автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Герменевтические основы изучения летописных текстов

Полный текст автореферата диссертации по теме "Герменевтические основы изучения летописных текстов"

На правах рукописи

Данилевский Игорь Николаевич

ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ ИЗУЧЕНИЯ ЛЕТОПИСНЫХ ТЕКСТОВ

Специальность 07.00.09 — Историография, источниковедение и методы исторического исследования

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Москва - 2004

Работа выполнена на кафедре источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин Историко-архивного института Российского государственного гуманитарного университета

Официальные оппоненты:

Ведущая организация:

доктор филологических наук, Демин Анатолий Сергеевич

доктор исторических наук, Фонкич Борис Львович

доктор исторических наук, профессор, академик РАН Янин Валентин Лаврентьевич

Томский государственный университет

Защита состоится «25» июня 2004 года в 15.00 часов на заседании диссертационного совета Д 212.19S.07 в Российском государственном гуманитарном университете по адресу: 125267, г. Москва, Миусская пл., д.6.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Российского государственного гуманитарного университета

Автореферат разослан «ЛО» МАЛ_ 2004 года

Ученый секретарь диссертационного совета

Т.С. Волкова

Актуальность научной проблемы. За истекшее столетие в развитии исторической науки произошли радикальные изменения. Вместе с социокультурной ситуацией начал меняться и вектор исторических исследований. Это не могло не сказаться на точке зрения, с которой рассматривается исторический источник. Так называемые психологический и лингвистические повороты заставили историков по-новому взглянуть на структуру информации о прошлом, заключенной в нем, а также на формы ее кодировки. Соответственно, трансформировалось отношение к ней исследователей. За последние десятилетия стала ясна ограниченность прежних подходов к тому, что и как может быть воссоздано на основании изучения исторических источников. Результаты конкретно-исторических исследований,

проводившихся в рамках существовавших научных парадигм, все чаще приходят в противоречие с тем материалом, который получают источниковеды, применяющие новые подходы к изучению исторических источников. Это расценивается как свидетельство того, что творческий потенциал прежних путей познания прошлого в основном исчерпан. Именно поэтому в наши дни особую актуальность приобрела разработка новых исследовательских подходов, способных вывести историческую науку из кризисного состояния, в котором она оказалась.

Принципиальную роль при этом играл (и играет) новый взгляд на систему отношений: «реальность — исторический источник». Наука XVIII и XIX вв. преимущественно исходила из принципа непосредственности отражения исторической реальности в источнике (в том числе, письменном). Однако уже к началу XX в. сформировалось представление о более сложном процессе отображения, разделяющем — и соединяющем — реальность и источник.

Соответственно, не могло не измениться отношение к тому, что и как отображают исторические источники. Летописи, которые дают основную информацию по истории древней Руси, стали первым видом исторических источников, который уже с начала XX в. приобрел в отечественной историографии статус социокультурного феномена. Их исследование осуществляется преимущественно под социально-политическим углом зрения. Однако нынешняя историографическая ситуация заставила существенно расширить культурно-исторический контекст, в котором изучается древнерусское летописание. Вместе с тем, все настоятельнее ощущается необходимость поиска новых подходов к анализу летописного материала. На это, собственно, и направлено данное исследование. В нем предлагается

принципиально новый путь организации диалога историка с источником, ориентированный, прежде всего, на работу с той частью летописного текста, которая до последнего времени не рассматривалась как носитель исторической информации: неоригинальными сведениями, прямыми и косвенными цитатами и так называемыми общими местами.

Особое место в работе уделено проблеме верификации получаемых результатов. Речь идет. о выработке исследовательских процедур, соблюдение которых позволит предлагать интерпретации, поддающиеся фальсификации, и критериев, дающих возможность проверять предлагаемые истолкования текстов.

Степень разработанности проблемы. Углубление понимания исторического источника как специфического носителя информации о прошлом, а также признание существования в исторической науке проблемы «Другого», или «чужого Я», внимание исследователей было перенесено на изучение духовной жизни. Причем, речь идет не столько об объяснении процессов, происходивших в истории культуры, сколько о понимании чужой культуры.

Самым заметным событием мировой историографии в этом отношении стало зарождение во Франции в период между двумя мировыми войнами «новой исторической науки». Ее основоположники (М. Блок, Л. Февр и др.) стремились вскрыть глубинную природу социальных процессов, обращаясь к их ментальной основе. Такой подход позволил существенно расширить репертуар сведений источников, которые могли быть использованы в исторических реконструкциях. К их числу теперь могли относиться даже сохранившиеся в источниках «простые дипломатические формулы» и «пустопорожние размышления». Основой для этого послужила мысль М. Блока, что они неизбежно отвечают особенностям коллективного сознания своего времени1. Теперь многие из уже известных источников могли быть рассмотрены с принципиально иных точек зрения.

Подобные процессы происходили и в отечественной историографии. Однако здесь они были заторможены бурными социальными и политическими процессами, связанными с установлением советской власти и, как следствие, жесткого идеологического (а отсюда и методологического) прессинга.

Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных лреимущественно во Франции и в Англии. М., 1998. С. 81.

Советские историки сосредоточили свое внимание на проблематике экономической, социальной и политической (в том виде, как она понималась в рамках официального марксистско-ленинского учения). Даже в специальных трудах, посвященных истории культуры, основное место отводилось материальной культуре (истории быта). Изучение же собственно духовных процессов, хотя и велось (М.М. Бахтин, В Л. Пропп, Б.А. Романов, О.М. Фрейденберг и др.), носило явно подчиненный характер.

Однако отмеченная смена научных парадигм почти не повлияла на отношение к самому источнику. Он по-прежнему продолжал рассматриваться как пассивное хранилище исторической информации. В основном изменялся вопросник, с которым историк обращался к историческому источнику.

В тоже время развивались и иные течения исторической мысли, которые исходили из изменения точки зрения на носители исторической информации. Решающую роль здесь играло изучение системы отношений: «исторический источник — историк». Основы таких подходов были сформулированы в начале XX в. А.С. Лаппо-Данилевским. В качестве главной задачи он провозгласил установление критериев, «на основании которых историк считает себя в праве утверждать, что факт, известный ему из данных источников, действительно произошел..; опираясь на них, он с такой точки зрения изучает объективно-данные источники исторического знания; специальные методы, при помощи которых историк исследует источники, складываются в зависимости от указанной точки зрения и применительно к тем свойствам, которые он приписывает им»2. Именно в рамках этой парадигмы развивалось отечественное источниковедение XX в.: от источниковедения факта — через источниковедение системы фактов — к источниковедению как системе систем (логических, лингвистических, историко-правовых и т.п.).

Основное внимание А.С. Лаппо-Данилевский уделил проблемам исторической критики источников. Интерпретации же их известий была отведена вспомогательная роль. По мнению исследователя, как специальная процедура она не всегда необходима: в большинстве случаев, «благодаря своему историческому чутью, историк может постигать значение даже

3

нового для него исторического источника инстинктивно» . Решающую роль здесь играло представление о принципиальном

2 Лаппо-Данилевский A.C. Методология истории. СПб., 1913. Вып. 2.

С. 357.

'Там же. С. 413.

тождестве психологии автора источника и самого исследователя. По этой же причине приоритет в источниковедческом исследовании А.С. Лаппо-Данилевский отдавал проблемам происхождения самих свидетельств источника, а вопросам генезиса сохранивших его текстов отводил подчиненное место.

Между тем, еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи (Л. Леви-Брюль, Л.С. Выготский, А.Р. Лурия; в последнее время — М. Коул, С. Скрибнер и др.) пришли к выводу, что психологические механизмы мышления и поведение человека представляют собой исторически изменчивую величину. Причем, речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов, трансформации логических ходов, представляющихся нормальными. С конца 50-х гг. эта теория подверглась критике со стороны К. Леви-Стросса. Однако даже он вынужден был различать познание с помощью искусства и магии (присущее человеческому сообществу уже на ранних стадиях развития), с одной стороны, и науки (сформировавшейся только в Новое время), с другой. При этом, правда, подчеркивалось, что суть такого различия кроется не в самих логических операциях, а в тех явлениях, которые с их помощью познаются.

До сих пор в гуманитарных науках, в том числе, в истории достаточно сильны позиции ассоцианизма (или ассоциацианизма). Он исходит из признания, что основным законом психологии является закон ассоциации, связи, устанавливаемой между элементами нашего и чужого опыта на основе их сходства, а потому «законы человеческого духа... во все времена и на всем земном шаре одни и те же»4. По мнению его сторонников, даже «понятийный аппарат» древних авторов, «принципиально не отличался от нашего», а «исследователь, который предполагал бы существование у людей прошлого "особого мышления", в сущности закрыл бы для себя возможность понимания сочинений средневековых авторов»5. Поэтому многие исследователи пытаются заставить автора источника говорить на незнакомом ему, — но зато понятном самому ученому — языке. Из-за этого они теряют значительную часть информации о прошлом, которая им представляется несущественной (скажем, «церковная риторика» древнерусской литературы).

Выготский Л.С. Примитивный человек и его поведение // ВыготскийЛ.С., Лурия А.Р. Эподы по истории поведения: Обезьяна.

5 Лурье Я.С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997. С. 16-17.

В результате подобного подхода исследователь не вполне адекватно воспринимает даже то, что берет из текста источника (в частности, летописи). Понимание довольно сложного и многоуровневого текста сводится им исключительно к буквальным значениям. Сам текст адаптируется к возможностям восприятия исследователя. Препарированная же таким образом информация оказывается явно недостаточной для сколько-нибудь однозначных выводов в рамках господствующей научной парадигмы.

Помочь решить указанные проблемы, с одной стороны, может изучение генезиса самого известия, поставившего в тупик исследователя. С другой, решение может крыться в поисках новых способов интерпретации текста, опирающихся преимущественно на «картину мира» и представления самого автора источника.

Первый из отмеченных подходов оказался едва ли не полностью поглощенным направлением, которое до конца 20-х гг. прошлого века именовалось критикой текста. Зародившаяся еще в античности и упорядоченная на рубеже XVШ-XIX вв. Ф. Вольфом, И. Беккером и К. Лахманом, она сформулировала основные правила и принципы критического изучения текста. Ее развитие определялось преимущественно работами филологов-классиков и медиевистов (исследования А.-Л. Шлецера в области древнерусского летописания, труды, посвященные анализу позднесредневекового немецкого эпоса «Кудруна», работы по изучению «Слова о полку Игореве» и т.п.). Существенную роль в развитии критического метода в России сыграли исследования представителей скептической школы (М.Т. Каченовский, В. Виноградов, Н. Сазонов, Н. Стрекалов, С.М. Строев /Скромненко/, Н.С. Арцыбашев и др.), а также летописеведов, примыкавших к разным научным направлениям (П.М, Строев, М.П. Погодин, П.Г. Бутков, И.Д. Беляев, М.И. Сухомлинов, К.Н. Бестужев-Рюмин, М.А. Оболенский, И.В. Лашнюков и мн. др.). Этапными в развитии критики текста стали исследования А.А. Шахматова. На основе сопоставления всех доступных списков летописей он провел систематический анализ обнаруженных разночтений и «общих мест», предложил их классификацию и комплексное объяснение. Такая предварительная работа дала возможность сгруппировать списки по редакциям и выдвинуть ряд взаимодополняющих гипотез, объясняющих возникновение этих разночтений и совпадений. Это позволило реконструировать состав предполагаемых исходных летописных текстов. А.А. Шахматов не оставил описания применявшейся им методики. Тем не менее, именно с начала XX в. критика текста приобрела более или менее завершенные очертания.

Систематическое изложение основных принципов филологической критики текста было осуществлено Б.В. Томашевским. Он же предложил и новое название для этой дисциплины: текстология. Современное историческое источниковедение (прежде всего, источниковедение древней Руси) базируется на текстологических исследованиях, проводившихся последователями А.А. Шахматова (М.Д. Приселковым, Б.В. Томашевским, Д.С. Лихачевым, Л.В. Черепниным, А.А. Зиминым, Я.С. Лурье, О.В. Твороговым и мн. др.). В то же время, до сих пор не прояснены место и роль текстологии в источниковедческом исследовании, — в частности, как результаты текстологического анализа влияют на общую характеристику источника, на интерпретацию и использование сведений источников в исторической реконструкции, на решение вопроса, может ли историк использовать (и как) обнаруженные им в источнике цитаты из других текстов, и т.н. вопросы.

В последние десятилетия в текстологии сформировалось направление, наметившее путь решения указанных проблем. Генетическая критика сконцентрировала внимание на истории текста как таковой6. Анализ всех этапов его эволюции, нашедших воплощении в генетическом досье (возможно более полном наборе рукописей, фиксирующих его развитие), дает возможность подойти к решению проблемы эволюции замысла (авантекста), которым руководствовался в своей работе автор.

Комплексное использование данных и методов современной текстологии и генетической критики является основой для разработки подхода, позволяющего перейти к собственно исторической интерпретации источника, дающего проверяемые результаты и обнажающего логические ходы исследователя, которые ведут к тем или иным выводам. Чтобы реализовать такой подход, необходимо определить и описать логику, по которой выстраивались отдельные сообщения и произведение в целом.

Эффективность разрабатываемого подхода в значительной степени зависит от того, насколько точно определена сфера его применения. Установление пределов, в которых его использование может быть признано корректным, связано преимущественно с типом обрабатываемой источниковой информации. Ее условно можно разделить на: 1) фактическую информацию, отображающую реальные обстоятельства дела, и 2) так называемые общие места, включающие «топосы», цитаты, «бродячие сюжеты» и т.п.

6 Генетическая критика во Франции: Антология. М., 1999.

Для создания научных исторических реконструкций рационалистический и позитивистский подходы, ориентируют исследователя на использование информационных сообщений первого типа. В рамках этих научных парадигм разработан и апробирован мощный исследовательский инструментарий, позволяющий добиваться впечатляющих результатов в деле восстановления того, «как это было на самом деле». Основное внимание здесь уделено работе с информацией, которую можно проверить по показаниям других — независимых от изучаемого — исторических источников. Сравнение информации разных источников, описывающих одно и то же событие, собственно, и составляет основу ее верификации.

Гораздо менее эффективными рационалистические и позитивистские методики оказываются при анализе уникальной информации. Для ее верификации приходится опираться на «внеисточниковую информацию», интуицию и здравый смысл. Полученные результаты чаще всего не выходят за рамки догадок и предположений. При обращении к информации, заимствованной из предшествующих текстов, рационалистический и позитивистский подходы оказываются совершенно беспомощными.

К настоящему времени созданы необходимые и достаточные условия для разработки методик, позволяющих корректно использовать именно ту часть информации, которая оказывалась вне сферы внимания существующих подходов. Новый подход не может вытеснить или подменить иные точки зрения на источник. Он призван лишь дополнить их, ограничив в то же время сферу их приложения.

Апробация его проведена на тексте Повести временных лет. Выводы, полученные в результате такого исследования, показывают, насколько эффективен и перспективен предлагаемый нами подход и, в то же время, обозначают пределы его применения.

Летописи принято рассматривать как самостоятельные произведения: они должны иметь замысел, определяющий критерии отбора и организации в них информации, начало и конец повествования, принципы изменения текста при его редактировании и т.п. признаки. Именно поэтому, не выяснив замысла, цели создания и социальных функций летописей, исследователь не имеет права пользоваться их текстами как историческим источником.

Между тем, до сих пор не вполне ясно, что представлял собой этот замысел, чем диктовалась необходимость создания новых

сводов, почему «классическое» летописание прекращает свое существование в XVI в. Традиционные методы изучения летописных текстов не позволяют прийти при решении этих вопросов к верифицируемым выводам: чаще всего историки могут предложить лишь догадки и предположения, которые в большей или меньшей степени согласуются с известными данными. Существенные трудности вызывает также выяснение социальных функций летописания.

Целью исследования является разработка методики выявления и содержательного определения концептов (общих идей), сквозь которые информация источников воспринималась теми, кто ее оставил, а также апробация этого подхода на материале древнерусского летописания.

Для ее достижения требуется решить следующие задачи:

1. На основе анализа опыта, накопленного в отечественной и зарубежной гуманитаристике, а также, учитывая особенности построения древнерусских текстов, определить методологические основы и разработать базирующуюся на них методику работы, позволяющие получить доступ к новым уровням исторической информации, сохранившейся в письменных исторических источниках.

2. Установить тексты, с которыми предстоит работать при апробации предлагаемого подхода. В частности, опираясь на труды историков и филологов, уточнить списки летописей, сохранившие наиболее ранние тексты Повести и предшествующих ей сводов, определить круг источников, на которые опирались летописцы, создававшие Повесть.

3. С помощью предлагаемой методики проанализировать узловые сюжеты Повести временных лет с целью установления их базовых смыслов и выявления инвариантных значений, позволяющих объединить эти сюжеты в единое произведение.

4. Рассмотреть временные и пространственные указания, имеющиеся в Повести временных лет, выяснить их семантику и восстановить смысловое единство подобных упоминаний.

5. Наконец, исходя из семантического анализа сюжетов и «внешних» атрибутов описаний, сохранившихся в Повести временных лет, выяснить замысел, положенный в основание Повести временных лет, а также социальные функции летописания в древнерусском обществе.

Объектом изучения конкретно-источниковедческого исследования в данной работе, прежде всего, являются летописные своды, сохранившие ранние летописные тексты. Это Лаврентьевская и Радзивиловская летописи, в составе которых

сохранился текст II редакции Повести временных лет, Ипатьевская летопись, содержащая текст III редакции Повести, Новгородская I летопись, включающая текст Начального свода, а также некоторые более поздние летописи (Софийская I, Новгородская IV и др.), в составе которых были обнаружены следы ранних летописных сводов. Для сопоставления с этими летописными текстами привлечен довольно широкий круг других нарративных источников: списки Священного Писания (как четьи, так и служебные), переводные произведения, имевшие хождение в Древней Руси (в том числе, апокрифические сочинения, житийные повести, святоотеческая литература, изборники различного состава). К сопоставлению привлекаются также зарубежные источники: скандинавские саги, западноевропейские и византийские хроники, произведения восточной литературы.

Предметом изучения данного диссертационного исследования является семантика ранних летописных сообщений и общие идеи, присущие большинству летописных сюжетов, которые можно признать системообразующими для раннего русского летописания.

Методологической основой диссертационного исследования является герменевтика как область философского знания, предметом изучения которой является понимание и правильное истолкование понятого.

Как особое научное направление герменевтика выделилась на рубеже XVIII-XIX вв. Основы ее были заложены Ф. Шлейермахером. Отделив герменевтику от экзегетики, он сделал серьезный шаг к разработке методологии понимания и истолкования любых текстов, символов и практик прошлого. Во втор. пол. XIX в. герменевтические принципы, предложенные Шлейермахером, были использованы В. Дильтеем в разрабатывавшейся им концепции гуманитарных наук. К концу XIX - началу XX в были сформулированы важнейшие теоретические и философские положения герменевтики как методологии понимания, связанной с приемами выявления смысла текста. Дальнейшая разработка представлений о человеческой деятельности как «объективизации духа» (В. Дильтей) привела к расширительному пониманию текста. В качестве такового было предложено рассматривать всю человеческую деятельность и ее результаты. Эта идея нашла продолжение в работах М. Хайдеггера и П. Рикёр, которые придал герменевтике онтологический поворот, рассматривая ее не только как метод познания, но и как способ бытия вообще. Тем самым были заложены основы современных герменевтических исследований.

В нашей стране герменевтика как методология, в определенной степени противостоявшая так называемому марксизму-ленинизму, на протяжении большей части XX в. подвергалась систематической и не вполне заслуженной критике. В то же время, герменевтические подходы разрабатывались в рамках семиотических исследований представителями тартуско-московской школы (Вяч.Вс. Иванов, Ю.М. Лотман, В.Н. Топоров, Б.А. Успенский и др.). К концу XX в., когда методологические ограничения были сняты, герменевтика получила мощный толчок к развитию. Помимо философской герменевтики, продолжавшей классические традиции, в России оформились ее филологическое,

лингвистическое, психологическое, когнитивное и другие

8

направления .

При всех различиях они объединяются присущим им общим концептом смысла. В отличие от исследований, в которых развивается идея абсолютного релятивизма истолкования текста, герменевтические работы исходят из признания объективного существования смысла текста. Постижение или хотя бы приближение к нему и составляет цель любого герменевтического исследования. В то же время этот смысл не отождествляется с буквальным значением текста, что принципиально отличает герменевтический подход от позитивистского.

Возрождение герменевтики на отечественной почве в сочетании с новейшими достижениями текстологии способно придать новый импульс развитию исторического источниковедения. «Прививка» герменевтики к текстологии способна существенно изменить точку зрения на исторический источник как своеобразный исторический «факт», уточнив традиционный взгляд на отношение «исторический источник — историк». Это — актуальная задача современного гуманитарного знания, решение которой способно существенно расширить информативные возможности исторического источника.

Методические основы работы. Чтобы выйти за пределы интуитивного понимания, в диссертации основное внимание уделено методическим приемам, с помощью которых становится

7 Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988.

s Боги» Г.И. Филологическая герменевтика: Учеб. пособие. Калинин, 1982; Брудный A.A. Психологическая герменевтика: Учеб. пособие. [2-е изд., испр. и доп.] М., 1998; Камчатное A.M. Лингвистическая герменевтика: На материале древнерусских рукописных источников. М., 1995; ШулъгаЕ.Н. Когнитивная герменевтика. М., 2002, и др.

возможным выявление тех сторон изучаемого текста, которые сами могли бы послужить источниками смыслов, «набрасываемых» на изучаемый источник. Поэтому работа с летописными текстами начинается с установления «различий между привычным нам словоупотреблением и словоупотреблением текста» (Х.-Г. Гадамер). Именно благодаря осознанию этой культурно-исторической дистанции достигается понимание текста произведения.

Исходным пунктом исследования стал анализ отдельных летописных сюжетов и их истолкование. Поскольку за два с половиной века изучения летописания было предложено множество самых разных (вплоть до взаимоисключающих) интерпретаций едва ли не каждого летописного сообщения, в диссертации рассматриваются лишь основные гипотезы, высказанные исследователями по поводу анализируемых сюжетов. Ни одна из таких историографических ретроспекций на претендует на исчерпывающую полноту. Речь идет лишь о принципиально важных точках зрения и сравнении их с теми вариантами понимания текста, которые позволяет предложить новый метод. При этом новые трактовки не рассматриваются ни как исключающие иные объяснения (в том числе, предлагавшиеся ранее), ни, тем более, как единственно верные. Важным методическим ограничением стало признание, что предлагаемый в данном исследовании подход применим лишь к текстам, включающим в том или ином виде цитаты, которые были заимствованы автором источника из предшествующих произведений.

По результатам анализа содержания текстов, на которые опирался летописец, восстанавливается актуальное для современных ему читателей содержание летописных сообщений, свода в целом и на этом основании — базовая идея, вызвавшая к жизни летопись как таковую. Найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждавшие летописцев создавать новые своды, продолжать начатое когда-то изложение и, наконец, прекратить его; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец. Именно в определении замысла, лежавшего в основе древнерусских летописных сводов и определившего специфику этого исторического источника, видит автор данной работы основной показатель эффективности предлагаемой методики.

Научная новизна диссертации определяется степенью разработанности проблемы.

В диссертации предлагается и апробируется принципиально новый подход к анализу летописных текстов, основанный на комплексном использовании данных и методов источниковедения, классической текстологии, генетической критики, и герменевтического анализа.

Применение такого подхода позволило автору впервые в историографии сформулировать гипотезу о центонно-парафразном принципе построения древнерусских летописных текстов.

На основании этой гипотезы в диссертации разработана новая методика анализа летописных текстов. Обращение к «памяти контекста» цитат, использованных в разработке конкретных сюжетов летописного повествования, позволило получить доступ к новым, прежде недоступным уровням летописной информации, предложить новые интерпретации этих сюжетов и новые методы научной верификации полученных при этом результатов.

Комплексный анализ ряда системообразующих летописных сюжетов, а также семантики пространственно-временных указаний, встречающихся в летописных сводах, дал возможность выдвинуть новую гипотезу о целях древнерусского летописания, сориентированного преимущественно на эсхатологическую идею, и его социальных функциях. Она впервые комплексно объясняет причины зарождения и «затухания» летописания, отбор сюжетов, подлежащих фиксации в летописях, и способов их описания, источников, на которые опирались летописцы, выбор дат, к которым было приурочено составление новых летописных сводов.

В ходе диссертационного исследования были существенно уточнены представления о круге чтения древнерусских летописцев, наличии и объеме переводческой деятельности в Древней Руси, мировоззрении и ценностных ориентациях древнерусских летописцев, а также характеристика русского летописания как исторического источника.

Практическая значимость работы. Уточнение с помощью герменевтического анализа представлений о летописании как историческом источнике позволяет расширить возможности использования в исторических исследованиях летописной информации, для которой установлена текстуальная зависимость от более ранних произведений. Использование предложенного в диссертации метода изучения летописных текстов существенно повышает информационную отдачу такого рода сообщений. Предлагаемые методы герменевтического анализа могут найти применение в работе с другими видами нарративных источников.

Данные и методы, полученные в ходе диссертационного исследования, могут быть использованы в источниковедческих,

литературовеческих и культурологических исследованиях, при решении конкретно-исторических проблем, а также при разработке и чтении лекционных курсов, проведении практических и семинарских занятий по истории России, источниковедению, истории отечественной культуры и литературы.

Апробация материалов диссертации. Выносимые на защиту положения диссертации прошли научную апробацию в Российском государственном гуманитарном университете. Основное содержание работы дважды обсуждалось на расширенных заседаниях кафедры. Материалы и промежуточные результаты диссертационного исследования представлялись на международных и всероссийских научных конференциях в Историко-архивном институте РГГУ (1992, 1994, 1995, 1996, 1997, 1998, 1999, 2000 гг.), РГГУ (1996, 1997, 1999 гг.), Институте всеобщей истории РАН (1998, 1999, 2000, 2001, 2002, 2003 гг.), Институте славяноведения (Институте славяноведения и балканистики) РАН (1995, 1996, 1997 гг.), Государственном историческом музее (Москва 1999 г.), Воронежском (2003 г.), Казанском (2000, 2001, 2002, 2003 гг.), Калининградском (2002 г.) и Томском (2002, 2004 гг.) государственных университетах, Московском педагогическом государственном университете (1993,

1994, 1996, 2000 гг.), Московском городском педагогическом университете (2000, 2001,2003 гг.), Университете Лаваля (Квебек, Канада 1999 г.), Киево-Печерском историко-культурном заповеднике (Украина 2001 г.), Черниговском госуниверситете (Украина 2002 г.), Институте истории Общества им. Макса Планка (Геттинген, Германия 2002 г.), на V Международном конгрессе украинистов (Черновцы, Украина 2002 г.), в Институте истории Украины НАНУ (Киев, Украина 2003 г.), Переяслав-Хмельницком государственном педагогическом университете им. Г. Сковороды (Украина 2004 г.), на научных семинарах Общества исследователей Древней Руси при ИМЛИ РАН (1992, 1993, 1994,

1995, 1996, 1997, 1998, 2000, 2002, 2003, 2004 гг.), сектора «Древнейшие государства на территории Восточной Европы» Института российской истории РАН (1997 г.), «История ментальностей» центра изучения истории ментальностей ИВИ РАН (1999,2003 гг.), «Индивидуальное и коллективное в истории» центра «История частной жизни и повседневности» ИВИ РАН (1998, 1999, 2000, 2001, 2002, 2003 гг.), «Методика и практика историко-антропологических исследований в России и за рубежом» РГГУ совместно с ИВИ РАН (1999, 2000, 2002 гг.). По

теме диссертации опубликовано свыше 60 работ общим объемом около 150 п. л.

Структура работы соответствует целям и задачам исследования. Диссертация включает введение, пять глав, заключение и список использованных источников и литературы.

Основное содержание диссертации.

Во введении определяется актуальность темы исследования, рассматривается степень разработанности проблемы, определяются цель и задачи диссертации, ее методологические и методические основы, объект и предмет исследования, устанавливается источниковая база и обосновывается структура работы.

Первая глава («Методология и методика герменевтического анализа летописных текстов») посвящена раскрытию методологических оснований, на которых строится предлагаемый подход, и их методической инструментовке в герменевтическом исследовании текста источника.

В первом параграфе анализируется традиция работы с древнерусскими летописными текстами, сложившаяся в отечественной историографии.

Как показывает анализ, обычно считается, что смысл источника ясен сам по себе, если текст установлен, а исследователь понимает язык, на котором написано анализируемое произведение. Рационалистический подход сводит понимание текста прежде всего к максимально точному переводу. Далее, как правило, следует более или менее точный пересказ сообщений источника, сопровождающийся концептуальными рассуждениями автора. Подобный метод оправдан и в значительной степени не потерял своего значения по сей день. Именно благодаря ему мы имеем развернутый историографический нарратив, посвященный, в частности, Древней Руси.

Вместе с тем, уже на начальных этапах развития исторической науки стало ясно, что далеко не все сообщения источников могут непосредственно использоваться в исторических реконструкциях: они то и дело противоречат повседневному опыту исследователя и уже потому нуждаются в некотором объяснении и оправдании. Интерпретация подобных сообщений, как правило, сводится к более или менее произвольным построениям, основанным на здравом смысле и априорных представлениях о том, что может (а чего не может, или не должно) быть, которые, в свою очередь, определяются теоретическими взглядами и мировоззрением того или иного ученого. Поскольку же историк или литературовед исходит из неявной предпосылки, будто психологические

механизмы остаются неизменными на протяжении веков, если ему, исходя из собственного опыта, не удается уловить логику автора источника, следует вывод об алогичности изучаемого текстов.

Перед нами — типичная герменевтическая ситуация: непонимание «темного места» в источнике (или всего изучаемого текста) сопрягается с кризисом доверия к прежним способам истолкования языковых фактов. Чтобы ее преодолеть, следует проделать путь от интерпретации источника (истолкования информации источника в соответствии с той концепцией, которую исповедует исследователь) к пониманию текста: определению и преодолению культурно-исторической дистанции между историком и сознанием людей прошлого с целью установления смысла, заложенного в него автором. Обозначить подходы, которые позволили бы пройти этот путь, — такова основная задача, которую ставит перед собой автор диссертации.

При такой постановке вопроса особое значение приобретает проблема верификации результатов понимания источника. Залогом надежности и, главное, проверяемости полученных смыслов и значений текста (возможность получить точно — или почти точно — такие же результаты, при условии соблюдения процедуры демистификации) является, видимо, параллельное изучение текста в двух направлениях: «внешнем» и «внутреннем», «извне» и «изнутри».

Преодоление «потребительского отношения к источнику» в последнее столетие связывается исключительно с текстологическим анализом, разработанным на рубеже XIX-XX вв. А.А. Шахматовым. Начиная с работ А.Е. Преснякова и М.Д. Приселкова, именно ему отводится роль едва ли не основного источниковедческого метода. Мало того, многие исследователи (Д.С. Лихачев, Я.С. Лурье, Л.В. Черепнин, В.Г. Бовина-Лебедева и др.) рассматривают летописеведение как часть текстологии. За подобной точкой зрения скрывается не вполне осознанное отождествление текстологических и источниковедческих процедур: анализа списка — с внешней критикой источника, изучения собственно текста — с его внутренней критикой, а интерпретации текста — с исторической реконструкцией. Однако процедуры эти различны, и между ними существует некий зазор.

В то же время, ни сторонники расширительного толкования функций текстологии в источниковедческом исследовании, ни их противники не определяют, как и в какой степени результаты изучения истории текста влияют (и влияют ли вообще) на его интерпретацию. Уточнению соотношения между текстологией и летописным источниковедением посвящен второй параграф.

Прежде всего, рассматривается вопрос о том, следует ли при истолковании учитывать выявленные в ходе текстологического анализа цитаты, инкорпорированные в исследуемый текст. Обычно их исключают из интерпретации. Такая точка зрения вполне оправдана с позитивистской точки зрения: текст, написанный по другому поводу и, чаще всего, в другое время, не может дать никакой информации об изучаемом явлении. Включение в конкретно-исторические построения информации, почерпнутой непосредственно из цитат, ставит исследователя в ложное положение, а все реконструкции, основанные на них, оказываются фикциями.

В то же время неверно полагать, что цитаты не несут исторической информации. Иначе значительную часть древнерусских нарративных текстов, основанных на широком использовании цитат (в том числе многие летописные сообщения), придется исключить из числа исторических источников. Вопрос в том, как корректно использовать эту особенность наших источников для получения достоверных, верифицируемых результатов.

Оценка таких текстов с точки зрения их информативности резко изменится, когда с их помощью историк попытается ответить на вопрос, не что описывает источник, а о чем он говорит. Цитаты представляют собой чрезвычайно важный источник, свидетельствующий о восприятии, оценках и характеристиках изучаемого события автором текста нарративного источника, в составе которого они выявлены, — при полной бесполезности их для реконструкции самого события как такового.

Другим сложным вопросом является проблема работы с текстами, источники которых установить не удается, либо направленность разночтений между которыми собственно текстологическими методами не может быть установлена однозначно.

Поскольку начальная часть древнерусского летописания повествует о событиях, отделенных от времени составления первых летописных сводов десятками, а то и сотнями лет, а источники, на которые при этом опирались летописцы, неизвестны, некоторые исследователи высказывали крайне скептические точки зрения на достоверность ранних летописных сообщений (М.Д. Приселков, М.Н. Тихомиров и др.). Чтобы преодолеть этот временной разрыв, летописеведы часто выходят за рамки текстологии как таковой, пытаясь выявить летописные памятники X в., на которые якобы опирались составители Повести временных лет и предшествующих ей сводов XI в. Для этого они

привлекают летописи XVI в. (Устюжский свод, Никоновскую летопись), «избыточные» известия В.Н. Татищева, в том числе, сведения Иоакимовской летописи. Отсюда же берут начало догадки о существовании «Сказания о первоначальном распространении христианства» (Д.С. Лихачев), «Сказания о русских князьях X в.», «Повести о начале Руси» (М.Н. Тихомиров), летописи Осколда и Ярослава Святославовича, древлянской летописи, свода Владимира (Б.А. Рыбаков), народных преданий и «устных летописей» (Д.С. Лихачев, Б.А. Рыбаков, Л.В. Черепнин, ИЛ. Фроянов и др.), а также другие гипотезы, не имеющие текстологического обоснования.

Все это — проявления определенного кризиса традиционного понимания древнерусских летописей, основывающегося на классическом текстологическом анализе. При всех его неоспоримых достоинствах исследователи, использующие такой подход, все чаще сталкиваются с тем, что он, как и любой другой метод, имеет свои ограничения.

Попытку выбраться из этого порочного круга недавно предпринял С.Я. Сендерович. Он предложил «контекстуальный подход», при котором «внутренний анализ летописных текстов... включается в интертекстуальную перспективу»9. Таковой для летописных текстов является Священное Писание: первый летописец — экзегет, опирающийся в своей работе на Священную Историю и греческие хронографы и «подключающий» события жизни собственного народа к универсальной (христианской) истории. Несмотря на ощутимый априоризм предлагаемого подхода, он, скорее всего, правилен по сути. Однако до тех пор, пока не разработаны принципы редукции подобных методологических оснований в конкретную методику, позволяющую получать верифицируемые результаты, «контекстуальный» или «интертекстуальный» подход не может конкурировать с методом А.А. Шахматова. А всякая попытка разработки подобной методики, неизбежно заставляет обращаться к текстологии: единственной дисциплине, результаты которой можно проверить.

Традиционный текстологический анализ опирается на признание текста летописи произведением. Именно такое признание лежит в основе шахматовской методики изучения летописания. Как завершенный на некотором этапе текст летопись

9 Сендерович С.Я. Метод Шахматова, раннее летописание и проблема начала русской историографии // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1: Древняя Русь. С. 47

стала объектом структурного анализа, одним из воплощений которого и является анализ текстологический. Между тем, летопись практически всегда существует в нескольких вариантах (списках), не совпадающих в точности друг с другом. Можно полагать, что перед нами — определенная последовательность своеобразных черновиков ее текста, ни один из которых не претендовал на «каноничность».

Такая постановка вопроса позволяет уйти (на время) от восприятия летописного свода как законченного текста. Для этого достаточно признать, что любой список не дает нам полного представления о летописи как о произведении в полном смысле слова. Он — лишь промежуточный текст, отличный от того вида, в котором летопись должна была предстать перед своим основным, окончательным Читателем. Подобный взгляд на летописание позволяет использовать для его исследования постструктуралистскую методологию, на которой, в частности, базируются методы генетической критики.

Генетическая критика основывается на данных и методах классической текстологии, но не ограничивается ими. Последовательные этапы развития текста, установленные текстологически, становятся основой генетического досье: подборки последовательных вариантов, «выписок», цитат, сокращений, дополнений и вообще любой правки исходного текста. На этой основе воссоздается авантекст произведения, реконструкция генезиса его текста. Восстанавливая авантекст, генетические критики фактически решают задачу понимания: воссоздает сам процесс формулирования мысли, «угасший» в готовом тексте, с которым имеет дело интерпретатор.

Тем самым генетическая критика закрывает лакуну между классической текстологией (которая идет от списка к тексту, а от него — к произведению) и источниковедением (которое движется параллельно текстологическому анализу, но не совпадает с ним: от. критики текста источника к его интерпретации, завершающейся исторической реконструкцией). Основываясь на результатах текстологических наблюдений, она гипотетически реконструирует процесс создания текста, двигаясь от его внешней формы к форме внутренней, а от нее — к реконструкции самого образа события, стоящего за текстом источника. Именно на генетическом уровне становится возможным установить общую характеристику и замысел произведения, что является необходимым предварительным условием использования его в качестве исторического источника.

Важной отправной точкой при этом становится презумпция намеренных . изменений текста источника (А.А. Шахматов, Д.С.Лихачев). Признание ее заставляет предполагать, что летописец осознанно отбирал для своего труда и использовал источники и цитаты, которые становились литературной основой создаваемого им текста.

В третьем параграфе рассматривается центонно-парафразный принцип построения и связанные с ним особенности источниковедческого анализа летописных текстов.

«Клишированность» древнерусских текстов во многом объясняется центонно-парафразным принципом их построения. Он связан с традицией широкого использования готовых словосочетаний, выражений и формул, а также иных деталей прежних произведений (так называемых центонов) для разработки какой-нибудь новой темы и создания новых произведений. Начальные русские летописи следуют принципу вполне сознательного повторения и копирования образцов. Недаром они, как правило, являются сводами прямых или косвенных цитат предшествующих текстов.

В центонно-парафразном произведении всегда используется ограниченное число текстов, подавляющее большинство которых можно установить. Осознание этого — важный шаг от «чистой» интертекстуальности к реальному и верифицируемому полю деятельности исследователя, ограниченному кругом чтения автора, создавшего изучаемый текст.

Важной особенностью центона является присущая ему «память контекста». Благодаря ей, чтение текстов, построенных по центонно-парафразному принципу, превращалось в изощренную интеллектуальную игру. Читателю надлежало не только правильно определить прямую или косвенную цитату, но и уловить смысловые нити, связывающие уже знакомые ему образы, заимствованные из других текстов, с лежащим перед ним новым описанием. Так рождались смысловые структуры, которые автор транслировал читателям текста. Произведение, основанное на центонном принципе, помимо буквального имеет несколько скрытых смысловых уровней, каждый из которых может быть восстановлен посредством специального анализа. При чтении такого произведения особое значение приобретает выявление цитат, формирующих текст, выяснение их происхождения и исходного контекста.

Учет и использование особенностей построения центонно-парафразных произведений (в том числе, летописей) в источниковедческом и собственно историческом исследовании

существенно повышает информационную отдачу источника, позволяет выявить смысловые пласты текста, прежде бывшие недоступными. Анализ имманентного развития смысловых структур и потенций каждого сюжета или сообщения наряду с контекстуальным анализом цитат, которые использует автор в своих описаниях, позволяет понять текст источника.

Такой подход несколько меняет перспективу исторических исследований. В случае его использования изложение невольно переходит из плоскости описаний того, «как это было на самом деле», в плоскость реконструкций, которые будут рассказывать о том, кем себя считали авторы (редакторы) и читатели изучаемых источников, как они представляли свои сообщества, из-за чего и почему они вступали в конфликты, как они оценивали результаты происходящего, и т.п. вопросы. В то же время, он не исключает традиционных взглядов на изучение исторических источников и истории Древней Руси, но лишь дополняет их, открывая те стороны текста и самой жизни древнерусских авторов и читателей, которые прежде ускользали от внимания исследователей.

При таком подходе не только уточняется область «юрисдикции», компетенции и приоритетов текстологии, но и намечаются сферы, в которые она вторгаться не может — в частности, для историков, в вопросе преодоления так называемого потребительского отношения к источнику.

Во второй главе («Повесть временных лет: история текста и источники») рассматриваются вопросы, связанные с общей характеристикой Повести временных лет в современной историографии; в частности, дается краткая характеристика историографических представлений о летописных сводах, предшествовавших Повести, анализируются гипотезы о целях созданий первых русских летописей, круге чтения их создателей и источниках, на которые они опирались в своей работе.

Первый параграф посвящен анализу отечественной истории изучения текста Повести временных лет.

Начало древнерусского летописания принято связывать с открывающим большинство летописных сводов устойчивым текстом, который охватывает период с древнейших времен до начала второго десятилетия XII в. Это произведение традиционно называют Повестью временных лет.

После работ А.А. Шахматова подавляющее большинство исследователей разделяет представление о трех редакциях Повести временных лет: 1113 г., 1116 и 1118 гг. и предшествующем ей Начальном своде 1096-1099 гг. Последний был использован составителями Новгородской I летописи. Текст первой редакции

Повести не сохранился, II дошла в составе Лаврентьевской, а III — Ипатьевской летописи. Шахматову удалось определить состав и предположительно реконструировать тексты редакций Повести 1116 и 1118 гг., а также Начального киево-печерского свода.

Более ранние этапы развития древнерусского летописания стали предметом оживленных дискуссий. В частности, в диссертации рассматриваются гипотезы А.А. Шахматова о существовании, составе и датировках Древнейшего свода 1037 (или 1039) г., киево-печерского свода 1073 г. (Свода Никона), новгородской ветви летописания середины - второй половины XI в. и их критика Н.К. Никольским, Д.С. Лихачевым, М.Н. Тихомировым, Б.А. Рыбаковым, Л.В. Черепниным, М.Х. Алешковским, В.Я. Петрухиным.

Особое внимание уделено проблемам выяснения целей, которые преследовали первые летописцы. Критический анализ гипотез А.А. Шахматова и М.Д. Приселкова о зарождении летописной традиции в связи с учреждением Киевской митрополии, о публицистическом (А.Н. Насонов, Д.С. Лихачев, Я.С. Лурье), беллетристическом (А.С. Орлов, О.В. Творогов), назидательном (А.Н.Насонов, Д.С. Лихачев, В.Г. Мирзоев) характере древнерусского летописания, о создании летописей «в честь новых правителей» (Ю.А. Кизилов) и др. стал основой для вывода, что ни одна из них не может вполне удовлетворительно объяснить причин, заставлявших на протяжении ряда столетий многие поколения летописцев продолжать труд, начатый в Киеве в XI в., а также «затухание» летописания в XVI в. Наряду с этим, подчеркивается, что признание политической «партийности» авторов и редакторов Повести временных лет противоречит представлению о единстве, цельности этого произведения (В.М. Истрин) и, в то же время, не объясняет, почему при переписывании или редактировании летописи сохранялись расхождения (порой радикальные) в оценках одного и того же деятеля (И.П. Еремин, В.Г. Мирзоев). До сих пор идеи и духовные ценности, которыми руководствовался летописец в ходе своей работы, во многом продолжают оставаться загадочными.

Во втором параграфе рассматриваются проблемы, связанные с выявлением непосредственных источников Повести.

Одной из наиболее спорных проблем является вопрос о ее устных источниках. Наличие их не может вызывать сомнений. Основанием для этого служат как прямые упоминания летописцами устных преданий в качестве своих источников, так и соображения общего порядка. Вопрос заключается в том, какие

именно сообщения летописи восходят к устной информации, и какова была эта информация.

В числе устных источников Повести временных лет называют рассказы «старца доброго Яня», обычно отождествляемого с Янем Вышатичем (см. критику такой идентификации: Б.А. Рыбаков, А.Ю. Чумаченко и др.), и его предков (А.А. Шахматов, Д.С. Лихачев и мн. др.), восточнославянские и скандинавские легенды (Д.С. Лихачев, Б.А. Рыбаков и др.), церковные сказания о первых русских христианах и «народные предания о первых русских князьях-язычниках (А.А. Шахматов, Д.С. Лихачев и др.), «устные летописи» и ранние циклы преданий (К.Н. Бестужев-Рюмин, И.И. Срезневский, А.А. Шахматов, Н.К. Никольский, М.Н. Тихомиров, Л.В. Черепнин и мн. др.). Текстологических оснований такие предположения, как правило, не имеют.

До тех пор, пока не будут строго определены критерии, позволяющие отличать тексты, восходящие к фольклорным преданиям, от тех, в основе которых лежат письменные произведения, проблема установления письменных источников Повести временных лет будет решаться на интуитивном уровне.

Лучше обстоит дело с выявлением переводных письменных источников, на которые опирались первые летописцы. Основная работа в этом направлении была проведена А.А. Шахматовым10.

Значительную часть источников раннего летописания составляют зарубежные хроники, прежде всего греческие (Хроника Георгия Амартола и его продолжателя, Летописец вскоре константинопольского патриарха Никифора, некий Хронограф особого состава, включавший фрагменты греческих хроник Георгия Амартола, Иоанна Малалы и, возможно, Георгия Синкелла, а также Пасхальной хроники). Широко привлекалась апокрифическая литература («Иудейская война» и «Иудейские древности» Иосифа Флавия, Толковая Палея, Сказание Епифания Кипрского о 12 камнях на ризе Иерусалимского первосвященника, Откровение Мефодия Патарского) и греческие житийные повести (в частности, Житие Василия Нового). Кроме того, в Повесть были вставлены тексты договоров Руси с Византией, «Сказание о преложении книг на Словенский язык» и обширное «Поучение о казнях Божиих».

Впоследствии удалось выявить следы еще некоторых источников иностранного происхождения: фрагменты из «Иосиппона» (Г.М. Барац, Н.А. Мещерский, B.Я. Петрухин),

10 Шахматов А.А. «Повесть временных лет» и ее источники // ТОДРЛ. М.;Л„ 1940. Т. 4. С. 11-150.

Книги Юбилеев (В.Л. Петрухин), Хроники Ипполита Римского или сходного с ней текста (И.В. Ведюшкина). Кроме того, в Повести есть целый ряд фрагментов, которые косвенно могут восходить к текстам иноязычного происхождения, исчерпывающий перечень которых вряд ли возможен.

Важным источником образных представлений первых русских летописцев (как и текстов, которые ими создавались) стали произведения сакрального характера, прежде всего, Священное Писание. В то же время, далеко не всегда ясно, в каком виде использовали летописцы тексты Ветхого и Нового Заветов. Поскольку древнерусские богослужебные книги сохранились в сравнительно поздних списках, текстологическое сличение их с Повестью является спорным. Кроме того, библейские цитаты пронизывают все греческие хроники, которыми пользовался летописец. Порой невозможно определить, пользовался ли он неизвестным славянским переводом, либо оригинальным греческим текстом. Даже относительно прямых цитат невозможно установить, лежал ли текст Священного Писания непосредственно перед летописцем, когда тот обращался к библейской тематике, или же он помнил его наизусть, либо близко к тексту. Неизвестно и вряд ли когда-нибудь будет установлено соответствие для X-XV вв. богослужебных книг четьим. К тому же, остается только догадываться, как могут выглядеть привычные библейские фразы при адаптации их к потребностям автора нового произведения. Даже современные Повести списки Писания не могут гарантировать от серьезных ошибок в идентификации текстов.

Поэтому в дальнейшей работе автор исходит из предположения, что летописец мог пользоваться Библией почти в полном объеме. При этом происхождение текста Писания, на который в каждом конкретном случае мог опираться автор летописи, не устанавливается. На данном этапе работы представляются вполне достаточными ссылки на текст общепринятого ныне синодального перевода Библии.

Как бы то ни было, привлечение текстов Священного Писания (как в четьем, так и в богослужебном виде), а также апокрифических произведений в качестве основы анализа древнерусских письменных источников позволяет существенно расширить возможности выявления и адекватного восприятия исторической информации, до сих пор скрытой от исследователей.

Самой простой и наглядной формой, в которой библейские тексты и сюжеты присутствуют в летописи, является прямое цитирование Библии. Почти все такие цитаты в Повести временных лет были выявлены и определены А.А. Шахматовым и

Г.М. Барацем. В подавляющем большинстве случаев летописцы цитируют книги Ветхого Завета. Цитаты го Нового Завета встречаются значительно реже. Они включены довольно компактными группами в тексты, которые носят вставной характер. За их пределами дословные выдержки го новозаветных книг появляются чрезвычайно редко.

Функции прямых цитат го Библии, литургических и апокрифических текстов в Повести временных лет, прежде всего, состоят в обосновании характеристик и сентенций, которые высказывает летописец по ходу изложения. Выяснение критериев, которыми руководствовался летописец при выборе библейского высказывания для подтверждения собственных рассуждений, позволяет лучше понять взгляды летописца и методы его работы. Решающую роль в прояснении подобных ситуаций, несомненно, играет текстология.

Довольно часто летописец косвенно цитирует текст Писания. Соответствие пересказов исходным библейским текстам никто систематически не проверял, причины их искажения, если таковые обнаруживаются в летописи, не выяснялись. Вообще косвенное цитирование летописцами Библии изучено гораздо хуже, нежели буквальное повторение Писания в статьях Повести временных лет. Особое значение здесь приобретает проблема выявления источников, которыми пользовался летописец, поскольку многие косвенные библейские цитаты попадали в летопись уже в готовом виде.

Функции пересказа библейских текстов в летописи, видимо, в целом совпадают с той ролью, которую играют прямые цитаты. Уточнить их место в летописном повествовании удастся после их полного выявления, определения и прочтения в контексте.

«Отсылочные» сравнения с библейскими персонажами или ситуациями, судя по всему, чаще всего преследовали одну из следующих целей: нравственная оценка или определение сущности происходившего. Более детальный анализ некоторых прямых отождествлений показывает, что они могут являться своеобразным ключом к пониманию подтекста предшествующего и/или последующего повествования.

В ряде случаев библейские параллели удается обнаружить с большим трудом. Как показывает анализ, они, в частности, присутствуют во многих летописных рассказах, основанных, по общепринятой точке зрения, на устных преданиях.

Есть основания полагать, что использование библейской терминологии и фразеологии не было для летописца лишь нейтральным литературным приемом. Такой «литературный

стиль» намекал посвященному читателю на то, что в данном случае текст несет дополнительную смысловую нагрузку. Тем самым создавался, так сказать, интегральный текст второго порядка — на стыке буквального значения летописного сообщения и библейского повествования, лежащего в основе его формы.

Кроме того, некоторые летописные сообщения написаны «по мотивам» Библии. Сюжетная канва и форма в них опирается на Священное Писание; это нечто вроде инсценировок библейских сюжетов, в которые включены имена древнерусских князей и людей, их окружавших, а восточнославянская ономастика подставлена вместо ветхозаветных топонимов. Традиция подобных репрезентаций Священного Писания сохранялась на протяжении практически всего летописного периода. Такие описания вряд ли можно использовать в качестве источника, который способен дать адекватное представление о том, «как всё было на самом деле». Зато мы получаем уникальную информацию о том, какой смысл вкладывал летописец в описание того или иного события.

Третий параграф посвящен уточнению круга чтения летописца, что чрезвычайно важно при работе с цитатами. Анализ многочисленных прямых и косвенных данных (А.А. Алексеев, М.П. Алексеев, М.В. Бибиков, Л. Боева, А.А. Гогешвили, А. Григорьев, В.В. Данилов, Н.Н. Дурново, И.П.Еремин, В.М. Истрин, П.А. Лавровский, Д.С. Лихачев, Н.А. Мещерский, А.Н. Робинсон, И.Я. Порфирьев, Б.В. Сапунов, А.И. Соболевский, Л.В. Столярова, М.И. Сухомлинов, В.Н. Топоров и мн. др.) свидетельствует о знакомстве на Руси с литературными произведениями, написанными не только на славянском (староболгарском) языке, но и на латыни, греческом, древнееврейском и, возможно, ряде других европейских и восточных языков.

Кроме того, выявлено значительное число внетекстологических параллелей летописных сюжетов со скандинавскими сагами, ближневосточной литературой, и даже произведениями Юго-Восточной Азии (Ю.А. Артамонов, Г.М. Барац, П.М. Бицилли, В.Г. Васильевский, А.Н. Веселовский, И.В. Зайцев, М.Т. Каченовский, А.Ф. Литвина, В.Ф. Миллер, А.А. Пауткин, В.Я. Петрухин, Р. Пиккио, Е.А. Рыдзевская, М.И. Сухомлинов, Ф.Б. Успенский и др.), анализу которых посвящен четвертый параграф. Можно с уверенностью утверждать, что в Повести временных лет присутствуют косвенные цитаты, образы и характеристики, заимствованные из гораздо более широкого круга источников, нежели это предполагалось ранее. Такое наблюдение

явно противоречит широко бытующему представлению об отсутствии на Руси самостоятельной переводческой традиции (Р. Станков, Г.Г. Лант, Ф.Дж. Томсон и др.).

Вопрос о наличии и объеме переводческой деятельности в Древней Руси непосредственно связан с проблемой определения культурно-исторического контекста, в котором должно изучаться древнерусское летописание.

Признание, что Русь не была ограниченной в выборе литературных произведений, из которых могли черпаться историческая информация, системы образов, фразеология и стилистика, наличием готовых переводов, ставит вопрос о критериях отбора источников летописцем (который рассматривается в пятом параграфе). Очевидно, это не был случайный набор первых попавшихся текстов. Вряд ли также справедливо мнение, что выбор переводимых памятников определялся Константинопольской патриархией (М.Д. Приселков). Скорее, мы имеем дело с результатом кропотливой работы самого древнерусского летописца по анализу и тщательному отбору книг, подходящих для его цели.

Естественно, что именно библейские книги были наиболее авторитетными источниками для исторических построений летописца-монаха. Сложнее понять, чем был обусловлен выбор «светских» источников. Обычно отмечается повышенный интерес древнерусских книжников к популярным византийским «хроникам», освещавшими преимущественно не политическую, а церковную жизнь. При этом в центре внимания оказывались произведения, связанные с эсхатологической проблематикой, развивающие идею «последнего царства», в частности, излагающие историю возвышения и гибели еврейского царства (В.М. Истрин).

Третья глава («Семантический анализ сюжетного повествования Повести временных лет») посвящена анализу семантики отдельных сюжетов Повести временных лет.

В первом параграфе рассматривается вопрос о связи семантики сюжетов с цельностью летописного изложения. При всей пестроте сведений и текстов, включаемых в летописное повествование, оно, несомненно, имеет внутреннюю логику, благодаря чему летописи и представляют собой цельные произведения. В то же время, до сих пор не предложено гипотезы, непротиворечиво объясняющей, благодаря чему достигается такое единство.

Автор диссертации исходит из того, что идея, которая придает цельность и стройность всему летописному повествованию, должна так или иначе присутствовать в каждом фрагменте, из

которых составлено «мозаичное полотно» летописи. Поэтому семантический анализ отдельных летописных сюжетов представляется необходимой стадией работы по установлению основных мотивов, присутствующих в Повести. Выявление в них совпадающих смыслов должно помочь восстановить целостность понимания летописного текста.

В диссертации с этой целью проанализирован ряд основных летописных сюжетов, изложение которых включает цитаты из сакральных текстов. Именно благодаря им появляется реальная возможность войти в так называемый герменевтический круг летописного повествования. Учитывая «примат сознательности», каждая деталь такого рассказа рассматривается как целенаправленный результат. Задача заключается в восстановлении самого процесса выбора. Понять, что именно хотел сказать летописец, можно лишь тогда, когда нам станут ясны его логика, его способы отображения происходящего. Тезис о необходимости предварительного выяснения обстоятельств появления текста справедлив постольку, поскольку эти обстоятельства позволяют нам приблизиться к создателю источника.

Описывая происходящее, летописец искал в нем черты высшего для христианского сознания исторического опыта, Священной истории — вневременной ценности, постоянно заново переживаемой в «сегодняшних» событиях. Событие существенно для летописца постольку, поскольку оно являлось со-Бытием. Отсюда следовал и способ описания — через прямое или опосредованное цитирование сакральных текстов, которые являлись для летописца семантическим фондом, из которого оставалось выбрать готовые клише для восприятия, описания и одновременной оценки происходящего. Поэтому ключ, точнее один из ключей, к пониманию и истолкованию летописных образов должен крыться в деталях описания, заимствованных из исходных (по преимуществу сакральных) текстов.

Во втором параграфе анализируются сюжеты, вошедшие во вводную, недатированную часть Повести временных лет.

Она открывается кратким библейским введением, связанным с ранней истории славян. При этом точкой отсчета оказывается Потоп, точнее, рассказ о разделении земли между сыновьями Ноя. Такое начало, видимо, связано с тем, что летописец (согласно реконструкции А.А. Шахматова названия Начального свода 90-х гг. XI в.) собирался рассказать, «како ИЗБЬрД Богь страну нлшю

на посл'Ьдкнее время»11. В начале XII в. это название было заменено «нейтральным»: «Се повести времяньных л'Ьт, откуду есть пошлд Рускдя земя... и откуду Рускдя земля сталд есть»12.

Если рассматривать эту перемену как уточнение название труда летописца, придется признать, что богоизбранная «Странд ндшд» Начального свода и Повести должны совпадать

по семантике и соответствовать «пределам обитания» народа, ищущего Бога («земле Господней», «святой» или «обетованной»). Следовательно, в качестве рабочей гипотезы можно отождествить Повести временных лет с землей Обетованной. Тогда история, рассказанная летописцем, в принципе сводится к уточнению ее границ: от земли, доставшейся в удел Иафету, повествование переходит к земле славян, просвещенной Крещением. Центральным сюжетом в этой части Повести становится Сказание о переложении книг на славянский язык.

Особое место в недатированной части Повести временных лет занимают завершающие ее рассказы об обычаях восточных славян и половцев, и о так называемой хазарской дани. Первый из них исследователи обычно используют для подтверждения тезиса о киевском происхождении Повести (В.Г. Мирзоев, А.П. Новосельцев, М.Д. Приселков, М.Н. Тихомиров и др.), второй — в качестве рассказа о ранней стадии отношений между восточными славянами и хазарами (Г.М. Барац, А.С. Демин, Н.М. Карамзин, В.О. Ключевский, Д.С. Лихачев, В.Г. Мирзоев, С.А. Плетнева, Б.А. Рыбаков и др.). Анализ образной системы этих сообщений позволяет установить их семантическое единство.

Попытки рационалистической интерпретации легенды о хазарской дани не имели успеха. Выводы, полученные на основании истолкования ее с точки зрения здравого смысла, приводили исследователей к взаимоисключающим выводам: от признания ее символическим выражением полной независимости полян от хазар (Б.А. Рыбаков, С.А. Плетнева), до понимания данного рассказа как свидетельства о полной капитуляции полян (Л.Н. Гумилев).

Соотнесение образной системы этой легенды с библейской символикой позволяет предположить, что упоминание превосходства обоюдоострого меча перед однолезвийной саблей

11 Софийская I летопись // Полное собрание русских летописей (далее: ПСРЛ). Л., 1925. Т. 5. Вып. 1. С. 8.

12 Лаврентьевская летопись // ПСРЛ. [3-е изд.] М., 1997. Т. 1. Стб. [12].

восходит к упоминаемому в Апокалипсисе образу обоюдоострого меча, исходящего из уст Спасителя (Опер 1 16; 2 12, 16). В христианской богословской традиции он трактуется как образ слова Божия, имеющего два «лезвия»: Ветхий и Новый Заветы. Кроме того, «меч обоюдуострый» — один из атрибутов богоизбранного народа (Пс 149 4-9).

При такой трактовке легенда о хазарской дани оказывается семантически связанной с предшествующим рассказом об обычаях восточных славян и половцев, поскольку в последнем речь идет о противопоставлении двух законов: языческих традиций и христианских норм. Основная идея, которая развивается летописцем в этих двух сообщениях, полностью соответствует центральной идее послания ап. Павла к Римлянам. В нем, как известно, дается ответ на вопрос об условиях спасения римских христиан из иудеев и язычников. Лишь вера в Иисуса Христа, утверждает ап. Павел, дает человеку оправдание Божие. Ни соблюдение иудеями закона Моисея, ни мудрость «еллинов» не могут выполнить этой задачи. Эта-то мысль и является стержневой в упоминаемых рассказах Повести. Речь здесь идет об условиях обретения спасения. В этом контексте и разрешается загадка обоюдоострого меча из легенды о хазарской дани — а заодно проясняется вся структура начальной, недатированной части Повести временных лет.

В следующих шести параграфах анализируются датированные сюжеты Повести.

Считается, что большинство рассказов о Вещем Олеге имеет фольклорное происхождение. К их числу относятся многие детали сообщения о походе Олега на Константинополь 907 г.: упоминания о поставлении кораблей Руси на колеса, о парусах га драгоценных материй, сшитых для Руси и славен, о том, как на ворота города был повешен щит, а также о прозвании Олега Вещим. Связь между этими фрагментами становится вполне понятной, если сопоставить их с книгами ветхозаветных пророков.

В частности, обличая роскошь, нечестие и идолопоклонство жителей Тира, Иезекииль упоминает почти все интересующие нас детали: узорчатые полотна из Египта, употреблявшиеся тирянами для изготовления парусов, воинов из Персии, Лидии и Ливии, которые «вешали на тебе [Тир] щит и шлем», тем самым показывая, что он берут на себя защиту города. Кроме того, упоминается, что за товары, вывозимы из Тира, другие страны платили золотом, пурпурными и узорчатыми тканями, пшеницей, оливковым маслом, сластями, медом, вином и выделанным железом (Иез 27 1-22).

Все это очень близко к тому, что летописец рассказывает о походе Олега. Совпадение деталей в описании позволяет высказать предположение, что тем самым летописец указывал на определенное тождество Константинополя и финикийского города. В то же время эпизод с парусами, видимо, подчеркивал, что Руси пока не суждено статв новвш Тиром («не ДАНЫ суть

Все это, видимо, составляло когда-то монотематический рассказ. Основная идея его перекликалась с продолжением пророчества Иезекииля, посвященным обличению «начальствующего в Тире». Тема обличения — гордость и дерзость правителя, поставившего «ум свой наравне с умом Божиим».

Неясно, однако, от кого или от чего должен был защищать Олег столицу Византии, и почему вид кораблей, поставленных на колеса, заставил греков сдать Константинополь. Кроме того, следовало объяснить, зачем понадобилось летописцу включать в рассказ о бесчинствах воинов Олега под стенами Константинополя цитаты из Хроники Георгия Амартола и Жития св. Василия Нового (которые развивали тему наказания греков за грех гордыни).

Эсхатологический контекст описания похода Олега придавал этому событию характер начала нового периода в истории человечества: осуществления пророчеств и установления Царства Божия на земле (Д. А. Добровольский). Эта мысль находит подтверждение при обращении к греческим пророчествам. Существовало предание, что Византия будет завоевана, когда неприятельский флот «переплывет сушу». Но Константинополь недолго пробудет в руках неприятеля. В предсказании, приписываемом Льву Мудрому, а также в пророчестве, записанном на крышке гробницы Константина Великого, имелось упоминание о людях «от рода русого» или «русского», которые освободят христианскую столицу и возьмут ее под свою защиту. Таким образом, восстанавливаемый эсхатологический контекст проясняет «защитную функцию», которую берет на себя Олег после падения Константинополя: христианская столица сдалась, когда неприятельский флот «переплыл сушу», но люди от «рода русского» взяли Город — до «последнего времени» — под свою защиту. Таким образом, в 30-х годах XI в. на Руси начало формироваться представление об утрате Константинополем функции столицы богоспасаемого человечества, и постеленном переносе ее на Киев.

Рассказ о том, как княгиня Ольга «переклюкала» византийского императора, представляет еще один случай библейской обработки фольклорного сюжета. По мнению Д.С. Лихачева, его церковная

основа была дополнена светскими, анекдотическими элементами. На самом деле, как раз те фрагменты, которые считались фольклорными по происхождению, оказываются переложением библейского рассказа о приезде царицы Савской к Соломону, причем, в роли Соломона оказывается Ольга, а не император. Такое сопоставление подтверждается прямым сопоставлением княгини с «цлрнцен бфиопскон» — идентификация тем более важная, что в Откровении Мефодия Патарского с Эфиопией отождествляется Византия. По сути, речь в этом сюжете идет о том, что Русь перенимает у Византии пальму первенства в христианском мире — буквально с момента крещения первой княгини-христианки.

Мотив Русской земли получает развитие в сюжетах, связанных с княжением Святослава. Однако центром православного мира здесь выступает не. Киев, а Переяславец на Дунае, который летописец называет «Середой земли»13. Почему именно Переяславец выступает в таком качестве, с позиций здравого смысла ответить трудно. Ответ на этот вопрос дает обращение к христианской символике. Оборот в древнерусской

литературе домонгольского времени является обозначением Иерусалима. Связь образа Иерусалима с болгарским Переяславцем имеет некоторые основания. Учитывая историческую обстановку второй половины IX - X в., можно утверждать, что в это время столица Первого Болгарского царства Преслав Великий в определенном смысле перенял у Константинополя статус центра православного мира. Поэтому захват в 969 г. Святославом Преслава в определенном смысле поставил киевского князя во главе правоверных земель, претензия на что и закрепляется летописцем в тираде князя о желании жить в Переяславце (который, очевидно, смешивается с Преславом). Подобная мысль может показаться странной, поскольку под 955 г. летописец рассказывает о решительном отказе Святослава креститься. Между тем, язычество Святослава служит дополнительным аргументом в пользу предлагаемого понимания текста Повести. Наряду с некоторыми другими деталями летописного описания (обстоятельства гибели, указание срока правления и др.) это позволяет сблизить образы Святослава и персидского царя Кира, которому, по пророчеству Исаии (Ис 44 28; 45 1, 5), было суждено возродить Иерусалим и храм Господень. В связи с этим в диссертации высказывается догадка, что отдельные летописные характеристики Святослава могут восходить к характеристикам

13 Лаврентьевская летопись. Стб. 67

Кира в одном из известных летописцу (и пока не установленных нами) источников.

Как бы то ни было, претензия Святослава на перенос столицы в Переяславец на Дунае, скорее всего, отображает представление летописца о том, что Переяславец (Преслав) выполнял в свое время функцию Нового Иерусалима. Однако тот же летописец, видимо, считал, что к тому моменту, когда Святослав захватил столицу Болгарского царства, та уже начала утрачивать свой высокий статус. Вместе с тем, описание последних лет жизни Святослава в Повести временных лет вряд ли стоит воспринимать как протокольно-точное описание того, «как все было на самом деле». Скорее, это — попытка метафорически передать смысл событий, происходивших в конце 60-х гг. X в.: речь, видимо, идет о преемственности христианских сакральных центров мира: Иерусалим — Константинополь — Преслав (Переяславец?) — Киев.

Значительное число библейских параллелей прослеживается и в летописных описаниях правления князя Владимира Святославича. Прежде всего, он прямо и косвенно сравнивается с ветхозаветным Соломоном (в частности, в сообщении о строительстве храмов в Василеве и Киеве). Кроме того, имеются случаи отождествления Владимира с праотцами Измаилом (сюжет о сватовстве к Рогнеде, в котором, помимо всего прочего, аллегорически используется характеристика Владимира как т.е. как нехристя, язычника; перечень сыновей Владимира под 988 г.) и Иаковом (перечень сыновей Владимира под 980 г.). Не исключено, что в Повести Владимир также сопоставлялся с другими библейскими персонажами (в частности, с Авимелехом, сыном Иероваала от рабыни).

Не меньшее количество библейских аналогий имеют летописные сообщения и о сыне Владимира Ярославе. Он тоже систематически сравнивается в Повести с Иаковом (присвоенное право первородства, попытка убийства старшим братом, предупреждение об этом от близкой женщины, бегство к родственникам матери, за пределы страны, женитьба на дальней «родственнице» матери, наконец, хромота). Отождествление Ярослава с Иаковом, с одной стороны, и противником Давида, с другой, противоречит апологетической оценке его в «открытом» тексте Повести временных лет. Это позволяет поставить вопрос о том, что, даже выполняя княжеский заказ, летописец посредством сокровенных характеристик имел возможность провести в создаваемом тексте свою точку зрения, отличную от точки зрения заказчика.

Такое предположение получает развитие при рассмотрении летописного образа Святополка Окаянного, который также имеет целый ряд библейских параллелей. Так, при анализе описания бегства Святополка после окончательного поражения в 1019 г. в борьбе за киевский стол выясняется, что большинство деталей этого события, приводимых летописцем, восходит к 26-й главе Книги Левит, 28-й и 29-й главам Притчей Соломоновых, 14 главе Апокалипсиса, повторяют обстоятельства бегства Антиоха IV Епифана из Персии (2 Мак 9 1-2, 4-18, 28) и гибели Ирода Окаянного, зафиксированные в Хронике Георгия Амартола. Комплексное рассмотрение этих параллелей позволяет с достаточным основанием утверждать, что все они характеризуют Святополка не столько как братоубийцу, сколько как богоотступника, поклоняющегося Антихристу (если не как самого Антихириста, на что намекают и его рождение от монахини, и срок правления в Киеве, а также косвенное отождествление с сыном Иакова Даном, от колена которого должен родиться Антихрист). Судя по всему, подбор библейского «аналога» Святополку был обусловлен не столько историческими реалиями, сколько тем прообразом, на который должен был выводить этот персонаж читателя летописи.

Проанализированные сюжеты позволяют утверждать, что многие ранние летописные тексты выстроены по принципу многоярусной семантики. Одни и те же знаки в них могут выражать различное содержание на разных структурно-смысловых уровнях. Предложенные варианты понимания летописных текстов не отрицают их буквального прочтения, но ограничивают его. Форма, в которую облечен буквальный смысл, может представлять аллюзию, соотносящую описываемое с известными библейскими персонажами, ситуациями и сюжетами, и таким образом придавать летописному тексту дополнительную глубину, намекать на сущность происходящего. Видимо, эту функцию в летописи выполняют многие фразеологизмы, имеющие библейское (или апокрифическое) происхождение. При этом буквальное прочтение текста может дополняться переносным истолкованием. Аллегорическая интерпретация не только позволяет лучше понять методы работы летописца, но и разобраться в том, как он относился к происходящему. В то же время, без текстологической основы такая интерпретация не только будет неизбежно иметь вероятностный, необязательный характер, но и не сможет быть полной.

Четвертая глава посвящена характеристике «хронотопа» Повести временнвк лет: анализу смыслов временнвк

РОС. НАЦИОНАЛЬНАЯ ] ЕМБЛНОТЕКА I 33 СОтрвт {

ОЭ акт I

и пространственных указаний, встречающихся в ее тексте. Выводы, полученные в предыдущей главе, проверяются в ней на принципиально ином материале, который является системообразующим в летописном изложении.

В первом параграфе анализируются пространственно-временные указания Повести временных лет. Вопреки здравому смыслу, для древнерусских летописцев время имело особую значимость. При всей нефункциональности для древнерусского человека точных временных указаний, Повесть временных лет насыщена годовыми (с 852 г.), дневными (с 1015 г.) и даже часовыми (с 1074 г.) датами. В тексте Повести встречаются хронологические расчеты, указания дней недели, христианских праздников, индиктов, кругов Луны и/или Солнца и, в качестве исключения, великих индиктионов. Смысл подобных указаний неясен. Они рассматриваются исследователями лишь как хронологические показатели, которые позволяют разобраться в древнерусских системах летосчисления.

Прямые датирующие указания появляются в летописном тексте лишь в сер. 60-х - нач. 70-х гг. XI в. Все даты до этого времени были рассчитаны по неизвестным основаниям. Непонятны и причины, побудившие летописцев помещать точные датировки описываемых событий. Неясно также, зачем в связный летописный текст вставлялись хронографические расчеты. Так, не удалось установить смысл и назначение расчета 6360 года (И.И. Срезневский, А.А. Шахматов, А.Г. Кузьмин, А.П. Пронштейн и др.): он имеет вставной характер, непосредственно не связан с датами, встречающимися в Повести, и алогичен с математической точки зрения (согласно ему, от Сотворения мира до Рождества Христова прошло 5434 года, а не 5500 или 5508 лет, как можно было бы ожидать).

Неравномерность упоминаний календарных дат (дней недели, числе месяцев, праздников) и алогичность (с позиций современного здравого смысла) отдельных хронографических указаний позволяет заключить, что прямые даты в летописи помимо буквального имели символический смысл, который, как правило, игнорируется учеными.

Многие пространственные указания Повести временных лет также носили символический характер, что, видимо, стало причиной включения в географические описания мифических данных (указание размеров Вавилонской башни «к...

5433 локти», упоминание могил, существующих «до сего дне», пустыни «межи Чахы н Дя^ы», северных гор, за которыми «ЗАКлепАМЫ» Александром Македонским «человекы нечиетыя от

племене Афетовл», Етривской пустыни, существовавшей якобы «межю встокомь и севером», и т.п.). При этом центральное место в пространственных указаниях летописцев занимает «Русьскдя земля», любые априорные характеристики которой как термина территориального, политического или этнического опасны привнесением в него актуальных для историка значений и смыслов.

Смысл пространственно-временных указаний, встречающихся в Повести временных лет, анализируется во втором параграфе.

Отмеченные особенности пространственно-временных характеристик, сохранившихся в Повести временных лет, находят вполне логичное объяснение, если большинство их них так или иначе имело символическое наполнение, связанное с мотивами конца времен и/или спасения на Страшном суде. В таком аспекте временные ориентиры получают определенное преимущество перед пространственными. Становится ясно, почему летописец гораздо чаще дают временные привязки событий, нежели пространственные: именно потенциальные даты Конца света представляли для летописцев и их читателей первостепенный интерес. Пространственные же параметры должны были лишь уточнять обстоятельства, в которых данное ожидаемое событие могло произойти.

Символико-этическое содержание имели, прежде всего, годовые даты. Многие средневековые книжники пытались рассчитать дату грядущего Страшного Суда, опираясь на пророчество Даниила, 3 книгу Ездры, Евангелие от Матфея, Апокалипсис, а также на апокрифические указания (7000, 7007, 7070, 7077 гг. от Сотворения мира, годы, на которые выпадала кириопасха или 9 индикт и т.п.). Особое внимание, которое уделяется в Повести периоду между 1036 и 1038 гг., а также произнесение в это время Иларионом Слова о Законе и Благодати и создание первого летописного свода, видимо, связано именно с таким ожиданием. Основанием для этого мог стать расчет, подобный тому, который в Геннадиевской Библии 1499 г. завершает Новый Завет . Согласно ему, Конец света должен был наступить в 6537 (1037) г. аннианской эры.

Не случайно именно к 1036-1037 гг. было приурочено строительство в Киеве сооружений, организующих городское пространство во образ Константинополя — Нового Иерусалима

14 Геннадиевская Библия 1499 года. JI. 901 об. (Библия 1499 года и Библия в Синодальном переводе: С иллюстрациями. В десяти томах. М., 1992. Т. 8. С. 508.

(Золотых ворот, храма св. Софии, учреждение монастырей свв. Георгия и Ирины). Все это могло восприниматься современниками как претензия на право Киева стать новым центром мира, столицей богоизбранной земли (Н.М. Карамзин, Е.Е. Голубинский, Л. Лебедев, А.Н. Ужанков, К.К. Акентьев и др.)- Такая претензия закреплялась в Повести наименованием Киева (постоянный эпитет Иерусалима в апокрифической и агиографической традиции) и другими «столичными» эпитетами Киева, воспроизводящими константинопольскую модель (А.В. Назаренко, В.Я. Петрухин и др.). На это указывает и целый ряд библейских параллелей к летописным рассказам о Киеве.

Соответственно, получает дополнительные основания гипотеза о восприятии летописцами Русской земли в широком смысле как земли богоизбранной, обетованной. Следовательно, под термином «русьскнн» они имели в виду, скорее всего, этно-конфессиональную общность, близкую к тому, что сейчас именуется термином «православный». Такое понимание словосочетания позволяет уточнить понимание

целого ряда летописных текстов, в которых оно упоминается (в частности, так называемого завещания Ярослава, описания событий 1073 г., договоренностей, достигнутых Ярославичами на Любечском «снеме» 1097 г.). Обращение к использованным в них библейским параллелям (А.А. Гиппиус) подтверждает данный вывод.

Богоизбранность была неразрывно связана с

представлением о приближающемся светопреставлении. Страшный Суд и следующий за ним Конец света — доминирующая тема русского летописания, оригинальной древнерусской литературы в целом. Она нашла как прямое, так и опосредованное отображение в большинстве пространственно-временных характеристик событий, которые мы находим в Повести временных лет.

Комплексное рассмотрение пространственно-временных упоминаний в Повести временных лет, проведенное в третьем параграфе, позволяет прийти к следующим выводам. Значительное число таких упоминаний сориентированы на рассказ О ТОМ, «КАКО НЗБЬрА БОГ СТрдну НАШЮ НА ПОСЛбДЬНбб ВрбМЯ». Исторические реалии, упоминаемые летописцем, имеют смысл, определенный этим общим замыслом и могут быть поняты лишь в его контексте.

Так, совпадение размера «ОСТАНКД» Вавилонской башни с «ошибочной» суммой лет от Сотворения мира до Рождества Христова в расчете 6360 г., видимо, обусловлено тем, что в

славянском переводе Хроники Георгия Синкелла начало «Рнмьскаго единоклдстья» определяется именно в 5433 года: в первом случае оно прообразуется, а во втором — с него прямо начинается отсчет новой истории, богоизбранного мирового царства. Текст, разделяющий оба сюжета, является рассказом о жизни славян до обретения письменности и «переложения Книг» (Священного Писания) на славянский язык, осложненный вставными рассказами о пути «из Варяг в Греки», о прихождении на Днепр апостола Андрея, о братьях Кие, Щеке и Хориве, полянах и хазарской дани.

Первая дата Повести временных лет, 6360 г. связана с началом правления византийского императора Михаила III, поскольку, по пророчеству Даниила, непосредственно перед концом времени «восстанет Михаил князь великий», после чего «наступит время тяжкое, ...но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге» (Дан 12 1). Скорее всего, книга, о которой идет речь, и стала прообразом летописи. При такой трактовке исчезает элемент случайности выбора летописцем исходной даты, а созданный им текст становится стройным и до конца логичным. Сам же «дефектный» расчет лет, помещенный под 6360 г., связывается с сакральной периодизацией истории человечества по «дням» (тысячелетиям) и выводит читателя на Второе пришествие Спасителя, которое завершит земную историю.

В завершающей диссертацию пятой главе («Замысел Повести временных лет и социальные функции древнерусского летописания») разбираются существующие точки зрения на проблему целей и причин создания древнерусских летописей, и на основании анализа, проведенного в предшествующих двух главах, предлагается новая гипотеза о замысле Повести временных лет и социальных функциях летописания.

В первом параграфе восстанавливаются связи между названием и функциями Повести временный лет.

Между 30-ми и 70-ми гг. XI в. в древнерусских источниках удается установить изменение отношения к условиям для спасения на Страшном суде. До определенного момента сам факт принятия христианства считался достаточным для этого. Однако вскоре точка зрения на возможность спасения изменилась: получает распространение идея воздаяния за конкретные дела, совершаемые христианами на этом свете. Одновременно возникает представление о необходимости фиксации деяний человека, которые могут (и должны) получить аксиологическую характеристику. Следствием этого в Западной Европе стало

появление реальных «книг жизни» (Ф. Арьес), прообразом которых послужили упоминания их в пророчестве Даниила и в Апокалипсисе (Дан 12 1; Откр 20 12). Подобные представления существовали и на Руси («къннгы жиеотьны'Ь», «къннгы живоущнихъ», «къннгы въпросьньгк», «кънигы чистые» или просто Не исключено, что в качестве таковых могли

рассматриваться летописи, которые со второй половины XI в. превращаются в реестр деяний людей, упоминающихся в них. Видимо, в связи с этим произошло переименование летописного свода. На смену рассказу о том, как «Русьская земля» стала богоизбранной, пришло повествование, ставившее перед собой гораздо более сложную задачу. Новое название («Се повести было связано с изменением функций

летописания.

Смысл его раскрывает параллель, обнаруженная автором диссертации в Толковой Палее. В ней выражение «временные использовано в цитате из Деяний апостолов (Деян 1 1-8) и обозначает последние времена. Такое наблюдение полностью соответствует выводам, к которым в к. 70-х - н. 90-х тт. на других основаниях пришли филологи (М.Ф. Мурьянов, Г.Г. Лант, А.А.Гиппиус). Им, однако, не удалось установить связь этого выражения (и названия в целом) с замыслом Повести.

В диссертации формулируется гипотеза о том, что в первых строках древнейшей русской летописи речь идет о конечной цели повествования: оно должно было быть доведено до «царства славы», когда наступит последний день временного мира — перед Концом света и Страшным судом. Эта идея объединяет всю Повесть, придавая ей единство, цельность, законченность. Повествование может быть завершено в любой момент, как только появятся знамения наступающего конца мира; до этого оно будет представлять собой «вечно продолжающийся итог» (Д.С. Лихачев). Поэтому летопись фактически не имеет конца.

Предлагаемое нами толкование названия Повести получает дополнительное подкрепление при обращении к уже проанализированным деталям летописного повествования. Дополнение смысла Повести эсхатологическим планом изложения позволяет объяснить, зачем летописец систематически фиксировал затмения Солнца и Луны, налеты саранчи, землетрясения, моровые поветрия, наблюдения комет, огненных столпов, «знамений змиевых» и т.д, и т.п.: все они подпадают под категорию знамений, которые могли предвозвещать Конец света, а потому каждое из них могло стать логическим завершением труда

летописца, в соответствии с программой, провозглашенной им в названии Повести.

Оно также позволяет с новых позиций взглянуть на вопрос об угасании летописного жанра в XVI в.: переход от собственно летописного к хронографическому принципу построения текста тогда объясняется колоссальным мировоззренческим кризисом, связанным с ожидавшимся, но так и не наступившим концом света по истечении семи тысяч лет после сотворения мира.

Данная гипотеза позволяет по-новому подойти к решению вопроса о цели создания Повести временных лет, чему посвящен второй параграф. Прежние гипотезы (А.А. Шахматова, М.Д. При-селкова, Д. С. Лихачева, И. Л. Маяковского, Б.А Рыбакова, В.Г. Мирзоева, А.В. Юрасовского, Т.В. Гимона и др.) не смогли объяснить причины, породившие летописание как специфический жанр древнерусской литературы, тем более, что первые поколения русских летописцев, были мало похожи на образы, сложившиеся в представлении читателей летописей в XIX-XX веках.

Вряд ли случайно, что летописные своды создаются и редактируются именно в монастырях. Передача именно в монастырь ведения летописей, скорее всего, была связана с некоторой функциональной близостью монаха и летописца. В свете гипотезы об ориентации летописания на предстоящий конец мира, в диссертации обосновывается возможность рассматривать монахов-летописцев как своеобразных духовников персонажей летописного повествования, — прежде всего, князей. При этом оспаривается представление о полной подчиненности пера летописца воле заказчика летописи: отстаивание интересов «своего» князя (тенденция, несомненно, присутствующая в целом ряде летописных текстов) явно не может рассматриваться в качестве главной цели, ради которой создавалась Повесть.

В последнем параграфе рассматривается место, которое в Повести временных лет занимают эсхатологические мотивы.

«Набрасывание» эсхатологических смыслов на летописное повествование позволяет по-новому увидеть принципы отбора материала, помещаемого в летопись, влияние их на форму изложения, структуру текста, подбор источников (в частности, иностранного происхождения), и, наконец, связь ожидания конца света с причинами, побудившими создавать летописные своды.

Прологом к истории Русской земли является рассказ о разделении после Потопа земли между сыновьями Ноя и о попытке создать Вавилонскую башню. Основное внимание уделено здесь разделению единой до того момента земли, «размещению» языков и утрате Слова Божиего. Этот сюжет

позволяет дать своеобразную генеалогию славян, указать их место в мировой семье народов, в которой родословие потомков Ноя начинает новую историю человечества, прошедшего очищение Потопом. Далее рассказ ведется о «новых людях» (христианах) земли Русской. Рубежом становится странный расчет лет, совпадающий с абсолютными размерами Вавилонской

башни и периодом «от Адлла» до «Рнмьскдго еднновлдстья», богоизбранного мирового царства. Отсюда начинается отсчет последних лет.

Дальнейшее изложение Повести в целом сводится к рассказу об обретении Русью Слова Божия. Системообразующими здесь представляются сюжеты, связанные с «призванием варягов», захватом Киева Олегом, рассказом об изобретении славянской азбуки и «преложении» Священного Писания на славянский язык, походами Олега и Игоря на греков и подписанием соответствующих договоров, поездкой Ольги в Константинополь, греческим походом и гибелью Святослава, не пожелавшего принять христианство, наконец, убиением варягов-христиан, «испытанием вер» и крещением Руси. Этим, однако, не завершается летописное изложение. Продолжателем дела Владимира Святославича становится киевский князь Ярослав. К 1036-1037 гг. завершается (хотя бы формально) христианизация Руси, что должно было рассматриваться как дополнительное основание, подтверждающее наступление Конца света.

По истечении критической даты напряжение ожидания Страшного суда, видимо, несколько спало, хотя сам вопрос о подготовке к этому событию не был снят. Внимание оказалось переключенным с конкретной даты на наблюдение за многочисленными и подчас противоречивыми знамениями, появление которых, по Писанию и апокрифам, должно предвестить конец мира. Теперь в центре внимания летописца оказываются нравственные оценки деяний человека. Изменяется и способ изложения. Рассказ, прежде имевший единую тему (задававшей своего рода сценарий развития событий), теперь делится на отдельные фрагменты, каждый из которых приурочивается к определенной годовой, календарной, а то и часовой дате, что связано, скорее всего, с представлением о том, что на Страшном суде каждому будут представлены некие списки, в которых — с точностью до часа — зафиксированы грехи, по каждому из которых человеку предстоит отчитаться. В это же время, видимо, появляются и развернутые библейские характеристики летописных персонажей, многие из которых имеют амбивалентный характер. Предположение

эсхатологической направленности Повести позволяет объяснить не только происхождение, но и упорное сохранение таких противоречий при последующем редактировании летописных сводов.

Как правило, в литературе не ставится вопрос об адресате Повести временных лет. Широко распространено мнение, будто чтение летописей было заурядным событием едва ли не каждого грамотного жителя Древней Руси. Этому, однако, противоречит то, что летописи на Руси составлялись в единственном экземпляре и переписывались только в целях создания новых сводов (Т.В. Гимон). Вместе с тем, обилие в летописи косвенных цитат, сложная образная система, на которой строится повествование, заставляют усомниться в том, что автор адресовал свое произведение только князю. Понимание летописи было по силам лишь просвещенному человеку. Аудиторию летописца могли составлять такие же начитанные монахи, как и он сам. Однако и для них выявление столь тонких намеков было, пожалуй, слишком сложной задачей. Ориентация Повести на Страшный суд позволяет высказать догадку, что там она и должна была найти своего основного Читателя.

В заключении подводятся основные выводы проведенного исследования.

Основные работы, опубликованные автором по теме диссертации:

1. Нерешенные вопросы хронологии русского летописания // Вспомогательные исторические дисциплины. Л.: Наука, 1983. Т. 15. С. 62-71.(1 п. л.)

2. Вопросы теории и методики исторического исследования. М.: Высшая школа, 1986.208 с. (13 п. л.; соавт.: Пронштейн А.П.)

3. Летосчислительная система Философа: К вопросу о хронологическом анализе прямых временных указаний Повести временных лет // Чтения памяти В.Б. Кобрина: Проблемы отечественной истории и культуры периода феодализма: Тезисы докладов и сообщений. М.: РГГУ ИАИ, 1992. С. 50-51. (0,1 п. л.)

4. Библеизмы Повести временных лет // Герменевтика древнерусской литературы XI-XVI вв. М.: ИМЛИ им. А. М. Горького РАН, 1992. Сб. 3. С. 75-103. (1,5 п. л.)

5. Библия и Повесть временных лет: К проблеме интерпретации летописных текстов // Отечественная история. 1993. № 1.С. 78-94. (2 п. л.)

6. Перспективы изучения летосчислительных систем древнерусских летописных сводов // Вспомогательные

исторические дисциплины: Высшая школа, исследовательская деятельность, общественные организации. Тезисы докладов и сообщений научной конференции. М., 27-29 января 1994 г. М.: РГГУ ИАИ, 1994. С. 123-124. (0,1 п. л.)

7. Смысл хронологического расчета 6360 года в Повести временных лет // Россия в X-XVIII вв.: Проблемы истории и источниковедения. Тезисы докладов и сообщений вторых чтений, посвященных памяти А.А. Зимина. Москва, 26-28 января 1995 г. М.: РГГУ ИАИ, 1995 С. 161-163. (0,1 п. л.)

8. Замысел и название Повести временных лет // Отечественная история. 1995. № 5. С. 101-110. (1 п. л.)

9. "Добру и злу внимая равнодушно..."? (Нравственные императивы древнерусского летописца) // Альфа и Омега: Ученые записки Общества для распространения Священного Писания в России. 1995. № 3 (6). С. 145-159. (1 п. л.)

10. Символика дат и название Повести временных лет // Источник. Метод. Компьютер: Сборник научных трудов. Барнаул, 1996. С. 11-22.(1 п. л.)

11. Древнерусские переводы канонических и апокрифических сакральных текстов как исторический источник // Источниковедение и компаративный метод в гуманитарном знании: Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 29-31 января 1996 г. М.: РГГУ, 1996. С. 75-77. (0,1 п. л.)

12. Как летописец совместил пространство со временем, и что из этого следовало // Исторический источник: Человек и пространство. Тезисы докладов и сообщений научной конференции Москва, 3-5 февраля 1997 г. М.: РГГУ ИАИ, 1997. С. 91-93. (0,15 п. л.)

13. Западноевропейские земли в летописном понятии «Русская земля» // Древняя Русь и Запад: Научная конференция. Книга резюме. М.: Наследие, 1996. С. 53-56. (0,25 п. л.)

14. Русь древняя и средневековая: Экспериментальное учебное пособие. М.: НПО «Школа» - Издательство «Открытый мир», 1996.112 с. (9 п. л.) [2-е изд. М., 1998]

15. История и культура: X-XVII вв. Пособие для учителей гуманитарных предметов национальных школ Российской Федерации. М., 1997.108 с. (8 п. л.)

16. На пути к антропологической истории России // Историческая антропология: Место в системе социальных наук, источники и методы интерпретации. Тезисы докладов и сообщений научной конференции. Москва, 4-6 февраля 1998 г. М.: РГГУ ИАИ, 1998. С. 45-48. [перепеч.: Вестник гуманитарной науки. 1998. № 1 /38/] (0,3 п. л.)

17. Традиционное летосчисление и «новая хронология» // Вопросы истории. 1998. № 1. С. 16-29. (1 п. л.)

18. Политическая история России: Учебное пособие / Отв. ред. В. В. Журавлев. М.: Юристь, 1998. (Глава вторая. От Руси Киевской к Руси Московской: генезис государственности.) С. 3361 (2 п. л.)

19. Потоп и Русская земля: К вопросу об исторических взглядах древнерусского летописца // От Бытия к Исходу: Отражение библейских сюжетов в славянской и еврейской народной культуре. Сб. статей. Академическая серия. Вып. 2. М.: ГЕОС, 1998. С. 236-239. (0,3 п. л.)

20. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.): Курс лекций. Учебное пособие для студентов вузов. М.: Аспект Пресс, 1998. 399 с. (25 п. л.) [М.: Аспект Пресс, 1999; 2-е изд., перераб. и доп. М.: Аспект Пресс, 2001]

21. Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие. М.: РГГУ, 1998. С. 171-317 (8 пл.) [М.: РГГУ, 2000]

22. Русский социокультурный тезаурус // Русский исторический журнал. 1998. Т. 1. № 1. С. 117-127. (1 п. л.)

23. «Правда» и «вера» русского средневековья // Одиссей. Человек в истории: Культурная история социального. 1997. М.,

1998. С. 146-170. (2 п. л.; соавт.: Юрганов А. Л.)

24. Эсхатологические мотивы в Повести временных лет // У источника. Вып. 1. Сб. статей в честь члена-корреспондента РАН Сергея Михайловича Каштанова: В 2 частях. М., 1997 [1998]. С. 172-220. (2 п. л.)

25. Круг чтения составителей Повести временных лет // Древнерусская культура в мировом контексте: Археология и междисциплинарные исследования. Материалы конференции (Москва, 19-21 ноября 1997 г.). М.: РГГУ, 1999. С. 117-119. (0,2 п. л.)

26. Практик на теоретическом распутье // Историк в поиске: Микро- и макроподходы к изучению прошлого. Доклады и выступления на конференции 5-6 октября 1998. М.: ИВИ РАН,

1999. С. 267-270. (0,2 п. л.)

27. Мог ли Киев быть Новым Иерусалимом? // Одиссей. Человек в истории: Личность и общество: Проблемы самоидентификации. 1998. М.: Наука, 1999. С. 134-150. (2 п. л.)

28. Тупики периодизации или Периодизация в тупике // Одиссей. Человек в истории: Личность и общество: Проблемы самоидентификации. 1998. М.: Наука, 1999. С. 264-270. (0,4 п. л.)

29. По какому стилю датировано Остромирово евангелие? // Точное гуманитарное знание: Традиции, проблемы, методы, результаты. Тезисы докладов и сообщений научной конференции Москва, 4-6 февраля 1999 г. М.: РГГУ ИАИ, 1999. С. 65-66. (0,3 п. л.)

30. Повесть временных лет: Осмысление текста (Эсхатологические мотивы в Повести временных лет) // История: Еженедельное приложение к газете «Первое сентября». 1997. №. 38 (октябрь). С. 9-15. (2 п. л.)

31. Смысл хронологического расчета 6360 года в Повести временных лет // Россия в ГХ-ХХ веках: Проблемы истории, историографии и источниковедения. М., 1999. С. 123-125. (0,3 п. л.)

32. Источниковедение и текстология // Программы дисциплин специализации «Социология культуры» 020300 — Социология: Сборник. М.: Прометей, 1999 [2000]. С. 189-197. (0,5 п. л.)

33. Демистификация летописных текстов в отечественной историографии: Традиции и перспективы // Историк во времени: Третьи Зиминские чтения: Докл. и сообщ. науч. конф. М.: РГГУ ИАИ, 2000. С. 142-143. (0,1 п. л.)

34. Почему «середа земли» была в Переяславце на Дунае // Источниковедение и краеведение в культуре России: Сб. к 50-летию служения Сигурда Оттовича Шмидта Историко-архивному институту. М: РГГУ, 2000. С. 41-45. (0,5 п. л.)

35. Летописец т рагйЬш тМе1шт // Антропологическая история: подходы и проблемы: Материалы российско-французского научного семинара / Сост. Ю.В. Ткаченко. М.: РГГУ, 2000. Часть 2. С. 72- 87. (0,7 п. л.)

36. От интерпретации к пониманию: Традиции и перспективы // Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории: Материалы научной конференции. Москва, 20-22 ноября 2000 г. М.: ИАИ РАН, 2000. С. 93-97. (0,7 п. л.)

37. Летописеведение // Отечественная история: История России с древнейших времен до 1917 года: Энциклопедия. М.: Большая российская энциклопедия, 2000. Т. 3 . С. 332-336. (1,1 п. л.)

38. Летописи // Отечественная история: История России с древнейших времен до 1917 года: Энциклопедия. М.: Большая российская энциклопедия, 2000. Т. 3 . С. 336-337. (0,1 п. л.)

39. Соблазн альтернативы // Одиссей: Человек в истории. История в сослагательном наклонении? 2000. М.: Наука, 2000. С. 37-39. (0,2 п. л.)

40. Продолжение разговора с другом // Одиссей: Человек в истории. История в сослагательном наклонении? 2000. М.: Наука,

2000. С. 302-315.(1 п. л.)

41. Обыденные представления человека Древней Руси: Учеб.-метод. комплекс // Межвузовский центр сопоставительных историко-антропологических исследований: Сб. учеб.-метод. материалов. М., 2000. Вып. 1. С. 85-95. (0,5 п. л.)

42. Русские земли глазами современников и потомков (XII— XIV вв.): Курс лекций. М.: Аспект Пресс, 2001.389 с. (24,5 пл.)

43. О дате Остромирова Евангелия // Вспомогательные исторические дисциплины: Специальные функции и гуманитарные перспективы: Тез. докл. и сообщений науч. конф. Москва, 1-2 февр. 2001 г. М.: РГГУ ИАИ, 2001. С. 93-94. (0,1 п. л.)

44. Историческая память России: Дмитрий Донской // Сотворение Истории: Человек. Память. Текст: Цикл лекций / Отв. ред. Е. А. Вишленкова. Казань, 2001. С. 118-135. (1,2 п. л.)

45. Мистификация исторических текстов: Миф об Александре Невском // Сотворение Истории: Человек. Память. Текст: Цикл лекций / Отв. ред. Е. А. Вишленкова. Казань, 2001. С. 136-172. (2,5 п. л.)

46. От интерпретации к пониманию: Традиции и перспективы // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М.,

2001. Вып. 4: Специальный выпуск: Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории. С. 200-212. (0,8 п. л.)

47. Пустые множества «новой хронологии» // Антифоменковская мозаика. М., 2001. С. 12-42. (1,5 п. л.)

48. Древнерусская государственность и «народ Русь»: Возможности и пути корректного описания // Ab Imperio. 2001. № 3. С. 147-168. (1,3 п. л.)

49. Русская культура в сравнительно-историческом освещении [Материалы «круглого стола] // Одиссей: Человек в истории: Русская культура как исследовательская проблема. 2001. М.: Наука, 2001. С. 8-13. (0,5 п. л.)

50. Сколько голов у двуглавого орла? // Норна у источника Судьбы: Сб. статей в честь Елены Александровны Мельниковой. М.: Индрик, 2001. С. 95-105. (0,5 п. л.)

51. Смысловые уровни Повести временных лет: Программа спецкурса. М.: ИВИ РАН, 2001.12 с. (1 п. л.)

52. Восприятие пространства и времени в древней Руси // Уранос и Кронос: Хронотоп человеческого мира. М.: Изд. дом РТ-Пресс, 2001. С. 98-145 (4 п. л.)

53. Холопское счастье Даниила Заточника // Казус 2002: Индивидуальное и уникальное в истории. Вып. 4. М.: О.Г.И., 2002.

С. 94-107. (1 п. л.) [перепеч.: В своем кругу: Индивид и группа на Западе и Востоке Европы до начала Нового времени. М.: ИВИ РАН, 2003. С. 97-110]

54. Понимание и толкование древнерусских текстов: Программа спецкурса // Российско-французский Центр исторической антропологии имени Марка Блока: Программы курсов / Сост. Т. В. Борисенок. М.: РГГУ, 2002. С. 50-56. (0,3 п. л.)

55. Б.А. Романов и его книга «Люди и нравы древней Руси» // Романов Б.А. Люди и нравы древней Руси: Историко-бытовые очерки XI-XIII вв. М., 2002. С. 3-8. (0,3 п. л.)

56. Символика миниатюр Радзивиловской летописи // Одиссей: Человек в истории. 2002. М.: Наука, 2002. С. 228-236. (1 п. л.)

57. Центонно-парафразный принцип в творчестве первых киево-печерских летописцев: препятствие или помощь для исследователя? // Могилянсью читання: Збфник наукових праць. Лггературна i видавнича д1яльшсть Киево-ПечерськоТ лаври XI-XX ст. КиТв: Вшол, 2002. С. 68-81. (1 п. л.)

58. Проблемы понимания и истолкования средневековых нарративных источников: Программа спецкурса. Воронеж; М., 2003.16 с. (0,7 п. л.)

59. А был ли казус? Некоторые размышления об одной перебранке, которой, вероятно, никогда не было... // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории — 2003. Вып. 5. М.: О.Г.И., 2003. С. 337-364. (2 п. л.)

60. The Symbolism of Miniatures in the Radziwffl Chronicle // Images in Medieval and Early Modern Culture: Approaches in Russian Historical Research. Krems, 2003. P. 46-54. (1 п. л.)

61. Текстология и генетическая критика в изучении летописных текстов // Россия и проблемы европейской истории: средневековье, новое и новейшее время. Сборник статей в честь члена-корреспондента Российской академии наук Сергея Михайловича Каштанова. Сообщения Ростовского музея. Вып. XIII. Ростов, 2003. С. 175-188. (1,5 п. л.)

62. Повесть временных лет: Герменевтические основы изучения летописных текстов. М.: Аспект Пресс, 2004.383 с. (24 п. л.)

Зак. Объем Я0 п.л. ТирЛОрэкз. ИВИ РАН, Ленинский пр-т, 32-а

93*4

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Данилевский, Игорь Николаевич

Введение.

Глава 1. Методология и методика герменевтического анализа летописных текстов.

Демистификация летописных текстов.

Текстология и летописное источниковедение.

Центонно-парафразный принцип построения летописных текстов и особенности их источниковедческого анализа.

Глава 2. Повесть временных лет: история текста и источники.

История текста Повести временных лет в освещении отечественной ф историографии.

Источники Повести временных лет.

Косвенные данные о круге чтения древнерусских летописцев.

Внетекстологические параллели летописных легенд.

Критерии отбора источников летописцами.

Глава 3. Семантический анализ сюжетного повествования Повести временных лет.

Семантика сюжетов и проблема цельности летописного изложения

Вводная часть Повести временных лет.

Летописные предания о Вещем Олеге.

Летописные предания о княгине Ольге.

Летописные предания о Святославе.

Владимир Святославич в Повести временных лет.

Образ Ярослава Владимировича в Повести временных лет.

Скрытые характеристики Святополка Окаянного.

Глава 4. «Хронотоп» Повести временных лет.

Пространственно-временные указания Повести временных лет. ф Смысл пространственно-временных указаний в Повести временных

Пространственно-временной континуум Древней Руси.

Глава 5. Замысел Повести временных лет и социальные функции древнерусского летописания.

Название и функции Повести временных лет.

Цель создания Повести временных лет.

Эсхатологические мотивы Повести временных лет.

Введение диссертации2004 год, автореферат по истории, Данилевский, Игорь Николаевич

За истекшее столетие в развитии исторической науки произошли радикальные изменения. Прежде всего, это связано с массовым разочарованием в прогностических функциях исторической науки, которые базировались на представлении о телеологическом характере исторического процесса. С одной стороны, социальная практика все чаще приходила в противоречие с историко-теоретическими конструкциями, предлагавшимися крупнейшими мыслителями XIX-XX вв. С другой, — эти теории сплошь и рядом не выдерживали критики со стороны профессиональных историков. Формирование новых теоретических и методических подходов к историческим источникам, развитие конкретно-исторических и компаративных исследований, как и связанное с этим расширение источниковой базы, привели к выводам, которые в значительной степени дискредитировали саму идею прогрессивности развития человеческого общества. На смену картинам идеального будущего, с позиций которого описывалось прошлое, приходили антиутопии1.

Одним из наиболее ярких проявлений этих процессов стало возрастающее недоверие к историческому метанарративу, характерное для так называемого постмодерна. При этом, по замечанию М.Ф. Румянцевой, «ситуация цивилизационного перехода сопровождается соответствующим изменением типа памяти от исторического, служащего коллективной идентификации социума в историческом пространстве, к иному типу памяти, который служит л идентификации индивидуума во всем пространстве культуры» . Соответственно, начал меняться и вектор исторических исследований. «Презентистскому» подходу, выражавшемуся, в первую очередь, в представлении о телеологичности и закономерности исторического процесса, все чаще противопоставлялась идея альтернативности исторического развития3. И если прежде история писалась с позиций дня сегодняшнего, объясняя, оправдывая и, тем самым, легитимируя существующее положение дел (оно — «результат закономерного прогрессивного развития»), то теперь все чаще появлялись исследования, авторы которых пытались выстраивать иную логику развития, двигаясь как бы из прошлого в будущее, будто не зная, чем завершились изучаемые ими события4.

Изменение в течение второй половины истекшего столетия социокультурной ситуации и социального заказа исторической науке, повлиявших, в свою очередь, на смысл исторического знания, не могло не сказаться на точке зрения, с которой ныне рассматривается исторический источник. Так называемые психологический и лингвистические повороты заставили историков по-новому взглянуть на структуру информации о прошлом, заключенной в нем, а также на формы ее кодировки. Соответственно, отношение к ней исследователей, пытающихся изучать путь, пройденный человечеством, трансформировалось. Благодаря усилиям нескольких поколений психологов, филологов и историков стала ясна ограниченность прежних подходов к тому, что и как может быть воссоздано на основании изучения исторических источников. Результаты конкретно-исторических исследований, проведенных в рамках существовавшей научной парадигмы, все чаще приходили в противоречие с тем материалом, который получали источниковеды, применявшие новые подходы к изучению исторических источников. Чаще всего это расценивается как свидетельство о том, что творческий потенциал прежних путей познания прошлого в основном исчерпан5. Соответственно, в наши дни особую актуальность приобрела разработка новых исследовательских парадигм, способных вывести историческую науку из кризисного состояния, в котором она оказалась6.

Принципиальную роль при этом играл (и играет) новый взгляд на систему отношений: «реальность — исторический источник». Наука XVIII и XIX вв. преимущественно исходила из принципа непосредственности отражения исторической реальности в источнике (в том числе, письменном). Однако уже к началу XX в. сформировалось представление о более сложном процессе отображения, разделяющем — и соединяющем — реальность и источник. Признание «чужой одушевленности» с неизбежностью повлекло за собой определение исторического источника как «психического продукта», рассмотрение его как результата «человеческого творчества в широком смысле

7 Я слова» . Это стало своего рода знаком времени .

Соответственно, не могло не измениться отношение к тому, что и как отображают исторические источники. Прежде всего, подобные изменения коснулись восприятия летописания, которое давало и продолжает по сей день давать историку основную событийную информацию по истории древней Руси. Летописи стали первым видом исторических источников, который уже с начала XX в. перестал рассматриваться как простое собрание фактического материала и приобрел в историографии статус социокультурного феномена. Однако до сих пор их исследование осуществляется преимущественно под социально-политическим углом зрения. Между тем, нынешняя историографическая ситуация заставляет существенно расширить культурно-исторический контекст, в котором должно изучаться древнерусское летописание. Поэтому наряду с продолжением разработки вопросов, связанных с установлением степени достоверности летописных известий, все настоятельнее ощущается необходимость поиска новых герменевтических подходов к анализу летописного материала. На это, собственно, и направлено настоящее исследование. В нем предлагается принципиально новый путь организации диалога историка с источником, ориентированный, прежде всего, на работу с той частью летописного текста, которая до настоящего времени не рассматривалась как носитель исторической информации, — неоригинальными сведениями источника, так называемыми общими местами.

Особое значение здесь приобретает проблема верификации получаемых результатов. С одной стороны, речь должна идти о выработке исследовательских процедур, соблюдение которых позволяло бы предлагать интерпретации, поддающиеся фальсификации. С другой, — необходимо выработать критерии, которые давали бы возможность проверять предлагаемые истолкования текстов.

При этом с особой остротой встает вопрос учета личности автора и включения ее в историческое построение. Сама по себе проблема эта не нова. Поначалу представлялось, что выявление позиции создателя источника есть необходимое условие, позволяющее очистить информацию об исторических событиях от субъективных искажений и придать ей тем самым объективное звучание9. Однако дальнейшее изучение субъективной составляющей в исторических исследованиях вскоре привело к выводу, что речь может идти лишь о замене одной субъективной точки зрения на другую. Такое открытие само по себе не могло не породить ощущения кризиса исторической науки у специалистов, работавших в рамках так называемой позитивистской парадигмы, и, соответственно, активизации поисков новых путей познания исторической реальности.

Разрешением этого кризиса стало заключение о том, что позиция автора источника представляет важную составную часть источниковой информации о прошлом, а ее выявление и изучение позволяют существенно расширить информативные возможности исторического источника. Помимо сведений, которые принято называть собственно фактическими, с ее помощью историк получает возможность восстановить культурный контекст, в котором создавался источник10. В свою очередь, помещение исследуемого источника в породившую его среду изменяло перспективу исторических (и источниковедческих) исследований. Во-первых, теперь исторический источник как таковой должен был рассматриваться в качестве органической части исторического процесса, как специфический исторический факт11. Во-вторых, становилось ясно, что исторические факты не существуют изолированно, сами по себе (как полагали позитивисты), вне той или иной концепции, которая задает правила и способ их вычленения и описания. Это касалось не только собственно исторических исследований, но и описания событий в исторических источниках. Соответственно, такой подход, с одной стороны, должен был серьезно усложнить процедуру обработки источниковой информации12, а с другой, — существенно повлиять на получаемые историком результаты13.

Наконец, помимо всего прочего, перед историком в историческом источнике открывались теперь те пласты информации, которые до того оказывались принципиально недоступными.

В связи с изменением задач, которые призвана решать историческая наука, углублением понимания исторического источника как специфического носителя информации о прошлом, а также — начиная с работ А.С. Лаппо-Данилевского и И.И. Лапшина, развивших идеи В. Дильтея о «чужой одушевленности», — признанием существования в исторической науке проблемы «Другого», или «чужого Я», внимание исследователей рано или поздно (но неизбежно) должно было переместиться на изучение истории духовной жизни. Причем, оно предполагало не столько объяснение процессов, происходивших в истории культуры, сколько понимание чужой культуры. Однако бурные социальные и политические процессы, связанные с установлением советской власти и, как следствие, жесткого идеологического (а отсюда — и методологического, поскольку методология по существу оказалась подменена идеологией) прессинга в России, надолго затормозили этот процесс в нашей стране. Советские историки — вольно или невольно — сосредоточили свое внимание на проблематике экономической, социальной и политической (причем, в том ее виде, как она понималась в рамках официального марксистско-ленинского учения). Даже в специальных трудах, посвященных истории культуры, основное место отводилось материальной культуре (точнее, истории быта). Изучение же собственно духовных процессов носило явно подчиненный характер14. Работы, подобные исследованиям О.М. Фрейденберг15, Б.А. Романова16 и М.М. Бахтина17, на много десятилетий опередившие свое время и определившие будущие магистральные направления развития гуманитаристики, выглядят на этом фоне редким исключением.

Близкие процессы происходили — причем, следует отметить, с гораздо большей интенсивностью — и за пределами нашей страны. Самым ярким и известным событием мировой историографии стало зарождение во Франции в период между двумя мировыми войнами «новой исторической науки», связанной с именами Марка Блока и Люсьена Февра. Исходная посылка М. Блока, что глубинная природа социальных процессов кроется в их ментальном характере, положила начало разработке исторической антропологии. Переключение внимания на сферу идеального позволило основоположникам «новой исторической науки» существенно расширить репертуар сведений, которые они извлекали из источников для своих исторических реконструкций. Изменив отношение к тому, что можно считать достоверным в сообщениях исторических источников, они позволили «сделать предметом исторического исследования то, что прежде относили к области анекдотов»18. Исторические исследования теперь могли опираться даже на «простые дипломатические формулы» и «пустопорожние размышления», донесенные источниками до нашего времени. Мало того, был сделан вывод, что «историк. обязан отнестись к этим пустопорожним рассуждениям как можно более внимательно»: «несмотря на внешнюю незначительность, они проливают свет на вещи чрезвычайно глубокие». Имелось в виду, что «подобные заявления, предназначенные для широкой публики, неизбежно отвечают особенностям коллективного сознания» своего времени19. Разрабатывая системы новых вопросов, которые могли быть заданы уже известным источникам, представители историко-антропологического направления увидели многие из них с принципиально иных, нежели прежние поколения историков, точек зрения20.

При этом, однако, отношение к самому источнику изменилось мало. Он по-прежнему (по большей части, неосознанно) продолжал рассматриваться как пассивное хранилище исторической информации. Стратегической целью исторического познания провозглашалось «не. открытие каких-либо универсальных законов и повторяющихся моделей, но. выявление

Л 1 индивидуального и неповторимого» (т.е. то, что с конца XIX в. принято называть идиографией), ориентация «не столько на генерализацию, сколько на индивидуализацию»22. В этом — вместе с развитием полидисциплинарных исследований, — помимо всего прочего, виделся важный инструмент преодоления закоснелых навыков позитивизма и поисков выходов из тупиков, созданных раздробленностью наук о человеке» . Однако развитие такого направления продолжило традицию, рассматривавшуюся как одно из проявлений кризиса позитивистской истории, — нарастание атомизации исторического знания, развитие «эрудитских» исследований24. В частности, это нашло проявление в зарождении в рамках исторической антропологии и росте популярности так называемой микроистории, которая, по справедливому замечанию М.Ф. Румянцевой, «зачастую остается в рамках "казуса", несмотря на программные заявления этого направления»25.

Между тем, возникали и иные течения исторической мысли, которые, стремясь понять (а не объяснить) исторический процесс, исходили не столько из изменения отношения к исторической информации, сколько из изменения точки зрения на ее носители. Решающую роль для этих направлений играло изучение системы отношений: «исторический источник — историк». Базовые позиции таких подходов были сформулированы А.С. Лаппо-Данилевским. В качестве главной задачи он провозгласил установление критериев, «на основании которых историк считает себя в праве утверждать, что факт, известный ему из данных источников, действительно произошел в настоящем или в прошлом развитии человечества; опираясь на них, он с такой точки зрения изучает объективно-данные источники исторического знания; специальные методы, при помощи которых историк исследует источники, складываются в зависимости от указанной точки зрения и применительно к тем свойствам, которые он приписывает им»26. В рамках этой парадигмы — независимо от того, признавалось ли это советскими историками, — развивалось отечественное источниковедение XX в.: по определению А.А. Зимина, от источниковедения факта — через источниковедение системы фактов — к источниковедению как своеобразной системе систем (логических, лингвистических, историко-правовых и т.п.) .

По мнению А.С. Лаппо-Данилевского, как особая научная дисциплина методология источниковедения началась с того момента, когда «великий представитель религиозного идеализма» Ф. Шлейермахер отделил герменевтику (правильное понимание текста, искусство понимать чужую речь) от критики (критической оценки свидетельств источника). В соответствии с этим делением, «Методология истории» А.С. Лаппо-Данилевского включает две главы, посвященные исторической интерпретации исторических источников и их исторической критике. Характерно, однако, что если раздел исторической критики в целом терминологически совпадает с делением, предложенным Шлейермахером, то терминов герменевтика и истолкование

28 видимо, в его понимании, тождественных ) А.С. Лаппо-Данилевский тщательно избегает, систематически заменяя их словом интерпретация. Такая замена, судя по всему, не случайна.

Исследователь подчеркивает, что интерпретация «обыкновенно возникает применительно к тем сложным объектам, психическое значение которых не дано в чувственном восприятии наблюдателя, а конструируется им, и сознательно прилагается при какой-либо задержке или сомнении в их понимании; интерпретация вызывается, например, двусмысленностью или недостаточностью целого источника или его частей, форм и выражений, излишним его многообразием или многословием, употреблением деталей, слов или терминов, сразу не поддающихся пониманию, и т.п.; она также нужна во всех тех случаях, когда источник вызывает разноречивое понимание, что особенно заметно в спорах сторон, обусловливающих возникновение

29 юридической интерпретации того акта, которых укрепляет их сделку» .

Другими словами, по мнению А.С. Лаппо-Данилевского, специальная процедура интерпретации не всегда необходима. В некоторых случаях, «благодаря своему историческому чутью, историк может постигать значение даже нового для него исторического источника инстинктивно: не прибегая к сознательному и систематическому употреблению вышеуказанных принципов и методов, он сразу подыскивает соответствующее психическое содержание тому материальному образу, которых он имеет перед глазами»30. Дело в том, что основой интерпретации, как считает исследователь, является предпосылка о существовании "чужого я" и его одушевленности, единообразной с его 11 собственной» . Видимо, поэтому центральное место в теоретических разработках А.С. Лаппо-Данилевского и его последователей заняла именно проблема критики исторических источников, в то время как вопросы интерпретации текстов явно отступили на второе место32. Во всяком случае, в фундаментальном труде А.С. Лаппо-Данилевского их анализу посвящено почти втрое меньше места, нежели проблемам исторической критики источников.

Завершая рассмотрение проблем исторической критики источников, автор «Методологии истории» подробно остановился также на вопросах «критико-генетического изучения достоверных и недостоверных показаний источника». Основное внимание здесь уделяется выявлению критериев достоверности, исходя из обстоятельств появления показаний источника. В начале раздела, посвященного этим вопросам, А.С. Лаппо-Данилевский обращает внимание на то, что «следует различать. генезис свидетельского показания от генезиса известия или того предания, в состав которого оно входит». При этом «генезис свидетельского показания получает особенно важное значение и для выяснения достоверности зависящего от него известия или предания, хотя, разумеется, недостоверность такого показания также отражается в его передаче; генезис известия или предания, напротив, имеет интерес для выяснения не столько достоверности, сколько недостоверности, возникающей при передаче показания»33. Тем самым, приоритет в источниковедческом исследовании отдавался проблемам происхождения самих свидетельств источника, в то время как проблеме генезиса сохранивших его текстов отводилось подчиненное место.

Методология истории» А.С. Лаппо-Данилевского на целый век вперед определила основные тенденции развития отечественной методологии источниковедения. При этом важно подчеркнуть: как сильные, так и слабые стороны данного труда в значительной степени обусловливались исходными позициями его автора, в частности, восходящими к В. Дильтею представлениями о принципиальном тождестве психологических механизмов самого исследователя и человека прошлого.

Между тем, уже в первые десятилетия XX века психологи, этнографы и антропологи (прежде всего, Л. Леви-Брюль, а также его последователи и даже часть критиков), развивая мысль В. Дильтея о том, что «элементы чужой душевной жизни, разнящиеся от нашей собственной не только количественно., не могут быть восполнены нами»34, пришли к выводу: «психологические механизмы мышления и поведение. человека представляют собой. исторически изменчивую величину»35. Причем изменения эти не сводятся к простому накоплению единиц мышления. Речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов, трансформации логических ходов, представляющихся нормальными. В частности, была сформулирована гипотеза о том, что индивидуальное мышление, так называемый здравый смысл по мере развития общества постепенно освобождается от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на ранних этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними. Для предшествующих обществ характерна «вера в силы, влияния, действия, неприметные, неощутимые для чувств, но тем не менее реальные»36. Такая вера может не иметь, с современной точки зрения, логических оснований, но в своем времени ощущаться вполне естественной и непротиворечивой.

Как известно, с конца 50-х годов эта теория подвергалась довольно жесткой критике. Пытаясь доказать логичность того, что Леви-Брюль назвал пралогическим мышлением, его оппонент — и последователь — К. Леви-Стросс отмечал: «Интуиция, как таковая, вероятно, побуждает объединять в одну группу лук, чеснок, капусту, репу, редис и горчицу, хотя ботаника отделяет лилейные от крестоцветных. Удостоверяя свидетельства органов чувств, химия доказывает, что эти совершенно разные семейства могут быть объединены в другом плане: они содержат серу»37.

При этом, однако, оставалось непонятным, как химия может «удостоверять свидетельства органов чувств»? Можно ли доказать: именно содержание серы — а не какой-либо другой «рациональный», «логичный» признак — явилось основой для объединения столь разных (на взгляд современной ботаники) растений в одну группу? Все ли растения, содержащие серу и известные данному сообществу, попали в эту группу? Быть может, есть еще какие-то признаки, которые могли бы стать основой для объединения этих растений в одну группу (скажем, их запах, цвет, вкус, форма — листьев, цветов, стеблей, корней, плодов; время появления первых листьев весной или, напротив, время увядания осенью, влияние отвара из них на те или иные органы или функции человека и т.д., и т.п.)? Перечень подобных оснований можно продолжать и продолжать, хотя никто не знает, насколько наши представления о возможных признаках совпадают с представлениями изучаемой группы (сообщества) людей, как и то, являются ли те или иные признаки релевантными для данного сообщества вообще.

Поскольку интуитивные прозрения плохо поддаются вербализации (и вообще формализации), возникает вполне естественный вопрос: можно ли найти надежный — верифицируемый — способ такого доказательства? Даже полный перебор всех возможных признаков, которые могли стать основанием для выделения, скажем, приведенного класса растений, вряд ли позволит понять логику тех, кто его провел. Этот перечень будем составлять мы, а не те, кто выделил данную группу объектов. И где есть (да и есть ли вообще) гарантии, что он будет так или иначе отвечать их перечню потенциальных оснований классификации? К тому же известно, что на определенной стадии развития человеческое сообщество не нуждается в вербальном оформлении собственных (даже самых элементарных) «технологических» процессов . Нельзя к тому же не учитывать, что свои выводы Леви-Стросс основывал на непосредственном общении с носителями описываемой им логики. Между тем, ее история была ничуть не менее продолжительной и богатой (хотя, быть может, и менее формализованной), нежели той логики, которой пользовался исследователь, а потому не может дать вполне адекватного представления о логике (точнее, логиках) людей других исторических эпох.

Да и сам К. Леви-Стросс систематически различает познание с помощью искусства, магии и науки, подчеркивая: «Мы лишились бы всякого средства для понимания магического мышления, если бы стремились свести его к какому-либо моменту или этапу технической и научной эволюции». При этом он считает, что суть их различия кроется не в самих логических операциях, а в тех явлениях, которые с их помощью познаются39.

В любом случае — чтобы доказать или, напротив, опровергнуть тождество мыслительных процессов, их логики, механизмов и исходных представлений у современного человека и у людей прошлого, — необходимо вступить с ними в диалог. Но историк, как правило, имеет дело с давно ушедшими представителями рода человеческого. Единственная реальность, с которой он может общаться непосредственно, — тексты, в которых, в частности, отобразились особенности мировосприятия их авторов.

Различия с современным мышлением (как в исходных посылках, так и в логических ходах) прослеживаются и у авторов древнерусских источников. Прежде всего, язык произведений Древней Руси явно нетерминологичен, хотя и позволяет типологизировать описываемое. При этом способы обобщения в таких описаниях порой принципиально отличаются от тех механизмов и форм анализа происходящего и присваивания его составным частям «правильных» имен, с которыми мы сталкивается в современных текстах.

Поэтому не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира древнерусского автора, но и способы описания их различны. Понимание этого неизбежно ставит проблему соотнесения не только самих картин мира, но и того, как, в каких языках культуры они кодируются в источнике. Большая подчиненность индивидуальных представлений его создателей и самого текста коллективным ментальным установкам40 заставляет в качестве первоочередной, вспомогательной задачи понимания ставить проблему воссоздания «жизненного мира» древней Руси в современных нам категориях и понятиях.

Такая реконструкция неизбежно предшествует попыткам понять древнерусский текст, а тем более — описаниям исторической реальности, стоящей за ним. Ввиду расхождения понятийно-категориального аппарата, в котором мы фиксируем наши представления о внешнем и внутреннем мире, с теми представлениями, которые бытовали несколько столетий назад, воссоздаваемый образ мира древнерусского автора может описываться историком лишь метафорически, на конвенциональном уровне. Само описание, опирающееся на двойную рефлексию, будет лишь более или менее приближенным образом, в чем-то обязательно упрощенной моделью, и никогда не сольется с миром изучаемой культуры прошлого.

Тем не менее, по сей день в исторической науке достаточно сильны позиции ассоцианизма (или ассоциацианизма). Сторонники этого направления вслед за Э. Тайлором и Г. Спенсером полагают, что «основным законом психологии является закон ассоциации, т.е. связи, устанавливаемой между элементами нашего опыта на основе их смежности или сходства», а потому «законы человеческого духа. во все времена и на всем земном шаре одни и те же»41. Поэтому многие исследователи продолжают пытаться заставить автора источника говорить на незнакомом ему, — но зато понятном самому ученому — языке. Из-за такого подхода они теряют (чаще всего, просто не замечают) ту информацию, которая им представляется несущественной — чем-то вроде своеобразных орнаментальных заставок или архитектурных излишеств (скажем, большинство ученых, изучавших летописи, таковой считают «церковную риторику»).

Так, Д.С. Лихачев, чьи труды по праву в значительной мере определяют развитие современного источниковедения Древней Руси, считает, что «летописец. только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому и в общем довольно реалистическому рассказу», в этом просто «сказывался. средневековый "этикет" писательского ремесла». Поскольку же, по словам Д.С. Лихачева, «провиденциализм. не является для него [летописца] следствием особенностей его мышления», становится

Заключение научной работыдиссертация на тему "Герменевтические основы изучения летописных текстов"

Выводы И.П. Еремина подверглись уничтожающей критике. Исследователю, в частности, вменялось в вину, что подход его «узок и антиисторичен», а высказываемые положения — «ошибочны по существу и крайне неудачно сформулированы». Его упрекали в модернизации, вульгаризации памятников далекого прошлого, в игнорировании политической направленности летописания84. Подчеркивалось, что И.П. Еремин «ошибочно характеризует облик "действительного летописца", который "вопреки общепринятому мнению, гораздо ближе к пушкинскому Пимену"; он "скорее моралист, чем политик, по умонастроению, он написал свою «Повесть» по собственной инициативе, — как выразитель общественного мнения, мнения «земли Русской», в той мере, в какой Печерский монастырь в эту эпоху не раз мнение это отражал"85». К этому, естественно, добавлялось и такое обвинение: «Всю идеологию летописца, этого представителя класса феодалов, Еремин сводит только к религиозности, христианской вере»86. При этом проблемы нравственности летописца по существу подменялись характеристикой его классовой» позиции. Сам он, якобы, занимался лишь созданием «чтения для политического воспитания подданных»87. Тем самым его действия выносились за рамки морали как таковой.

В последнее время, однако, наблюдается своеобразный рецидив «постпушкинского» восприятия труда летописца. Все чаще и настойчивее (особенно в работах философов, психологов и культурологов) звучит мысль о том, что летописи не имеют, так сказать, второго плана (в том числе, и on классового), плоски по содержанию . Авторы якобы просто фиксировали все, что происходило на их глазах. Создание летописного свода, в отличие от «высокоумного» творчества западноевропейских хронистов, по мнению таких исследователей, было делом вполне «земным»89.

Все «вернулось на круги своя». «Постшахматовский» летописец-прагматик и политикан слился с «постпушкинским» летописцем-идеалистом. Этот новый образ позаимствовал у своих «прародителей» одну общую для них — при всех их различиях — черту. В самом деле, если первый летописец занимается своим делом «в часы, свободные от подвигов духовных» и стоит вне моральных категорий, то у другого представления об истине и справедливости не выходят за рамки холодного рассудочного расчета и соображений сиюминутной выгоды.

Другими словами, оба образа — как и их современный «потомок» — одинаково аморальны.

Мог ли летописец быть действительно безнравственным типом? В принципе, в таком предположении нет ничего невероятного. Смущает только то, что составлением летописей занимались, как правило, монахи, люди, в большинстве своем искренне верующие. Мало того, начало русского летописания практически все исследователи связывают с Киево-Печерским монастырем. А он, как известно, был едва ли не единственным общинножительным монастырем, что делало его максимально независимым от власть предержащих. Следовательно, первые летописцы должны были (по крайней мере, в идеале) руководствоваться в своей работе довольно жесткими нравственными императивами. Действительно, источники неоднократно свидетельствуют, что моральные установки многих представителей древнерусского иночества были столь сильны, что подчас заставляли их действовать вопреки прямой угрозе собственному здоровью, свободе, а то и самой жизни.

Достаточно вспомнить весьма внушительную фигуру одного из гипотетических создателей первой отечественной летописи, разбитой на годовые статьи, — и будущего игумена Киево-Печерского монастыря — Никона Великого. Ничто: ни гневные тирады князя, ни угроза темницей, ни обещание засыпать пещеру, в которой жили монахи, не могли заставить его отказаться от принятого им принципиального, по его мнению, решения. Никона в момент его конфликта с князем поддержала вся братия и в знак протеста покинула монастырь, «хотяще отъити вт* ину область»90. Князю пришлось три дня уговаривать чернецов, пока те не вернулись, «яко се ггЬкотории хрлври

ОТ врАНИ, П0ЕтЬдНВгЬШ6 СУПОСТАТА СВ06Г0 ВрАГА»91.

Не уступал Никону и его духовный сын Феодосий. Именно Феодосию агиограф приписывает слова, обращенные к киевскому князю Святославу, которые как нельзя лучше характеризуют нравственные основы отношений печерского игумена и светской власти. Отвечая на слова киевского князя-узурпатора (тот якобы не решался прийти в монастырь, поскольку Феодосий «пгЬва ся» на него и мог не впустить в монастырь), печерский подвижник будто бы сказал: «Чьто во, елагын владыко, усидеть гн^вт» нашь еже на дьрьжАву твою. Нъ се намъ подовлеть овличити и глаголатн вамъ еже на спас6нн6 души. И вам л'Ьпо есть послушлти того»92. Во имя этого принципа Феодосий готов был пожертвовать всем. Узнав, что раздраженный укорами Печерского игумена по поводу незаконного захвата князем киевского «стола» Святослав собирается заточить его в темницу, Феодосий будто бы «възрадова ся духъмь», «ж ада alii е во з'Ьло, еже поточену выти», и сказал: «Се во о семь вельми ся рлдую, врлтие, яко ничьсо же ми вллже въ житии семь: едл влагодатьство имению лишение нудить мя? Или д^тии отлучению и селъ опечллуеть для? Ничьсо же от таковыих*ь принесохомъ вт. мнрт> сь, нъ нази родихомъ ся, тако же подовдеть ндмт* ндгомъ пронти от св^та сего. Т^мь же готовъ если» или на съмьрьть»93.

Неважно, произносил ли в действительности такую тираду настоятель Печерского монастыря, или это — агиографический штамп. Существенно другое: таков идеал, на который — если ему не следовали прямо, — по крайней мере, ориентировались монахи, в чьей среде зарождается древнерусская летописная традиция. Уже сама декларация этого идеала превращала его в идеологическую установку. Тем самым легитимировалось — объяснялось, оправдывалось и освящалось — право монастырской братии не подчиняться княжеской воле94.

Точку зрения настоятеля монастыря, волей-неволей, разделяли если не все, то многие иноки. Известен, например, случай, когда монастырский привратник даже под страхом княжеского гнева не осмелился нарушить приказа Феодосия и отказался пустить Изяслава в обитель во время дневного отдыха братии. Характерно, что, по словам автора Жития, князь «от того дьне водыиннми начать лювити и (Феодосия. — И.Д.) и тако нмяше его, яко единого отт* прьвынхт» святыихт» отьць, н вельмн послушааше его. н твсряаше вся повел^ная ему отъ велнкллго отьца нашего Феодосия»95. Из выделенных слов, в частности, следует, что Феодосий, видимо, рассматривался автором Жития как духовник Изяслава. Судя по всему, такую же функцию Печерский игумен выполнял и в отношении другого киевского князя, Святослава. Косвенным основанием для этого предположения может служить упоминание, что Святослав якобы как-то заявил Феодосию: «Ое, отче, истину ти глаголю, яко дще выша ми възв'кстнли отьця въставъша от мьртвынхъ, не вых*ъ ся тако рАдовАлъ, яко о приход^ твоемь, и не была ся того тако боялъ или сумьн'клъ, яко же преподовьныя твоея душ а»96.

Подобные фигуры, даже если сделать скидку на некоторую агиографическую идеализацию ситуации и героизацию печерских подвижников, вряд ли могут подкрепить представление о лебезящем перед князем летописце, пытающемся уловить малейшее изменение в настроении своего светского «хозяина». Кстати, вполне определенную независимость Печерской обители от княжеской власти отмечал и сам А.А. Шахматов: «высокие подвижнические идеалы, жившие здесь в XI в., не так легко мирились с раболепием и угодничеством перед сильными мира. Как Житие Феодосия, так и Повесть вр. лет., а также Патерик сохранили память о борьбе Антония и Никона с в. кн. Изяславом, Феодосия со Святославом, Никонова преемника

07

Иоанна со Святополком» . Кстати, и М.Д. Приселков вынужден был в свое время сделать оговорку, что своды 1073 и 1093 гг., предшествовавшие Повести временных лет, «отражают точку зрения управляемых, весьма. резко критикующих своих управителей»98. Однако в советской историографии

99 именно эти его высказывания принято считать недостаточно оооснованными .

Во всяком случае, (если больше доверять источникам, а не исследовательским концепциям, сколь бы убедительны, с точки зрения современного здравого смысла, они ни казались) трудно упрекнуть и летописца, и настоятеля монастыря, под контролем которого тот работает, в отсутствии нравственных принципов. Как, впрочем, и в равнодушии. А ведь именно при Никоне и Феодосии закладывались основы традиций древнерусского летописания.

Не вполне совпадает это и с определением А.А. Шахматовым монастырей как «политических канцелярий князя». Показательно, что, по мысли самого исследователя, князья, как мы помним, периодически вынуждены были передавать ведение летописи в другой монастырь, более лояльный к нему в данный момент. Видимо, простого окрика или даже угрозы «интересам родной обители (летописца. — И.Д.) и чернеческого стада, ее населявшего»100, было недостаточно, чтобы изменить «политическую» ориентацию летописи.

Итак, видимо, первые поколения русских летописцев, мало были похожи на образы, сложившиеся в представлении читателей летописей в XIX-XX веках. Но как узнать, какими были авторы древнейших русских летописей на самом деле? Ведь сказать, какими они не были, — только полдела. * *

Как мы помним, для автора летописи критерием достоверности было соответствие личных впечатлений коллективному опыту общества. Одним из следствий подобного восприятия исторической реальности и было возникновение летописных сводов, в которые включались (сводились вместе) уже готовые тексты (вместо того, чтобы каждый раз начинать создавать новое, «авторское» произведение). Когда же летописец приступал к описанию современных ему событий, опыт автора и его информаторов могли приходить в противоречие с тем, что было, по их мнению, истиной. Единственно надежной мерой достоверности индивидуальных ощущений и переживаний в этой ситуации мог стать лишь высший для христианского сознания исторический опыт. Противоречие между личными впечатлениями и сутью событий исчезало, когда в происходящем удавалось отыскать некоторое соответствие Священной истории — вневременной и постоянно заново переживаемой. При этом, однако, буквальные значения летописного повествования зачастую скрывали — особенно для неподготовленного читателя — его внутренний, сокровенный смысл.

Между тем, ориентация человека нового времени на «протокольную» точность изложения101 затрудняет для него выявление более глубоких пластов информации, обязательно присутствующих в средневековых текстах. Внутреннее как бы поглощается внешним, затухает в нем. Характерно, скажем, замечание одного из лучших современных знатоков древнерусской литературы, противопоставляющее в этом отношении летописание всей прочей «художественной» исторической литературе, в частности, «Иудейской войне» Иосифа Флавия: «Большинство. ярких сцен "Истории [Иудейской войны]" и все пространные монологи ее героев (прежде всего самого Иосифа, а также Веспасиана, Тита и др.) являются по существу не воспроизведением действительности в ее деталях, подобно документальным записям русских летописей, а искусной литературной "мистификацией". Она основана, разумеется, в какой-то мере на действительных фактах, но при этом внешняя сторона описания оказывается неизмеримо более важной для автора, чем историческая и даже просто жизненная его достоверность»102. Однако, как мы убеждаемся, летописный текст оказывается сплошь и рядом именно такой мистификацией, искусной настолько, что почти никто из современных исследователей этого не замечает. Признание же ее «протокольно точной записью» то и дело заводит историка в тупик.

Обращение к параллельным текстам (прежде всего к Священному Писанию, литургическим, святоотеческим произведениям и апокрифам) позволяет проникнуть за видимую оболочку текста и приблизиться к более верному пониманию его смысла (точнее, одного — или некоторых — из его смысловых рядов). Знаком, указывающим на присутствие в изложении скрытой информации, одним из ключей к ней могут служить детали повествования, то, как летописец описывает происходящее. Понять, что хотел (и что не хотел) поведать автор летописи своим читателям, мы сможем, ответив на вопрос: почему он использовал тот, а не другой образ, оборот или фразеологизм? К сожалению, в подавляющем большинстве работ, написанных даже маститыми летописеведами, подобные проблемы не затрагиваются. Психология формы занимает современных ученых куда больше психологии содержания литературного памятника.

Однако как только такая сокровенная информация становится доступной нашему «умственному взору», оказывается, что летописец — вовсе не прагматик. Он создает чрезвычайно сложную интеллектуальную конструкцию. Она не просто давала ему возможность вскрыть суть происходящего, докопаться до высшей истины — и реальности. Она позволяла избежать или — по крайней мере, уклониться от нажима «сверху». Даже если чернец-летописец вынужден был руководствоваться в своем труде «мирскими интересами», политическим заказом светского правителя, он мог придавать создаваемому тексту окраску, противоречащую точке зрения заказчика. Важно подчеркнуть и то, что светский владыка, видимо, вынужден был признавать такое право за составителем (редактором) летописи. Именно так понимался смысл работы создателей Повести временных лет и в начале XV в. Завершая летописное сказание о нашествии в 1408 г. Едигея на Москву, его автор прямо подчеркивал: «И сна вся написаная, ащ€ и не л'кпо кому зретьсл, иже толико отт» случившихся въ нАшеи земле неговеине намъ изъглАголАвшемъ: мы бо ни досажающи, ни ЗАвидяще чести вашей и таковая вчинихомъ, яко во овретлемт» Началнаго л*ктословцА КиевскАго, иже вся временн0Б0ГАтствА земскля не ОБннуяся поклзуеть. Но и первии наши влАСтодръжци везъ пгквА повелевАЮще вся доврля и недоврдя прилучившАяся написавати., якоже при Володимере монамасе оного великАго Оеливестрд Быдобыжскаго, не укрлшля пишущлго, почета почиешн. Мы же симъ учящеся, таковая вся приключьшляся въ дни наша не преминухом, влдстодержець наших*ь дозрящихъ сихъ, таковымъ вещемъ да внимають.»103. Характерно, что для летописца XV в. право описывать происходящее «не овинуясь» уже нуждается в специальном подкреплении: ссылке на авторитет «Началнаго летословцл».

Признавая определенную политическую ангажированность летописца (отрицать ее — значит вступать в противоречие с тем фактическим материалом, который известен любому, кто знакомился с древнерусским летописанием), следует уточнить само понятие «политических интересов» для XI-XVI вв. Если по мнению А.А. Шахматова, речь идет о защите летописцем интересов того или иного летописного (политического) центра, то Д.С. Лихачев полагает, что «идеологическая» сторона летописи — прежде всего классовая или сословная (не уточняя при этом, правда, насколько были сформированы те или иные классы и сословия во время создания летописного текста)104. Между тем, по вполне справедливому замечанию В. Малинина, «при теократических воззрениях автора, истинная религия одна только составляла основу государственной жизни народов и обусловливала их историческое призвание»105.

Правда, в советском источниковедении (как историческом, так и литературном) христианский характер Повести, если и не отрицался, то, во всяком случае, ставился под сомнение. Крайнюю точку зрения в этом вопросе отстаивал Д.С. Лихачев. Более мягкими были характеристики других исследователей древнерусского летописания.

Так, Н.Л. Рубинштейн полагал, что помимо хронологической канвы летописный текст связывался воедино «философской доктриной» провиденциализма. «Чисто механическое соединение отдельных частей в сложном памятнике, который мы называем летописным сводом» подчинено лишь «внешней силе божественного промысла: каждое событие существует вне внутренней связи с другими, а как проявление высшей воли, высшей божественной силы, провидения». В то же время, отмечал Н.Л. Рубинштейн, «как бы то ни было, в конечном итоге, при самой своей многосоставности, эта летопись все-таки проникнута известной общей идеей некоторого политического единства, под главенством киевского князя. Это — идея "Русской земли"»106.

Близкую позицию занимал И.П. Еремин. Не отрицая религиозности древнерусского летописца, он подчеркивал заимствованность концепции, которой тот руководствовался в своем труде, из византийских хроник. При этом отмечалось: «Мораль летописца — конкретна; добро для него — только то, что несет в его понимании благо Русской земле; зло — все то, что угрожает ее благополучию». Отсюда выводится и цель создания Повести: это — «книга, преследующая чисто практическую задачу: показать на ряде конкретных примеров — в рамках рассказа о прошлом, — как надо и как не надо поступать; книга о прошлом Русской земли, но каждой строкой своей повернутая в сторону русской действительности, современной летописцу; книга, проникнутая духом большой тревоги за будущее Русской земли. Летописец писал ее в надежде, что она станет настольной книгой для современных ему князей, что они не только найдут в ней необходимую для себя моральную поддержку, но и воспользуются ее уроками, как руководством к действию, как учебником поведения в практике своей повседневной государственной деятельности»107.

Точка зрения И.П. Еремина и H.JI. Рубинштейна подвергалась и подвергается довольно жесткой критике108.

С одной стороны, ей противостояла позиция, сформулированная Н.К. Никольским и развитая М.Д. Приселковым и Д.С. Лихачевым. Согласно ей, в основе Повести и Начального свода лежал некий свод с «домонашеской» окраской, существенно переработанный последующими христианскими сводчиками. Они — «под давлением запросов своего времени» и смены политических ориентаций, «в стороне от которых менее всего могла оставаться работа авторов и редакторов исторических трудов» Древней Руси, — по мере сил и возможностей приспосабливали дошедшую до них информацию о прошлом «к потребностям окружавшей их жизненной обстановки». При этом, естественно, изменялось и «идейное содержание» летописи: из светской она превращалась в религиозно окрашенную, «клерикальную»109. С такой точкой зрения, по существу, солидарны М.Н. Тихомиров110, А.Н. Насонов111, Б.А. Рыбаков112, А.Г. Кузьмин113.

С другой, — Б.Д. Греков и Л.В. Черепнин настаивали на том, что летопись не была механическим объединением отдельных известий. Летописец, по их мнению, — «автор систематического труда». «Теория, положенная в основу его работы», — представление «о вмешательстве божественных и дьявольских сил в ход исторических событий». Она «присутствует явно или незримо» «в любом летописном своде., определяя подход авторов к рассмотрению настоящего и прошлого»114.

Эта идея явно сближала древнерусское летописание с западноевропейскими хрониками и анналами, на что обратил внимание М.А. Алпатов. По его словам, она «сделала историю русского народа частью мирового исторического процесса, начало которого связывалось с сотворением богом мира, а конец его терялся в туманной перспективе второго пришествия всемирного бога». При этом, как бы между прочим, он весьма пессимистически подчеркнул, что «историческая концепция провиденциализма была проповедью исторической беспомощности человека, идеалом его исторического бездействия. Между потусторонней, бесплотной исторической теорией и земной, плотской действительностью наступил решительный разрыв, их отношения стали непримиримым антагонизмом». И только эпоха гуманизма и Просвещения «низвела» христианскую историческую концепцию «с небес на землю, где совершалась подлинная, земная история»115. Вместе с тем, М.А. Алпатов явно представлял себе Повесть временных лет, по преимуществу, механическим сводом известий. Об этом, в частности, косвенно свидетельствует сравнительная характеристика летописи и Хронографа: «В отличие от "Повести временных лет" Хронограф был не погодной записью, а связным изложением событий и идей»116.

Как бы то ни было, вряд ли можно оспаривать, что для древнерусского человека иного мировоззрения, нежели религия, быть не могло. Недаром большинство исследователей, пытающихся умалить христианскую окраску древнерусской литературы, вынуждены преувеличивать роль и влияние языческих верований в русской культуре: «Утверждение о преобладании "богословской концепции" в литературе и общественной мысли Киевской Руси основывается. на общем предположении о господстве провиденциальной концепции в европейской анналистике того времени и о чрезвычайно слабости русской общественной мысли, которая, будучи втянутой "в водоворот религиозных идей", была полностью поглощена нахлынувшим вместе с христианством византийским богословием117. С этим заключением можно согласиться, только пренебрегая фактами. Авторы подобных утверждений забывают, что из многочисленного книжного фонда Киевской Руси, насчитывавшего не одну тысячу томов, далеко не все было "целиком пропитано религиозным духом", забывают о существовании таких произведений, как Слово о полку Игореве, Моление Даниила Заточника и ратные повести, написанных явно воинами, а не монахами». И далее: «Полученный вывод вполне согласуется с мировоззрением общественной среды того времени, насквозь пропитанного языческими привычками и языческой идеологией»118. Так что, видимо, религиозный «момент» — даже если тот или иной автор искренне убежден, что «было бы актом большого насилия на летописью, если бы мы стали утверждать, что ее тексты проникнуты "целиком религиозным духом"»119 — все-таки должен был доминировать при освещении событий в летописи.

Проведенный нами анализ ряда летописных сообщений позволяет с достаточными основаниями настаивать на том, что основой летописного повествования в большинстве случаев оказывается вовсе не «языческо-фольклорный момент», а литература — христианская не только по форме, но и по содержанию. Даже, казалось бы, явно фольклорные сюжеты (к сожалению, мы до сих пор не располагаем методиками, которые бы позволили с достаточной степенью надежности вычленять такую основу — фольклорность сюжета чаще всего определяется на глаз) попадают в летопись исключительно в христианизированном изложении. * *

Вряд ли случайно, что летописные своды создаются и редактируются именно в монастырях. Объяснить это лишь тем, что чернеческая братия была наиболее образованной частью населения Древней Руси, вряд ли удастся. Во-первых, для монаха одной из важных положительных характеристик признавалась «простота ума», неначитанность. Во-вторых, среди мирян (во всяком случае, среди городского населения и уж тем более, в княжеском окружении) грамотность, а часто и знание нескольких языков вовсе не были исключением. Уже с первой половины XI в. фиксируется проникновение грамотности в среду высококвалифицированных ремесленников, княжеской

10С\ дружины, женщин княжеской фамилии . Поэтому передача именно в монастырь ведения летописей, скорее всего, была связана с некоторой функциональной близостью монаха и летописца.

И здесь, видимо, самое время вспомнить о том, как складывались отношения между Киево-Печерским монастырем, в стенах которого создавались все ранние летописные своды, и киевскими князьями. Приведенные выше случаи, когда игумены оказывались в роли лиц, поучающих светских владык, позволили нам высказать предположение, что они выступали в качестве княжеских духовников. Если это было действительно так, кому, как не им, следовало поручить составление «книги жизни»? Конечно, это — лишь гипотеза. Но гипотеза, которая позволяет ответить на многие до сих пор не решенные вопросы, связанные с древнерусским летописанием.

В частности, это еще один аргумент, заставляющий усомниться в стремлении летописца во что бы то ни стало похвалить и оправдать «своего» князя, а заодно осудить его — условно говоря, политических — противников. Дело в том, что подобное отношение к мирскому владыке, нормальное для человека XIX—XX вв., вряд ли было приемлемо для монаха XI-XII столетий. Даже в XVII в., когда роль светской власти неизмеримо выросла, в России, пережившей ужасы опричнины и Смуты, можно было услышать (пусть и из уст «огнепального» протопопа — со всем его максимализмом) предупреждение тому, кто желал бы польстить правителю: «А в отечниках написано: егда-де человека в лице похвалишь, тогда сатане его словом предашь»121. Похвала в глаза недопустима для служителя церкви. Это — прямое нарушение его пастырского долга. Он обязан наставлять своих духовных чад на путь истинный. А сделать это можно, лишь указывая на совершенные ими проступки, требующие покаяния. Именно поэтому Феодосий и говорит, что осуждает Святослава «на спасение души» его. Без такого «обличения и глаголания» путь к спасению от вечных мук для киевского князя был закрыт.

Логичнее предположить, что монах-летописец должен скорее хвалить «чужого» князя — дабы закрыть для того «Божие царство», не пустить его в «вышний Иерусалим». Хотя, и такой вариант вряд ли был возможен. Не осуждая греха, летописец становился как бы соучастником преступника: «тый же гре\ исповеднику и попови, — окенмд общий есть грех; того деля

122 поручается за нь и прнемлеть грехи его на ся» , «то оба таковая прииметА Бесконечную муку, понеже он ведАя грехи его, не положил ему опитемии за то., и оба осудитася»123. Ответственность на Страшном суде за чужие грехи, о которых он знал, но которые не обличил или, хуже того, похвалил, и тем самым взял на себя («на выю свою возложи»), видимо, должны были стать мощным сдерживающим фактором для любого летописца, желавшего следовать своим — или чужим — «политическим страстям и мирским интересам»124.

Возможно, подобные рассуждения могут показаться современному человеку наивными. Но еще наивнее полагать, будто основные ценностные ориентиры и психологические механизмы поведения человека не претерпели за последние 300-600 лет никаких изменений.

Так что, представление о полной подчиненности пера летописца воле заказчика летописи представляется несколько модернизированным. К тому же, оно, как мы помним, находится в определенном противоречии и с выводами самого А.А. Шахматова. Сугубо политическая ориентация летописца не может объяснить и появления в Повести временных лет целого ряда известий, к политике непосредственного (а скорее всего, и косвенного) отношения не имевших: о налетах саранчи, кончине лиц, упоминаемых в летописи всего однажды, т.п. Другими словами, отстаивание интересов «своего» князя (тенденция, несомненно, присутствующая в целом ряде летописных текстов) явно не может рассматриваться в качестве главной цели, ради которой создавалась Повесть.

Что же это за «грандиозная идея», положенная в основу текста Повести и обеспечившая цельность как начальной русской летописи, так и сводов, ее продолживших? Отказ от признания политической ориентированности летописца — и «возвращение» его, так сказать, в лоно церкви — оставляют этот вопрос открытым.

Эсхатологические мотивы Повести временных лет

Предложенная гипотеза, исходящая из названия Повести временных лет, позволяет снять этот вопрос: речь идет о своеобразном отчете — от начала Русской (Русьской) земли до наступления «временъныхъ Л'Ътъ».

Понимание выражения «временные л'Ьта» как устойчивого фразеологического оборота, связанного с представлением о Конце света, позволяет предположить, что в Повести важное место отводилось именно эсхатологической идее. Посмотрим еще раз, какое место занимал этот мотив среди прочих тем Повести временных лет.

О существенности эсхатологического ориентира для авторов (и, следовательно, для потенциальных читателей) говорит, как будто, вынесение его в заглавие первых русских летописей. Тем не менее, следует проанализировать, какую роль играют эсхатологические представления в отборе материала, помещаемого в летопись, как влияют они на форму изложения, структуру текста, подбор источников (в частности, иностранного происхождения), и, наконец, связаны ли ожидания конца света с причинами, побудившими создавать летописные своды.

Признание эсхатологических мотивов в Повести временных лет в числе ведущих неизбежно влечет за собой предположение о присутствии их так или иначе в каждом фрагменте, из которых состоит единый текст летописи. Если роль таких мотивов действительно была велика, наличие их в сообщении становилось, как мы уже отмечали, обязательным условием при отборе материала для летописного свода. Замысел должен воплотиться во внутренней форме источника, а та, в свою очередь, — в форме внешней.

Обращение к эсхатологической тематике в содержании Повести временных лет позволяет по-новому увидеть структуру изложения древнейшей русской летописи.

Прологом к истории Русской земли является рассказ о разделении после Потопа земли между сыновьями Ноя и о попытке создать Вавилонскую башню. Летописец основное внимание уделяет, во-первых, разделению единой до того момента земли, а также последующему «размещению» языков и, следовательно, утрате единого (и истинного!) «праязыка» — Слова Божиего, на котором Адам и его ближайшие потомки могли беседовать с Богом. Во-вторых, этот сюжет позволяет летописцу дать своеобразную генеалогию славян, указать их место в мировой семье народов. В-третьих, родословие потомков Ноя начинает новую историю человечества, прошедшего очищение Потопом. Далее рассказ ведется уже о «новых людях» (христианах) земли Русской.

Своего рода рубежом в летописном повествовании становится странный расчет лет, совпадающий с абсолютными размерами «останка» Вавилонской башни и периодом «от Адама» до «Римьскаго единовластья», богоизбранного мирового царства. Отсюда начинается отсчет последних лет.

Любопытно, что мысль М.А. Алпатова об определенной близости Повести и западноевропейских хроник именно в этом пункте находит своеобразное подтверждение и развитие. Так, в Хронике одного из самых известных хронистов XII в. Оттона Фрейзингенского (чаще всего она упоминается под 1 названием «О двух государствах») , изложение строится по очень близкому сценарию. Воплощая концепцию Августина, Оттон противопоставляет два царства: Божье и земное. Первое — вечное, второе — временное, преходящее. Первые семь книг Оттона посвящены изложению бедствий, которые пережило и будет переживать человечество от сотворения человека до Конца мира. В заключительной, восьмой книге повествуется о том, как завершится земная история, — от воцарения Антихриста до Конца света.

И здесь рубежом выступает история Римской империи. Сначала она переходит (точнее, переносится) из Рима в Константинополь. Затем оттуда — во Франкскую империю. «Священная Римская империя германской нации» выступает, таким образом, прямой наследницей империи «ветхого» Рима. История этой переходящей империи и есть последний период истории человечества. Конец Римской империи (которая является Римской уже только по названию) не станет концом истории вообще. Ее сменит тысячелетнее царство праведных126.

Судя по всему, идея этого тысячелетнего царства была чрезвычайно близка древнерусскому летописцу. Оно должно было установиться (или уже установилось?) именно на богоизбранной — «Русьской» — земле. Пожалуй, единственное существенное различие концепции древнерусского летописца и базовой идеи Оттона Фрезингенского кроется в том, что, по мнению последнего, царство Божие только грядет: оно наступит, когда сатана будет связан и «запечатан» на тысячу лет. Летописец же, судя по всему, полагал, что человечество уже подошло к завершающей стадии: дьявол если и не освобожден еще, то вот-вот освободится от оков — и после кратковременного царствования Антихриста в самое близкое время наступит Конец света.

Любопытно и то, что, по наблюдению Е.А. Косминского, «для историков средневековья "Библия" была постоянным образцом, она была энциклопедией исторических примеров. "Библию" понимали в символическом смысле; те или иные события "Ветхого завета" рассматривались как своего рода прообразы, как символы, раскрытие которых происходит затем отчасти в "Новом завете", отчасти и позже, в последующей истории человечества. Поэтому современные события старались сравнивать с библейскими, библейскому материалу давали иносказательное толкование». Поэтому «для того чтобы хорошо изучить средневековую историческую литературу, надо изучать латинский язык, может быть не столько по Цезарю, сколько по вульгате, по латинскому переводу "Священного писания". "Библия" была образцом исторической книги для средневековых писателей, к библейской истории часто сводилось представле

197 ние о всем ходе всемирной истории» . Кстати, из этого наблюдения делался весьма важный вывод: «очень опасно делать какие-нибудь сопоставления между отдельными средневековыми писателями на основании их языка, видеть заимствование друг у друга там, где это заимствование, может быть, имеет общий источник — то же "Священное писание". Это обстоятельство создает очень большие затруднения для исторической критики средневековых 128 хроник» .

Все сказанное в значительной степени имеет непосредственное отношение и к Повести временных лет. Таким образом, она оказывается как нельзя лучше «вписанной» в европейский культурно-литературный контекст своего времени. В то же время, Повесть явно имеет свое «лицо»: в отличие от западноевропейских хроник, она значительно функциональнее — в эсхатологическом плане. Она — не столько актуально-нравоучительное чтение на будущее», сколько своеобразное подведение земных итогов и отчет «за прошлое».

Упомянутый рубеж совпадает с еще одним знаменательным для летописца — и не вполне ясным для современного историка — событием: началом правления византийского императора Михаила III. Если принять нашу гипотезу, такое начало собственной истории для летописца представляется вполне логичным. В полном соответствии с древними пророчествами, «восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге. И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление. И разумные будут сиять, как светила на тверди, и обратившие многих к правде — как звезды, вовеки, навсегда. А ты, Даниил, сокрой слова сии и запечатай книгу сию до последнего времени; многие прочитают ее, и умножится ведение»129. Даже во фразеологии этого библейского пророчества легко можно найти множество оборотов, характерных для летописных характеристик. Определенной параллелью к названию Повести звучит и высказывание относительно «книги сей», которая будет запечатана «до последнего времени».

С позиций эсхатологических теорий находит объяснение и включение в ранние летописные тексты счета лет индиктами. Их упоминания, начиная с записи даты воцарения Михаила III, имели целью вычисление специального результата: установление — в соответствии с указаниями авторитетного Откровения Мефодия Патарского — потенциальной ближайшей даты Конца света (которая, как мы помним, должна была приходиться на девятый индикт). Расчет индиктов при таком временном ориентире становился насущной задачей, особенно в критические моменты, когда имелись дополнительные основания ожидать скорого наступления светопреставления.

Именно в эсхатологическом контексте обретает смысл и расчет лет от 1

Сотворения мира «до смерти Святополчи» , помещенный под 6360 года. Все прочие его объяснения — по крайней мере, до сего дня131, — не давали сколько-нибудь удовлетворительного результата. Группировка периодов, имеющихся в этом расчете, по «возрастам», соответствующим «шестодневу», дает достаточные основания полагать, что его составитель стремился вывести читателя на событие, которое должно завершить повествование, как, впрочем, и всю земную историю вообще: Второе пришествие Спасителя. Такой результат, по меньшей мере, не противоречит нашему предположению об общей направленности Повести.

Дальнейшее изложение Повести в целом сводится к рассказу об обретении Русью Слова Божия. Системообразующими здесь представляются сюжеты, связанные с «призванием варягов»132, захватом Киева Олегом133, рассказом об изобретении славянской азбуки и «преложении» Священного Писания на славянский язык, походами Олега (под 6415 годом) и Игоря (под 6453 годом) на греков134 и подписанием соответствующих договоров, поездкой Ольги в Константинополь (под 6463 годом)135, греческим походом и гибелью Святослава, не пожелавшего — вопреки материнскому совету — принять христианство, наконец, убиением варягов-христиан, «испытанием вер» и крещением Руси.

Этим, однако, не завершается летописное изложение. Продолжателем дела Владимира Святославича становится киевский князь Ярослав, «ндс*Ья книжными сдовесы сердца верных дюдии», которые прежде «взорд и умя[г]чн, рекше крещеньемь просв^тивъ», его отец136. Похвала Ярославу под 6545 годом носит обобщающий характер и рассматривается практически всеми исследователями Повести временных лет как некий рубеж в летописном изложении, хотя и интерпретируется ими по разному137.

У нас есть все основания думать, что дата эта выбрана не случайно. Расчет лет до скончания мира, завершающий Новый завет в Геннадиевской Библии 11Й

1499 года , сориентирован как раз на это время. Мало того, вряд ли случайно стечение в летописном 6545/1037 году таких событий, как строительство Золотых ворот и Софии Киевской (имеющее явно эсхатологический смысл), а также учреждение по обе стороны дороги, соединяющей их, монастырей свв. Георгия и Ирины (что связано не только с тезоименитыми святыми князя и княгини, но и повторяет городскую структуру Константинополя), произнесение Иларионом «Слова о Законе и Благодати» в новоосвященной церкви Благовещения Пресвятой Богородицы на Золотых воротах в Киеве, вечером в Великую субботу после литургии Василия Великого перед пасхальной утренней службой 25 марта в Великую субботу 1038 года, создание какого-то летописного произведения (условно называемого Древнейшим сводом) и, наконец, само по себе совпадение Благовещения с Великой субботой. Судя по всему, перед нами — след колоссального по напряжению ожидания заранее рассчитанного конца земной жизни. Именно к этому моменту была приурочена грандиозная строительная деятельность, подготавливавшая Киев к роли Нового

1 -5Q

Иерусалима . Именно к этому моменту была завершена и работа над интересующим нас текстом, который должен был рассказать, «како нзвьрд Богь стрлну нашю на посд'кдьнбб время». Именно к этому времени, видимо, завершается (хотя бы формально) христианизация Руси, что должно было рассматриваться как дополнительное основание, подтверждающее наступление Конца света.

По истечении критической даты напряжение ожидания Страшного суда, видимо, несколько спало, хотя сам вопрос о подготовке к этому — самому важному в жизни христианина — событию, естественно, снят не был. Внимание оказалось переключенным с конкретной даты (расчет которой, согласно канону, невозможен140) на наблюдение за многочисленными и подчас противоречивыми знамениями, появление которых, по Писанию и апокрифам, должно предвестить конец мира.

С изменением ситуации меняется и характер повествования: идея коллективного спасения всех, принявших крещение (так называемая большая эсхатология)141, постепенно вытесняется идеей индивидуального воздаяния за содеянное (малой эсхатологией)142. Соответственно, все большую роль играет оценка конкретных действий каждого человека. Изложение теперь может быть завершено в любой момент, как только появятся знамения наступающего конца мира, но до этого оно будет представлять собой «вечно продолжающийся итог». Потому-то «летопись фактически не имеет конца; ее

143 конец в постоянно ускользающем и продолжающемся настоящем» .

Теперь в центре внимания летописца оказываются нравственные оценки деяний человека, а также события, далекие от «мирских страстей и политических интересов»: затмения Солнца и Луны, налеты саранчи, землетрясения, моровые поветрия, наблюдения комет, огненных столпов, «знамений змиевых», уродов, появления лжепророков и т.д., и т.п. Такие события подпадают под категорию знамений, которые могли предвозвещать

144

Конец света , а потому каждое из них могло стать логическим завершением труда летописца — в полном соответствии с «программой», провозглашенной в названии Повести («се — по в*ксти времяньных л*Ьт», т.е. до известия о наступлении конца «мимотекущего» времени).

В связи с этим изменяется способ изложения. Рассказ, прежде имевший единую тему (задававшей своего рода сценарий развития событий), теперь делится на отдельные фрагменты, каждый из которых приурочивается к определенной годовой, календарной, а то и часовой дате. Разбивка летописного текста на годы, а также указание дат с точностью до дня и часа представляется современному исследователю едва ли не основной особенностью летописного повествования. Как ни странно, видимо, сама эта особенность была следствием новой функции летописи. Дело в том, что по представлениям, бытовавшим на Руси в XII веке, на Страшном суде душе грешника будет представлен «дггедАми весовьстнмн» перечень всех ее прегрешений, «якоже кудеть САТВОрИЛА ОТ ЮНОСТИ Н ДО СТАРОСТИ, НАПИСАНЫ В Свитцех; и HAMHlfTb, отвнвАЮще, овличати ю». Причем эти обвинения невозможно «ЗАпрети, понеже л^та, и м*ксяци, н времена, и дни, н часы, н праздници с памятью и муть, написаны, согрешнхол\а когда, или в кое л*Ьто, и в которы лгксяць, или в кое вр^мя и в часа, или в который прдздннк, или до ов*&да, или по ов^де, или в день и в нощь». Тут же подчеркивалось: «Да Аще исповедала я вудеть отцу духовному, и кдявся плкы ся не възврдтиль къ ним

145 п вудеть, то овретдютт» я здглджены» . Внесение датирующих данных в «отчет» летописца при таких условиях представляется просто необходимым, поскольку иначе невозможно было бы идентифицировать тот или иной грех (что было особенно важно, если он был «заглажен»). Кстати, появление годовых, а вместе с ними — календарных и часовых дат в летописный текст относят обычно к деятельности Никона Великого, которому приписывается создание I Киево-Печерского летописного свода 70-х годов XI в.146 Это вполне согласуется по времени с нашей гипотезой об изменении функций, характера, а следовательно, и способа летописного изложения. Тем самым реальные события в описании летописца получали дополнительные характеристики, присущие событиям эсхатологическим. Иногда это подчеркивается внешне неприметными деталями, объяснить присутствие которых в тексте исторического произведения пока никто не пытался: например, появление в сообщении о землетрясении под 6615/1107 годом «уточнения», что земля «трясеся. пред зорями [в нощг?]»Ы1. Указание на несколько странную деталь получает объяснение при обращении к апокрифическим сочинениям. В частности, в одном из рассказов о телесном воскресении подчеркивалось: «Кдкоже трувд вострувитъ пред зорями — мертвии во Христе

148 воскреснуть.»

Эсхатологический оттенок имеет, к примеру, и упоминание, что мощи Феодосия Печерского были обретены, когда «уддришд в вило»149. Согласно древнерусским апокрифам, тело Адама перенесли в ковчег из Пещеры сокровищ, где были погребены все допотопные патриархи, по удару била, сделанного Ноем по повелению Божиему150.

В таком контексте уже не кажется странным поразительное совпадение деталей в описании взятия Константинополя Олегом в 911 г. и падения «Седьмохолмого» в 1453 г. под ударами Мехмеда II Завоевателя. И в том, и в а Из Радзивиловской летописи. другом случае непосредственным поводом к сдаче города становится передвижение вражеских кораблей по суше. Эта деталь оказывается решающей, поскольку она имела для греков эсхатологическое значение. Не менее яркую эсхатологическую окраску, судя по всему, имело и упоминание «роДА РускАГО» в договорах Олега и Игоря с Греками. Такая трактовка этого «этнического» определения тем более вероятна, поскольку, как уже отмечалось, упоминание о щите, который Олег якобы повесил на стену Царьграда, «знАменуя поводу», скорее всего, должно было обозначать, что столица Византии взята Русью под свою защиту.

Число подобных примеров в Повести временных лет столь велико, что они образуют едва ли не большую часть летописного повествования.

В это же время, видимо, появляются и развернутые (зачастую скрытые) библейские характеристики летописных персонажей. Большинство из этих характеристик имеет амбивалентный характер, что заставляет нас вернуться к проблеме противоречивости летописных текстов. Ни признание исключительно политической направленности творчества летописца, ни попытка связать непоследовательность в оценках летописных персонажей с тем, что для автора летописи «всякий князь. хорош, если он соответствует его, летописца, идеалу "доброго" князя, и плох, если он этому идеалу не соответствует»151, не снимает, как мы видели, этого противоречия. Зато предположение эсхатологической направленности Повести позволяет объяснить не только происхождение, но и упорное сохранение таких расхождений при последующем редактировании летописных сводов.

Автор произведения, писавший не только д о, но и для Страшного суда, вполне мог взять на себя функцию духовного руководителя прообразов своих персонажей. Указания на грехи князей еще при жизни последних — необходимое условие покаяния в совершенных прегрешениях. Само же покаяние — средство преклонить Бога к милосердию, «избежать тягчайшего суда и наказания от Бога»152. Недаром настоящим наказанием за тяжкий грех считалось неприятие покаяния от преступника. Только таинство покаяния давало частное разрешение христианину от грехов153. Другими словами, автор летописи, если и не создавал, вопреки высказанному мною предположению, собственно «книги жизни», — во всяком случае, предоставлял Высшему Судие их некоторый аналог: перечень заслуг своих «героев», а также грехов, на которые было своевременно обращено их внимание, и за которые они могут отчитаться.

Иногда концентрация эсхатологически окрашенного материала в летописи достигает какой-то критической точки. Интересно отметить, что эти моменты, как правило, связаны с выделяемыми специалистами этапами в создании летописных сводов. Показательно в этом отношении нагнетание эсхатологических мотивов в статьях 6576-6582 и 6600-6605 годов (что совпадает с предполагаемым датировкам так называемых Свода Никона и Начального свода). Кстати, эти статьи оказываются и наиболее пространными в описаниях. Именно в них встречаются обширные вставные тексты, имеющие эсхатологическую ориентацию (в частности, о нападении половцев на Печерский монастырь, фрагмент из Откровения Мефодия Патарского, Поучение о казнях Божиих, Повесть об ослеплении Василька Теребовльского, Поучение Владимира Мономаха и др.)154.

Последнее выводит нас еще на одну большую проблему. Признание эсхатологических мотивов в Повести временных лет ведущими позволяет вполне удовлетворительно объяснить отбор источников, на которые опирается в своем творчестве летописец. Они (в том числе переводные сочинения: Хроника Георгия Амартола, Хроника Иоанна Малалы, Сказание Епифания Кипрского о 12 камнях на ризе первосвященника, «Иудейская война» и «Иудейские древности» Иосифа Флавия, «Иосиппон» и др.) оказываются не случайным набором первых попавшихся текстов и не следствием целенаправленного ограничения Константинопольской патриархией репертуара переводимых памятников155, а результатом кропотливой работы самого древнерусского летописца по анализу и тщательному отбору книг, подходящих для его цели156.

Как правило, вопрос об адресате Повести временных лет по существу не ставится. Обычно (чаще всего — по умолчанию) предполагается, что «"Повесть". родилась на родном языке того народа, историю которого она

1 S7 рассказывала и для которого она предназначалась» . В связи с этим широко распространено мнение, будто чтение летописей было заурядным событием едва ли не каждого грамотного жителя Древней Руси. Однако, как справедливо подметил Т.В. Гимон, «трудно поверить. тому, что летописи были ориентированы на достаточно широкого читателя. Наоборот, отсутствие реально дошедших до нас списков домонгольского периода при достаточно большом количестве памятников, реконструированных учеными, наводит на мысль, что летописи на Руси вообще не тиражировались, а составлялись в единственном экземпляре и переписывались только в целях создания новых сводов»158.

Подтверждением этого мнения является и довольно странное, на первый взгляд свидетельство, которое крайне редко упоминается в летописеведческой литературе. Речь идет о сообщении Джерома Горсея: «Я читал в их хрониках, написанных и хранимых в секрете великим главным князем страны по имени Князь Иван Федорович Мстиславский, который по любви и расположению ко мне доверял мне многие секреты, хранимые им в памяти на протяжении 80 лет его жизни, — о положении, природе и управлении этого государства; все это было особенно мне полезно во время бесед с русскими о делах прошедших лет.»159.

Вместе с тем широко бытует представление, что летопись составлялась по княжескому заказу и, соответственно, предназначалась именно для князя. Обилие в летописи косвенных цитат, сложная образная система, на которой строится летописное повествование, заставляют усомниться в том, что автор адресовал свое произведение только ему. Обнаружить в летописи выявленный нами второй смысловой ряд, основанный на использовании библейских образов, было, очевидно, по силам лишь просвещенному человеку.

Следовательно, можно полагать, что летописец адресовал сокровенный «текст» своего труда совершенно определенной аудитории. Ее, в частности могли составлять такие же начитанные монахи, как и он сам160. Однако и для них выявление столь тонких намеков было, пожалуй, слишком сложной задачей. Но тогда для кого он писал?

Ответ на этот вопрос, как мне представляется, кроется, в частности, в названиях древнейших из дошедших до нас летописей. Поскольку в обоих рассмотренных случаях речь идет о конце света, есть все основания полагать, что в названиях Повести временных лет и предшествующего Начального свода имеются в виду не только прошедшие и преходящие годы, но и конечная цель повествования: оно должно быть доведено до Царства Славы, когда наступит последний день мира сего (временного). Это — та идея, которая объединяет всю Повесть, придавая ей единство, цельность, законченность. Тогда становится ясным и то, почему летописи — вопреки широко бытующему мнению — создавались и хранились в тайне.

При этом несколько уточняется само содержание Повести и цель ее создания. Летописец, скорее всего, писал некую «книгу», которая должна будет фигурировать на Страшном суде. Следовательно, создаваемый летописцем перечень деяний людей и их моральных оценок, видимо, в первую очередь предназначался для Того, Кому в конце концов должны были попасть летописные тексты. А уж Он-то, вне всякого сомнения, мог разобраться с любым «ребусом», созданным человеком. Этого потенциального Читателя летописец ни при каких условиях не мог игнорировать при составлении летописного известия.

Ему же лгать нельзя. Пред Ним меркнет воля любого князя, любые «политические страсти и мирские интересы». Забывать об этом — значит отказаться от того, чтобы понять летописца, а следовательно, и уяснить то, что он написал.

Летописец был христианином в полном смысле этого слова и хотя бы уже потому не мог не ориентироваться в своих поступках на христианскую систему нравственных ценностей. Чтобы понять это, надо просто захотеть услышать человека, мыслящего и говорящего иначе, чем мы. И чуть-чуть усомниться в собственной непогрешимости. * *

Таким образом, комплексное изучение истории текста Повести временных лет в совокупности с герменевтическим анализом ведущих мотивов отдельных ее сюжетов и пространственно-временных указаний позволяет сформулировать гипотезу о замысле и функциях данного произведения в целом.

1. Поскольку эсхатологические мотивы так или иначе присутствуют практически во всех рассмотренных фрагментах текста Повести временных лет, можно думать, что именно эта тема являлась определяющим и системообразующим концептом, лежащим в основе летописных текстов в целом. Это подтверждается, в частности, герменевтическим анализом названий Повести и предшествующего ей свода, формулирующим своего рода программу данного произведения. При этом Повесть временных лет представляется специфическим «документом», который должен был фигурировать на Страшном суде — для которого он, собственно, и предназначался.

2. Такая гипотеза позволяет непротиворечиво объяснить, по крайней мере, основные характерные черты древнерусского летописания: его зарождение и угасание, структуру и форму изложения, отбор материала и подбор источников, на которые опирались в своем изложении летописцы, место и даты создания новых летописных сводов.

3. Предлагаемое понимание основной темы Повести временных лет позволяет с новых позиций взглянуть на это произведение как на исторический источник, дать ему принципиально новую общую характеристику. Если сформулированная нами гипотеза верна, кроме буквального понимания сообщений Повести следует учитывать второй — эсхатологический — план изложения, а также присутствующие в нем скрытые символические, аллегорические и нравственные характеристики, что неизбежно должно сказаться на конкретно-исторических реконструкциях, основанных на сведениях, почерпнутых из нее.

Заключение

Проведенное исследование позволяет сделать следующие выводы.

1. К настоящему времени в отечественной и зарубежной гуманитаристике сложились условия, позволяющие приступить к преодолению того состояния, которое в историографии принято характеризовать как кризисное. Ряд положений, сформулированных в теории, методологии и методике исторического исследования, источниковедении и текстологии, являются основанием для изменения взгляда как на саму суть исторического источника (прежде всего, письменного), структуру информации в нем, так и на отношения в системе «исторический источник — историк».

Прежде всего, признание психологических механизмов мышления и поведения человека исторически изменчивой величиной заставляет более осторожно относиться к сведениям, которые историк обнаруживает в источнике. Само по себе это положение предусматривает существенное усложнение процедуры обработки исторической информации. Дополнительные коррективы в работу со сведениями источника внесло представление о письменном источнике как произведении, т.е. цельном тексте, в основе которого лежит некий замысел, так или иначе воплощающийся в каждом фрагменте. Именно замысел служил своеобразным фильтром, через который автор источника отбирал сведения, подлежащие фиксации в создаваемом им тексте, а также влиял на форму их фиксации. Следствием этого является один из самых существенных признаков произведения: изменение его как единого целого. Вместе с тем, признание текста источника произведением с неизбежностью породило презумпцию намеренности вносимых в него изменений, лежащую в основе изучения текстов, что позволяет рассматривать каждый этап становления текста как очередную стадию в формировании основной идеи (замысла) произведения, в этом тексте воплощенную.

Развитие текстологии (а также ее непосредственной предшественницы, так называемой критики текстов) в XIX-XX вв. позволило разработать изощренную методику изучения истории текстов. Одним из результатов развития текстологических исследований стало зарождение и распространение в последние десятилетия такого направления как генетическая критика текстов, перенесшего акцент с установления «канонического» текста источника (основной цели классического текстологического анализа) на сам процесс формирования текста, выявление замысла произведения как его важнейшей составляющей. В то же время, — вопреки широко распространенному мнению — текстология не может (и не должна) рассматриваться как «основная» источниковедческая дисциплина. Тем более, собственно источниковедческое исследование не должно подменяться исследованием текстологическим. Текстология лишь создает условия для источниковедческих штудий как таковых. В то же время, она предоставляет в распоряжение историка мощный арсенал средств, позволяющих проверять корректность источниковедческих выводов.

2. Одним из частных результатов текстологического анализа является выявление прямых и косвенных цитат, используемых автором произведения для подкрепления и развития своего замысла, а также выяснение их происхождения. Накопленный к настоящему времени опыт изучения древнерусских нарративных текстов (в частности, летописей) позволяет утверждать, что они строились преимущественно по центонно-парафразному принципу. Соответственно, значительную часть этих текстов составляют цитаты, которые при традиционных подходах не рассматриваются как носители собственно исторической информации. Между тем, для авторов и читателей древнерусских текстов цитаты служили своего рода ключом к пониманию смысла произведения. При этом немаловажную роль играло такое качество цитаты, как память контекста, из которого она заимствована. Поэтому обращение к текстам, фрагменты которых использовались при создании нового произведения, позволяет современному исследователю использовать цитаты в качестве важных источников информации об идеях, которые с их помощью развиваются автором. Основанием для привлечения параллельных текстов служат текстологические наблюдения.

Таким образом, представление о древнерусских нарративных источниках как текстах, выстроенных по центонно-парафразному принципу, дает возможность предложить принципиально новый герменевтический подход к анализу, прежде всего той части их информации, которая традиционно выпадала из сферы внимания историков и источниковедов: заимствований из предшествующих произведений, на которые опирался в своей работе создатель источника. Этот подход, с одной стороны, базируется на классической текстологии, позволяющей установить тексты (в текстологическом смысле этого термина), с которыми работает исследователь, выяснить их генеалогию и взаимосвязи, а также источники, на которые опирались их составители. С другой стороны, результаты текстологического анализа воплощаются в генетическом досье произведения. При этом каждый из дошедших до нашего времени текстов рассматривается не как вполне законченное произведение, а лишь как результат редакционной переработки предшествующего ему текста и, одновременно, как своеобразный авторский вариант, черновик текста последующего. Эта общая схема дополняется выдержками из других произведений, на которые опирался автор или редактор источника в каждом конкретном случае. Семантический анализ контекстов, из которых почерпнуты эти прямые или косвенные цитаты, позволяет выявить память их контекста. Комбинации, в которые попадают эти фрагменты под пером летописца, создают новые смысловые ряды, в которых память контекста каждой использованной цитаты приходит в сложное взаимодействие с памятью контекста всех прочих цитат. Тем самым порождается принципиально новый контекст, составляющий, собственно, смысл создаваемого сообщения.

3. Соответственно, работа по демистификации такого текста начинается с установления основных этапов его развития. На этой стадии, на основании анализа сохранившихся списков текстология позволяет выстроить генетическую последовательность изменения текста произведения. Кроме того, она дает возможность выявить присутствующие в нем цитаты, установить их происхождение, и, как следствие, восстановить круг источников, на которые опирался его автор. Тем самым восстанавливается так называемое генетическое досье данного произведения.

На следующем этапе демистификации изучаемого текста анализ генетического досье ложится в основу реконструкции авантекста произведения. Именно на этом этапе реконструируется генезис текста источника, проясняется логика его автора, привлекшего для описания события те или иные цитаты и образы предшествующих произведений, которые удалось вычленить на стадии собственно текстологического анализа.

На следующей стадии исследования анализируется генезис образов, которые использованы в источнике для отображения событий, интересующих историка. При этом текстологические наблюдения привлекаются для проверки создающейся реконструкции.

В результате такого анализа проясняется базовый концепт произведения, так называемый авторский замысел — основной фильтр, сквозь который автор источника «просеивает» всю информацию, которую он получает извне. Именно этот замысел и определяет набор известий и порядок их изложения в источнике. Кроме того, он в значительной степени влияет на форму повествования, поскольку ориентирует автора (редактора) текста источника на определенные литературные параллели.

Анализ имманентного развития смысловых структур и потенций каждого сюжета или сообщения, наряду с контекстуальным анализом цитат, которые использует автор в своих описаниях, позволяет подойти к общему смыслу, понять текст источника. Следует подчеркнуть, что при использовании такой методики внимание исследователя неизбежно будет сконцентрировано не на реконструкции конкретных обстоятельств изучаемых исторических событий, а на той образной системе, в которой эти события воспринимались и осознавались их современниками.

Важной особенностью предлагаемой методики является то, что ее результаты принципиально верифицируемы на каждом этапе. В случае несогласия с ними, исследователь должен предложить свой вариант генетического досье и, соответственно, свой авантекст данного произведения.

Предлагаемый подход, реализованный в описанном методе, имеет вполне определенные границы применения и не отвергает иных точек зрения на летописные тексты и иных методов их анализа (в том числе, традиционных для отечественной историографии). Он лишь несколько ограничивает эти подходы, уточняет сферу их действия — и дополняет их. При этом сам он, безусловно, не является универсальным и ограничен, с одной стороны, повторяющейся (неоригинальной) информацией источников, а с другой, — теми изменениями предшествующего текста, которые вносились авторами и редакторами намеренно, осознавались ими. В то же время, при анализе нарративных источников исследователь вынужден руководствоваться презумпцией намеренного внесения изменений в изучаемый текст. Любой случай ненамеренного (в том числе, случайного) изменения текста должен быть доказан и исключен из сферы приложения предлагаемого метода.

4. Апробация предложенного герменевтического подхода была проведена на текстах Повести временных лет и предшествующих ей сводов. Анализ отдельных сюжетов Повести временных лет и пространственно-временных указаний, встречающихся в раннем летописании, показал, что большинство из них построено по принципу многоярусной семантики. Буквальные значения текста дополняются здесь символическими, аллегорическими и нравственными смыслами, выстраиваемыми при помощи прямых и косвенных цитат, а также образов, значительная часть которых заимствована из сакральных текстов (Священного Писания, литургических книг, святоотеческой литературы и апокрифических произведений). В большинстве проанализированных текстов удается выявить эсхатологические мотивы, связанные с ожиданием грядущего Конца света и осознанием Русской земли как богоспасаемого оплота новых людей — христиан.

Признание летописи произведением, имеющим свой замысел и изменяющимся как единое целое, принятое в отечественной историографии после работ А.А. Шахматова, позволяет поставить — и, как нам представляется, решить — проблему системообразующей идеи, лежащей в основе летописания как вида исторических источников. Анализ эсхатологических мотивов, то более, то менее явственно звучащих в отдельных сюжетах Повести временных лет, позволяет утверждать, что в подавляющем большинстве случаев они переходят в основную тему древнейшей русской летописи. Судя по всему, именно тема конца света была для летописца системообразующей: все прочие мотивы и сюжеты, встречающиеся в Повести, дополняют и развивают ее.

Именно эта тема определяет (во всяком случае, позволяет непротиворечиво объяснить):

- причину зарождения древнерусского летописания в 30-х годах XI в.;

- структуру летописного повествования;

- отбор материала, подлежащего изложению;

- форму его подачи;

- подбор источников, на которые опирается летописец;

- причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение;

- угасание «классического» летописания во второй половине XVI в.

Практически на все эти вопросы позволяет непротиворечиво ответить гипотеза о том, что летописи зародились и бытовали как своеобразные «книги жизни» («книги животные» или «книги вопросные»), которые должны быть предъявлены на Страшном Суде. Они составлялись, начиная с 30-х гг. XI в., непосредственно накануне конца времен, который пытались более или менее точно рассчитать, — сначала как рассказ о Крещении Русской земли как условии коллективного спасения всех новообращенных, а затем (после постепенного вытеснения идеи «большой эсхатологии» представлением о «малой эсхатологии») в качестве «официального» доказательства раскаяния того или иного лица в совершенных им грехах и их искупления богоугодными делами, либо наоборот, подтверждения его греховности и «окаянности». Если это так, становится ясным, почему по истечении 7000/1492 г., когда эсхатологические ожидания на Руси достигли кульминации, летописание как вид исторических источников довольно резко меняет свой характер, а после 7077/1569 г., в котором видели последнюю ближайшую дату наступления Конца света, вообще прекращается. Лицевой свод Ивана IV стал по существу последней общерусской летописью. И хотя в XVII - первой половине XVIII в. продолжают вестись местные и частные записи, внешне напоминающие летописи, они уже не могут дать и не дают общей картины истории страны и имеют иную цель создания, которую еще предстоит выяснить.

Тогда становятся объяснимыми и многие моменты, избранные для составления новых летописных сводов и их редакций: большинство из них совпадает с предполагаемыми датами Второго пришествия (годы совпадения Благовещения и Пасхи — так называемой кириопасхи, либо на которые приходился 9-й индикт, или иным основаниям, на которых здесь нет нужды останавливаться, 1037-1038, 1488, 1492, 1499, 1562 и другие годы). Возможно, с этим связано и особое отношение к летописям: летописи, «написанные и хранимые в секрете» (Джером Горсей), наряду с прочими сокровищами, составляли часть царской Казны и, видимо, рассматривались как государственное достояние.

В таком случае основная цель написания летописей — создание своеобразного документа, который будет фигурировать на Страшном Суде в качестве важного доказательства оправдания — и спасения — либо осуждения конкретной человеческой души.

В свою очередь, выявление базовой идеи, концепта, «цементирующего» всю «грандиозную летописную постройку» (Д.С. Лихачев), дает возможность по-новому взглянуть на социальные функции, которые были призваны выполнять летописи. Есть достаточные основания для гипотезы, что ориентация на спасение в конце мира — сначала коллективное (т.е. на большую эсхатологию), а позднее индивидуальное (на малую эсхатологию), — определяла и важнейшую социальную функцию летописи: фиксацию нравственных оценок основных (с точки зрения летописца) персонажей исторической драмы, разворачивающейся на богоизбранной Русской земле, которая явно претендует стать центром спасения человечества на Страшном Суде.

В то же время, глобальность цели, которую ставил перед собой летописец, предполагала многоплановость изложения, охват широкого круга самых разнообразных по своему характеру событий. Все это задавало Повести ту глубину, которая обеспечивала ее социальную полифункциональность: возможность «прагматического» использования текста летописи (для доказательства, скажем, права на престол, как своеобразного свода дипломатических документов и пр.) наряду с ее чтением в качестве нравственной проповеди, или собственно исторического, либо беллетристического сочинения, и т.д. и т.п.

Вместе с тем, следует отметить, что до сих пор идеи и духовные ценности, которыми руководствовался летописец в ходе своей работы, во многом продолжают оставаться загадочными.

Таким образом, предлагаемый герменевтический подход к изучению летописных текстов позволяет дать верифицируемую общую характеристику этого вида источников, что создает основу для их источниковедческого анализа и корректного использования летописных сообщений в исторических реконструкциях.

Впрочем, — и это хотелось бы подчеркнуть особо — наша гипотеза не отрицает возможности иных мотивов составления того или иного летописного свода, как и иных — в том числе, буквальных — трактовок тех или иных летописных сюжетов. Она лишь раскрывает новые информационные возможности летописания как исторического источника и, в то же время, накладывает некоторые ограничения для «наивно-исторического» его использования в исторических исследованиях.

11 t

Список научной литературыДанилевский, Игорь Николаевич, диссертация по теме "Историография, источниковедение и методы исторического исследования"

1. Абеляр П. Диалог между Философом, Иудеем и Христианином // Абеляр П. Теологические трактаты. М., 1995.1.,2. ( Аввакум, протопоп. Житие Аввакума и другие его сочинения. М., 1991.

2. Аввакум, протопоп. Книга толкований // Пустозерская проза. М., 1989.

3. Андрей, архиеп. Кесарийский. Толкование на Апокалипсис. 4-е изд. М., 1901. |

4. Арсений Грек. Скрижаль. М., 1656.

5. Библия: Книги Священного Писания Ветхого и Нового завета на церковнославянском языке, с параллельными местами Славянская / Ел^авет^нская Библия. М., 1993 [Репринт: СПб, 1900].

6. Веселовский А.Н. Видение Василия Нового о походе русских на Византию в 941 году // Журнал Министерства народного просвещения. 1889. № 1.

7. Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975.

8. Вилинский С.Г. Житие св. Василия Нового в русской литературе. Ч. 2: Тексты // Записки Новороссийского университета: Историко-филологический факультет. Одесса, 1913. Вып. 7.

9. Воскресенская летопись // Полное собрание русских летописей. СПб., 1856. Т. 7.13. 1 Галл Аноним. Хроника и деяния князей,или правителей польских. М., 1960 // Славянские хроники / Сост. А.И. Цепков. СПб., 1996.

10. Гаркави А.Я. Сказания еврейских писателей о хазарах и Хазарском царстве. СПб., 1874.

11. Геннадиевская Библия 1499 года // Библия 1499 года и Библия в Синодальном переводе: С иллюстрациями. В десяти томах. М., 1992-1997. Т. 4,v-k •

12. Геродот. История в девяти книгах / Пер. и прим. Г.А. Стратоновского. Л., 1972.118. ' Голб Н. Новое издание и новый перевод текста Шехтера // Голб Н., Прицак О. Хазарско-еврейские документы X века. М.; Иерусалим, 1997.

13. Горсей Дж. Записки о России: XVI начало XVII в. / Под ред. B.JI. Янина; Пер; и сост. А.А. Севастьяновой. М.: Изд-ва МГУ, 1990.

14. Даниил Заточник. Слово // Зарубин Н.И. Слово Даниила Заточникаtпо редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Л., 1932.

15. Евангелие, XII в. РГАДА, ф. 3 81. № 1.

16. Евангелие апракос, 1270 г. ГБЛ, ф. 256. №105.

17. Ермолинская летопись // Полное собрание русских летописей. СПб., 19^. Т. 23.

18. Житие преподобнаго отца нашего Феодосия, игумена Печерьскаго // Успенский сборник XII-XIII вв. М., 1971.

19. Житие Феодосия Печерского // Памятники литературы Древней Руси: Начало русской литературы. XI начало XII века. М., 1978.1.1

20. Житье и хожденье Данила Русьскыя земли игумена // Памятники литературы Древней Руси: XII век. М., 1989.

21. Завет Иуды // Толковая Палея 1477 года: Воспроизведение Синодальной рукописи № 210. СПб., 1852. Вып. 1. • • :'

22. Задонщина // Памятники литературы Древней Руси: XIV середина XV века. М., 1981.

23. Записки Ляо Чжая о чудесах / Перевод акад. В.М. Алексеева. М., 1923.

24. Изборник 1076 года. М., 1965.1.1

25. Иларион. Слово о Законе и Благодати / Древнерусский текст-реконструкция Л.П. Жуковской. М., 1994.

26. Иоакинф /Бичурин Н.Я./. Собрание сведений о народах, обитавших в Средней'Азии fe древние времена. М., 1950. Т. 2.

27. Ипатьевская летопись // Полное собрание русских летописей. 3-е изд. М., 1998. Т. 2.

28. Ипполит Римский. О Христе и Антихристе // Учение об Антихристе в древности и средневековье / Сост., вступит, ст. и указ. Б.Г. Деревенского. СПб., 2000.1.'

29. Истрин В.М. Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха: Хроника Георгия Амартола в древнем славянском переводе. Текст, исследование и словарь. Пг., 1920. Т. 1: Текст.

30. Истрин В.М. Хроника Иоанна Малалы в славянском переводе / Репринтное издание материалов В.М. Истрина. М., 1994.

31. Киево-Печерский патерик // Памятники литературы Древней Руси: XII век. М., 1980.j (40. Кирик Новгородец. Учение им же ведати человека числа всех лет // Историко-математические исследования. М., 1953. Вып. 6.

32. Кирилл, еп. Туровский. Слово о снятии тела Христова с креста и о мюроносицах, от сказания Евангелскааго, и похвала Иосифу; в неделю 3-юю по1., ,

33. Пасце // Калайдович К.Ф. Памятники российской словесности XII века, изданные с объяснением, вариантами и образцами почерков К. Калайдовичем. М., 1821.

34. Книга путей и государств II Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В., Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965.

35. Коковцов П.К. Еврейско-хазарская переписка в X веке. JL, 1932.

36. Лаврентьевская летопись // Полное собрание русских летописей. 3-е изд. М., 1997. Т. 1.

37. Летописец Еллинский и Римский. СПб., 1999. Т. 1: Текст.

38. Летописный сборник, именуемый Патриаршей или Никоновской летописью // Полное собрание русских летописей. 3-е изд. М., 2000 [репр. изд.: СПб., 1862-1897]. Тт. 9-11.

39. Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью // Полное сование русских летописей. М., 2000 репринт изд.: СПб., 1863. Т. 15.

40. Мерило Праведное по рукописи XIV века / Изд. под набл. и со вступ. ст. ак. М.Н. Тихомирова. М., 1961.

41. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов // Полное собрание русских летописей. 2-е изд. М., 2600. Т. 3.

42. Новосельцев А.П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI-IX вв. // Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л. В.,

43. Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965.

44. Откровение Седраха // Апокрифические апокалипсисы. СПб., 2001.

45. Палея Толковая по списку, сделанному г. Коломне в 1406 г. Ч. 1. Вып. 1.М., 1892.53. Палея Толковая. М., 2002.

46. Памятники истории Великого Новгорода и Пскова: Сб. документов. М.} Д., 1935.

47. Первое послание Курбского Ивану Грозному // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979.

48. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979.

49. Повести о житии и о храбрости благовернаго и великаго князя Александра // Памятники литературы Древней Русиf.XIII век. М., 1981.

50. Повесть временных лет / Подгот. текста, перевод, статьи и комм. Д.С. Лихачева / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр. и доп. М., 1996.

51. I Повесть града Иерусалима (Иерусалимская беседа) // Памятники старинной русской литературы / Изд. Г. Кушелевым-Безбородко СПб., 1860. Вып. 2.

52. Попов А. Книга Бытиа небеси и земли (Палея Историческая) с приложением Сокращенной Палеи русской редакции // Чтения Общества истории и древностей российских. М., 1881. Кн. 1.

53. Порфирьев И.Я. Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событиях. Казань, 1872.

54. Порфирьев И.Я. Апокрифические сказания о новозаветных лицах и со^ытиях^ по рукописям Соловецкой библиотеки. СПб., 1890.

55. Посошков ИТ. Завещание отеческое. СПб., 1893.64. «Прилуцкий» пролог на март август. XIV-XV вв. // ГПБ ОР. Собрание СПб. Дух. акад. А, 1. 264. Т. 1.f

56. Псевдо-Даниил. Codex Canonicianus // Учение об Антихристе в древности и средневековье. СПб., 2000.1.1

57. Псковская первая летопись // Полное собрание русских летописей. СПб., 1841. Т. 4.

58. Пу Сун-лин. Лисьи чары. М., 1970.

59. Радзйвиловская летопись // Полное собрание русских летописей. Л., 1989. Т. 38.

60. Радзивиловская летопись: Текст. Исследование. Описание миниатюр. СПб.; М., 1994.

61. Радзивиловская летопись: Факсимильное воспроизведение рукописи. СПб.; М., 1994.1.1

62. Сага о Харальде Суровом // Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1980.

63. Сага об Олаве сыне Трюггви // Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1980. ' : ;

64. Сага об Эймунде // Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV вв.: Материалы и исследования. М., 1978.

65. Сборник XVI-XVII в. с выписками из древних книг // Срезневский И.И. Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках. СПб., 1867. Вып. 4.1.'

66. Симеоновская летопись // Полное собрание русских летописей. СПб., 1913. Т. 18.

67. Сказание о Борисе и Глебе // Успенский сборник XII-XIII вв. М., 1971. ' ;

68. Сказание о Борисе и Глебе: Вариант N° 22 // Revelli G. Monument!litterari su Boris e Gleb: Литературные памятники о Борисе и Глебе. Genova, 1993.

69. Сказание о Мамаевом побоище // Памятники литературы Древней Руси: XIV середина XV века. М., 1981.i , I

70. Слово Иоанна Златоуста о самаряныни // Успенский сборник XII— XIII вв. М., 1971.

71. Слово Мефодия Патарского о царстве народов и последних временах // Учение об Антихристе в древности и средневековье. СПб., 2000.

72. Слово Мефодия Патарского о царствии язык последних времен //1.1

73. Памятники отреченной русской литературы: Приложение к сочинению Н.С. Тихонравова «Отреченные книги древней России». М., 1863. Т. 2.

74. Слово о Куликовской битве Софония рязанца: Задонщина // Воинские повести древней Руси. М.; Д., 1949. ; ;

75. Слово о погибели Русской земли // Памятники литературы Древней Руси: XIII век. М., 1981.

76. Слово о полку Игореве: Древнерусский текст и переводы. М., 1981.

77. Соколов М.И. Славянская книга Еноха Праведного: Тексты, латинский перевод и исследования // Чтения императорского Общества1.•истории и древностей российских при Московском университете. 1910. Кн. 4. Отд. 2.

78. Софийская I летопись // Полное собрание русских летописей. Л., 1925. Т. 5. Вып. 1.

79. Софийская I летопись по списку И. Н. Царского // Полное собрание русских летописей. М., 1994. Т. 39.

80. Срезневский ИИ. Повесть о Цареграде // Ученые записки II Отделения имп. Академии Наук. СПб., 1854. Кн. 1. (3-й разд.).

81. Соколов М.И. Славянская книга Еноха Праведного: Тексты,1.■латинский перевод и исследования // Чтения императорского Общества истории и древностей российских при Московском университете. 1910. Кн. 4. Отд. 2.

82. Съказание и страсть и похвала святюю мученику Бориса и Глеба // Памятники литературы Древней Руси: Начало русской литературы. XI начало XII века. М., 1978.

83. Титмар Мерзебургский. Хроника // Латиноязычные источники по истории Древней Руси: Германия. IX первая половина XII в. М.; Л., 1989.1.,

84. Тихонравов Н.С. Памятники отреченной русской литературы. М., 1863. Т. 2.

85. Успенский сборник ХП-ХШ вв. М., 1971.

86. Флавий И. Иудейские древности / Пер. и комм. Г.Г. Гинкеля. М., 1994 репр. изд.: М., 1900. Т. 1.

87. Хождение Игнатия Смольнянина // Православный Палестинский1.' >сборник. СПб., 1887. Т. 4. Вып. 3 (12).

88. Церковное запрещение и разрешение // Православный собеседник. Казань, 1860. Декабрь.

89. Шестоднев Иоанна экзарха Болгарского: Ранняя русская редакция. М., 1998.98. Щит веры. М., 1913.

90. Эфиопская версия книг Еноха // Тантлевский И.Р. Книги Еноха: Арамейские фрагменты из Кумрана. Еврейская книга Еноха или Книгао

91. Небесных Дворцов. Сефер Иецира — Книга Созидания. Приложение: Эфиопская версия Книги Еноха. М.; Иерусалим, 2000.

92. Otto Freising. Ottonis episcopi frisingensis Chronica, sive Historia de duabus civitatibus. Hannoverae et Lipsiae, 1912.

93. Revelli G. Monumenti litterari su Boris ё Gleb: Литературные памятники о Борисе и Глебе. Genova, 1993. t1.. Исследования и пособия1 '

94. Аверинцев С.С. Авторство и авторитет // Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994.

95. Аверинцее С. С. Литература // Культура Византии IV первой половины, VII в. М., 1984.

96. Аверинцее С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. (

97. Автономова Н. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. 1'.

98. Адрианова-Перетц В.П. Задонщина: Опыт реконструкции авторского текста // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Т. 6. М.; Л., 19^8.

99. Азбелев С.Н. Новгородские летописи XVII в. Новгород, 1960.

100. Азбелев С.Н. Текстологические приемы изучения повествовательных источников о Куликовской битве в связи с фольклорной традицией // Источниковедение отечественной истории: Сб. статей. 1975. М., 1976.

101. Азбелев С.Н. Текстология как вспомогательная историческая дисциплина // История СССР. 1966. № 4.

102. Аймермахер К. Знак. Текст. Культура. М., 1998.ilO. I Аймермахер К. Исследования по характеру и истории семиотики в России: Московская и Тартуская школа // Аймермахер К. Знак. Текст. Культура. М., 1998.

103. Айналов Д.В. Два примечания к «Слову» Даниила Заточника // Известия Отделения русского языка и словесности императорской Академии наук. 1908. Т. 13. Кн. 1.

104. Акашев ЮД. Историко-этнические корни русского народа. М., 2000.

105. Алексеев А.А. К истории русской переводческой школы XII в. // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Д., 1988. Т. 41.г,

106. Алексеев А.А. Переводы с древнееврейских оригиналов Древней Руси // Russian Linguistics. 1987. Vol. 11. № 1.г

107. Алексеев А.А. Песнь Песней в древней славяно-русской письменности. СПб., 2001.

108. Алексеев А.А. По поводу статьи Г.Г. Ланта «Еще раз о мнимых переводах в Древней Руси» // Труды Отдела древнерусской литературы Ин^итут^ русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. СПб., 1999. Т. 60

109. Алексеев А.А. Русско-еврейские литературные связи до XV века // Jews and Slaves. Jerusalem; St. Petersburg, 1993. Vol. L

110. Алексеев А.А. Текстологическое значение Геннадиевской Библиис,1499 года // Тысячелетие Крещения Руси. М., 1989. '

111. Алексеев А.А. Текстология славянской Библии. СПб., 1999.

112. Алексеев М.П. Англосаксонская параллель к «Поучению» Владимира Мономаха // Труды Отдела древнерусской, литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. М.; JL, 1935. Т. 2.

113. Алешковский М.Х. К типологии текстов «Повести временных лет» // Источниковедение отечественной истории: Сборник статей. 1975. М., 1976.

114. Алешковский М.Х. Повесть временных лет: Судьба литературного прМзведбния в Древней Руси. М., 1971.

115. Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа: XXVII вв. М., 1973.28. , Амосов А.А. Лицевой летописный свод Ивана Грозного: Комплексное кодикологическое исследование. М, 1998.

116. Амфилохий, архим. Древнеславянский Карпинский Апостол XIII с греческим текстом 1072 г., сличенный по древним памятникам славянским XII-XVII вв. М., 1885. Т. 1.

117. Антейн А. Дамасская сталь в странах бассейна Балтийского моря. Ри Ы, 1973.

118. Артамонов М.И. История хазар. 2-е изд. СПб., 2001.

119. Арциховский А.В. Оружие // История культуры Древней Руси: Домонгольский цериод. М.; Л., 1948. Т. 1: Материальная культура.

120. Аръес Ф. Человек перед лицом смерти: Пер. с фр. / Общ. ред. С.В. Оболенской; Предисл. А .Я. Гуревича. М., 1992.'

121. Астафьев Н.А. Опыт истории Библии в России. СПб. 1889.

122. Баловнев Д.А. Сказание «о первоначальном распространении христианства на Руси»: Опыт критического анализа // Церковь в истории России. М., 2000. Сб. 4.

123. Барац Г.М. Библейско-агадические параллели к летописным сказаниям о Владимире Святом. К., 1908.

124. Барац Г.М. О библейско-агадическом элементе в повестях и скаЬ&ниях' начальной русской летописи. К., 1907 (Отдельный оттиск из журнала «Украина»).

125. Барац Г.М. О составителях «Повести временных лет» и ее источникам, преимущественно еврейских // Барац. Г.М. Собрание трудов о еврейском элементе в памятниках древнерусской письменности. Берлин, 1924. Т 2.

126. Барац Г.М. Происхождение летописного сказания о начале Руси. К., 1913.

127. Барац Г.М. Собрание трудов по вопросу о еврейском элементе в палЫтник&х древнерусской письменности. Париж, 1927. Т. 1. Отд. 2: Памятники религиозно-духовные, бытописательные, дружинно-эпические и т.п.

128. Барац Г.М. Собрание трудов по вопросу о еврейском элементе в памятниках древнерусской письменности. Берлин, 1924., Т. 1.0тд. 2.

129. Барсуков Н. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1895. Кн. 9.

130. Баткин JT.M. Два способа изучать историю культуры // Вопросы философии. 1986. № 12.

131. Баткин JI.M. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. М., 1990.1.'45. ' Баткин JI.M. О некоторых условиях культурологического подхода // Античная культура и современная наука. М., 1985.

132. Баткин JI.M. О том, как Гуревич возделывал свой аллод // Одиссей: 1994. М., 1994. , . ,

133. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. 2-е изд. М., 1990.

134. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

135. Бахтина О.Н. Старообрядческая литература и традиции христианского понимания слова. Томск, 1999.t,

136. Белецкий А. А. Греческие надписи на мозаиках Софии Киевской // Лазарев В. Н. Мозаики Софии Киевской. М., 1960.

137. Белъмен-Ноэлъ Ж. Воссоздать рукопись, описать черновики, составить авантекст // Генетическая критика во Франции: Антология. М., 1999.*52. ' Бергер П.Л. Приглашение в социологию: Гуманистическая перспектива. М., 1996.

138. Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. М., 1963.54. ' Бернгейм Э. Введение в историческую науку. СПб., 1908.

139. Бестужев-Рюмин К.Н. О составе русских летописей до конца XIV1.века. 1: Повесть временных лет; 2: Летописи южно-русские. СПб., 1868.

140. Биази де, П.-М. К науке о литературе: Анализ рукописей и генезис произведения // Генетическая критика во Франции: Антология. М., 1999.

141. Бибиков М.В. Византийский прототип древнейшей славянской кш1ги: Изборник Святослава 1073 г. М., 1996.

142. Библейские цитаты в церковнославянской литературе: XIII Международный съезд славистов: Любляна, 15-21 августа 2003 г. Тематический блок. Доклады. Pisa, 2003. ;

143. Библер B.C. Исторический факт как фрагмент действительности:г,

144. Логические заметки // Источниковедение: Теоретические и методические проблемы. М., 1969.

145. Библер B.C. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры. М., 1991.61. ' Бикерман Э. Хронология Древнего мира: Ближний Восток и античность. М., 1975.

146. Бицилли П.М. Западное влияние на Руси и начальная летопись. Одесса, 1914.

147. Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. СПб., 1995.г1., ,сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М., 1998.,.j

148. Бобринский А. Астрономия Библии. Париж, 1928.

149. Бобров А.Г. Новгородские летописи XV века. СПб., 2001.

150. Богданов А.П. Типологические признаки и группы в русском летописании конца XVII века // Методы изучения источников по истории11 ;русской общественной мысли периода феодализма. М., 1989.

151. Богин Г.И. Филологическая герменевтика: Учеб. пособие. Калинин, 1982.i , ,

152. Боева Л. Старата Киевска Русия: История, култура, литература.1. София, 1983.

153. Бойцов М.А. Вперед, к Геродоту! // Историк в поиске: Микро- и макроподходы к изучению прошлого. Доклады и выступления на конференции. 5-6 октября 1998. М., 1999. Казус-1999: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 1999.1.1

154. Борисов Н. С. К изучению датированных летописных известий XIV-XV веков // История СССР. 1983. № 4.

155. Брандт Р. Григоровичев паремейник, М., 1893-1901. Вып. 1-4.

156. Брудный А.А. Психологическая герменевтика: Учеб. пособие. 2-е изд., испр. и доп. М., 1998.

157. Буганов В.И. Отечественная историография русского летописания: Обзор советской литературы. М., 1975.

158. Бугославский С.А. К вопросу о характере и объеме литературной деятельности Нестора // Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. СПб., 1914. Т. 19. Кн. 1.

159. Буланин Д.М. Античные традиции в древнерусской литературе XI-XVI вв. Munchen, 1991.

160. Валк С.Н. «Вельможи» в «Истории Российской» В.Н. Татищева // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Л., 1969. Т. 24: Литература и общественная жизнь Древней Руси.

161. Васильевский В.Г. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков // Васильевский В.Г. Труды. СПб., 1908. Т. 1.

162. Ведюшкина И.В. «Нарцы еже суть словенё» // Восточная Европа вгдревности и средневековье: X Чтения к 80-летию чл.-корр. АН СССР В.Т. Пашуто. М., 1998.

163. Ведюшкина И.В. «Русь» и «Русская земля» в Повести временных лет и летописных статьях второй трети XII первой трети XIII в. // Древнейшие государства Восточной Европы: Исследования и материалы. 1992-1993. М.,19^5. ;

164. Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. М., 2001.

165. Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков. М.,1., ,1999. ;

166. Вежбицкая А. Сопоставление культур Чррез посредство лексики и прагматики. М., 2001.

167. Вейнберг И.П. Рождение истории: Историческая мысль на Ближнем Востоке середины I тысячелетия до н.э. М., 1993.<87. , Вендина Т.И. Русская языковая картина мира сквозь призму словообразования: Макрокосм. М., 1998t

168. Верещагин Е.М. Ветхо- и новозаветные цитаты в Изборнике Св£?ослава 1073 г. // Изборник Святослава 1073 г.: Сборник статей. М., 1977.

169. Верещагин Е.М. Из истории возникновения первого литературного языка славян: К проблеме греческо-славянских лексических и грамматических вариантов ,в древнейших славянских переводах. Доклад на VII Международном съезде славистов. М., 1972.

170. Веселовский А.Н. Византийские повести и Варлаам и Иоасаф // Журнал Министерства народного просвещения. 1877, июль.

171. Веселовский А.Н. Новые исследования о французском эпосе // Журнал Министерства народного просвещения. 1885. № 4.1.'93. * Веселовский А.Н. Русский эпос и его исследователи // Вестник Европы. 1888. Т. 4.

172. Веселовский А.Н. «Слово о двенадцати снах царя Шахаиши» по рукописи ,XV в. // Сообщения Отделения русского, языка и словесности Академии наук. 1879. Т. 20. № 2.

173. Вилинский С.Г. Житие св. Василия Нового в русской литературе. Ч. 2: Тексты // Записки Новороссийского университета: Историко-филологический факультет. Одесса, 1913. Вып. 7.

174. Владышевская Т.Ф. Византийская музыкальная эстетика и ее влййние н"а певческую культуру Древней Руси // Византия и Русь. М., 1989.

175. Владышевская Т.Ф. Музыка Древней Руси // Вагнер Г.К., Владышевская Т.Ф. Искусство Древней Руси. М., 1993.98. , Бовина В.Г. Новый летописец и спорнее вопросы изучения позднего русского летописания // Отечественная история. 1992. № 5.

176. Бовина В.Г. Особенности позднего -русского летописания // Спорные вопросы отечественной истории XI-XVII веков: Тезисы докладов исообщений Первых чтений, посвященных памяти А.А. Зимина. Москва, 13-18 мая 1990 г. М., 1990. Ч. 1. 1

177. Бовина-Лебедева В.Г. К вопросу t> методах исследования нарративных текстов // Отечественная история, 2002. № 4.

178. Воронин Н.Н. «Анонимное» сказание о Борисе и Глебе, его время, стиль и автор // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. М.; JL, 1957. Т. 13.

179. Воронин Н.Н. «Житие Леонтия Ростовского» и византийско-русские отношения во второй половине XII в. // Византийский временник. М., 1963. Т. 23.I

180. Воронцов-Вельяминов Б. А. К историй ростово-суздальских и московских тысяцких // История и генеалогия: С.В, Веселовский и проблемы историко-генеалогических исследований. М., 1977.

181. Выготский Л.С. Примитивный человек и его поведение // Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. М., 1993.

182. Выготский Л.С., Лурия А.Р. Этюды по истории поведения: Обезьяна. Примитив. Ребенок. М., 1993.

183. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М. 1991.

184. Гадамер Г.-Г. О круге понимания // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М. 1991.

185. Гадамер Г.-Г. Язык и понимание // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М. 1991.

186. Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М.| 1988. I

187. Галактионов А.А., Никандров П.Ф. Русская философия XI-XIX вв. Л., 1970.111. ( Гальбиати Э., Пъяцца А. Трудные страницы Библии: Ветхий завет. Милан; М., 1992.с

188. Гедеонов С.А. Варяги и русь. СПб., 1876.

189. Гене Б. История и историческая культура средневекового Запада / Пер. с фр. Е.В. Баевской, Э.М. Береговской; Отв. реД< И.И. Соколова. М., 2002.

190. Генетическая критика во Франции: Антология. М., 1999.

191. Герменевтика: История и современность. М., 1985.

192. Гимон Т.В. Ведение погодных записей в средневековой ан^алистике: Сравнительно-историческое исследование. Автореф. дисс. .канд. ист. наук. М., 2001.

193. Гимон Т.В. Для чего писались русские летописи // Журнал ФИПП. 1998. №1.t •>

194. Гинзбург В.В. Об антропологическом изучении скелетов Ярослава

195. Мудрого, Анны и Ингегерд // Краткие сообщения Института истории материальной культуры. М.; JL, 1940. Т. 7.

196. Гиппиус А.А. 6700 год от сотворения мира // Родина. 2002. № 11-12.

197. Гиппиус А.А. «Повесть временных лет»: О возможном происхождении и значении названия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1: Древняя Русь.

198. Гиппиус А.А. «Повесть временных лет»: О возможном происхождении и значении названия // Cyrillomethodianum XV-XVI. Theassalonique, 1991-1992.

199. Гиппиус А.А. Ярославичи и сыновья Ноя'в Повести временных лет // Балканские чтения — 3: Лингво-этнокультурная история Балкан и Восточной Европы. Тезисы и материалы симпозиума. М., 1994.

200. Гогешвили А.А. Акростих в «Слове о полку Игореве» и других памятниках русской письменности XI-XII веков. М., 1991.

201. Гогешвили А.А. Три источника «Слова о полку Игореве»: Исследование. М., 1999.

202. Голубинский Е.Е. История русской церкви. М., 1997. Т. 1: Период пе ый, киевский или домонгольский. Перв. пол. тома репр.: 2-е изд., испр. и доп. М., 1901.

203. Горский А.А. Русские земли в XIII-XIV веках: Пути политического развития. М., 1996. .

204. Грезийон А. Что такое генетическая критика? // Генетическая критика во Франции: Антология. М., 1999.

205. Григорьев А. Повесть об Акире Премудром: Исследование и тексты. М., 1913.

206. Грицевская И.М. Индексы истинных книг. СПб., 2003.1.1131. ' Гришунин A.JJ. Исследовательские аспекты текстологии. М., 1998.

207. Грот Я.К. Труды. СПб., 1898. Т. 1. Из скандинавского и финского мира.

208. Грушевсъкий М.С. 1стор1я УкраУни-Руси в 1 1, томах, 12 книгах. Кшв, 1991. Т. 1: До початку XI вша.1.,

209. Гудзий Н.К. Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы. М., 1958.

210. Гуревич А.Я. Историк конца XX века в поисках метода: Вступительные замечания // Одиссей: Человек в истории. Ремесло историка на ис^бде XX века. М., 1996.

211. Гуревич А.Я. Исторический синтез и Школа «Анналов». М., 1993.

212. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. 2-е изд. М., 1984.138. ' Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры // Гуревич А.Я. Избранные труды. М.; СПб., 1999. Т. 2: Средневековый мир.1.

213. Гуревич А.Я. Марк Блок и историческая Антропология: Послесловие // Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественномхарактере' королевской власти, распространенных ; преимущественно во Франции и в Англии. М., 1998.г, /

214. Гуревич А.Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1971.

215. Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М., 1981.1.1

216. Гуревич АЯ. Что такое исторический факт? // Источниковедение: Теоретические и методические проблемы. М., 1969.

217. Данилов В.В. «Октавий» Минуция Феликса и «Поучение»1.■

218. Владимира Мономаха // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. М.; Д., 1947. Т. 5.146. ' ДелеЗЖ., Гваттари Ф. Что такое философий? М.; СПб., 1998.

219. Демин А. С. «Повесть временных лет» // Древнерусская литература:у

220. Восприятие Запада в XI-XIV вв. М., 1996.

221. Демин А. С. «Повесть временных лет» // Древнерусская литература: Восприятие Запада в XI-XIV вв. М., 1996.

222. Демин А.С. Художественные миры древнерусской литературы. М., 19^3.

223. Деревенский Б.Г. // Учение об Антихристе в древности и средневековье. СПб., 2000.151. ' Дерэкавин Н.С. История Болгарии. М.; Д.; 1946. Т. 2: Болгария времен первого и второго царств (679-1393).' 152. ' ДерридаЖ. О грамматологии. М., 2000.

224. Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000.

225. Дикман X. Сказание и иносказание: Юнгианский анализ волшебных сказок. Приложение: Методы аналитической психюлогии (Главы из книги). СПб., 2000.

226. Дилыпей В. Герменевтическая система ПиЬлейермахера в ее отличии от предшествующей протестантской герменевтики // Дилыпей В. Собрание сочинений. М., 2001. Т. 4.

227. Дилыпей В. Описательная психология. 2-е изд., СПб., 1996. ^ 157. Дилыпей В. Собрание сочинений. М., 2001. Т. 1-4.

228. Дмитриева Е. Словарь // Генетическая критика во Франции.

229. Добровольский Д.А. Походы Руси на Константинополь: Летописный образ в кнйжном контексте (в печати)

230. Добрушкин Е.М. К вопросу о происхождении сообщений «Историиv

231. Российской» В.Н. Татищева // Исторические записки. Т. 97.

232. Добрушкин Е.М. К вопросу о творческой лаборатории В.Н. Татищева // Вопросы историографии и источниковедения. Казань, 1974.

233. Добрушкин Е.М. О методике изучения «татищевских известий» // Источниковедение отечественной истории: Сб. статей. 1976. М., 1977.

234. Добрушкин Е.М., Лурье Я.С. Историк — писатель или издатель I« ;источников? К выходу в свет академического издания «Истории Российской» В.Н. Татищева// Русская литература. 1970. № 2.1.571

235. ДрбоглавД.А. Загадки латинских клейм на мечах IX-XIV веков: Классификация, датировка и чтение надписей. М., 1984.

236. Древнерусские поселения // Древняя Русь: Город, замок, село. М.,

237. Дубенский Д.Н. О некоторых годах Несторовой летописи // Временник Московского общества истории и древностей российских. М., 1855.

238. Дурново Н.К. К вопросу о древнейших переводах наjстарославянский язык библейских текстов // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. 1925. Т. 25.

239. Дурново Н.Н. Материалы и исследования по старинной литературе: К истории повести об Акире. М., 1915.1.1

240. Дюби Ж. Трехчастная модель, или представления средневекового общества о себе самом. М., 2000.

241. Дюби Ж. Тысячный год от Рождества Христова / Пер. с фр. Н.Матяш.М., 1997.

242. Евсеев И.Е. Книга пророка Исайи в древнеславянском переводе.1. СПб., 1987. Ч. 1.

243. Еремин И.П. «Повесть временных лет»: Проблемы ее историко-литературного изучения JL, 1946.

244. Еремин И.П. Литература Древней Руси:'ЭтЮды и характеристики. М.; Л, 1966.j

245. Жебар Э. Мистическая Италия. Томск, 1997.

246. Женнет Ж. Структурализм и литературная критика // Женнет Ж. Фигуры: В 2-х томах. М., 1998. Т. 1.1. Кн. 21.

247. Жуковская Л.П. Текстология и язык древнейших славянских памятников. М., 1976.

248. Залевская А.А. Введение в психолингвистику. М., 2000.

249. Земляной С.Н. Герменевтика и проблема понимания // Проблемы и противоречия буржуазной философии 60-70-х годов. М., 1983.,183. ( Зиборов В.М. О летописи Нестора: Основной летописный свод в русском летописании XI в. СПб., 1995.

250. Зимин А.А. Витязь на распутье: Феодальная война в России XV в. М., 1991.i , ,

251. Зимин А.А. К истории текста Краткой редакции Русской Правды //

252. Труды Московского государственного историко-арх^вного института. М., 1954. Т. 7.

253. Зимин А.А. О методике изучения повествовательных источников XVI в. // Источниковедение отечественной истории: Сборник статей. М., 1973. Bbijn, 1. (

254. Зимин А.А. О приемах научной реконструкции исторических источников X-XVII вв. // Исторический архив. 1956. № 6.

255. Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного. М., 1964.

256. Зимин А.А. Правда Русская. М., 1999.

257. Зимин А.А. Трудные вопросы методики «источниковедения Древней Руси // Источниковедение: Теоретические и методические проблемы. М., 1969.

258. Иванов С.А. Соотношение новозаветных и ветхозаветных цитат в византийской литературе: К постановке вопроса // Одиссей: Человек в истории. Яз^цс Бибции в нарративе. 2003. М., 2003.

259. Ильин И.П. Интертекстуальность // Современное зарубежное литературоведение: Энциклопедический справочник. М., 1996.

260. Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года и ее источник: Опыт анализа. М., 1957.

261. История Болгарии в 2 т. М., 1954. Т. 1.

262. История Византии. М., 1967. Т. 2.

263. История культуры древней Руси: Домонгольский период / Под общ.ред. Б.Д. Грекова и М.И. Артамонова. М.; Л., 1948. Т. 1: Материальнаяi , ,культура; М.; Л., 1951. Т. 2: Общественный строй и духовная культура.

264. История русской литературы. М.; Л., 1941. Т. 1.4. 1.

265. Истрин В.М. Замечания о начале русского летописания: По поводу исследований А.А. Шахматова в области древнерусской летописи // Известия Отделения русского языка и словесности Российской Академии наук. Пг., 1923. Т. J6. С. 91.

266. Истрин В.М. Исследования в области древнерусской литературы. СПб., 1906.1-V.

267. Истрин В.М. Откровение Мефодия Патарского и апокрифическиеIвидения Даниила в византийской и славяно-русской литературах: Исследования и тексты. М., 1897.j

268. Истрин В.М. Очерки истории древнерусской литературы домосковского периода: XI-XIII вв. 2-е изд., испр. М., 2002.

269. Йейтс Ф.А. Джордано Бруно и герметическая традиция. М., 2000. I (203. ( Йейтс Ф.А. Искусство памяти. СПб., 1997.

270. Камчатное A.M. История и герменевтика славянской Библии. М., 1998.

271. Камчатное A.M. К лингвистической герменевтике древнерусского-Iслова МИРЪ // Герменевтика древнерусской литература. М., 1993. Сб. 6.

272. Камчатное Л.М. Лингвистическая герменевтика: На материале древнерусских рукописных источников. М., 1995.

273. Камчатное A.M. Об одном нелексикографированном значении слова ИМЯ // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1993. Сб. 6.1.(208. ■ Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1988 репринт 5-го изд.: СПб., 1842. Кн. 1. Тт. 1-4.

274. Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.1.

275. Карпов А.Ю. Об эсхатологических ожиданиях в Киевской Руси в конце XI начале XII века // Отечественная история. 2002. № 2. I (211. t Карсавин Л.П. Культура средних веков. К., 1995.

276. Карсавин Л.П. Основы средневековой религиозности в XII—XIII веках. СПб., 1997.

277. Каченовский М.Т. О римской.истории Нибура // Вестник Европы. 1830. №17-20. ' ;

278. Каченовский М.Т. Параллельные места в русской летописи // Вестник Европы. 1809. Т. 47. № 17-18.

279. Каштанов С.М. Очерки русской дипломатики. М., 1970.

280. Каштанов С.М. Русская дипломатика М., 1988.1.(217. Кизилов Ю.А. Историческое мировоззрение авторов Повести временных лет // Вопросы истории. 1978. № 10.

281. Килунов А.Ф. К вопросу о морализме древнерусской летописи // Отечественная общественная мысль эпохи средневековья: Историко1., ,философские очерки. Киев, 1988. '

282. Кириллин В.М. Символика чисел в литературе Древней Руси: XI-XVI века. СПб., 2000.

283. Кирпичников А. Греческие романы в новой литературе: Повесть о Варлааме и Иоасафе. Харьков, 1876.1.(221. ( Кирпичников А.Н., Медведев А.Ф. Вооружение // Древняя Русь: Город, замок, село. М., 1985. (Археология СССР).

284. Кирпичников А.Н. Надписи и знаки на клинках восточноевропейских мечей IX-XIII вв. // Скандинавский сборник. Таллин,1.«1966. Вып. 11. '

285. Клибанов А. И. Духовная культура средневековой Руси. М., 1996.

286. Кпосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI-XVII вв. М., 1980.i i

287. Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как историческийисточник. М., 1989 репринт изд.: М., 1871.

288. Ключевский В. О. Курс русской истории // Ключевский В. О. Сочинения: В 9-ти томах. М., 1987. Т. 1.

289. Князький И. О. Русь и степь. М., 1996.1.i228. , Ковалъченко И.Д. Методика исторического исследования. М., 1988.

290. Ковалъченко И.Д. О применении математико-статистических методов в исторических исследованиях // Источниковедение: Теоретические и методические проблемы. М., 1969.

291. Ковтун JI.C. Азбуковники XVI-XVII вв.: Старшая разновидность. Л., 1989. 'V

292. Коллингвуд Р.Дж, Идея истории. Автобиография. М., 1980.

293. Количественные методы в исторических исследованиях: Учеб. пособие. М., 1984.1.1233. 1 Копосов Н.Е. Как думают историки. М., 2001.

294. Корецкий В.И. История русского летописания второй половины XVI начала XVII в. М., 1986.

295. Косминский Е.А. Историография средних веков: V в. середина XIX в. Лекции. М., 1963.

296. Котляр Н.Ф. Древнерусская государственность. СПб., 1999.

297. Коул М. Культурно-историческая психология: Наука будущего. М., 1997.

298. Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М., 1977.11239. I Краутхаймер Р. Три христианские столицы: Топография и политика. М.; СПб, 2000.

299. Кривцун О.А. Историческая психология и художественный процесс // Психологический журнал. 1990. Т. 11. № 5.

300. Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998.

301. Кудрявцев М.П. Москва — третий Рим: Историко-градостроительное исследование. М., 1995.243. , КуевК.М. Съдбата на старобългарските рукописи през вековите. София, 1979.

302. Кузьмин А.Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977.

303. Кузьмин А.Г. Русские летописи как источник по истории Древней Руси. Рязань, 1969.1.'246. ' Кузьмин А.Г. Был ли В.Н. Татищев историком? // Русская литература. 1971. № 1.

304. Кузьмин А.Г. Индикты Начальной летописи: К вопросу об авторстве Повести временных лет // Славяне и Русь. М., 1968.

305. Кузьмин А.Г. Русские летописи как источник по истории древней Руси. Рязань, 1969. 'у

306. Кузьмин А.Г. Рязанское летописание: Сведения о Рязани и Муроме до середины XVI века. М., 1965.

307. Кузьмин А.Г. Спорные вопросы методологии изучения русских летописей // Вопросы истории. 1973. № 2.

308. Кучкин В.А. «Русская земля» по летописным данным XI первой трети XIII в. II Древнейшие государства Восточной Европы: Исследования и материалы. 1992-1993. М., 1995.

309. Кучкин В.А. Формирование государственной территории СевероВосточной Руси в X XIV вв. М., 1984.

310. Лавровский П. А. Обозрение ветхозаветных апокрифов // Духовный вестник. Харьков, 1864. Т. 9.256. ' Лазарев В.Н. Искусство Новгорода. М.; J1., 1947.

311. Ламбин Н.П. О слепоте Якуна и его златотканной луде: Историко-филологическое исследование // Журнал Министерства народного просвещения. 1858. Ч. 98. № 5.

312. Лаппо-Данилевский А.С. Очерк развития русской историографии: Введение // Русский исторический журнал. 1920. Кн. 6.

313. Лапшин И.И. Проблема «чужого Я» в новейшей философии. СПб.,191011 '

314. Ле Гофф Ж. Интеллектуалы в средние века. Долгопрудный, 1997.

315. Ле Гофф Ж. Средневековый мир воображаемого. М., 2001.

316. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М., 1992.267. ' Лебедев Г. С. Этнографические сведения; арабских авторов о славянах и русах // Из истории феодальной России: Статьи и очерки к 60-летию со дня рождения проф. В.В. Мавродина. JL, 1978.

317. Лебедев Л. Богословие земли Русской // Лебедев Л., протоиер. Москва патриаршая. М., 1995.

318. Лебрав Ж.-Л. Гипертексты — Память — Письмо // Генетическая критика во Франции: Антология. М., 1999.

319. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении, М,, 1994.

320. Леви-Стросс К. Мифологики. М.; СПб., 2000. Т. 1: Сырое и приготовленное.

321. Леви-Стросс К. Неприрученная мысль // Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1994.273. 1 Леви-Стросс К. Первобытное мышление, М., 1994.

322. Левченко М. В. Очерки по истории русско-византийских1.отношений. М., 1956.

323. История Византии. М., 1967. Т. 2.

324. Лихачев Д.С. В чем сущность спора о реалистичности в древнерусской литературе? // Русская литература. 1965. № 4.'280. ' Лихачев Д.С. Великое наследие: Классические произведения Древней Руси. 2-е изд., доп. М., 1980.

325. Лихачев Д. С. Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952.282. 1 Лихачев Д.С. К вопросу о «византийском влиянии» на Руси // Возникновение русской литературы. М.; Л., 1952.

326. Лихачев Д.С. К вопросу о политической позиции Владимира Мономаха // Из истории феодальной России: Статьи и очерки к 60-летию со дня рождения проф. В.В. Мавродина. Л., 1978:

327. Лихачев Д.С. К вопросу о реконструкциях древнерусских текстов // Исторический архив. 1957. № 6. 'V

328. Лихачев Д.С. Комментарий // Повесть временных лет / Подгот. текста, перевод, статьи и комм. Д.С. Лихачева / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр и доп. СПб., 1996.i286. I Лихачев Д.С. Литература — реальность — литература. Л., 1981.

329. Лихачев Д.С. Литература // История культуры древней Руси: Домонгольский период. М.; Л., 1951. Т. 2: Общественный строй и духовная культура.

330. Лихачев Д.С. Литературный этикет древней Руси: К проблеме изучения // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. М.; Л., 1961. Т. 17.

331. Лихачев Д.С. Можно ли включать «Историю Российскую» Татищева в историю русской литературы? // Русская литература. 1971. № 1.«290. I Лихачев Д.С. Очерки по истории форм летописания XI-XVI вв.: Дис. д-ра филол. наук. Б.м., 1947.

332. Лихачев Д. С. По поводу статьи Б.Я. Букштаба // Русская литература. 1965. №1.

333. Лихачев Д.С. «Повесть временных лет»: Историко-литературный очерк // Повесть временных лет / Подгот. текст^ перевод, статьи и комм. Д.С. Лихачева / Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. 2-е изд., испр и доп. СПб., 1996.

334. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд., доп. М, 1979.

335. Лихачев Д.С. Разночтения // Повесть временных лет / Подгот. текста, перевод, статьи и комм. Д.С. Лихачева / Под ред. В.П. Адриановой-Пе£>ётц. 2^е изд., испр и доп. СПб., 1996.

336. Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947.296. , Лихачев Д.С. Текстология: Краткий очерк. М.; Л., 1964.

337. Лихачев Д.С. Текстология: На материале русской литературы XXVII веков, 2-е изд., перераб. и доп. Л., 1983. 7

338. Лихачев Д.С. «Устные летописи» в составе Повести временных лет // Исторические записки. М., 1945. Т. 17.

339. Лихачев Д.С. Шахматов — текстолог // Известия Отделения ли^фатур/ы и языка АН СССР. 1964. Т. 23. Вып. 6.

340. Лихачев Д.С. Шахматов как исследователь русского летописания // А.А. Шахматов: 1864-1920. Сб. статей и материалов. М.; Л., 1947.

341. Лихачев Д.С., Янин В.Л., Лурье Я.С. Подлинные и мнимые вопросы методологии изучения русских летописей // Вопросы истории. 1973. № 8.1.

342. Ломоносов М. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1956. Т. 5.

343. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек текст — семиосфера — история. М., 1996.

344. Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллинн, 1992. Т. 1-2.'305. ' Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. М., 1987.

345. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970.

346. Лурье Я.С. Генеалогическая схема летописей XI-XVI вв., включенных в «Словарь книжников и книжности Древней Руси» // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы1.

347. Пушкинский дом) Академии наук СССР. Л., 1985. Т. 40.

348. Лурье Я.С. Две истории Руси XV века: Ранние и поздние, независимые и официальные летописи об образовании Московского государства. СПб.; Paris, 1994.l , ,

349. Лурье Я.С. Изучение русского летописания // Вспомогательныеи

350. Лурье Я.С. К изучению летописного жанра // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР. Л., 1972. Т. 27.1. I I

351. Лурье Я.С. Критика источника и вероятность известия 11 Культура Древней Руси. М., 1966.

352. Лурье Я.С. О гипотезах и догадках в источниковедении // Источникбведение отечественной истории: Сборник;стаггей. 1976. М., 1977.

353. Лурье Я.С. О некоторых принципах критики источников //у

354. Источниковедение отечественной истории: Сб. статей. М., 1973. Вып. 1.

355. Лурье Я.С. О шахматовской методике исследования летописных сводов // Источниковедение отечественной истории: Сб. статей. 1975. М., 1976.

356. Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV-XV вв. Л., 1976.1.'

357. Лурье Я.С. Предисловие // Приселков М.Д. История русского летописания XI-XV вв. СПб., 1996.

358. Лурье Я.С. Проблемы изучения русского летописания // Пути изучения древнерусской литературы и письменности. Л.-, 1970.

359. Лурье Я. С. Россия древняя и Россия новая. СПб., 1997.у

360. Львов А. С. Лексика «Повести временных лет». М., 1975.

361. Лященко А.И. Летописные сказания о смерти Олега Вещего //

362. Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук СССР. Л.,1925. Т. 29. |i

363. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства. Л., 1945.

364. Макарий (Булгаков), митр. История Русской Церкви. 2-е изд., доп. М., 1995. Кн. 2: История Русской Церкви в период совершенной зависимости ее от Константинойольского патриарха (988-1240). :

365. Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания:

366. Историко-литературное исследование. Киев, 1901.

367. Малиновский Б. Научная теория культуры. М., 2000.

368. Марков А.В. Поэзия Великого Новгорода и ее остатки в Северной1 I I1. России. Харьков, 1909. :

369. Маркс К. Капитал // Маркс К, Энгельс <Ц. Соч. 2-е изд. Т. 23.

370. Маяковский И.Л. Очерки по истории архивного дела в СССР: Опыт систематического руководства. М., 1941. Ч. 1.

371. Медушевская О.М. Теоретико-методологические проблемы источниковедения и современная буржуазная историография // Труды1.1

372. Московского государственного историко-архивного института. М., 1967. Т. 25.

373. Медынцева А.А. Грамотность в Древней Руси: По памятникам эпиграфики X первой половины XIII в. М., 2000.i I I

374. Мельникова Е.А. Историческая память: в устной и письменной традициях: Повесть временных лет и «Сага об Цнглингах» // Древнейшие государства Восточной Европы: 2001 год. Историческая память и формы ее воплощения. М., 2003.

375. Мельникова Е.А. Образ мира: Географические представления в Западной и Северной Европе. V-XIV века. М., 1998.

376. Мельникова Е.А. Устная традиция в Повести временных лет: К вопросу о типах устных преданий // Восточная Европа в исторической ретроспективе: К 80-летию В.Т. Пашуто. М., 1999.

377. Мецгер Б.М. Текстология Нового Заве!та: • Рукописная традиция,возникновение искажений и реконструкция оригинала. М., 1996.

378. Мещерский Н.А. Апокрифы в древней славяно-русской письменности: Ветхозаветные апокрифы // Методические рекомендации по описанию славяно-русских рукописей для Сводного каталога русскихописей, хранящихся в СССР. М., 1976. Вып. 2. Ч. 1.

379. Мещерский Н.А. Взаимоотношения Изборника 1073 г. с Изборником Ю76 г. // Изборник Святослава 1073 г.: Сборник статей. М., 1977.г