автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: "Чевенгур" и повести Андрея Платонова 30-х годов

Введение диссертации2000 год, автореферат по филологии, Борноволоков, Дмитрий Леонидович

Как отдельное слово входит во взаимосвязанное целое предложение, так и отдельный текст входит в свой контекст - в творчество писателя, а творчество писателя — в целое, обнимающее произведения соответствующего жанра или вообще литературы.

Ганс Георг Гадамер, "О круге понимания" (3, с.72-73)

Актуальность исследования. Обращение к творческому наследию Андрея Платоновича Платонова лежит в русле общей тенденции современности, пытающейся осмыслить культурный опыт, художественные достоинства писателей так называемой «возвращенной литературы», их вклад в общую историю культуры XX века. Активно процесс идет уже более десяти лет, за это время появилось множество изданий и переизданий произведений, в свое время изъятых из литературного обихода, написано много монографий и статей, исследующих творческое наследие того или иного из ранее запрещенных писателей, но все же разброс критических оценок и мнений по поводу даже одного отдельно взятого явления художественной литературы данного ряда таков, что пока еще рано говорить о «египетском суде» над 4 произведениями «возвращенной литературы». Идиома «египетский суд»1, означающая в контексте пушкинской статьи «О литературной критике» идеалистическое представление о беспристрастном, объективном и исчерпывающем понимании всего творческого наследия того или иного писателя как уникального явления в контексте общего литературного процесса, призвана предостеречь от опрометчивых и скороспелых суждений. Осознание подлинного значения того или иного явления культуры идет очень медленно, возникает только при наличии определенной временной дистанции по отношению к нему, и решающим моментом в этом процессе является осознание порожденной тем или иным автором литературной традиции. В силу этого вопрос «египетского суда» над произведениями «возвращенной литературы», ставшими доступными широкому читателю только в последнее время, - это дело времени и будущего, быть может, не самого ближайшего. Современная академическая наука делает лишь первые шаги в этом направлении.

В научном литературоведении уже проведена довольно большая текстологическая работа по подготовке к публикации канонических текстов А.Платонова, много сделано для изучения и систематизации биографии и всего творческого наследия писателя, углубляется понимание специфики платоновского художественного метода, важную роль в котором играют проблемы мифологизма и межтекстуальных связей, лишь намеченные в кри

1 Идиома «египетский суд» встречается у А.С.Пушкина в статье 1830 года «О литературной критике»: «Не говорим уже о живых писателях, Ломоносов, Державин, Фонвизин ожидают еще Египетского суда» (13, с.181). 5 тической литературе о Платонове и не получившие достаточного научного внимания.

В качестве объекта исследования в диссертации взяты основные платоновские тексты периода 30-х годов: роман «Чевенгур», повести «Котлован», «Впрок», «Ювенильное море» и «Джан». С чисто временной точки зрения этим текстам присуща цепкая непрерывность: одно произведение как бы вырастает из другого, а порой и пишется вместе с ним. В повестях А.Платонова 30-х годов происходит распутывание того клубка тем, образов и мотивов, которые присутствуют уже в «Чевенгуре». Как справедливо отметил М.Геллер в предисловии к парижскому изданию романа: «Из «Чевенгура» ведут живые нити. в книги, написанные после него» (5, с.21). Особенно наглядно межтекстовые связи «Чевенгура» с последующими повестями тридцатых годов проявятся при анализе конфигурации внутренней структуры повестей, формы «философского агона», ведущей свой генезис от первого платоновского романа. Тексты 30-х годов объединены обращением Платонова к анализу современных ему событий и тем самым дают разные художественные решения общей темы современности, задающей инвариантный мотив новых исторических преобразований, перехода от одного устройства общества к другому, или, если использовать метафору, присущую дискурсу самого Платонова, «исхода» из одного модуса бытия, неприемлемого и отрицаемого, к другому, более светлому и счастливому, способному утолить ищущую и взыскующую душу человека. За несколько внешним единством стоит более существенное, внутреннее родство, подкрепленное множеством межтекстуальных связей и перекличек, экспликация которых становится одной из проблем исследования. Все это способствует тому, 6 чтобы данные тексты, вскрывая глубинную общность эстетической субстанции и помогая глубже понять друг друга, рассматривались как целостное явление, обладающее «надтекстуальным» единством, общей мифологической и архетипической семантикой. При этом структурные компоненты одного текста способны послужить интерпретации другого художественного произведения и привести к возникновению новых ценностных акцентов.

В современной литературоведческой практике проблема межтекстовых связей, представленная в работе в различных своих модусах и проявлениях, лежит в основе понимания бытийной сущности любого художественного текста. Формалистический подход к тексту как к замкнутой системе по большей мере только усугубляет общий эпистемологический кризис в науке. Особенно актуальна проблема межтекстовых связей применительно к творчеству Платонова, в зрелой прозе которого довольно сильны эксплицитно или имплицитно выраженные аллюзии, реминисценции, межтекстовые параллели, приводящие к особому, интертекстуальному видению художественной реальности.

Тема кандидатской диссертации, таким образом, актуальна в двух своих важнейших аспектах - предметном - обращение к творчеству А.Платонова - и методологическом - попытка анализа литературных явлений в свете проблемы приращения интертекстуальных смыслов, развития межтекстуального пространства художественного текста в литературе XX века, с которой в платоновской прозе нередко существенно сближаются проблемы поэтики мифологизма и мифологизирования.

Цели и задачи кандидатского исследования. Исходя из выбранной темы кандидатской диссертации, в работе ставятся две наиболее важные це7 ли:

1) постановка проблемы межтекстуальных отношений как формы существования текста, как онтологической проблемы искусства XX века вообще, способной наметить свой путь в условиях сложной ситуации общего эпистемологического кризиса в науке;

2) представление интертекстуальной концепции в двух своих важнейших «модусах» - собственно интертекстуальные корреляции и взаимодействия и авторские межтекстовые связи и переклички.

Такое определение целей влечет за собой следующий ряд более частных задач:

1) разработка типологии межтекстуальных связей в прозе Платонова 30-х годов и определение их функциональной значимости;

2) раскрытие межтекстуальных связей повести «Джан» с книгами Ветхого завета от «Исхода» до «Книги Иисуса Навина»;

3) экспликация межтекстуальных взаимодействий «Чевенгура» А.Платонова и «Божественной комедии» Данте;

4) исследование авторских межтекстовых связей и перекличек в повестях Платонова 30-х годов;

5) выявление внутреннего родства, типологической общности и более частных текстуальных перекличек между романом «Чевенгур» и повестями А.Платонова 30-х годов.

Теоретической основой диссертации являются труды Р.Барта, Ж.Женетта, И.Ильина, Ю.Кристевой, И.Смирнова, В.Топорова, П.Торопа, Н.Фатеевой, М.Ямпольского. В силу специфики мифопоэтического склада мышления А.Платонова принципы интертекстуального анализа художест8 венного текста, в скрытом или явном виде представленные у перечисленных критиков и теоретиков литературы, сопряжены в работе с принципами, которые были разработаны и сформулированы представителями мифологической школы в литературоведении Е.Мелетинским, Н.Фраем, К.Юнгом. Если в первом случае экспликация текста осуществляется за счет смыслов, структурированных в определенном претексте, то в другом - за счет структурных и содержательных элементов мифа, переходящих в статус комментария. Но и в том и в другом случае создается дополнительная опора для символической интерпретации художественной реальности, способствующая функциональному сближению мифа и традиционно понятого претекста. Применительно к творчеству Платонова интертекстуальный подход лишь намечен в некоторых критических работах М.Геллера, П.Бороздиной, Е.Яблокова и

A.Харитонова. Использование составляющих компонентов мифологического анализа характерно для платоноведения вообще и, в частности, для таких исследователей, как Л.Аннинский, Н.Полтавцева, В.Ристер, С. и

B.Пискуновы. Привлекались и другие исследовательские подходы (С.Бочаров, А.Веселовский, В.Жирмунский, Н.Малыгина, Б.Томашевский), позволяющие глубже понять языковые, повествовательные, стилистические и миросозерцательные особенности прозы Платонова.

Обзор литературы вопроса. В настоящее время о творчестве Андрея Платонова написано довольно много монографий и критических статей, но точкой отсчета в научном платоноведении считается статья исследователя Л.А.Шубина "Андрей Платонов", напечатанная в шестом номере журнала "Вопросы литературы" за 1967 год. До этого критики, как правило, представляя первые публикации текстов писателя, формулировали и высказыва9 ли свои мнения и оценки в предисловиях к данным изданиям, а не в отдельных обстоятельных и серьезных исследованиях. Л.Шубин был как бы "Колумбом" в научной литературе о Платонове, и до сих пор его работы заставляют думать и остаются интересными для тех, кто обращается к творческому наследию этого писателя. В 70-м году Шубин пишет статью "Критическая проза Андрея Платонова", опубликованную как предисловие к книге "Платонов А. Размышления читателя"; в 80-м - статью "Созревающее время", напечатанную в десятом номере журнала "Детская литература" за тот же год; в 87-м выходит в свет его итоговая книга "Поиски смысла отдельного и общего существования", в которой автор суммирует и обобщает опыт своего исследования творчества писателя, неизменного для его литературоведческой деятельности. Шубин впервые попытался представить современному русскому читателю творчество прозаика, литературное наследие которого было практически неизвестно и недоступно в то время. Он обобщил множество фактов, связанных с литературной биографией Платонова, представил целостный взгляд на творчество писателя, определив его основные темы и интересы, дал оригинальную трактовку рассказа "Песчаная учительница", сопоставив его с романом современного японского писателя Кобо Абэ "Женщина в песках", романа "Чевенгур", повестей "Город Градов" и "Джан" и многих других произведений автора, попытался определить место и значение Платонова в общем культурном потоке первой половины XX века, наметив параллели его творчества с такими значительными именами, как Б.Пильняк, Н.Заболоцкий, М.Булгаков, М.Зощенко и некоторыми другими. Словом, вклад Л.Шубина в становление платоноведения довольно значителен.

10

Для развития науки о Платонове немало сделано В.А.Чалмаевым. Своеобразными вехами в его критической деятельности стали три объемных книги монографического характера: "Андрей Платонов" (1978); "Андрей Платонов. Очерки жизни и творчества" (1984); "Андрей Платонов. К сокровенному человеку" (1989).

Исследованию мифопоэтического мышления писателя и философской проблематике его художественных текстов посвящены монографии Н.Г.Полтавцевой: "Критика мифологического сознания в творчестве Андрея Платонова" (1977); "Философская проза Андрея Платонова" (1984).

Опубликованная в 1982 году в парижском издательстве "Ушса-Ргевз", фундаментальная и содержательная монография "Андрей Платонов в поисках счастья" дает подробный и поэтапный анализ всего творческого пути писателя, начиная с самых первых его поэтических опытов, представляет целостную картину литературного наследия Платонова, эволюцию его поэтических средств и приемов.

Интересны и оригинальны статьи Н.М.Малыгиной о художественных особенностях прозы А.Платонова. В них разрабатывается подход в некоторых своих аспектах близкий к осмыслению проблемы взаимоналожения символов и мотивов в межтекстуальном пространстве платоновского творчества.

За последние двадцать лет написано довольно много кандидатских и докторских работ, исследующих творчество писателя, например: Колотаев В.А. Мифологическое сознание и его пространственно-временное выражение в творчестве А.Платонова; Корниенко Н.В. Философские искания и особенности философского метода Андрея Платонова; Малыгина Н.М. Художе

11 ственный мир Андрея Платонова в контексте литературного процесса 192030-х годов; Пастушенко Ю.Г. Мифологические основы сюжета у Платонова (роман «Чевенгур»); Полтавцева Н.Г. Философско-этическая проблематика прозы Андрея Платонова и другие.

Однако перечислить всех, писавших о Платонове как в России, так и за рубежом, в данном случае не представляется возможным, что отчасти компенсируется библиографией, приведенной в конце работы.

Новизна работы заключается прежде всего в том, что впервые системно и последовательно проза А.Платонова 30-х годов рассматривается в контексте общей концептуальной проблемы межтекстовых связей, лежащей в основе сущностного понимания бытия текста в литературе и культуре XX века. Особенно наглядно новизна исследования проступает при анализе библейской ситуации исхода в повести «Джан» и дантовского кода в «Чевенгуре». Проблема межтекстуальных связей «Джана» и ветхозаветного «Исхода» была поставлена в научной литературе о Платонове такими исследователями, как Л.Аннинский, П.Бороздина, Л.Шубин1, но не получила достаточного развития в последующих критических работах, что необходимо восполнить, так как смысл интертекстуальных взаимодействий состоит не в установлении наличия общего интертекстуального отношения, а в выявлении всех разноуровневых и разноаспектных параллелей и перекличек, воз

1 См.: Аннинский Л.А. Запад и Восток в творчестве А.Платонова// Народы Азии и Африки, 1967. №4. - С.113; Бороздина П.А. Повесть А.Платонова «Джан»// Творчество А.Платонова: Статьи и сообщения. - Воронеж, 1970. -С.105; Шубин Л.А. Созревающее время// Детская литература, 1980. - С. 32.

12 никающих на протяжении всего динамически развивающегося текста. Проблема дантовского интертекста в «Чевенгуре», косвенно намеченная в работах М.Геллера, В.Чалмаева и Е.Яблокова1, предстает как малоизученная и не получившая достаточного научного внимания, что обусловливает потребность и новизну предпринятого исследования. До сих пор не проводился и целенаправленный анализ повестей 30-х годов в контексте общей проблемы авторской межтекстуальности, позволяющей сфокусировать целые пласты смыслов, как правило, ускользающие от внимания исследователей при традиционном подходе, и создать обновленные прочтения этих платоновских текстов. Новизна такого подхода состоит в том, что увеличение межтекстуального пространства текста происходит за счет авторских межтекстовых отношений.

Практическая ценность работы заключается в том, что ее материалы и обобщающие выводы могут быть использованы при углубленном изучении творческого наследия А.П.Платонова (роман «Чевенгур», повесть «Джан», другие тексты периода 30-х годов). Рассмотрение платоновских произведений с точки зрения концепции межтекстуальности дополняет и корригирует традиционные представления уже, сложившиеся в академической науке. Выявление «интертекстуальных», «мифологических» и «архетипического»

См.: Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. - Paris: Ymca-Press, 1982. - С. 189; Чалмаев В.А. Художественный мир романа-утопии «Чевенгур» Андрея Платонова// Андрей Платонов. Чевенгур. Роман. - М.: Сов. Россия, 1989. - С. 8; Яблоков Е.А. Безвыходное небо// Андрей Платонов. Чевенгур. - М.: Высш. школа, 1991. - С.7.

13 слоев художественного текста вскрывает символическую многоплановость повествования, приводит к правильному пониманию платоновского художественного метода, вбирающего в себя черты как реализма, так и символизма. Такой подход способен наметить решения отдельных проблем интерпретации, возникающих в практике вузовских штудий Платонова, за счет «выходов» на другие тексты и интертекстуального комментария. С теоретической точки зрения представленный в работе исследовательский подход видится продуктивным как по отношению к другим текстам Платонова, так и по отношению к другим авторам русской литературы XX века, в творчестве которых выявляются универсальные начала бытия и достаточна сильна мифологическая тенденция. Материалы работы могут быть использованы при подготовке общего курса по истории русской литературы XX века, при проведении спецкурсов и спецсеминаров по проблемам межтекстовых связей, поэтике мифологизирования и символа.

Материалы диссертации представлены на научных семинарах и заседаниях кафедры русской литературы XX века МПГУ, использованы в педагогической практике, апробированы на четырех межвузовских и одной международной конференциях («Проблемы эволюции русской литературы двадцатого века» - МПГУ, 1997, 1998, 1999; «Кризис языка - кризис культуры» - ИГПИ, 1999; IV Международная научная конференция «Творческий путь Андрея Платонова в историческом и культурном контексте», посвященная 100-летию со дня рождения А.П.Платонова, - ИМЛИ РАН, 1999), получили отражение в четырех опубликованных и двух сданных в печать статьях общим объемом в 2.5 п.л.

Творчество А.Платонова в контексте «возвращенной литературы» и

14 культуры первой половины XX века. В настоящее время в практике литературоведческих исследований не ослабевает интерес к писателям так называемой «возвращенной литературы». И хотя многие произведения этого ряда не представляются уже какой-то литературной новинкой, они постоянно перепечатываются и продолжают пользоваться большим читательским спросом. Художественные тексты «возвращенной литературы» постепенно занимают надлежащее им место в истории русской литературы, откуда были изъяты, а сама отечественная литература XX века становится наконец-то полной по своему реально историческому составу, обретая полнокровное лицо и адекватное выражение. Несколько восторженный пафос первых прочтений столь значительных явлений данного ряда, как «Доктор Живаго» и лирика Б.Пастернака, лирика А.Ахматовой, роман М.Булгакова «Мастер и Маргарита», роман-антиутопия Е.Замятина «Мы», романы А.Солженицына «В круге первом» и «Красное колесо», роман В.Гроссмана «Жизнь и судьба», роман-утопия-антиутопия А.Платонова «Чевенгур», сменяется вдумчивым и серьезным научным исследованием, в котором преобладает объективный анализ в контексте исторически и художественно ценностных сущностей. Появляются обстоятельные критические работы, не только знакомящие современного читателя с тем или иным художественным произведением, увидевшим свет в печати спустя много лет после своего создания, но и пытающиеся уловить и оценить его индивидуальную специфику, понять и У определить его действительное место в общем литературном процессе, а также среди сходных или наиболее близких по творческой концептуально-сти поэтических миров.

В данном отношении наиболее близким к художественному миру

15

А.Платонова, по многочисленным критических сопоставлениям, является творчество его современника Б.Пильняка, что, в частности, отмечено в критических работах Л.Шубина. Приведем одно из его высказываний: «Организационно-философские очерки Платонова и Пильняка можно рассматривать как своеобразную попытку устроить свое обсуждение сложных и больных вопросов, которые волновали писателей и их героев. Если Гоголь в «Театральном разъезде» предложил для диспута комедию «Ревизор», то наши авторы скромно обсуждают не свои произведения, а великую «Человеческую комедию» современности, в бальзаковском, разумеется, понимании этого «жанра» (20, с. 170). Речь идет не собственно о сопоставлении художественных методов писателей, но сама направленность их интересов к сложным проблемам «Человеческой комедии» нового века подмечена совершенно верно. А.Платонов и Б.Пильняк сближаются и во многих своих художественных произведениях идеей диспута о современности, доминирующей в их творчестве. Иное дело, что Платонову, возможно, удалось лучше и оригинальнее воплотить свою мысль о современности с художественной точки зрения. Многие наиболее совершенные, тщательно выписанные и «отшлифованные» его произведения вышли за пределы интереса современников и специалистов по истории литературы. Таковы, например, - сегодня это можно смело сказать - романы «Чевенгур» и «Счастливая Москва», повести «Город Градов», «Котлован», «Ювенильное море», «Джан», рассказы «Песчаная учительница», «Усомнившийся Макар», «Глиняный дом в уездном саду», новеллы «Фро», «Река Потудань» и многие другие.

Отмечая проблемно-тематическое и стилистическое сходство Платонова и Пильняка, ученые в дальнейшем переходили к поиску отличий: «Иссле

16 дователи, которые чересчур активно сближают Б.Пильняка с Платоновым, -пишет В.Чалмаев, - которые застывают в изумлении перед массой совпадений тех или иных моментов их прозы, не замечают, к сожалению, глубокой разницы интонаций. той или иной идеи у «триумфального» Пильняка и застенчивого, почти аскетичного Платонова» (18, с. 181).

Другим близким к платоновскому миру писателем традиционно считается М.Булгаков, хотя в данном случае, скорее, больше отличий, нежели сходств. Сопоставление творчества этих писателей намечено в монографии Л.Шубина «Поиски смысла отдельного и общего существования», а подробно и основательно проведено в содержательной книге О.Н.Николенко «От утопии к антиутопии: О творчестве А.Платонова и М.Булгакова» и в обстоятельном пособии И.В.Савельзона «Из истории русской литературы: М.А.Булгаков и А.П.Платонов».

Творчество А.Платонова, вернувшись на сегодняшний день практически полностью в историю русской литературы, начинает осмысливаться и в общем контексте культуры первой половины XX века. Обнаруживается множество нитей и связей писателя с самыми различными художниками слова; перечислю наиболее значительные, на мой взгляд, имена: Г.Гессе, К.Абэ, поэтическое творчество Н.Заболоцкого, сказочные повести Сент-Экзюпери, рассказы М.Зощенко.

Постепенно возникает понимание источников, привлекавших внимание писателя на протяжении его творчества, а также осознание культурных традиций, преломившихся в его художественных произведениях, и, как мне кажется, в данном плане нельзя не отметить довольно частые и в общем-то характерные для писателя аллюзии на библейские мотивы, пушкинскую и

17 гоголевскую традиции, влияние творчества В.Г.Короленко, Ф.М.Достоевского, М.Горького. Осознанию источников платоновского творчества способствуют множество критических статей и публицистических очерков, письма, черновики художественных текстов, отрывочные размышления «записных книжек», в которых с большей или меньшей степенью отчетливости сформулированы эстетические взгляды и пристрастия писателя.

Творчество А.Платонова предстает как уникальное явление в общем контексте русской и мировой литературы первой половины XX века, определенным образом сориентированное по отношению к предшествующей литературной традиции, по-новому переосмысленной и своеобразно проявившейся в художественном мире писателя.

Несколько условно весь творческий путь писателя принято делить на три периода, отражающие этапы эволюции его художественного метода, -двадцатые, тридцатые и сороковые годы. В период двадцатых годов происходит становление авторской индивидуальности, творческого метода Андрея Платонова, его литературное самоопределение как поэта, прозаика и публициста, идет постепенное накопление художественных открытий, предопределивших дальнейшее развитие его прозы. Интенсивно работая в качестве корреспондента разных газет и издательств, А.Платонов все больше увлекается литературным творчеством; он пишет повести «Эфирный тракт», «Ямская слобода», «Епифанские шлюзы», «Город Градов», рассказы «Мар-кун», «Потомки солнца», «Песчаная учительница», «Усомнившийся Макар», «Государственный житель» и многие другие, что позволяет писателю при переезде из Воронежа в Москву подготовить и выпустить в 1927-м году

18 первую книгу прозы «Епифанские шлюзы», а через год, в 1928-м году, - еще два сборника прозаических произведений «Сокровенный человек» и «Луговые мастера». Уже первая книга прозы А.Платонова была восторженно встречена и получила лестный отзыв такого маститого и признанного мастера «новой литературы», как М.Горький, с большим вниманием следившего за современным ему литературным процессом и появлением молодых талантов. С этого момента начинаются писательские отношения Горького и Платонова. В конце двадцатых годов многие платоновские рассказы печатаются в центральных толстых журналах «Новый мир», «Октябрь» и других и пользуются благосклонностью критики. В 1927-м году Платонов начинает роман «Чевенгур», в 1929-м - повести «Котлован» и «Впрок».

Во многом показательным для осознания личностной позиции писателя в общественной жизни того времени, а также внутри складывающейся новой государственности является рассказ «Усомнившийся Макар», представляющий собой, что не раз отмечалось в постперестроечной критике, в частности, у Толстой-Сегал, Малыгиной, Шеппарда, современную вариацию на тему пушкинского «Медного всадника», в которой на месте Евгения из поэмы Пушкина оказывается Макар Ганушкин, а на месте почти мифического образа Петра Первого - «научный человек», смотрящий вдаль, думающий лишь о «целостном масштабе» и не видящий «частного Макара».

Главный герой рассказа выступает своеобразным Гамлетом российской государственности, позволившим себе несколько усомниться в правильности происходящего, что, помогая понять позицию автора-творца в этом рассказе, объясняет и ту общественную ситуацию, в которой оказался Платонов в 30-е годы.

19

После выхода в свет в 1929-м году рассказа «Усомнившийся Макар», замеченного уже довольно сильной в то время цензурой, лидер рапповцев Леопард Авербах, «критик, по собственному признанию, страдавший излишней «кусливостью» и «драчливостью», публикует в журнале «На литературном посту» разгромную статью «О целостных масштабах и частных Макарах», в которой «герой и его автор отождествляются», «порожняя голова», ее нелепые домыслы и прожекты - все это изымается из сферы авторской иронии и рассматривается всерьез» (20, с. 192). Статья стала решением и своего рода жестом цензуры, адресованным начинающему писателю. В 1931 году была опубликована повесть А.Платонова «Впрок», и «легенда, зачатая Авербахом, пригодилась»: «Повесть была объявлена вражеской. Писателя перестали печатать, - резюмирует реакцию критики того времени известный платоновед Л.Шубин. - Вокруг Платонова создается своеобразная полоса отчуждения» (20, с. 193). Сыграв значительную роль в литературной судьбе писателя, такая позиция цензуры практически лишила Платонова дальнейшего контакта со своим читателем.

Второй период творчества писателя - тридцатые годы - проходит под знаком отчуждения и постепенной изоляции писателя из литературной жизни, в сложной обстановке критических нападок и отсутствия каких-либо возможностей для опубликования своих произведений. Не помогло даже близкое знакомство с Горьким, в целом благожелательно относившимся к платоновскому творчеству. В 30-м году Платоновым был окончен роман «Чевенгур», повести «Котлован» и «Впрок». Познакомившись с «Чевенгуром» по рукописи, Горький дал Платонову обстоятельный отзыв на роман и обещал в дальнейшем помочь с его публикацией, но так и не смог, видимо,

20 этого сделать.

Котлован», увидев свет лишь пятьдесят семь лет спустя после своего создания, впервые появился в печати в шестом номере журнала «Новый мир» за 1987 год, то есть всего тринадцать лет назад. Роман «Чевенгур», пролежав под спудом больше сорока лет, впервые был издан в 1972 году в Париже, в традиционном для русских эмигрантов издательстве "Ymca-Press", а в России его публикация состоялась лишь в 1988 году, то есть всего двенадцать лет назад. Второй роман Платонова «Счастливая Москва», датированный 1938 годом, был опубликован только в девятом номере «Нового мира» за 1991 год, то есть пятьдесят пять лет спустя после своего завершения. С опубликованием некоторых других произведений Платонова 30-х и 40-х годов дело обстояло лишь немного лучше.

В целом второй период творчества писателя оказывается не менее плодотворным в литературном плане, чем предыдущий. В 1934 году Платонов заканчивает повесть «Ювенильное море», пишет рассказы «Мусорный ветер» и «Такыр», в 1938-м - «Глиняный дом в уездном саду» и «Фро», в 37-м - «Реку Потудань», в 38-м - повесть «Джан», рассказы «На заре туманной юности», «Июльская гроза», в 39-м - рассказ «По небу полуночи» и некоторые другие. Эволюция художественного метода писателя идет в сторону усложнения внутренней структуры произведений, большего мифологизма его прозы, совершенствования стилистической ткани текстов, тщательного отбора индивидуальных средств художественной выразительности.

В третий период, сороковые годы, писатель, работая фронтовым корреспондентом, обращается к многоаспектной и сложной военной проблематике. Близко знакомый с бытом и неприглядными буднями Великой Отече

21 ственной войны, Платонов одним из первых создает в литературе художественные картины подвига русского солдата, поднимающиеся до уровня типических обобщений высокого искусства. В цикле военных рассказов Платонова, довольно часто появлявшихся в газетной и журнальной периодике тех лет, а позже выходивших в виде отдельных тематических сборников, важное место занимают «Одухотворенные люди», «Среди народа»; «Маленький солдат», «Штурм лабиринта», «Иван Великий», «Афродита», «Счастливый корнеплод», «Возвращение» и другие. Написанные по живым впечатлениям тех лет, многие из них до сих пор остаются непревзойденными образцами в довольно обширной на сегодняшний день литературе о Великой Отечественной войне.

Во второй половине сороковых годов Платонов все больше внимания уделяет тематике детской литературы, авторскому переложению традиционных сказочных сюжетов. Написана целая серия детских рассказов («Цветок на земле», «Еще мама», «Уля», «Любовь к родине, или Путешествие воробья», «Неизвестный цветок»), подготовлен и издан совместно с Шолоховым сборник сказок «Волшебное кольцо», состоящий из таких известных сказок, как «Чудесный мальчик», «Умная внучка», «Финист - Ясный сокол», «Солдат и царица» и другие. Довольно плодотворно в это время работает Платонов в области драматургии. Кроме более ранних драматических произведений «Шарманка» и "14 красных избушек», на основе рассказа «Возвращение» написана пьеса «Солдат-труженик, или После войны», по материалам пушкинской биографии создана драма в пяти действиях «Ученик Лицея», в 50-м году начата драма с использованием мифологического сюжета «Ноев ковчег».

22

Несмотря на то, что отдельные платоновские заметки и рассказы военной тематики время от времени появляются в печати, запрет на публикацию его произведений так и не снят, и писателю не удается напечатать практически ничего из написанного ранее, а тем более подготовить и издать прижизненное собрание сочинений. Двухтомник избранных произведений Платонова с предисловием Е.Краснощековой вышел в свет только в 1978 году, то есть через двадцать пять с лишним лет после смерти автора. Долгое время не было другого собрания сочинений, кроме трехтомника 84-85-ого годов, изданного в условиях намечавшихся перемен в общественной жизни страны и быстро ставшего популярным не только среди платоноведов, но и в широких кругах читательской аудитории. В трехтомник не вошли ни романы, ни некоторые из повестей, в силу чего он дает лишь самое общее и неполное представление об эволюции Платонова как писателя. И вот только теперь выходят первые тома пятитомного собрания сочинений Платонова, включающего в себя весь корпус основных платоновских текстов.

Выделив с учетом органичной и нерасторжимой связи между ними в процессе постепенной эволюции художественного метода три периода в творчестве Платонова, обратимся к жанровому ряду одиннадцати повестей писателя. Жанр повести, приобретший статус доминирующего уже в первый период творчества, образуя своеобразную жанровую магистраль, представляет определенное художественное единство, динамическую систему, находящуюся в развитии, одно звено которой предполагает последующее и органично связано с предыдущим. Постепенная эволюция жанровой формы приводит к рождению более глубинного, внутреннего единства ряда повестей, возникающего на основе проблемно-тематической общности и увеличения

23 количества межтекстовых связей и перекличек.

В систему повестей А.Платонова, составляя ее «остов», «костяк», входят шесть повестей о современности «Город Градов» (1927), «Сокровенный человек» (1928), «Котлован» (1930), «Впрок» (1930), «Ювенильное море» (1934), «Джан» (1938), к которым примыкают две исторические повести «Епифанские шлюзы» (1927), «Ямская слобода» (1927) и одна фантастическая - «Эфирный тракт» (1927). Выступая центром притяжения для всей платоновской фантастики, занимавшей значительное место в прозе 20-х годов, «Эфирный тракт» резко выделяется на фоне написанных позднее произведений, стоит особняком в системе повестей писателя, почти выпадает из нее, создавая особый, живущий по своим законам поэтический мир. Представляя фантастический «модус» платоновской повести, «Эфирный тракт» в своей основе все же не утрачивает более глубинных, сущностных связей с последующими одножанровыми образованиями.

В общем ряду одиннадцати повестей писателя отдельно следует сказать о «Строителях страны» (1927) и «Происхождении мастера» (1928), ставших этапами в творческой истории «Чевенгура». Вскрывая эволюцию писательского замысла, эти повести помогают глубже понять структуру двух первых частей платоновского романа, место отдельных эпизодов в контексте целого, проследить движение авторской мысли, направленной на преобразование исходного литературного материала. В этом смысле «Строители страны» и «Происхождение мастера» вместе с такими рассказами-фрагментами, как «Приключение» и «Кончина Копенкина», приобретают статус «комментирующих текстов» по отношению к последнему авторскому варианту «Чевенгура». Практическое подкрепление это утверждение получит в первом пара

24 графе первой главы диссертации. Сущность эволюции авторской мысли от первоначальных набросков к окончательному тексту состоит в том, что прямые высказывания и оценки делаются более завуалированными, некоторые межтекстовые связи, эксплицитно выраженные в черновиках, переходят в имплицитное состояние. Используя хорошо известное гоголевское сравнение, можно сказать, что первоначальный набросок произведения большой эпической формы подобен платью, сшитому белыми нитками и «приносимому портным только для примерки». В дальнейшем «белые нитки» убираются, но сам фасон и покрой платья остается прежним. Поэтому именно черновики и первые наброски к последующему художественному тексту позволяют нередко выявить литературный генезис того или иного образа или приема.

Кроме непосредственной генетической связи с последующим текстом «Чевенгура», в «Строителях страны» и «Происхождении мастера» достаточно отчетливо, не ограничиваясь общей тематической преемственностью, прослеживается связь с другими платоновскими повестями и рассказами о современности, например, с повестью «Впрок» или рассказом «Глиняный дом в уездном саду».

Особое место в ряду платоновских повестей занимают исторические повести «Епифанские шлюзы» и «Ямская слобода». На смену свободы воображения в «Эфирном тракте» приходит верность историческим деталям и реалиям другой эпохи. Полет творческой фантазии на данном этапе развития жанра ограничивается традиционно довольно строгими канонами исторической повести, что позволит автору в дальнейшем достаточно точно и достоверно воспроизводить события современности. После первого доволь

25 но удачного опыта жанр повести в творчестве Платонова конца 20-х годов меняет свой «бытийный модус» с фантастического на исторический. Наиболее бурное и интенсивное развитие жанра повести у Платонова происходит именно в период конца 20-х годов, за который было завершено семь произведений средней эпической формы. Для сравнения скажем, что за весь период 30-х годов было создано лишь четыре повести, а в период сороковых годов писатель совсем оставил эту жанровую форму. Такой отказ в последний период творчества от традиционного для Платонова жанрового видения действительности вряд ли был обусловлен творческими причинами и по большей части диктовался общественно-политической ситуацией в стране, постоянными разъездами писателя в качестве военного корреспондента и почти официальным запретом для печати всего, что было написано в 20-е и 30-е годы.

В эволюции жанра повести в творчестве Платонова выделяются три этапа: фантастика - исторические повести - повести на основе современной писателю действительности. Сам ход эволюции в развитии жанра можно свести к двум следующим формулам. От фантастики мысль автора движется к исторически конкретному материалу. От умелого воссоздания колорита определенной эпохи автор переходит к изображению современных событий. Исторические повести в своей основе оказываются гораздо ближе к повестям о современности, чем фантастический «Эфирный тракт».

Повести, объединенные обращением к проблемно-тематическому единству современной автору действительности, можно разделить на две группы - повести второй половины 20-х годов и повести 30-х годов. «Город Градов» и «Сокровенный человек» как повести конца 20-х годов выступают своеоб

26 разным «прологом» к повестям 30-х годов, подготавливают и обусловливают их появление. Но именно в повестях 30-х годов возрастает количество межтекстовых перекличек и корреляций, что говорит об усложнении динамических взаимодействий в зрелой прозе А.Платонова и позволяет рассматривать четыре повести 30-х годов как определенное взаимодополняющее и взаимопоясняющее единство художественных текстов, обладающее общим «метасюжетом», как развитие магистрального жанра в прозе писателя.

Термин «метасюжет» появляется в третьей части фундаментального исследования Е.Мелетинского «Поэтика мифа» - «Мифологизм в литературе XX века», в той главе, в которой исследователь противопоставляет творчество Д.Джойса и Т.Манна. Единый «метасюжет», как считает исследователь, присутствует в «Волшебной горе» и «Улиссе», причем этот «метасюжет» обусловлен общностью мифологического порядка: «Именно мифологические параллели проясняют близкую в обоих романах схему метасюжета: уход из дома - соблазны и испытания - возвращение. Блум возвращается только примиренным, а Ганс Касторп - обогащенным и достигшим подлинной зрелости. После завершения этого цикла у обоих впереди новые испытания» (8, с.345). Принципиальным моментом для возникновения метасюжета является соотнесенность образов с едиными мифологическими прототипами и «универсалиями». В сущности, сюжеты отдельных текстов коррелируют между собой часто опосредованно, в силу того что они соотнесены с единым мифологическим протосюжетом. Причем речь идет не о буквальном сходстве сюжетов, а о более глубинной общности, обусловленной «мифологической основой» (Н.Фрай) сюжетов, мифологическим субстратом тех или иных образов. Появление метасюжета нередко сопряжено с пафосом универсальной

27 символизации метафизических начал бытия.

Непосредственно к творчеству А.Платонова термин «метасюжет» употребляется Н.Малыгиной в статье «Образы-символы в творчестве А.Платонова»: «Связь отдельного эпизода с целым, имеющим сквозной метасюжет, создает особую концентрированность платоновской прозы» (7, с. 181). Смысл этого одного из итоговых обобщений статьи довольно отчетливо проступает при соотнесении с другим утверждением исследователя: «Сюжет-странствие как центральный образ-символ проходит через все произведения писателя» (7, с. 169). Причем в той ситуации, когда образы-символы, связанные между собой «системой сближений и противопоставлений», «просвечивают друг через друга», один из символов берет на себя роль комментария другого, уточняет и дополняет его символические значения. Мифологическая основа сюжета-странствия, присутствуя во всех повестях 30-х годов, способствует более тесному сближению этих платоновских текстов.

К понятию «метасюжета» (Е.Мелетинский, Н.Малыгина) близко понятие «магистрального сюжета». В монографии Л.Пинского, посвященной анализу творчества Шекспира, которая так и называется «Магистральный сюжет», исследователь подробно объясняет смысл этого концептуального понятия, применяя его к трагедиям Шекспира от «Гамлета» до «Тимона Афинского». «Магистральный сюжет», как его определяет Л.Пинский, - «это коренное, субстанциональное в фабуле, характерах, построении и т.д., что как бы стоит за отдельными произведениями некой целостностью, проявляясь, видоизменяясь в них - «явлениях», модификациях, вариациях жанра» (9, с.51). «Магистральный сюжет» для Пинского - это, прежде всего, «жан

28 ровый сюжет». В нашем случае на роль магистрального сюжета платоновской повести претендует «сюжет-странствие». Выступая родовой моделью для одножанровых образований, магистральный сюжет создает интерпретацию отдельного текста. Возникает своеобразный герменевтический круг. Понимание отдельных текстов ведет к пониманию общего сюжета жанра, а понимание общего сюжета жанра приводит к более глубокому пониманию отдельного текста. Контекст жанрово близких произведений, выделяя родовое, субстанциональное, общее, позволяет выделить внутреннюю структуру повести, которая определяется особым жанровым видением действительности.

Выступая центром притяжения для последующих повестей писателя, «Чевенгур» способствует созданию особого «кросс-жанрового единства», в котором отдельные повести, подобно планетам, вращаются вокруг «солнца» «Чевенгура» и, находясь от него на определенном временном расстоянии, все же подвластны полю его притяжения. Самыми близкими текстами оказываются, конечно, «Котлован» и «Впрок». Легко себе представить, как эти повести дали бы другие версии второй и третьей частей «Чевенгура». По мнению М.Геллера, автора монографии «Андрей Платонов в поисках счастья», «повесть «Котлован» можно рассматривать как продолжение «Чевенгура» (4, с.253). При этом исследователь отмечает, что герои Платонова претерпели «коренное изменение», прожив несколько лет и «перейдя из романа в повесть». Субстанционально те же герои претерпевают не меньшее изменение, переходя из повести в повесть. «Ювенильное море» построено уже на контроверзе событий «Котлована», их переосмыслении и переворачивании. «Джан», с временной точки зрения находясь дальше всех от «Че

29 венгура», пытается вырваться из его притяжения. В этой повести для Платонова результат философских и творческих исканий в период 30-х годов.

Реализм, сопряженный с мифологическим мышлением и развитием интертекстуального пространства текста, качественно меняет свою сущностную определенность и все более и более сближается с символизмом, что порождает своеобразный синтез этих двух художественных методов. Создавая символическую интерпретацию текста, библейский миф в платоновских повестях не подавляет сюжетного, ситуативного, реального плана, а остается параболичным и изоморфным по отношению к нему. Такой синтез художественных методов позволяет глубже понять и своеобразие жанра повести в творчестве Платонова.

Жанр, по определению Б.Томашевского, «форма тяготения к образцам». Принципы отображения действительности, характерные для жанра повести в русской литературе, обрели кристаллизацию в повестях А.Пушкина и Н.Гоголя, а затем были переосмыслены и трансформированы в повестях И.Тургенева и Ф.Достоевского, А.Чехова, И.Бунина и М.Горького. Если в своих ранних повестях, что наиболее наглядно, конечно же, в «Городе Гра-дове», Платонов в большей или меньшей мере осознанно следует гоголевской традиции, то в дальнейшем происходит обратный процесс отхода, отталкивания и преодоления определенных жанровых канонов. Как справедливо считает А.Ванюков, «подлинная природа жанра заключается не в «тяготениях» или «преодолениях» образцов, но в борьбе этих противоположностей» (2, с.4). Жанр платоновской повести, вбирая в себя различные начала, становится все более и более синтетичным. И порой нельзя однозначно определить ту или иную жанровую разновидность конкретного текста, исполь

30 зуя традиционные жанровые стереотипы. Т.Шеханова в предисловии к одному из изданий произведений Платонова справедливо замечает: «Жанр произведений писателя трудноопределим: все в них живет, колеблется, перетекает из одной ипостаси в другую, события из состояния трезвой реальности возгоняются в фантасмагорию и обратно» (19, с.23).

Один из основных жанровых признаков, определяющих отличие повести от соседствующих жанров, - «объем и охват материала»: традиционно утверждается, что «рассказ обычно изображает одно событие из жизни героя, повесть - ряд событий, роман - целую жизнь» (4, с.814). Причем этот количественный в своей основе принцип нередко сопряжен с качественным делением. Предметом рассказа является, как правило, одна повествовательная линия, одна сюжетная ситуация, находящаяся в развитии, предметом романа становится вся человеческая биография от рождения до старости, а предметом повести выступает становящийся момент бытия, «общей жизни», она более эпична по своей природе и дает более широкий охват действительности. По мнению А.Смородина, исследователя жанра повести 30-х годов в русской литературе XX века, «повесть, в отличие от других эпических жанров, берет в качестве предмета изображения определенный отрезок времени» (15, с.225). Интенция формы рассказа и романа состоит в последовательном развитии линии действия, «временной горизонтали», интенция жанра повести состоит в эпическом расширении «отрезка времени» и привлечении в сферу внимания автора большего количества событий, причем не столько «частной», сколько «общей жизни». Повесть почти всегда связана с мыслью о судьбе определенного этноса, народа. Именно поэтому актуализация жанра повести происходит в поворотные моменты исторического бытия.

31

Способствует этому и большая мобильность, большая «подвижность» жанра повести, в отличие, скажем, от романа или эпопеи.

В своей основе повесть во многом хроникальна. Древнерусский жанр «гистории», ставший прототипом современной повести, «несет в себе представление о рассказе типа хроники, в котором художественное единство определяет образ повествователя, «гисторика» (6, с.815). Образ повествователя в платоновских повестях существенно сближается с образом странника, о месте которого в структуре платоновской повести будет сказано отдельно в второй главе диссертации. Единая хроникальная природа повестей, по мнению В.Кожинова, автора статьи о жанре повести в «Краткой литературной энциклопедии», имеет два основных проявления - «хроникальный сюжет» и «хроникальная композиция». Тип «хроникального сюжета» в «Котловане» сменяется «хроникальной композицией» «Впрока», а затем в «Ювенильном море» и «Джане» события снова предстает в форме, близкой к «хроникальному сюжету». Однако эта форма осложнена массой других сопутствующих моментов, среди которых немалое место занимают статические компоненты текста, например, такие «статические мотивы» (Б.Томашевский), как описания природы, местности, душевных состояний, размышлений и воспоминаний героев. При этом хроникальность «Впрока» тяготеет к типу хроникаль-ности «Строителей страны», второй части «Чевенгура», а хроникальность «Котлована», «Ювенильного моря» и «Джана» к типу хроникальности «Города Солнца», третьей части «Чевенгура». Связь с соседствующим жанром романа на этом примере видна довольно отчетливо. Хроникальная основа сильна и в библейском повествовании об исходе израильтян к земле обетованной, хотя она и осложнена описаниями многочисленных законоположе

32 ний, ритуалов, различного рода списками, «вставками» в сюжетное повествование и другими ретардационными моментами. Композиционный прием ретардации в поэтике книг Моисеевых занимает одно из ведущих мест и становится неотъемлемой чертой этих библейских текстов.

Утверждение о большей эпичности повести особенно наглядно при анализе текста «Джана», представляющего собой эпос небольшого народа устья Амударьи. Справедливо оно и по отношению к героям «Котлована», «Впро-ка», «Ювенильного моря», которые, представляя разные модели общественного бытия, всегда выступают в роли «строителей страны», «строителей храма новой утопии». И в этом смысле платоновские события почти всегда раздаются в эпическую глубину: за судьбами отдельных групп людей видится судьба определенной национально-исторической общности.

Жанровая форма, выступая своеобразным художественным интегралом, организует определенное художественное притяжение между текстами. Определение общих черт, конституирующих своеобразие жанра повести у Платонова, позволяет перейти к выявлению жанровых разновидностей отдельных текстов.

Повесть «Котлован» определяли как «философскую повесть», социально-философскую повесть, повесть-притчу, повесть-параболу. И действительно, «Котлован» довольно близко подходит к жанровому определению философской повести, а параболичность сюжета этого платоновского текста близка к природе символа и многозначного иносказания. «Впрок» - «очерковая повесть», «повесть-хроника» или, как сам автор в подзаголовке повести определяет жанровую разновидность текста, «бедняцкая хроника». Однако в структуре «Впрока» сильны и не столь характерные для «очерко

33 вой повести» библейские мотивы, ярко выраженное мистерийное начало, интертекстуальные планы, создающие основу для символических интерпретаций того или иного эпизода текста. Отмеченные черты больше свойственны повествованию в философском жанре.

Большинство исследователей сходится на мнении, что «Ювенильное море» - «социально-философская повесть». При этом одна группа исследователей большее внимание обращает на развитие в тексте параболического смысла, с отчетливостью выраженного в подзаголовке «море юности», а другие - на план сугубо социальной проблематики в этом платоновском тексте. В силу чего возникает еще два жанровых определения повести - «повесть-парабола» и «социально-психологическая повесть». Но истина, скорее всего, в том, что в «Ювенильном море» происходит синтез этих двух жанровых разновидностей, каждая из которых вскрывает лишь один из аспектов

Наибольшее количество жанровых определений получила, пожалуй, последняя платоновская повесть «Джан». В.Турбин определяет этот платоновский текст как «современную мистерию». В дальнейшем, отмечая типологическое сближение «Джана» Платонова и «Поднятой целины» Шолохова, критик приходит к выводу о принципиальной разности поэтических миров Шолохова и Платонова: «Но сходство сходством, а Чагатаев не Давыдов. Герои Шолохова - герои эпопеи в современном ее виде. А Чагатаев - герой совсем другого жанра. Он человек из мистерии. Из современной мистерии (16, с.299). При углубленном сопоставлении этих двух текстов, по мнению критика, очень хорошо видна разница между ними. Определяя «Джан» как «мистерию», Турбин обращает особое внимание на план философской про

34 блематики и легендарный характер повествования.

Мысль о мифологичности и легендарности повести поддерживает и Л.Аннинский. П.Бороздина рассматривает «Джан» как переосмысление библейского сказания о Моисее, в силу чего жанровая разновидность этого художественного текста определяется как «библейская повесть». Е.Краснощекова отмечает в «Джане» синтез социально-психологической и легендарной повести. Н.Полтавцева определяет жанр этого платоновского текста то как «философская повесть», то как «повесть-миф» и в дальнейшем, выделяя черты, свойственные как той, так и другой жанровой разновидности, приходит к констатации синтетического жанрового образования -«философская повесть-миф». Каждое из перечисленных определений можно подтвердить убедительными фактами и примерами из текста, в каждом из них есть свой смысл, своя логика, что свидетельствует о небывало сложной, синтетической природе практически любого из платоновских произведений. Однако в этом синтезе можно выделить свою доминанту, состоящую в социально-философской проблематике современного сюжета, в котором нередко присутствует мистерийное начало и довольно сильна мифологическая основа.

Типология межтекстовых связей, ставшая актуальной в результате практики интертекстуальных исследований, возникших при анализе символистских и модернистских произведений литературы XX века, довольно подробно разработана в современных металитературных дисциплинах, критике и теории литературы. Исследования В.Топорова и И.Смирнова, Ю.Кристевой, Р.Барта и Ж.Женетта дополнены в настоящее время работами Н.Фатеевой, П.Торопа, И.Ильина и других. Представляя свое видение по

35 ставленных проблем, ученые способствуют развитию и выявлению новых граней интертекстуальной концепции. И хотя исследовательский метод, с учетом разницы в специфике индивидуальных подходов, у перечисленных критиков и теоретиков литературы один, область текстов, привлекаемых для анализа, у каждого из исследователей своя: творчество Гоголя, Достоевского, Блока, Ахматовой - у В.Топорова, по преимуществу пастернаковские тексты - у И.Смирнова, на материале классической французской литературы строят свои концепции Р.Барт и Ю.Кристева, к анализу творчества Т.Толстой и других современных авторов обращается в своих статьях Н.Фатеева. Применительно к творчеству Платонова интертекстуальный подход лишь намечен в некоторых критических работах М.Геллера, П.Бороздиной, Е.Яблокова, А.Харитонова.

Одно из основных типологических разграничений интертекстуальных связей исходит из классификации общей принадлежности претекста. Если претекст находится в творчестве того же автора, то перед нами авторская интертекстуальная связь, или автоинтертекстуальная связь, а если он взят из предшествующей литературной традиции, заданной другими писателями, то перед нами собственно интертекстуальное взаимодействие. Жесткость этого типологического разграничения позволяет положить его в основу композиционной структуры предпринятого кандидатского исследования. Так, во первой главе диссертации будут анализироваться собственно интертекстуальные связи в творчестве А.Платонова 30-х годов: библейский интертекст в повести «Джан», дантовский код в романе «Чевенгур» и межтекстовые связи «Счастливой Москвы» с романом Ф.М.Достоевского «Идиот». В качестве претекстов в данных случаях выступают традиционные культур

36 ные источники, то есть тексты, Платонову не принадлежащие: книги Ветхого Завета («Исход», «Левит», «Числа», «Второзаконие», «Книга Иисуса На-вина»), «Божественная комедия» Данте, один из пяти «великих романов» Достоевского и некоторые другие тексты. Обращение к анализу автоинтер-текстуальных связей в повестях А.Платонова 30-х годов происходит во второй главе диссертации, в которой будет показана возможность перехода предшествующего текста в платоновском творчестве в статус «интерпретирующей метаструктуры» (Н.Фатеева, Е.Мелетинский, И.Смирнов) по отношению к последующим текстам писателя, создающая особое интертекстуальное взаимодействие. Обозначенное типологическое разграничение проявляется в флуктируюшей совокупности определений, часть из которых уже стала узуальными: автоаллюзии, автореминисценции, автопереклички, автокомментарий и другие. В некоторых работах при анализе автоинтертексту-альных связей такое типологическое определение снимается и заменяется на более короткие «интертекстуальные отношения», «межтекстовые связи». В этих случаях считается, что более конкретная типология этих взаимодействий восстанавливается из контекста.

Для того чтобы выявить специфику автоинтертекстуальных связей различного рода, надо сопоставить их, с одной стороны, с интрате-кстуальными перекличками, а с другой - с собственно интертекстуальными контактами. Природа всех этих трех взаимодействий, в результате которых создается интертекстуальное приращение смысла, одна и та же. Возникший интертекст дополняет и по-новому переосмысливает линеарное развитие событий художественного текста.

Интратекстуальное отношение, идентичное, по мнению И.Смирнова,

37 интертекстуальному, возникает внутри одного текста между предшествующей частью высказывания, приобретающей статус комментария, и последующей частью художественной речи, выступающей в качестве посттекста. Таким образом, любая внутритекстовая, внутрисистемная корреляция, создающая приращение смысла тому или иному референтному значению, может быть отнесена к разряду интратекстуальных связей. Наиболее простыми примерами интратекстуальных отношений являются рифмы и различного рода повторы в поэзии. Вообще, любой повтор одного и того же слова или даже повтор одного и того же смысла в разных контекстах может создавать основу для возникновения интратекстуальной корреляции.

Другим показательным примером интратекстуальных перекличек может служить обыгрывание смысла названия в тексте произведения. По существу, все контексты, эксплицитно или имплицитно содержащие в себе отсылку к заглавию, аддитивно накапливаясь в сознании реципиента, так или иначе коррелируют между собой, взаимодополняют друг друга и образуют как бы единую нить распутываемого смыслового клубка. Слово в литературе обладает аккумулирующей функцией, в силу чего в процессе чтения первоначальный референт, к которому отсылает заглавие, приобретает дополнительные смысловые оттенки, обрастает все новыми и новыми ассоциациями. И если, прочитав повесть или роман, вновь обратиться к его названию, то перед нами будет содержательно иное слово, обогащенное всеми контекстами реализации его в тексте. Примеры подобного рода внутритекстовых взаимодействий будут даны во второй главе диссертации.

Более сложным видом интратекстуальных корреляций видятся отношения притч, сюжетов картин и различного рода вставных историй к основно

38 му тексту произведения. При возникновении таких связей нередко происходит переосмысление той или иной части или всего сюжета в новом контексте, создающее дополнительное измерение художественного текста. Примерами такого рода взаимодействий с основным текстом повести «Джан» являются легенда об Аримане и картина с мифологическим сюжетом, висящая в комнате Веры Чагатаевой, которые будут проанализированы во втором параграфе первой главы диссертации. Количество интратекстуальных корреляций, дающих приращение смысла той или иной части текста, является косвенным показателем сложности его внутренней структуры.

Единая природа интратекстуальных и автоинтертекстуальных перекличек довольно наглядно проявляется при сопоставлении повести «Впрок» с жанровым рядом повестей 30-х годов. Если представить себе, что эпизоды «Впрока» - это отдельные тексты Платонова, подобные, например, «Котловану» или «Ювенильному морю», то переклички между этими эпизодами, интратекстуальные по своей сути, надо будет рассматривать уже как интертекстуальные контакты между текстами одного автора.

Следующее типологическое разграничение интертекстуальных связей исходит из классификации авторской принадлежности претекста («предшествующего текста», «предтекста») и посттекста («последующего текста», «послетекста»). Если претекст принадлежит Гоголю, а анализируемый текст - Платонову, то перед нами гоголевско-платоновские связи или, другими словами, гоголевский интертекст у Платонова. Если мы анализируем дан-товскую тему в «Чевенгуре» А.Платонова и генотекст восходит к традиции Данте, а фенотекст обусловлен творчеством Платонова, то типологически эти отношения по их авторской отнесенности будут классифицироваться как

39 дантовско-платоновские или как дантовский интертекст в первом платоновском романе. При экспликации перекличек между повестью А.Платонова «Джан» и библейскими текстами перед нами будут библейско-платоновские связи или библейский интертекст в платоновской повести. При анализе «Счастливой Москвы» в контексте «Идиота» Ф.М.Достоевского перед нами будут достоевско-платоновские интертекстуальные связи или интертекст Достоевского во втором платоновском романе. И если перед нами будет тот или иной вид автоинтертекстуального взаимодействия в творчестве Платонова, то с точки зрения классификации авторской принадлежности претек-ста и посттекста, это будут платоновско-платоновские связи или тот или иной «авторский интертекст» в более позднем тексте.

Другое типологическое разграничение межтекстовых связей происходит с учетом жанровой классификации как претекста, так и посттекста. Так, в случае с дантовским кодом в романе А.Платонова «Чевенгур» перед нами будут межтекстовые связи типа «поэма - роман», а при исследовании традиции Достоевского в «Счастливой Москве» А.Платонова - межтекстовые связи типа «роман - роман», романно-романные или межроманные связи. При вскрытии интертекстуального взаимодействия между поэмой Пушкина «Медный всадник» и рассказом Платонова «Усомнившийся Макар» тип межтекстовых связей с точки зрения жанровой принадлежности претекста и посттекста будет классифицироваться как «поэма - рассказ» или поэмно-рассказные отношения. При анализе интертекста Грина в рассказе Платонова «Фро» тип межтекстовых связей определяется как «феерия -рассказ». При наличии перекличек платоновского романа «Счастливая Москва» с чеховским рассказом «Душечка» тип межтекстовых связей будет «рассказ

40 роман».

Та же типология сохраняется и в рамках творчества одного автора. Если исследуются межтекстовые переклички в пределах романной формы у Достоевского, то перед нами межроманные связи. Такое типологическое определение введено, например, в книге Г.Померанца «Открытость бездне», который, размышляя над романом «Братья Карамазовы», приходит к следующей мысли: «Алеша, Иван и Дмитрий - три эскиза одного характера, ка-рамазовского во всей его широте. И таково же взаимоотношение пяти написанных романов. Между ними существуют глубокие межроманные связи» (12, с.53). Если анализу подвергаются межтекстуальные взаимодействия в повестях А.Платонова, то возникающие связи будут типа «повесть - повесть» или, другими словами, межповестные. Если в это взаимодействие вовлекаются и некоторые из более ранних рассказов, то тип межтекстовых отношений будет «рассказ - повесть» или рассказно-повестной. В этом случае интертекстуальная концепция, представая другой своей гранью, поворачивается к анализу творчества одного писателя, к изучению влияний ранних текстов на более поздние и обратному процессу переосмысления поздними текстами более ранних, их взаимодополнения и смыслового взаимообогащения. Сама природа связей этого типа остается прежней, но порождение интертекста происходит при интертекстуальных контактах между одножанро-выми произведениями одного автора.

В современной литературоведческой науке уже никто не будет спорить с утверждением о том, что онтология текста все более и более становится онтологией интертекста, онтологией межтекстовых связей текста с другими культурными источниками. На определенном этапе рассмотрение текста как

41 • / у замкнутой системы перестает быть продуктивным, что отмечали уже формалисты и структуралисты, так как текст всегда «существует» наряду с другими текстами, в определенном контексте, он так или иначе ориентирован по отношению к предшествующей литературной традиции. Более того, смысл той или иной части текста нередко формируется только при установлении связи с эксплицитно или имплицитно выраженным претекстом. При этом претекст не только поставляет генотекст для посттекста, но и определенным образом переосмысливает все окружение «интекста» в новом контексте, что значительно расширяет зону интертекстуального взаимодействия. Как сформулировано в «Текстовом анализе одной новеллы Эдгара По» у Р.Барта, «основу текста составляет не его внутренняя, закрытая структура, поддающаяся исчерпывающему изучению, а его выход в другие тексты, другие коды, другие знаки; текст существует только в силу межтекстовых отношений, в силу интертекстуальности» (I, с.428). Бытие текста и знака в современном искусстве интертекстуально по своей природе. Именно поэтому И.Смирнов предлагает даже обновить теорию литературы, пересмотреть все ее традиционные разделы с учетом развившейся за последнее время интертекстуальной концепции: «Нужно надеяться, что когда-нибудь на основе интертекстуальных представлений будет построена целая теория литературы, которая включит в себя соответствующим образом ориентированные учения о тропах и фигурах, о жанрах, о родах и стилях, даже обновленную версификационную доктрину» (14, с.75). Учение о жанрах, ориентированное на основе интертекстуальных представлений, по мнению ученого, должно вскрывать интертекстуальные контакты и переклички, существующие между произведениями одного жанра. Исследовательское поле интертекстуальной

42 концепции в данном случае ограничено рамками заданной жанровой формы. Причем возможны два дальнейших развития такого учения о жанрах. Если наблюдается интертекстуальное взаимодействие между одножанровыми произведениями одного писателя, то надо констатировать наличие внутри-жанровых автоинтертекстуальных связей. Если же выявлено особое, интертекстуальное притяжение между одножанровыми произведениями разных художников, то такие взаимодействия будут рассматриваться как зарождение или развитие типологически «трансинтертекстуальных связей» (И.Смирнов). К «трансинтертекстуальным связям» в рамках одной жанровой формы в русской литературе относятся, например, взаимодействия романа И.Тургенева «Базаров», романа М.Лермонтова «Герой нашего времени» и романа в стихах А.Пушкина «Евгений Онегин». Но трансинтертекстуальные связи часто выходят за границы одной жанровой формы, и к ним можно отнести, например, взаимодействия между «Божественной комедией» Данте, «Мертвыми душами» Н.Гоголя и «Чевенгуром» А.Платонова.

По области своего функционирования в тексте интертекстуальная связь может быть ограничена пределами одного речевого отрезка, одной сцены или одним второстепенным персонажем, то есть иметь в большей или меньшей степени локальное значение, а может распространяться на ту или иную композиционную часть или весь художественный текст, порождая «интертекстуальный слой» произведения, создающий особое, нелинеарное измерение изображаемых событий. Локальные интертекстуальные связи присутствуют в некоторых эпизодах «Впрока», не столь тесно связанных между собой в силу «хроникальной композиции» повести (история семьи Упоева, зрелище «второго пришествия», христианская символика воскресения Иису

43 са в батраке Филате), которые будут проанализированы во второй главе диссертации. Всеобъемлющее «интертекстуальное измерение» событий в «Джане», возникающее в силу перекличек между структурой образов мифа и организацией персонажей в платоновской повести, способно повлиять даже на определение жанровой разновидности этого текста - «библейская повесть» (П.Бороздина), «легендарная повесть» (Е.Краснощекова).

По степени смысловой удаленности от первоначального источника, претекста, его переосмысления и литературной трансформации интертекстуальные связи можно расположить в следующем градационном ряду: цитаты, парафраз, пастиш, различного рода стилизации, реминисценции, аллюзии. Однако при классификации тех или иных форм интертекстуальных взаимодействий более важен сам характер отношений, возникающих между претекстом и посттекстом, сам принцип переосмысления и трансформации фенотекстом генотекста, подобный в своей основе тропеическим отношениям. Сходство между генотекстом и фенотекстом порой бывает не больше, чем между золотом и желтым цветом, между орлом-птицей и орлом-человеком. По существу, все названные виды интертекстуальных корреляций являются особыми художественными приемами и разница между ними не столько количественного, сколько качественного порядка.

Так, цитаты или цитации - это буквальные и, как правило, закавыченные вкрапления чужого текста, гетерогенных элементов в свой текст. При условии, что «культурные горизонты» автора и читателя совпадают, обнаружить этот вид «интекста» (П.Тороп) довольно легко, так как репрезентативная часть другого текста остается без изменения. Даже если цитата является скрытой и не взята в кавычки, определить ее границы можно по лекси

44 ческому составу, порядку слов и стилистическим параметрам чужого текста. Хотя говорить при этом, что цитата - это не подвергшееся трансформации использование смысла, взятого из структуры другого текста, все же неправомерно, так как сущность цитаты в литературе состоит в том, что она функционирует в другом контексте, который по-своему ее переосмысливает. Если на формальном уровне чужой текст воспроизводится буквально, то на смысловом, в силу того что генотекст становится фенотекстом, намечается его частичная семантическая трансформация. Кроме того, цитатная репрезентация определенного культурного источника, эксплицируя связь с другим текстом, создает возможность для более обширного интертекстуального отношения.

По своим художественным функциям к цитатам близок парафраз, свободное переложение претекста или его части в посттексте. Ориентируясь на смысл и лексический состав той или иной части претекста, парафраз, в отличие от скрытой цитаты, с которой его нередко путают, не скован жестким порядком слов и стилистическими особенностями источника, обязательными для цитаты. С помощью парафраза в «Городе Градове» представлен, например, один из эпизодов книги на историческую тему, зачитанный перед членами комиссии по набору техников: «Один член этой приемной комиссии вслух зачитал книгу, где говорится, как холоп Микишка сделал аэроплан и летал на нем перед Иваном Грозным.» (10, с.299). Все выступление героя сокращается в художественном тексте до краткого парафраза его речи, чисто лингвистически введенного с помощью придаточной конструкции «где говорится.». В новом контексте зачитанный фрагмент книги обладает другим «подтекстом», другим сверхсмыслом - убеждение «в скрытых силах»

45 самоучек и «природных мастеров».

Если парафраз больше следует семантике претекста, непререкаемого и авторитетного для него, то пастиш, возникая как «перелицовка», «переложение» той или иной гетерогенной основы, акцентирует формальные особенности текста-источника и сближается по своей сути с различного рода стилизациями, сопряженными со значительным моментом иронии. Пастиш, как его определяет И.Смирнов, - это «удержание как выразительных, так и содержательных особенностей источника в каких-то сегментах последующего текста» (14, с. 14). К этому типу интертекстуальных взаимодействий у Платонова относится, например, речь Упоева из повести «Впрок», отдельные «фрагменты» которой можно классифицировать как пастиш на основе евангельского текста. Вообще, чаще всего в платоновских текстах встречается пастиш именно на библейской основе.

С пастишем довольно сильно сближается реминисценция, но, в отличие от первого, она гораздо дальше отходит от своего претекста и почти лишена иронии. При этом виде интертекстуальных корреляций источник не всегда столь очевиден и нередко угадывается лишь смутно как отзвуки прошлых времен, как вариация на тему того или иного автора. Сущность реминисценции состоит в том, что писатель подсознательно ощущает в изображаемых событиях повторение, определенный «рецидив», «реактуализацию» на новом этапе того или иного известного явления из истории литературы или культуры. Реминисценция почти всегда содержит в себе имплицитное сравнение, возникающее при установлении сходства того или иного порядка. К реминисценциям у Платонова можно отнести, например, чеховские мотивы в третьей части «Чевенгура»: переносимый яблоневый сад Чевенгурского

46 уезда вызывает у читателя воспоминание о судьбе «вишневого сада» в дворянском имении Раневских, имя одного из героев третьей части романа буквально повторяет имя чеховского персонажа. В контексте этого имплицитного сравнения Чепурный с его переустройством всего Чевенгура и проектом пересадки старых садов, прежней гордости уезда, в одно обобществленное место предстает своего рода Лопахиньш новой эпохи. Яблоневый сад в «Чевенгуре», как и вишневый сад в чеховской драме, вырастает до метафоры судьбы России. Символично в этом отношении, что пересаженные сады в Чевенгуре увядают, показывая утопичность, бесцельность и бесперспективность осуществляемого проекта: «.Их уже несколько раз пересаживали, таская на плечах, и они обессилели, несмотря на солнце и дожди» (11, с.224).

При обрисовке образов бюрократов в «Городе Градове», предстающих как особая генерация «людей в футлярах», тоже проступают чеховские реминисценции. Платоновские персонажи в этой повести, как и герой чеховского рассказа, стремятся «окружить себя оболочкой, создать себе, так сказать, футляр», защищающий от «внешних влияний»: «За огорожами сцен они чувствовали себя в безопасности от диких стихий неупорядоченного мира и, множа писчие документы, сознавали, что множат порядок и гармонию в нелепом, неудостоверенном мире» (10, с.312). Отгороженность от внешнего мира у платоновских бюрократов доходит до своего логического предела: «предпочитая письменные факты», они не признают «ни солнца, ни любви, ни иного порочного явления».

В реальной литературоведческой практике порой довольно трудно провести границу между аллюзией и реминисценцией. И в том, и в другом слу

47 чае, в отличие от цитаты или парафраза, взаимодействие между претекстом и посттекстом уже не выглядит простой репрезентацией, и трансформация фенотекстом генотекста бывает настолько значительна, что их отношения напоминают природу тропеических переосмыслений. «Наследственные черты» в фенотексте занимают примерно такое же место, как и «наследственность» исходного значения слова в метафоре. Аллюзия отсылает нас к гетерогенному смыслу, который был структурирован в предшествующей литературной традиции, создавая тем самым выход в художественное пространство другого текста, и в результате возникшего интертекстуального взаимодействия претекст, понимаемый как творческий возбудитель «инотек-ста», приобретает статус интерпретирующей структуры, способной по-новому объяснить тот или иной эпизод текста. Интерпретация, идущая от авторитета другого текста, создает второй, интертекстуальный план описываемых событий и, расставляя новые ценностные акценты, образует особое, нелинеарное художественное измерение. Существенно меняется в сторону усложнения сама природа анализируемого текста, требующего после первого прочтения и уяснения сюжетной канвы нового прочтения и интертекстуальных переосмыслений. По мнению Н.Фатеевой, аллюзию от других видов интертекстуальных взаимодействий «отличает то, что заимствование элементов происходит выборочно, а целое высказывание или строка текста-донора, соотносимая с новым текстом, присутствует в последнем как бы «за текстом» - только имплицитно» (17, с.28). Таким образом, при аллюзивной связи генотекст подвергается наибольшему переосмыслению и почти растворяется в фенотексте. К такого рода взаимодействиям у Платонова можно отнести, например, слова «.Делов много, а мозговитых людей мало» из

48 письма Шарикова в «Сокровенном человеке», адресованные Фоме Пухову и аллюзивно отсылающие нас к известному библейскому изречению: «Поля огромны, а сеятелей нет». И хотя лексический состав высказывания другой, воспроизведение его семантической структуры позволяет констатировать наличие аллюзивных интертекстуальных отношений.

Перечисленные взаимодействия претекста и посттекста не исчерпывают всех возможных типов интертекстуальных контактов в литературной практике, но тем не менее они представляют определенным образом упорядоченную картину этих отношений. «Показателем художественности» любой из «интертекстуальных фигур», по мнению Н.Фатеевой, является «степень приращения смысла» в тексте, что, в свою очередь, зависит от того, насколько активен процесс переосмысления претекстом посттекста, насколько велика разница между вступившими «в диалог» текстами.

По количеству интертекстуальных взаимодействий в одном «срезе сюжета» интертекстуальность может быть однослойной и многослойной. Если определенный эпизод произведения контактирует только с одним претекстом, то перед нами один слой интертекстуальности или, другими словами, однослойная интертекстуальность, а если в отношении того или иного «сюжетного среза» или отдельного персонажа наблюдается взаимодействие нескольких претекстов, то перед нами многослойная интертекстуальность событий или интертекстуальная многослойность того или иного образа. Например, при анализе интертекстуального взаимодействия повести А.Платонова «Джан» с библейскими книгами Ветхого Завета, раскрывается один «интертекстуальный слой» в повести - «библейский». При исследовании функций туркменского народного поверья в «Джане» эксплицируется

49 второй слой интертекстуальности в «Джане» - «туркменский». А если вслед за Л.Аннинским увидеть в событиях повести и преломление античного мифа о Прометее, то интертекстуальность «Джана» предстает как многослойная. При этом один «слой» интертекста не отменяет другой, а существует наряду с ним, как разные партии в музыкальной полифонии. Специфика многослойной интертекстуальности обусловливает особые отношения между предшествующими текстами, которые, вступая в опосредованные фенотек-стом интертекстуальные отношения, способны порождать проекции интертекстуальной игры, направленные друг на друга. Кроме традиционного переосмысления единого посттекста или его части в новом контексте, претек-сты создают дополнительные приращения смысла за счет корреляций между собой, что увеличивает интертекстуальное пространство текста и значительно усложняет структуру интертекстуального взаимодействия. Так, рай светлого бога счастья и земледелия Ормузда, обрести который в своем бытии стремились и Ариман, и другие жители темного Турана, при опосредованном интертекстуальном взаимодействии с библейским мифом воспринимается как «обетованная земля» сары-камышского народа, цель и смысл странствия людей.

Подобным образом через посредство платоновских текстов возникает контаминация библейских образов и мотивов. Например, в повести «Котлован» в лице инженера Прушевского дан образ «современного Моисея», строящего обетованную башню нового бытия и счастья для пролетариата, которая в конце концов так и остается столь же утопичным проектом, как и «вавилонская башня» в библейском мифе. Один миф, становясь собственной пародией, органично перетекает в другой, свою полную противополож

50 ность.

Отдельно надо сказать об эффекте «вторичной мифологизации» (Е.Мелетинский), нередко сопряженном с авторскими межтекстовыми взаимодействиями. Например, внутреннее родство и переклички между Назаром Чагатаевым из «Джана» и образом Игнатия Мошонкова из «Чевенгура», поставившем себе цель - вывести вверенных ему людей из бедственного положения к раю нового бытия, способствуют «вторичной мифологизации» образа Мошонкова, предстающем в этом контексте как травестийный образ библейского Моисея, как «современный Моисей» жителей из Ханских Двориков. Такая символическая интерпретация подкрепляется и другими редуцированными библейскими реминисценциями в этом образе. Авторская интертекстуальная связь переносит особое, мифологическое измерение с пространства одного текста на пространство другого. Если тот или иной мифологизированный образ перекликается с другим образом того же автора, то второй образ тоже подвергается процессу мифологизации, который будет вторичным по отношению к исходному. Миф, актуализированный один раз, имеет тенденцию к «вторичной актуализации» применительно к другим текстам того же автора.

К эффекту «вторичной мифологизации» близок эффект «вторичного интертекста», обусловленный перекличками внутри творчества того или иного автора. Например, одна из характерных авторских интертекстуальных связей в творчестве Платонова - нередкие аллюзии на рассказ «Усомнившийся Макар». Они прослеживаются, например, в сцене встречи вновь прибывшего Чагатаева со стариком Суфьяном, выступающим в этом эпизоде повести в роли Макара Ганушкина по отношению к идолу новой власти. «Научному

51 человеку» предлагается сойти с тех высот, на которых он стоит, к аду реальной действительности, а то «частный Суфьян» чувствует лишь заботу об общем благе, а не о нем и его народе конкретно. Установление такого интертекстуального взаимодействия внутри творчества Платонова создает эффект появления «вторичного интертекста», так как образ Суфьяна, перекликаясь с «усомнившимся Макаром», начинает осмысливаться и пушкинским «Медным всадником», в свете которого в старике Суфьяне проступает тот же «архетип», что и в Евгении из «петербургской повести» Пушкина. Экстраполяция интертекстуальных смыслов и «вторых планов» с одного художественного пространства на другое осуществляется за счет автоинтертексту-альной корреляции. Если текст, вступивший в интертекстуальные отношения с определенным претекстом, перекликается с другим текстом того же автора, то второй текст тоже способен вступить в интертекстуальные отношения с тем же претекстом, которые будут «вторичными» по отношению к исходному. Автору незачем повторять все заново, так как интертекст, возникнув внутри одной повествовательной структуры, способен отозваться видоизмененным эхом в художественном пространстве других текстов писателя.

Структура работы. Работа состоит из ведения, двух глав, включающих по два параграфа, в каждом из которых по несколько разделов, заключения и библиографии, насчитывающей около трехсот наименований.

Во введении дано представление о художественном методе А.Платонова, приведена периодизация его творчества, а жанр повести рассмотрен как магистральный для всего творческого пути писателя. При исследовании жанровых признаков, конституирующих своеобразие платонов

52 ской повести, вскрывается эволюция этой жанровой формы и ее связь с соседствующим жанром романа. Важной задачей введения является типологическая характеристика межтекстовых связей, способных возникнуть при анализе прозы А.Платонова 30-х годов.

Первая глава диссертации полностью сосредоточена на проблеме интертекстуальных связей платоновского творчества с предшествующими литературными и культурными источниками. Во второй главе, представляющей другой модус межтекстовых отношений, делается переход к анализу авторской межтекстуальности в повестях А.Платонова 30-х годов.

53

Литература

1. Барт Р. Текстовой анализ одной новеллы Эдгара По// Ролан Барт. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. - М.: Прогресс, Универс, 1994.

2. Ванюков А.И. Жанр и творческая индивидуальность: Пять глав из истории русской повести 1917-1929 г. г. - Саратов: Изд. СГУ, 1989.

3. Гадамер Г.Г. О круге понимания// Гадамер Г.Г. Актуальность прекрасного. - М.: Искусство, 1991.

4. Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. - Paris: Ymca-Press, 1982.

5. Геллер М. Об Андрее Платонове// Андрей Платонов. Чевенгур. -Paris: Ymca-Press, 1972.

6. Кожинов B.B. Повесть// Краткая Литературная энциклопедия. Том пятый. - М.: Сов. энциклопедия, 1968.

7. Малыгина Н.М. Образы-символы в творчестве Андрея Платонова// "Страна философов" Андрея Платонова: Проблемы творчества. - М.: Наследие, 1994.

8. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. - М.: Изд. фирма "Восточная литература" РАН, Школа "Языки русской культуры", 1995.

9. Пинский Л.Е. Магистральный сюжет. - М.: Сов. писатель, 1989.

10. Платонов А.П. Город Градов. Повесть// Андрей Платонов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том первый. - М.: Сов. Россия, 1984.

11. Платонов А.П. Чевенгур. Роман// Андрей Платонов. Избранное. -М.: Моск. рабочий, 1988.

54

12. Померанц Г.С. Открытость бездне. Этюды о Достоевском. - New York: Liberty, 1989.

13. Пушкин-критик. - М. - JL: Academia, 1934.

14. Смирнов И.П. Порождение интертекста (Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Пастернака). — Wien: Wiener Slawistischer Almanach, 1985.

15. Смородин A.A. Повесть 30-х годов// Русская советская повесть 2030-х годов. - Л.: Наука, 1976.

16. Турбин В. Мистерия Андрея Платонова// Молодая гвардия, 1965.

7.

17. Фатеева H.A. Типология интертекстуальных элементов и связей в художественной речи// Известия Академии Наук. Серия литературы и языка Том 57, номер 5. 1988.

18. Чалмаев В.А. Андрей Платонов: К сокровенному человеку. - М.: Совр. писатель, 1989.

19. Шеханова Т. Мчащийся в действительность// Андрей Платонов. Избранное. - М.: Моск. рабочий, 1988.

20. Шубин Л.А. Андрей Платонов// Шубин Л.А. Поиски смысла отдельного и общего существования: Об Андрее Платонове. Работы разных лет. -М.: Сов. писатель, 1987.

55

Список научной литературыБорноволоков, Дмитрий Леонидович, диссертация по теме "Русская литература"

1. Аннинский Л.А. Запад и Восток в творчестве Андрея Платонова// Народы Азии и Африки, 1967. № 4.

2. Барт Р. Текстовой анализ одной новеллы Эдгара По// Ролан Барт. Избранные работы. Семиотика. Поэтика.- М.: Прогресс, Универс, 1994.

3. Бороздина П. А. Повесть А.Платонова "Джан"// Творчество А.Платонова. Статьи и сообщения. Воронеж: Изд. Воронежск. ун-та, 1970.

4. Геллер М. Андрей Платонов в поисках счастья. Paris: Ymca-Press, 1982.

5. Краснощекова Е. О художественном мире А.Платонова// Андрей Платонов. Избранные произведения в 2-х томах. Том первый.- М.: Художеств. литература, 1978.

6. Мережковский Д.С. Данте. Томск: Водолей, 1997.

7. Платонов А.П. Анна Ахматова// Андрей Платонов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том второй. М.: Сов. Россия, 1985.

8. Платонов А.П. Джан// Андрей Платонов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том второй.- М.: Сов. Россия, 1985.

9. Платонов А.П. Пушкин и Горький// Андрей Платонов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том второй. М.: Сов. Россия, 1985.

10. Платонов А.П. Рассказы А.Грина// Андрей Платонов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том второй. М.: Сов. Россия, 1985.

11. Платонов А.П. Чевенгур. Роман// Андрей Платонов. Избранное. -М.: Моск. рабочий, 1988.118

12. Повесть А.Платонова «Строители страны». К реконструкции произведения. Публикация, вступительная статья и комментарий В.Ю.Вьюгина// Из творческого наследия русских писателей XX века. М.Шолохов, А.Платонов, Л.Леонов. СПб: Наука, 1995.

13. Полтавцева Н.Г. Содержательность жанра (Повесть Андрея Платонова "Джан")// Известия Северо-Кавказского научного центра. Серия общественные науки. 1978. № 2. Ростов: Изд. Рост. гос. ун-та, 1978.

14. Приключение идеи. К истории создания романа «Чевенгур». Публикация Л.Шубина// Литературное обозрение, 1989. №9.

15. Салтыков-Щедрин М.Е. Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил// Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы. Сказки.- М.: Художеств, литература, 1985.

16. Турбин В. Мистерия Андрея Платонова// Молодая гвардия, 1965.7.

17. Чалмаев В.А. Художественный мир романа-утопии "Чевенгур" Андрея Платонова// Андрей Платонов. Чевенгур. М.: Сов. Россия, 1989.

18. Шубин Л.А. Созревающее время// Детская литература, 1980. №10.

19. Яблоков Е.А. Безвыходное небо// Андрей Платонов. Чевенгур. М.: Высш. школа, 1991.

20. А нужно вам электрическое солнце? - поинтересовался я.- Оно нам впрок; ты почитай формальность около тебя (9, с.436);

21. У советской власти душа же бедняцкая, - стало быть, что вам хорошо, то и ей впрок (9, с. 457);

22. Прощай, - товарищески мягко произнес он (Кучум), зная, что, куда бы я ни делся, какой-нибудь прок от меня будет (9, с.464);

23. Блок A.A. Двенадцать// Блок A.A. Собрание сочинений в 8-ми томах. Том третий,- М.-Л.: Художественная литература, 1960.

24. Бочаров С.Г. "Вещество существования". Выражение в прозе// Проблемы художественной формы социалистического реализма. Том второй. Внутренняя логика литературного произведения и художественная форма.- М.: Наука, 1971.

25. Васильев В.В. Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества.- М.: Современник, 1982.

26. Геллер М. Об Андрее Платонове// Андрей Платонов. Чевенгур.- Paris: Ymca-Press, 1972.

27. Гоголь H.B. Мертвые души. Поэма// Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 14-ти томах. Том шестой.- Л.: Изд. Академии Наук, 1951.

28. Малыгина H.A. Образы-символы в творчестве А.Платонова// "Страна философов" Андрея Платонова: Проблемы творчества. Материалы первой международной научной конференции,- М.: Наследие, 1994.

29. От Марка святое благовествование// Книги Нового завета.

30. Платонов А.П. Джан. Повесть// Андрей Платонов. Собрание сочинений в 3-х томах. Том второй.- М.: Сов. Россия, 1985.

31. Платонов А.П. Избранное,- М.: Моск. рабочий, 1988.

32. Топоров В.Н. "Господин Прохарчин": Попытка истолкования// Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтиче-ского.- М.: Прогресс, 1995.

33. Шеханова Т. Мчащийся в действительность// Андрей Платонов.177ЗаключениеОбобщение результатов практического анализа позволяет наметить перспективы дальнейшего исследования и сделать следующие выводы: