автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Динамика русской литературы первой половины XIX века

Текст диссертации на тему "Динамика русской литературы первой половины XIX века"



ВОРОНЕЖСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

* х р е з I

(решение от"

присудил ученую степень ДОК'!Ч.....

На правах рукописи

п-пн управлешш ВАК Рсссн

ФАУСТОВ Андрей Анатольевич

ДИНАМИКА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА: ЯЗЫК ПЕРЕЖИВАНИЯ, АВТОРСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ, ХАРАКТЕРОЛОГИЯ

Специальность 10.01.01 - русская литература

Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук

Воронеж - 1998

Содержание

Введение 3

Часть I. Язык переживания Глава I. От элегической картины мира

к переходной/критической 27

Глава II. Человек и судьба 109 Глава III. Судьба, пространство и статус лица у

Ф.И.Тютчева и А.А.Фета 134

Часть II. Авторское поведение

Глава I. На пути к середине XIX века 173

Глава II. И.А.Гончаров 227

Глава III. И.С.Тургенев 259

Часть III. Характерология

Глава I. Возникновение лишнего человека 294 Глава II. Слабый человек (инвариант и авторские

версии характера) 312

Глава III. Мечтатель 346

Глава IV. "Женский" миф 379

Заключение 402

Примечания 412

- 3 -

Введение

Среди разнообразных тенденций в современном отечественном литературоведении особенно выделяются две1. С одной стороны, на смену "структуралистски" (говоря широко) ориентированным исследованиям, призывам к точности мысли и техники анализа пришли работы, в которых превыше всего ставится точность факта. Наряду с несомненными "информативными" прибавлениями к филологическому знанию работы эти (с некоторой приблизительностью их можно было бы назвать "неопозитивистскими") принесли с собой и другое: зачастую демонстративное нежелание принимать в расчет то, что традиционно относилось к компетенции "поэтики", и, напротив, всячески подчеркиваемое внимание к политическому, бытовому и прочим контекстам - к тому, от чего "серьезная" наука о литературе (преследуемая призраком "социологизма") еще недавно открещивалась. Любопытно, что даже имеющие до сих пор достаточный вес интертекстуальные исследования без труда вписываются в это общее русло. Как и поиск фактов, поиск перекликающихся мотивов сам по себе отмечен той же печатью недоверия к смыслу - художественному, а нередко и вообще к смыслу - обнаруживаемых и накапливаемых параллелей, иногда просто сополагае-мых безо всякого семантического обоснования.

С другой стороны, - во многом под влиянием запоздалой моды на всевозможные "постмодернистские/постструктуралистские" концепции -фактография стала столь же откровенно третироваться, хотя эта тенденция выражается пока, по большей части, в отвлеченной форме и, пожалуй, трудно указать на какие-нибудь фундаментальные исследования по истории русской литературы минувшего века, где подобные пост-принципы действовали бы в качестве метода чтения. (Интересы М.Б.Ямпольского и А.К.Жолковского - главных приверженцев этого

направления - сосредоточены в основном на культуре начала XX столетия; их экскурсы в творчество Н.В.Гоголя или Ф.М.Достоевского носят характер локальный и случайный.) Отдельное положение занимают здесь изыскания И.П.Смирнова (по своему "поколенческому" происхождению - ученого структуралистской формации), которые в последнее время вылились в ряд обобщающих трудов по истории русской культуры - от средневековья до нашей современности2. Для настоящей диссертации они представляют особую важность, поскольку в их фокусе - эволюция психотипов, "отфильтровывающих" пригодных к творчеству индивидуумов и определяющих структуру литературных произведений соответствующего "психоисторического" периода. Смирновские работы - начиная с давней статьи о "Капитанской дочке" и др. - отличаются логическим блеском, умением виртуозно применить к конкретным текстам абстрактные модели, так сказать, "гегельянским" пафосом в подходе к литературной действительности. И уже в ранних работах (а эволюция Смирнова-филолога заключалась в смене не столько манеры письма, сколько "кодов": чисто логического - психоаналитическим) заметно то, что выйдет на поверхность в поздних книгах. Высвечивая зачастую с неожиданной точки зрения известное, с искусностью ритора объединяя различное и разъединяя родственное, Смирнов во многом остается в плену своих же построений. Добиваясь внутренней их непротиворечивости, он выносит за скобки то живое в литературном процессе, что в его построения не укладывается.

Свою "Психодиахронологику" Смирнов завершает словами о том, что будущий психоанализ распространит стадиальную теорию на "подростковый" и прочие возрасты человека и тем самым даст ключ к пониманию и других (помимо рассмотренных Смирновым) культурных периодов. В этом звучит, конечно, убеждение в единстве генезиса индивидуального и исторического, в том, что культурные психотипы скла-

дываются при "застревании" человека в том или другом возрасте, с присущими ему противоречиями и комплексами. Но в этом же есть и явное пренебрежение литературной реальностью, оглядка на готовую теорию, которая на литературные факты просто накладывается, что-то позволяя в них обнаружить и вычленить, но и деформируя их, переделывая по своему образу и подобию.

Одним словом, если первая из указанных тенденций оказывается излишне эмпиричной, то вторая столь же излише абстрактной. (Постмодернизм, в понимании самого И.П.Смирнова, - это культурная ситуация, когда смысл "деонтологизируется", т.е. отбирается у мира и всецело перераспределяется в пользу субъекта, движущегося в таком пространстве, где уже нет никаких границ, нет сопротивления реальности, где всё дано3.) И при этом обе эти тенденции совпадают друг с другом в том, что в обоих случаях едва ли не в одинаковой степени игнорируется человеческое начало в литературе. Оно или сводится к внешним параметрам, к набору "паспортных" для личности данных, или бесследно растворяется в игре семиотических практик. Полюсу обессмысленных фактов оказывается противостоящим полюс обессмысленных смыслов.

Между тем все более и более чувствуется внутренняя потреб-, ность в том, чтобы придать литературоведению "человеческое лицо", чтобы особым образом - выявляя их "субъективное" измерение - переакцентировать темы, уже очерченные современной филологией. Речь не идет о замене анализа текстов - анализом психологического склада их создателей, о простом возвращении к исследованиям типа книги А.Н.Веселовского о В.А.Жуковском или к жанру психоаналитических реконструкций. Установка, реализуемая в диссертации, может быть определена, в самом общем смысле, как герменевтическая, как имеющая дело со знаками, причем со знаками, которые берутся не авто-

номно, а в их соотношении с субъектом. Еще Г.Г.Шпет, обсуждая идеи Шлейермахера и воспроизводя некоторые из его различений, точно обозначил этот рубеж между собственно психологическим и интерпретирующим ракурсами: "...когда мы начинаем на действия и поступки соответствующих лиц (авторов) смотреть не как на следствия причин, а как на знаки, за которыми скрывается свой известный смысл...1,4.

Три ключевые категории, используемые в работе,- язык переживания, авторское поведение, характер. Предваряя более подробную экспликацию, обозначил бы их смысловые контуры так. Язык переживания понимается как сеть первичных - предшествующих рефлексивной обработке и определяющих ее - символических структур, в которых выражается непосредственный опыт человека перед лицом "другого" ("другого" человека, судьбы, Бога...). Это своего рода реплика человека/культуры в диалоге со сверхличным, реплика, произнося которую, сначала не обращают внимания на слова, оказывающиеся затем неслучайными и постепенно обретающими почти принудительную для говорящих уст силу. Формула авторское поведение призвана закрепить взгляд на художника не только как на создателя своих произведений (всячески ограниченного в возможностях и правах), но и как на творца самого себя, для чего произведения служат орудиями образного конструирования, самопостроения. Характер определяется по аналогии с "симфонической личностью" в учении Л.П.Карсавина - как множественный субъект, который индивидуализируется (по-своему присваиваясь различными авторами) в виде серии конкретных персонажей, а также сходящихся к ним родственных мотивов, тем и т.п.

* * *

Понимание историко-литературного процесса, его сути и стади-

альной логики во многом определяется "языковой игрой", которой придерживается исследователь. Долгое время, к примеру, русская литература начала XIX века рассматривалась под знаком полемики классиков и романтиков. Затем Ю.Н.Тынянов в знаменитой статье "Архаисты и Пушкин" /1926,1929/ предложил, отталкиваясь от анализа расстановки и борьбы реальных литературных "партий", иной ключ к содержанию эпохи: соперничество архаистов и карамзинистов. Позднее тыняновская концепция была усвоена и уточнена прежде всего в работах Ю.М.Лотмана5 и в наиболее развернутом и дифференцированном виде представлена в монографии Б.М.Гаспарова о Пушкине.

Этот уже доказавший свою плодотворность подход вызывает, однако, ряд методологических вопросов. Тынянов полагал, что декларации и мотивирующая их литературная практика не обязательно совпадают друг с другом, и это вполне справедливо. Другое дело, как понимать такое несовпадение. Более чем рискованно относиться к литературно-критическим, эстетическим и пр. "метавысказываниям" как к некоему требующему отбрасывания декоративному фасаду. И сам Тынянов во всех своих статьях постоянно обращается к мнениям, современным тому, что находилось в фокусе его внимания. Подобный подход теоретически зафиксирована им в категории "литературного факта", который конституируется в первую очередь - функцией во внелитера-турном контексте. Суть, следовательно, не в отсутствии доверия к декларациям и пр., а в другом - в принципе отбора того, что считается значимым. Таким значимым рядом для Тынянова являлся быт, который - "...соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной"6. Естественно, что Тынянов в статье об оде охотно цитирует М.В.Ломоносова и А.П.Сумарокова, которые были озабочены как раз риторическими проблемами. И столь же закономерно, что о романтизме Тынянов вспоминает лишь в связи с конкретными жанрами, со

- 8 -

спорами об их компетенции и стилистике и т.п.7 .

Между тем романтизм и подобные ему созданные культурой мифы о самой себе - также особого типа реальность, которая должна быть вписана в горизонт эпохи. Это сделано отчасти в работах Б.М.Гаспа-рова, однако весьма характерным способом. Во-первых, при всем разнообразии того литературно-культурного материала, который анализируется в "пушкинской" монографии, Гаспаров центрирует его вокруг истолковываемой в политико-историософском плане антитезы Запад/Россия. Гаспарова интересует именно "апокалиптическо-мессианс-кая" риторика периода войн с Наполеоном и ее дальнейшая судьба; литературный язык для него - орудие выражения той или иной "идеологии", пусть и имплицитной (идея пушкинского историзма - как он воплощен в "Борисе Годунове", "Медном всаднике" и др. - формулируется, например, так: "...утверждение незыблемости сложившегося на русской почве миропорядка"8).

Во-вторых, в более поздней статье9 (развивая то, о чем кратко и под другим углом зрения было сказано в книге о Пушкине) Гаспаров предложил заменить тыняновскую антитезу - другой: римское/греческое. "Переименование" это, при всей его обоснованности (а точнее, как раз в силу такой его обоснованности), особенно заставляет задуматься о соотношении объекта и языка описания. Филологическим "языковым играм" типа классика/романтика или римское/греческое, несомненно, что-то действительно соответствует. Сложнее ответить на вопрос, что именно и какова здесь пропорция между "исследовательским" и "реальным".

В серии глубоких работ Ал.В.Михайлова слова такого рода "игр" интерпретируются как "термины движения". Им свойственна особая, интимная связь с поэтическим словом, от которого они до конца отщепиться не могут и потому всегда хранят на себе печать случайное-

ти и условности: "Сам исторический поток рождает свою теорию, членя литературный процесс (Михайлов особо подчеркивает, что процесс этот протекает в рамках национальной литературы,- А.Ф.) на пласты, не подчиненные... формально-логическим приемам классификации и определения"10. Опираясь на монументальный труд Ф.Зенгле11, Михайлов показывает, в частности, как на австро-немецкой почве вырастает понятие "бидермайера": от витающих в воздухе настроений и особого стиля мебели - до знака цельного культурного направления-пласта12.

Такой взгляд "изнутри" - причем взгляд предельно широкий, не сковывающий себя никакими априорными схемами и требующий относиться к генерализующим обозначениям как к "неизбежным, но вспомогательным" (по выражению Михайлова) приспособлениям, которые сложным и неразрывным образом укоренены в национальной традиции,- представляется во многом привлекательным и убедительным. Другое дело, что это не снимает вопроса о точке отсчета. Когда Ал.В.Михайлов "напрямую" применяет к русскому литературному процессу общестадиальную логику движения от риторического к не-риторическому, рассматривая А.С.Пушкина как классика, индивидуальное и общее, слово и действительность у которого - в равновесии и гармонии13, а Н.В.Гоголя - как раннего реалиста, у которого реальность еще не дробится аналитически (как у Л.Н.Толстого), но "...готова к своей идеальной действительности"14,- это звучит не менее абстрактно и неточно, чем то, что Михайлов оспоривает. И причина этого опять-таки не в том, что объекту описания "навязывается" то, чего в нем вообще нет. Уязвимым (и противоречащим концепции самого Михайлова) кажется желание привести эпохи к одному универсальному знаменателю, даже если таковым служит гибкая и каждый раз - в новых национальных условиях, в пределах своего "родного дома" - заново определяемая категория литературного пласта.

С вопросом о точке отсчета непосредственно связан другой - об "объеме" литературной эпохи. Согласно Ю.Н.Тынянову, она - отнюдь не "неподвижная система": "В современности идет... историческая борьба разных пластов и образований..."6а; понимание эволюции как "обмена" между центром и периферией - для Тынянова одна из излюбленных идей. Ал.В.Михайлов также пишет, что единство направления не предполагает единства стиля (немецкий романтизм, по его толкованию,- это "... самые разнообразные способы оформления хаотического состояния литературы и "умов"12а). Однако, в отличие от Тынянова, он видит в этом следствие не "разновременности" эпохи, а расхождения - между ее "историческим заданием" и "реально осуществившимися возможностями", "множественными художественными решениями". И действительно, можно существовать "позади" или "впереди" своей эпохи; можно по-своему отвечать на ее "вызов"; можно делать это -и здесь пролегает водораздел между "верхом" и "низом"15 - более или менее удачно; но можно - и это уже несколько другое - находиться в эпицентре эпохи, слышать ее голос, испытывать на себе ее импульсы или же пребывать в удалении и не ощущать ничего. "Эпигонство" в подобном ракурсе - явление, имеющее отношение к шкале не только ценностей, но и - чуткости, дара улавливать сейсмические волны времени, шифры трансценденции.

Последнее различение для настоящей работы особенно принципиально. Литературный процесс исследуется здесь не в своем пестром многообразии, не в своих социально-исторических или литературно-бытовых связях, а в метафизически значимых для человека тенденциях. Этому подчинен и отбор материала; автор был одушевлен не стремлением к "статистической" полноте его охвата, а вниманием к наиболее репрезентативным, в указанном плане, литературным явлениям. Терминологически различение это закреплено в диссертации упот-

реблением пересекающихся, но не совпадающих понятий "эпоха" и "картина мира". Картина мира - своего рода чертеж смысла, скрытый за разноликой поверхностью литературной эпохи, то, что складывается в единый рисунок, проступая сквозь разрозненные факты и будучи видимым сначала для тех, кто наделен соответствующим "про-видчес-ким" даром. Лишь затем, сделавшись "добычей" культуры (и в той мере, в какой это вообще происходит), картина мира становится тем, что "имеют перед собою" (М.Хайдеггер) и что выступает в качестве обязательной карты чтения, накладываемой на литературную реальность.

Для того чтобы уяснить себе картину мира той или другой эпохи, нужно реконструировать язык, в горизонте которого эта эпоха живет и, в частности, воспринимает саму себя. Г.-Г. Гадамер, воспроизводя логику В.Дильтея, даст такое афористическое определение: "Жизнь истолковывает саму себя. Она сама имеет герменевтическую структуру". Здесь, однако, необходимо одно уточнение. Гадамер, сославшись на выражение "солнце заходит", комментирует его так: "...в языке выражает себя сам мир"; "...то, что является предметом п�