автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.03
диссертация на тему: "Фауст" И.-В. Гёте и русская литература XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме ""Фауст" И.-В. Гёте и русская литература XX века"

На правах рукописи

ШОР Галина Александровна

«ФАУСТ» И.-В. ГЁТЕ И РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА XX ВЕКА: МОТИВЫ, ОБРАЗЫ, ИНТЕРПРЕТАЦИИ

(немецкая литература), 10.01.01. - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание учёной степени кандидата филологических наук

Екатеринбург - 2009

1 0 >му:)

003473016

Работа выполнена на кафедре зарубежной литературы ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького».

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор

Рабинович Валерий Самуилович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Сейбель Наталия Эдуардовна

кандидат филологических наук, доцент Гудов Валерий Александрович

Ведущая организация: ГОУ ВПО «Магнитогорский

государственный университет»

Защита состоится «24» июня в 15 часов на заседании диссертационного совета Д 212.286.11 при ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. A.M. Горького» по адресу: 620000, г. Екатеринбург, пр. Ленина, 51, комн. 248

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке ГОУ ВПО «Уральский государственный университет им. А. М. Горького».

Автореферат разослан <#/» мая 2009 г.

Учёный секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент

^ Назарова Л. А

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Важнейшим . атрибутом современного мирового литературоведения стало изучение литературы как взаимодействия различных эпох, культур, а также отдельных художественных произведений во всём многообразии их контекстуальных и интертекстуальных связей. При этом необходимо признать особую роль в этом процессе тех литературных памятников, которые в силу разных причин обладают повышенным «магнетизмом» для художников последующих эпох. Среди таких произведений особое место занимает трагедия И.-В. Гёте «Фауст», которая по самой своей природе является, на наш взгляд, уникальным культурным «перекрёстком», ведущим диалог, с одной стороны, с уже сложившимися культурными парадигмами (античной, средневековой, ренессансной), а с другой - с теми вечными проблемами, архетипическими смыслами, которые уходят своими корнями в миф, в первую очередь библейский, что позволяет определить книгу немецкого классика как своеобразную «квази-Библию» мировой литературы. Именно эта особая культурная насыщенность гётевского текста и делает его, по нашему убеждению, произведением, которое оказывается неизменно востребованным на каждом последующем этапе развития культуры, в том числе и русской литературы XX века, где он заложил своеобразную традицию, которую вслед за Г. Ишимбаевой можно обозначить как «русскую фаустиану» XX века.

В данной работе диалог русской литературы XX века с гётевской трагедией прослеживается на разных (мотивном, образном и др.) уровнях организации текста во всём многообразии их пересозданий и «перекодировок».

Актуальность данного диссертационного исследования определяется повышенным интересом современного

литературоведения к феномену диалога в

литературе (шире - в культуре), к разного рода межтекстовым взаимодействиям, а .также усилением внимания к иррациональным, мистическим, фантастическим смыслам в литературе и к их воссозданию и пересозданию в рамках разных национальных культур.

Научная новизна диссертации состоит в том, что, несмотря на наличие в современном литературоведении работ, затрагивающих проблему диалога «Фауста» с отдельными произведениями русской литературы XX века, (главным образом с «Мастером и Маргаритой» М. Булгакова, в связи с чем диалог «Фауста» с этим булгаковским романом в данной диссертации практически не рассматривается), относительно целостной картины рецепции «Фауста» в русской литературе XX века в её сущностных закономерностях, в многообразии её проявлений и одновременно в её эволюции в течение XX столетия на данный момент в литературоведении не сложилось. Также исследование русской фаустианы XX века в данной работе осуществлено на литературном материале, который ранее в «фаустовском» контексте не рассматривался. В диссертации впервые осуществлён развёрнутый анализ диалога с «Фаустом» таких произведений, как «Мёртвые боги» А. Амфитеатрова, «Анатэма», «Дневник Сатаны», «Покой» Л. Андреева, «Голос из могилы» Г. Чулкова, «Старуха» Д. Хармса, «Антихристово причастие» М. Слонимского, «Исходящая №37» Л. Лунца, «Воображаемый собеседник» О. Савича, «Гомункулус» И. Варшавского, «Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гёте» В. Пьецуха.

По сравнению с уже исследованными в отечественном гётеведении (Г. Г. Ишимбаева,2002; Г. В. Якушева, 2005) текстами И. Сельвинского, С. Алёшина, А. Левады, И. Варшавского, Н. Елина и В. Кашаева, в представленной

диссертационной работе дан развёрнутый анализ тагах произведений указанных выше авторов, как «Читая "Фауста"», «Мефистофель», «Фауст и смерть», «Душа напрокат», «Поездка в Пенфилд», «Ошибка Мефистофеля».

В фаустовском контексте в работе рассмотрены ранее практически не анализировавшиеся в этой связи произведения М. Булгакова («Роковые яйца», «Собачье сердце»), а также «Защита Лужина» В. Набокова.

Объектом данного диссертационного исследования стали отдельные произведения русской прозы и драматургии XX века в аспекте их взаимодействия с трагедией И.-В. Гёте «Фауст».

Предметом - становление и функционирование усвоенных и пересозданных фаустовских мотивов, образов, смыслов в русской литературе XX века.

Цель исследования состоит в обнаружении и раскрытии многообразных и сложных взаимосвязей между текстами русской литературы XX века, с одной стороны, и трагедией Гёте «Фауст» - с другой, причём выявление этих взаимосвязей в работе двунаправлено - оно призвано вскрыть новые смыслы в русской литературе XX века, а также, опосредованно, в самом гётевском тексте.

Эта цель обусловила постановку ряда задач:

-рассмотреть функционирование присутствующих в тексте «Фауста» мифологем и возможности их экстраполяции в иной культурный модус.

-проследить эволюцию поэтапного отражения гётевского «Фауста» русской литературой от Серебряного века до конца XX века.

-описать модели взаимодействия отдельных

произведений русской литературы с «Фаустом» Гёте.

-по возможности выявить и акцентировать в трагедии Гёте «Фауст» те скрытые смыслы, которые актуализируются русским литературным контекстом.

Методологические принципы и теоретическая значимость работы. Методологической основой диссертации является сочетание историко-генетического анализа, структурно-типологического метода, а также метода рецептивной эстетики. Теоретическую базу работы составили труды М. М. Бахтина, Ю. Кристевой, Н. А. Кузьминой, М. Г. Зельдовича, 3. Г. Минц, О. Н. Турышевой, Ю. В. Кондаковой и др. Данное исследование обогащает традиции компаративного анализа на новом литературном материале.

Практическая значимость проведённого исследования определяется возможностью использования её материала в процессе вузовского преподавания зарубежной (творчество И.-В. Гёте) и русской литературы XX века, а также в издательской деятельности.

Апробация работы. По результатам проведённых исследований прочитаны доклады на Всероссийской научно-практической конференции «Актуальные проблемы филологического образования: наука - вуз - школа» в городе Екатеринбурге в марте 2003 года, на Всероссийской научно-практической конференции «Проблемы анализа литературного произведения в системе филологического образования наука - вуз — школа» в городе Екатеринбурге в марте 2004 года, на Всероссийской (с международным участием) научной конференции «Лингвистические и эстетические аспекты анализа текста и речи» в городе Соликамске в феврале 2004 года, на Международной научной

конференции «Библия и национальная культура» в городе Перми в октябре 2004 года, на Международной научной конференции «Дергачёвские чтения - 2006» в городе Екатеринбурге в октябре 2006 года. Основные положения диссертации изложены в семи публикациях.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, пяти глав, заключения. Библиография содержит 274 наименования, из них 42 на иностранных языках.

Основные положения диссертации, выносимые на защиту.

1. «Валентность» произведения Гете «Фауст» по отношению к русской литературе XX века определяется корреляцией базовых доминант русской культуры XX столетия с целым рядом смыслов, заложенных в гётевской трагедии.

По мере эволюции русской литературы XX века её диалог с гётевским «Фаустом» выстраивался по-разному, в силу большей востребованности в те или иные периоды разных фаустовских смыслов и мотивов.

2. Своеобразие диалога литературы Серебряного века с «Фаустом» определяется её особой отзывчивостью к метафизическим смыслам в тексте Гёте, к присутствующему в нём идеалу преодоления реальности во имя Абсолюта, к гётевской Елене как метафоре возрождённой античности.

В русской литературе Серебряного века особое место занимает пьеса А. Андреева «Анатэма» и его повесть «Дневник Сатаны» как своеобразный «анти-фаустовский» цикл, в рамках которого заданный гетевским Прологом спор о человеке находит противоположное разрешение - в рамках воплотившейся в творчестве Андреева модели человеческой природы и человеческого удела.

3. Для усвоения «Фауста» отечественной литературой 1920-1930-х годов характерно сатирически окрашенное осмысление советской реальности указанного периода через призму гётевской «дьяволиады»; отсюда -появление в отечественной литературе 1920-1930-х годов галереи «сниженных» Мефистофелей и «сниженных» Фаустов раннесоветского времени.

4. Диалог с «Фаустом» занимает важное место в творчестве М. Булгакова, причём не только в его романе «Мастер и Маргарита», но и в повестях «Собачье сердце» и «Роковые яйца». Русскийу писатель в своих произведениях воспринимает и пересоздаёт гётевскую модель взаимоотношений учёного и действительности, причём если Персиков из «Роковых яиц» несёт в себе лишь «фаустианское» начало, то Преображенский из «Собачьего сердца» совмещает черты и Фауста, и Мефистофеля, в то время как гётевский образ Вагнера-создателя Гомункула трансформируется в «Собачьем сердце» в образ Борменталя, хранителя фундаментальных основ мироздания, уничтожившего «Гомункула»-Шарикова.

5. Своеобразная трансформация «Фауста» Гёте осуществлена в романе В. Набокова «Защита Лужина», в котором полемически пересоздаётся и фактически уничтожается просветительский смысл трагедии «Фауст» (отсюда - «зеркальность» набоковских смыслов, мотивов, элементов поэтики по отношению к соответствующим смыслам, мотивам, элементам поэтики в тексте Гёте).

6. Начиная с хрущёвской «оттепели» (а в отдельных образцах - и начиная с 1940-х годов) диалог с «Фаустом» становится достоянием «соцреалистической» литературы. В советской литературе 1940-1980-х годов оказались практически не востребованными метафизические смыслы «Фауста» и, напротив, оказались востребованными смыслы «просветительские», общегуманистические, а также

некоторые этические - в частности, связанные с проблемой ответственности учёного за результаты своего труда (как правило, на зарубежном материале). «Фаустовские» мотивы оказались востребованными, в частности, в научно-фантастической литературе 1960-1970-х годов.

В рамках диалога советской литературы 1940-1980-х годов с «Фаустом» существенно расширился диапазон интертекстуальных связей на образном уровне. В советской литературе этого времени возникла обширная галерея трансформированных «Фаустов», «Мефистофелей», «Вагнеров», порой взаимно антонимичных и по своей сущности по своей роли в развитии действия.

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновываются актуальность исследования, научная новизна, определяются предмет и объект исследования, формулируются цель, задачи, методологические принципы и структура работы, а также положения, выносимые на защиту.

В первой главе диссертации «Серебряный век: интерпретационные модели усвоения "Фауста" Гёте» рассматриваются особенности русской литературы Серебряного века, порождающие её особую «отзывчивость» по отношению к гётевскому «Фаусту», среди которых - её открытость культурному диалогу, насыщенность метафизическими смыслами, обращённость к иррациональному, в том числе инфернальному началу.

В русской литературе Серебряного века также оказались востребованы присутствующий в гётевской трагедии идеал преодоления реальности во имя Абсолюта и гётевский образ Елены как метафоры возрождённой античности.

В рамках литературы указанного периода в контексте диалога с «Фаустом» Гете в работе отдельно рассматриваются произведения Л. Н. Андреева (пьеса «Анатэма», повесть «Дневник Сатаны», рассказ «Покой»), новелла А. В. Амфитеатрова «Мёртвые боги» и новелла Г. И. Чулкова «Голос из могилы».

Под непосредственным влиянием гётевского «Фауста» написаны «Анатэма» Л. Андреева и его же «Дневник Сатаны», образующие во всём единстве своеобразный «антифаустовский» цикл, не нашедший пока в литературоведении достаточно развёрнутого анализа. Пьеса «Анатэма» рассмотрена в работе как своеобразный «анти-«Фауст». Уже сама структура текста русского автора повторяет структуру пьесы Гёте (спор о Человеке - искушение «лучшего из людей» - разрешение спора). Кроме того, конечная цель как гётевского мудреца Фауста, так и андреевского Давида Лейзера - осчастливить человечество. Однако это повторение подчёркнуто полемично по отношению к смыслу гётевского текста. Если у Гёте спор о человеке ведут Бог и дух зла Мефистофель, то в «Анатэме» на месте Мефистофеля оказался мелкий бес Анатэма, а на месте Бога - Некто, ограждающий входы (то есть уже само существование Высшего за этими входами оказывается под вопросом). Соответственно, если Фауст в результате выходит из-под власти Мефистофеля и обретает спасение, то конечное слово в пьесе Л.Н. Андреева остаётся за Анатэмой: Давида Лейзера побили камнями те, кого он не смог осчастливить (ибо четыре миллиона - дар Анатэмы, совокупное счастье человечества, есть конечная сумма, а страждущих -бесконечное количество), и надгробное слово произносит Анатэма.

Повесть Л. Андреева «Дневник Сатаны», на наш взгляд, также можно прочитать в качестве своеобразного полемического пересоздания гётевского «Фауста». Здесь, в

отличие от «Анатэмы», отсылки к гётевскому «Фаусту» появляются на уровне прямых реминисценций, однако полемическая перекодировка гётевского «Фауста» выявляется, как и в «Анатэме», в интертекстуальных схождениях иного уровня. В «Дневнике Сатаны», как и в трагедии Гёте, несомненно, присутствует мотив спора о человеке, причём своеобразным Фаустом здесь оказывается Фома Магнус, само имя которого означает «могущественный». Однако сюжет перекодируется: люди не нуждаются в «испытании», они по собственной воле готовы войти в мир Зла ради обретения материальных благ, а появившийся на Земле Сатана невольно оказывается в роли защитника Добра. В финале Фома Магнус - олицетворение Человека - читает Сатане наставление, из которого следует, что тот слишком поздно появился на Земле и что человечество уже и без его участия пребывает в пространстве Зла. Миссия Сатаны изъята у него самими людьми - ему остается лишь выслушивать упрёки в чрезмерной любви к людям и заклинать: «Возлюби ближнего».

При анализе рассказа Л. Н. Андреева «Покой», новеллы А. В. Амфитеатрова «Мёртвые боги» и новеллы Г. И. Чулкова «Голос из могилы» в работе рассматриваются как типологические схождения с гётевским «Фаустом» (ситуация встречи с потусторонним, искушения, мотив ожившей античности и др.), так и неявные маркеры влияния гётевского «Фауста». В «Мёртвых богах» А. Амфитеатрова мы встречаем ситуацию воскрешения античной богини, содержащую в себе знаки возможного влияния «Фауста». В «Покое» Л. Андреева подчёркиваем пародийную полемичность, во-первых, образа «искушаемого» мёртвого сановника по отношению к образу Фауста, во-вторых, образа «искушающего» дьявола по отношению к образу Мефистофеля. В-третьих, рассматриваем, как пародию ситуацию искушения по отношению к той, что представлено

у Гёте. В «Голосе из могилы» Г. Чулкова нами отмечены определённые схождения между образами Елены Оксинской как олицетворения античности и ожившей античной Елены из гётевского «Фауста».

Во второй главе «"Фауст" в отечественной литературе 1920-1930-х годов» рассматриваются отдельные произведения отечественной литературы 1920-1930-х гг., которые вступают в диалог с гётевской трагедией. Предварительно в рамках главы рассматриваются социокультурные факторы, породившие интертекстуальную «валентность» русской литературы этого времени по отношению к «Фаусту». Оказалось, что в рамках «параллельной» литературы, балансировавшей в 1920-начале 1930-х годов на грани «легальности», смысловое поле «дьяволиады» позволяло адекватно передать сущность новой эпохи. Если в литературе Серебряного века инфернальные смыслы, скорее, относились к человеческому уделу вообще или к устройству мироздания, то в русской литературе 19201930-х годов - уже непосредственно к советской эпохе в целом и отдельным её атрибутам в частности.

Во второй главе рассмотрены произведения таких писателей, как Д. И. Хармс («Старуха»), М. Л. Слонимский («Антихристово причастие»), Л. Н. Лунц («Исходящая № 37»), О. Г. Савич («Воображаемый собеседник»), Н. Н. Никандров («Диктатор Пётр»), При рассмотрении этих произведений особое внимание уделяется трансформации демонического персонажа: как модификация гётевского Мефистофеля в работе рассматриваются старуха Д. Хармса (которая, в отличие от героя Гёте, искушает не жизнью, а смертью), «толстобрюхий искуситель» Никифор в рассказе М. Слонимского «Антихристово причастие», гипнотизёр из «Исходящей №37» Л. Лунца. Параллельно рассматривается и «снижающая» трансформация в рассматриваемых произведениях образа Фауста: от пребывающего в

постоянном страхе «искушаемого» героя

Д. Хармса - к опустившемуся до людоедства персонажу у М. Слонимского и к канцелярскому служащему у Л. Лунца. Примечательно, что в каждом из этих случаев присутствуют типологические схождения с гётевским Фаустом.

Кроме того, показательно, что неоднозначные, сложные финалы текстов многих отечественных писателей 1920-1930-х гг. XX века заставляют пересмотреть и классическую интерпретацию финала «Фауста» Гете. Сниженные «Фаусты» в произведениях Хармса, Слонимского, Лунца выступают в качестве своеобразных «двойников» гётевского Фауста, актуализирующих неоднозначность его образа в самом гётевском тексте. Фауст - просветительский герой, мудрец, которому открываются объятия вечности, но Фауст и грешник, путь которого усеян всевозможными преступлениями. Соответственно сниженные «Фаусты» в произведениях Хармса, Слонимского, Лунца собой ярче и доказательнее проявляют, актуализируют тёмное, инфернальное начало и в душе самого гётевского Фауста.

Экстраполяция смыслов, мотивов и образов гётевского «Фауста» на литературное пространство 1920-1930-х годов рассматривается в данной главе также на материале романа О. Г. Савича «Воображаемый собеседник» и повести Н. Н. Никандрова «Диктатор Пётр».

Третья глава «"Фауст" Гёте в творческой интерпретации М. Булгакова ("Роковые яйца", "Собачье сердце")» открывает новые смыслы в творчестве Гете через призму таких булгаковских произведений, как «Роковые яйца» и «Собачье сердце». «Фауст» И.-В. Гёте был одним из самых любимых произведений М. А. Булгакова. Общепризнанно присутствие интертекстуальных схождений с «Фаустом» в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита».

Неудивительно, что множество исследователей

(Г. Г. Ишимбаева, Н. В. Лекомцева, К. М. Нартов, Б. В. Соколов и др.), изучая точки соприкосновения между творчеством Гёте и Булгакова, сравнивают «Фауста» именно с «Мастером и Маргаритой» (именно по этой причине диалог этих произведений в данном исследовании практически не рассматривается). Вместе с тем, гётевское начало в творческом наследии М. А. Булгакова проявляло себя и в более ранних произведениях писателя.

В центре внимания данной работы оказываются смыслы, связанные с тем, что учёный присваивает вольно или невольно миссию Творца, демиурга. «Роковые яйца» Булгакова рассматриваются в данной работе как своеобразная «перекодировка» гётевского «Фауста», в рамках которой в роли искусителя Мефистофеля оказывается энтузиаст Рокк -персонифицированное воплощение инфернальной эпохи, а в роли Фауста, соответственно, профессор Персиков. В работе подробно анализируется параллельность художественных пространств «Фауста» и «Роковых яиц» и одновременно - их трансформация: если в «Фаусте» выход учёного за пределы первоначального топоса (замкнутой кельи) знаменует выход к обретению безграничного знания и безграничных возможностей во имя (в конечном счёте) торжества Добра, то в «Роковых яйцах» выход Персикова за пределы замкнутого кабинета знаменует всемирную катастрофу (причем в обоих случаях выходу учёного за пределы первоначально замкнутого топоса способствуют инфернальные герои-искусители, Мефистофель и Рокк). Соответственно если Фауст умирает в момент предощущения «высшего мига» и его душа обретает конечное спасение, то булгаковского Персикова, в ужасе вернувшегося в первоначальный замкнутый топос, настигает карающая рука некогда верного помощника Панкрата, а итоговое восстановление в мире отдалённого подобия

гармонии происходит вне всякой связи с разумной волей человека, но по воле природы.

Отдельно в рамках третьей главы рассматривается своеобразное преломление фаустовского и мефистофелевского в повести М. Булгакова «Собачье сердце».

Как отмечает В. В. Иванов, «хотя дьявола при желании можно считать архетипической идеей, всплывающей со дна подсознания писателя, чаще всего всплыть ему помогает прочитанное писателем сочинение другого автора». Изящный знаток человеческой натуры, нигилист и скептик Мефистофель в художественном пространстве Булгакова проявляет себя то в облике героя с «говорящей» фамилией Рокк, то как одна из граней образа профессора Преображенского. В «Собачьем сердце» Булгакова персонифицированный искуситель отсутствует:

парадоксальным образом «фаустовские» и «мефистофельские» черты соединяются в самом профессоре Преображенском и в этом качестве они анализируются в рамках данной работы.

Одновременно в третьей главе работы рассматривается параллель Гомункул - Шариков: искусственно созданный человек из булгаковского «Собачьего сердца» рассматривается как своеобразная экстраполяция гётевского Гомункула, вобравшая в себя черты социокультурной реальной действительности советского времени (впрочем, в работе рассматриваются и черты пародийного «двойничества» Шарикова и гётевского Эвфориона).

Наконец, достойна внимания в «Собачьем сердце» и своеобразная проекция гётевского Вагнера на доктора Борменталя, «школяра», верного помощника своего учителя, не способного к озарениям, но стоящего на страже фундаментальных ценностей. Если в «Фаусте» творцом Гомункула становится именно Вагнер (так как его

«самоудвоение» можно рассматривать как знак ограниченности, предел проявления его возможностей), то в «Собачьем сердце» «Гомункул-Шариков», творение «Фауста-Преображенского», и есть своеобразный результат перехода учёного за грань дозволенного, присвоения им функций Творца. В свою очередь, «Вагнер-Борменталь» в художественном мире «Собачьего сердца», уничтожая творение своего учителя, восстанавливает гармонию мироздания.

Кроме того, глубокая интерпретация гетевских идей у Булгакова (демонический ореол образов профессора Преображенского и ученого Персикова) позволяет подчеркнуть инфернальную составляющую в самом образе Фауста (не случайно во многих аспектах Мефистофель выполняет роль пародийного двойника главного героя трагедии).

В Четвертой главе «Гётевское начало в творчестве В. Набокова ("Защита Лужина")» предпринята попытка показать, как многие гетевские художественные приемы укрупнены в творчестве В.В. Набокова: в частности, обнажается имеющая место в «Фаусте» ориентация на воображаемого писателя, которая лишь имплицитно представлена в тексте. В рамках главы рассмотрен ряд интертекстуальных перекличек между текстом немецкой драмы и «Защитой Лужина» Набокова, которые позволяют рассматривать жизненный путь главного героя русского автора как своеобразно пересозданный жизненный путь Фауста. В частности, в данной главе соотносятся первоначальный топос «Фауста» (замкнутая келья) и первоначальный топос «Защиты Лужина» (разомкнутое пространство усадьбы), и далее осуществляется параллельный анализ постепенного расширения

пространства вокруг Фауста (замкнутая келья -«действительность» - мифологизированный топос бесконечности) и вокруг Лужина (усадьба - учебное заведение - города Европы - мир). Однако если для Фауста движение от «самодостаточности» к «социуму» есть одновременно и путь максимального осуществления собственного «я», то для набоковского Лужина путь от детской самодостаточности к социуму есть путь к уничтожению собственного «я», к финальному «Но никакого Александра Ивановича не было».

Одновременно в рамках четвёртой главы работы рассматривается своеобразное пересоздание в набоковской «Защите Лужина» образа Мефистофеля. В частности, рассматривается корреляция между миссией шахмат в «Защите Лужина» и миссией Мефистофеля в «Фаусте»; отдельно рассматривается и «Мефистофель» - Валентинов. Более того, некоторые неявные интертекстуальные схождения позволяют предполагать некую корреляцию «от противного» между гётевским Валентином и набоковским Валентиновым: «хранитель» в трагедии Гёте оборачивается «искусителем» в повести Набокова. Наконец, в образе жены Лужина присутствует своеобразная «перекодировка» образа гётевской Маргариты.

Отдельное внимание в рамках главы уделяется параллели между символическими смыслами «Фауста» и «Защиты Лужина». В этой связи рассматриваются в интертекстуальном взаимодействии пентаграмма у Гёте и квадрат у Набокова.

Хотя В.В. Набоков не питал любви к литературе Германии, в которой он жил долгие годы (с 1922 по 1937 годы), и нелюбовь доходила до того, что он фактически отрицал само знакомство с этой литературой, он всё же не смог остаться равнодушным к вечным смыслам, заявленным в «Фаусте» Гёте. Разумеется, элементарного перенесения в

ткань «своих» произведений «чужого слова» здесь не произошло, и гётевский концепт трансформировался в новый для себя текст, но именно эта трансформация выявила и укрупнила гётевские смыслы текста-притчи, несущего в себе знание о мире. Именно набоковское творчество проявляет во всей своей глубине гетевскую мысль о тексте как об особом коде-загадке. Загадочный набоковский текст сделал очевидным основополагающий принцип «Фауста» Гете: истина подобна линии горизонта: по мере приближения к ней она отдаляется.

В пятой главе «Художественная модификация гётевских идей в литературе второй половины XX века» анализируется литература второй половины XX века, характеризующаяся чрезвычайно интересными

трансформациями гетевских смыслов.

В «послесталинские» годы диалог отечественной культуры с культурами зарубежными был практически прерван вследствие изоляционистской государственной политики. Примечательно, впрочем, что даже в 1940-е годы диалог советской литературы именно с «Фаустом» Гете продолжался. В работе в этом контексте рассмотрены повесть С. И. Алешина «Мефистофель», написанная в 1942 году в военном Сталинграде, и трагедия И. Л. Сельвинского «Читая Фауста» (1947). В повести Алёшина осуществляется «зеркальная» перекодировка сюжетной схемы гётевского «Фауста», и договор между Фаустом и Мефистофелем инициируется уже Фаустом и даёт Мефистофелю возможность войти в человеческий мир ценой утраты бессмертия, а в трагедии Сельвинского «гётевская» ситуация спроецирована на Германию времён нацизма и выявляет смыслы, связанные с гражданской ответственностью учёного. В работе в этой связи рассматриваются параллели

Норден - Фауст, Вернер - Вагнер, граф Бодо -Мефистофель, причём Вагнер XX века (Вернер в трагедии Сельвинского) выступает именно в роли героя-резонёра: он, подобно гётевскому герою, ограничен рамками «человеческого уровня», но именно это делает его учёным-гуманистом.

Со второй половины 1950-х годов, то есть со времени наступления хрущёвской «оттепели», диалог отечественной культуры с культурами зарубежными возобновился. И вновь среди текстов, обретших особую «валентность» по отношению к советской литературе «оттепельного» и «послеоттепельного» времени оказался гётевский «Фауст». Впрочем, в это время оказались востребованными уже иные «фаустовские» смыслы, нежели в отечественной литературе Серебряного века или в литературе 1920-1930-х годов.

В «оттепельные» годы к диалогу с «Фаустом» обратилась и «соцреалистическая» литература, однако в пространство этого диалога уже не могли входить метафизические смыслы «Фауста». В то же время весьма продуктивными для интертекстуального диалога с советской литературой «послесталинских» лет оказались заложенные в «Фаусте» смыслы «просветительские» (безграничные возможности человеческого разума и науки), общегуманистические (в меру их корреляции с официальной идеологией), а также этические (ответственность учёного). Более того, порой в советской литературе этого времени «фаустовские» смыслы накладывались даже на традиционные для «производственной литературы» этого времени сюжетные схемы, базирующиеся на противостоянии «энтузиаста» и «себялюбца»: для такой экстраполяции оказалась весьма продуктивной присутствующая в «Фаусте» антиномия Фауст - Вагнер (эта антиномия в обозначенном выше контексте присутствует, наряду с иными смыслами, в пьесе A.C. Левады «Фауст и смерть»).

Во многом продолжая булгаковскую ветвь

интерпретаций творческого наследия Гете, ряд художников второй половины XX столетия в своих произведениях зафиксировал взгляд на мотиве ответственности творца за результат вмешательства в природный, естественный ход развития жизни. Особое внимание при этом концентрируется на образе Гомункула, инфернальная суть которого неявна в трагедии Гете, но подчеркнута в произведениях таких авторов, как А. С. Левада («Фауст и смерть») и И. И. Варшавский («Гомункулус»).

Во многом зловещая фигура Механтропа из пьесы А. Левады позволяет по-новому взглянуть на образ гётевского Гомункула. Родившееся вне божественного промысла искусственное существо обладает и некими инфернальными чертами - недаром сам гётевский Гомункул заявляет о своём духовном родстве с тёмными силами. И если своим духовным чадам, людям, Господь даёт завет трудиться, а люди обращаются к высоким силам с молитвою о помощи в правильности избранного пути, то гётевский Гомункул, жаждущий дела, также получает своеобразное «благословение» на труд, но от демонического героя. Символично и то, что Гомункул гибнет в морских волнах, в воде - первоплазме божественного творения. В пьесе А. Левады, при определённой стёртости метафизических смыслов, Механтроп (Гомункул XX века) - творение героя-«себялюбца» (советского Вагнера XX века) предстаёт как носитель зла, в итоге погубивший и своего создателя, и «энтузиаста» Ярослава, Фауста XX века. В научно-фантастическом рассказе И. Варшавского центральной фигурой становится «мыслящий автомат, обладающий свободой воли», который также становится носителем зла (как Механтроп у Левады - в земном, этическом смысле этого слова).

Гетевская модель «Фауста» так или иначе проявила себя в творчестве многих писателей XX века: травестированно-комично (в произведении Н. Елина и В. Катаева «Ошибка Мефистофеля»); более серьезно, с сущностным пересозданием гётевских образов в «Мефистофеле» Алешина. Контекст русской литературы XX века чрезвычайно многообразен, и его можно постоянно расширять (очевидны фаустианские мотивы в рассказе «Гость» А. Курчаткина и в «Чаепитии в преддверии» О. Ермакова). Расширение литературного контекста при рассмотрении изучаемой проблемы можно заявить в качестве возможного направления дальнейшей работы.

Несомненно, что изучение принципов усвоения гетевских моделей в разноплановом и разнообразном творчестве писателя XX столетия позволяет выявить и новые смыслы в творчестве Гете, по-новому взглянуть на героев трагедии «Фауст».

В заключении подводятся итоги работы, излагаются основные выводы исследования, обозначаются перспективы дальнейшей работы в заданной темой направлении.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях автора:

Статья, опубликованная в ведущем научном рецензируемом журнале, включённом в список ВАК:

1. Шор Г. А. Рецепция «Фауста» Гёте в повести М. А. Булгакова «Роковые яйца» / Г.А. Шор // Известия Уральского государственного университета. Гуманитарные науки. Вып. 14. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та. - 2007.- № 53. - С. 44-51.

Другие публикации:

2. Шор Г. А. (в соавторстве) К проблеме изучения зарубежной литературы в школе (Гёте - Набоков) / Г. А. Шор // Проблемы литературного образования:

Материалы IX Всероссийской научно-

практической конференции «Актуальные проблемы филологического образования: наука - вуз - школа». В 5 частях. Ч. 2. Екатеринбург, 25-26 марта 2003 г. / Урал.гос.пед. ун-т; Институт филологических инноваций «Словесник». - Екатеринбург: Изд-во АМБ. - 2003. - С. 221-230.

3. Шор Г. А. Анализ литературного произведения в профильных классах («Фауст» И.-В. Гёте и «Роковые яйца» М. А. Булгакова) / Г. А. Шор // Анализ литературного произведения в системе филологического образования: профильные классы; колледжи: Материалы X Всероссийской научно-практической конференции «Проблемы анализа литературного произведения в системе филологического образования: наука - вуз - школа» / Урал.гос.пед. ун-т; ИФИОС «Словесник». Екатеринбург: Изд-во АМБ. - 2004. - С. 238-244.

4. Шор Г. А. Интерпретация мотивов и образов Священной Книги в современной литературе / Г. А. Шор // Библия и национальная культура: Межвуз.сб.науч.ст. и сообщ. / Перм. Ун-т. - Пермь. -2004. - С. 247-250.

5. Шор Г. А. «Фауст» И.-В. Гёте и «Роковые яйца» М. А. Булгакова: опыт интерпретации авторского замысла / Г. А. Шор // Лингвистические и эстетические аспекты анализа текста и речи: Материалы Всероссийской (с международным участием) научной конференции «Лингвистические и эстетические аспекты анализа текста и речи». - Соликамский гос.пед.ун-т. - 2004. - С. 131-135.

6. Шор Г. А. «Неявное инферно» в трагедии Гёте «Фауст» и повести Хармса «Старуха» / Г. А. Шор // Дергачёвские чтения - 2006: Русская литература:

национальное развитие

и

региональные

особенности. Материалы Международной научной конференции: В 2 т. Т. 2. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та; Изд. дом «Союз писателей». - 2007.- С. 374 -

7. Шор Г. А. (в соавторстве) Проблема национально-культурной идентификации в процессе преподавания курса истории зарубежной литературы / Г. А. Шор // Зарубежная литература в вузе: инновации, методика, проблемы преподавания и изучения: Сб. статей. -Екатеринбург: Издательский Дом «Ажур». - 2008. -

Подписано в печать 18.05.2008. Формат 60x84/16. Бумага офсетная. Усл. печ. л. 1,4 Тираж 130 экз. Заказ Отпечатано в ИПЦ «Издательство УрГУ» 620083, г. Екатеринбург, ул. Тургенева, 4.

381.

С. 108-111.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Шор, Галина Александровна

ение. а 1. Серебряный век: интерпретационные модели усвоения «Фауста»

Введение диссертации2009 год, автореферат по филологии, Шор, Галина Александровна

Любой текст, оставаясь, с одной стороны, самодостаточным, целым и обладая имманентными ему одному свойствами, в то же время непременно включён и в более широкий литературный и социально-культурный контекст, диалогичен по отношению к нему. Важнейшим атрибутом мирового литературоведения XX века стало изучение литературы как диалога — культурных эпох, национальных культур, отдельных художественных текстов; именно на этой основе возникло понятие интертекстуальности1 как своеобразного «способа существования художественного произведения в контексте мировой культуры»2, «текстуальной интер-акции, которая происходит внутри отдельного текста»3, «онтологического свойства любого текста (прежде всего художественного), определяющего его "вписанность" в процесс литературной эволюции»4. Так или иначе, но при несомненной сложности определения границ понятия интертекстуальности оно по существу обозначает непременную диалогичность художественного текста. Именно поэтому в современном литературоведении своего рода «первооткрывателем» интертекстуальности принято считать М. М. Бахтина, который непосредственно понятие «интертекстуальности» не употреблял, но фактически в своей работе «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (1924) писал о феномене диалогичности художественного текста по отношению к другим текстам ( «. .кроме преднаходимой художни

См. об интертексте: Genettc G. Palimpsestes: La literature au second degre. - Paris, 1982; Intertextualitat: Former, Funcktionen, anglist. Fallstudicn/Hrsg. Von Broich U., Pfistcr M. - Tubingen, 1985:Mcrleau-Ponty M. La structure du competement. - P. : P.U.F., 1967. — 188 p.; Веселовский A.H. Историческая поэтика. — Л. : Наука, 1940. — 537 е.; Ильин И. И. Интертекстуальность // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник. - М., 1999. — С. 204 - 210.; Мерло-Понти М. Око и дух / Пер. с франц. А. В. Густыря. — М.: Искусство, 1992. - 63 е.; Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. -М.: Агар, 2000. - 234 с.

2 Современный словарь-справочник по литературе / Сост. и. научн. ред. С. И. Кормилов. — М.: Олимп: ООО «Издательство Аст», 1999.-С. 202.

3 Кристева Ю. Цит. по: Современное зарубежное литературоведение(страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. M.: Интрада-ИНИОН, 1996. - С. 217.

4 Кузьмина H. А Интертскст и его роль в процессах эволюции поэтического языка: Монография. — Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та Омск. гос. ун.-т, 1999. - С. 25. ками слова действительности. им преднаходится и литература.»1). Впоследствии, после введения Ю. Кристевой самого термина «интертекстуальность», этот феномен исследовался во многих работах, и изучение мировой литературы через призму интертекстуальных связей оказалось исключительно плодотворным, особенно в рамках постмодернистского модуса, позволяющего рассматривать всю мировую литературу, а, в конечном счёте, и вообще человеческую культуру как единый интертекст.

В самом деле, интертекстуальные связи могут идентифицироваться на основе уровней исходного текста (отсюда - их выделение на метрическом, лексическом, синтаксическом, образном, мотивном уровнях, на уровне хронотопа и др.), на основе точности совпадения с исходным текстом и преднамеренности включения этих связей (здесь выделяются цитаты, реминисценции, аллюзии и прочее - вплоть до плагиата. Классификация Б. В. Томашевского на основе преднамеренности включения, например, предполагает деление на «сознательную цитацию», «бессознательное воспроизведение литературного шаблона» и «случайные совпадения»2), на основе непосредственности или опосредованно-сти интертекстуальных связей по отношению к исходному тексту (генетические и типологические связи). Впрочем, границы в рамках этих классификаций весьма размыты: в ряде принятых классификаций почти неразличимы сущностные различия между реминисценцией и аллюзией, к реминисценции, в свою очередь, может относиться как преднамеренное «использование «чужого слова». для создания нового»3, так и «бессознательное воспроизведение этих элементов в новом тексте»4, что относится уже, скорее, к пространству «памяти культуры». Наконец, в работе Н. А. Кузьминой «Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка»5 фактически проводится водораздел между цитированием в узком смысле слова, предполагающим точный перенос от

1 Бахтин М. М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Вопросы литературы и эстетики. - М.: Худож. лит., 1975. - С. 35.

2 Томашевский Б. В. Пушкин - читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова. -M. ;Пг., 1923.-С.210-213.

3 Современный словарь-справочник по литературе / Сост. и. научн. ред. С. И. Кормилов . - М. : Олимп: ООО «Издательство Аст», 1999. - С. 413.

4 Там же. С.413.

5 Кузьмина Н. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка: Монография. - Екатеринбург : Изд-во Урал, ун-та Омск. гос. ун-т, 1999. - 268 с. дельных фрагментов исходного текста в новый текст, и цитированием в широком смысле, фактически вбирающим в себя и реминисценции, и аллюзии, и иные формы пересоздания исходного текста. Именно в силу размытости границ между отдельными уровнями и видами интертекстуальных связей и обилия случаев интертекстуального взаимодействия на скрещении этих уровней и видов В. Е. Хализев, например, представив вариант достаточно разветвлённой классификации реминисценций (в качестве таковых он рассматривает цитаты (закавыченные и неявные), разные типы заимствований и отсылок, вольные переводы и др.), тем не менее, также делает оговорку относительно условности классификационных критериев и границ: «Присутствующие в словесно-художественном произведении, но не всецело принадлежащие автору речевые единицы (как бы их ни называть: неавторскими словами и реминисценциями, или фактами интертекстуальности, или осуществлением межтекстовых связей) естественно рассматривать, прежде всего, как звенья содержательно значимой формы»1. Н. А. Кузьмина, в свою очередь, вводит понятие «энергии интертекста», позволяющее рассматривать отдельные интертекстуальные взаимодействия в синтезе, без строгих классификационных разграничений .

Признание диалогичности текста по отношению к воспринимающему сознанию проявилось и в феномене рецептивной эстетики, представляющей собой «направление в критике и литературоведении, исходящее из идеи, что произведение возникает, реализуется только в процессе встречи, контакта литературного текста с читателем, который благодаря обратной связи воздействует на произведение, определяя тем самым конкретно-исторический характер его восприятия и бытования»3.

В рамках рецептивной эстетики особое внимание уделяется уже прочтению, пониманию, интерпретации текста, выстраиванию своего рода «моста» от < структуры произведения к реципиенту, «понимающей структуре»4.

1 Хализев В. Е, Теория литературы. Учеб. - М.: Высш. шк., 1999. - С. 261 - 262.

2 Кузьмина Н. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка: Монография. - Екатеринбург : Изд-во Урал, ун-та Омск. гос. ун.-т, 1999. — 268 с.

3 Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник.-М.: Интрада — ИНИОН, 1996.-С. 127.

4 Там же. С. 131.

С одной стороны, анализ в рамках рецептивной эстетики предполагает своеобразное проецирование текста на современную для реципиента реальность, с другой - и сам присутствующий в тексте семиотический код, напротив, может раскрываться путём «обратного»1 чтения, от интерпретатора — к автору исходного текста (в нашем случае от В. Набокова, М. Булгакова, Д. Хармса, JL Лунца, А. Левады и др. — к И.-В. Гёте).

Исходя из вышесказанного, характер межтекстовых связей, специфика отражения и пересоздания творчества классика в произведениях последователей требуют индивидуального подхода в каждом отдельном случае. Одновременно для каждой культурной эпохи характерны свои особенности диалога с предшествующими эпохами и на уровне «адресации», и на уровне характера интертекстуального взаимодействия с переосмысляемыми и пересоздаваемыми текстами. Для русской литературы XX века в силу ряда причин культовым «прототек-стом» стал текст гётевской трагедии «Фауст».

Парадоксально, но сам Гёте косвенно предвосхитил своё влияние на мировую литературу. Задолго до появления компаративистики, как научного направления, задолго вообще до зарождения какой-либо рефлексии филологической науки по поводу межтекстовых взаимодействий в своих «общих размышлениях и мировой литературе» (1827-1830), которые можно рассматривать как своеобразный итог его эстетических исканий, Гёте говорит о «всеобщей мировой литературе»2 и, ставя в рамках этой литературы на особое место немецкую (и себя в числе совокупных «нас» - её творцов), предвосхищает: «. Пусть даже они будут заимствовать у нас, не благодарствуя, и использовать нас, не признаваясь в этом»"3.

Особое положение гётевского «Фауста» в мировой литературе и шире — мировой культуре позволяет рассматривать его даже как своеобразный первоисточник мифологического характера, по меньше мере соотнесённый с мифологическим сознанием4. Так или иначе, но Томас Манн, «следуя немецкой тра

1 Турышева О. Н. «Маленькие трагедии» А.С. Пушкина и творчество Ф.М. Достоевского: проблемы взаимоотражения: Автореф. дис. канд. фнлол. наук. — Екатеринбург, 1998.-23 с.

2 Гёте И.-В. Об искусстве. - M.: Искусство, 1975. - С. 568.

3 Там же. С. 568.

4 См. о мифологическом сознании: Берёзкин Ю. Е. Мифы далёкого прошлого // Новая старина. - 2005. — № 4. — С. 2 - 4; Веремьев А. А. Культурно-исторические формы познания // Искусство и образование. - 2005. — № 5. -С.4 - 16; Мезин С. А. Стереотипы России в европейской общественной мысли XVIII века // Вопросы истории. — диции с её высокой положительной оценкой мифов, относил к последним не только выдающиеся философские системы (Ф. Ницше), но и творчество наиболее глубоких немецких писателей (И.-В. Гёте)». Признанный специалист по мировой «фаустиане» Г. Г. Ишимбаева в своей работе «Образ Фауста в немецкой литературе XVT-XX веков» выделяет Фауста в одном перечислительном ряду «центральных и традиционных сюжетов мифологических и фольклорных персонажей» (наряду с античным Прометеем и библейским Иудой), которые «служат целям художественно-поэтического выражения универсалий вселенского бытия» и в этом качестве обрели значение общечеловеческих символов»1. В рамках данной работы представляется необходимым рассмотреть гётевскую трагедию «Фауст» в качестве своеобразного источника архетипических образов и моделей2 по отношению к русской литературе XX века.

Общеизвестно, что гётевский «Фауст» не является исходным источником «фаустовского» сюжета: ему предшествовало множество фольклорных, литературных и даже исторических источников. С.В. Тураев в своей работе «Иоганн Вольфганг Гёте. Очерк жизни и творчества» пишет: «Сохранилось несколько документов, касающихся реально существовавшего Фауста. Он родился около 1485 года. Известно, что в 1506 году будущий вождь рыцарской оппозиции Франц фон Зиккинген рекомендовал его учителем в Крайцнах. По-видимому, он учился в нескольких университетах, как это было принято в Германии, и получил степень бакалавра в Гейдельберге. Он странствовал по стране, общался с 2 гуманистами, занимался магией и астрологией» . На основе немногочисленных исторических свидетельств и вырос фольклорный образ Фауста, который, по словам С. В. Тураева, во многом перерастал из героя легенды в ту персоналию,

2002. - № 10. - С. 148 - 157; Мишучков А. А. Специфика и функции мифологического сознания // Credo. -2000. - № 6. - С. 87 - 101; Панн Э. Третье дано II Дружба народов. - 2007. - № 1. - С. 176 - 186; Тощенко Ж. Т. Время мифов и пути их преодоления П Социологические исследования. - 2006. -№ 1. — С. 37-44; Шафранская Э. Ф. Мифологизм современной литературы П Русская словесность. - 2004. - № 6. — С. 35 - 39.

1 Ишимбаева Г. Г. Образ Фауста в немецкой литературе XVI - XX веков: Учебное пособие. - М.: Флинта: Наука, 2002. - С. 5.

2 См. об архетипах и архетипических образах: Козлов А. С. Миф П Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник / Науч. ред., сост. И. П. Ильин, Е. А. Цурганова - М., 1999. - С. 184 - 185.; Курагина Н. В. Архетипы Фауста и Дон Жуана в поэмах Николауса Ленау II Филологические науки. - 1998. -№ 1. - С. 41 - 49;Ннконович Н. А. Онтология архетипов: от мифологической к трансперсоналыюй парадигме И Вестник Полоцкого государственного университета. Сер. А. - 2006. - № 7. — С. 74 - 80; Степанова Т. М. О мифологической составляющей фольклора м литературы // Вестник Адыгейского государственного университета. - 2006. - № 1. - С. 217 - 219; Юнг К. Г. Алхимия снов / Пер. с англ. Семнры - СПб.: Timothy, 1997. - 352 с. которая впоследствии и расширилась до предела литературного архетипа. Легенда, в центре которой находился Фауст, доносит главное: масштаб его лично/ сти выходил за пределы общепринятого.

Можно предположить, что литературный «Фауст» своими корнями уходит в некую народную систему взглядов, воззрений на мироздание. Трудно понять, чего было больше в легендах о Фаусте: осуждения, отторжения или завуалированного восхищения. Однако народная легенда в определённый момент своего бытования стала импульсом для появления литературных обработок. Незаурядная личность исторического Иоганна Георга Фауста привлекла внимание многих его современников. Ещё при жизни он стал героем народных легенд, «сначала в коротких народных сказаниях анекдотного типа, потом в так называемой "Народной книге" 1587 года — "Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике"»1. Интересно и то, что в догётевской литературе, прежде всего в «Народной книге», Фауст трактуется в первую очередь как носитель зла: «Издатель Шпис объяснял, что рукопись ему якобы прислана неким добрым другом из г. Шпейера с целью представить через её публикацию ужасный пример дьявольского обмана. В качестве эпиграфа на книге стояли слова: "Будьте преданы Богу, сопротивляйтесь дьяволу, да бежит он от вас"» . Книга, изданная Шписом, породила своеобразный литературный ажиотаж. Её сюжет > вышел даже за пределы немецкой литературы. Так, изложенная в ней легенда послужила толчком для создания трагедии английского драматурга Кристофера Марло «Трагическая история доктора Фауста» (1588), написанной в рамках традиционных представлений о Фаусте. Кроме того, Фауст становится героем немецкого кукольного театра, который также оказал непосредственное влияние на обращение Гёте к данной теме. Тураев в своей монографии напоминает о том, насколько сильное впечатление произвела позже на Гёте кукольная комедия о Фаусте. Возможно, именно народные представления о борьбе добра и зла, о нетождественности человека самому себе изначально взволновали Гёте-штюрмера, впоследствии обратившегося к его образу.

На протяжении XVII — первой половины XVIII веков фаустианская тема в Германии была широко представлена на театральных подмостках: «В оперно-балетных претенциозных спектаклях и кукольных комедиях, перерабатывавших "золотую легенду" в соответствии со вкусами своих зрителей, происходит дальнейшее снижение высокой патетики первоисточника. В одном случае образ Фауста трактовался в стиле манерного придворного искусства, в другом в традициях массовой культуры с её пристрастием к феерии и буффонаде»1. Драматургическая интерпретация фольклорного «Фауста» — это, возможно, первая ступень полноценного обращения к первоисточнику, стремление осовременить то, что воспринимается как архаичное, утратившее связь с современностью.

В эпоху Просвещения фаустианская тема вновь органично входит в канву классической немецкой литературы. Весьма представительным видится обращение к фаустовскому сюжету со стороны Г.-Э. Лессинга. Его произведение закончено не был, однако из содержания уцелевших набросков следует, что лессинговский Фауст — в отличие от многочисленных фольклорных и литературных «допросветительских» Фаустов - согласно авторскому замыслу, должен был обрести конечное спасение, а его стремление к безграничному знанию толковалось как изначально угодное Богу. Оптимизм эпохи Просвещения наложил свой отпечаток и на замысел гётевского «Фауста». Однако стремящиеся показать взаимосвязь совершенствования мира и человека в их нерасторжимом единстве, верящие в линейный общественный прогресс просветители склонны были опровергать или игнорировать сам факт наличия в мире зла. «Фауст» Гёте по своему содержанию выходит за рамки традиционных просветительских смыслов, он задуман как трагедия, но трагедия, в которой заранее определён позитивный итог жизненного пути главного героя:

Чутьём, по собственной охоте

Он вырвется из тупика.

Это предсказание исходит из уст Творца. Однако Господь в трагедии Гёте отдаёт человека во власть Мефистофеля, не вмешиваясь непосредственно в ход земной жизни Фауста, и лишь после смерти принимает решение о его душе. Таким образом, в трагедии представлены идеи деизма, распространённые в эпоху Просвещения: бог есть создатель всего сущего, но он не вмешивается в ход земной жизни людей, развивающейся по определённым законам, познать которые возможно с помощью научных знаний и логики здравого смысла.

Можно сказать, что гётевский «Фауст» стал в некотором смысле уникальным культурным «перекрёстком», представляющим собой просветительский диалог с уже сложившимися культурными парадигмами, определившими развитие мировой цивилизации на века вперёд. Подобный сложный диалог, предполагающий и видоизменение существующих парадигм, и их переосмысление, и полемику с ними, характерен для эпохи Просвещения. И в рамках этого диалога своего рода культовым текстом стал «Фауст» И.-В. Гёте.

Особое место в тексте «Фауста» занимают параллели с библейскими сюжетами. Так, сюжет трагедии, безусловно, диалогичен по отношению к библейской книге Иова. Библия задаёт некий философский диалог о феномене человека - существа, находящегося на границе двух миров — естественного и сверхъестественного. Человек силён и слаб одновременно; именно в бренную человеческую плоть творец вложил бессмертную душу. В метафизическом споре о праведнике Иове (а в его лице — о человеке) Бог позволяет обрушить на него тяжкие испытания, но не дозволяет одного - посягать на душу. От Иова отворачиваются все, он теряет всё, но не отрекается от веры - тем не менее, он пытается понять причину обрушившихся на него страданий, а опосредованно — причину явной несправедливости мироздания. Попытка познать истину, стремление человека к знанию здесь не осуждены; стремление к познанию соответствует божественной воле, и в итоге Иов удостаивается личного разговора с богом. Вера не отрицает познание, но, напротив, является необходимым его условием. И вера не только предшествует знанию, но она же и является конечной целью познания, выражая утвердительную силу духа. В «Фаусте» Гёте также имеет место спор светлых и тёмных сил о человеческой душе, причём Бог допускает посягательство на неё, будучи уверен в том, что человек преодолеет притяжение Зла.

Помимо упомянутого выше сюжета о праведнике Иове, в «Фаусте» Гёте представлено некоторое полемическое пересоздание Нового Завета, и прежде всего - новозаветного «В начале было слово»: «В начале было Слово». С первых строк Загадка. Так ли понял я намёк? Ведь я так высоко не ставлю слова, Чтоб думать, что оно всему основа. «В начале Мысль была». Вот перевод. Он ближе этот стих передаёт. Подумаю, однако, чтобы сразу Не погубить работы первой фразой. Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть? «Была в начале Сила». Вот в чём суть. Но после небольшого колебанья Я отклоняю это толкованье. Я был опять, как вижу, с толку сбит: «В начале было Дело» - стих гласит1. Сопоставление с немецким оригиналом позволяет сделать вывод о том, что Фауст произвольно изменяет евангельский текст, вкладывая в него тот смысл, который он сам желает видеть. Слово (Wort), утверждаемое как начало всех начал, заменяется на Разум (Sinn), что уступает место Силе (Kraft) и затем - Делу (That):

Geschrieben steht: «im Anfang war das Wort!» Hier stock'icn schon! Wer hilft mir weiter fort? Ich kann das Wort so hoch unmoglich schatzen, Ich muB es anders tibersetzen, -Wenn ich von Geiste recht erleuchtet bin. Geschrieben steht: im Anfang war der Sinn. Bedenke wohl die erste Zeile, DaB deine Feder sich nicht ubereile!

1st es der Sinn, der alles wirkt und schafft? Es sollte stehn: im Anfang war die Kraft! Doch, auch indem ich dieses neiderschreibe, Schon warnt mich was, daB ich dabey nicht bleibe. Mir hilft der Geist! auf einmal she' ich Rath Und schreibe getrost: im Anfag war die That1!

Подобное толкование, заведомо искажающее священный текст, но соответствующее общим ценностным ориентирам «Фауста»,' уже отчасти обнаруживает готовность Фауста к встрече с Мефистофелем. Так или иначе, но именно после этих размышлений Фауста, высказанных вслух, Мефистофель показывает своё истинное лицо:

Мой пудель напыжился, как пузырь, И всё разбухает ввысь и вширь. Он может до потолка достать. Нет, это не собачья стать! Я нечисть ввёл себе под свод! Раскрыта пасть, как бегемот, Огнём глазища налиты, -Тварь из бесовской мелкоты2.

Примечательно, что подобное толкование священного текста хотя и отражает готовность к встрече с силами зла, но в то же время выявляет те интенции в душе Фауста, которые, в конечном счете, определят его будущее спасение (примечательно уже само его обращение в этот переломный момент его жизни именно к новозаветному тексту).

Кроме того, в тексте немецкого писателя происходит переосмысление античной парадигмы. Символическим смыслом в гётевской трагедии наделена Красота, воплощённая в образе прекрасной Елены. Но в то же время здесь имеет место пересоздание античного образа, а, соответственно, и переосмысление античного понимания прекрасного. Не случайно Эвфорион (сын Елены и Фауста) оказывается нежизнеспособным. Он заканчивает свой путь подобно Икару.

Попытка полёта приводит к трагической гибели. Поэтому после смерти лицо Эвфориоиа тотчас изменяется и начинает напоминать «другой знакомый образ»1. Затем и вовсе исчезает всё телесное, и на земле остаются лишь одежды — лира, туника и плащ - символы эпохи Античности. Можно здесь увидеть некую отсылку к трактату Лессинга «Лаокоон», где в полемическом диалоге с классицистической эстетикой автор доказывал нежизнеспособность слепого копиро вания Античности.

В «Фаусте» присутствует и просветительская интерпретация идей Средневековья. Разумеется, в произведении Гёте образ Фауста не тождествен легендарному чернокнижнику. Так, Фауст стремится оградить себя от нечистой силы с помощью древнего заклятия, но в то же время едва ли не иронизирует над сутью заговора:

Саламандра, жгись, Ундина, вейся, Сильф, рассейся, Кобольд, трудись! Кто слышит впервые Про эти стихи, '

Их свойства и строй, Какой заклинатель? Кропатель пустой2!

Тем не менее, атрибуты Средневековья довольно часто встречаются в тексте Гёте, особенно в первой части «Фауста», прежде всего на уровне образов (от образов и сюжетов немецкого средневекового фольклора и до черт средневекового образа мира в сознании различных героев).

Более того, композиционная роль «Пролога на небесах», метафизического пролога, соответствует композиционной роли прологов в средневековых мистериях, где земная жизнь человека представляется игрой на «мировой сцене». Такой спектакль смотрит единственный зритель — Бог. В финальной части этих мистерий Господь выступает в роли судьи. Характерно, что первая часть «Фауста» завершается вмешательством трансцендентальных сил в драматическое действие, а именно в судьбу Маргариты «Голос свыше» провозглашает: «Спасена!»1

В «Фаусте», безусловно, прослеживаются и черты сложного диалога с эпохой Возрождения. Как известно, идеалы этой эпохи отчасти предшествовали просветительским ценностям. Именно эпоха Возрождения впервые обозначила самоценность Человека, тем самым предвосхитив^ и просветительский гуманизм; в то же время, для эпохи Просвещения уже характерны критический пересмотр прямолинейных ренессансных формул, их рационалистическая корректировка, их соотнесение с реальностью. Присутствуют ренессансные мотивы и в «Фаусте». Так, история любви Фауста и Маргариты, презревших условности ради любви, в чём-то подобна любовной драме Ромео и Джульетты (имеет место и косвенная параллель Тибальт/Валентин - погибший брат, стоящий на страже чести сестры и чести рода). Но в этом же сюжете проявилось и переосмысление ценностей эпохи Возрождения, её антропоцентризма. В философии эпохи Возрождения значительно ослаблены мотивы испорченности природы человека, его греховной сущности, тогда как история Фауста и Маргариты связана с проблемой греха, ответственности и вины. Влюблённая Маргарита в гё-тевской трагедии, в отличие от шекспировской Джульетты — невинной жертвы обстоятельств, сотворила зло. И Маргарита — опять же в отличие от Джульетты, в чём проявилась явная полемичность просветительского «Фауста» по отношению к ренессансной шекспировской трагедии - сделала свой последний метафизический выбор не в пользу любви, а в пользу долга, причём долга уже не земного — дочернего, сестринского, материнского — а долга метафизического перед лицом Вечности.

Именно в силу особой культурной насыщенности «Фауста» литература XX века через это произведение вступила в сложный диалог с целым рядом прежних культурных парадигм — античной, библейской, средневековой, ренессансной. В своей смысловой ёмкости гётевская трагедия позволяет увидеть мир глазами и былых поколений, и последующих. «Фауст» изначально содержит в себе и ценности эпохи Античности, и метафизический смысл библейского восприятия мира, и своеобразно пересозданный образ немецкого Средневековья, и аргументы Возрождения — и всё это через призму просветительского рационализма.

Также особый интерес к «Фаусту» в XX веке, проявившийся в многочисленных пересозданиях и интерпретациях, есть, безусловно, свидетельство сложного диалога между миросознанием XX века и ценностями собственно эпохи Просвещения, а именно просветительским антропоцентризмом, а также рационалистическим и детерминистским толкованием мира.

Более того, через диалог с гётевским «Фаустом» просветительские ценности в XX веке отчасти переосмыслены. Наряду с разумом важна и вера. Мир сложен, и всё, что происходит в нём, не обуславливается лишь причинно-следственными отношениями. Разум порой беспомощен при попытках проникновения в тайны бытия. XX век расширил представление о возможностях личного участия отдельного человека в создании собственной уникальной микроструктуры бытия. Примечательно, что и аксиологическая система трагедии Гёте «Фауст», являясь просветительской по существу, в то же время отчасти переосмысливает ценности эпохи Просвещения, опережая своё время.

Одним словом, в сложном единстве парадигм различных эпох «Фауст» оказался текстом, безусловно ориентированным на диалог с культурой будущих веков. Этот текст определяет фундаментальные основы мировой культуры последующих веков, является важной составляющей её своеобразного «культурного каркаса». Фактически Гёте стал творцом фаустианского архетипа в мировом литературном контексте. «Фауст» Гёте является той точкой отсчета, которая оказывает воздействие практически на все фаустианские (в том числе полемические по отношению к ценностной системе «Фауста» или же в корне пересоздающие, даже переворачивающие сюжет) вариации в мировой литературе.

Собственно сама структура фаустианского мифа (в том числеспроециро-ванная на гётевский текст) задаёт некие композиционные точки диалога фаустовского текста с XX веком. В частности, это «Пролог на небесах».

Нельзя не обратить внимание на то, что сюжетная линия «Пролога», соотнесенная с эпизодом спора о человеке, носит явно архетипический характер. Это указывает на стремление писателя ввести в смысловое ядро произведения общемифологический, универсальный пласт, придающий авторской новации черты типологически значимые, узнаваемые. В «Прологе» Гёте стремится раздвинуть границы мифа до вселенских масштабов. Творчески перерабатывая известную мифологему, Гёте здесь представляет кружащийся земной шар, вечное движение вселенной, смену света и мрака. И именно «Пролог» гетевской трагедии станет той отправной точкой, которая «разрешит» многим писателям воссоздавать и творчески перерабатывать сюжет трагедии 'Гёте. Сама ситуация оказавшегося в тупике творца, стремящегося к безграничному познанию и открытого для общения с любой силой, есть не что иное, как ситуация искушения (М. Булгаков «Роковые яйца», В. Набоков «Защита Лужина», Н. Елин и В. Ка-шаев «Ошибка Мефистофеля» и другие).

Наконец, в «Прологе на небесах» происходит своеобразное «удвоение» мифопоэтического содержания фаустианского текста - через наложение на текст ветхозаветной истории о страдающем праведнике Иове (присутствие соотнесения в гётевской трагедии фаустианской темы с историей ветхозаветного Иова отмечает, в частности, А. Аникст1). Подобным образом возникает своеобразная Полилинейность мифологического контекста.

Следующая важная структурная часть произведения - появление Фауста, а затем и Мефистофеля. Отталкиваясь от образа мага, немецкий писатель по-своему моделирует мифологему Фауста. Главное в нём - оторванность от реальной жизни и стремление к Бесконечности, к Идеалу. Исследователи отмечают близость автора к своему герою, что позволило ряду литературоведов XX века поставить вопрос об автобиографизме. В самом деле, сам Гёте склонен был к занятиям алхимией, не отрицал существования в этом мире непознаваемого. «Гёте, как известно, занимался не только литературой и театром, но и алхимией, философией, анатомией, ботаникой, астрономией, физикой, геологией, оптикой и множеством других наук. Его открытия в разных областях естествознания поражали современников, а в некоторых случаях не утратили своей актуальности и в XX веке, то есть Гёте принадлежал к фаустовскому типу людей, так что в известном смысле можно говорить об автобиографичности его "Фауста"»1.

Однако некоторые исследователи' полагают, что чрезмерное сближение автора и персонажа ограничивает возможности интерпретации гётевской трагедии. Так, А. Англет отмечает: «Отказ от прямой идентификации автора и персонажа, часто вводившей в заблуждение публику, и поэтическая игра в прятки как самохарактеристика автора ставят здесь чёткие ограничения перед чересчур пылкими и прямолинейными истолкованиями со стороны биографического метода»2. Но, несмотря на различные позиции в отношении автобиографизма трагедии, неоспоримым оказывается тот факт, что структура фаустианского мифа в её проекции на трагедию Гёте обретает авторизированный отсвет личности творца, заложившего традицию достаточно свободного обращения с метасюже-том3.

Структурная неоднородность гётевского «Фауста» во многом определяется размытостью его жанровой природы. В этом драматургическом произведении сопрягаются рапсодия и эпос, мистерия и античная трагедия, черты романа и дистопии. Мифологический контекст трагедии преломляется сквозь призму различных жанровых образований, автор допускает игру и с мифом, и со ставшим уже традиционным мифологическим контекстом. Можно говорить

0 синтетичности жанровой природы трагедии «Фауст», во многом обусловленной её мифопоэтической «наполняемостью».

Необходимо обратиться к таким понятиям, как «фаустовский» и «фаусти-анский». Современные исследователи считают целесообразным развести эти понятия. Так, Г. Г. Ишимбаева в своей работе «Русская фаустиана XX века». Фаустовское начало исследовательница сопрягает с такими культурными кода

1 Аникст А. А. Избранные труды. — Саратов: Полиграфия-Плюс, 1999. - С. 53. 2

Англет Андреас Исповедь и дистанция. Размышления о некоторых перспективах прочтения Гёте // Великий мастер слова: Гёте и проблемы мировой литературы: Сб. ст. и материалов / Отв. ред. H.B. Стружкина. -Ижевск, 1999. - С. 53 - 59.

3 См. о проблемах метатекста: Jameson P. The ideology of text//Salmagundi. - N.Y., 1976. - № 31/32. - P. 204-246; Беспалова Э. К. Книга интуиций и парадоксов // Бибшшография. - 2004. - № 2. - С. 104 - 111; Имаева Е. 3. Ме-татекст как средство понимания текста // Филологические науки. - 2002. - № 6. — С. 70 - 78; Имаева Е. 3. Процессы функционирования и развития неявных смыслов в метатекстс // Филологические науки. - 2005. -№ 3. — С. 88 - 95; Киселёв В. С. коммуникативная природа метатекстовых образований // Известия Академии наук. Сер. литературы и языка. - 2005. - № 3. - С. 13 - 25; Чернец Л. В. Об отечественных словарях по литературоведческой терминологии (размышления о специфике жанра) // Филологические науки. - 1998. - № 3. - С. 60 -71. ми, которые непосредственно соотносятся с «Фаустом» Гёте. С точки зрения Ишимбаевой, фаустовское начало проявляет себя в подобных произведениях активно, оно есть проекция на «нулевой сюжет», от которого отталкивались К. Марло, Клингер, И.-В. Гёте, Т. Манн, а в отечественной литературе - А. С. Пушкин, И. С. Тургенев, В. Я. Брюсов и другие. В этом смысле фаустовское начало становится координатой художественного мира тех или иных текстов. Фаустианский модус, концептуальная идея, накладывается на такие культурные явления, которые сближаются с фаустовской темой, но не эквивалентны ей. Так происходит выход за границы легенды об историческом докторе Фаусте: «Фау-стианская сюжетика имеет библейские корни и в ряде случаев существенно видоизменяется. Так, "фаустианскими", по нашему мнению, являются "Эликсир сатаны" Гофмана, "Братья Карамазовы" Достоевского, "Так говорил Заратуст-ра" Ницше, "Жизнь Клима Самгина" Горького, "Москва" Андрея Белого, "Мастер и Маргарита" Булгакова, "Гелиополис" Юнгера и т. д., где Фауст как таковой отсутствует, но архетипическая связь с сюжетом о сделке человека с демоном налицо»1.

В данном диссертационном исследовании работа над художественными текстами предполагает процесс освоения как фаустовского, так и фаустианско-го начал (с оговоркой, что грань между ними порой трудно различима). С одной стороны, в произведениях Набокова Булгакова можно выделить именно пересоздание архетипического сюжета о Фаусте-чернокнижнике, превратившемся под пером Гёте в богослова и учёного. При этом нас будут интересовать не отдельные, фрагментарные данные об эволюции протообраза, а, напротив, динамика архетипа Фауста. С другой стороны, в отечественном литературном пространстве XX века в соответствии с задачами нашего исследования необходимо выявить тенденции бытования фаустианского начала в различных по стилю, форме, типу мышления произведениях. При этом первичным становится тот сюжетный ряд, который соотносится с библейскими и фольклорными первоисточниками. Особого внимания здесь заслуживает диалог русской литературы XX века с «Фаустом» на уровне специфической интерпретации присутствующих в трагедии Гёте мифологических смыслов.

Нас будет интересовать не проблема появления и развития мифологемы, а её устойчивое функционирование, а также экстраполяция на иной культурный модус. Специфика природы мифологемы подразумевает универсальность, самодостаточность и вневременную «наполненность». В рамках данного исследования: мифологические компоненты позволят нам соотнести художественный текст Гёте с библейской и фольклорной традициями и распространить, спроецировать его в качестве архетипического прототекста на уже постгётев-ский литературный контекст. В этом плане гётевский прототекст становится точкой отсчета для анализа произведений отечественной литературы XX века.

Отечественный исследователь Е. М. Мелетинский в работе «Поэтика1 мифа» обозначает ещё одно свойство мифа, соотнося его с функцией регламентации и упорядочения, что в свою очередь приоткрывает такие специфические черты мифологической культуры, как ритуальность, заданность, повторяемость. Согласно своей структурной и смысловой природе, миф и его составляющая, мифологема, по мнению исследователя, привносят гармонию в окружающий мир, делают существование индивидуума целенаправленным. Тем самым можно выявить в мифологемах так называемое социоцентрическое содержание. Е. Мелетинский утверждает: «Миф объясняет и санкционирует существующий социальный и космический порядок в том его понимании, которое свойственно данной культуре, миф так объясняет человеку его самого и окружающий мир, чтобы поддерживать этот порядок; одним из практических средств такого поддержания является воспроизведение мифов в регулярно повторяющихся ритуалах»1. Действительно, одна из задач мифа - разъяснительная. Миф противопоставляет дисгармонии и хаосу упорядоченный космос, допускает различного рода систематизации и классификации. Подобная концепция, проявившая себя в исследованиях Мелетинского, будет принята нами за основу в подходе к мифологическому сознанию.

Средневековое сознание, ставшее почвой для появления легендарного мифа о чернокнижнике Фаусте, было направлено на познание реальности, требовало её дешифровки. Можно говорить о наличии некой мифологической мета-реальности, ставшей магистральной частью мирового литературного контекста.

Применительно к данной работе можно говорить о том, что в первую очередь нас будут интересовать социокультурные и бытовые модусы, заключённые в мифе.

Мифотворчество - это одна из типологически важных черт, характеризующих мировое художественное, шире - культурное поле. На первоначальном этапе мифы становились частью спонтанно развивающегося фольклорного пространства. Фактически миф стал первой осознанной реакцией человека на окружающий мир, причём одни мифы были утрачены, другие, напротив, оформились и обрели вневременное значение. В этом смысле средневековый миф о чернокнижнике не остался частью прошлого. Неоднократно освоенный и интерпретированный, он точно перерос самого себя и постепенно стал одной из самых значительных мифологем1.

Ход нашей работы предполагает обращение к сопоставительному анализу разных и, на первый взгляд, не похожих друг на друга произведений. Гётевская трагедия, органично вобравшая в себя мифологический аспект народного сознания, оказывается удивительно созвучной отечественной культуре XX века. Не случайно Г. Брох в своей работе «Дух и дух времени» называет XX век «мифологической эпохой». В определённые периоды своего развития человечество отворачивалось от мифа, допуская научное познание окружающего мира. История XX столетия спровоцировала кардинальный пересмотр отношения человека к мифу. Сама эпоха с её отказом от привычного, взрывами и катаклизмами опровергала старые мифы и продуцировала новые. В итоге литература XX века вновь ощутила генетически заложенную в ней связь с мифом.

Собственно мифологические смыслы были важнейшими атрибутами разных национальных литератур тех или иных эпох. Античная литература в принципе выросла из мифа. «Илиада» и «Одиссея» Гомера, трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида есть именно интерпретации мифологических сюжетов. В эпоху Возрождения культивировались античные мифы, ставшие в дальнейшем источником сюжетов и образов для литературных произведений. Романтики

1 См. подробнее об этом термине в мифологической критике: Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. - Новосибирск : Прометей, 1990. — 115 е.; Козлов А. С. Мифема, мифологема // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник / Науч. ред., сост. И.П. Ильин, Е. А. Цурганова- М., 1999. - С. 224-225. привнесли в мифы символическое звучание. Наконец, три великих немца, Гёте, Ницше и Вагнер, воссоединили миф с современным искусством, структурировали путь от традиционной мифологии к мифотворчеству, в конечном итоге — допустили наличие в мифе вневременной смысловой плоскости, той художественной координаты, которая обобщает опыт прошлого и переносит его на плоскость настоящего, оставляя пространство для будущего. Гете, Ницше и Вагнер признали возможность модификационных изменений мифа, актуализацию тех или иных составляющих, в зависимости от сущностных характеристик эпохи. Соответсвенно для гётевского мирообраза характерно стремление найти в мифологическом сознании схему, тип, некий модус реальности, способный адекватно отразить её и в то же время объяснить. XX век ощутил потребность приобщиться к общемировому мифопоэтическому пространству, противопоставить хаосу и распаду организующую миропорядок миссию мифа1.

Обращение к мифологическому началу и его производной - мифологеме — приближает нас к такому понятию, как архетип. Наполненное сегодня литературоведческим содержанием, оно первоначально получило широкое распространение в работах психоаналитиков и, прежде всего, трудах К. Юнга. Этот учёный в своих работах по аналитической психологии заявляет о существовании двух начал: личностного бессознательного и коллективного архетипа. В первом случае это некая «концентрация» вытесненных представлений о поведении, нормах, установках, на которых зиждется социум. Архетип - это содер жание коллективного бессознательного начала. Философ напрямую соотносит два понятия: «мифология» и «архетип». Первое в этом случае органично включает второе и, в свою очередь, становится источником для зарождения, функционирования архетипических моделей и образов. Архетип заключает в себе универсальные образцы бессознательного начала, не подвергнутые сознательной интерпретации. По мысли Юнга, архетип, сформировавшийся на протяжении исторического опыта человечества, включает в себя некие знаковые, символические компоненты, формирующие всеобщую базу социокультурного бытия. В своих работах немецкий учёный разграничивает, такие понятия, как «архетип» и «архетип-образ». Именно второй имеет непосредственное отношение к исследовательскому полю нашей работы. Он подвергается обработке в сказках, мифах, верованиях. Архетип, как считает Юнг, представляет то бессознательное содержание, которое изменяется, становясь осознанным и воспринятым. Значит, инновационные корреляты заложены уже в природе архетипа. Продукт коллективного бессознательного вмещает в себя разнородный опыт человечества, допускает полилинейное толкование, сопряженное с эмблематикой исторической эпохи, общественно-политическими наслоениями, социокультурными особенностями. Архетип предполагает индивидуально очерченную, творчески маркированную инвариантность, допущенную в том или ином тексте. В каком-то смысле архетипы-образы становятся обобщёнными символическими выражениями внутренних поисков творцов, они точно помогают культурам непрерывно воспроизводить своё прошлое, поддерживать связь с мифологическими первоистоками. Согласно взглядам Юнга, культуры, которые утратили свои архетипы, обречены на гибель.

В данной исследовательской работе нас будет интересовать архетипиче-ский образ мага и чернокнижника, вступившего в отношения с дьяволом, — образ, обнаруживший себя ещё в средневековой культуре и одновременно представляющий собой архетип-образ, ставший частью мирового мифологического контекста, что объясняет его широкое бытование в различных национальных культурах. Примечательно, что архетипический компонент, допущенный Гёте в качестве творческого первоисточника, включил в себя многовековой опыт человечества, воплощённый в фольклорном сознании, а затем уже активно заявивший о себе в различных художественных текстах. Подход к архетипическо-му началу, ставшему структурообразующим компонентом гётевской трагедии, позволяет выявить надындивидуальное и авторски очерченное в «теле» трагедии Гёте, и в то же время архетип-образ, взятый немецким автором в качестве основы сюжетно-фабульных конструкций, помогает увидеть в литературном пространстве последующих периодов некое звено, соединяющее крайне разнородные начала. Именно архетипическое содержание гётевского текста во многом позволяет провести сравнительно-сопоставительный анализ произведений разных периодов, выявить в них нечто общее, что помогает воспринять литературный текст как единый наднациональный культурный феномен.

Обращаясь к вопросу о степени изученности данной темы, о диапазоне исследовательского видения, мы не можем не сказать о том, что работы, посвященные интересующей нас проблеме, поддаются своего рода классификации.

В первую очередь, следует сказать о теоретических работах, относящихся к пространству сравнительного литературоведения, авторы которых обращаются к проблеме интертекстуальности (в широком смысле - как «способа существования литературного произведения в контексте мировой культуры»1), к вопросу о традиции и новаторстве. В этих работах в контексте рассматриваемой проблематики представляют интерес как теоретические положения, касающиеся сущности и типов межтекстовых взаимодействий, возможных способов подхода к сравнительному анализу художественных текстов, связанных с этим проблем, так и непосредственные образцы данного анализа (как обращенные непосредственно к диалогу русской литературы с творчеством Гёте, так и базирующиеся на ином литературном материале). Речь идёт о таких исследованиях, как «Гёте в русской литературе» В. М. Жирмунского, «Булгаков и Гоголь (тема борьбы со злом)» Б. Ф. Егорова, «Гёте и русские романтики-любомудры» Е. Маймина, «Гёте в русской культуре XX века» под ред. Г. В. Якушевой, «Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий» В. В. Заманской, «Эстетические новации Владимира Набокова в контексте традиций русской классической литературы» А. В. Злочевской, «Мета-текст как средство понимания текста» Е. 3. Имаевой.

В этом ряду особого внимания заслуживают труды В. М. Жирмунского («Гёте в русской литературе», «Из истории западноевропейских литератур», «Сравнительное литературоведение. Восток и Запад»), в которых учёный доказывает, что подлинный мастер слова - явление вневременное и внепространст-венное, поэтому его идеи, образы, сюжеты, мотивы и др. могут органично войти в ткань иной национальной культуры, сформировать определённые образы, картины мира. В контексте проблематики данной работы представляет несомненный интерес и проводимый Жирмунским водораздел между генетическими и типологическими связями, предполагающими соответственно разные подходы к анализу. Особого внимания заслуживает также проводимое исследователем разграничение между воссозданием и пересозданием как «новым творчеством из старых материалов»1. Примечательно, что именно Жирмунский создал фундаментальный академический труд «Гёте в русской литературе», где осуществлён анализ влияния творчества Гёте не только русскую литературу, но и на русскую культуру в целом. Несомненно, обращение к классическому труду этого учёного можно рассматривать как обязательное условие для перенесения концептуального ядра гётевской трагедии на избранное нами для анализа литературное поле. В этом смысле указанный труд Жирмунского есть не что иное, как образец для сопоставительного анализа.

Особого внимания заслуживают также труды В. Н. Топорова («Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное», «Пространство культуры и встречи в нём»), в которых обозначены философские основы компаративистики («соотнесение — сравнение "того" и "'этого", "своего" и "чужого" составляет одну из основных и вековечных работ культуры»2). При этом сравнительный анализ, по мнению исследователя, в значительной степени осложняется внешней неразличимостью «тождественного» и «различного»: «Оказывается, что внешне тождественное не всегда оказывается таковым на глубине, по скрытой своей сути, которая часто только и важна или даже единственно важна для человека. Так же и различное по внешности нередко вводит в заблуждение, обнаруживая в особых условиях исходное своё тождество»3.

Безусловный интерес представляет и работа австрийского литературоведа 3. Константиновича, с чьей точки зрения современная компаративистика должна стремится к охвату всего многообразия прототекстов, нашедших своеобразное пересоздание в изучаемом тексте, в конечном итоге к интерпретации любо

1 Жирмунский В. М. Из истории западноевропейских литератур. — Л.: Наука, 1981. - С. 76.

2 Топоров В. H. Пространство культуры и встречи в нём // Восток - Запад. Исследования. Переводы. Публикации. - 1989. - Вып. 4. - С. 7.

3 Там же. С. 8 - 9. го текста как своеобразного разговора с другими текстами, так или иначе в нём воссозданными или пересозданными1.

Безусловен вклад в литературную компаративистику словацкого учёного Д. Дюришина. В его работе «Теория сравнительного изучения литературы» мировая литература рассматривается как сложное единство — «не совокупность национальных литератур, одна подле другой в синхронном и диахронном срезе, и не собрание выдающихся достижений отдельных литератур, а комплекс литературных творений, определённым образом исторически взаимообусловленных»2 Исходя из данного тезиса' исследователь формулирует свой подход к сравнительному анализу как подход детерминистский: «Поскольку цель сравнительного изучения в конечном счёте состоит в установлении генетической и типологической сущности литературного явления (процесса), в задачу сравнительного анализа входит выяснение обусловленности отдельных форм сходства»3; «. максимально всестороннее объяснение причин, обусловливающих определенное межлитературное соотношение, и установление затем конкретных следствий, вытекающих из отдельных форм межлитературного процесса, — всё это с точки зрения потребностей современной компаративистики составляет необходимую, наиболее важную и, по сути, одну из финальных стадий методики изучения»4.

Другую группу работ могут составить исследования, посвященные непосредственно влиянию Гёте на русскую литературу. Открыть этот список могут уже упомянутые труды В. М. Жирмунского.

Диалог Гёте с русской литературой рассматривается, например, в книге Е. Маймина «Гёте и русские романтики-любомудры». Гётевский концепт, выраженный, в первую очередь, в «Фаусте», стал по мысли учёного для русских философов неким образцом, отправным пунктом для собственных художественных открытий. С точки зрения автора, романтизм Гёте привлекал любомудров не мистикой, но стремлением познать человека во всей целостности и глубине.

1 Zoran Konstantinovic Zum gegenwartigen Augenblick der Komparatistik: Der Weg zur Intertextualitat // Beitrage zu Komparatistik und Sozialgeschichte der Literatur: Festschrift fur Alberto Martino // Hrsg. Von Norbert Bachleitner, Alfred Noe und Hans-Gert Roloff. - Amsterdam: Atlanta, 1997. - S. 900.

2 Дюрншин Д. Теория сравнительного изучения литературы / Пер. со словац. — М.: Прогресс, 1979. - С. 98.

3 Там же. С. 117.

4 Там же. С. 118.

Приближение немецкого классика к личности, к сокровенному, потенциальному в ней, восприятие человека как амбивалентного существа — всё это преломилось в исканиях русских романтиков.

Необходимо также назвать работу Г. В. Якушевой «Фауст в искушениях XX века: гётевский образ в русской и зарубежной литературе». Данная монография нацелена на исследование процесса функционирования фаустовского архетипического образа в литературе новейшего времени. В рамках этой работы модификация образа гётевского героя в русской и зарубежной словесности XX века прослеживается на материале творчества таких писателей, как Т. Манн, Г. Гессе, П. Валери, JI. Леонов, В. Брюсов, М. Булгаков и других. В работе собран богатый эмпирический материал, это масштабное историко-литературное исследование, однако выводов обобщающего характера в работе не делается.

Особый интерес представляет для нас и монография «Русская фаустиана XX века» Г. Г. Ишимбаевой. Исследовательнице удалось в детализированной форме проследить процесс зарождения и дальнейшего функционирования фаустовского художественного компонента в его многообразии и полярности. В качестве основополагающего Г. Г. Ишимбаевой выбран приём сравнительно-сопоставительного анализа Превалирующая роль архетипических образов, на которую указывает исследовательница, будет воспринята нами в качестве необходимого инструментария для сравнения различных художественных текстов.

Ещё одна книга Ишимбаевой «Образ Фауста в немецкой литературе XVI— XX веков» наряду с работами А. Аникста по творчеству И.-В. Гёте («Гёте и Фауст: От замысла к свершению», «Творческий путь Гёте», «"Фауст" Гёте: Литературный комментарий») составляет отдельную группу исследований представляющих отечественное гётеведение XX века.

Отдельного внимания заслуживает отдельная группа исследований, ориентированных на интерпретацию проблематики, связанной с феноменом мифологического сознания. Это «Поэтика мифа» Е. М. Мелетинского, «Мифы далёкого прошлого» Ю. Е. Берёзкина, «Культурно-исторические формы познания» А. А. Веремьева, «Древнегреческая мифологема судьбы» В. П. Горана, «Чёрт у Набокова и Булгакова» В. В. Иванова. Данные работы позволяют ввести исследуемые нами тексты в мировой культурно-мифологический модус, обозначить в них архетипическое начало.

В труде Г. Шверте «Фауст и фаустианское» фаустианская тема заявлена, как важнейший конструкт Германии XIX и XX веков. В этой работе проанализирован германо-немецкий рыцарский миф и его связь с гётевской трагедией. Исследование утверждает идею немецкой самобытности и особого пути Германии, которые связаны с фаустианской темой.

Отдельная группа работ помогает приблизиться к основным литературным направлениям, течениям, с которыми в той или иной мере сопряжены выбранные нами для анализа художественные тексты. Это такие работы, как «Фауст» Гёте и проблема художественного метода» И. Ф. Волкова, «Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики» М. Н. Липовецкого.

Исходя из выше сказанного, актуальность данного диссертационного исследования определяется повышенным интересом современного литературоведения к феномену диалога в литературе (шире - в культуре), к разного уровня межтекстовым взаимодействиям, а также усилением внимания к иррациональным, мистическим, фантастическим смыслам в литературе и к их воссозданию и пересозданию в рамках разных национальных культур.

Научная новизна диссертации состоит в том, что, несмотря на наличие в современном литературоведении работ, затрагивающих проблему диалога «Фауста» с отдельными произведениями русской литературы XX века, (главным образом с «Мастером и Маргаритой» М. Булгакова в связи с чем диалог «Фауста» с этим булгаковским романом в данной диссертации практически не рассматривается), относительно целостной картины рецепции «Фауста» в русской литературе XX века в её сущностных закономерностях, в многообразии её проявлений и одновременно в её эволюции в течение XX столетия на данный момент в литературоведении не сложилось. Также, исследование русской фаустианы XX века в данной работе осуществлено на литературном материале, который ранее в «фаустовском» контексте не рассматривался. В диссертации впервые осуществлён развёрнутый анализ диалога с «Фаустом» в произведениях «Мёртвые боги» А. Амфитеатрова, «Анатэма», «Душа на прокат», «Покой» JL Андреева, «Голос из могилы» Г. Чулкова, «Старуха» Д. Хармса, «Антихристово причастие» М. Слонимского, «Исходящая №37» JI. Лунца, «Воображаемый собеседник» О. Савича, «Читая "Фауста"» И. Сельвинского, «Мефистофель» С. Алёшина, «Фауст и смерть» А. Левада, «Душа напрокат», «Гомункулус», «Поездка в Пенфилд» И. Варшавского, «Ошибка Мефистофеля"» Н. Елина и В. Кашаева, «Ночные бдения с Иоганном Вольфгангом Гёте» В. Пьецуха.

В фаустовском контексте в работе рассмотрены ранее практически не анализировавшиеся в этой связи произведения М. Булгакова («Роковые яйца», «Собачье сердце»), а также «Защита Лужина» В. Набокова.

Объектом данного диссертационного исследования стали отдельные произведения русской прозы и драматургии XX века в аспекте их взаимодействия с трагедией И.-В. Гёте «Фауст».

Предмет изучения — становление и функционирование усвоенных и пересозданных фаустовских мотивов, образов, смыслов в русской литературе XX века.

Цель исследования состоит в обнаружении и раскрытии многообразных, и сложных взаимосвязей между текстами русской литературы XX века, с одной стороны, и трагедией Гёте «Фауст» — с другой, причём выявление этих взаимосвязей в работе двунаправлено - оно призвано вскрыть новые смыслы в русской литературе XX века, а также, опосредованно, в самом гётевском тексте.

Эта цель обусловила постановку ряда задач:

- Рассмотреть функционирование присутствующих в тексте «Фауста» мифологем и возможности их экстраполяции в иной культурный модус.

- Доказать неотделимость усвоенных и пересозданных мотивов, образов и смыслов от русской литературы XX века.

- Проследить эволюцию отражения гётевского «Фауста» в русской литературе от Серебряного века — до второй половины XX века.

Описать модели взаимодействия с «Фаустом» Гёте в творчестве русских писателей XX века.

По возможности выявить и акцентировать в трагедии Гёте «Фауст» те скрытые смыслы, которые актуализируются русским литературным контекстом. >

Методологические принципы и теоретическая значимость. Методологической основой диссертации являются сочетания историко-генетического анализа, структурно-типологического метода, а также метода рецептивной реконструкции. Теоретическую базу работы составили труды М. М. Бахтина, Ж. Кристевой, Н. А. Кузьминой, М. Г. Зельдович, 3. Г. Минц, О. Н. Турышевой, Ю. В. Кондаковой и др. Данное исследование обогащает традиции компаративного анализа на новом литературном материале.

Практическая значимость работы определяется возможностью использования её материала в процессе вузовского преподавания зарубежной (творчество И.-В. Гёте) и русской литературы XX века, а также в издательской деятельности.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, пяти глав, заключения. Библиография содержит 273 наименования, из них 42 на иностранных языках.

Заключение научной работыдиссертация на тему ""Фауст" И.-В. Гёте и русская литература XX века"

Заключение

Таким образом, наше исследование показало, что XX век предлагает новые стратегии художественного усвоения «Фауста» Гёте. Переосмысленные гётев-ские образы «вживлены» в художественную прозу таких классиков русской литературы, как Набоков и Булгаков, писателей эпохи Серебряного века - Амфитеатрова, Гумилёва, Чулкова, 1920 - 1930-х годов - Хармса, Слонимского, Лунца, Савича, Никандрова, второй половины XX столетия — Алёшина, Левады, Варшавского и других. Гёте в творческой интерпретации XX века - это тема поистине неисчерпаемая, причём всякий раз при обращении к ней мы по-новому оцениваем и наследие немецкого писателя, вычленяя в «Фаусте» оригинальные идеи, по-разному коррелирующие с культурой XX века, по-другому оценивая на персонажей и сюжетные ходы классического текста. Произведения XX столетия и гётевский «Фауст» не просто обнаруживают в себе множественные точки пересечения, но вместе с тем при этом наблюдается образный диалог с классическим произведением его последователей.

Тем самым, на основании проведенного исследования, мы можем сделать вывод о том, что в русской литературе XX столетия процесс усвоения гётевско-го концепта отличается своим многообразием. Речь идёт о сложном многообразии типологических и генетических связей отечественных произведений с пер-вотекстом, каковым и является «Фауст» Гёте. К числу типологически окрашенных текстов, при присутствии в некоторых из них генетических схождений, мы относим произведения Амфитеатрова, Гумилёва, Чулкова, Хармса, Слонимского, Никандрова. С «Фаустом» Гёте их объединяют следующие мотивы:

- ожидание и переход за некую грань;

- «оживление» Античности;

- мотив исполнения особого желания; —зыбкость границ между добром и злом; -мотив договора с потусторонними силами; -мотив искушения.

Генетические» схождения с гётевским текстом (при возможности типологических параллелей) характеризуют произведения Андреева, Алёшина, Левады, Варшавского, Елина и Катаева, Пьецуха.

В то же время, в силу неоднородности самой русской литературы XX века, её сложной и многоаспектной эволюции от Серебряного века и до последних десятилетий XX века, закономерно возникла задача рассмотрения эволюции художественного усвоения гётевского «Фауста» в русской литературе на протяжении XX века.

Серебряный век оказался «валентен» по отношению к «Фаусту» Гёте как в силу своей культурологичности, своего тяготения к диалогу с предшествующими эпохами (а гётевского «Фауста», несомненно, можно рассматривать как своеобразный «текст-медиум» в диалоге с предшествующими и последующими культурными эпохами), так и в силу своей метафизической открытости. Отсюда - особый интерес русской литературы Серебряного века к метафизическому содержанию «Фауста», в частности, к присутствующему в гётевской трагедии мотиву искушения героя со стороны инфернальных сил.

Отечественная литература 1920-1930-х годов также активно усваивает творческую модель «Фауста» Гёте. Интертекстуальное взаимодействие здесь в основном осуществляется в рамках смыслового поля «дьяволиады»: если в русской литературе Серебряного века инфернальные смыслы в большей степени относятся к мирозданию вообще, то в русской литературе 1920-1930-х годов они непосредственно экстраполируются на реалии советской эпохи. В данном контексте произведения таких писателей, как Хармс («Старуха»), Слонимский («Антихристово причастие»), Лунц («Исходящая № 37») и др., вступают с «Фаустом» в сложный диалог. Особое место в этом диалоге занимает пересоздание гётевского демонического персонажа - Мефистофеля. Примечательно, что неоднозначные, сложные финалы текстов многих отечественных писателей 1920 - 1930-х годов XX века заставляют пересмотреть и «классическую» интерпретацию финала «Фауста» Гёте. Объятия вечности представляются результатом божественного милосердия по отношению к человеку, слово и дело которого трагическим образом разошлись.

Отдельно в работе рассмотрен диалог с «Фаустом» в произведениях М. Булгакова и В. Набокова. Несомненно, в этом диалоге присутствуют черты, характерные для диалога с «Фаустом» русской литературы 1920-1930-х годов вообще, однако многомерность, объёмность и, главное, своеобразие интертекстуального взаимодействия с «Фаустом» именно в произведениях этих писателей (и особенно В. Набокова как писателя «русского зарубежья») потребовали рассмотрения этих случаев взаимодействия в рамках отдельных глав. Поклонник гётевского творчества, Михаил Булгаков не скрывал своего особого отношения к «Фаусту». Многие идеи Гёте получили оригинальную булгаковскую интерпретацию в знаменитом романе «Мастер и Маргарита». Но открыть много нового в творчестве самого Гёте через призму творчества Булгакова можно, обратившись к таким его произведениям, как «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Именно эти тексты показали трагизм судьбы ученого, не преодолевшего соблазна стать Творцом и создающего чудовище (как Вагнер - уродливого Гомункула).

Претензии на божественную роль Творца губят гётевского Фауста, одержимого поиском истины, а обращение к инфернальным силам приводит к трагическим последствиям. Само по себе направление жизненного пути гётевского Фауста - от самодостаточности до социоцентричности - позитивно, однако «помощь» Мефистофеля приводит к тому, что духовная суть пути искажается в поступках героя, извращается, утрируется до неузнаваемости.

Характерно, что глубокая и вдумчивая интерпретация гётевских идей Булгаковым (демонический ореол образов профессора Преображенского и ученого Персикова) указывает на инфернальную составляющую образа Фауста (не случайно во многих аспектах Мефистофель выполняет роль пародийного двойника — главного героя трагедии).

В творчестве Набокова имеет место определённая «зеркальность» по отношению к поэтике Гёте: и на уровне ономастикона (Валентин и Валентинов), и на уровне жизненного пути героя (Лужин и Фауст). Множество интертекстуальных перекличек между «Фаустом» Гёте и «Защитой Лужина» Набокова позволяет прийти к заключению о том, что в набоковском романе показан своего рода «Антифауст». В отличие от гётевского героя, который добровольно и сознательно отгораживает себя от жизни ради познания, герой Набокова бессознательно пытается сделать то же самое, но лишь ради сохранения своего внутреннего мира. «Защита Лужина» во многом проясняет гетевскую идею о том, что не только мир влияет на человека, но и сам человек может создать собственный мир и замкнуться в нем (нет тупиковых ситуаций, но есть множественные тупики человеческого сознания). Человек может замкнуться или искать пути выхода (даже при помощи инфернальных сил). Загадочный набоковский текст сделал очевидным основополагающий принцип «Фауста» Гёте: поиск истины бесконечен, подобен путешествию к линии горизонта, бесконечны попытки человека осмыслить всё многообразие универсума - чем ближе субъект познания к разгадке тайны бытия, тем дальше она от него отстоит (чем тщательнее читатель пытается разгадать тайны произведений Набокова й Гёте, тем больше у него возникает вопросов)!

Советская литература второй половины XX века также характеризуется интересными художественными модификациями гётевских идей. Отечественная литература этого периода по понятным причинам игнорировала в «Фаусте» метафизические смыслы, в то же время проявила отзывчивость к также присутствующим в «Фаусте» смыслам «просветительским» (безграничные возможности человеческого разума и науки), общегуманистическим и этически (ответственность учёного). Так, во многом продолжая булгаковскую ветвь интерпретаций творческого наследия Гёте, ряд художников второй половины XX столетия зафиксировал в своих произведениях внимание на мотиве ответственности творца за результат своего вмешательства в природный, естественный ход развития жизни. Особое внимание привлечено к образу Гомункула, инфернальная суть которого неявна в трагедии Гёте, но подчеркнута в произведениях таких авторов, как Левада и Варшавский.

Гётевская модель «Фауста», так или иначе, проявила себя в творчестве многих писателей XX века — травестированно-комично (как в произведении

Елина и Катаева) или более серьёзно, с пересмотром самой сущности гётев-ских образов (как в «Мефистофеле» Алёшина). Контекст русской литературы XX века чрезвычайно многообразен, и его можно постоянно расширять (очевидны фаустианские мотивы в рассказе «Гость» А. Курчаткина и в «Чаепитии' в преддверии» О. Ермакова). Расширение литературного контекста изучаемой проблемы можно заявить в качестве перспективного направления данной диссертации. Как отмечает известный исследователь гётевского творчества Г. В. Якушева, «история русского Фауста, как и русского Гёте, ещё далеко не окончена; как не закончен поиск того, кто не испытал блаженного мига) полного удовлетворения - итогами своего земного странствия»1. Несомненно, что^ изучение принципов усвоения*гётевских моделей вразноплановбми разнообразном творчестве писателей XX столетия позволяет выявить новое в творчестве Гёте, по-новому взглянуть на героев трагедии «Фауст» и оценить по достоинству это глубокое и многоаспектное произведение, вдохновившее многих художников на оригинальные и необычные интерпретации. «Фауст» многогранен, это произведение демонстрирует, что истина никогда не выступает в абсолютно завершённом и законченном виде, а понимание текста зависит от интерпретатора. Когда его роль играет творец, в его произведениях, как в зеркале, отражаются воспринятые и переработанные идеи «первотекста», в данном случае — гётевского «Фауста».

Список научной литературыШор, Галина Александровна, диссертация по теме "Литература народов стран зарубежья (с указанием конкретной литературы)"

1. Алёшин С. И. 6 пьес. М. : Искусство, 1968. - 384 с.

2. Андреев. Л. Н. Собр. соч.: В 6т Т. 3. Рассказы; Пьесы. 1908 1910. - М.: Худож. лит., 1994. - 655 с.

3. Андреев Л. Н. Собр. соч.: В : 6т. Т. 4. Рассказы; Роман; Пьесы. 1911 — 1913. — М.: Худож. лит., 1994. 639 с.

4. Андреев Л. Н. Собр. соч.: В 6т. Т. 6. Рассказы; Повести; Дневник Сатаны. Роман; 1916 1919; Пьесы 1916; Статьи. -М.: Худож. лит., 1996. - 720 с.

5. Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5т. Т. 2. Дьяволиада; Роковые яйца; Собачье сердце; Рассказы, фельетоны. М. : Художественная литература, 1989. - 751 с.

6. Вагинов К. К. Козлиная песнь; Труды и дни Свистонова^Бабочада / Сост. А. Вагиновой. М. : Художественная литература, 1989. — 477 с. (Забытая книга)

7. Варшавский И. И. Тревожных симптомов нет. Сборник рассказов и повестей. М.: Молодая гвардия, 1972. - 384 с. - (Б-ка советской фантастики).

8. Варшавский И. И. Человек, который видел антимир. Научно-фантастические рассказы. -М.: Знание, 1965. — 136 с.

9. Гёте И.-В. Собр. соч.: В Ют. Т. 2. Фауст. Трагедия / Пер. с нем. Б. Пастернака. М. : Художественная литература, 1975. — 510 с.

10. Ю.Елин Н. и Кашаев В. Ошибка Мефистофеля. Повести, рассказы. М. : Советский писатель, 1984. - 280 с.

11. Левада А. С. Фауст и смерть: Пьесы / Пер. с укр. Д. Седых. М. : Советский писатель, 1978. - 592 с.

12. Новелла серебряного века: Сборник / Сост. Т. Берегулевой — Дмитриевой. — М.: ТЕРРА, 1994. 573 с.

13. Набоков В. В. Собр. соч.: В 4т. Т. 2. -М. : Правда, 1990.-445 с.

14. Олеша Ю. Избранное. М.: Худож. лит., 1974. - 578 с.

15. Пьецух В. А. Государственное дитя: Повести и рассказы. М. : Вагриус, 1997.-448 с.

16. Пьецух В. А. Заколдованная страна: Повести, рассказы, биографии, эссе. -М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2001. 540 с.

17. Пьецух В. А. Русские анекдоты. СПб. : Петербургский Писатель, 2000. -190 с.

18. Российские фантасмагории: Русская советская проза 20-30-х годов / Сост. Л. Скворцовой. М. : Автор, 1992. - 544 с.

19. Русская новелла начала XX века / Сост., примеч. Е. Е.Дмитриевой, С. В. Са-пожникова. — М.: Сов. Россия, 1990. 400 с.

20. Русская советская сатирическая повесть 20-е годы / Сост., автор вступ. ст. и примеч. С. Г. Боровиков. -М. : Сов. Россия, 1989. — 432 с.

21. Савич О. Г. Воображаемый собеседник: Роман. — М.: Худож. лит., 1991. — 238 с.

22. Сельвинский И. Л. Собр. соч.: В 6т. Т. 5. Читая «Фауста». -М.: Худож. лит., 1973.-688 с.

23. Советский рассказ 20-х годов / Под ред. Е. Б. Скороспеловой. М. : Изд-во МГУ, 1990.-460 с.

24. Хармс Д. И.Полн. собр. соч.: Т. 2: Проза. Драматические произведения. Авторские сборники. Незавершённое / Сост., подготовка текста, и примеч. В. Н.

25. Сажина. СПб. : Академический проект, 1999. — 504 с.1.

26. Авраменко А. П. От XIX века к XX. Новое искусство (Русский символизм как объект научного изучения) // Вестник Московского университета. Серия 9.-№2.-С. 20-35.

27. Агеносов В. В. Литература русского зарубежья (1918 1996). - М. : Терра. Спорт, 1998. - 543 с.

28. Александров Е. А. Набоков и потусторонность: метафизика, этика, эстетика / Под ред. Б. В. Аверина, Т. Ю. Смирновой; Пер. с англ. Н. А. Анастасьева. -СПб.: Алетейя, 1999. 320 с.

29. Александров В. Е. Набоков и «серебряный век» русской культуры // Звезда. 1996. -№ 11.-С. 215-230.

30. Александров В. Е. «Потусторонность» в «Даре» Набокова // В. В. Набокова: pro et contra. СПБ. : РГХИ, 1999. - С. 375 - 394.

31. Анастасьев Н. А. Феномен Набокова. — М. : Советский писатель, 1992. 320 с.

32. Анастасьев Н. А. Феномен Владимира Набокова // Набоков В. В. Приглашение на казнь: Романы, рассказы, критические эссе, воспоминания. — Кишинев : Лит. артистикэ, 1989. С. 632 - 653.

33. Англет Андреас Исповедь и дистанция. Размышления о некоторых перспективах прочтения Гёте // Великий мастер слова: Гёте и проблемы мировой литературы: Сб. ст. и материалов / Отв. ред. Н. В. Стружкина. Ижевск, 1999. — С. 53 - 59.

34. Аникст А. А. Гёте и Фауст: От замысла к свершению. М. : Книга, 1983. — 271 с.

35. Аникст А. А. Избранные труды. Саратов : Полиграфия-Плюс, 1999. - 314 с.

36. Аникст А. А. Творческий путь Гёте. — М. : Худож. лит., 1986. 543 с.

37. Аникст А. А. «Фауст» Гёте: Лит. коммент. М. : Просвещение, 1979. - 240 с.

38. Аникст А. А. Творческий путь Гёте. М.: Мысль, 1968. - 236 с.

39. Анциферов Н. П. Душа Петербурга: Петербург Достоевского; Быль и миф Петербурга. М.: Книга, 1991. - 84 с.

40. Апресян Ю. Д. Роман «Дар» в космосе Владимира Набокова // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1995. — №3.-С. 3-18.

41. Аристотель. Поэтика; Риторика / Пер. с греч. В. Аппельрота, Н. Платоновой; вступ. ст. и примеч. С.Ю. Трохачева. — СПб. : Азбука, 2000. — 348 с.

42. Бабич Д. Каждый может выйти из зла: театрализация зла в произведениях В. Набокова // Вопросы литературы. 1999. - № 5. - С. 142 - 157.

43. Базян JI. Трактовки Хармса // Знамя. 2002. - № 11. - С. 238 - 239

44. Барбтарло Г. Очерк особенностей устройства двигателя в «Приглашении на казнь»//В. В. Набоков: pro et contra. СПб. : РХГИ, 1999. - С. 439 - 453.

45. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М. : Худож. лит., 1975. -302 с.

46. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М. : Искусство, 1979. - 423 с.

47. Бахтин М. М. Эпос и роман / Сост., примеч. С. Г. Бочарова, Вступ. ст. В. В. Кожинова СПб. : Азбука, 2000. - 301 с.

48. Белая Л. В. Лексико-семантические и функциональные особенности антропонимики М. А. Булгакова (на материале романа «Мастер и Маргарита») // Филологические науки. 1990. - № 5. - С. 103-110.

49. Белоусова О. Б. Некто доктор Фауст // Великий мастер слова: Гёте и проблемы мировой литературы: Сб. ст. и материалов / Отв. ред. Н. В. Стружкина. -Ижевск, 1999.-С. 63-71.

50. Берберова Н. Из книги "Курсив мой: Автобиография" // В. В. Набоков: pro et contra. СПб.: РХГИ, 1999. - С. 184 - 193.

51. Берёзкин Ю. Е. Мифы далёкого прошлого // Новая старина. 2005. — № 4. — С. 2-4.

52. Берзин Э. Доктор Фауст // Наука и жизнь. 1993. - № 7 - С. 5 - 10.

53. Беспалова Э. К. Книга интуиций и парадоксов // Бибилиография. 2004. -№2.-С. Ю4-111.

54. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового завета. Канонические. — М. : Российское Библейское Общество, 2002. 1233 с.

55. Бидерманн Г. Энциклопедия символов / Пер. с нем., общая ред. и преди-слов. И. С. Свенцицкой. -М.: Республика, 1996. 335 с.

56. Бойд Брайан Владимир Набоков: русские годы: Библиография/ Пер. с англ. -М.: Изд-во Независимая газета; СПб. : Изд-во «Симпозиум», 2001. — 695 с.

57. Большой немецко-русский словарь. 8-е изд., стереотип. — М. : Рус. яз., 2001.- 1040 с.

58. Борхес X. Л. Собр. соч.: В Зт Т. 2. М. : Полярис, 1997. - 639 с.

59. Броугер В. Г., Вульф Э.Н. «Когда же чёрт возьмёт тебя?» (Демоническое в рассказах Григория Петрова, Анатолия Курчаткина и Олега Ермакова) // Русская литература XX века: направления и течения. Выпуск 4. Екатеринбург, 1998.-С. 214-229.

60. Вайскопф М., Толстая Е. Москва под ударом или Сатана на Тверской // Литературное обозрение. 1994. - № 3/4. — С. 87 — 90.

61. Вестник Удмуртского университета. Великий мастер слова. Гёте и проблемы мировой литературы: Сб.ст. и материалов / Отв. ред. Н. В.Стружкина. — Ижевск: Изд-во УдГУ, 1999. 256 с.

62. Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л. : Наука, 1940. - 537 с.

63. Вилинбахов Г. В. Основание Петербурга и имперская эмблематика // Семиотика города и городской культуры. СПб. : Пушкинский фонд, 1984. - С. 46-55.

64. Вильмонт Н. Н. Гёте: История его жизни и творчества. М. : Худож. лит., 1959.-336 с.

65. Власенко Т. Л. Литература как форма авторского сознания. Ижевск : Изд-во УдГУ, 2000.-230 с.

66. Волков И. Ф. "Фауст" Гёте и проблема художественного метода. М. : Изд-во Московского Университета, 1970. — 264 с.

67. Волков И. Ф. Теория литературы. М. : Просвещение, 1995 - 256 с.

68. Гаевская М. Ожидание чуда // Музыкальная жизнь. 2001. - № 1. - С. 12 -13.

69. Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. М. : Наука: Восточная литература, 1994. — 304 с.

70. Гёте И.-В. Об искусстве. / Сост., вступ. статья и примеч. А. В. Гулыги. М. : Искусство, 1974. — 623 с.

71. Гёте в русской культуре XX века / РАН, Научн. совет по истории мировой культуры, Гётевская комиссия; под ред. Г. В. Якушевой. М. : Наука, 2001. -384 с.

72. Гётевские чтения, 1984 / Под ред. А. А. Аникста, С. В. Тураева. М. : Наука, 1986.-284 с.

73. Гётевские чтения, 1991 / Под ред. С. В. Тураева. М. : Наука, 1991. - 259 с.

74. Гётевские чтения, 1993 / Под ред. С. В. Тураева. М. : Наука, 1994. - 220 с.

75. Гётевские чтения, 1997 / Под ред. С. В. Тураева. М. : Наука, 1997. - 286 с.

76. Гётевские чтения, 1999 / Под ред. С. В. Тураева. М. : Наука, 1999. - 284 с.

77. Гинзбург JI. Я. О литературном герое. JI. : Сов. Писатель. Ленингр. Отделение, 1979.-222 с.

78. Голубков М. М., Скороспелова Е. Б. На рубеже тысячелетий: литература XX века как предмет научного исследования // Вестник Московского университета. Серия 9. МГУ. 2002. - № 2. - С. 7 - 20.

79. Горан В. П. Древнегреческая мифологема судьбы. Новосибирск : Прометей, 1990. - 115 с.

80. Гудкова В. В. Повести Михаила Булгакова // Булгаков М. А. Собр.соч.:В5т.Т. 2. М. : Просвещение, 1990. - С. 663 - 693.

81. Данилевский Р. Ю. Русская литература и Гёте: исследования 1980-х годов // Русская литература. 1987. - № 1. - С. 215 - 224.

82. Дарк О. Загадка Сирина: ранний Набоков в критике "первой волны" русской эмиграции // Вопросы литературы. 1990. - № 3. - С. 243 - 357.

83. Дмитриев Ю., Зиновьев А. Тайна гения. Владимир, 1992. - 256 с.

84. Долинин А. А. Двойное время у Набокова (от «Дара» к «Лолите») // Пути и миражи русской культуры. СПб. : Пушкинский фонд, 1994. - С. 283 - 322.

85. Дриккер А. Русское сердце: О творчестве М. Булгакова. // Знамя. 2000. -№5.-С. 207-215.

86. Дубин Б. На полях письма. Заметки о стратегиях мысли и слова в XX веке. -М. : Запасный выход, 2005. — 207 с.

87. Дюришин Д. Теория сравнительного изучения литературы / Пер. со словац. -М.: Прогресс, 1979. 320 с.

88. Евграфов Г. «Я в себе, от себя ничего не боюсь» // Смена. 1999. - №12. -С. 229-240.

89. Евстюгина А. А. Прецедентные тексты в поэзии В. Высоцкого (к проблеме идеостиля): Автореф. дис. канд. филол. наук. Екатеринбург, 1995.-21 с.

90. Егоров Б.Ф. Булгаков и Гоголь (тема борьбы со злом) // Исследования по древней и новой литературе. Д., 1978. — С. 90-95.

91. Есаулов И. А. Поэтика литературы русского зарубежья (Шмелев и Набоков: два типа завершения традиции) // Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе.-Петрозаводск: Изд-во Петрозаводского ун-та, 1995. С. 238 -267.

92. Женетт Ж. Фигуры. Собр. Соч.: В 2т Т. 1. М. : Изд-во им. Сабашниковых, 1998.-307 с.

93. Жирмунский В. М. Гёте в русской литературе: Избр. тр. — JI. : Наука. Ле-нингр. отделение, 1981.-558 с.

94. Жирмунский В. М. Из истории западноевропейских литератур: Избр. тр. Л. : Наука. Ленингр. отделение, 1981. — 303 с.

95. Жирмунский В. М. Современное литературоведение: Восток и Запад: Избр. тр. Л. : Наука. Ленингр. отделение, 1979. - 493 с.

96. Жиличев Е. В., Тюпа В. И. Иронический дискурс В.Набокова: ("Защита Лужина") // Кормановские чтения. Вып. 1. Ижевск, 1994. - С. 191-201.

97. Зайцев А. В. Нравственные искания интеллигенции в раннем творчестве М. Булгакова // Вестник Моск. ун-та. Серия 9. 1991. - № 6. - С. 19 - 23.

98. Залыгин С. П. Набоков и Гоголь // Залыгин С. П. В пределах искусства: Размышления. Факты М., 1988. - С. 304 - 306.

99. Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий: Учебное пособие. — М. : Флинта: Наука, 2002. -304 с.

100. Зверев А. М. Берлинский триптих Набокова // Дар: Романы. — Свердловск : Сред.-Урал. кн. изд-во, 1990. — С. 5 17.

101. Зверев А. М. Набоков. М.: Мол. гвардия, 2001. - 453 с.

102. Зеленский В. В. Аналитическая психология. Словарь (с английскими и немецкими эквивалентами). СПб. : Б.С.К., 1996. — 324 с.

103. Зельдович М. Г. «Взаимоотражение» художественных произведений: Некрасов и Достоевский // Н. А. Некрасов и его время. Калининград : Наука, 1981.-С. 103-105.

104. Злочевская А. В. Эстетические новации Владимира Набокова в контексте традиций русской классической литературы // Вестник МГУ. Сер. 9 1997. — № 4. - С. 9 — 19.

105. Золотоносов М. «Сатана в нестерпимом блеске.» О некоторых новых контекстах изучения «Мастера и Маргариты»// Литературное обозрение. — 1991.-№5.-С. 100-107.

106. Золотусский И. П. Фауст и физики. Книга и старом Фаусте и новых физиках- о человеке науки в искусстве. М. : Искусство, 1968. - 120 с.

107. Иванов В. В. Чёрт у Набокова и Булгакова // Звезда. 1996. — № 11. — С.146 — 149.

108. Ильин И. А. Интертекстуальность // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник / Научн. ред., сост. И. П. Ильин, Е. А. Цурганова М., 1999. - С. 204 - 210.

109. Ильин И. А. О тьме и просветлении. Книга художественной критики: Бунин. Ремизов. Шмелев. М. : Скифы, 1999. - 216 с.

110. Имаева Е. 3. Метатекст как средство понимания текста // Филологические науки. 2002. - № 6. - С. 70 - 78.

111. Имаева Е.З. Процессы функционирования и развития неявных смыслов в метатексте // Филологические науки. 2005. — № 3. — С. 88 - 95.

112. Ионин Л. Г. Две реальности «Мастера и Маргариты» // Вопросы философии. 1990. - № 2. - С. 44 - 55.

113. Ишимбаева Г. Г. Образ Фауста в немецкой литературе XVI XX веков: Учебное пособие. - М. : Флинта: Наука, 2002. — 262 с.

114. Ишимбаева Г. Г. Русская фаустиана XX века: Учебное пособие. — М. : Флинта: Наука, 2002. — 256 с.

115. Каганов Г. 3. Петербург в контексте барокко. — СПб. : Стела, 2001. — 207 с.

116. Кандауров О. Михаил Булгаков: Мистика жизни // Наука и религия. — 2000.-№4.-С. 24-26.

117. Карпов Н. А. Фабула об игроке в "Защите Лужина" В. Набокова//Русская литература. 2002. - № 1. - С. 206 - 210.

118. Киреев Р. Дмитрий Мережковский: «Буду ждать вас, как чуда» // Наука и религия. 2001. - № 7. - С. 40 - 43.

119. Киселёв В. С. Коммуникативная природа метатекстовых образований // Известия Академии наук. Сер. литературы и языка. — 2005. — № 3. — С. 13 — 25.

120. Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова: Критические отзывы, эссе, пародии / Под ред. Н. Г. Мельникова. — М. : Новое литературное обозрение, 2000. — 688 с.

121. Клементьев С. В. Проза М. Булгакова в оценке польской критики // Вестник Моск. ун-та. Сер. 9. 1989. - № 6. - С. 48 - 57.

122. Клинг О. Эволюция и «латентное» существование символизма после Октября // Вопросы литературы. -1999.— №4. — С. 37 -64.

123. Коваленко А. Г. "Двоемирие" В. Набокова // Вестн. Рос. ун-та дружбы народов. Сер.: Филология, журналистика. 1994. — № 1. - С. 93 - 100.

124. Ковалёв Г. Ф. Булгаковский Воланд: загадка имени // Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. 1995. — Вып. 4. - С. 163 — 168.

125. Козлов А. С. Архетип // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник / Научн. ред., сост. И. П. Ильин, Е. А. Цурга-нова-М., 1999.-С. 184- 185.

126. Козлов А. С. Миф // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник / Научн. ред., сост. И. П. Ильин, Е. А. Цурганова — М., 1999.-С. 221-224.

127. Козлов А. С. Мифема, мифологема // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник / Научн. ред., сост. И. П. Ильин, Е. А. Цурганова М., 1999. - С. 224 - 225.

128. Колымагин Б. Падающие старухи // Октябрь. 1998. — № 12. - С. 181 -182.

129. Кондаков И. «Друг нашего детства» // Современная драматургия. — 2001. — № 3. — С. 172-183.

130. Кондакова Ю. В. Гоголь и Булгаков: поэтика и онтология имени: Авто-реф. дис. канд. филол. наук. — Екатеринбург, 2001. — 25 с.

131. Конради К. О. Гёте: Жизнь и творчество: В 2 т. Т. 2 / Пер. с нем. А. Гуг-нина- М.: Радуга, 1987. 646 с.

132. Кораблёв А. Мастер. Астральный роман. Необыкновенная история чернокнижника Михаила Булгакова. Тексты. Документы. Истолкования. Эзотерическая информация. Кн. 2. Донецк : Русич, 1997. - 217 с.

133. Корнилов С. И. Критика Серебряного века в жанровом ракурсе // Вестник Московского университета. Серия 9. 2002. - № 1. — С. 185 — 191.

134. Красильникова Е. Г. Русская авангардистская драма: человек отчуждённый // Русская литература. 1998. -№ 3. - С.57 — 67.

135. Кривонос В. Ш. Мотив «заколдованного места» в «Мастере и Маргарите» // Проблема автора в художественной литературе. Ижевск, 1993. - 178 с.

136. Кузьмина Н. А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка: Монография. — Екатеринбург : Изд-во Урал, ун-та Омск. гос. ун-т, 1999.-268 с.

137. Кукулин И. Рождение постмодернистического героя по дороге из Санкт-Петербурга через Ленинград и дальше // Вопросы литературы. — 1997. — июль-август. — С. 62.

138. Курагина М. В. Архетипы Фауста и Дон Жуана в поэмах Николауса Ле-нау // Филологические науки. 1998. — № 1. - С. 41 - 49.

139. Лавров А.В. «Только слова остануться» // Новый мир. — 2000. № 4. — С.215 — 220.

140. Лагутина И. Символическая реальность Гёте: Поэтика художественной прозы / РАН, Ин-т мировой лит А. М. Горького. М. : Наследие, 2000. - 280 с.

141. Левин Ю. И. Об особенностях повествовательной структуры и образного строя романа Владимира Набокова «Дар» // Русская литература — 1981. — № 9. — С.191 —229.

142. Лессинг Г. Э. Избранные произведения / Пер. с нем. А. В. Фёдорова, вступ. ст. и примеч. Г. М. Фридлендера. М. : Гослитиздат, 1953. - 640 с.

143. Липовецкий М. Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики. Екатеринбург : Урал.гос.пед.ун-т, 1997. - 318 с.

144. Липовецкий М. Н. Эпилог русского модернизма: (Художественная философия творчества в «Даре» Набокова) // В. В. Набоков: pro et contra. -СПб. : РХГИ, 1999. С . 643 - 666.

145. Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М. : Искусство, 1995.-320 с.

146. Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города. -Тарту: Тартуский университет, 1984. Вып. 664. — С. 30 - 45.

147. Лукьянин В. В. Набоков. «Дар»: Предисловие // Урал. 1988. - № 3. — С.71-72.

148. Маймин Е. Гёте и русские романтики-любомудры. М. : Радуга. - 215 с.

149. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. 2-е изд., доп. М. : Худож. лит., 1988. - 413 с.

150. Маневич Г. И. Роман В.Набокова "Дар" и пушкинская формула творчества // Маневич Г. И. Оправдание творчества. М. : Мысль, 1990. - С.211 - 234.

151. Медарич М. Владимир Набоков и роман XX столетия // В. В. Набоков: pro et contra. СПб. : РХГИ, 1999. - С. 454 - 475.

152. Мезин С. А. Стереотипы России в европейской общественной мысли XVIII века // Вопросы истории. 2002. - № 10. - С. 148 - 157.

153. Мелетинский Е. М. Культурный герой // Мифы народов мира: Энциклопедия. — М. : Советская энциклопедия, 1988. Т. 2. - С. 25 - 28.

154. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа М. : Наука, 1976. - 408 с.

155. Менглинова А. Б. Конфликт в повести М. А. Булгакова «Собачье сердце» // Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. -Томск: Анкета, 1999. С. 43 - 54.

156. Мерло-Понти М. Око и дух / Пер. с франц. А. В. Густыря М. : Искусство, 1992.-63 с.

157. Минц 3. Г. Блок и Гоголь // Блоковский сборник. Тарту, 1972. - Вып. 2. -С. 122- 153.

158. Михайлов А. В. Гёте, поэзия, «Фауст» // Гёте И.-В. Фауст. Лирика. М. : Худож. лит., 1986. - С. 5 - 12.

159. Михайлов О. Король без королевства // В. Набоков. Романы. — М. : Художественная литература, 1988. — С. 3 18.

160. Мишучков А. А. Специфика и функции мифологического сознания // Credo. -2000. -№> 6. С. 87 - 101.

161. Мондри Г. О двух адресатах литературной пародии в «Даре» // Российский литературоведческий журнал. — 1994. № 4. — С. 95 — 103.

162. Московская Д. В поисках слова: «Странная» проза 20-30-х годов // Вопросы литературы. 1999. - № 2. - С. 183-191.

163. Мягков Б. Где жили Мастер и Маргарита? // Север. 1983. - № 8. - С. 96 -101.

164. Мягков Б. Кто вы, Арчибальд Арчибальдович? // В мире книг. 1986. — № 5. — С. 82-83.

165. Мягков Б. Реалии Фантастического действа // В мире книг. 1982. — № 9. -С. 49-51.

166. Набоков В. В. Комментарии к «Евгению Онегину». — М. : Интелвак, 1999. — 1006 с.

167. Набоков В. Лекции по зарубежной литературе / Пер. с англ. В. А. Харитонова-М. : Изд-во Независимая газета, 2000. — 512 с.

168. Никонович Н. А. Онтология архетипов: от мифологической к трансперсональной парадигме // Вестник Полоцкого государственного университета. Сер. А. 2006. - № 7. - С. 74 - 80.

169. Носик Б. М. Мир и Дар Набокова: Первая русская биография писателя. — СПб. : Золотой век, Диамант, 2000. 536 с.

170. Орлова Г. К. Нетрадиционная поэтика Серебряного века // Вестник Московского университета. Серия 9. 2002. - № 1. — С. 191 - 197.

171. Паин Э. Третье дано // Дружба народов. 2007. - № 1. - С. 176 - 186.

172. Паперно И. Как сделан «Дар» Набокова // Новое лит. обозрение. 1993. -№ 5. -С.138 — 155.

173. Паперный В. М. Гоголевская традиция в русской литературе начала XX века. А. Блок и А. Белый — истолкователи Н. В. Гоголя: Автореф. дис. канд. филол. наук. — Тарту, 1982. 26 с.

174. Пасуев А. Попытки «посмотреть в небо» // Театральная жизнь. 2003. -№ 8.— С. 21 —23.

175. Пермякова Н. А. Булгаковская дьяволиада в интертекстуальном изучении: Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1997. - 21 с.

176. Петелин В. В. Жизнь Булгакова. Дописать раньше, чем умереть. — М. : Центрполиграф, 2001. 665 с.

177. Петренко Н. М. «Фауст» Гёте в свете дегероизации. — Грозный : Наука, 1973.-87 с.

178. Подколзин Б. И. Михаил Булгаков: прорыв сквозь "смуту" // Нева. 1996. -№ 7.-С. 197-203.

179. Поль Жан. Приготовительная школа эстетики. — М. : Искусство, 1981. — 135 с.

180. Рассел Дж. Б. Мефистофель. Дьявол в современном мире / Пер. с англ. Г. С. Усова СПб. : Изд. Группа «Евразия», 2002. - 448 с.

181. Редфорд Е., Редфорд М., Миненов Е. Энциклопедия суеверий. М. : Вла-дос, 1993.-486 с.

182. Рорти Р. Касбимский парикмахер: Набоков о жестокости // Случайность, ирония и солидарность / Пер. с англ. И. Хестановой, Р. Хестанова. — М. : Русское феноменологическое общество, 1996. С. 180 - 215.

183. Руднев В. Обсессивный дискурс // Логос. 2000. - № 3. - С. 165 - 193.

184. Русский Берлин / Сост. В. В. Сорокиной. М. : Изд-во Моск. ун-та, 2003. -368 с.

185. Сакун С. В. Шахматный секрет романа В. Набокова "Защита Лужина" // Филол. вестн. Рост, ун-та. 1999. — № 1. - С. 15 - 28.

186. Сарнов Б. Ларец с секретом (О загадках и аллюзиях в русских романах В. Набокова) // Вопросы литературы. 1999. - № 3. - С. 20 - 28.

187. Сидорова О. Г. Филологическая трилогия Д. Лоджа: опыт интертекстуального прочтения // Зарубежная литература: контекстуальные и интертекстуальные связи. Екатеринбург, 2000. - С. 79 - 93.

188. Сконечная О. В. Люди лунного света в прозе Набокова: к вопросу о набо-ковском пародировании мотивов Серебряного века // Звезда. 1996. - № 11. — С. 207-214.

189. Сконечная О. В. Чёрно-белый калейдоскоп. Андрей Белый в отражениях

190. B.В. Набокова // В. В. Набоков: pro et contra. СПб. : РХГИ, 1999. - С. 667 -696.

191. Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник. М. : Интрада - ИНИОН, 1996 - 319 с.

192. Современный словарь-справочник по литературе / Сост. и. научн. ред. С. И. Кормилов . -М. : Олимп: ООО "Фирма «Издательство Аст»", 1999. 704 с.

193. Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская. М. : Локид.: Миф, 1996. - 520 с.

194. Солнцева Н. М. О некоторых универсалиях новой литературы // Вестник Московского университета. Серия 9. 2002. - № 2. - С. 35 — 47.

195. Степанова Т. М. О мифологической составляющей фольклора» и литературы // Вестник Адыгейского государственного университета. 2006. — № 1. —1. C. 217-219.

196. Суперанская А. В. Словарь русских личных имен. М. : Издательство Эксмо, 2005. — 544 с. (Библиотека словарей).

197. Тан А. Москва в романе Михаила Булгакова // Декоративное искусство СССР.- 1987.-№2.-С. 22-29. \

198. Телетова Н. Владимир Набоков и его предшественники // В. В. Набоков: pro et contra. СПб. : РХГИ, 1999. - С. 783 - 794.

199. Тименчик Р. Д. Поэтика Санкт-Петербурга эпохи символизма / постсимволизма // Семиотика города и городской культуры. — Петербург., 1984. С. 117-124.

200. Томашевский Б. В. Пушкин — читатель французских поэтов // Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова. М.; Пг., 1923. - С. 210 - 213.

201. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области ми-фопоэтического: Избранное. М. : Прогресс. Культура, 1994. —621 с.

202. Топоров В. Н. Пространство культуры и встречи в нём // Восток — Запад. Исследования. Переводы. Публикации. 1989. — Вып. 4. — С. 6 — 17.

203. Тощенко Ж. Т. Время мифов и пути их преодоления // Социологические исследования. 2006. - № 1. - С. 37 - 44.

204. Тураев С. В. Иоганн Вольфганг Гёте: Очерк жизни и творчества: Пособие для учителя. 2-е изд., перераб. — М. : Учпедгиз, 1957. - 152 с.

205. Турышева О. Н. «Маленькие трагедии» А. С. Пушкина и творчество Ф. М. Достоевского: проблемы взаимоотражения: Автореф. дис. канд. филол. наук.*- Екатеринбург, 1998. — 23 с.

206. Унбегаун Б.-О. Русские фамилии. 2-е изд., испр. - М. : Издательская группа «Прогресс», 1995. — 448 с.

207. Фатеева Н. А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М. : Агар, 2000. - 234 с.

208. Феномен Петербурга. — М. : Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ», 2001.-544 с.

209. Фрай Н. Критика, религия, литература // Вопросы литературы. 1991. — №9/10.-С. 157- 187.

210. Хализев В. Е. Теория литературы. Учеб. М. : Высш. шк., 1999. - 398 с.

211. Химич В. В. «Магическая» пространственная вертикаль в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // XX век. Литература. Стиль. Стилевые закономерности в русской литературе XX века (1900 1950). - 1998. - Вып. 3. - С. 116-121.

212. Химич В. В. «Странный реализм» М. Булгакова. — Екатеринбург : Изд-во УрГУ, 1995.-232 с.

213. Ходасевич В. Ф. Колеблемый треножник: Избранное. — М. : Советский писатель, 1991.-525с.

214. Ходоров А. А. Между религией и революцией: духовные искания русской интеллигенции серебряного века // Общественные науки и современность. — 2000. -№ 1.-С. 151-162.

215. Ходасевич В. О Сирине // Владимир Набоков: Pro et contra: Антология. — СПб. : РХГИ, 1997. С. 394 - 387.

216. Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. Новосибирск : Наука. Сибирская издательская фирма, 1993. - 794 с.

217. Цурганова Е. А. Интерпретация (толкование) // Современное зарубежное литературоведение. Энциклопедический справочник. — М. : Intrada, 1999. С. 203-204.

218. Чернец JT. В. Об отечественных словарях по литературоведческой терминологии (размышления о специфике жанра) // Филологические науки. 1998. -№ 3. - С. 60-71.

219. Шамаро А., Мягков Б. Реалии фантастического действа // В мире книг. — 1982.-№ 9.-С. 49-51.

220. Шапиро Г. Реминисценции из «Мёртвых душ» в «Приглашении на казнь» Набокова // Гоголевский сборник. СПб. : Образование, 1994. - С. 17 - 28.

221. Шапиро Г. Русские литературные аллюзии в романе Набокова «Приглашении на казнь» // Русская литература. 1981. - № 9. - С. 352 - 376.

222. Шафранская Э. Ф. Мифологизм современной литературы // Русская словесность. 2004. - № 6. - С. 35 - 39.

223. Шаховская 3. А. В поисках Набокова. Отражения. М. : Книга, 1991. -319 с.

224. Шверте Г. «Фауст и фаустианское». М. : Мысль, 1962. - 268с.

225. Шраер М. Д. Набоков: темы и вариации. СПб. : Академический проект, 2000.-384 с.

226. Юнг К. Г. Алхимия снов / Пер. с англ. Семиры СПб. : Timothy, 1997. — 352 с.

227. Яблоков Е. А. Мотивы прозы Михаила Булгакова. — М. : Мысль, 1997. — 198 с.

228. Якушева Г. В. Гете в советской литературе (60 80-е годы) // Гётевские чтения 1997. - М. : Наука, 1997. - С. 219 - 247.

229. Якушева Г. В. Фауст в искушениях XX века: Гётевский образ в русской и зарубежной литературе. М. : Наука, 2005. — 235 с.

230. Якушева Г. В. Фауст и Мефистофель в литературе XX века // Гётевские чтения 1991.-М. : Наука, 1991. С. 165 - 192.1.I

231. Aus d. Amerikan. ubers. von Peter Fisher. Bd. 1.-4. Aufl. Miinhen, 1986. — 150 s.

232. Aus d. Amerikan. ubers. von Riidiger Schoolz. Bd. 2. — 2. Aufl. — Miinhen, 1986.-203 s.

233. Bawmgart, Reinhard der Gegenwart: Kritiken Essays - Kommentare. — Carl Hanser Verlag,1994. - 600 p.

234. Boerner, Peter. Johann Wolfgang von Goethe. Mit Selbstzengnissen und Bilddokumenten. Rowohlt Taschenbuch Verlag, 1991. - 191 p.

235. Conrady, Karkl Goethe: Leben und Werk in zwei Baenden. Bd.l.: Haelfte des Lebens. Ficher Taschenbuch Verlag, 1988. — 526 p.

236. Conrady, Karkl Goethe: Leben und Werk in zwei Baenden. Bd. 2.: Summe des Lebens. Ficher Taschenbuch Verlag, 1988. - 614 p.

237. Cramer Thomas. Das Groteske bei E.T.A. Miinhen, 1966. -173 s.

238. Dabezies A. Visage de Faust au XX-e siecle. Paris, 1967 - 307 s.

239. Deutsche Literaturgeschichte: von den Anfangen bis zur Gegenwart/ von Wolfgang Beutun. 4., uberarb. AufL. - Stuttgart: Metzler, 1992. - 627 p.

240. Davy do v S. "Teksty-matreki" Vladimira Nabokova. Munhen: Verlag Otto Sagner. -120 p.

241. Eckermann, Johann,Peter. Gespraeche mit Goethe in den Letrten Jahren seines Lebens. -Miincchen: Verlag C.H. Beck, 1988 885 s.

242. Eissler,Rurt R.: Goethe: e. Psychoanalyt. Studie 1775 .1786/ von R.R. Eissler. In Verbinbung mit Wolfram Mauser u. Johannes Cremerius hrsg. von Rtidiger Schooly - Basel; Frankfurt am Main: Stroemfeld/ Roter Stem, 1986. - 792 p.

243. Elbaum H. The Evolution of the Master and Margarita: Text, Context, Inter-text. Canadian Slavonic Papers vol. 37, no. 1-2 (March 1995): 59-87.

244. ErzahLen, Erinnern: deutsche Prosa der Gegenwart; Interpretationen hrsg. Von Herbert Kaiser und Gerhard Kopf. -l.AufL. Frankfurt am Main: Diesterweg, 1992.-400 p.

245. Fowler M. The Continuing Faustian Tradition : in Bulgakov's The Master and Margarita. M.A. ids., University of Manitoba (Canada), 1991, 97 p.

246. Fremde Augen Blicke: Mehrkulturelle literatur in Deutschland. Bonn: Intervnationes, 1996 - 170 p.

247. Frye N. Anatomy of criticism. Princeton, 1957. - 383 p.

248. Frye N. Fables of identity. N.Y., 1963. - 264 p.

249. Frye N. Fearful symmetry. N.Y., 1988. - 462 p.

250. Gennep A. Les mythes de passage. Paris, 1990. - 191 p.

251. Genette G. Palimpsestes: La literature au second degre. Papis, 1982. — 467p.

252. Glaser H.: Wege der dentschen Literatur: DeschichtL. Darst./ Hermann Glaser; Jakob Lehmann; Amo Lubos — Frankfurt/Main; Berlin: Ullstein, 1986. 701 s.25,4. Goethe J.W. Faust. M. : Deutscher Taschenbuch, 2003. - 283 s.

253. Goethe I'm zwanzigsten Jahrhundert: Spiegelungen und Deutungen. Insel Verlag,1987 — 726 s.

254. Goethes Dramen: Interpretationen Stuttgart:Philipp Reclam jun, 1992. - 392 s.

255. Haber E. The Social and Political Context of Bulgakov's "The Fatal Eggs".

256. Slavic Review vol. 51, no. 3 (Fall 1992): 497 510.

257. Hetenyi Z. Fatal Hearts of the 1920s : On Mikhail Bulgakov's The Heart of the Dog/ translated by J. Crossan. Scottish Slavonic Review, XIV (1990):181-190.

258. Herold, Theo, Wittenderg, Hildegard. Aufklaerung. Sturm und Drang. — Ernst Klett Schulbuchverlag, 1983 129 s.

259. Intertextualitat: Former, Funcktionen, anglist. Fallstudien/Hrsg. Von Broich U., Pfister M. Tubingen, 1985. - 373 s.

260. Iser W. Der Akt des Lesens: Theorie a sthetisher Wirking. Miinhen, 1976. -375 s.

261. Jameson P. The ideology of text//Salmagundi. N. Y., 1976. - №31/32. - P.204 -246.

262. Lowe D. Gounod's "Faust" and Bulgakov's "The Master and Margarita". The Russian Review vol. 55 (April 1996): 279 286.

263. Mai B. Satire im Sowjetsozialismus : Michail Soschtschenko, Michail Bulga-kow,Ilja Ilf, Jewgeni Petrow. Bern, New York: P. Lang, 1993, 206 p.

264. Merleau-Ponty M. La structure du competement. P. : P.U.F., 1967. - 188 p.

265. Paul Jean. Vorschule der Asthetik. Leipzig, 1923. - 147 s.

266. Resenhoft W. Goethes "Faust". Bern, Fr. a M., 1975.-236 s.

267. Russel J.B. Mephistopheles: the Devil in Model World. Ithaca, 1986. - 2301. P

268. Still,C. The timeless theme. London,1936. - 244 p.

269. Zimmermann G. The Revolutionary and the Superfluous Man : Soviet Russian Images of Faust (Lunacarskij Anatolij, Zamjatin Evgenij, Bulgakov Mixail, Alesin Samuil; Sel'vinskij Il'ja). Ph.D. ids., Lawrence, KA, University of Kansas, 1992. -228 p.