автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.02
диссертация на тему: Ф. М. Достоевский о самобытности развития России

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата исторических наук Бунина, Татьяна Ивановна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА

Русская идея» как концептуальное выражение взглядов Достоевского на своеобразие исторического пути О О СИМ •••е*Фееее«в««в*евееев«еее9еее9 2 ^

ГЛАВА

Русская идея» как отражение социальных проблем всемирно-исторического процесса.

ГЛАВА

Интеллектуально-нравственные основы

ССКОИ И Д всее«в*9в»*«* ее« »"« ««»в8в*е©®®евоо»вве®®вввв©

Введение диссертации2000 год, автореферат по истории, Бунина, Татьяна Ивановна

Переживаемый Россией системный кризис с особой остротой ставит в повестку дня вопрос о его причинах и путях преодоления, в том числе и в сфере идеологической. Неопределенность целей реформирования общества, отсутствие понятной, выражающей интересы большинства народонаселения страны идеологии реформ, по существу, казалось бы, либерально-демократических, но с первых же шагов принявших стихийный, крайне противоречивый, непоследовательный и болезненный социально-экономический характер, неизбежно порождают стремление различных политических сил к производству духовных суррогатов, к идеологическому мифотворчеству. Среди спекулятивных идеологических построений на тему самобытного пути России «русская идея» занимает особое, едва ли не ведущее место. В той или иной интерпретации ее пытаются использовать и воинствующие русские националисты профашистского толка, и неокоммунисты национал-патриотической ориентации, и сторонники умеренного, так называемого «просвещенного патриотизма». Не избежала искушения воспользоваться готовой «объединительной» национальной идеей и «партия власти», то есть те крайне неоднородные в политическом отношении круги, на которые легла основная тяжесть ответственности за! реформирование российского общества. Кулуарные, но то и дело всплывающие в средствах массовой информации проекты воссоздания монархии, попытки реанимации великодержавности и панславизма, ставка на православие как на господствующую религиозно-идеологическую доктрину, находящуюся под особым патронажем государства, — все это имеет своим явным источником 4 русскую идею». И все это неизбежно вступает в явное противоречие с декларируемым либеральным, «западническим» курсом реформ, направлено не на становление демократического гражданского общества, а на реконструкцию сословно-бюро-кратического государства, каким была самодержавная Россия.

Причины подобной двойственности достаточно очевидны — они кроются все в той же стихийности реформ, которые с самого начала приобрели номенклатурно-криминальную направленность и привели к образованию спекулятивного капитала, ищущего политического самоутверждения в использовании «традиционалистских», культивируемых и в самодержавной, и в советской России под флагом истинного патриотизма настроений изоляционизма, оборончества и мессианизма.

Воссоздание прежней, «досоциалистической» и до крайности идеализируемой России, разумеется, заведомо невозможно. Но нельзя и преуменьшать опасности попыток внедрения и закрепления в общественном сознании антидемократического и антиисторического образа «русской идеи», которая в ситуации продолжающегося социально-экономического кризиса может обернуться (и уже оборачивается) воинствующим национализмом и ксенофобией. Вот почему в противовес откровенно политизированному идеологическому мифотворчеству столь актуальна задача научного освещения национального своеобразия исторического пути России и конкретно-исторической реконструкции «русской идеи», ее подлинного объективно-содержательного значения и в прошлом и в настоящем. «Русская идея» может быть понята и осознана только в конкретном культурно-историческом контексте, в движении и метаморфозах, которые претерпела и она сама и породившая ее историческая реальность.

Автор отдает себе отчет, что в подходе к самому понятию 5 национальная идея» сегодня существуют значительные разночтения. В научной литературе, основанной на марксистско-ленинской методологии, оно либо отсутствует, либо рассматривается как проявление философского идеализма. По существу так же, только с позиций буржуазного прагматизма относится к «национальной идее» современный российский либерализм.

Автору такой подход представляется односторонним. Для него национальная идея — это реальное, объективно значимое явление, которое находит свое выражение в представлениях людей о действительных особенностях истории, культуры и характера своего народа, о его достоинствах и недостатках; представлениях, отражающих с той или иной степенью полноты (а часто и в болезненных, искаженных национализмом формах) реальные противоречия исторического развития наций.

Когда мы говорим о «русской идее», существенные трудности встают перед исследователем и при определении самого предмета анализа. В идеологический и общественный оборот термин «русская идея» впервые ввел Ф.М. Достоевский.1 Ему же принадлежит наиболее глубокая и полная, по нашему убеждению, характеристика этого понятия, развернутая им в целостную и до сих пор не потерявшую актуальность не только идеологическую, но и культурологическую и социологическую концепцию. Но это, конечно, не означает, что «русская идея» родилась только под пером Достоевского. На национальное своеобразие русского народа и его истории достаточно отчетливо указал уже A.C. Пушкин. Славянофилы первыми возвели это своеобразие в ранг идеологической доктрины, придав ей в определяющей сте

1 В 1860 году в «Объявлении о подписке на журнал «Время» на 1861 год». (См.: Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч. в 30 тт. — М.—Л.: Наука, 1974—1989. — Т. 18. С.37.) 6 пени консервативное направление. С совершенно иных, «западнических» позиций, но столь же эмоционально чутко отразили особенности исторического пути России «Философические письма» П.Я. Чаадаева. «Западник» В.Г. Белинский впервые обратил внимание на социальный аспект «русского вопроса», а социализм А.И. Герцена носил в себе уже ярко выраженный «русский» характер, в котором К. Маркс и Ф. Энгельс не без оснований увидели черты панславизма.

В исторической литературе тема «русской идеи» не поднималась, но опосредованно, в качестве темы своеобразия русского исторического пути присутствовала в той или иной форме и интерпретации в трудах едва ли не всех выдающихся представителей русской исторической школы: В.Н. Татищева, И.Н. Болтина, Н.М. Карамзина, Т.Н. Грановского, Н.Я. Данилевского, С.М. Соловьева, И.Е. Забелина, С.Ф. Платонова и др. Особое значение для осмысления своеобразия и закономерностей русского исторического процесса, самой методологии подхода к нему имеет, на наш взгляд, историографическое наследие В.О. Ключевского, исследовательская мысль которого движется в русле, близком публицистической мысли Достоевского.

Естественно, после Достоевского «русская идея», через его «посредничество», нашла отражение в многочисленных публицистических и философских трудах как тех, кто считал себя его последователем, так и его идейных противников. Но, воспринимаемая все в большой степени сквозь призму нарастающего социального кризиса и обостряющегося идеологического противостояния, «русская идея» не столько обогащалась, сколько теряла, получала одностороннее, однобокое освещение. Хотя она отчетливо присутствует не только в работах русских философов, разрабатывающих, начиная с Вл. Соловьева, содержащуюся в ней религиозно-нравственную проблематику; отголоски и мотивы «русской идеи» явственно проступают и в теориях социализма народнического толка, и даже в русском марксизме.

По понятным причинам на какое-либо теоретическое освещение своеобразия исторического пути России и «русской идеи» после революции было наложено идеологическое табу, чего нельзя сказать о социальной практике, которая по мере построения реального социализма все больше свидетельствовала о том, что заложенные в «русской идее» закономерности пробивают себе дорогу несмотря и вопреки интернационально-классовым установкам, приобретая подчас уродливо-националистические очертания. Это вполне убедительно, на наш взгляд, показали труды мыслителей русского зарубежья, оказавшихся по воле исторических обстоятельств единственными хранителями интеллектуально-нравственного потенциала, заложенного в «русской идее» Достоевского.1

В последние годы тема самобытного пути России и «русская идея» все чаще становятся предметом научного интереса, главным образом со стороны «науки наук» — философии. Здесь характерно обращение к религиозно-нравственной проблематике, которая была в центре внимания русской философской мысли конца XIX — начала XX веков. Такой повышенный интерес к трудам Вл. Соловьева, Н. Бердяева, И. Ильина, С. Франка, Г. Федотова, С. Булгакова и др., изъятым в советское время из общественно-культурного оборота, можно было бы только приветствовать, если бы не печать исторической вторичности, которая ложится на почти все философские работы последнего времени. В основном исследовательская мысль не выходит из круга религиоз

1 См.: Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья; в 2тт. — М.: Искусство, 1994. 8 но-нравственных представлений и идей, выработанных выдающимися мыслителями послеоктябрьского зарубежья, а в некоторых существенных моментах, например, в осмыслении истоков, причин и всемирного характера русской революции, уступает им в диалектической глубине и последовательности анализа. Обращает на себя внимание в большинстве сегодняшних работ на тему «русской идеи» и трактовка православия как единственно истинного христианства, единственно истинной религии, наиболее адекватно якобы воплотившей гуманистические принципы соборности, духовности и любви к ближнему, испокон присущих русскому народу.1 Авторов не смущает явный анахронизм подобной трактовки, имеющей мало общего с научным подходом, с осознанием православия как противоречивого исторического феномена, значение которого для судеб России далеко не однозначно. Не случайно все их рассуждения ведутся с позиций категории долженствования и приобретают столь не свойственные науке ироповедническо-пропагандистские интонации. Все это еще одно серьезное основание к действительно научному анализу «русской идеи», ее места и роли в истории общественной мысли в России.

Мы, разумеется, далеки от намерения раскрыть всю полноту такого противоречивого, многогранного и сложного символа-понятия, каким является «русская идея». Возраст «русской идеи», по верному замечанию И. Ильина, — это возраст России.2

1 См: Троицкий Е.С. О русской идее: Очерк теории возрождения науки: В 2ч. — М.: Б.и., 1994.

Гулыга A.B. Русская идея и ее творцы. — М.: Соратник. 1995.

Сагатовский В.Н. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? — СПб: Петрополис, 1994.

Лемешев М.Я. Возродится ли Россия?: Экон.-полит. Анализ и опыт нравств. исслед. — М.: Б.и., 1994.

2 Ильин И.А. Наши задачи. — Париж, 1956. T.I. С.321.

И трудность для научного исследования заключается не только в том, что в создании, «конструировании» «русской идеи» на всех этапах русской истории участвовали самые различные, противоположные по своим интересам и устремлениям общественно-политические силы. Это и княжеская власть Киевской Руси, выбравшая религиозную доктрину, наиболее полно отвечающую общинной природе русского крестьянства. И православная церковь допетровской Руси, в недрах которой родилась идея Москвы как третьего Рима, поставившая христианский идеал соборности на службу национальному государственному строительству. И топором прорубивший окно в Европу Петр Великий, которого Н. Бердяев не без оснований называл большевиком на троне, революционные преобразования которого породили славянофилов и западников, русское освободительное движение с его либерально-демократическим и радикально-демократическим направлениями, и великую русскую культуру, завоевавшую своим гуманистическим и демократическим пафосом весь цивилизованный мир.

Даже этот краткий перечень исторических вех становления «русской идеи» обращает внимание еще на одну ее характерную особенность. «Русская идея» — явление не только культурно-идеологическое, не только так или иначе понимаемый идеал. В определенном смысле «русская идея» — это реальный ход российской истории, которая, несмотря на свои «кричащие» противоречия, должна быть осознана с точки зрения необходимости, а не случайности, осознана как единый закономерно-неизбежный процесс со всеми его «положительными» и «отрицательными» сторонами. В этой связи попытки «вычеркнуть» из истории русскую революцию и весь послеоктябрьский «социалистический» период то ли по соображениям крайне примитивно понимаемых

10 морали и нравственности, то ли по конъюнктурно-политическим причинам, стремление демонизировать Ленина и большевизм, представив их как «инородное», «западническое» явление, не только антиисторичны, но и обрекают морализаторов на повторение пройденного, только в еще более трагически-безысходном варианте.1 Надо помнить, как убедительно показал еще Г. Федотов, что единственной альтернативой большевистской революции была революция черносотенно-националистическая.2 И большевики с их идеологией марксизма и интернационализма, являясь принципиальными противниками «русской идеи», которую они не без оснований отождествляли с национализмом, возглавив «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», тоже внесли свой вклад в ее практическое осуществление. Во всяком случае, идея мессианства (правда, под названиями «интернационального долга» и «классовой солидарности») нашла в советские времена наиболее действенное и массовое социально-психологическое воплощение, а победа над фашизмом навсегда вписана в анналы мировой истории как пример «всемирной отзывчивости» и самопожертвования советского народа. «Русская идея» незримо, но явственно присутствует в ленинской концепции строительства социализма «в одной, отдельно взятой стране».3 Да и лозунг социальной справедливости, равенства и всеобщего братства людей труда, вовсе не безразличный «рус

1 Подобную точку зрения наиболее последовательно проводит Виктор Аксючиц (см.: Аксючиц В.В. Идеократия в России. Метаморфозы богоборческого режима. —М.: Выбор, 1995.).

Федотов Г. Россия и свобода / Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья: в 2 тт. — М.: Искусство, 1994. — Т.2. С.177. л

См.: Николаев С.: Как создается национальная идея. // Свободная мысль. 1997. №№ 6, 7.

11 ской идее», пал на вполне подготовленную социально-психологическую почву крестьянской России, нашел в русском народе с его традиционными христианско-демократическими идеалами и поисками правды самый горячий и действенный отклик.

Подчеркнем еще раз: распространенное мнение о только духовном характере «русской идеи», чуждающейся политической практики и конкретного деяния, требует существенной корректировки. «Русская идея» — не плод кабинетных раздумий философов и публицистов, она родилась в самых глубинных социально-психологических недрах народных масс, изменялась и до сих пор меняется вместе с народным самосознанием и объективными обстоятельствами его жизни, которые сам народ в конечном счете и формирует.1 Мы не видим никаких оснований отказываться от марксистского тезиса о том, что именно народ — творец истории. Если, конечно, за всеми трагическими перипетиями и изломами истории уметь различать народ — воплотитель идеала демократии, и народ исторический, который, по остроумному замечанию одного из советских философов, сделанному в 60-е годы, далеко не всегда ведает, что творит. И тоталитарные режимы, и великих диктаторов, и все жестокости и ужасы революции порождает все-таки не инфернальная злая воля, а народ, ко

1 Дело публицистов и ученых постигать и отражать историческое состояние народного самосознания, предугадывать пути и направления его движения, что не только не умаляет значение субъективно-личностного фактора, а, наоборот, только тогда и придает ему истинно жизненную силу и глубину. Любая идея жизненна и истинна лишь постольку, поскольку «схватывает» и отражает важнейшие черты и свойства народного миросозерцания, отвечает массовым народным настроениям и верованиям. И здесь пример Ф. М. Достоевского, открывшего феномен «русской идеи», по степени добросовестности подхода к выполнению задачи, по глубине и широте охвата проблем, связанных с ней, поистине уникален. Эту уникальность мы и попытаемся показать в дальнейшем.

12 торый сам же от последствий своего исторического творчества и страдает. При этом надо помнить и то, что в основе таких стихийных, могучих, сверхличностных движений, как революции, всегда и везде лежат вполне объективные причины и вполне назревшие (а точнее, уже перезревшие) задачи, которые нация не сумела разрешить эволюционным путем. «Сколько бы бессмысленного разрушения и чисто эгоистических корыстных действий ни привходило в революцию, — подчеркивал С. Франк, — ее подлинной силой была некая бескорыстная вера, порыв к какой-то объективной правде, и ее успех был определен стойкостью и бескорыстным самоотвержением фанатических служителей этой веры».1

Говоря о необходимости соотнесения темы самобытности пути России и «русской идеи» с реальной практикой русской революции и «социалистического» строительства, мы, разумеется, меньше всего заботимся о реабилитации большевизма. Трагический опыт управления большевиками Россией, несмотря на впечатляющие достижения, оказавшиеся, однако, временными и непрочными, в принципиальных, существенных моментах, — прежде всего в отрицании свободы личности и в ставке на принудительно-насильственные методы достижения всеобщего блага, — доказал свою полную несостоятельность. Но этот опыт нуждается не только в осуждении, айв серьезном осмыслении. Огульно-нигилистическое отношение к прошлому, будь то дореволюционная или послереволюционная Россия, вовсе не свидетельствует о нравственном выздоровлении нации, не освобождает от воспроизводства на новом историческом этапе худших сторон и черт, свой

1 Франк С.Л. Религиозно-исторический смысл русской револю ции. / Русская идея. — М.: Республика, 1992. — С.329.

13 ственных прежнему миропорядку. Это доказали и большевики, которые на пике своего высшего достижения — сталинского государства — воссоздали в усовершенствованном, но почти полностью заимствованном от царизма виде систему государственно-бюрократического принуждения, дополненную поистине религиозной верой многомиллионных народных масс в догматы марксизма-ленинизма и непогрешимость «отца народов». Это доказывает и наше «демократическое» время, когда под лозунгами возврата к традиционным народным ценностям православия и монархии предпринимаются далеко небезуспешные попытки выхолостить внутренний смысл «русской идеи», лишить ее какого-либо демократического содержания. Само стремление русского народа к социальной справедливости и равенству объявляется сегодня утопией. «Социализм соблазняет иллюзиями социального равенства и справедливости, фикциями материального процветания», пишет Виктор Аксючиц.1 Между тем эти «фикции» и «иллюзии», вовсе не чуждые и православно-христианскому сознанию народных масс самодержавной России, наряду с еще одной «иллюзией» — «иллюзией» свободы, составляют духовно-нравственную основу любого общества, построенного на демократических началах. И если есть в советской истории то, что может и должно вызывать уважение, что делает честь русскому народу как нации, так это чуждый всякого национального эгоизма «порыв к какой-то объективной правде», само стремление, пусть искаженное и изуродованное практикой социалистического строительства, к устроению жизни на справедливых основах. В сущности, практика «русского социализма» доказала только одно: что негодные средства в конечном счете всегда подменяют и уничтожают «благую» цель, что ни социальное

1 Аксючиц Виктор. Идеократия в России. — С.21.

14 равенство, ни справедливость, ни материальное процветание недостижимы без такого фундаментального свойства подлинной демократии, как свобода.

Отказывая «русской идее» в демократическом содержании, ратуя за введение некой «твердой национал-патриотической» и вместе с тем «либеральной диктатуры», «опирающейся на моральное сознание»,1 сегодняшние интерпретаторы вольно или невольно дают все основания говорить о ней как об «идеологии русского империализма»,2 как о «государственной имперской идее».3 Но это крайне одностороннее, а потому и неверное представление. Хотя, конечно же, и оно имеет основание в действительности, отражает определенные умонастроения, до сих пор оказывающие серьезное политическое влияние на судьбы страны.

Русская идея, как и национальное самосознание, особенно в переломные моменты истории, — явление чрезвычайно противоречивое, включающее в себя самые крайние воззрения и тенденции.4 Эта противоречивость дала даже основание Григорию Померанцу поставить вполне резонный вопрос: существовала ли

1 Гулыга Арсений. Русская идея и ее творцы. — М., 1995 —

С.58.

1 Янов А. Русская идея и 2000 год. — Нью-Йорк, 1988 — С.321. 2

Хорос Ф. Русская идея на историческом перекрестке // Свободная мысль. — 1992, № 6 — С.36.

В русском национальном сознании всегда шла борьба между национальным эгоизмом и космополитизмом, которые, однако, имели один источник — чувство национальной неполноценности, ищущее опоры и преодоления, в одном случае, в идее национальной «самодостаточности» и исключительности с «выходом» в национал-шовинизм; в другом —- в «преклонении», главным образом, перед «дальним Западом, страной святых чудес», т.е. некритичном, поверхностном освоении чужого национального опыта. Очень часто эти две тенденции переплетались, образуя самое причудливое сочетание идей, которые в совокупности и составляли содержание «русской идеи».

15 и может ли существовать вообще «русская идея».1 Ответ ему представляется вполне очевидным — ни о какой общей национальной идее по отношению к России, исторический путь которой столь извилист и переполнен социальными потрясениями, речи идти не может. Однако по существу тут же, говоря о силе воздействия художественного образа-символа «русской идеи», созданного Ф.М. Достоевским, он сам же и опровергает этот вывод. По-видимому, здесь мы сталкиваемся с недоразумением, в основе которого сформированный «единственно верным учением» предрассудок о превосходстве научного познания над прочими видами познавательной деятельности, отношение к художеству как к чему-то второстепенному, искусственному, оторванному от жизни. Между тем и сам автор, конечно же, не может не понимать, что художественные образы отражают реальную действительность, и отражают ее, как правило, гораздо полнее, глубже и многограннее, чем силлогизмы и логика науки. Ибо образ позволяет видеть истину во всей ее конкретной сложности, «схватывать» противоположные грани ее как взаимодополняющие, а не противоречивые сущности. Правда, и сам образ требует перевода на язык логики, которая, как это случалось и случается при оценке творчества Достоевского, не в силах постичь его единой сути, обнаруживала в нем «кричащую» противоречивость. Но это уже трудности, порожденные несовершенством нашего человеческого сознания, которое извечно воспринимает противоречие как недостаток, как болезненный пароксизм, а не как источник жизненной силы и истинности.

Образ «русской идеи» у Достоевского (воспользуемся этим

1 Померанц Григорий. Маастрихт или Сараево. // Новое Время 1996. № 41. — СЛ.

16 определением, памятуя, однако, что она формировалась писателем не столько художественными, сколько публицистическими средствами) сполна обладал всеми признаками жизненной силы и истинности. По сути дела из этого образа вышла и «Русская идея» Вл. Соловьева, которому обычно и приписывается честь ее первооткрывателя;1 из него вышло все направление так называемого «русского религиозно-философского ренессанса», так много сделавшего для осмысления трагического опыта русской революции. Наконец, без цитат из Достоевского и ссылок на него не обходится ни одна сегодняшняя публикация на тему русской национальной идеи, авторы которых, правда, обосновывают ими самые различные, порой противоположные взгляды.»

Причем характерно, что и националистически ориентированные и либеральные авторы сходятся в одном — в представлении о националистическом характере воззрений Достоевского, отказывая ему, впрочем, в идеологической целостности этих воззрений. Так, один из наиболее последовательных критиков «русской идеи» Александр Янов, рассматривая ее генезис, начиная со времен славянофильства до наших дней, убедительно, казалось бы, показывая ее трансформацию в агрессивный национализм черносотенного толка, так и не находит места для сколько-нибудь подробного анализа взглядов Достоевского, который первым развернул это понятие в определенную идеологическую доктрину. Достоевский для Янова стоит в одном ряду со «славянофильствующей» русской интеллигенцией, националистические

1 См.: Русская философия. Словарь. — М.: Республика. — 1995. — С.273. Статья Вл.Соловьева «Русская идея» была впервые опубликована на французском языке в Париже в 1888 году; на русском языке появилась уже после смерти автора в 1909 году.

2 /

Янов Александр. Русская идея и 2000-й год // Нева. 1990.

9,10.

17 истоки взглядов которой он видит только в сфере идейно-политической, но не конкретно-исторической и социальной. В одной из последних своих статей в «Московских новостях», цитируя как пример «национального самообожания», свидетельствующего о «вырождении патриотизма», высказывания Достоевского о мессианском предназначении русского народа-богоносца, Александр Янов недоумевает: «Что должно было происходить в голове у человека, во всех остальных отношениях замечательно тонкого и глубокого, чтоб он мог искренне в такое поверить?» И, продолжая недоумевать, включает в орбиту своего вопроса по существу уже всю русскую культуру, когда спрашивает, что заставляло неглупых, вроде бы, людей, начиная с Пушкина, отдавать дань «русскому национализму».1

У самого Янова ответа нет, да он в сущности его и не ищет, призывая из своего нью-йоркского далека нынешнюю «славянофильствующую» российскую интеллигенцию просто-напросто вернуться к традициям декабризма, который сосредоточил «в своих рядах все мыслящее, европейское и блестящее», что было в России.

Декабристы в наше время действительно, кажется, не пришлись ко двору. Их подвиг самопожертвования во имя свободной России, их истинный патриотизм, заключающийся, по верному замечанию Янова, «в жесткой национальной самокритике, а вовсе не в националистической риторике о мессианском величии»,2 если и не преданы забвению, то явно потускнели на фоне антиисторической идеализации феномена самодержавия. Но, отдавая вместе с Яновым должное декабристам и их патриотическому

1 Янов Александр. Как убивали Россию // Московские новости. — 1998. №23; 14—21 июня. С,14,

2 Там же. С. 14.

18 подвигу, стоит напомнить, что традиции декабризма уже оценивались высоко и по достоинству теми, кого по новейшей идеологической традиции принято именовать не иначе как губителями России, т.е. большевиками. Ведь это главный «бес», по терминологии самого Янова, — Ленин видел, и не без серьезных исторических оснований, в Радищеве и декабристах родоначальников русской революционной демократии и прямых предшественников большевизма. Стоит, наверное, напомнить и о том, что именно Ленин указал на главную социально-историческую причину обреченности декабристского движения как страшно далекого от народа.

Впрочем, задолго до Ленина в ограниченности и коренной слабости радикального либерализма декабристов отдавал себе ясный отчет уже Пушкин, разделявший многие из их убеждений, до конца оставшийся верным дружбе с ними, но слишком хорошо осознававший все последствия русского бунта, «бессмысленного и беспощадного». Не случайно, именно русскому бунту посвящено одно из самых значительных по своей демократической сути произведений в мировой литературе — «Капитанская дочка» и дополняющий его труд «История Пугачева». И Пушкин, а впоследствии и Достоевский с гораздо большей степенью трезвого реализма и демократизма (который, выражая интересы народа, всегда считается и с историческим его состоянием, ищет наличные средства осуществления идеалов демократии в самом народе) воспринимали движение российской истории, чем либеральное западничество, глубже, чем оно, видели и понимали две грозящие России опасности — опасность исторического застоя, вызванного главным образом пропастью сословного неравенства между образованными слоями русского общества и крестьянством, и опасность радикализма как либерально-западнического.

19 так и пугачевского толка. Когда Александр Янов противопоставляет «национализм» Пушкина и Достоевского «жесткой национальной самокритике» декабризма, он в сущности смыкается с так ненавистным ему большевизмом, ибо самый жесткий вариант такой самокритики — это, конечно же, «критика оружием», т.е. вооруженное восстание и гражданская война. Как бы ни принижал, как бы ни демонизировал наш автор большевизм, но радикализм большевиков не в последнюю очередь питал и исторический источник декабризма, благородство целей и не вызывающий сомнений патриотизм которого вовсе не отменяют факта бесперспективности и трагической обреченности этого движения. И дело не только и не столько в его тактической неудаче. Даже в случае успеха восстания «жесткая национальная самокритика» декабристов неизбежно и независимо от их намерений обернулась бы самой жестокой диктатурой, выбросив в конце концов на поверхность политической жизни, как это всегда бывает в эпохи «безвременья» и смуты, самозванцев и авантюристов. Если же учесть, что самые смелые проекты декабристов не выходили за пределы освобождения крестьян без земли, то нетрудно представить, какого джинна народного гнева выпустили бы они на волю, утопив в потоках крови и парламентаризм, и конституционную монархию, и священное право частной собственности — все то, что для русского крепостного крестьянина было не просто пустым звуком, а «барской», «немецкой», совершенно чуждой и, стало быть, вдвойне опасной затеей.

Отдает ли себе отчет А. Янов в этих трагических социально-исторических последствиях радикализма как метода переустройства общества на «правильных» западноевропейских основах? Как человек прекрасно разбирающийся в парадоксах отечественной истории, не может не отдавать, тем более что богатый прак

20 тический опыт «жесткой национальной самокритики», осуществленной во имя целей, по крайней мере, не менее благородных, чем цели декабризма, у России уже имеется. Однако что-то заставляет наших нынешних либералов искать для себя опору именно в радикализме, избирать себе в качестве идеала то декабризм, то Петра Великого, а то и более близкую нам по времени, но экзотически-двусмысленную фигуру генерала Пиночета, зачислять которого в герои либерализма, казалось бы, совсем уж не кстати.1

Ответ, на наш взгляд, кроется в самих целях либерализма, далеких от целей подлинной демократии, которые могут быть достигнуты только демократическими методами и средствами, т.е. только тогда, когда единственный воплотитель демократии — народ ^— рассматривается и так называемой элитой, и сам становится действительно активным субъектом исторического процесса. Видя образец общественного устройства в цивилизованных странах Запада, исторический опыт которых к тому же чрезвычайно выпрямляется и упрощается, рассматривая исторический путь России сквозь призму этого «идеального» опыта как нечто неполноценное и ущербное, русский либерализм — и прошлый и нынешний — неизбежно обрекает себя на радикализм в отношении собственного народа и столь же неизбежно порождает другую дополняющую его крайность — крайность национализма.

Национальную самобытность России как евроазиатской державы, сосредоточившей в себе все «болевые точки» и про

1 Избавим себя от необходимости приводить конкретные сноски, так как идеализация отца чилийского экономического «чуда» стала едва ли не признаком истинного либерализма того или иного органа нашей периодической печати.

21 блемы развития мировой цивилизации, либеральная мысль либо игнорирует, либо оценивает крайне односторонне. Между тем историческая судьба России отличалась и отличается ярко выраженным своеобразием. Не прекращающийся вот уже более полутора веков и не мыслимый ни в одной «благополучной» западноевропейской стране спор между славянофильством и западничеством, национализмом и либерализмом о том, каким путем должна идти страна, является лишь наиболее ярким идеологическим проявлением и отражением этого своеобразия. Россия уже давно, задолго до петровских преобразований, которые только обнажили, вывели на поверхность общественной жизни основную ее проблему, стала существеннейшим фактором общеевропейского и мирового исторического процесса и идет своим особым «третьим» путем. Ей «определено было высокое предназначение», как очень точно выразился Пушкин, еще во времена татаро-монгольского нашествия, когда Европа и «образующееся просвещение было спасено растерзанной и вздыхающей Россией».1 Национальное обособление и азиатское варварство, явившиеся следствием насильственного отторжения страны от Европы, не могли не сказаться на национальном самосознании, на особенностях национального характера. Порожденный этими особенностями радикализм как «варварская» социально-психологическая и интеллектуальная реакция на столь же «варварские» консервативно-изоляционистские, националистические тенденции, ведущие к историческому застою и деградации, тоже превратился в ведущую черту русского менталитета. В этом смысле и радикальные преобразования Петра, и феномен русской

1 Пушкин A.C. Полн. собр. соч. в десяти томах. М.—JI. Изд-во АН СССР. 1949. Т. VII. С.306.

22 революции, и нынешняя либеральная «революция реформ» представляют собой явления, хотя и различные по своим формам и содержанию, но, безусловно, «русские» по характеру, явления, имеющие между собой нечто общее.1 Вызванные глубочайшей потребностью национальной, народной жизни, но осуществляемые принудительно-насильственными, «азиатскими» методами, при которых произвол реформаторов-революционеров играет роль закона, они неизбежно порождали социально-экономические и политические проблемы, воссоздающие в новых формах и на новом историческом витке развития принципиальные черты и характер прежнего общественно-государственного устройства.

1 Среди проявлений русского радикализма особняком стоит движение раскола и старообрядчества, которое, сохраняя верность национально-консервативным традициям, вынуждено было обратить радикализм «во внутрь», в сферу нравственного совершенствования, что дало уникальные образчики русского национального характера, независимого от государственного принуждения, но сохранившего представление о свободе как об ответственности перед собой, «перед Богом».

Заметим, что первым на особое значение раскольничества в русской истории обратил внимание Достоевский: «.на что указывает нам русский раскол?. Замечательно, что ни славянофилы, ни западники не могут как должно оценить такого крупного явления в нашей исторической жизни. Это, конечно, происходит оттого, что они теоретики. По их теории действительно не выходит, чтоб в расколе было что-нибудь хорошее. Славянофилы, лелея в душе один только московский идеал Руси православной, не могут с сочувствием отнестись к народу, изменившему православию. Западники, судя об исторических явлениях русской жизни по немецким и французским книжкам, видят в расколе только одно русское самодурство, факт невежества русского, гнавшегося за сугубым аллилуйя, двуперстным знамением и т.д. Они не поняли в этом странном отрицании страстного стремления к истине, глубокого недовольства действительностью. И этот факт русской дури и невежества, по нашему мнению, самое крупное явление в русской жизни и самый лучший залог надежды на лучшее будущее.» {Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. в 30 тт. — М.—Л.: Наука, 1974—1989. — Т.20. С.21).

23

Опасность радикализма как метода переустройства общества была глубоко осознана уже Пушкиным, который, имея в виду и опыт декабризма, и трагический опыт Великой французской революции, писал в «Путешествии из Москвы в Петербург»: «Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уж довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят из одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества.»1 Правда, подобная позиция, продиктованная и политической мудростью, и сознанием нравственного долга перед своим народом, не нашла отклика в русском общественном сознании последующих эпох, интеллектуально-нравственную и идеологическую атмосферу которых определяла (да и определяет, пожалуй, и до сих пор) борьба двух непримиримых тенденций — либерально-западнической и консервативно-националистической.2 Но пушкинская традиция, которая представляла собой не пресловутую «золотую середину», а глубоко оригинальное и органичное русское духовное явление, чуждое и национальному эгоизму, и либерально-пренебрежительному отношению к национальным особенностям, не прерывалась. Она была воспринята, развита русской культурой и в

1 Пушкин A.C. Поли. собр. соч. в десяти томах. — М.—Л.: Изд-во АН СССР. 1949. Т. VII. С.291—292.

2 Как мы уже отмечали, иногда эти тенденции сливались и переплетались самым причудливым, парадоксальным образом. В ряду этих «парадоксов» явление «русского марксизма» (т.е. ленинизм), которое следует оценивать не только по теоретической интернациональной программе, но и по практическим результатам ее осуществления — сталинскому государству, отгородившемуся от мира «железным занавесом», сыграло в новейшей российской истории самую заметную роль, доказав на практике родство «правого» и «левого» радикализма.

24 наиболее последовательном концептуальном виде воплощена в «русской идее» Достоевского, интеллектуально-нравственная ценность которой не утратила актуальности и в наше время.

Все это и заставляет обратиться к взглядам писателя на самобытный путь развития России,более внимательно вглядеться в контуры и существо «русской идеи» по Достоевскому, попытаться понять ее объективно-исторический смысл и значение, а стало быть, и ее роль в современной действительности.

Мы выбрали проблемно-исторический подход к теме, сосредоточив основное внимание на «русской идее» Ф.М. Достоевского, на ее социологических и историко-философских аспектах, так как лишь подобный подход позволяет, по нашему мнению, выявить сущность такого противоречивого явления, как «русская идея», в его своеобразии и движении. Руководствовались мы при этом двумя методологическими положениями, выдвинутыми еще В.О. Ключевским. «Научное значение той или другой местной истории, — писал он, — определяется, во-первых, степенью своеобразности ее явлений, во-вторых, ее связью с общим историческим движением»/ Ключевский советовал не останавливаться на современном состоянии как на чем-то твердом, как на застывшем, последнем историческом моменте: «В исторической действительности нет ни прошедшего, ни настоящего, а есть только непрерывное течение.»2 «Русская идея» Достоевского — конечно же, не теоретический труд и не историческое исследование; она создавалась публицистически-художественными средствами, и тем не менее обладала всеми признаками п(Лцлинного историзма, улавливая и своеобразие русской истории, и ее связь с общим историческим движением,

1 Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. — М.: Мысль, 1988. — Т.VI. С.92.

2 Там же. С.73.

25 выделяя в едином его потоке ту струю, которая определяла и определяет «подводный ход» всемирно-исторического процесса. 4

Тот же Ключевский спрашивал: «.может ли быть предметом исторического изучения одиночная деятельность человека», произведения ума (идеи) и произведения художественные, которые «вырабатываются не гуртом, не коллективно, а всегда индивидуальными умами, индивидуальными талантами?» Они, отвечал он, по своему происхождению не одиночны, а подготовлены совокупной работой известной среды, общества. Не одиночны они и по своему воздействию на явления, касающиеся всех. «Следовательно, как по происхождению, так и по влиянию своему эти произведения усиливают связь между людьми, составляющими известный союз, и в жизни союза не может быть вполне одиночной деятельности».1

Подчеркнем: публицистическое наследие Достоевского интересовало нас только с точки зрения выявления его взглядов на самобытное развитие России, в качестве своеобразной творческой лаборатории по формированию и пропаганде «русской идеи», которая в системе мировоззрения писателя играла определяющую роль идеала; т.е. в том тематическом аспекте, который еще не становился предметом научного анализа. Мы не ставили задачу давать развернутую характеристику «Дневника писателя», других публицистических произведений Достоевского, тем более, что подробнейший научный, в том числе и исторический комментарий к ним содержат соответствующие тома академического Полного собр. соч. Ф.М. Достоевского, подготовленные группой сотрудников Пушкинского дома во главе с д. ф. н. Г.М. Фридлендером. Цель диссертации — показать уникальность «русской идеи» Достоевского, ее принципиальное отличие как от славянофильских и

26 националистических доктрин, так и от облегченно-поверхностных представлений по национальному вопросу либералов-западников и революционных демократов; выявить до сих пор актуальный гуманистический и демократический потенциал, заключенный в «русской идее» Достоевского. Отсюда — и ряд конкретных задач исследования: провести комплексный анализ публицистического наследия писателя и выявить его взгляды на национальный вопрос в сопоставлении с отношением к «вопросу социальному», показав принципиальное отличие этих взглядов от националистических воззрений; раскрыть культурологические и социально-исторические корни «русской идеи» Достоевского, выявить своеобразие его отношения к русскому народу как национальной, социальной и культурно-исторической общности; раскрыть сущность общественного идеала Достоевского, который, имея ярко выраженную антибуржуазную и антикоммунистическую направленность, противопоставлялся писателем и со-словно-бюрократическому устройству самодержавной России; раскрыть органическую связь интеллектуально-нравственного отношения писателя к человеку и миру с его религиозными представлениями и христианской верой, существенно отличавшейся от постулатов ортодоксального христианства и церковного православия; определить значение и роль «русской идеи» Достоевского в историческом контексте опыта русской революции, строительства «реального социализма» и нынешнего социально-психологического и нравственно-идеологического состояния российского общества.

Хронологические рамки исследования определяются в ос

27 новиом периодом активной публицистической деятельности Достоевского по формированию и пропаганде «русской идеи» (1861 — 1881 гг.), который закономерно, по мнению автора, совпал с началом и концом «эры великих реформ», когда существовала реальная альтернатива движения России но эволюционно-демократическому пути развития, но уже наметилась и чутко уловленная писателем определяющая тенденция всемирной истории, связанная с нарастанием социальных противоречий внутри буржуазной цивилизации, на периферии которой находилось и российское общество. Так как исследование носит проблемно-исторический характер, автор считал необходимым выходить за рамки указанного периода и рассматривать «русскую идею» в более широком историческом контексте и в сопоставлении со взглядами на национальное своеобразие русского народа и предшественников, и последователей Достоевского.

Основные положения диссертации получили отражение в докладах и сообщениях автора на международной научно-методической конференции «Язык. Культура. Образование» (февраль 1999г.) в Санкт-Петербургском государственном университете технологии и дизайна (Роль и место русской идеи Ф.М. Достоевского в истории общественной мысли в России), на межвузовской научно-методической конференции «Проблемы и перспективы высшего гуманитарного образования в эпоху социальных реформ» (февраль 1999г.) в Санкт-Петербургском Гуманитарном университете профсоюзов (языковые особенности и отражение «русской идеи» в творчестве Ф.М. Достоевского) и опубликованы в сборниках тезисов докладов и статей данных конференций, а также в первом выпуске ежегодного издания Северо-Западной академии государственной службы за 1999 год («Русская идея» Ф.М. Достоевского как отражение социальных проблем всемирно-исторического процесса).

28

Заключение научной работыдиссертация на тему "Ф. М. Достоевский о самобытности развития России"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Россия и русский народ в очередной раз, в полном соответствии с особенностями национального характера, так верно подмеченными Достоевским, выбрали путь радикального разрыва со своим недавним прошлым. Конечно, этот выбор был предопределен исторической необходимостью, закономерно подписавшей свой приговор обществу, основанному на несвободе, на подавлении личности и принудительно-насильственных методах управления. Но та же историческая необходимость преподает сегодня и урок, еще раз доказывая через трагический опыт миллионов людей, что прошлое — не кожа, которую можно сменить в одночасье. Как это обычно бывает в периоды крутых социальных ломок, «революция реформ», по выражению того же Достоевского,1 не только не избавила общество от груза прежних проблем, но, до предела обострив, увеличила их социальную тяжесть.

Механизм действия исторической закономерности, проявляющей себя во время осуществляемых «по-русски» реформ, хорошо известен. Анализируя общественные настроения спустя сорок лет после начала «эры великих реформ», В.О. Ключевский писал: «Еще недавно думали: зачем оглядываться назад, в темную даль за спиной, когда впереди такое светлое и обеспеченное будущее. Теперь стали думать: чему может научить нас наше прошлое, когда мы порвали с ним всякие связи, когда наша жизнь бесповоротно перешла на новые основы? Такая диалектика была очень ло

1 Достоевский Ф.М. Т. 16. С.7. (Выражение это употреблено писателем в подготовительных материалах к «Подростку» в таком контексте: «Треснули основы общества под революцией реформ. Замутилось море. Исчезли и стерлись определения и границы добра и зла. »).

148 гична, но недостаточно благоразумна, потому что противоречила исторической закономерности, которая не любит противоречия и наказывает за него. Исторический закон — строгий дядька незрелых народов и бывает даже их палачом, когда их глупая детская строптивость переходит в безумную готовность к историческому забвению. А потом, в этом самодовольном равнодушии к истории был допущен один немаловажный исторический недосмотр. Любуясь, как реформа преображала русскую старину, недоглядели, как русская старина преображала реформу.»1 Связывая критерий исторического прогресса со степенью раскрепощенности, свободы труда, Ключевский называет и главное препятствие, стоящее на пути российских реформ: «.Отвращение к труду, воспитанное крепостным правом в дворянстве и крестьянстве надобно поставить в ряду важнейших факторов нашей новейшей истории. Торжеством этой настойчивой работы старины над новой жизнью было внесение в нравственный состав нашего общежития нового элемента — недовольства, и притом неискреннего недовольства, в котором недовольный винит в своем настроении всех, кого угодно, кроме самого себя, сваливая грех уныния с больной головы на здоровую. Прежняя общественная апатия уступила место общему ропоту, вялая покорность судьбе сменилась злоязычным отрицанием существующего порядка без проблеска мысли о каком-либо новом. Истинная подкладка этого недовольства очевидна: это общий упадок благосостояния при частных искусственных исключениях.»2

Ситуация, четко обозначенная Ключевским, поразительным образом напоминает сегодняшнюю. Становится все более очевид

1 Ключевский В. О. Русская историография 1861 — 1893 гг. / Ключевский В. О. Сочинения в девяти томах. — М.: Мысль, 1989. — Т. VII. С. 385.

2 Там же. Т. VII. С. 385 — 386.

149 но, что растянувшаяся на десятилетие «шоковая терапия» по отношению к общественному организму, в котором частная собственность веками существовала в паразитирующей на труде форме, а затем выкорчевывалась с таким последовательно-революционным рвением и энтузиазмом, оказалась не лучшим и слишком рискованным способом лечения.

Радикально-либеральная идея самодостаточности свободы, ставка на то, что стихия рынка сама по себе приведет к экономическому росту и процветанию, сформирует эффективного, ответственного собственника, обнаруживают свою явную ограниченность и односторонность, Сегодняшняя «сверхфантастическая» российская действительность, как назвал бы ее Достоевский, едва ли не ежедневно доказывает, что законы экономического развития не так уж и независимы от законов нравственных, от идеалов справедливости и равенства, потеря которых обществом ведет его к перманентному кризису и деградации. Номенклатурный или, как резко, но не без оснований называет его Джорж Сорос, грабительский капитализм, возникший на развалинах столь же номенклатурного «коммунизма» (представлявшего по социально-экономической сути своей государственный капитализм) с поистине пугающей неотвратимостью втягивает в себя все худшее, что было не только в советском строе, но и в дореволюционной российской действительности, отбрасывает общество в полуфеодальные времена. Продолжающаяся стагнация в экономике; пропасть, образовавшаяся между капиталом, нажитым в основном спекулятивно-паразитическими и откровенно уголовным способами, и нищетой значительной части населения, лишенного не только собственности, но и полноценного труда; вырвавшаяся из подполья «слепая, плотоядная жажда личного матерьяльного обеспечения», порождающая беспрецедентную криминализацию общественной жизни, с одной стороны, и социальное бесправие и безза

150 щитность — с другой, — все это сулит России нелегкое будущее на пути движения к действительно демократическому, действительно гражданскому обществу.

Оптимистически настроенная общественность предполагает, правда, что нынешние «смутные» времена — всего лишь переходный этап, связанный с эрой первоначального накопления капитала, необходимая плата общества за свою свободу. Но это либо лукавство, либо самообман, продиктованный скорее мифологическими представлениями, чем осознанной интеллектуально-нравственной позицией. Не может быть свободным общество, одна часть которого самоутверждает себя за счет менее «энергичных» своих сограждан, в котором бюрократически-олигархические интересы господствуют и подавляют интересы общественные, а стало быть, и человеческие, личные. Личная свобода в таком обществе неизбежно превращается или в обыкновенный произвол, или в предмет «свободной» манипуляции «сильных мира сего» — в иллюзию свободы. И, к сожалению, симптомы того, что российское общество всего лишь перешло от одной формы несвободы к другой, слишком бросаются сегодня в глаза, чтобы их можно было не замечать. Еще никогда, быть может, начиная с эпохи Петра Великого, не была так ярко выражена во всех смыслах выдающаяся роль бюрократии, которую она всегда играла в истории России, перетягивая ее жизнь «в виде рокового пояса из «лучших людей» четырнадцати классов»; еще никогда с такой остротой не стоял вопрос, поставленный еще Достоевским; «что для кого сделано, чиновники для России, или Россия для них».1 Ни русская революционная демократия, ни нынешняя российская либеральная демократия так и не смогли внести ясность в этот сакраментальный для России вопрос, застав

151 ляя еще раз поражаться силе социального прозрения писателя, риторически спрашивавшего в свое время: «Почему в Европе называющие себя демократами всегда стоят за народ, по крайней мере, на него опираются, а наш демократ зачастую аристократ и в конце концов всегда почти служит в руку всему тому, что подавляет народную силу, и кончает господчиной».1

Действительно, будто некий злой рок висит над демократами и демократией в России. Если утопические надежды Достоевского питала вполне демократическая почва — православная вера народных масс и их упование на справедливость царя-богоносца, то какие общественно значимые иллюзии вызывают потребность у демократически избранной власти время от времени реанимировать исторически полностью обанкротившуюся в России монархическую идею? Что заставляет ту же государственную власть искать пути национального согласия не в укреплении демократических институтов и последовательном реформировании общественных отношений на цивилизованной основе, а в соревновании с так называемой «непримиримой» оппозицией, пытающейся вернуть общественное сознание в привычное лоно «государственного патриотизма», суть которого сводится к одному — к безропотному служению общества интересам номенк-латурно-бюрократического слоя.

Можно было бы, наверное, только приветствовать ренессанс, переживаемый Русской православной церквью, если бы ее иерархи повернулись бы, наконец, в сторону христианского демократизма и, подобно главе католической церкви Иоанну Павлу И, который принес покаяние за многовековую поддержку католичеством общественного неравенства и несправедливости, сде

152 лали бы по-настоящему нравственные выводы из многострадальной российской истории. Но похоже, что «история учит только тому, что никого ничему не учит» — церковное православие по-прежнему очень далеко отстоит от утопически-христианских мечтаний Достоевского, полагавшего, что «душа православия» и его миссия «освободить, восстановить угнетенных и забитых, дать им новую жизнь для блага их и человечества».1 Вновь превращаясь, не без помощи государства, в крупнейшего собственника и стремясь занять при нем вакантное место идеологического департамента, Русская православная церковь явно предпочитает роли духовного лидера нации привычные авторитарные методы взаимоотношения со своей паствой, к которой она, по-видимому, причисляет все российское общество. И особенно не может не тревожить уже четко обозначившаяся тенденция представлять православную веру в качестве оплота национального изоляционизма, в подкладке которого все то же «традиционалистское» стремление к подавлению свободы во имя изжившего себя, но продолжающего мертвой хваткой держать российское общество в своих тисках «государственного патриотизма».

Изоляционизм означал бы еще один исторический виток хождения России по замкнутому кругу насилия и бесовщины, а возможно, и национальную катастрофу. Какой бы невероятной не представлялась подобная перспектива с позиций «здравого смысла» и исторического оптимизма, но история способна преподносить и не такие сюрпризы и парадоксы. Опасность наведения «русского порядка», возникновения в России общества национал-социалистического типа вполне реальна. И кроется она не столько в деятельности маргинальных групп откровенно фа

153 шистского толка, не столько даже в распространенности национал-патриотических настроений и идей среди вполне «респектабельных» политиков и «государевых слуг», сколько в самой общественной атмосфере, распространяющей бациллы аморализма и вседозволенности. На воссоздание такой атмосферы «работают» не только фантомы «коммунистического» прошлого, но и «свободный» рынок в его сегодняшнем российском варианте, стихия рынка, закономерно и неизбежно превращающая все без исключения, в том числе и человека, в товар, обесценивающая любые нравственные ценности и саму человеческую свободу и жизнь.

Означает ли признание нравственного индифферентизма рынка, что следует отказаться от рыночной экономики и идеи свободной конкуренции, от движения в сторону действительно свободного цивилизованного рынка? Конечно же, нет. Сколько-нибудь разумной альтернативы этому движению не существует. Речь идет совершенно о другом — о том, чтобы и российское общество в целом, и государственная власть в частности (особенно ее либерально-реформаторское крыло) осознали простую, в общем-то, истину: что свободный рынок — не фетиш, которому следует поклоняться, а всего лишь механизм, требующий к себе не только профессионального, но и интеллектуально-нравственного отношения. Если этот механизм не поставить на прочную нравственно-правовую и демократическую основу, непременно включающую в себя в качестве цементирующего состава идеалы социальной справедливости и равенства (которые с истинно «революционной» решимостью выбросило российское общество «на свалку истории» как «коммунистические иллюзии»), если, наконец, не обуздать стихию рынка, —- этот механизм вполне может пойти «в разнос», растоптать и хрупкие рост

154 ки демократии, и самого человека. Общество деградирует и саморазрушается, если теряет нравственные идеалы, если самоценные человеческие жизни и судьбы превращаются в «исторический материал», приносятся в жертву идеалам, будь то идеалы «коммунизма» или идеалы «свободного рынка» — это один из главных уроков-заветов, оставленных Достоевским. Суть конфликта, переживаемого сегодня Россией и прикрытого различными политическими и идеологическими одеяниями, — это не коммунизм и социализм против капитализма и свободного рынка, не национализм против интернационализма, не православие и христианство против безбожия и атеизма; суть конфликта — между интеллектуально-нравственным отношением к жизни, с одной стороны, и безнравственностью, порождающей нетерпимость и насилие, с другой. Границы этого конфликта проходят не только между партиями, движениями и людьми, но и в душе каждого человека, и, судя по печальному положению дел в стране, границы добра и зла в душах людей стираются сегодня довольно успешно.

Между тем, общество, попирающее нравственные законы, — действие которых, как с беспощадной силой интеллектуально-нравственного анализа показал Достоевский, столь же неотвратимо, как и действие законов физических, — обречено на движение по замкнутому кругу насилия и бесовщины. Было бы крайней ошибкой считать, что «русская идея» Достоевского вся в прошлом — там осталась только оказавшаяся утопией вера писателя в самодержавие как гаранта эволюционно-мирного демократического развития России (как мы видели, не столь уж и непоколебимая); в истории осталась и мечта о мессианском предназначении народа-богоносца, должном «решить вопрос о низшей братии, четвертом сословии, без боя и крови», мечта, столь па

155 радоксально-трагическим образом воплотившаяся в реальность. Но «русская идея», заключенный в ней громадный интеллектуально-нравственный, духовный потенциал — в будущем. Она, конечно, не содержит рецептов обустройства России на демократических принципах. Но ориентиры и направление движения к подлинно открытому гражданскому обществу указывает верно. Не претендуя на всесторонность обобщения, попытаемся еще раз определить объективную значимость взглядов Достоевского на национальное своеобразие исторического пути России, сформулировать важнейшие параметры «русской идеи», которые придают ей непреходящую ценность, и указать на ее значение для современности.

Русская идея» Достоевского принципиально отвергающая любые формы насилия и радикализма, чуждая каким-либо проявлениям национального и сословно-классового эгоизма; органически включающая в себя общечеловеческие гуманистические ценности и идеалы и не противопоставляющая себя «чужому» миру и человечеству; рассматривающая процесс очеловечивания человека и общества в триединстве их сущностного стремления к свободе, справедливости и равенству, а процесс становления гражданской личности в неразрывной связи с восстановлением ее национального и человеческого достоинства; ставящая в основание действительно прочного социально-экономического устройства широкое распространение частной собственности, основанной на личном труде может и должна стать национальным идеалом.

Утопия? Сам Достоевский никогда не скрывал своего «утопизма». «Великое дело любви и настоящего просвещения. Вот

156 моя утопия», — занес он в «Записную тетрадь 1876—77 гг».1 Но с предельной ясностью понимал и то, что между утопией и реальностью не существует границ. Российская история на этот счет преподносит нам не один урок диалектики. Ведь, казалось бы, и вполне реалистичный ленинский план «построения социализма в одной отдельно взятой стране», ради осуществления которого было потрачено столько духовной энергии, человеческих сил и жизней, в конечном счете тоже оказался утопией.

Задолго до «крушения коммунизма» Иван Ильин, размышляя о путях выхода России из него, писал: «Замечательно, что на введении демократии в грядущей России настаивают, во-первых, неосведомленные и лукавые иностранцы, во-вторых, бывшие российские граждане, ищущие ныне разложения и погубления России. На самом деле «демократия» не есть легко устрояемый режим. Напротив — труднейший. Демократия предполагает исторический навык, приобретенный народом в результате долгого опыта и борьбы, она предполагает в народе культуру законности, свободы и правосознания; она требует от человека — политической силы суждений и живого чувства ответственности. А что делать там, где всего этого нет? Где у человека нет ни имущественной, ни умственной, ни волевой самостоятельности? Где все подготовлено для своекорыстия и публичной продажности? Где дисциплина не сдерживает личного и совместного произвола? Где нет ни характера, ни лояльности, ни правосознания? Все-таки вводить демократический строй? Для чего же? Чтобы погубить государство и надругаться над всеми принципами демократии? Чтобы все кончилось коррупцией, безобразной смутой и разложением государства? И все во имя доктрины?.»2

1 Достоевский Ф.М. Т.24. С.195.

2

Ильин И. О грядущей России. Джорданвилл. 1991. С. 141

157

При всей впечатляющей прозорливости Ильина, который довольно точно определил последствия одномоментного «введения демократии» в посткоммунистической России, трудно согласиться с его выводом-предложением о необходимости переходного периода в виде некой либеральной диктатуры.1 Как достаточно убедительно показывает исторический опыт, любая диктатура, какие бы благородные цели она не декларировала в начале, неизбежно воспроизводит только самое себя, превращает насилие из средства в цель своего существования. К тому же любая диктатура опирается не только на традиционные институты насилия (так называемые силовые структуры), но и на определенные общественные настроения, на более или менее массовую социально-психологическую базу, способную аккумулировать в себе идеологию насилия, в качестве которой в ситуации идейного вакуума могут выступать различающиеся лишь степенью агрессивности формы национал-«патриотической» идеологии. Либерализм, вообще не являющийся идеологией в общепринятом смысле этого понятия, превращается в свою противоположность, когда начинает «играть» по чужим правилам. Так в сущности и произошло с нынешним российским либерализмом, который попытался найти опору в суперпрезидентстве, в режиме личной власти для проведения радикальной политики, в значительной степени дискредитировавшей идеи демократии и усугубившей кризис российской государственности.

Но Иван Ильин, безусловно, прав в том, что демократия «не есть легко устрояемый режим». Ее нельзя «ввести», нельзя, по извечной традиции российских властей, навязать обществу, применяя методы принуждения. Демократия — это единственная

1 Там же. С.147.

158 естественная форма общественно-государственного устройства, которая вызревает в недрах самого общества, позволяя наиболее органичным образом увязывать личностные, индивидуальные интересы с интересами коллективными, общественными в их очень остром подчас противоборстве и противоречивом единстве. Именно поэтому становление демократии не может быть делом интеллектуальной элиты, стоящей над народом; оно может быть лишь делом всего народа. Разумеется, и в этом случае не обходится без «элиты», без выдвинутой самим народом из собственной среды интеллектуально-нравственной силы, отражающей и выражающей интересы и умонастроения большинства нации. Более того, сам факт появления такой силы свидетельствует о достаточно высоком уровне культурной зрелости нации, о ее готовности принять на себя бремя свободы, неотделимой от гражданской ответственности. Но происходит это только тогда, когда «способность быть гражданином», то есть «способность возносить себя до целого мнения страны»1 становится определяющей доминантой в умонастроении и поведении людей, когда большинство нации проникается нравственным стремлением к обустройству своей жизни на очеловеченных основаниях. «Без идеалов, — говорил Достоевский, — то есть определенных хоть сколько-нибудь желаний лучшего, никогда не может получиться хорошей действительности. Даже можно сказать положительно, что ничего не будет, кроме еще пущей мерзости».2

Русская идея, осознанная в том глубоко гуманистическом и демократическом содержании, которое вкладывал в нее Достоевский, конечно, не содержит конкретных рецептов обществен

159 но-государственного переустройства России на подлинно демократических принципах. Но она вполне может стать духовной основой национального возрождения русского народа, тем ядром, из которого должна вырасти новая идеология гражданского общества, чуждая и национальному эгоизму, и мессианским претензиям на исключительность, и любым формам подавления личностного начала, отчуждения человека от себя самого и от общества. «Русская идея», рассматривающая процесс очеловечивания человека в триединстве его сущностного стремления к свободе, справедливости и равенству, достойна того, чтобы породивший ее, в конечном счете, народ нашел наконец самого себя, обрел право на самоуважение и достойную жизнь для всех своих граждан.

Подводя итог своим размышлениям над трагической судьбой России в XX веке, Николай Бердяев писал: «Коммунизм есть русское явление, несмотря на марксистскую идеологию. Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа. И изжит он должен быть внутренними силами русского народа. Коммунизм должен быть преодолен, а не уничтожен. В

1 > 7' " ТГ' Г ЛФО ТГТЛЛ Т^ЛТЛЛОП II а/>Т1/" Т I ■"Г* ТТЛ Л ТТЛ Т/.Л»|-11ДГТТТХГЛ*П ТТЛ ТТ^ТУТТО о 1>1 V/ц-1 у ш ыиДиш, 1\и 1 ирал пиь 1 ^ хш 1 ииьль АоМж^ шиши, Дилтпа войти и правда коммунизма, но освобожденная от лжи».1

В сущности, сегодняшней «сверхфантастической» действительностью, так часто определяемой словом из уголовного лексикона — «беспредел», российское общество расплачивается не только за семидесятилетнее служение идолу коммунизма, но и за то, что вместе с ложью коммунизма отринуло и его правду, лишая тем самым свободу ее содержательного и подлинно челове

1 Бердяев Н.А. Русская идея / Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья. В 2 тт. — М.: Искусство, 1994. — Т.П. С.282.

160 ческого смысла. Ведь в конечном счете общество, в котором свободное развитие каждого является условием и естественным продолжением свободного развития всех — это не только идеал подлинной демократии, но и идеал коммунизма, та его правда, о которой и говорил Бердяев.

Список научной литературыБунина, Татьяна Ивановна, диссертация по теме "Отечественная история"

1. Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30 тт. — М. — Л.:1. Наука, 1974 — 1989.

2. Т. 5: Зимние заметки о летних впечатлениях. — С. 46.

3. Т. 5: Записки из подполья. — С. 99.

4. Т. 13: Наброски и планы 1870 — 1872 гг.

5. Т. 16: Подготовительные материалы к «Подростку».

6. Т. 18: Объявление о подписке на журнал «Время» на 1861 год; Ряд статей о русской литературе.

7. Т. 19: Ряд статей о русской литературе; Рассказы Н.В. Успенского.

8. Т. 20: Два лагеря теоретиков; Славянофилы, черногорцы и западники, самая последняя перепалка; Предисловие к публикации романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери».

9. Т. 21: Дневник писателя. 1873 г.: Старые люди; Среда; Влас; Нечто о вранье; Одна из современных фалыпей; Записи литературно-критического и публицистического характера из записных тетрадей 1872 — 1875 гг.

10. Время», 1861. № 5. С. 36 — 43.1. День», 1861. № 4. С. 9.

11. Отечественные записки», 1860. № 4. С. 56 — 59.

12. Русский вестник», 1861. № 3. С. 15 — 17.

13. Русский вестник», 1903. № 5. С. 162.

14. Аксаков К. С. О русском воззрении / Русская идея. — М.:

15. Республика, 1992. — С. 111.

16. Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1846 года /

17. Поли. собр. соч. в XIII тт. — М.: Изд-во АН СССР,1953 — 1958. — Т. X. — С. 7.

18. Белинский В. Г. Россия до Петра Великого / Русская идея. —

19. М.: Республика, 1992. — С. 74.164

20. Бердяев Н. А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века / Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья; в 2 тт. — М.: Искусство, 1994. — Т. II. С. 204 — 310.

21. Владимов Георгий. Список Солженицына // Моск. нов. — № 48. — 1998. — С. 3.

22. Герцен А. И. Былое и думы / Полн. собр. соч. в 30 тт. — М.: Наука, 1954 — 1966. — Т. IX. — С. 147.

23. Герцен А. И. Русские немцы и немецкие русские / Полн. собр. соч. в 30 тт. — М.: Наука, 1954 — 1966. — Т. XIV. — С. 148 — 183.

24. Горький М. Еще раз о «достоевщине» / Собр. соч. в 30 тт. — М.: Гослитиздат, 1949 — 1955. — Т. XXIV. — С. 149 — 153.

25. Добролюбов Н. А. Стихотворения Никитина / Собр. соч. в девяти томах. — М.: Гослитиздат, 1961 — 1964. — Т. VI. — С. 163 — 176.

26. Добролюбов И. А. Забитые люди / Собр. соч. в девяти томах. — М.: Гослитиздат, 1961 — 1964. — Т. VII. — С. 225 — 260.

27. Ильин И. А. Наши задачи. — Париж, 1956. — Т. I. — С. 321.

28. Ильин И. А. О грядущей России. — Джорданвилл, 1991. — С. 144 — 147.

29. Кантор В. К. Стихия и цивилизация: два фактора «российской судьбы» // Вопросы философии. — 1994. № 5. — С. 27 — 29.

30. Ключевский В. О. Курс русской истории / Соч. в девяти томах. — М.: Мысль, 1988. — Т. III. — С. 346, 366 — 367.

31. Ключевский В. О. Методология русской истории / Соч. в девяти томах. — М.: Мысль, 1988. — Т. VI. — С. 5 — 93.165

32. Ключевский В. О. Русская историография 1861 — 1893 гг. / Соч. в девяти томах. — М.: Мысль, 1988. — Т. VII. — С. 381 — 388.

33. Карякин Ю. Антикоммунизм, Достоевский и достоевщина // Проблемы мира и социализма. — 1963. № 5. — С. 34.

34. Леонтьев К. Н. О всемирной любви / Русская идея. — М.: Республика, 1992. — С. 148 — 182.

35. Манн Т. Собр. соч. в 10 тт. — М.: Гослитиздат, 1961. — Т. X. — С. 330 — 333.

36. Маркс К. Наброски ответа на письмо В. И. Засулич / Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. — М.: Изд-во Полит, лит., 1961. — Т. I. — С. 410 — 415.

37. Маркс К. и Энгельс Ф. Немецкая идеология / Маркс К. и Энгельс Ф. Об искусстве. В 2 тт. — М.: Искусство, 1957. — Т. I. С. 283.

38. Михайловский Н. К. Жестокий талант / Михайловский Н. К. Лит.-крит. статьи. —М.: Гослитиздат, 1957. — С. 190.

39. Мошковский А. Альберт Эйнштейн. — М., 1922. — С. 162.

40. Плеханов Г. В. Примечания к книге Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии» / Изб. философ, произвел, в 5 тт. — М.: Госполитиздат, 1956. — С. 493.

41. Померанц Григорий. Маастрихт или Сараево // Новое время. — 1996. № 41. — С. 7.

42. Пушкин А. С. Путешествие из Москвы в Петербург / Полн. собр. соч. в десяти томах. — М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1949. — Т. VII. — С. 291 — 292.

43. Пушкин А. С. О ничтожестве литературы русской / Подн. собр. соч. в десяти томах. — М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1949. — Т. VII. — С.306.166

44. Соловьев В. С. Русская идея / Соловьев В. С. Соч. — М.: Правда, 1989. — Т. 2. — С.226 — 241.

45. Струве П. Мои встречи и столкновения с Лениным / Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья; в 2 тт. — М.: Искусство, 1994. — Т. 2. — С. 386.

46. Толстой Л. Н. О литературе. — М.: Худ. лит., 1955. — С. 172 — 173.

47. Федотов Г. Россия и свобода / Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья; в 2 тт. — М.: Искусство, 1994. — Т. 2. — С. 177.

48. Франк С. Л. Крушение кумиров / Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья; в 2 тт. — М.: Искусство, 1994. — Т. 1. — С. 133 — 142.

49. Франк С. Л. Религиозно-исторический смысл русской революции / Русская идея. — М.: Республика, 1992. — С.326 — 330.

50. Янов А. Как убивали Россию // Моск. нов. — 1998. № 23. — С. 14.1. Литература:

51. Аксючиц В. В. Идеократия в России: метаморфозы богоборческого режима. — М.: Выбор, 1995. — 175 с.

52. Белов Ю. П. Русская судьба: /Сб. ст./. — М.: Б. и., 1995. — 90 с.

53. Бердяев Н. А. Душа России. — Л.: Предприятие «Сказ», 1990. — 29 с.

54. Бердяев Н. А. Самопознание. — М.: Книга, 1991. — 445 с.

55. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Б. и., 1990. — 220 с.167

56. Бердяев Н. А. Судьба России. — М.: Мысль, 1990. — 205 с.

57. Бессонов Б. Н. Судьба России: взгляд русских мыслителей. — М., Б. и., 1993. — 254 с.

58. Бессонов Б. Н. Русская идея, мифы и реальность. — М.: Б. и., 1993. — 156 с.

59. Булгаков С. Н. Христианский социализм: /Сб./. — Новосибирск: Наука, 1991. — 347 с.

60. Булгаков С. Н. Моя родина: /Избранное/. — Орел: Изд-во Орл. гос. телерадиовещат. компании, 1996. — 238 с.

61. Бурсов Б. И. Личность Достоевского. — Л.: Сов. писатель, 1974. — 672 с.

62. Волчин И. Л. Последний год Достоевского. — М.: Сов. писатель, 1986. — 574 с.

63. Грановский Т. Н. Лекции по истории средневековья. — М.: Наука, 1986. — 427 с.

64. Гроссман Л. П. Достоевский. Изд. 2-е, исп. и доп. — М.: Молодая гвардия, 1965. — 596 с.

65. Гулыга А. В. Русская идея и ее творцы. — М.: Соратник, 1995. — 308 с.

66. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Книга, 1991. — 573 с.

67. Зенъковский В. В. Ф. М. Достоевский, Владимир Соловьев, Н. А. Бердяев / Русская идея. — М.: Республика, 1992. — С. 343 — 375.

68. Иванов А. В. Запад — Россия — Восток: Сравнительно-типологический анализ познавательной стратегии и ценностных ориентаций. — М.: Изд-во МГУ, 1993. — 102 с.

69. Иванов Вяч. О русской идее / Русская идея. — М.: Республика, 1992. — С. 227 — 240.168

70. Иванова А. А. Достоевский и русское философское самосознание // Русская идея: Тезисы к VI Ежегод. конф. кафедры философии РАН. — М.: Б. и., 1992. — С. 11 — 13.

71. Ильин И. А. Наши задачи. — М.: МП «Рарог», 1992. — 271 с.

72. Ильин И. А. О грядущей России. — М.: Воениздат, 1993. — 366 с.

73. Иосифова П., Цимбалов Н. Русская идея как элемент национального сознания // Вестник ЛГУ. — 1994. № 5.

74. Карамзин H. М. Записки о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. — М.: Наука, 1991.125 с.

75. Карсавин Л. П. Восток, Запад и русская идея / Русская идея.

76. М.: Республика, 1992. — С. 314 — 335.

77. Корякин Ю. Ф. Достоевский в канун XXI века. — М.: Сов. писатель, 1989. — 646 с.

78. Кирпотгт В. Я. Достоевский в шестидесятые годы. — М.: «Худ. лит.», 1966. — 560 с.

79. Костомаров Н. И., Забелин И. Е. О жизни, быте и нравах русского народа: /Сборник/. — М.: Просвещение, 1996. — 575 с.

80. Ключевский В. О, Сочинения в девяти томах. — М.: Мысль, 1988.

81. Кризис самодержавия в России. 1895 — 1917. — Л.: Наука, 1984. — 664 с.

82. Лемешев М. Я„ Возродится ли Россия?: Экономиче-ско-политический анализ и опыт нравственного исследования. — М.: Б. и., 1994. — 164 с.

83. Ленин В. И. Толстой и пролетарская борьба / Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд-ние 5-е. — М.: Изд-во Полит, лит., 1961. — Т. 20. — С. 70 — 78.

84. Ленин В. И. Толстой и его эпоха / Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд-ние 5-е. — М.: Изд-во Полит, лит., 1961. — Т. 20.1. С. 100 — 108.

85. Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миропонимание. — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. — 408 с.

86. Марченко В. Т. К истории великодержавного духа в России: Опыт системного анализа. — 2-е изд., исп. и доп. — М.: Б. и., 1995. — 103 с.

87. Михайлова И. М. Социалистические идеи в социальной философии Ф. М. Достоевского // Русская идея: Тезисы к VI Ежегод. конф. Кафедры философии РАН. — М.: Б. и., 1992.1. С. 21 — 23.

88. Нечаева В. С. Журнал М. М. и Ф. М. Достоевских «Время». 1861 — 1863. — М.: Наука, 1972. — 318 с.

89. Николаев С. Как создается национальная идея // Свободная мысль. — 1997. № 6, 7.

90. Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. — Петрозаводск: Изд-во АО «Фолиум», 1995. — 838 с.

91. Принцип дополнительности и материалистическая диалектика. — М.: Наука, 1976. — 367 с.

92. Пушкин А. С. Письмо П. Я. Чаадаеву / Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в десяти томах. — М. — Л.: Изд-во АН СССР, 1949. — Т. X. — С, 595 — 597.

93. Русская идея: Тезисы к VI Ежегод. конф. Каф. философии РАН — М.: Б. и., 1992. — 72 с.

94. Русская идея: В кругу писателей и мыслителей русского зарубежья; в 2 тт. — М.: Искусство, 1994.170

95. Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. — М,: Б. и., 1993. — 368 с.

96. Русская философия. Словарь. —М.: Республика, 1995.

97. Русская философия. Малый энциклопедический словарь. — М.: Наука, 1995.

98. Сагатовский В. 77. Русская идея: продолжим ли прерванный путь? — СПб.: Петрополис, 1994. — 205 с.

99. Семенов С. 77. Русский порядок и русская история: Конспект выступления перед идеологич. активом. Русские дружины Сев.-Зап. региона. — СПб.: Фонд рус. искусства, 1995. — 46 с.

100. Сербиненко В. В. Владимир Соловьев: Запад, Восток и Россия. — М.: Б. и., 1994. — 136 с.

101. Соловьев С. М. Избранные труды. — М.: Изд-во МГУ, 1983.438 с.

102. Соловьев В. С. Три речи в память Достоевского / Соловьев

103. B. С. Сочинения. — М.: Мысль, 1988. — Т. 2. —1. C. 304 — 330.

104. Татищев В. Н. Избранные произведения. — Л.: Наука, 1979.464 с.

105. Троицкий Е. С, О русской идее. Очерк теории возрождения науки. В 2 ч, — М.: Б. и., 1994. — 313 с.

106. Федотов Г. П. Россия и свобода: /Сб. ст./. — Нью-Йорк, 1981. — 273 с.

107. Федотов Г. 77. Судьба и грехи России: Избр. статьи по философии русской истории и культуры; В 2 тт. — СПб.: София, 1991.

108. Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. — М. — Л.: Наука, 1964. — 643 с.171

109. Хорос В. Русская идея на историческом перекрестке // Свободная мысль. — 1992. № 4.

110. Цамутали А. Н. Борьба течений в русской историографии. — Л.: Наука, 1977. — 256 с.

111. Чаадаев П. Я. Статьи и письма. — М.: Современник, 1987. — 365 с.

112. Шанский Д. И. Из истории русской исторической жизни. И. Н. Болтин. — М.: Изд-во МГУ, 1983. — 150 с.

113. Шестидесятые годы. Материал по истории литературы и общественному движению. Сб. под ред. Н. К. Пиксанова и О. В. Цехновицера. — М.: Изд-во АН СССР, 1940. — 490 с.

114. Янов А. Русская идея и 2000 год. — Нью-Йорк, 1998. — 399 с.