автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова

Полный текст автореферата диссертации по теме "Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова"

На правах рукописи

ДОЧЕВА КЛАВДИЯ ГЕОРГИЕВНА

ИДЕНТИФИКАЦИЯ ЛИЧНОСТИ ГЕРОЯ В ТВОРЧЕСТВЕ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Орел - 2004

Работа выполнена на кафедре литературы Курского государственного

университета

Научный руководитель доктор филологических наук, профессор

Кедровский Андрей Ефимович

Научный консультант доктор филологических наук, профессор

Криволапое Владимир Николаевич

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Таганов Леонид Николаевич кандидат филологических наук, доцент Ковалев Петр Александрович

Ведущая организация Белгородский государственный университет

Защита диссертации состоится « » 2004 г.

в -/1 часов на заседании диссертационного совета Д 212. 183. 02 при Орловском государственном университете по адресу: 302026, г. Орел, ул. Комсомольская, 95.

С диссертацией можно ознакомится в библиотеке Орловского государственного университета в г. Орле.

Автореферат разослан ь^С-Я^М?1'^

2004 г

Ученый секретарь диссертационного совета

Вельская А.А

Общая характеристика работы

Актуальность исследования. Творчество С.Д. Довлатова (1941-1990) — одно из самобытных явлений русской литературы конца XX столетия.

Несмотря на то что литературное наследие этого писателя невелико по объему - оно представлено тремя, в некоторых изданиях четырьмя томами прозы, - его писательская художественная манера отмечена особым вниманием как со стороны читательской аудитории, так и со стороны отечественной и зарубежной критики: «Ни о каком другом русском писателе довлатовского поколения не пишется сегодня столько студенческих работ и научных диссертаций - не только в России, но и в США, Канаде, Англии, Германии, Японии» (А. Арьев). Синтез повествования и индивидуального мифа усиливает интерес читателей к творческому феномену С. Дов-латова и формирует представление о Довлатове как о фигуре знаковой.

Подтверждением популярности С. Довлатова в нашей стране и за рубежом является огромное количество критической и научной литературы, обилие мемуаров, специальных статей, рецензий, сайтов, а также заметно выросшее в последние годы количество переизданных сборников, собраний сочинений; показательна и сама реакция в современном культурном пространстве на имя «ДОВЛАТОВ». Думается, что исследование творчества Сергея Довлатова будет долгое время пребывать в ранге репрезентативных тем.

Такое внимание к феномену писателя обусловлено несколькими причинами: масштабом его художественного дарования, стилевым своеобразием произведений, оригинальностью авторской позиции. Совмещение классических традиций и самобытности сформировали то «оригинальное единство, при котором писатель воспринимается как автор одного текста - «пятикнижия» - "метаромана в пяти частях" (И. Сухих). Созидательная авторская ориентированность на формирование художественной целостности из фрагментов и частей затронула не только текстовую организацию, но распространилась и на мировоззренческие, эстетические позиции писателя, заинтересованного в восстановлении мира как целостности и реставрации личности как целостности.

Спектр исследований, посвященных творчеству С. Довлатова, достаточно разнообразен и широк, но еще, к сожалению, не образует полной и системной картины. Преобладают работы, характеризующие и осмысливающие новаторские черты прозы Довлатова, но в меньшей степени уделяется внимание вопросам преломления литературных традиций в художественной системе писателя.

Над исследованием жанрово-композиционных особенностей прозы С. Довла-това работали такие ученые, как Ю. Власова, О. Вознесенская, К. Мечик-Бланк, А. Арьев, Ж. Мотыгина, Е. Курганов и др. Проблемами соотношения автора и героя, героя и повествователя занимались А. Генис, П. Вайль, В. Попов, Б. Рохлин, Н. Ана-стасьев, В. Курицын и др. Характер повествования описывали М. Липовецкий, Е. Янг, В. Ронкин, И. Каргашин и др. Историко-литературный аспект исследовали И. Бродский, И. Серман, В. Нечаев, М. Зайчик, А. Мориа, И. Сухих и др. Изыскания мемуарного характера принадлежат Л. Уфлянду, Л. Штерн, А. Пекуровской, В. Соловьеву, Е. Клепиковой, А. Генису и др.. (Мы подчеркиваем условность подобной дифференциации, поскольку в каждой из работ в тесной связи и взаимообусловленности рассматривается блок разнообразных проблем.) Комплект солидных научных материалов по творчеству Довлатова на сегодняшний день весьма ограничен, его оттеснили микроисследования, не претендующие из системность освоения художественного наследия писателя. За рамками совремс

стные аспекты художественно-эстетической позиции С. Довлатова, к примеру, обостренная авторская рефлексия над маргинально-критической статусной позицией героя.

Актуальность работы предопределена фактической неисследованностью истоков катастрофического мироощущения довлатовского героя со всеми вытекающими отсюда последствиями: глобальным пересмотром ценностных ориентиров, своеобразной идентификационной практикой, осуществляемой с опорой на подчеркнуто негероический поведенческий опыт.

Актуализация нового жанрового контекста (Довлатов - лирическая проза конца 1950 - 1980 - х гг.) позволяет выявить те жанрово-стилевые и композиционные особенности довлатовской прозы, которые не были бы обнаружены вне проекции на соответствующий литературный ряд (С. Довлатов - О. Берггольц, В. Солоухин, В. Катаев, Ю. Нагибин). Не случайно в поиске кардинальных сходств в диапазоне от «Довлатов и ряд «лишних людей» русской классической литературы (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов, Зощенко, Платонов)» - до «Довлатов и нью-йоркская школа (Хемингуэй, Сэлинджер, Апдайк, Рот, Беллоу)» критический взгляд Марка Липовецкого приковывает именно «исповедальная проза» 1960-х годов: «В этом смысле Довлатов, начинавший писать на исходе 1960-х, не продолжает, а отталкивается от «исповедальной прозы» оттепели. В этой прозе герой был литературной тенью своего поколения, его полномочным представителем» (М. Липовецкий).

В исследовании Ж.Ю. Мотыгиной также приводится целый ряд свидетельств о намеренно подавляемых писателем сентиментально-романтических элементах, имеющих близкородственное отношение к лирической прозе начала 1960-х годов и вышедших наружу на последнем этапе довлатовского творчества в форме ретроспективных повествований о любви («Филиал»). Рассматривая творчество писателей, относящихся к лирическому направлению прозы 1960 - 80 - х, в едином контексте с прозой С. Довлатова, мы извлекаем и учитываем только те критерии и параметры, которые удостоверяют типологическое сходство метапрозы Довлатова с лирической прозой 1960 — 80 - х годов.

В исследование в качестве ведущего привлекается многозначный термин идентификация. Истоки его употребления применительно к творческому феномену С. Довлатова можно объяснить своеобразием рассматриваемых проблем, для решения которых потребуется терминологическая конкретность. Термин широко распространен во многих областях научных знаний: в психологии, этнологии, криминалистике, культурологии, философии и других науках. В работе представлен ряд вариантов из академических научных источников, дающих определение понятия идентификация. Соотнесены определения, данные идентификации в различных словарях. В литературоведении значение термина дифференцировано на уровне анализа взаимоотношений между читателем и литературным персонажем: самоотождествление читателя с литературными персонажами расценивается как нормосозидательный процесс, продиктованный психологическими потребностями читателя в усвоении чужого опыта. Л.Я. Гинзбург указывает на литературу, которая веками решала проблемы идентификации героя тем, что героя не выдумывали, а заимствовали из разных источников. По словам исследователя, сам литературный герой ориентирован на те или иные представления, которые существуют в сознании читателя, то есть, идентификация (по Л. Гинзбург) - адекватный выбор героя для литературы сообразно исторической, культурной и бытующей в общественном сознании потребности. Наиболее полномочным в контексте нашего исследования воспринято психологиче-

ское определение понятия, рассматривающее идентификационную политику героев как защитный механизм. Мы принимаем за основу толкование термина в «Кратком психологическом словаре», в котором идентификация рассматривается как механизм исполнения защитной функции, в особенности при сочетании с другими защитно-адаптивными механизмами.

Тема идентификация личности связана с многообразным комплексом антропологических, этико-философских, эстетических раздумий. Процесс самоидентификации включает в себя реставрацию, сбор, самовосстановление личности.

В исследовании мы стремимся структурировать идентификационную практику героев С. Довлатова, отмечая точки соприкосновения традиционной лирической прозы и прозы Довлатова, обнаруживая те самостоятельные составляющие, из которых она оформляется в творчестве последнего. В частности, актуализируются два фактора: неизменное проецирование довлатовским героем на себя подчеркнуто сниженных человеческих качеств и его регулярная включенность в состояние игры или контригры - высвечивающих нравственную состоятельность играющего.

Обращаясь к понятию идентификация, мы предпринимаем попытку сложить о герое Довлатова представление как: о личности маргинальной, испытывающей неудобства в мире абсурда и хаоса; личности, не дающей законченной оценки всем возникшим в результате идентификационной практики тождествам, парам, сочетаниям, сторонящейся диктата, дидактики, взгляда, могущего быть абсолютным и непогрешимым. Довлатов неоднократно «перекраивает» собственную биографию, и в этом, по мнению ряда критиков, состоит оригинальность его жизненной позиции, нацеленной на защиту от привнесения в мир однозначного, константного суждения о человеке и действительности. Текст превращается в набор допустимых вариантов развития. Динамичная игра писателя со своей судьбой (игра с текстом, с читателем, с персонажами, языковая игра) выступает как стратегическая программа, не дозволяющая воспринимать судьбу как строго предначертанную стезю.

Поскольку игровая ситуация упраздняет всякое притязание на овладение истиной и позволяет формировать невозмутимое отношение к миру как данности зыбкой, модифицирующейся, немотивированной (где нет границ между верхом и низом, вечным и сиюминутным, бытием и небытием - идеи М. Бахтина, Й. Хейзинги, Е. Финка, Г. Гессе, Ю. Лотмана, М. Липовецкого), довлатовский герой отдает предпочтение идентификации с ролью, преследуя цели регуляции действительности. Важной стилевой тенденцией этого периода (в меньшей степени литературы последующего десятилетия) становится авторская потребность (думается, что она пробуждена не только социально-идеологическими причинами) воспроизведения образа эпохи в максимально самостоятельной от соцреалистического канона форме; потенции воспринять эпоху в качестве источника «готовых» сюжетов и героев; предоставление в творческую мастерскую собственной жизни в качестве содержательного и структурного материала, а художественного творчества как «терапевтической» поддержки автора в акте духовной самостабилизации.

В докладе «Кто отражается в зеркале» Б. Рохлин отмечает немаловажную особенность в обращении автора со своими героями. С одной стороны, это целенаправленная установка на «одновременность расстояния», с другой - «взаимопрони-каемость»: окружение - зеркало, в котором автор пытается отобразить себя и найти с окружающим устойчивые, а иногда мнимые черты сходства, подобия, общности, родства: «Словно бы автор отразился во множестве зеркал, но в каждом по-разному - другое лицо - другая история, - оставаясь при этом в каждом из персонажей, пику-

да не уходя, пребывая на сцене» (Б. Рохлин). Установление диалога с Другим, налаживание и устроение душевной связи, идентификация с окружающими мыслятся довлатовскому герою как спасительные мероприятия. Отражаясь и изучая собственное отражение в Других, герой Сергея Довлатова получает возможность осмыслить и оправдать окружающий мир, утвердив на основе установленного идентифицирующего сходства равноправное партнерство и личный автопортрет. Источником (компонентом) его восстановительного конструирования становятся неидеальные (неэталонные) структуры.

Предметом исследования становится художественный опыт С. Довлатова как противоречивое единство традиционных и новых взглядов на проблему самореконструкции.

Объектом исследования стали такие произведения писателя, как «Зона», «Компромисс», «Заповедник», «Наши», «Ремесло» «Филиал», «Иностранка».

Цель исследования - раскрыть природу, назначение и эстетическую ценность идентификационной практики для героев лирической прозы 1960 - 80-х годов, определить степень соответствия творчества Сергея Довлатова обозначенному контексту.

Поставленная цель достигается в решении ряда взаимосвязанных задач исследования:

- установить степень принадлежности феномена С. Довлатова логике событий, происходящих в прозе конца 1950-х годов;

- исследовать характер эволюционных изменений в лирической прозе 1960-х - 80-х гг., объяснить самобытность ее героя характером его идентификационной активности;

- рассмотреть особенности идентификационной практики героев С. Довла-това в плане ее оформления: в мимесисе (подражании), в игре, посредством реконструкции кровно-родственных, генетических связей, через вещь, имеющую знаковый характер т.д.;

- установить значение в идентификационной практике ведущих мотивов: солидарности, сопричастности, ответственности, вины-беды.

Поставленные задачи определяют методологию исследования.

Нами применяются традиционные для современного литературоведения методы: сравнительно-исторический, типологический, историко-литературный, целостного анализа текста, использован прием «медленного прочтения». Теоретической основой исследования стали труды М. Бахтина об игровом и карнавальном мироощущении личности, о соотношении позиции автора и героя; работы по семиотике Ю. Лотмана; исследования Л. Гинзбург о герое и психологической прозе; работы Ю. Тынянова; М. Ямпольского о культурологическом предназначении мимесиса; М. Липовецкого, М. Эпштейна, И. Ильина о постмодернистическом освоении хаоса, а также работы других теоретиков литературы и философии. Разработанные ими положения и концепции легли в основание изучения художественной системы С. Дов-латова.

Научная новизна исследования.

Работа предполагает расширение и углубление сведений об одном из крупнейших писателей конца XX века С.Д. Довлатове, а также выход на уровень обобщений, не имеющих широкого распространения в критической литературе по творчеству писателя. Не утверждая, что отечественная лирическая проза 1960-х и более поздних годов оказала прямое влияние на становление Довлатова как писателя (от-

меченная сородственность абсолютно не обусловлена сознательной ориентацией Довлатова на рассмотренную творческую манеру), обнаруживается прочная связь между лирической прозой конца 1950-х -80-х годов и метапрозой С. Довлатова. Лирическая проза оценивается как близкий прозаику контекст, подспудно сообщающий довлатовской художественной манере характерную интонацию и своеобразное развитие. Включение творчества писателя в режим разговора о лирической прозе представляется новизной, поскольку до настоящего времени критикой, не был предложен единый контекст, который позволял бы смело сопоставлять столь самобытные и разные произведения. Однако можно обнаружить целый спектр условий для их сопряжения и сопоставления в едином смысловом поле.

Не подвергая сомнению активное влияние на становление творческого феномена Сергея Довлатова американской традиции, проза Довлатова рассматривается как развивающаяся под эгидой отечественного влияния. Мы определяем автобиографического героя Довлатова как личность, осознающую и испытывающую на себе дискретность мира, фрагментарность, разъятость - т.е. маргинальную личность, стремящуюся восполнить себя в активной проекции на многообразное окружение, на основе манифестируемого сходства оправдать и «оцелесообразить» мир.

На защиту выносятся следующие положения.

1. Художественная система Сергея Довлатова сформировалась в русле новой эстетической парадигмы и обнаруживает серьезное типологическое сходство с лирической прозой по целому ряду параметров.

2. Нетрадиционная для лирической прозы рефлексия по поводу создаваемого текста - момент, отделяющий творчество Довлатов от традиционной лирической прозы и сближающий его с метапрозой.

3. Компонентом восстановительного реконструирования довлатовского героя становятся неидеальные (неэталонные) структуры: уродливая, иррациональная, неисправимая, но реальная натура, которая приобретает статус достойной подражания.

4. На принципе равенства, тождества между автобиографическим героем и людьми «неэталонного» типа («адмиративный» тип идентификации — Ю. Борев) зиждется довлатовское понимание мира. Судить себя, а не другого, установив предельно заниженный уровень самооценки (мотив беды), вписаться в несовершенство мира, являя собой неотъемлемую его часть, конгломерат грехов и пороков, обрести утраченную целостность. Вина у Довлатова - это не только внутреннее недовольство собой, но и декларация несовершенства мира в целом.

5. Опираясь на концепцию ММ Бахтина, согласно которой вещи и идеи объединены фальшивыми иерархическими отношениями (компромисс, язык, обман -доказательство фиктивной связи), смеем утверждать, что в основе идентификационной практики героя Сергея Довлатова лежит идея возобновления тождества, равноправия и установления диалога между людьми. Через обращение к бытийным феноменам - абсурду, игре, карнавалу - в поиске подлинной и бескомпромиссной жизни герой Довлатова формирует свою идентификационную мобильность.

Практическая значимость исследования. Материалы, обобщения, выводы могут применяться в ходе дальнейшего изучения творчества С.Д. Довлатова: при чтении курсов по русской литературе XX века, спецкурсов, проведении семинаров по истории современной русской литературы как в вузах, так и в школах.

Апробация работы. Результаты диссертационного исследования обсуждались на заседаниях кафедры литературы Курского госуниверситета, на Международной

научной конференции «Национальные картины мира: язык, литература, культура, образование» (Воронеж - Курск, 2003), нашли отражение в пяти научных публикациях.

Структура и объем диссертации: диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка, насчитывающего более 250 наименований.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении определена степень изученности проблемы, обоснованы актуальность и научная новизна исследования, определены цели и задачи, пояснены основные положения и термины, задействованные в разработке концепции.

I глава исследования «"Предыстория" творческого феномена Сергея Дов-латова» посвящена проблемам становления творческого феномена С. Довлатова в специфике формирования новой эстетической парадигмы. Дан подробный анализ литературной ситуации конца 1950 - 1970-х, специальное внимание уделено положению героя лирической, деревенской, исповедальной прозы 1960 - 1970-х годов. Мироощущение героя в ходе ломки прежних стереотипов и в отсутствии новых расценивается как катастрофическое. Необходимость экзистенциального подхода при рассмотрении концепции личности героев этой прозы (как и для исследования поэтики авторского самовыражения) оправдана умножением и активизацией субъективных начал личности в обстоятельствах кризиса. Актуализирован личностно-экзистенциальный аспект в реализации идентификационной практики предельно индивидуализированного героя традиционной лирической прозы 1960 - 80-х годов и героя прозы С. Довлатова.

Изменения, произошедшие в 1960-х годах в общественной и духовной жизни, обеспечили модификацию традиционных жанров, став фундаментом для реорганизаций в литературном пространстве. К 1960-м годам в литературе прочно обосновался «пассивный герой»: человек с оптимистическим будущим и маргинальным настоящим. Появление столь бездеятельного, статичного, даже равнодушного персонажа, спроецировали не только «неприспособленные жилища», «непроезженные дороги» (В. Васильев), но и внутренняя неготовность личности к живому, безбоязненному и дерзкому мирочувствованию. Русская словесность, по словам И. Бродского, впустила в себя энергию разрушения и упадничества, творческая личность погрузилась в состояние упоенности, зачарованности масштабами происшедшей трагедии.

Отсюда в лирической и деревенской прозе плотность сюжетного пространства расширилась не за счет качества и объема описываемых событий и их динамического чередования, но за счет эмоциональной концентрации внутренних переживаний в герое (Э. Бальбуров, Я. Явчуновский). В сложившемся положении для создателей лирической прозы был предопределен единственный выход: сознание, охваченное горем, страхом, неуверенностью и скорбью, в своем высшем художественном проявлении должно преобразовывать («катарсизировать») откровенно негативные, трагические эмоции и мироощущения в лирическом исповедании - очищении. Традиционные темы деревенской прозы являют состояние всеобщей усталости, обреченности, постепенного отхода от «генеральной линии», от строек века, глобальных решений, динамических функций, государственной целесообразности к внутренней целостности и стабильности, реорганизовавшейся в статуарность.

В работах Ю.М. Лотмана проблема идентификации личности героя осмысливается с учетом дифференциации состояний «динамики» / «статики» в отношениях героя с пространством. С момента актуализации глубинных несоответствий между

динамикой «внешней» жизни, планируемой и регулируемой государственной идеологией (в особом режиме и темпе), и «внутренней» человеческой статикой (Я. Гордин) модифицируется герой литературы. Положение рефлектирующего, сомневающегося героя в центре повествования - основополагающее свидетельство эстетической избыточности значимого жизненного опыта, опыта солидного пережитого, выступающего в качестве дидактического и поучающего. Качество «безыдейной» литературы, литературы, не преследующей целей служебности, рациональных, идеоло-го-функциональных убеждений и принципов «служебного» суждения о времени и действительности характеризуют прозу С. Довлатова. Предоставленный писателем личный жизненный опыт, утвержденный во времени, подкрепленный эмпирическим знанием действительности не содержит морализаторской, дидактической, назидательной интонации. Творческая практика Довлатова служит исполнению проекта: «чистая» литература, существующая в рамках ею же установленных законов. Деструкция пафоса «золотого времени», «положительного героя», нормы, идеала, законченной оценки - логична и закономерна в программе нейтрализации писателем всякой «авторитетной мифологии».

В лирической и деревенской прозе 1960-х годов также во главу угла ставится авторитет субъективных начал — «банальных истин». Частные, «мелкие» проблемы становятся эстетическим знаком времени. Творческая ценность лирического произведения характеризуется соблюдением художником внегласной регламентации: личный опыт (достоверный, чаще трагический) — лирическая рефлексия (чувственная реакция на сложившееся положение) - самопознание - творчество. Писатели, принадлежащие к направлению традиционной лирической прозы, формируя художественный текст, осуществляют совместно с этим самореконструкцию, обретают право «говорить», руководствуясь собственным опытом пережитого. Пристальное внимание к частной ситуации, конкретной исторической обстановке, осмысление понятия «история» с учетом всех сторон бытия, в том числе и со стороны неофициального бытия, преодоление «фона» и выдвижение на передний план второстепенных персонажей с включением их в общий «причинно-исторический ряд» - свидетельство роста в обществе гуманистических и демократических ценностей и повышения авторского самосознания (Б.Г. Реизов, А.Е. Кедровский).

Так, в лирической прозе конца 1950-х — 80-х гг., как правило, личностное самоощущение героя передается в комплекте с писательским. Авторы, осуществляя творческую, бытовую и внутреннюю жизнь в условиях кризиса, пересматривают способы и формы конструирования личного сознания, привлекая разнообразные формы идентификации с целью самореконструкции. Литература данного периода предпочла динамическую регенерацию человеческой личности в практике «самособирания», прибегнув в том числе к формам исповедального покаяния, что свидетельствует о зрелом душевно-художественном рефлексе, который спровоцировал поиск творческих ресурсов для сопротивления энтропии.

Процесс идентификации личности ложится в основу реконструктивной практики героев. Личностный поиск авторов лирической прозы и прозы С. Довлатова осуществляется и в проекции собственного состояния на литературный материал: «...механизмы подобной проекции чаще всего обусловлены уже теми или иными психологическими и личными или позиционными (а не исследовательскими) побуждениями. Другими словами, воспроизводится замкнутый компенсаторный круг самообоснования изолированной филологической деятельности, в которой игра, само-

выражение, самообъяснение, самоудовлетворение или самоутверждение происходят с помощью литературного материала» (Гудков Л).

По мнению Н. Ивановой, стремление запечатлеть характерно для прозы лирической; стремление обнажить самого себя и понять себя, покаяние - вот основа прозы «авторской»; лирическая проза 1960-х тяготеет к поэтическому познанию мира, «авторская» «есть прежде всего самопознание». Критик замечает, что в ходе самоосмысления герой (автор) «авторской прозы» для ответа на вопрос «кто я?» прибегает к использованию разнообразных средств самоопределения: прямого включения в исповедальные, диалогические, дидактико-проповеднические отношения с присутствием лирического начала, в качестве побочного компонента. Анализ идентификационной практики героев лирической прозы и героев метапрозы С. Довлатова позволяет увидеть довлатовскую прозу одним из векторов прозы лирической и вместе с тем указать на противоречие в концепции Н. Ивановой, состоящее в не обнаружении ею в лирической прозе явного идентификационного компонента.

Идентификационным источником для героев лирической, деревенской, исповедальной прозы стали «эталонные структуры» прошлого. Авторы лирической прозы 1960 - 80-х годов, создавая художественный текст, одновременно с этим осуществляют самореконструкцию. В частности «Дневные звезды» Ольги Берггольц составляют изящную систему ассоциаций («вершин духа» - ярких моментов прошлого, спонтанно формирующихся в целостное художественное полотно и одновременно укрепляющих и созидающих личность автобиографической героини). Не случайно с именем О. Берггольц связывают расцвет и становление «лирической ветви» в советской литературе, усиление автобиографических интонаций, интонаций покаяния. Большую часть содержания «Дневных звезд» занимают детские воспоминания. Через художественную ткань книги проходит целый ряд лично трагических впечатлений, сливающихся в общем вне-временном и вне-пространственном потоке: переезды в Углич, блокада, смерть родных, потеря детей. Неустойчивость (зыбкость) субъективности выявляется при обращении лирической героини к детству как источнику счастья, силы, полновесия, точнее сказать, к правильно заданному ходу становления собственного "Я".

Не из этих ли детских, откровенно религиозных впечатлений консолидируется главная философская идея книги — «Дневные звезды»? Неожиданным в русле бытующих исследований по творчеству О. Берггольц может показаться наше предположение о преобладании в «Дневных звездах» религиозно-духовной (ассоциативной) основы в совокупности способов собирания автобиографической героиней собственного "Я". Самособирание, лежащее в основе покаянной исповеди - акте жизне-творческом, предполагающем отречение от греха во имя Жизни, находит в книге О. Берггольц интутивное воплощение, прежде всего, в стремлении к исповеди как основному способу возрождения себя к Жизни. В снах героини неосознанное стремление к духовно-религиозному миру вычленяется из общих впечатлений детства, потому как это единственный временной период, не охваченный атеистической оккупацией.

Когда Страх Божий, который должен был быть подменен чувством бесстрашия, в противовес действующим природным чувствам изживался, психика «героя новой жизни» начала испытывать нечеловеческие нагрузки. Существование по законам системы, требующей полной самоотдачи, жертвенности (чего стоят дома без прихожих и кухонь, замечательно описанные Берггольц), гражданской самостоятельности, зрелости, каждодневного героизма от рядового участника Великих собы-

тий, ввергает личность в противоречивое положение. С одной стороны, автор со всей убедительностью проводит линию обязательного оптимистического исхода, истоки оптимизма коренятся в сущности ориентированного мировоззрения. Слова Берггольц о будущем — «голодные, теряющие самых близких людей, сами умирающие, мы любим жизнь и поэтому обязательно победим» - воспринимаются как традиционные (корчагинские, мересьевские) девизы духа и связываются с обострившимся в послевоенные годы восприятием достоинства и ответственности каждой отдельной личности перед лицом Истории (А. Бочаров). Жизнеутверждающий пафос - ценой человеческой судьбы - для Берггольц обретает дополнительное значение. Это не только жертвенное служение Личности своему государству до самоумаления, но и христианская жертвенность перед ближним своим (история отца, княжны и т.д.).

Осознание значимости и полноправия собственного присутствия в мире («Я говорю, как плоть твоя, народ...»), претензия на восприятие себя другими в динамике целостной нерасторжимости (телесно-плотской и духовной целостности) в противовес «механистическому» отношению к личности «невнимательного» государства; вычленение себя из общего потока (как и своей частной трагедии из общей) ориентирует творческую самобытность Берггольц на принятие позиции, резко отличающейся от бытующих в советской литературе традиций. Позиции, где «с полной откровенностью человек пишет о своих повседневных заботах, усилиях, скорбях, радостях, где, как правило (но не всегда!), "свое", глубоко личное есть в то же время всеобщее» (О. Берггольц).

Творчество С. Довлатова - его «пятикнижие», «метароман», «единая сага о самом себе» (И. Сухих) - логично укладывается в выдвинутое О. Берггольц понятие Главная книга: — взгляд на собственную жизнь как на литературный сюжет. О. Берггольц утверждала, что писатель пишет свою Главную книгу непрерывно, идет к ней все время, мечтает о ней неустанно. Главная книга как бы всегда в черновике, вечный черновик. Она находится в непрерывном движении, совпадающем с движением жизни, с ростом и движением сознания писателя. Писателем декларируется устремление преобразовать «Дневные звезды» в Главную книгу — книгу Жизни. Все это позволяет воспринимать первые ростки, наработки и решения, осуществляемые лирической прозой, заявленные и заложенные в ней, как попытки метапрозаические и сопоставлять их с аналогичными проявлениями в прозе С. Довлатова, чье творчество воспринимается как единая книга - метароман.

В практике собственной реформации герои О. Берггольц, В. Солоухина, Ю. Нагибина используют в качестве идентификационных образцов (достойные) эталонные структуры: честный опыт отцов, крепкий семейный уклад, мудрость прошлого, впечатления «золотого» времени -детства и т.д. В советской прозе 1960-х годов еще сохраняется ориентация на образец, хотя не обязательно идеологического характера.

В полемическом диалоге с воображаемым собеседником - читателем автобиографический герой В. Солоухина («Капля росы») не только раскрывает собственную ироническую позицию по отношению к шаблонному, стереотипированному соцреалистическим каноном творческому сознанию, но и разоблачает себя самого, создающего отчасти ироничное повествование, но не в полной мере оторвавшегося от убеждений, которые осмеивает («...рефлексия по поводу «своего», «здесь и сейчас» создаваемого автором повествования...» - М. Липовецкий). Эмоции подвергаются героем бдительной проверке-контролю на соответствие естественным условиям природного мира.

В повестях не наблюдается явных экзальтации, трудно сдерживаемых внутренних духовных порывов. Автором контролируются и регулируются собственные переживания в русле точности, лирической нежности (обнаруживается корректность, прежде всего писателя-корреспондента, и только в частности - субъекта исповедального состояния (явная параллель с С. Довлатовым)). В. Солоухин, как и многие, оказался в условиях жестокого компромисса. Либо, приноравливаясь к разрешенному литературному пространству, писать об «освоении целинных или залежных земель - прославляя чудовищную, сумасбродную идею, нанесшую планете непоправимый вред» (В. Солоухин), либо оставаясь на периферии, в отрыве от магистральных тем, проводить идеологически внеплановую самоисследовательскую рабоВ «Капле росы», во «Владимирских проселках» повышенное внимание автобиографического героя к деталям и мелочам моделирует общее отношение к ценности жизни. Из «босоного» (иррационального и не утилитарного) детства зарождается бережливая бдительность к малым и незначительным явлениям и вещам. В основу писательского восприятия ложится естественное мировосприятие (сродни довлатов-скому миросозерцанию!). К примеру, от путешествия по владимирщине герои принципиально не ожидают никаких материальных и рационалистических значений, знаний («весь поход наш - суп из топора»), а местное население принимает их за бродячих фотохудожников (активизация «чистого восприятия»).

Полемический (скептический) диалог-конфликт с «невидимым» собеседником (толковое и смелое истолкование автором личного смыслотворчества: пишет нероман, не очерк, а нечто автобиографическое (что в данном случае - «дьявольская, разница») и героев своих принципиально берет не из «горнила жизни», а из «захолустного» села Олепина: «...вы не удержались бы от восклицания: "Экая глушь!"» -своеобразная художественная программа выхода из существующей системы, можно сказать, кардинальное превосхождение стройности и незыблемости последней. Искомый для Солоухина «продукт» — личностный образ бытия, формируемый опытно, самостоятельно и независимо от государственных заказов. Очевидна сознательная авторская отстраненность от всего, что обнаруживает в нем «автора-потребителя», «исполнителя» всевозможных прагматичных смыслов, конкурирующих с эстетическими. Эту авторскую ориентацию необходимо рассматривать как выражающую глобальную бытийную стратегию - утверждения неотъемлемого права на наличие разборчиво выраженного мнения по отношению к собственной ситуации, внешней и внутренней.

Опыт пережитого осмысливается Солоухиным как принципиально важный, стержневой для антропологической стратегии личности. Автор оставляет приоритет за опытом непроизвольным, отрицает механические субъективные намерения, интеллектуально-рациональные потуги: для передачи такого рода опыта применяется соответствующая структура, основанная на дыхании памяти, изливающейся бессознательно, где каждый входящий в нее элемент свидетельствует об общем содержании.

Выявляя своеобразие личных авторских пространственно-временных координат, мы можем говорить о том, что пространственный фактор (деревни и села на топологической карте - путеводителе «странников» по владимирским местам) выступает не как сюжетообразующий, но как обнаруживающий личные пространственно-временные координаты (И.С. Веселова): это пространство частной жизни и время частных событий, восполняемое определенно-личным хронотопом. Наряду с этим с

этим пространство содержит в себе необходимый для автобиографического героя информационно-эмоциональный заряд, содействующий идентификационной практике личности: «Вы смотрите по сторонам, любуясь на луну или вглядываясь внутрь себя» (В.Солоухин).

В лирической прозе более позднего периода (в лирической повести Ю. Нагибина «Встань и иди») идентификационная практика осуществляется особым образом. Средствами «исцеления», реконструкции героя становятся: элементы окружающего мира (традиция деревенской прозы) и персонажи - доноры.

Роль «спасающего» состоит в том, что он восстанавливает полноту в составе души «спасаемого», становясь его недостающим «элементом» (Т.А. Шестакова). Отсюда ведущий мотив - мотив душевного контакта. Повесть Ю. Нагибина любопытна спецификой идентификационной практики автобиографического героя: в утверждении собственной «оначаленности» - основательный поиск героем убедительных идентификационных подтверждений, учет критериев родства, факторов принадлежности к роду, клану, семье; бережное коллекционирование идентификационных подтверждений (предки, образ отца).

Иначе говоря, своеобразный охранительный режим, необходимый для осмысления и становления личностного «Я», который и раскрывает герою факт генетической, кровнородственной причастности к греху, осознание внутренней испорченности. «Развенчание» антропологической нормы душевно-физической значимости отца и естественной зависимости от него вскрывает глубокий надрыв: «Кто-то и зачем-то, словно ножом, рассек народное тело, объявив одну ее часть виновной перед другой» и закрывают доступ к энергитийному, идентификационному резерву: корень «онача-ленности» заложен в образе отца и в возможности идти путем метафизической преемственности. Человек, который по естественному закону должен был стать источником силы, полновесия, «полнокровия», изживается, умаляется, упраздняется и искореняется системой на его глазах. Онтологический статус «отца» (смысл полноценного отцовства) методично редуцируется государственной идеологией как опасная структура — как начало творческое, рождающее, производящее, властное, традиционное и национальное.

Физический образ отца на протяжении повествования выступает как жертва беспощадной целенаправленной деформационной обработки: «полностью испитый лагерем», психически опустошенный (бесперспективное реабилитационное лечение в санатории для нервно-психических больных с гордым названием «Мцыри»), выцветший, истощенный до бесплотства: на лице его и места не осталось для поцелуя, «маленький, обессиленный человек в спадающих штанах», полубезумное животное, инвалид, маленькая точка на краю пространства, ребенок - кто угодно, только не Отец. То есть - не образец для идентификационной регулировки.

Удерживаясь в околожизненном пространстве собственного ребенка, отец своим присутствием (волей к жизни) уберегает «времен связующую нить»: «...это единственная основа моего душевного опыта, все остальное во мне дрянь и грубость». Образ отца приобретает высший, харизматический смысл духовного окорм-ления, наставничества. Энергетически заполняя собственной трагедией и болью каждую случайную встречу с сыном, превращая ее в своеобразную ступень с особой психологической проблематикой (скрытым уроком), отец моделирует «путь восхождения» сына, вплотную приближая его к граничной области собственного трагического опыта. Прикасаясь к сыновней судьбе и допуская его в собственную, отец всеми силами пытается преодолеть начавшийся процесс амнезии. Главного героя тяго-

тит не столько контакт с отцом - болезненность собственного отрезвления, но обостренная зрительность, вчувствование, насильственное подключение к идентификационному акту всей сущностью; когда весь человек оказывается воспринимающим органом.

Каждый следящий за логикой восстановления предательски прерванной и исторически разрушенной связи сына с отцом эмоционально достраивает эту, в принципе, традиционную кровнородственную, генетическую связь до уровня эзотерической: наивысшей (эталонной) связи - единства Отца и Сына. Процесс, в который вовлечен герой повести, типичен для большинства героев нагибинской прозы.

Технически он представлен со всей доступностью и прозрачностью (прямая аналогия с довлатовской манерой): «...писателя интересует и то, как, в каком виде отдельные "детали" "строительного материала" входят в состав целого» (Т.А. Шес-такова), и то, каким образом созидается персонаж-система. Чуткость, внимательность автора к подробностям, частностям реализации каждой индивидуальной идентификационной программы, детальное отслеживание ее специфики, анализ, комментирование, максимальная точность в изображении и именовании какого-либо психического явления сближают прозу Ю. Нагибина с прозой С. Довлатова.

Авторы демонстрируют динамику идентификационного процесса героя: подъемы - спады, взаимодействие сознательного и бессознательного, варианты, возникающие в ходе оппозиционного сличения (например, специфичная для автобиографического героя С. Довлатова идентификационная практика с «абсолютной противоположностью», которая в прозе Ю. Нагибина реализуется на уровне телесных оппозиций (здоровое тело - больное тело, физически ослабленное, с дефектами - жизнестойкое), когда немощный, физически слабый персонаж «монолит» становится структурирующей основой («донором») для лица физически крепкого и цветущего. Например, у Довлатова: маленький, худой, с изящными руками рецидивист Купцов и охранник - боксер Алиханов («Зона»); диссидент и красавец, возмутитель спокойствия, низкорослый Эрнст Буш («Компромисс») - успешный журналист Довлатов; спортивный и энергичный дядя, живущий по принципу «в здоровом теле - соответствующий дух», («Наши») - и его прогрессирующая душевная болезнь.

Проза С. Довлатова обнаруживает серьезное типологическое сходство с лирической прозой по целому ряду параметров: произведения С. Довлатова автобиографичны в своей основе, тип повествователя подчеркнуто негероический, голосу рядового участника событий автор полностью доверяет; композиционные элементы строятся гибко и свободно, довлатовские тексты обнаруживают такие элементы лирической композиции, как неупорядоченность, фрагментарность, ассоциативность повествования, временные инверсии, формирование особого хронотопа, тяготеющего ко вневременным категориям, замене хронологической связи ассоциативно-лирической. Для представителей лирического направления и для героя С. Довлатова чаемым состоянием мыслится безвременье. В рамках повествования С. Довлатов сопрягает прошлое и настоящее, не разделяя и не противопоставляя их.

Главная героиня «Филиала» Тася - Анастасия Мелешко, «неизменная», как формула «воды», - выступает аналогом вневременного. «Вневременное» в довлатов-ской прозе также организуется в условиях состояния пограничья - «здесь» и «там», -приобретая статус вневременного - безвременного - небытия. Отъезд в США, которому посвящена финальная часть «Заповедника», «Иностранка», «Филиал», в довла-товском осмыслении обнаруживает аллегорическую аналогию со смертью: инозем-

ность равно потусторонность, эмиграция воспринимается как генеральная репетиция смерти (И. Сухих, А. Генис, Е. Тихомирова).

В эмигрантских произведениях Довлатова стремление автобиографического героя к безвременью, увековечиванию реализуется в практике фиксированного мгновения: «Прошла секунда, и конец. Другой не будет...» - идея, проходящая рефреном через все довлатовские тексты. Заботливое и бережливое отношение к ценностям момента (капля росы - традиционный для лирической и деревенской прозы, широко интерпретируемый символ) сближает лирическую прозу и прозу С. Довла-това.

Отмеченная сородственность отечественной лирической прозы 1960-х и более поздних годов абсолютно не обусловлена сознательной ориентацией Довлатова на рассмотренную творческую манеру. Есть принципиальные отличия довлатовской повествовательной и сюжетно-композиционной специфики от аналогичных составляющих произведений О. Берггольц, В. Солоухина, В. Катаева и других представителей лирической прозы. Наиболее серьезное расхождение произведений С. Довлатова и вышеперечисленных авторов связано со способом отбора и освоения автобиографического материала: так, представители лирической прозы не делят жизненные ситуации и впечатления на «достойные» художественного преломления и «недостойные», на которых не стоит акцентировать читательское внимание. Напротив, мысли и эмоции в этих текстах присутствуют во всей полноте, представленные факты приобретают примерно равную эстетико-философскую ценность: зачастую мелкое, незначительное, утилитарное «вписывается» в комплект «вершин духа» (О. Берггольц), и наоборот, события сложные, драматические получают беглое осмысление. Поскольку при таком подходе право быть озвученным получает буквально все, то создается ситуация либо кажущейся, либо действительной неподконтрольности потока сознания автору, его изначальному замыслу, динамика чувств сохраняется в произведении во всей полноте, но этой исповедальностью во многом обусловливается нелинейность повествования, фрагментарность композиции и размытость структуры текста в целом.

Подобную мозаичность мы регулярно наблюдаем в прозе Довлатова, но с той разницей, что отбор и компоновка материала в его произведениях происходит более осознанно: автор пытается рассказать о своем герое все вплоть до незначительных мелочей, но избирает наиболее существенные (формульные), с его точки зрения, ситуации, раскрывающие и характер персонажа, и все происходящее вокруг него. Не очень традиционная для лирической прозы рефлексия по поводу создаваемого текста встречается в прозе С. Довлатова многократно. Это еще один момент, отделяющий творчество автора от традиционной лирической прозы и сближающий его с метапро-зой.

С. Довлатов явился достойным последователем, органичным отражением лирической прозы. Практическое, концептуальное соответствие его прозы данной литературе позволяет говорить, что на уровне поэтики, стиля, тона, строя, акцентов Довлатов утверждает себя в логике данной прозы. Нами учтены критерии, позволяющие рассматривать лирическую прозу и прозу Довлатова как явления, обусловленные едиными историческими, социокультурными, эстетическими процессами. Это готовность воспринимать свою эпоху в качестве эпохи почти «готовых» сюжетов; актуализированная недидактичность, антигероизм, чуждость нравоучениям и морализаторству: наличие во главе повествования автобиографического героя, удерживающего достоверность изображаемого; присутствие пассивного ге-

роя, маргинального героя (с учетом исторической оправданности его бытования); провозглашение писательского ремесла как средоточия смысла бытия; образ эпохи, представленный не в обобщенных чертах, но в бытовых подробностях. Отражение частностей собственной душевной и бытовой жизни в нерасторжимом целом. Отход от необходимости разделять «нужное» / «ненужное», «значимое» / «маловажное» - все приобрело равную ценность; беспрепятственное перемещение акцента с частной (незначительной) судьбы до уровня ее мировоззренческого толкования, эстетика минимализма: малое - ценное; отражение писательского мирочувствова-ния (лирической взволнованности) в специфике композиционной организации текста (особый хронотоп - тяготение ко вневременному; особый вид памяти; текст -«вечный черновик», подверженный переработке; переигрывание жизненных альтернатив); существо идентификационной практики героев лирической прозы, авторской прозы, героя Довлатова; вина - беда как факт, стимулирующий идентификационную практику.

Реализация мотива «вины - беды» в прозе 1960-х гг. становится основополагающим принципом идентификационной практики героев. Проводя сопоставительный анализ Довлатов - У. Фолкнер (шире - С. Довлатов и вся западная литература XX века), Н. Анастасьев приходит к выводу, что Фолкнер при всей «затрудненности» стиля удивительно близок к Довлатову: личность у него - яркая, неординарная личность <...> принадлежит тому, что называется у Фолкнера «community», общине. Легче от этого человеку? Да нисколько, наоборот, уделом его становится абсурд, трагедия, смерть. Ибо община есть не только плодоносный корень бытия, но также вместилище греха и преступлений перед природой и нравственностью, и каждый тянет за собой грехи всех. А в тоже время — не умеет, да и не хочет добиваться отдельного рая для себя» (Н. Анастасьев). У Довлатова принцип тождества с Другим напрямую подвластен участию и переживанию (солидарности в грехе). Здесь уместно вспомнить философскую трактовку диалогизма (Гуссерль, Бахтин), т. к. в довлатов-ском случае «участная позиция» несет целеполагающий смысл.

Равнодушие, спокойствие, безразличие, неактивность личности прочитываются как привилегия и драгоценное право (пример тому, своеобразное коллективное тело, умеренно реагирующее на спецэффекты, преподносимые жизнью - традиционная модель довлатовского художественного контекста: Петр I в очереди за пивом («Чемодан»); спокойная, «как дамба», жена Лена («Чемодан»); равнодушно-утомленный майор Чиляев («Заповедник») и т.д.). Однако процесс идентификации (по Довлатову) неисполним вне совокупной ответственности. Для довлатовского героя позиция «внешне-внутреннего наблюдателя: если не соучастника, то сопережи-вателя» и ответчика - неизбежное условие. Поэтому присутствие "Я" в прозе С. Довлатова выражено через тщательно организованную систему отражений и рефлексий на «чужое» (М. Липовецкий), при повышенном внимании к «идентификационному образцу» «неэталонного» типа. Склад лирического «я» довлатовского автобиографического героя, вопреки своеобразному исполнению идентификационной потребности в опоре на негероический поведенческий опыт, оценивается как предельно ориентированный на общечеловеческие нравственные нормы.

Процесс идентификации обнаруживает эксклюзивные, вариативные формы воплощения. В первой главе исследования мы рассматривали творчество С. Довлатова преимущественно в контексте лирической прозы 1960-х и более поздних годов. Во второй главе «Своеобразие идентификационной политики героя Сергея Довлатова» нами рассматривается специфика и своеобразие идентификационной прак-

тики исключительно довлатовского героя. В художественной практике С. Довлатова идентификации, обусловленные нормами человеческого вкуса, социального, общественного идеализма, признаются «относительно ценными».

§2.1. «Роль "вещи "в идентификации личности героя С. Довлатова»

В прозе Довлатова имеет место множество проявлений постмодернистиче-ской поэтики, однако автором в качестве ведущих мотивов в презентации «вещи» используются не только кодирование, «прием перечня», «реестра», «каталога», позволяющие представить официальную советскую культуру и быт как объект деконструкции, но «вещь» как позитивное назначение в установлении подлинного диалога-контакта между людьми, поиске равенства, созидании памяти, вещь как идентификационная предпосылка. Суженное, материально-утилитарное отношение к «вещи» трансформируется у героя в особый тип образности: «вещь» воспринимается им как благостное и ценное, но не с точки зрения ее буквальной ценности (консюмерический подход, диктуемый философией повседневности, а с точки зрения ценности идентификационной (субъективной). И это для не в полной мере индивидуализированного сознания — достойный выход.

Вещь исполняет посредствующую функцию, координируя и сближая ее обладателей. Вещи «с чужого плеча» - воплощение общего пережитого в предельно частном опыте и лирическом воспоминании. По Довлатову, именно вещь предоставляет содержательный набор свидетельств, доказывающих сородственность и тождественность людей в мире. Точно «такие же» джинсы (спектакль «Колокол» по Хемингуэю), точно «такие же» трусы («Компромисс»); «такая же» шапка (история с братом), одинаковые носки (партии в магазинах) («Чемодан»), сетование жены Головкера Лизы на то, что «все мы здесь безразмерные» («Встретились, поговорили»); схожие книги на полках, «те же» кумиры и портреты вождей в рамках, предсказуемость интерьера - на всех этих приметах повсеместной стандартизации, повторяемости зиждется довлатовская логика мира. В повторяемости оправдывается и утверждается довлатовский герой. «Тиражированность», «повторяемость выступают важной характеризующей довлатовской прозы: это отражается и в композиционной организации текстов (практически все рассказы строятся из структурно однотипных эпизодов), и в поэтике: Довлатову присущи сюжетные и структурные повторы. Повторяемая «вещь» - «вещь - близнец», «вещь - копия», - обнаруживаемая героем у незнакомого или даже неприятного ему человека, вносит во взаимоотношения новый смысл и выступает гарантом расположения, взаимопонимания, любви к владельцу «вещи», своеобразной формой диалога, тождества, уравнивания. Вещь ставит между обладателями знак равенства. Идентификационная мобильность героя повышается благодаря критериям сходства. Знакомая герою вещь, обнаруживаемая у Другого, прочитывается героем как знак, посыл к диалогу, восстанавливающий его личную целостность. Случайное упразднение (служебных, должностных, имущественных, возрастных) иерархических отношений между героями на фоне «исключительной иерархичности» (прореха на брюках начальника и «разоблаченные» одинаковые голубые кальсоны) - традиционный карнавальный жест (М. Бахтин). В специфике вещи у Довлатова вскрываются тиражирование личных вариантов существования, как правило, конкретная, осязаемая уязвимость, неприютность, упрощенность советского быта. «Вещь» участвует в восстановлении того «совокупного, общего», благодаря чему герой начинает воспринимать мир как мир без границ - открытое родственное сообщество. Предметы (вещи)

уравнивают статус героев, выступая в качестве ключевых элементов, обеспечивающих тождество и гармонию субъектов.

Вариант присвоения актуализируется Довлатовым в рассказах «Номенклатурные полуботинки», «Шоферские перчатки» («Чемодан»). Данные ситуации можно охарактеризовать как автоматическое заполучение тождества, процесс по своей сути равнозначный совершенному уподоблению, принятию актером роли после тщательного костюмирования. Довлатовский герой, обнаруживая даже у не совсем приятного ему человека элементы собственной конституирующей основы (например, польские джинсы у бездарного провинциального актера, играющего спектакль по Хемингуэю) или голубые кальсоны, проглядывающие из брючной прорехи строгого начальника, готов простить и породниться со всем противоречивым миром. Вещь в своей открытости становится звеном взаимосимпатий между героями, возможностью взаимопроникновения и обмена опытом, взаимопонимания и сближения, она обеспечивает полноту диалогического общения и равноправия.

В § 2.2. «Семейно-родственные отношения и «дружество» как основы идентификационной практики довлатовского героя» сосредоточено внимание на специфике влияния структуры «родства» на стратегию, способы выживания, самосознания и «самособрания» героя, а также на формы восприятия автобиографическим героем С. Довлатова понятий родственного сходства в качестве первостепенного идентификационного источника. Структура «родства» существенно влияет на стратегию, способы выживания, самосознания и «самособирания» героя (И.А. Разу-мова). Автобиографический герой прозы Довлатова в качестве идентификационного ресурса осмысливает «родственное сходство». Представление своей семьи внешнему окружению («Наши»), обращение к семейному фольклору — довлатовский вариант борьбы рефлектирующего «Я» с абсурдностью и деформированностью окружающего мира. Знаком нового (а именно, знаком новой эстетики) в довлатовской прозе становится утверждение сходства за счет манифестации критериев родства и целенаправленный поиск сходства (родства) на базе активизирования минимальных, зачастую мнимых параметров (например, в «Наших» - сходство с собакой Глашей), утверждение индивидуальностью героя желаемых черт (вольно и смело проецируемых на условиях формального сходства).

В качестве элементов для самореконструкции используются эксклюзивные избирательные признаки, зачастую мифического и надуманного характера. Приоритетными воспринимаются признаки «неэталонные» - обжорство, пьянство, хулиганство, волокитство и т.п. (так называемая «раблезианская парадигма», блестяще интерпретированная в работах М.М. Бахтина). Предпочтительными становятся не кровнородственные общности, а духовные связи и сомнительные авторитеты (чужестранец, говорящий на незнакомом языке, дороже и ближе родного дяди («Наши»)). Представления о родстве у автобиографического героя (принятие и подтверждение родства) носят отчетливо деформированный характер. Подтверждение родственной близости (строго очерченный круг «наших» - «своих») организуется не только планомерным проецированием автобиографического героя «на себя» избирательных, уникальных признаков (семейно-родового, дружеского круга и др.): богатырская сила и чревоугодие предков-дедов, щепетильность и неприязнь к неточностям и ошибкам - матери Норы Сергеевны, но и качеств «преступных»: предрасположенность к криминалу и пьянство (брат Борис), космополитизм (дядя Леопольд) и т.п..

Модель, образованная совокупностью проецируемых свойств (как правило, это набор качеств и свойств негативного характера), прочитывается довлатовским

автобиографическим героем как самовариант. Образ автобиографического героя Довлатова синтезирован из многих составляющих, в каждой из книг автором актуализируется (высвечивается) какая-то особая грань: социальное «Я» («Филиал», «Зона»), творческое (писательское) «Я» («Ремесло»), семейное домашнее «Я» («Наши»).

По Довлатову, потребность личности принадлежать к группе может быть реализована вне пределов государственного коллектива. Писатель сознательно не доверяет опыту неживой государственной общности - группе «непричастных друг другу» соучастников, генеративным же видит опыт духовно-генетической преемственности от личности к личности (не случайно каждый эпизод «Наших» подчинен (посвящен) индивидуальной истории), когда «Я» единичное самообнаруживает себя и осознает как «стержень», на котором зиждется корпоративная человеческая «связность» (И. Разумова). Известно, что мемуары адресуются и обращаются к потомкам, они, как правило, обеспечены совершенным набором дидактико-воспитательных методов, при полном отсутствии оных у Довлатова, при его абсолютной недидак-тичности, можно легко обнаружить, что все ситуации, описанные в «Наших», - будничные, а герои - необразцовые. Довлатов пытается оспорить сложившийся в литературе ряд: «хороший человек» — «добродетельный человек» - «положительный герой» - и заменяет его самостоятельно разработанной символикой родственной связи «люди из одной грибницы» (А. Генис) - неразделимым, устойчивым пантеоном близких, ярких людей, «родных людей», «знакомых людей» и уже по этой причине горячо любимых. Если в типовой ситуации возникают сложности, когда заговаривают о семейных конфликтах, разводах, самоубийствах, либо о родственниках, принадлежащих к криминальной среде или страдающих психическими заболеваниями, алкоголизмом, то о своих героях Довлатов говорит подчеркнуто откровенно, с интонацией человека, который уже давно пересек грань, разделяющую надвое «свое» и «чужое», а недостатки других начал воспринимать как часть самого себя, причем — большую (истинную) часть. Эта позиция позволяет выявлять меру личной ответственности героя, сопричастности происходящему. Небезупречные герои «Наших»: дед Моисей, раблезианский чревоугодник дед Исаак, богоборец и самоубийца Степан, дядя Роман Степанович - «кинто» (не хулиган, не пьяница, ни тунеядец, но нечто общее, оборачивающееся в конечном итоге психической болезнью), аферист и космополит Леопольд, пьяница и уголовник брат Борис, «актерствующий» отец, равнодушно - спокойная, бесстрастная жена Лена, неблагодарные дети...- идентификационный круг, своеобразный информационный резерв, постоянный «штат» комментаторов, личных интерпретаторов, учителей, прогнозистов, «гидов», ведущих главного героя по безбрежному миру.

Сознание «ведомого» естественно корректируется внутренними законами его семейного круга, автобиографический герой с должной оперативностью проводит многофакторный анализ своего окружения, выявляя в самом себе яркие и значимые его черты. Сканирование, селекция и систематизация информации обеспечивает эффективность прогнозирования (объяснения), по какой причине последнее звено этой сложной цепи носит имя Николас Доули и является гражданином США. Уже в «Заповеднике» герой Далматов будет пытаться выяснить причины отрыва от источника самополагания (каковы они: стихийные - по ошибке, по недопониманию, по неизбежности), эта задача, по всей видимости, станет основной и в «Наших», и в «Филиале». Возникшие проблемы (незыблемого круга «Наших») содействуют погружению героя в мир дуальных оппозиций, среди которых он окажется уже перед

фактом неразличения «наши» - «чужие», «наше» - «чужое» (неслучайно многими критиками будет отмечен факт, что поздняя эмигрантская проза окончательно переросла в панегирик достоянию не отечественной культуры), что значительно расширило круг новых довлатовских «побратимов» (неф Рудди, бездомный американский «импровизатор» и т.д.). Окружение для удовлетворения потребности автобиографического героя в индивидуализации приобрело вид своеобразного интернационального винегрета («Иностранка», «Филиал»).

Перечисляя наиболее важные социально-психологические черты личности С. Довлатова, Ж.Ю. Мотыгина выделяет демократическую терпимость. Думается, что данная черта лежит в основании организации довлатовского дружественного и кровно-родственного круга из людей ярко выраженного маргинального типа.

Несоответствие эстетических идеалов реальному времени и откровенная недоброжелательность «фона родной страны» порождают особый тип рефлексии, тяготеющей к спасительному интимному единению, к откровенности приватных разговоров как средству самораскрытия и самореализации личности. Такая манера общения, как фамильярность проявляет себя замещающей, компенсирующей и даже стратегической формой; так, о людях пушкинской поры говорят как о легко сквернословящих, но с упорством скрывающих сердечные тайны. Она возникает в противовес трагической неопределенности окружающего и преследует, как правило, стратегические цели нейтрализации внешних угроз за счет перемещения внимания с конкретных обстоятельств внутреннего личностного мира на внешние, как правило, несущественные, обстоятельства. В довлатовском случае взаимодействие «внутреннего человека», остро мыслящего и чувствующего, и одновременно с этим балагура и фиксатора бытовых банальностей - налицо. Как правило, о высоком эмоциональном напряжении можно только догадываться по отдельным деталям, оно открыто не декларируется, но наличествует за отображаемой анекдотической историей современности. Потребность самоактуализации автобиографического героя Довлатова не загоняется вглубь, им адекватно осмысляется «дружеский круг» как достойная проектная. Не в сотрудничестве и не в сотворчестве рождается «идентификационная» атмосфера), но в питии: в состоянии, не предвещающем ни менторского диктата со стороны героя, ни безучастного со стороны участников застолья.

£ 2.3. «Игра как идентификационная необходимость героя СергеяДовла-

това».

Идентификационная практика довлатовского героя обогащается привлечением разнообразных игровых способов, это значительно расширяет и усложняет контекст идентификационных исканий героя. В работе Н.Б. Сазонтьевой «Игра как метод и проблема современной психологии», наряду с восприятием игры как акта по пересимволизации действительности, воздействия на социальную организованность (иерархизацию общества) и культуру взаимоотношений, автором учитывается такая важнейшая составляющая игровой деятельности, как самоидентификация в игре. Наше внимание сосредоточено на специфике игры как идентификационной необходимости довлатовского героя. Мы разводим два понятия: тождество «игровое» и тождество «идентификационное». Поскольку в основу идентификационной практики героев Довлатова положена идея солидаризации и реализации потребности во всеобщей ответственности, идентификационное тождество, обретаемое личностью в ходе идентификации, воспринимается последней как тотальность. Игровая идентификация (в нашем постижении этого понятия) воспринимается как политика, долго-

срочный волевой акт по «заполучению» тождества «для Себя», терпеливый процесс селекции, свыкания с полученной информацией, ролью.

Неигровая идентификационная практика исполняется из мельчайших осколков окружения: «Словно бы автор отразился во множестве зеркал, но в каждом по-разному» (Б. Рохлин). Для актера в игре исключительно важно заполучить тождество с целостным образом, с ролью, которую потребуется сыграть. Ему необходимо не только достроить себя для игры, но и динамично перестроить: принять личину, маску, лицедействовать, поскольку роль может быть прямой противоположностью его нравственно-этической организации (Й. Хейзинга, X. Ортега-и-Гассет, М. Бахтин, Е. Финк, Г. Гессе, Д.Б. Эльконин). Изучая притязания довлатовских персонажей, мы сможем обнаружить самоочевидную потребность их в исполнении роли. Игра довла-товских персонажей бывает: раскрепощающей - эта игра - искусство; игра бескорыстная, бесхитростная, нелепая, никоим образом не связанная с материальными интересами и целями (пример тому «женская игра»): поведение, корректно обозначенное писателем как «женское притворство»: это абсурдно-непредсказуемая игра Таси («Филиал»), профессиональная - стюардессы Лиды из «Роли», романтически изящная - Вари Звягиной («Дорога в новую квартиру»), голливудская - молодой журналистки Эви из «Компромисса», Анастасии Мелешко. Близкая по значению, но не равнозначная, первому виду игры — виртуозная игра - «своя» игра, трансформирующая праздник — советское массовое мероприятие в действо карнавального типа; игра - компромисс, «дурное лицедейство», вынужденная игра (например, журналистская работа в газете ); «контригра», по канонам и форме тождественная стационарному ритуалу, но организуемая и проводимая героем как «антиигра» (Э. Буш и

др.).

Э. Финк, изучая бытийный смысл и строй человеческой игры, говорил об игровой потребности в первую очередь деформированных форм переживающих момент катастрофы, распада. Катализатором «контригры» у довлатовского героя является момент «выпадения» личности из сковывающих отношений и связей. Органичное использование в произведениях Довлатова фрагментарных описательных элементов «советского массового мероприятия» является практическим актуализатором игровой семантики поведения героя и динамическим стимулятором у героя неравновесного психологического состояния. В ситуации кризиса герой вынужден снимать психологический дискомфорт в игре, суть трагизма состоит в том, что контригра (антиигра) маргинальной личности с расщепленным (раздвоенным) сознанием в финале оборачивается для героя полным расстройством психики (например, история Э. Буша).

Прерывание обычного (сценарного) хода событий алогичными поступками (нарушением общепринятых норм поведения, скандальными и хулиганскими действиями) расценивается Довлатовым как возможность и способность героя к переориентации, речь идет о высветлении в герое в момент его «антигероического» поведения истинного начала. Момент несовпадения личности и ее функции заканчивается для довлатовского героя болезнью: для Э. Буша - это психическая болезнь (шизофрения), Митрофанова - абулия, для брата Бориса - тюрьма, для целого ряда героев -пьянство. Однако способность личности к справедливой, бескомпромиссной и совестливой жизни, за счет личных потерь и страданий, воспринимается и оценивается писателем как наивысший уровень человеческой цельности. В противовес психической раздвоенности (шизофрении) человеком сохраняется собственная идентич-

ность, неприятие компенсирующих, замещающих форм с изобилием обманчивых и утешительных грез (история Эрнста Буша).

Герои С. Довлатова переживают праздник как кризис. Герой игнорирует смысл идентификации «не со своим кругом» и считает излишним собственное присутствие в «не своем кругу»: отделение от круга происходит в демонстративном, картинно-театральном срывании маски (карнавальном разрешении). Герой прибегает к демаршу, к иррациональному поведению, своеобразному моральному перевооружению или же к отчаянному бездействию: уходу с вечеринки. Как правило, финальный «выход под дождь» - традиционное разрешение почти каждого описанного Довлатовым праздника - может восприниматься как смывание с лица карнавальной маски.

Помимо яркого торжества, посвященного шестидесятилетию Октябрьской революции, описанного в «Зоне», и коллективного празднования Нового года сотрудниками редакции («Компромисс») в довлатовской прозе проходит целый ряд ослепительных сцен, консолидирующихся вокруг феномена советского массового коллективного действа: история «юбилейного мальчика», произошедшая в канун Дня освобождения, открытие станции метро «Ломоносовская», празднование дня рождения Маруси Татарович («Иностранка»), чествование в театре «Ванемуйте» бывших узников фашистских концлагерей, торжественные похороны Ильвеса и др. «Перевоплощение» уголовника Турина в театральной игре («Представление» в «Зоне») может быть расценено как гибкое игровое поведение, несущее экзистенциальный смысл - экзистенциальная игра. Демонстрируется факт слияния в едином (неразрывном) образе уголовника Турина и вождя пролетариата В.И. Ленина. Мы наблюдаем полную идентификацию с ролью.

Попав под чары собственной игры и осознав всю значимость игрового момента, герой пытается собственную игру направить на оповещение скрытого смысла. Турин единственный, кто идеально распознал «иллюзорность» мифа, который должен сыграть: нелепость сказки («жизненно, как в сказке») бездарного драматурга. Единственный, кто попытался из фантазий провинциального «писаки» выхватить подспудный и захватывающий смысл Облекшийся в маску Ленина, Турин оказывается в страшной ситуации: с одной стороны, его настигает процесс обезличивания, (единственный, преданный ему идентификационный знак - татуировка на кисти руки), с другой - ответственным за содеянное.

Опираясь на базовую работу М М Бахтина, ориентированную на раскрытие специфики карнавального мироощущения, нами рассматриваются механизмы высветления для героя Довлатова щедрого источника идентификации в моменте трансформации «официального советского мероприятия» в «карнавал». Это отмена дистанции и достижение вольного фамильярного контакта в игре. Карнавальное шутовство «раба» в практике развенчания «карнавального короля» (М. Бахтин) (символом власти выступают похищенные во время торжества по случаю открытия станции метро у мэра полуботинки («Чемодан»)

Мотив «неуместного слова» - показное (игровое) игнорирование законов общественного порядка, стихия фривольной-площадной речи (лозунг Э. Буша), публичная речь перед гробом редактора Ильвеса («Компромисс»).

Произносимый автобиографическим героем некролог обостряет значимую и мучительную для него идентификационную проблему. По мере сопоставления автобиографического героя с М Шаблинским, который на протяжении всего рассказа действует «за сценой», выступая в роли своеобразного «инверсионного двойника».

актуализируется своеобразный идентификационный проект. Так, на похоронной церемонии герой выступает в навязываемой ему роли «заместителя» сослуживца по районной газете. Специально для участия в похоронах Довлатову выдают пиджак Шаблинского (момент переодевания в данном случае уместно связать с проявлением карнавальности, масочности, двойничества). После «костюмирования» герой начинает чувствовать себя «неживым». Его угнетает предложенная роль (автором помещается подробная биография Шаблинского с нелестной характеристикой, данной ему его коллегами: «типичный журналист с его раздвоенностью и цинизмом» (двойное двойничество)). Журналист Довлатов встречается с девушкой, на которой хотел, но не женился Шаблинский, и выступает в своеобразной роли заместителя; Марина принимает Довлатова за Шаблинского (виной тому заимствованный пиджак) и в момент близости называет его именем Шаблинского (мотивы карнавализации, спутывания и неузнавания).

Во время похоронной церемонии на вопрос: «Кто здесь Шаблинский?» - герой отвечает утвердительно - актуализирована проблема с самоидентификацией героя; перед выступлением его называют другой фамилией: «Разумеется, он переврал мою фамилию»; автобиографический герой Довлатова вынужден отдать свой галстук покойному (символичный жест «макияжа» и установления двойнических отношений уже с покойным). Торжественная речь (некролог), предназначенная Ильвесу, произносится над телом иного человека, она перерастает собственный смысл и воспринимается как «некролог для любого». Герой постигает, что некролог, произносимый для Ильвеса, по своей сути, является «общедоступным» некрологом. С момента отождествления себя с покойником, делает выбор в пользу бездействия и занимает место, дозволяющее полностью устраниться от хаоса жизни.

Довлатовский праздник, подчиняющийся официально-государственному идеологическому заказу, как правило, разрушается антиигровым поведением личности. Игра довлатовских героев демонстрирует переход от реалистического понимания процесса идентификации (сличения — нахождения тождества - уравнивания -слияния) к иным, в частности, постмодернистическим, мировоззренческим и художественным технологиям.

В § 2..4. «А. С. Пушкин - идентификационныйрезерв "Заповедника"»

А.С. Пушкин довлатовского «Заповедника» представлен как законсервированный «продукт», аналог «невыездного» Пушкина B.C. Высоцкого, уникальный образец идентификационной практики главного автобиографического героя, генератор его лирических переживаний, редактор переломных миграционных решений. B.C. Непомнящий в работе «Феномен Пушкина и истинный жребий России» говорит о том, что «мой Пушкин» - сложная идентификационная система, организуемая не только частным взглядом, единоличным мнением, пристрастием, «мой Пушкин» -«это мой автопортрет, моя система ценностей в практическом приложении».

В нашем смысловом (семантическом) восхождении к понятию «Пушкин -идентификатор» будут уместны и слова Г.В. Адамовича о том, что на Пушкине мы проверяем себя, и, вглядываясь в его облик, сами себя судим. Г.В. Адамович один из немногих трактует курьезную и пристрастную житейскую и творческую потребность во что бы то ни стало сказать о Пушкине что-то «свое» - как стремление бессознательное, существующее в виде неизбежной «необходимости вне нас» (ср. с идентификацией как бессознательной потребностью). «Всеотзывчивость Пушкина», с одной стороны, оказывает мощное стимулирующее воздействие на идентификационные маневры личности, с другой стороны, - последствия идентификационной практики для

каждого «истца», стремящегося под покров поэта, непредсказуемы и неоднозначны: «Предъявлять Пушкину нравственные, идеологические претензии также глупо, как упрекать в аморализме ястреба или волка» (С. Довлатов).

Практическое соучастие поэта всякому культурному явлению: Пушкин -«безотказно действующий аккумулятор» (В.Орлов); Пушкин - воплощение совершенного и всеобъемлющего синтеза (слияния) со «всяким» покушающимся на приватный контакт с ним; Пушкин — лучший друг, собеседник, советчик, «вечный спутник», с кем сверяют свое чувство прекрасного (В. Мусатов); Пушкин - идентификатор... - та пластичность, за которой реально усмотреть «знак пустоты». Возможность такого взгляда стала весьма существенным приобретением «постмодернисти-ческой коалиции» (Б. Парамонов «Пушкин - наше ничто», «Конец стиля»).

Однако из общего хода почти двухсотлетней идентификационной практики пушкинисты выделяют ее откровенный милитаристический смысл. Факторами, обусловливающими эту идентификацию, становятся: стратегия и соревнование - борьба с иерархией за собственное место (рядом, за счет и вопреки авторитету Пушкина). Стремление к бытийной устойчивости приводит героев «Заповедника» в пушкинские места. Оформляется группа лиц, добровольно оказавшихся в полной зависимости от Пушкина, намеренно использующая образ поэта в качестве мощного энергетического средства для восстановления утраченных возможностей и собственной идентификации.

«Заповедник» организуется как закрытая зона, оформленная по особым пространственным и временным законам (исследование К. Мечик - Бланк охватывает специфику довлатовских малых пространств, огороженных от разомкнутого и бесконечного мира). Народная (в социально-демографическом плане) плане культура противопоставляется «городской» субкультуре. Заметно снижая уровень социальных претензий, амбиций, преследуя стратегические цели, герои перемещаются на территорию «заповедника» и используют ее в качестве платформы, (острова, тамбура) для собственного восстановления.

В исследовании А. Анненковой, истолковывающей образ Пушкина с учетом парадигмы народного сознания, актуализируется момент совмещения образа поэта с охранительными функциями: отмечен факт «благочестивого отношения Пушкина к девушкам». У С. Довлатова Пушкин также выступает центром «женской обители», потенциальным «хранителем девства». Отсутствие в «заповеднике» мужчин оказывает воздействие на пребывание большинства женщин - экскурсоводов в состоянии «вынужденного девичества», отменяет все виды любви, кроме платонической к Пушкину, дискредитирует любые претензии на серьезные отношения между мужчиной и женщиной.

Находясь под сенью «пушкинской любви»: стабильной, адекватной притязаниям, выступающей гарантом взаимности, ревностной, благородной и всеобъемлющей, женщинам «заповедника» уготовано достигнуть гармонии бытия в условиях телесной консервации в жестких границах локального пространства, под неустанным контролем и духовным окормлением «обручника, любовника и служителя» Пушкина, проецирующего их самодостаточность. Алиханов, становясь первым претендентом (после Пушкина) на внимание со стороны «пушкинских дам», устойчиво придерживается роли «хранителя», «обручника». Исследование А. Анненковой о восприятии Пушкина народным сознанием представляет образ поэта как «охранителя леса» Лес, рощи выступают как «маргинальные локусы»: Пушкин выходит из леса, как из среды своего обитания, оказывает герою неожиданную помощь. Сходную

ситуацию мы можем наблюдать в «Заповеднике». Герой в момент душевного кризиса попадает в Михайловский лес. Лес с чарами, поэзией и силой, впускает героя в себя. Нетипичная для русского человека внешность («волосатость») используется как знаковый элемент при восприятии А.С. Пушкина в народном сознании (Пушкин - демонологический персонаж: леший, домовой и т.д.). У Довлатова «волосатость» становится также неизменным идентифицирующим фактором, многократно интерпретируемой деталью: войлочные бакенбарды местного официанта, «патлатый ухажер».

Контакт с Пушкиным моделирует героя, утверждая психологическую зависимость и потребность в осуществлении собственного перевоплощения. Сотрудники «Заповедника» воспринимают свое времяпребывание в пушкинских местах с позиции удачной возможности осуществления собственного «пересотворения». Народная субкультура оказывает мощное воздействие на преображение (реставрацию) «городского» притока в локальном пространстве Михайловское - Тригорское. Оказываясь в «Заповеднике», люди начинают понимать, что жизнь без денег (экономия и накопление средств для «новой» жизни вне «заповедника»), без удобств, заметно снизив уровень своих притязаний, благотворно влияет на душевное состояние. Довлатов фокусирует внимание читателя на постоянно происходящий разрыв между «народным» и «городским», обыденным и специализированным: обширная литература по пушкинистике заменяется «куцыми» программами, справочными изданиями, рассчитанными на потребителя с «улицы». Примеры непрофессионального обращения с важными материалами, скоропалительность подготовок к экскурсиям позволяет посмотреть на ситуацию в современной пушкинистике как на информационно избыточную. Миф о естественном человеке, как необходимом антиподе культуры реализуется в образе Михаила Ивановича - еще одном идентификационном проекте Александра Сергеевича.

Довлатов не ставит образ Пушкина под сомнение парамоновского порядка, но всеми силами, в тщательной, неспешной самопроверке изобличает собственное «недостоинство» быть его идентификационным приверженцем.

Образ Пушкина интерпретирован Довлатовым по модели народного сознания: в стабилизации героев «Заповедника» принимает участие не реальный Пушкин, но мифологизированный образ поэта, скроенный по принципу народных легенд и преданий. С позиции идентификационных установок главного автобиографического героя он не противоречит традиционной схеме: ориентации на сниженный образец.

Таким образом, идентификационная практика довлатовских героев складывается из нескольких самостоятельных составляющих. В частности, она может осуществляться через обнаружение и присвоение вещи, имеющей знаковый характер. Вещь у Довлатова демократизирует межличностные отношения, позволяя герою более терпимо относиться даже к несимпатичным ему людям. Герой Довлатова регулярно проецирует на себя избирательные признаки семейно-родового и дружеского круга, в данном случае процесс идентификации напрямую связан с актуализацией не только и не столько традиционно воспроизводимых качеств, но и качеств, массовым сознанием воспринимаемых как сниженные и даже преступные. В прозе писателя мы обнаруживаем сразу несколько модификаций игрового состояния, причем идентификационная практика героя определяется как характером игры, так и степенью его включенности в данный процесс. Игровые ситуации, имеющие место в произведениях Довлатова, в самом общем виде подразделяются на игру раскрепощающую, активизирующую духовные резервы личности, и дурное лицедейство, представляю-

шее собой игру по навязанным извне правилам, наиболее ярким выражением которого является массовая советская акция. Во втором случае оптимальная идентификационная модель сводится у Довлатова к желательности либо неучастия в происходящем, либо возникновения альтернативной игровой ситуации, дискредитирующей и отменяющей стандарты поведения, которых придерживаются остальные.

В заключении подводятся итоги предпринятого исследования.

Общий анализ литературоведческих, психологических, философских работ показывает, что творческая практика Довлатова ориентирована на разложение иерархий и канонов, идеализированных образований, в то же время она направлена на созидание личности. Склонность героя к иллюзорно-компенсаторному способу решения личных проблем выразилась в том, что составной частью восстановительного реконструирования довлатовского героя явились неидеальные (неэталонные) структуры. Мотив «вины-беды» позволил вычленить ключевые компоненты содержания идентификационной практики довлатовских героев. И доказать, что деформированная самооценка личности героя Довлатова сформирована проекцией зрелых духовно-нравственных принципов личности, потребностью осваивать дисгармоничную реальность вопреки идеологическим установкам с позиции «иной» - гармонии, «иных» эталонов и взаимосвязей. Данная программа, по существу, является, векторной, и ее истоки мы обнаруживаем, постигая С. Довлатова достойным последователем лирической прозы 1960 - 80-х годов.

Основное содержание диссертационного исследования отражено в следующих публикациях:

1. Дочева К.Г. Оправданность несвободы нравственного выбора героев Сергея Довлатова (повесть «Зона») // Писатель, творчество: современное восприятие: Сборник аспирантских научных статей. - Курск: Изд-во КГПУ, 1999. - С. 229 - 242.

2. Дочева К.Г. Интуиция христианского миропонимания в творчестве литературного поколения 1960 - х - 80-х годов (И. Бродский, Вен. Ерофеев, С. Довлатов) // Писатель, творчество: современное прочтение: Сборник аспирантских научных статей. - Курск: Изд-во КГПУ, 2000.- С. 95 - 110.

3. Дочева К.Г. Признаки игрового стиля в книге Сергея Довлатова «Компромисс» // Писатель и литературный процесс: взгляд молодых ученых. Сборник научных статей.- Курск: Изд-во КГПУ, 2001. - С. 140 - 148.

4. Дочева К.Г. Идентификация личности героя Сергея Довлатова на базе осмысления семейно-родственных отношений («Наши») // Педагогический поиск. - 2002. -№ I - 2 (сентябрь-октябрь). - С. 47 - 51.

5. Дочева К.Г. «Ревизия личности» как способ возрождения в «Дневных звездах» Ольги Берггольц // Педагогический поиск. - 2002. - № 3 (ноябрь). - С. 33 - 36.

Отпечатано в лаборатории оперативной полиграфии Курского государственного университета

Лицензия ИД № 06248 от 12.11.2001 Г. Курск, ул. Радищева, 33 индекс 305000 Сдано в набор 12.02.2004 г. Подписано в печать Формат 60x84 1/16 Печать офсетная. Объем 1,3 п.л. Заказ/060 Тираж 100 экз.

¿i - 4 2 4 8

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Дочева, Клавдия Георгиевна

Введение.

Глава I. «Предыстория» художественного феномена Сергея Довлатова.

Глава II. Своеобразие идентификационной политики героя Сергея Довлатова.

2.1. Роль «вещи» в идентификации личности героя Сергея Довлатова.

2.2. Семейно-родственные отношения и «дружество» как основы идентификационной практики довлатовского героя.

2.3. Игра как идентификационная необходимость героя Сергея Довлатова.

2.4. A.C. Пушкин - идентификационный резерв

Заповедника».

Введение диссертации2004 год, автореферат по филологии, Дочева, Клавдия Георгиевна

Творчество Сергея Донатовича Довлатова (1941-1990) - одно из самобытных явлений русской литературы конца XX столетия.

Несмотря на то, что литературное наследие этого писателя невелико по объему - оно представлено тремя, в некоторых изданиях четырьмя томами прозы, - его писательская художественная манера отмечена особым вниманием как со стороны читательской аудитории, так и со стороны отечественной и зарубежной критики: «Ни о каком другом русском писателе довлатовского поколения не пишется сегодня столько студенческих работ и научных диссертаций — не только в России, но и в США, Канаде, Англии, Германии, Японии»1. Синтез повествования и индивидуального мифа приумножает интерес читателей к творческому феномену С. Довлатова и формирует представление о Довлатове как о фигуре знаковой.

Подтверждением популярности С. Довлатова в нашей стране и за рубежом является огромное количество критической и научной литературы, обилие мемуаров, специальных статей, рецензий, сайтов, а также заметно выросшее в последние годы количество переизданных сборников, собраний сочинений; показательна и сама реакция в современном культурном пространстве на имя ДОВЛАТОВ. Думается, что исследование творчества этого писателя будет долгое время пребывать в ранге репрезентативных тем.

Такое вполне соразмерное достоинствам писателя внимание обусловлено несколькими причинами: масштабом его художественного дарования, стилевым своеобразием произведений, оригинальностью автор

1 Арьев А.Ю. // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба. Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения». СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 1999. С. 3. ской позиции. Взыскательная подчиненность С. Довлатова русской литературной традиции, органичное и естественное следование ей, не воспрепятствовали тому, что довлатовская проза стала развиваться по собственным, подчас необъяснимым законам, подчиняясь особой эстетике.

Совместимость классических традиций и самобытности сформировали то «оригинальное единство, при котором писатель воспринимается как автор одного текста - «пятикнижия» - «метаромана в пяти частях»1. Созидательная авторская ориентированность на создание художественной целостности из фрагментов и частей затронула не только текстовую организацию, но и распространилась на мировоззренческие, эстетические позиции писателя, заинтересованного в восстановлении мира как целостности и реставрации личности как целостности.

Спектр исследований, посвященных творчеству Сергея Довлатова, достаточно разнообразен и широк, но еще, к сожалению, не образует полной и системной картины. Можно отметить некоторый дисбаланс: преобладают работы, характеризующие и осмысливающие новаторские черты прозы Довлатова, но в меньшей степени уделяется внимание вопросам преломления литературных традиций в художественной системе писателя.

Над исследованием жанрово-композиционных особенностей прозы С. Довлатова работали такие литературоведы как Ю. Власова, О. Вознесенская, К. Мечик-Бланк, А. Арьев, Ж. Мотыгина; Е.Курганов и др. Проблемами соотношения автора и героя, героя и повествователя занимались А. Генис, П. Вайль, В. Попов, Б. Рохлин, Н. Анастасьев, В. Курицын и др. Характер повествования описывали М. Липовецкий, Е. Янг, В. Ронкин, И. Каргашин и др. Историко-литературный аспект исследо

1 Сухих И. Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту // Первое сентября. 2000. №6. С.

4. вали И. Бродский, И. Серман, В. Нечаев, М. Зайчик, А. Мориа, И. Сухих и др. Изыскания мемуарного характера принадлежат JI. Уфлянду, JI. Штерн, А. Пекуровской, В. Соловьеву, Е. Клепиковой, А. Генису. (Мы подчеркиваем условность подобной дифференциации, поскольку в каждой из работ в тесной связи и взаимообусловленности рассматривается блок разнообразных проблем). При малом количестве объемных исследований преобладает внушительное количество публикаций в газетах и журналах, пространных отзывов, обсуждений в рамках «круглых столов», «интернетных гостиных», не претендующих на системность освоения художественного наследия писателя. Среди солидных исследований можно выделить следующие: монографию Игоря Сухих «Сергей Довла-тов: время, место, судьба»1, в которой творчество Довлатова рассматривается с учетом многих аспектов, объемно и глубоко; кандидатскую диссертацию O.A. Вознесенской «Проза Довлатова: Проблемы поэтики»2, в которой исследуется специфика поэтики Сергея Довлатова, в частности, своеобразие жанра рассказа в довлатовском творчестве. Работа Ю.Е. Власовой «Жанровое своеобразие прозы С. Довлатова»3 посвящена исследованию жанровых особенностей произведений писателя, проблемам выявления художественного хронотопа. В этой работе рассматриваются вопросы соотношения автора, повествователя и героя, исследуется традиционное и новаторское в довлатовской прозе.

В кандидатской диссертации Ж.Ю. Мотыгиной «С. Довлатов: Творческая индивидуальность, эволюция, поэтика»1 в центре внимания оказываются проблемы поэтики и стиля прозы Довлатова; проведен ана

1 Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб., 1996. У

Вознесенская O.A. Проза Довлатова: проблемы поэтики. М., 2000.

3 Власова Ю.Е. Жанровое своеобразие прозы С. Довлатова. М., 2001. лиз творческой индивидуальности прозаика, сосредоточено внимание на своеобразии писательской идейно-творческой позиции. Желая схематизировать собственное исследование, Ж.Ю. Мотыгина прибегла к употреблению моделей и схем, это придало работе структурную оригинальность и строгую системность.

Имеется ряд научных работ, исследующих языковую специфику произведений Сергея Довлатова: в частности, кандидатская диссертация В.В. Филатовой, посвященная проблемам авторизации предложения в довлатовском художественном тексте; кандидатская диссертация Буки-ревой Т.А. «Аспекты языковой игры: аномальность и парадоксальность языковой личности С. Довлатова».

Номер журнала «Звезда» (1994, №3) - один из первых специализированных «авторских» номеров — успешно перерос в солидное дополнение к трехтомнику — книгу «Малоизвестный Довлатов». С этого момента, хотя и с большим опозданием, фигура Довлатова на отечественной литературной ниве «узаконилась» всеобщим признанием.

В 1999 году фондом С. Довлатова были опубликованы материалы Первой международной конференции «Довлатовские чтения» («Городская культура Петербурга - Нью-Йорка 1970 - 1990-х годов»), где, помимо эпистолярного наследия писателя, были представлены доклады, посвященные вопросам художественной организации прозы Сергея Довлатова, воспоминания его друзей, родственников. Для нашего исследования наибольшую ценность в этом сборнике представляют статьи Бориса Рохлина «Кто отражается в зеркале» и Марка Липовецкого «.и разбитое зеркало».

Когда назрела необходимость «легитимировать» внушительную

1 Мотыгина Ж.Ю. С. Довлатов: Творческая индивидуальность, эволюция, поэтика: Астрахань, 2001.

часть материалов, располагающихся на сайтах в Интернете, женой писателя Еленой Довлатовой при поддержке довлатовского фонда в 2001 году была издана книга «О Довлатове» (издательство Нью-Йорк - Тверь), которая включила ряд статей из Интернета и периодических изданий.

Книгу А. Гениса «Довлатов и окрестности»1, стиль которой смоделирован «довлатовской» нотой, критика оценивает как исследование подчеркнуто не литературоведческое, — это своеобразное авторское раздумье о Сергее Довлатове - человеке, писателе, феномене. По словам М. Липовецкого, Н. Ивановой, сама вольная структура генисовской книги сопротивляется таким понятиям, как «теоретическая модель», «эстетика». Литературоведы отмечают, что за остроумностью, изысканностью легкого эссе скрывается внушительная теоретическая база, ценная научная информация, умело камуфлируемая А. Генисом мелодией лирических отступлений, анекдотов, шуток, философией повседневности.

Значительную часть материалов о С. Довлатове составляют мемуары и воспоминания его друзей. Думается, что особым комментарием к довлатовскому творчеству стал роман «Когда случалось петь С.Д. и мне»2 первой жены Довлатова А. Пекуровской и сошедшиеся под одной обложкой повести И. Клепиковой «Трижды начинающий писатель» и В. Соловьева «Довлатов на автоответчике»3. Обсуждение оригинальности этих книг невозможно без актуализации ряда их противоречий. Одним из таких противоречий стало созидание писателями свидетельств личного соприсутствия С. Довлатову и вместе с тем целенаправленное разрушение его репутации.

1 Генис А. Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 1999.

2 Пекуровская А. Когда случилось петь С.Д. и мне (Сергей Довлатов глазами первой жены). СПб.: Symposium, 2001.

3 Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М.: Коллекция «Совершено секретно», 2001.

Когда «главный литератор» книг Довлатова оказался вне досягаемости, а его окружение уже впало в болезненную зависимость находить свое постоянное отражение в литературе, писателя поместили в ореол догадок, сплетен, упреков, зачастую обеспеченных качеством «мелкой» памяти, и рядом с его именем вписали собственные имена.

В блоке анализируемой литературы считаем необходимым подробнее остановиться на «Эпистолярном романе» Сергея Довлатова — Игоря Ефимова1. Книга нашла горячий отклик у читающей публики. С ее публикацией в издательстве «Захаров» на страницах литературных журналов, аренах «дискуссионных клубов», в Интернете развернулось динамичное озвучивание мнений по поводу личности Довлатова: кто он: «.ни за что обидевший лучших деятелей литературы XX века. Алкоголик, замучивший семью и алкоголем погубленный. Предатель интересов дружбы и любви» или же «.негодяй, который считается одним из самых ярких (и любимых читателем) прозаиков конца века»3?

Обратившихся к переписке тревожит характер психологического режима, установленный между адресатом и адресантом (С. Довлатовым и И. Ефимовым), а именно их противоречивые иерархические позиции. И. Ефимов - с главенствующей, распорядительской, учительствующей и откровенно прагматической «эпистолярной позицией», заведомо ориентированный на то, что эти письма должны стать литературным дос* тоянием: «Сережа, я люблю Ваши письма и храню их для потомства.»4.

1 Сергей Довлатов - Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. М.: Захаров, 2001. л

Иванова Наталья Чужие письма читать не рекомендуется // Знамя. 2001. №5. С. 214.

3 Там же.

4 Сергей Довлатов - Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. М.: Захаров, 2001. С. 63.

Довлатов — неизменный, ясный, страдающий и правдивый.

Авторская претензия Игоря Ефимова на обладание «материалами», «продуктом» (если таким образом можно обозначить переписку двух друзей-недругов) слишком серьезна. Зная, что в письмах с наибольшей динамикой отражается опыт самоанализа и самонаблюдения, наиболее упорядоченно (вопрос — ответ) проявляется авторефлексия, Игорь Ефимов проводит над С. Довлатовым своеобразный психологический эксперимент.

Задавая определенный эмоционально-психологический режим и направляя переписку в нужные, любопытные для общественного мнения и для собственного интереса русла, Ефимов словно бы провоцирует у Довлатова реакцию покаяния-самооправдания. Предъявляя «обидчику» обвинения, И. Ефимов выступает в роли своеобразного истца — праведного судии. Намерение устыдить (вывести собеседника из «бесстрастного» состояния) - экстремальная мера, предполагающая в качестве ожидаемого результата покаяние, самораскрытие, употребляемое в качестве безусловного образца для обнаружения скрытых механизмов довлатов-ского художественного творчества, в идеале - для собственного образца: « .потому что у меня в душе нет — признаю это с завистью и некоторым почтением - таких бурных страстей, и мне приходится подолгу высматривать и выведывать их в других людях»1.

Осознавая разницу между «рабочим» «умеренным» психологическим надрывом и реальным душевным волнением, усомнившись в искренности «авторского» исповедального чувства, Ефимов испытывает диапазон эмоционально-душевных возможностей Довлатова как писателя и человека: «Всю жизнь Вы использовали литературу как ширму, как

1 Сергей Довлатов - Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. М.: Захаров, 2001. С, 424. способ казаться. Вы преуспели в этом.»1; «Перечтите "Записки из подполья». Перечтите "Падение" Камю. Перечтите Толстого, Руссо, Блаженного Августина. Не для того, чтобы научиться у них каяться (в этом нет никакой нужды). А для того, чтобы дать душе некую раскачку.»2. В ответ на ефимовскую притязательную заявку в письме от 19 января 1989 года Довлатов пишет, что перестал верить в способность человека объективно судить о себе самом, и потому не знает, каков он сам. Правдивую повесть о себе написать не в состоянии, писать психологическую драму о собственном внутреннем мире никогда не будет, поскольку все доверительные лирические признания и сомнения уже есть в его книгах.

Мы не случайно прибегли к столь подробному анализу данного романа. До Игоря Ефимова в литературе практически никто так серьезно и глубоко не воспринимал проблему довлатовского творчества, никто не пытался довести «разбор» феномена Довлатова до уровня молекулярного, формульного - обнаружить ядро, соль, закваску, зазор между подлинным, глубинно лирическим и «балагурно-упрощенным».

Актуальность работы предопределена фактической неисследо-ванностью истоков катастрофического мироощущения довлатовского героя со всеми вытекающими отсюда последствиями: глобальным пересмотром ценностных ориентиров, своеобразной идентификационной практикой, осуществляемой с опорой на подчеркнуто негероический поведенческий опыт. Актуализация нового жанрового контекста (Довлатов - лирическая проза конца 1950 - 1980 - х гг.) позволяет выявить те жан-рово-стилевые и композиционные особенности довлатовской прозы, которые никогда бы не были обнаружены вне проекции на соответствующий литературный ряд С. Довлатов — О. Берггольц, В. Солоухин, В. Ка

1 Сергей Довлатов - Игорь Ефимов. Эпистолярный роман. М.: Захаров, 2001. С. 432.

2 Там же. С. 422. таев, Ю. Нагибин). Не случайно в поиске кардинальных сходств в диапазоне от «Довлатов и ряд русской классической литературы (Пушкин, Гоголь, Достоевский, Чехов, Зощенко, Платонов)» - до «Довлатов и нью-йоркская школа (Хемингуэй, Сэлинджер, Апдайк, Рот, Беллоу)» зоркий критический взгляд Марка Липовецкого приковывает «исповедальная проза» 1960-х годов: «В этом смысле Довлатов, начинавший писать на исходе 1960-х, не продолжает, а отталкивается от «исповедальной прозы» оттепели. В этой прозе герой был литературной тенью своего поколения, его полномочным представителем»1.

В исследовании Ж.Ю. Мотыгиной также приводится целый ряд свидетельств о намеренно подавляемых писателем сентиментально-романтических элементах, имеющих близкородственное отношение к лирической прозе начала 1960-х годов и вышедших наружу лишь на последнем этапе довлатовского творчества в форме ретроспективных повествований о любви («Филиал»). Рассматривая творчество писателей, относящихся к представителям лирического направления прозы 1960 - 80-х годов, в едином контексте с прозой Сергея Довлатова, мы извлекаем и учитываем только те критерии и параметры, которые удостоверяют типологическое сходство метапрозы Довлатова с лирической прозой 1960 - 80-х годов. Однако утверждение, что Сергей Довлатов «вырастает» из традиционной лирической прозы 1960-х годов, не означает, что речь будет идти лишь о некотором типологическом сходстве (сородственность абсолютно не обусловлена сознательной ориентацией Довлатова на рассмотренную творческую манеру). Сравнение подобного плана призвано подтвердить основательность произошедших в литературе перемен (демократизации литературного процесса в целом) и раскрыть внутренний

1 Липовецкий М. «И разбитое зеркало.» Переписывание автобиографии у С. Довлатова // Ь - критика. Ежегодник академии русской словесности.- М.: АРСС, 2000. С. 181 - 196. потенциал прозы Довлатова, формирующейся в ходе сложных жанрово-стилевых исканий в рамках новой эстетической парадигмы; помочь выявить своеобразие авторской позиции и позиции автобиографического героя Довлатова.

Привлекая в исследование в качестве ведущего многозначный и не вполне литературоведческий термин идентификация и используя его применительно к творчеству Сергея Довлатова, мы, возможно, поступаем рискованно. Истоки употребления понятия идентификация применительно к творческому феномену Сергея Довлатова можно объяснить своеобразием рассматриваемых проблем, для решения которых потребуется терминологическая конкретность. Осмысливая термин идентификация в качестве ведущего, представим ряд вариантов из академических научных источников, дающих определение понятия идентификация. Термин идентификация широко распространен во многих областях научных знаний: в литературоведении, в психологии, этнологии, криминалистике, культурологии, философии и других науках. В литературоведении значение данного термина дифференцировано на уровне анализа взаимоотношений между читателем и литературным персонажем: «самоотождествление читателя с литературными персонажами»1 расценивается как нормосозидательный процесс, продиктованный прежде всего психологическими потребностями читателя в усвоении чужого опыта.

Л .Я. Гинзбург в работе «О литературном герое» говорит о литературе, которая веками решала проблемы идентификации героя тем, что его «не выдумывали, а брали, заимствовали из разных источников - исторических или фантастических, или исторических и фантастических

1 Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины: Энциклопедический справочник. М., 1996. С. 45 -46. одновременно»1. По словам исследователя, сам «.литературный герой ориентирован на те или иные представления, уже существующие в созЛ нании читателя» . В данном случае идентификация - это адекватный выбор героя для литературы согласно исторической, культурной и бытующей в общественном сознании потребности. Сравним определения, данные идентификации в различных словарях. Так, «Психологический словарь» трактует понятие идентификация следующим образом: идентификация - отождествление:

• в психологии познавательных процессов идентификация - узнавание, установление тождественности какого-либо объекта;

• в психоаналитике — процесс, в результате которого индивид бессознательно или частично бессознательно, благодаря эмоциональным связям ведет себя (или воображает себя ведущим) так, как если бы был тем человеком, с которым данная связь существует;

• в социальной психологии — отождествление себя с другим человеком, непосредственное переживание субъектом той или иной степени тождественности с объектом 3.

Идентификация - отождествление людьми друг друга и себя с определенной культурной категорией (личностными чертами, групповыми нормами, ценностями)4.

Идентификация (от ср.-век. лат. identifico - отождествляю). • Отождествление, признание тождественности, отождествление объектов, опознание;

1 Гинзбург Л.Я. О литературном герое. JL: Советский писатель, 1979. С. 85 - 86.

2 Там же.

3 Психологический словарь // Под ред. В.В. Давыдова, А.В. Запорожца, Б.Ф. Ломова. М.: Педагогика, 1983. С. 122.

4 Хоруженко К.М. Культурология: Энциклопедический словарь. Ростов-н/Д.: Феникс, 1997. С. 161.

• в криминалистике - установление тождества объекта или личности по совокупности общих и частных признаков (например, идентификация личности по почерку, по следам рук и т. п.);

• в психологии и социологии - процесс эмоционального и иного самоотождествления личности с другим человеком, группой, образцом;

• в технике, математике — установление соответствия распознаваемого предмета своему образу (знаку)1, уподобление, опознание объектов, личностей в процессе сравнения, сопоставления. В психологии и социологии этот термин применяется для классификации, анализа знаковых систем, распознавания образов, а также обозначает самоотождествление личности с другим человеком, социальной группой или образцом.

Наиболее адекватным в контексте нашего исследования следует воспринимать психологическое определение данного понятия, рассматривающее идентификационную политику героев как защитный механизм. Мы принимаем за основу толкование термина в «Кратком психоЛ логическом словаре» , в котором понятие идентификация рассматривается как механизм актуально психологический: существующий в специфике выполнения (исполнения) защитной функции, в особенности при сочетании с другими защитно-адаптивными механизмами.

Впервые в психологии понятие идентификация было дифференцировано в работах Зигмунда Фрейда, в частности, в его «Психологии

1 СЭС. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 481. 2

Краткий психологический словарь. / Под ред. A.B. Петровского М.Г. Ярошенко. М., 1985. С. 109.

0 I масс и анализе человеческого "Я"» . В системе защитных механизмов, классифицируемых по критерию направленности против фрустраторов (внешних и внутренних), рассматриваются следующие механизмы: бегство (уход) от ситуации; отрицание; идентификация; ограничение "Я"; фантазия и др.

Важнейшим шагом для того, чтобы личность смогла ощущать себя репрезентантом этнической группы также является процедура идентификации. Выведением термина на данный научный уровень мы обязаны В. Тернеру, Э. Эриксону, их трудам по теории идентичности и проблемам этничности. Актуальной для нашего исследования является идентичность в культурологическом осмыслении - в качестве процесса эмоционального и социального самоотношения индивида с другим человеком, группой, образцом или идеалом, в результате которого формирул ется идентификация личности .

Обращаясь к понятию «идентификация», мы предпринимаем попытку сложить о герое Довлатова представление, как

- о личности маргинальной, испытывающей неудобства в мире абсурда и хаоса;

- личности, не дающей законченной оценки всем возникшим в результате идентификационной практики тождествам, парам, сочетаниям, сторонящейся диктата, дидактики, убеждения, могущего быть абсолютным и непогрешимым. Довлатов неоднократно «перекраивает» собственную биографию, и в этом состоит оригинальность его жизненной позиции, нацеленной на защиту от привнесения в мир однозначного суждения о человеке и действительности. Его текст ведет себя так же:

1 Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции Зигмунда Фрейда. М.: Азбука-классика, 2003.

2 Культурология. XX век: Словарь. СПб.: Университетская книга, 1997. С. 136. фактически теряет линейность. Он превращается в набор возможных вариантов развития»1.

Динамичная игра писателя со своей судьбой (игра с текстом, с читателем, с персонажами, языковая игра) выступает как стратегическая программа, не дозволяющая воспринимать судьбу как строго предназначенную стезю.

Важной стилевой тенденцией в этот период (в меньшей степени в литературе последующего десятилетия) становится авторская потребность (и думается, что она пробуждена не только социально-идеологическими причинами) воспроизведения образа эпохи в максимально независимой от соцреалистического канона форме; возможность воспринять эпоху в качестве источника «готовых» сюжетов и героев; предоставление в творческую мастерскую собственной жизни в качестве содержательного и структурного материала, а художественного творчества как «терапевтической» поддержки автора в акте духовной самостабилизации.

Мы стремимся структурировать идентификационную практику довлатовских героев, отмечая узловые точки соприкосновения лирической прозы и прозы Сергея Довлатова, выявляя те самостоятельные составляющие, из которых она складывается в прозе последнего. Ценность идентификационной практики у героев Довлатова определяется, по нашему мнению, преимущественно двумя факторами: неизменным проецированием довлатовским героем на себя подчеркнуто сниженных человеческих качеств и регулярной его включенностью в состояние игры или контригры, высвечивающих нравственную состоятельность играющего

1 Размышления Лотмана Ю.М. о «Бесах» Ф.М. Достоевского могут в данном случае послужить прямой аналогией к творчеству Сергея Довлатова // Лотман Ю.М. Текст в процессе движения: автор - аудитория, замысел - текст / Ю.М. Лотман Семиосфе-ра. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров: Статьи. Исследования. Заметки (1968-1992). СПб., 2000. С.214-215.

Так как игровая ситуация упраздняет всякое притязание на овладение истиной и позволяет формировать невозмутимое отношение к миру как данности зыбкой, модифицирующейся, немотивированной (где нет границ между верхом и низом, вечным и сиюминутным, бытием и небытием - идеи М. Бахтина, Й. Хейзинги, Е. Финка, Г. Гессе, М. Липовецкого), довлатовский герой осознанно отдает предпочтение игровой идентификации с целью гармонизации действительности. В нашем исследовании мы используем теоретические работы по семиотике Ю.М. Лотмана, труды М.М. Бахтина о народной карнавальной культуре Средневековья и Ренессанса и об особенностях диалогизированной структуры.

Обретение цельности, разработка «возрожденческой» программы по реконструкции распадающегося мира, поиск «связи сущего» во имя изживания хаоса и достижения цельности, гармонии в мире — ревностные идеи XX века. Идея индивидуализма особым образом была отреф-лектирована литературным поколением 1960-х годов и воспринята им как программная. В качестве предпосылок нестабильности, зыбкости мироощущения героев прозы 1960-х - 80-х годов мы пытаемся вскрыть социальные, культурные и религиозные особенности этой эпохи.

В докладе «Кто отражается в зеркале», прозвучавшем на первой международной конференции «Довлатовские чтения», Борис Рохлин отмечает немаловажную особенность в обращении автора со своими героями. С одной стороны, это целенаправленная установка на «одновременность расстояния», с другой - «взаимопроникаемость»1: окружение -зеркало, в котором автор пытается отобразить себя и найти с окружающим устойчивые, а иногда мнимые черты сходства, подобия, общности, родства: «Словно бы автор отразился во множестве зеркал, но в каждом

1 Рохлин Б. Кто отражается в зеркале // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба. Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения». СПб.: Изд-во журнал «Звезда», 1999. С. 165. по-разному — другое лицо - другая история, - оставаясь при этом в каждом из персонажей (курсив мой - Д. К.), никуда не уходя, пребывая на сцене»1. Установление диалога с Другим, налаживание и устроение душевной связи, идентификация с окружающими мыслятся довлатовскому герою как спасительные мероприятия. «Именно диалогическое сопряжение своего личного хаоса с хаосом Другого порождает парадоксальное ощущение соответствий логики, не отменяющей, однако, абсурдности каждой отдельной жизни. Лишь при условии обращенности и открытости к диалогу с Другим фантики и осколки жизни могут сложиться <.> в линии судьбы. Своей собственной судьбы - вот что главное»2.

Отражаясь и изучая собственное отражение в Других, герой С. Довлатова получает возможность осмыслить и оправдать окружающий мир, утвердив на основе установленного «идентифицирующего сходства» собственный автопортрет. Источником (компонентом) его восстановительного конструирования становятся неидеальные (неэталонные) структуры: «.Иного принципа отношений между людьми, чем принцип равенства, он не признавал. Но понимал: равными должны быть люди разные, а не одинаковые»3. По словам В. Куллэ, за этим стоит не только личностное целомудрие, не только заслуживающее уважения достоинство художника, но и осознанная эстетическая позициях «Довлатов, в сущности, не описывает людей как таковых. Он примеряет их на себя. Как маски. Феноменальная зоркость автора служит единственной цели:

1 Рохлин Б. Кто отражается в зеркале // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба. Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения». СПб.: Изд-во журнал «Звезда», 1999. С. 164.

2 Липовецкий М., Лейдерман Н. Жизнь после смерти, или Новые сведения о реализме // Новый мир. 1993. №7. С. 243.

3 Арьев А. Наша маленькая жизнь // Сергей Довлатов Собрание сочинений: В 3 т. Т.1. СПб.: Лимбус - Пресс. С. 13. обнаружить в человеке крупицу человеческого, которая позволяет автору лишний раз убедиться в собственной человечности»1.

Предметом исследования становится художественный опыт Сергея Довлатова как противоречивое единство традиционных и новых взглядов на проблему самореконструкции.

Объектом исследования избраны такие произведения С. Довлатова как «Зона», «Компромисс», «Заповедник», «Ремесло», «Филиал», «Иностранка».

Цель исследования: раскрыть природу, назначение и эстетическую ценность идентификационной практики для героев лирической прозы 1960 - 80-х годов, определить степень соответствия творчества Сергея Довлатова обозначенному контексту.

Поставленная цель достигается в решении ряда взаимосвязанных задач исследования:

- установить степень принадлежности феномена С. Довлатова логике событий, происходящих в прозе конца 1950-х годов;

- исследовать характер эволюционных изменений в лирической прозе 1960-х - 80-х г., объяснить самобытность ее героя характером его идентификационной активности;

- рассмотреть особенности идентификационной практики героев С. Довлатова в плане ее оформления: в мимесисе (подражании), в игре, посредством реконструкции кровно-родственных, генетических связей, через вещь, имеющую знаковый характер т.д.;

- установить значение в идентификационной практике ведущих мотивов: солидарности, сопричастности, ответственности, вины-беды. Поставленные задачи определяют методологию исследования.

Для решения поставленных задач нами применяются традиционные для современного литературоведения методы: сравнительно-исторический, типологический, историко-литературный, целостного анализа текста, ис

1 Куллэ В. Бессмертный вариант простого человека // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба. Итоги Первой международной конференции «Довлатовские чтения». СПб.: Изд-во журнал «Звезда», 1999. С. 238. пользован прием «медленного прочтения». Теоретической основой исследования стали труды М. Бахтина об игровом и карнавальном мироощущении личности, о соотношении позиции автора и героя; работы по семиотике Ю. Лотмана; исследования Л. Гинзбург о герое и психологической прозе; работы Ю.Тынянова; М. Ямпольского о культурологическом предназначении мимесиса; М. Липовецкого, М. Эпштейна, И. Ильина о постмо-дернистическом освоении хаоса, а также работы других теоретиков литературы и философии. Разработанные ими положения и концепции легли в основание изучения художественной системы С. Довлатова и позволили нам выявить некоторые общие закономерности современного литературного процесса.

Научная новизна исследования: работа предполагает расширение и углубление сведений об одном из крупнейших писателей конца XX века С.Д. Довлатове, а также выход на уровень обобщений, не имеющих широкого распространения в критической литературе по творчеству писателя. Не утверждая, что отечественная лирическая проза 1960-х и более поздних годов оказала прямое влияние на становление Довлатова как писателя (отмеченная сородственность абсолютно не обусловлена сознательной ориентацией Довлатова на рассмотренную творческую манеру) обнаруживается прочная связь между лирической прозой конца 1950-х - 80-х годов и мета-прозой С. Довлатова. Лирическая проза оценивается как близкий прозаику контекст, подспудно сообщающий довлатовской художественной манере характерную интонацию и своеобразное развитие. Включение творчества писателя в режим разговора о лирической прозе представляется новизной; до настоящего времени критикой, к сожалению, не был предложен единый контекст, который позволял бы смело сопоставлять столь самобытные и разные произведения. Однако можно обнаружить целый спектр условий для их сопряжения и сопоставления в едином смысловом поле.

Не подвергая сомнению активного влияния на становление творческого феномена С. Довлатова американской традиции, проза Довлатова рассматривается как развивающаяся под эгидой отечественного влияния. Мы определяем автобиографического героя Довлатова как личность, осознающую и испытывающую на себе дискретность мира, фрагментарность, разъятость — т.е. маргинальную личность, стремящуюся восполнить себя в активной проекции на многообразное окружение, на основе манифестируемого сходства оправдать и «оцелесообразить» мир.

На защиту выносятся следующие положения.

1. Художественная система Сергея Довлатова сформировалась в русле новой эстетической парадигмы и обнаруживает серьезное типологическое сходство с лирической прозой по целому ряду параметров.

2. Нетрадиционная для лирической прозы рефлексия по поводу создаваемого текста — момент, отделяющий творчество Довлатова от традиционной лирической прозы и сближающий его с метапрозой.

3. Компонентом восстановительного реконструирования довлатов-ского героя становятся неидеальные (неэталонные) структуры: уродливая, иррациональная, неисправимая, но реальная натура, которая приобретает статус достойной подражания.

4. На принципе равенства, тождества между автобиографическим героем и людьми «неэталонного» типа (адмиративный тип идентификации -Ю. Борев) зиждется довлатовское понимание мира. Судить себя, а не другого, установив предельно заниженный уровень самооценки (мотив беды), вписаться в несовершенство мира, являя собой неотъемлемую его часть, конгломерат грехов и пороков, обрести утраченную целостность. Вина у Довлатова — это не только внутреннее недовольство собой, но и декларация несовершенства мира в целом.

5. Следуя концепции М.М. Бахтина, согласно которой вещи и идеи объединены фальшивыми иерархическими отношениями (компромисс, язык, обман - доказательство фиктивной связи), смеем утверждать, что в основе идентификационной практики героя Сергея Довлатова лежит идея возобновления тождества, равноправия и установления диалога между людьми. Через обращение к бытийным феноменам - абсурду, игре, карнавалу - в поиске подлинной и бескомпромиссной жизни герой Довлатова формирует свою идентификационную мобильность.

Практическая значимость исследования. Материалы, обобщения, выводы могут применяться в ходе дальнейшего изучения творчества С.Д. Довлатова: при чтении курсов по русской литературе XX века, спецкурсов, проведении семинаров по истории современной русской литературы как в вузах, так и в школах.

Апробация работы. Результаты диссертационного исследования докладывались и обсуждались на заседаниях кафедры литературы Курского госуниверситета, на Международной научной конференции «Национальные картины мира: язык, литература, культура, образование» (Воронеж - Курск, 2003), нашли отражение в пяти научных публикациях.

Структура и объем диссертации: диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка, насчитывающего более 250 наименований.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова"

Таким образом, данным диссертационным исследованием нам в некоторой мере удалось углубить и расширить знания об одном из круп ных писателей конца XX века Сергее Донатовиче Довлатове. Мы стре мились представить творческую практику писателя как ориентирован ную на разложение иерархий и канонов, в то же время, направленную на созидание личности. Тему «идентификация личности» представить как тесно связанную со сложным комплексом антропологических, этико философских, эстетических раздумий, находящих оригинальное отраже ние в литературе 1960 - 80-х годов.Мы доказали, что «Я» личности героя Довлатова выражено через тщательно организованную систему отражений и рефлексий на «чужое» при повышенном внимании к «идентификационному образцу» «неэталон ного» типа. Склад лирического «я» довлатовского автобиографического героя, вопреки своеобразному исполнению идентификационной потребно сти в опоре на негероический поведенческий опыт, обнаруживает себя как предельно ориентированный на общечеловеческие (христианские) нравст венные нормы. Идентификации, обусловленные «нормами» человеческого вкуса, социального и общественного идеализма, в творческой практике Сергея Довлатова признаются «относительно ценными», вследствие этого компонентом восстановительного реконструирования довлатовского героя становятся неидеальные (неэталонные) структуры: уродливая, иррацио нальная, неисправимая, но реальная натура, которая приобретает статус достойной подражания.В основе идентификационной практики героя Довлатова лежат идеи возобновления тождества, равноправия и установления диалога между людьми; через обращение к бытийным феноменам - абсурду, игре, карна валу - в поиске подлинной и бескомпромиссной жизни он формирует свою идентификационную мобильность. Вовлеченность довлатовского героя в процесс игры оригинально реализует его идентификационную необхо димость. Это еще один из важнейших компонентов, демонстрирующих переход от реалистического понимания процесса идентификации (сли чения - нахождения тождества - уравнивания — слияния), к иным - в ча стности, постмодернистическим мировоззренческим и художественным технологиям.Деструкция пафоса «золотого» времени, «положительного» героя, нормы, идеала, законченной оценки - логичны и закономерны в программе нейтрализации Довлатовым всякой «авторитетной мифологии». Данная программа, по существу, является, векторной, и ее истоки мы обнаружива ем, постигая Довлатова достойным последователем, органичным отра жением лирической прозы 1960 - 80-х годов. Мы не утверждаем, что оте чественная лирическая проза 1960-х (и более поздних годов) оказала прямое влияние на становление Довлатова как писателя. Отмеченная родственность абсолютно не обусловлена сознательной ориентацией пи сателя на рассмотренную творческую манеру, но мы обнаружили целый спектр условий для сопряжения и сопоставления их в едином смысловом поле. Произведения Довлатова автобиографичны в своей основе, тип повествователя подчеркнуто негероический, голосу рядового участника событий автор полностью доверяет; композиционные элементы строятся гибко и свободно: довлатовские тексты обнаруживают такие элементы ли рической композиции, как неупорядоченность, фрагментарность, ассоциа тивность повествования, временные инверсии, формирование особого хро нотопа, тяготеющего ко вневременным категориям, замены хронологиче ской связи ассоциативно-лирической и т.п Есть принципиальные отличия довлатовской повествовательной и сюжетно-композиционной специфики от аналогичных составляющих произведений О. Берггольц, В. Солоухина, В. Катаева и других предста вителей лирической прозы. Способ и качество отбора, освоения авто 176 биографического материала, не вполне традиционная для лирической прозы рефлексия по поводу создаваемого текста, встречающаяся в прозе Сергея Довлатова, укрепляют в понимании того, что идею: Довлатов, «исходящий» из лирической прозы 1960 - 8 0 - х годов, необходимо, от стаивать с учетом не только и не столько типологической близости яв лений, сколько с учетом их генетического сходства.Источником (компонентом) восстановительного конструирова ния довлатовского героя становятся неидеальные (неэталонные) струк туры. Герой Довлатова регулярно проецирует на себя избирательные признаки семейно-родового и дружеского круга, процесс идентифика ции напрямую увязан с актуализацией не только и не столько традици онно воспроизводимых качеств, но качеств, массовым сознанием вос принимаемых как сниженные, преступные. Хотя в практике героев ли рической прозы можно пронаблюдать уникальные случаи идентифика ции с «абсолютной противоположностью» (проза Ю. Нагибина), реали зуемые (в том числе) на уровне телесных оппозиций: здоровое тело -

больное тело, физически ослабленное, с дефектами - жизнестойкое, ко гда немощный, физически слабый персонаж-«монолит» становится структурирующей основой («донором») для лица физически крепкого и цветущего - герои лирической прозы методично ориентируются на об разец, хотя и не обязательно идеологического характера.Реакция на совокупный драматический опыт становится стимуля тором идентификационной практики как у автобиографического героя Довлатова, так и у героев лирической прозы. Быть «солидарным во гре хе» означает, по Довлатову, обретать целостность с миром, вписываясь в него с признанием всех условий его драматической диалектики. Соеди ниться в несоверщенстве - означает, испытать высокую степень осоз нанной ответственности «мы» соучастников, возлагающих на себя вину за произошедщее. Данный вид дущевного слияния сродни «мистическо 177 му единосущию»', когда каждый полновесно и эмоционально реагирует на окружающее различными сторонами своего содержания.' Зеньковский В.В. Педагогика. М.: Изд-во Православного Свято-Тихоновского Бо головского Института, 1996.

Список научной литературыДочева, Клавдия Георгиевна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Берггольц О. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. Проза. Л.: Художественная литература, 1967. С. 420.

2. Солоухин В. Владимирские проселки. М.: Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1958. С. 257.

3. Солоухин В. Капля росы. М.: Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1960. С. 5.

4. Солоухин В. Капля росы. М.: Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1960. С. 4.

5. Веселова И.С. Жанры современного городского фольклора: повествовательные традиции. Автореф. . канд. филол. наук. М., 2000.3 Там же.

6. Солоухин В. Капля росы. М.: Изд-во ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», 1960. С. 11.

7. Солоухин В. Владимирские проселки. М., 1958. С. 302.

8. Солоухин В. Капля росы. М., 1960. С. 147.

9. Солоухин В. Владимирские проселки. М., 1958. С. 136.

10. Солоухин В. Капля росы. М., 1960. С. 103.

11. Шестакова Т.А. Структура персонажа и принципы психологизма в рассказах Юрия Нагибина (1960-х- 70- е гг.). Автореф. канд. филол. наук. Орел, 2000. С. 16.

12. Эпштейн М.Н. Постмодернизм в России: Литература и теория. М.: Издательство Р. Элинина, 2000. С. 147.

13. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. М.: Правда, 1985. С. 208.

14. Клюс Э. Образ Христа у Достоевского и Ницше // Достоевский в конце XX века. М.: Изд-во Классика плюс, 1996. С. 481.

15. Цит. по: Зверев А. Записки случайного постояльца // О Довлатове. Нью-Йорк -Тверь: Другие берега, 2001. С. 183.

16. Зверев А. Записки случайного постояльца. // Литературное обозрение. 1991. №4. С. 65-70.

17. Зверев А. Записки случайного постояльца // О Довлатове. Нью-Йорк Тверь: Другие берега, 2001. С. 182

18. Генис А. Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 1999. С. 119.

19. Арьев А. Наша маленькая жизнь / Вступительная статья // Сергей Довлатов. Собрание соч.в 3-х т. Т.1. СПб.: Лимбус-пресс, 1995. С.9.

20. Гинзбург Л.Я. Вяземский и его «Записная книжка» // О старом и новом: Статьи и очерки. Л.: Советский писатель, 1982. С. 65.2 Там же. С. 87.

21. Финк Э. Основные феномены человеческого бытия // Проблемы человека в западной философии. М.: Прогресс, 1988. С. 357.2 Там же.

22. Янг Е. Нарративная структура "Зоны" // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба: Итоги Первой международной конференции "Довлатовские чтения". СПб.: Изд-во журнала "Звезда", 1999. С. 283-284.

23. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1990. С. 314.

24. Мазаев А.И: Праздник как социально-художественное явление. М.: Искусство, 1978. С. 110.

25. Непомнящий B.C. Феномен Пушкина и истинный жребий России. К проблеме целостной концепции русской культуры // Пушкин и современная культура. М.: Наука, 1996. С. 32.

26. Цветаева М. Мой Пушкин. М.: Советский писатель, 1967. С. 79.

27. Зеньковский В.В. Педагогика. М.: Изд-во Православного Свято-Тихоновского Бо-головского Института, 1996.Библиографический список

28. Абдулаева 3. Между зоной и островом: О прозе С. Довлатова // Дружба народов. 1996. - №7. - С. 153 -166.

29. Анастасьев Н. Слова моя профессия // Вопросы литературы. - 1995. -Выпуск 1.-С.З -22.

30. Андреев Ю. Главное звено: Идеологические вопросы литературы и литературоведения. — М.: Современник, 1986. — 346 3. с.

31. Антология русской философии: В 3 т. Т. 1. - СПб.: Сенсор, 2000. - 543 с.

32. Арьев А. Душа маленьких вещей // Первое сентября. — 1996. — 21 ноября. -С.4.

33. Арьев А. После стихов // Звезда. 1994. - №3. — С. 156 — 162.

34. Бабочки полет: Японские трехстишия. — М.: Изд-во ТОО «Летописец», 1997.-357 с.

35. Баевский B.C. История русской поэзии: 1730 — 1980. М.: Изд-во «Новая школа», 1996.-320 с.

36. Бальбуров Э.А. Поэтика лирической прозы, 1960-1970-е / Отв. ред. В.Ц. Найдаков. Новосибирск: Наука., 1985. - 132 с.

37. Барт Р. Избранные работы: Семиотика, поэтика: Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. статья Г. К. Косикова — М.: Изд. группа «Прогресс», 1994. — 616 с.

38. Баткин М.М. Европейский человек наедине с собой: Очерки о культурно-исторических основаниях в пределах личного самосознания. — М.: Изд-во Российского гос. гум. ун-та, 2000. 1005 с.

39. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики М., 1975. - 504 с.

40. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. — М.: Художественная литература, 1986. — 543 с.

41. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. — М.: Художественная литература, 1972. 470 с.

42. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культураСредневековья и Ренессанса. — М.: Художественная литература, 1990. -541 с.

43. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979. - 424 с.

44. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986. -444 с.

45. Белая Г. А. История советской литературы: новый взгляд: Сборник.: В 2 ч. // АН СССР Институт мировой литературы. М.: Наука, 1990. - 246 [2] с.

46. Берггольц О. Избранные произведения: 2 т. — Л.: Художественная литература, 1967.

47. Бердяев H.A. Самопознание. Выбранные места из «Опыта философской автобиографии». -М.: Изд. дом «Грааль», 1999. 128 с.

48. Богатко И.А. Юрий Нагибин: (Литературный портрет). М.: Советская Россия, 1980.-112 с.

49. Богуславский В.М. Человек в зеркале русской культуры, литературы, языка. М.: Прогресс, 1989. - 200 с.

50. Бодрийяар Ж.Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. -388 с.

51. Большая Советская Энциклопедия. М.: Советская энциклопедия/ Под ред. A.M. Прохорова 1972.

52. Бондаренко В. Плебейская проза С. Довлатова // Наш современник. -1997.-№2.- С.257-270.

53. Бондарчук Е.М. Автор и герой в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Своеобразие субъективных и вне субъективных форм выражения авторского сознания: Дис. . канд. филол. наук: 10.01.01. -Самара, 1999.-285 с.

54. Бондарчук Е.М. Лирическая проза в историко-теоретическом освещении. Самара: Изд-во СГУ. - 35 с.

55. Борев Ю. Б. Эстетика. 4-е изд. дополн. - М.: Политиздат, 1988. - 495 с.

56. Борев Ю. Б. Эстетика: Учебник для вузов. М.: Высшая школа, 2002. -511 с.

57. Борев Ю.Б. Комическое, или о том, как смех казнит несовершенство мира, очищает и обновляет человека и утверждает радости бытия. М.: Искусство, 1970. - 269 с.

58. Борев Ю.Б. О комическом. М.: Искусство, 1957. — 232 с.

59. Борев Ю.Б. О трагическом. -М.: Советский писатель, 1961. 392 с.

60. Бродский И. Катастрофы в воздухе // Сочинения Иосифа Бродского. Т. 5. -СПб.: Пушкинский фонд, 1999.-С. 188-215.

61. Бродский И. Меньше единицы // Сочинения Иосифа Бродского. Т. 5. — СПб.: Пушкинский фонд, 1999. С. 7 - 28.

62. Бродский И. Полторы комнаты // Сочинения Иосифа Бродского. Т. 5. — СПб.: Пушкинский фонд, 1999. С. 316 - 355.

63. Букирева Т. А. Аспекты языковой игры: аномальность и парадоксальность языковой личности С. Довлатова: Дис. . канд. фил. наук — Кубанский гос. ун-т. -2000. 145 с.

64. Вайль П. Без Довлатова // Звезда. 1994. - №3. - С.162-165.

65. Вайль П. Генис А. Искусство автопортрета // Звезда. — 1994. -№3. С. 177180.

66. Вайль П., Генис А. Потерянный рай // Новый мир. 1992 - №9. - С.135 -166.

67. Вайль П., Генис А. Принцип матрешки // Новый мир. 1989. — №10.- С. 246-251.

68. Васильев В. Сопричастность жизни: Литературно-критические статьи. -М.: Современник, 1977. 221 с.

69. Вежбицкая А. Метатекст в тексте // Новое в зарубежной лингвистике. -Вып. 8. М., 1978. - С. 402-421.

70. Веселова И.С. Жанры современного городского фольклора: повествовательные традиции: Автореф. дис. . канд. филол. наук. М., 2000.- 189 с.

71. Виноградов В.В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. — 368 с.

72. Власов A.C. Синтез поэзии и прозы в романе Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго»: Автореферат дис. . канд. филол. наук.- Кострома, 2002. 20 с.

73. Власова Ю. Е. Жанровое своеобразие прозы С. Довлатова: Дис. . канд. филол. наук. -М., 2001.-204 с.

74. Власова Ю.Е. Исследование творчества Сергея Довлатова. — М.: Компания Спутник +, 2001. 25 с.

75. Вознесенская O.A. Проза Довлатова. Проблемы поэтики: Дис. . канд. филол. наук. М., 2000. - 164 с.

76. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. — М.: Независимая газета, 1998. -325, 2.

77. Выгон Н.С. Проза Сергея Довлатова: к вопросу об эволюции героя в русской прозе XX века // Научные труды МГУ им. В.И. Ленина. Сер.: Гуман. науки. М., 1994. - 4.1. - С. 14-20.

78. Высоцкий В. Дорожный дневник. М.: Изд-во библиотека «Ваганта», 1991.

79. Высоцкий В. Избранное. Минск: Изд-во Мастацкая литература, 1993. -591с.

80. Галанов Б. Валентин Катаев. Размышление о Мастере и диалоги с ним. -М., 1989.-318 1. с.

81. Галанов Б. Живопись словом.- М.: Советский писатель, 1974. 343 с.

82. Галковский Д. Бесконечный тупик // Советская литература. 1991. - №1. -С.171-188.

83. Гаранжа O.A. Игровое пространство в русской литературе первой половины XX века: структура, динамика, функционирование: Автореф.дис. канд. филол. наук 10.01.01. Ставрополь: Изд-во Ставропольского ун-та, 2002. - 22 с.

84. Гаспаров М.Л. Язык. Семиотика. Культура. О стиле. М.: Языки русской культуры: Кошелев, 1997. — 603 с.

85. Гаспаров М.Л. Русские стихи 1890-х 1925-го годов в комментариях М.Л. Гаспарова. - М.: Высшая школа, 1993. - 271 с.

86. Гачев Г.Д. Жизнь художественного сознания: Очерки по истории образа. Ч. 1. М.: Искусство, 1972. - 200 с.

87. Генис А. Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 1999.- 302 с.

88. Генис А. Корова без вымени, или Метафизика ошибки // Литературная газета. 1997. - 24 декабря. - С.11.

89. Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности: статьи, эссе, заметки. — Л.: Советский писатель, 1987. — 397, 3.

90. Гинзбург Л.Я. О лирике / Л. Гинзбург. М.: Интрада, 1997. - 408 с.

91. Гинзбург Л.Я. О литературном герое. — Л.: Советский писатель. Ленинградское отделение, 1979. 222 с.

92. Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л.: Художественная литература. Ленинградское отделение, 1977.— 443 с.

93. Главацкая Е.П. Праздник как выражение коллективных и индивидуальных идентификаций // www.sociology.kharkov.ua/dosc/chten 01 /glavackaya.doc/

94. Глед Д. Беседы в изгнании: Русское зарубежье. М., 1991. - 320 с.

95. Голубков М.М. Литература второй половины XX века: размышления о новых подходах, новом учебнике и не только о нем // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. - 2002 - №4. - С.7-25.

96. Голубков М.М. Русская литература XX в. После раскола. М.: Аспект пресс, 2002. - 267 с.

97. Горалик Л. Собранные листья (об одном и том же всегда об одном и том же) // НЛО. 2002. - № 54. - С. 236 - 246.71