автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Историко-литературные контексты творчества А.Н. Егунова

Полный текст автореферата диссертации по теме "Историко-литературные контексты творчества А.Н. Егунова"

На правах рукописи

ПИНЕГИНА Екатерина Леонидовна

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЕ КОНТЕКСТЫ ТВОРЧЕСТВА А.Н.ЕГУНОВА

Специальность 10.01.01 - русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

003461990

На правах рукописи

ПИНЕГИНА Екатерина Леонидовна

ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЕ КОНТЕКСТЫ ТВОРЧЕСТВА А.Н.ЕГУНОВА

Специальность 10.01.01 - русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Работа выполнена на кафедре новейшей русской литературы Пермского государственного педагогического университета

Научный доктор филологических наук, профессор руководитель: Фоминых Татьяна Николаевна

Официальные доктор филологических наук, профессор оппоненты: Бурдина Светлана Викторовна

кандидат филологических наук, доцент Секачева Инна Георгиевна

Ведущая ГОУ ВПО «Вятский государственный организация: гуманитарный университет»

Защита состоится 5 марта 2009 г. в 11 часов на заседании диссертационного совета Д 212.189.11 по присуждению ученой степени кандидата филологических наук в Пермском государственном университете по адресу: 614990, г. Пермь, ул. Букирева, 15, зал заседаний Ученого совета.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Пермского государственного университета и на интернет-сайте Пермского государственного университета: www.psu.ru

Автореферат разослан 31 января 2009 года

Ученый секретарь диссертационного совета

доктор филологических наук В.А. Салимовский

Общая характеристика работы

Реферируемая работа посвящена творчеству переводчика и филолога-классика Андрея Николаевича Егунова (1895-1968). Егунов переводил Платона («Законы», «Федр», «Государство»), романы Ахилла Татия Александрийского («Левкиппа и Клитофонт») и Гелиодора («Эфиопика»). С рецепцией античности в культуре ХУШ-ХХ вв. были связаны его научные интересы. Широкую известность ученому принесла монография «Гомер в русских переводах ХУШ-Х1Х веков» (1964).На протяжении всей творческой жизни он писал художественные произведения, из которых до нас дошли роман «По ту сторону Тулы» (1931), поэма-пьеса «Беспредметная юность» (1918-1933, 1936), сборник лирических стихотворений «Елисейские радости» (1929-1966).

При жизни писателя был опубликован только роман; поэма-пьеса и стихотворения введены в читательский оборот в 1990-е гг. усилиями Г.Морева и В.Сомсикова. «Беспредметная юность» впервые была напечатана в 1991 г.; «Елисейские радости» - в 1993 г. «Елисейские радости» переиздавались в 2001 г., «Беспредметная юность» (обе ее редакции) - в 1993, 2008 гг. Неоднократные переиздания произведений Егунова свидетельствуют о том, что они востребованы современными читателями.

Актуальность исследования связана с неослабевающим интересом отечественных литературоведов и западных славистов к русской литературе 1920-1930-х гг., к неоправданно забытым писателям, в частности, к тем из них, кто, как А.Н.Егунов, будучи профессиональными переводчиками, учеными-филологами, создавали оригинальные художественные произведения,

О Егунове имеется обширная мемуарно-биографическая литература (Г.Морев, В.Сомсиков, А.Гаврилов, В.Кондратьев, Ш.Маркиш, Т.Никольская и др.). Биографы обращают внимание на перипетии судьбы писателя (арест «по делу Иванова-Разумника» в 1933 г., ссылка в Томск, жизнь на оккупированной фашистами территории во время Великой Отечественной войны, немецкий плен, суд военного трибунала, приговоривший его к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, реабилитация, работа в ИРЛИ). Три года (из десяти) Егунов провел в лагере на Северном Урале. Здесь, как удалось выяснить, местом его заключения был печально известный Ивдельлаг.

Воспоминания о писателе относятся по преимуществу к 1950-1960 гг., когда он, возвратившись в Ленинград, работал в Пушкинском доме. В памяти знавших его людей он остался человеком, на редкость сдержанным, «застегнутым на все пуговицы», обладавшим «редким свойством благодарить судьбу даже за удары» (Т.Никольская).

Состояние научной разработанности темы. Статьи о жизни и творчестве писателя стали появляться с начала 1990-х гг. (Г.Морев, В.Сомсиков, Б.Косанович и др.), так что уже без малого двадцать лет его художественные произведения являются объектом пристального филологического анализа и комментирования.

Наиболее изученной сегодня представляется «Беспредметная юность». К поэме-пьесе обращался Г.Кнабе, связавший ее проблематику с судьбой античности в 1920-е гг. «Драматизированная поэма» привлекала внимание В.Н.Топорова, который прочитал ее как фрагмент «Петербургского» и «Лизина» текстов русской культуры. Н.Казанский рассматривал «филологические» аспекты «Беспредметной юности»; итальянский славист М.Маурицио предпринял комментированное научное издание обеих редакций поэмы-пьесы.

Ряд специальных работ посвящен роману «По ту сторону Тулы». И.Вишневецкий рассматривал «советскую пастораль» в аспекте культурно-исторической интертекстуальности. Исследователь, назвав наиболее вероятные источники романа, пришел к выводу о его реминисцентной природе. М.Маурицио анализировал смысл заглавия произведения. Т. Фоминых изучала пасторальную топику романа, роль гетевских аллюзий в нем.

К осмыслению лирики Егунова обращались Г. Морев, Т. Никольская, И.Вишневецкий. Г.Морев обратил внимание на разработку Егуновым некоторых важнейших элементов « русской семантической поэтики ». Т.Никольская отметила, в частности, связь художественного эксперимента Егунова с поэтикой обэриутов, с творчеством М. Кузмина. И.Вишневецкий, характеризуя опыт Егунова-поэта в целом, указал на две тенденции: одну он связал с построением текстов на основе «чужих стилей», другую - с актуализацией «подосновы нашего языкового сознания», игрой автора «с начальными элементами словесной структуры» (фонемами, морфемами).

Обзор научной литературы о творчестве Егунова позволяет сделать вывод о том, что с течением времени интерес к нему заметно возрастает, что сегодня его уже невозможно считать «белым пятном» в изучении русской литературы. Однако, несмотря на накопленный опыт, в научном освоении литературного наследия Егунова есть проблемы, требующие решения. Одной из них, на наш взгляд, является необходимость целостного его описания, которое позволило бы понять основные художественные стратегии писателя.

Егунов-художник опирался, прежде всего, на собственный опыт переводчика, филолога-классика. С профессиональными навыками автора связано, в частности, его особое внимание к литературной традиции. Выяснить художественные стратегии писателя - значит разобраться в том,

на какие эстетические системы он ориентировался, в чем состояло своеобразие его восприятия той или иной из них, чем обусловлены его эстетические предпочтения.

Научное и художественное творчество Егунова так или иначе было связано с рецепцией античности последующей культурой. Отношение автора к античности нельзя назвать однозначным. И в романе, и в поэме-пьесе, и в лирике она подвергается весьма ощутимому комическому переосмыслению, нередко граничащему, по словам Г.Кнабе, с глумлением. Вслед за Г.Кнабе мы считаем, что Егунов принадлежал к писателям, которые понимали не только несовместимость античного наследия с революционной повседневностью, но и «нечто худшее» - «не просто мертвы были <...> вступавшие в противоречие стихии, но каждая на фоне другой приобретала карикатурный, гротескный смысл <...>». Существенным представляется также замечание исследователя о том, что и та, и другая стихии для Егунова «не переставали быть ценностью и потому не давали иссякнуть боли, постоянно ощущаемой в истоке пародии, кривлянья, гаерства»1.

Революционное «крушение гуманизма», остро переживаемое Егуновым-художником, определило не только его «глумливое» отношение к античности, но и выбор в качестве художественных ориентиров эстетических систем барокко и сентиментализма. Предпочтение, отдаваемое автором именно этим культурным традициям, объясняется, на наш взгляд, тем, что обе они, являясь реакцией одна - на Ренессанс, другая - на классицизм, были связаны с кризисом античных ценностей.

Следует подчеркнуть, что ни барочной, ни сентименталистской традиции не удалось избежать авторского «глумления». Пореволюционная современность превращала в карикатуру любую культуру, любая традиция, не только античная, в зеркале современности оказывалась пародией на самое себя.

Обращение Егунова-художника к романтической традиции следует рассматривать в русле неоромантических исканий первой трети XX века, шире - в рамках присущего эпохе эксперимента, связанного с трансформациями устоявшихся художественных схем.

Цель данной работы состоит в том, чтобы дать монографическое исследование художественного творчества А.Н. Егунова в контексте разных литературных традиций. Достижение этой цели связано с решением следующих задач:

1 Кнабе, Г.С. Гротескный эпилог классической драмы. Античность в Ленинграде 20-х годов. М„ 1996.-С. 17.

определить круг наиболее репрезентативных историко-литературных контекстов творчества писателя в целом и каждого его произведения в отдельности;

- исследовать античный пласт изучаемых произведений;

- рассмотреть «рефлексы» барокко в поэме-пьесе «Беспредметная юность»;

- осмыслить отклики на сентиментализм и романтизм в романе «По ту сторону Тулы»;

- соотнести опыты Егунова-лирика с импрессионистской и авангардистской поэтикой.

Объектом исследования являются художественные произведения А.Н. Егунова: поэма-пьеса «Беспредметная юность», роман «По ту сторону Тулы», сборник стихотворений «Елисейские радости». Предмет исследования - их историко-литературные контексты.

Научная новизна работы связана с тем, что она является первым монографическим исследованием литературного наследия А.Н.Егунова; дошедшие до нас художественные произведения Егунова рассматриваются в широком историко-культурном контексте, обусловленном ориентацией писателя на эстетику предшествовавших литературных эпох (античность, барокко, сентиментализм, романтизм и др.). Новизна работы определяется обращением к ранее специально не изучавшимся аспектам творчества писателя, в частности, к его экспериментам с жанром пасторали.

Специфика художественного материала, задачи работы обусловили сочетание историко-типологического, историко-функционального и структурно-семантического методов исследования, основы которых изложены в трудах С.Аверинцева, М.Бахтина, КХЛотмана, Д.Лихачева.

Методологическую основу диссертации образуют исследования по философии культуры (Г.Кнабе, В.Топоров, И.Смирнов), работы, посвященные проблемам типологии литературных жанров и стилей (Г.Поспелов, Н.Тамарченко, М.Эпштейн). Предложенные в диссертации историко-литературные обобщения и выводы опираются на отечественный и зарубежный опыт изучения как литературного процесса 1920-1930-х гг. в целом (С.Семенова, Е.Скороспелова, М.Чудакова), так и художественного творчества А.Н.Егунова (Г.Морев, И.Вишневецкий, Н.Казанский, Б.Косанович, М.Маурицио, Т.Никольская и др.)

Положения, выносимые на защиту:

1. А.Н.Егунов принадлежал к широко распространенному в XX веке типу творцов, совмещавших научную и переводческую деятельность с художественным творчеством. С профессиональными навыками автора -филолога-переводчика - связана отчетливо выраженная «литературоцентричность» его художественных произведений.

2. Важнейшим контекстом художественного творчества А.Н.Егунова является античность, взятая в соотнесении с современностью и заметно травестированная. Пародийно-ироническое восприятие античного наследия обусловливается авторскими представлениями о «конце» античности в культуре XX века.

3. Ориентация Егунова-художника на разные эстетические системы (барокко, сентиментализм, романтизм, и др.) лежала в русле характерного для литературы первой трети XX века поиска точек соприкосновения между научной теорией и литературной практикой, между художественными парадигмами прошлых эпох и современными культурными исканиями.

4. Суть предпринимаемого Егуновым художественного эксперимента заключалась в том, что в пределах одного произведения присутствовали разные литературные традиции; заимствование элементов, характерных для той или иной из них, сочеталось с их пародийно-ироническим переосмыслением.

5. Художественные искания А.Н.Егунова были сопряжены с пасторалью. Пасторальная образность определяла жанровую специфику и поэмы-пьесы («Беспредметная юность»), и романа («По ту сторону Тулы»), и ряда лирических стихотворений, входящих в сборник «Елисейские радости». Внося заметные коррективы в пасторальную картину мира, автор сохранял жанровое ядро пасторали.

Теоретическая значимость работы состоит в том, что изучение историко-литературных контекстов творчества А.Н.Егунова позволит расширить представления о судьбе различных литературных традиций в культуре XX века.

Практическая значимость работы заключается в том, что ее результаты могут быть учтены при дальнейшем изучении творчества А.Н.Егунова; материалы проведенного исследования могут быть использованы при создании общих и специальных курсов истории русской литературы XX века в высшей и общеобразовательной школе.

Апробация работы. Основные положения диссертации обсуждались на кафедре новейшей русской литературы Пермского государственного педагогического университета, излагались в докладах на научных конференциях в Перми: Международная научно-практическая конференция «Современная русская литература: проблемы изучения и преподавания» (ПГПУ, 2007), научно-практическая конференция «Содержание филологического образования в процессе становления профильной школы: проблемы и опыт» (ПГПУ, 2007), Международный научный семинар «Миф - Фольклор - Литература. Памяти И.В. Зырянова» (ПГПУ, 2008); в Москве: Международная научная конференция «XX

Пуришевские чтения: Россия в культурном сознании Запада» (МПГУ, 2007); нашли отражение в 9 опубликованных работах.

Структура работы. Данная работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованной литературы, включающего более 200 наименований. Общий объем диссертации 170 страниц.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновывается актуальность, цель и задачи исследования, освещается степень изученности темы, обозначается объект и предмет исследования, определяется научная новизна и методологическая база, формулируются основные положения, выносимые на защиту, указываются теоретическая и практическая значимость работы, а также методы исследования, даются сведения об апробации диссертации и характеристика ее структуры.

Глава I. Поэма-пьеса «Беспредметная юность» на перекрестке литературных традиций.

В данной главе рассматривается связь поэмы-пьесы «Беспредметная юность» с культурным наследием античности, в частности, исследуются отсылки к диалогам Платона и пасторальные аспекты сюжета произведения. Изучается рецепция барочной культуры. Подчеркивается, что культурный фон поэмы-пьесы образует сложный сплав разных литературных традиций.

1.1. Диалог с Платоном. На протяжении всей творческой жизни Егунов переводил Платона, что объясняет наличие платоновских аллюзий в его художественных произведениях. В данном параграфе речь идет о связях «Беспредметной юности» с диалогом «Федр», к переводу которого автор поэмы-пьесы обратился спустя несколько десятилетий после ее написания. В результате сопоставления указанных произведений обнаружены общие для них мотивы (прогулки, поиска души, бессмертия) и связанные с ними образы (поток, круг, пропасть). Подчеркивается заметная трансформация античных представлений в поэме-пьесе.

Так, прогулка как способ познания мира, ассоциировавшаяся у Платона со свободой движения тела и мысли, превращается у Егунова в бесцельные метания героев по городу, в их полные «бездействия» (не случайно во второй редакции части поэмы-пьесы называются не «Прогулками», как в первой, а «Бездействиями»). Прогулки в платоновском понимании этого слова герои Егунова совершают в своем воображении. Воображаемые прогулки резко контрастируют с реальными, в которых принимают участие и отрицательные герои (Фельдшерица, Ящерица). Вместо созерцания и поиска истины в ходе неспешных прогулок они хаотически перемещаются в пространстве

(«Фельдшерица / к своему народу мчится»; Ящерица «обегала все села / и города»). Приметой времени становится прогулка заключенных по тюремному двору.

Тема души, являясь одной из главных в «Беспредметной юности», также отсылает к диалогу «Федр» и также получает у Егунова весьма своеобразную аранжировку. Его герои утратили собственную душу и пребывают в поисках ее. Проблема состоит в том, чтобы обрести именно свою душу. «Свою поймаю душу я, / иль запретна эта ловля?» - спрашивает Унтер. Проблема заключается еще и в том, что в «бездушном» мире порче подвержена и душа. Она оказывается в плену у времени, когда мнимое выдает себя за подлинное, истинная сущность остается не узнанной, буквально «незримой». «Психеей» в «Беспредметной юности» оказывается не только Лиза. На роль «Психеи» претендует и Ящерица. Они обе стоят перед зеркалом, похожие друг друга, так что Унтер не в силах решить, кто из них Психея настоящая. Гибель Лизы-Психеи в финале и победа Ящерицы свидетельствует о торжестве «мнимых величин» в бездушном мире. Заметному переосмыслению подвергается в поэме-пьесе образ ветерка как веяния души: у античного философа ветерок способствует вольному потоку мыслей, смене событий, у писателя XX века «ветр бессилен».

По Платону, бессмертие души основывается на ее свойстве припоминать свою прошлую жизнь; залогом вечности души служит память о прежних ее воплощениях. Положительные герои Егунова, вместе с ними и сам автор, пребывая в поисках утраченной души, пытаются восстановить нарушенную «связь времен», однако им это оказывается не по силам. Души автора и близкого ему Унтера постоянно ускользают от «самовоплощения», «самоудостоверения». Сократ у Платона вел речь о трудностях, связанных с самопознанием, сожалел о том, что «мало таких душ, у которых достаточно сильна память», он не отрицал при этом ни возможности самопознания, ни наличия у души памяти. Егунов предлагал собственную трактовку восходящей к Платону темы: его герой, обращаясь к собственной душе, понимает, что ее у него нет. Он «ничей», а значит -лишен как прошлого, так и будущего.

Разрабатывая платоновскую тему души, Егунов использовал и связанные с нею образы, такие, как круг поток, пропасть. Как любые другие символы, они амбивалентны. В «Беспредметной юности» актуализированы по преимуществу их негативные смыслы.

1.2. Пасторальные аспекты сюжета. В настоящем параграфе рассматривается ряд характерных пасторальных коллизий «Беспредметной юности». Подчеркивается, что ориентация поэмы-пьесы на пасторальный жанровый канон сочетается в ней с весьма ощутимой его трансформацией, свидетельствующей об ироническом отношении автора

к гуманистическим ценностям античности, утрачивающим свое значение в XX веке.

Известно, что пастораль как литературный жанр возникла из античной буколики; она обладает характерными особенностями, касающимися специфики героев, хронотопа, конфликта. В пасторали гармоничный мир природы и сельская безбедная жизнь противопоставлялись городскому существованию, негармоничному и бедственному. В «Беспредметной юности» Егунов использовал подобное противопоставление, дав два вида пейзажа: городской и природный. Разные пейзажи - городской и сельский (идиллический) - на протяжении всего произведения вступают в различные отношения: они то контрастируют друг с другом, отрицая один другой, то поразительным образом совпадают, обнаруживая весьма заметные переклички.

«Беспредметная юность» открывается пейзажной зарисовкой -откровенно не пасторальной «картинкой», где акцентируются памятные всем городские реалии (Петербург, Нева, Зимняя канавка). Совершаемые героями «прогулки в распрекрасном Петербурге» происходят в атмосфере «внезапной стужи». Герои оказываются свидетелями «давки», наблюдают за тем, например, как «кучер мчится, <...> калеча Зимнюю канавку». Город полон ощущений присутствия смерти («смертных прах/ расплодился просто страх, / рассыпан он, столбами / пыли бывает виден на свету, / так что куда б мы ни заплыли, / он у меня всегда во рту»). Фельдшерица, олицетворяющая новое время, настаивает на том, что «требуются казни». Мотив приглашения на казнь («разрешите вас казнить») приобретает устрашающее постоянство.

Кроме указанных городских видов, в «Беспредметной юности» есть другой пейзаж, где запах лип и шиповника, где «травы-травинки, / были-былинки / и пути-тропинки», где «парк старинный / прадедовских времен / древес, дубов дуплистых». Такие изображения вызывают ассоциации с пасторалью, со свойственными ей идиллическими картинами природы. Однако, в отличие от античной пасторали в «Беспредметной юности» у этих описаний есть характерная особенность: они чаще всего оказываются воспоминаниями, фантазиями, «скопленьем» «чаяний и сна».

На протяжении поэмы-пьесы идиллические пейзажи возникают в памяти близких к автору героев (Унтера, Лизы, Фельда). В противовес им Ящерица утверждает: «Природа хороша, но в меру», и тем отрицает идиллическую «естественность», «первозданность», «нерукотворность».

Контраст двух миров, воссозданных Егуновым в виде пейзажа идиллического и городского - иллюзорного и реального, ощутим в их цветовом восприятии героями. Фантазийный идиллический пейзаж полон чистых ярких красок: «синие испарения», «латы... / злато-злато-синеваты», «златовесеннесиний», «тело струйками пророзовело», «златые

облака», «зелень трав». В отличие от него окружающая героев реальная действительность отмечена «серо-серой» краской («серый день и облака»). Повышенная концентрация серого цвета не случайна: серый цвет указывает на людскую безликость, безрадостность человеческого существования.

Этический идеал автора «Беспредметной юности» и близких ему героев ассоциировался с дореволюционной петербургской Россией, с имперским величием, подсвеченным мифом о Золотом веке русской культуры. Мечты и покой автора, Унтера, Лизы, Фельда связаны с местом, которое обозначено как «небывалая империя», и о своей принадлежности к которому они на протяжении произведения заявляли не раз. Тоска по прошлому и осознание необратимости перемен были постоянным предметом их разговоров: «А в стеклах лунная темень, / и нету на свете Лиз, / а есть только наше время, / и всюду какая-то слизь». Сквозь эту тоску отчетливо проступали «плохие предчувствия»: «Слезы, слезочки и слезки, / лейся о минувшем плач. - Скоро явится палач».

Свойственный пасторали «языческий» колорит создается в «Беспредметной юности» многочисленными упоминаниями о Венерах, Купидонах, Фебе, Психеях, Амуре, Плеядах. Лиза в отчаянии восклицает: «О, Венеры, Купидоны, / вы над пропастью бездонной». В этих словах зафиксирован возникший разрыв между ушедшим веком и наступающим временем. Пропасть, разделившая жизнь автора и его героев надо и после, стала одним из устойчивых мотивов «Беспредметной юности».

Минувшее для героев - «почти-потусторонний мир». Егунов с присущей ему афористичностью «материализовал» этот разрыв: «... вдруг проступает расстоянье - цветы далеко». Образ «далеких цветов» у Егунова был связан с образом исчезнувшей красоты; цветы - «цветочки, да цветочки, веселенькие точки» - должны быть принесены в жертву требованиям нового, сурового настоящего. Не случаен здесь и мотив сорванных цветов («А вы пока нарвите / цветения к обеду»), связанных с гибелью, разные варианты которой можно видеть на протяжении всего произведения.

Античная красота, воплощенная в городской архитектуре, в скульптуре, составляла особенность петербургского пейзажа. У Егунова красота утратила былое величие, омертвела. Не случайно, ткань, которой «Феб небо приодел», «червленая», а сам Феб назван «прохвостом».

Следует подчеркнуть, что в «Беспредметной юности» идиллический пейзаж с садами, парками, песчаными берегами, домашним уютом не только резко контрастирует с видами города, «в котором засела ночь», но и сближается с ними. «В зелень света и теней / входит спутник синих дней, / с намерением там остаться / и на счастливой поляне / чуточку попрыгать, как поселяне, / а потом распасться». «Пасторальная» сцена

поражает своей мрачностью: мотив распада-разложения усиливает ощущение скоротечности времени, неизбежности конца жизни. Присутствие смерти чувствуется не только в городе, но и в природном мире.

Итак, в «Беспредметной юности» пастораль существует в виде отвлеченных воспоминаний, размышлений, фантазий, сновидений, что свидетельствует о намеренном стремлении автора «вывести» ее за пределы реального, действительного мира. Пастораль локализуется не в конкретном, осязаемом месте, а в памяти. Именно память становится хранилищем красоты, гармонии, уюта и покоя. Поэтому, когда герои Егунова выходят из состояния «забытья», из воображаемого мира в реальный, они перестают чувствовать себя «дома».

Пастораль у Егунова условна: в реальности нет ни деревенских пейзажей, ни влюбленной молодой пары, нет легкого ощущения свободы и радости земного существования. Использование пасторальной образности в пейзажных зарисовках, наделение героев такими качествами, как наивность и чувствительность (Унтер «нечеловеческой давкою / людей и вещей / мечтать еще не отучен» и от этого «совершенно ничей». Лиза хранит память о той Родине, где травы, шиповник, тропинки), усиливает контраст между трагедийным восприятием своего времени и светлой, легкой, но «бездейственной», «беспредметной» культурной традицией.

1.3. Элементы барокко в художественной структуре поэмы-пьесы. Предметом анализа в данном параграфе являются содержащиеся в «Беспредметной юности» отклики как на барочную традицию в целом, так и на отдельные ее образцы. Подчеркивается, что выбор в качестве ориентира эстетической системы барокко во многом определялся временем написания «Беспредметной юности»: культурный слом, происшедший в пореволюционной России, ассоциировался в 1920-е годы со сменой культурной парадигмы, происшедшей в XVII веке.

Произведение Егунова демонстрирует барочный взгляд на соотношение миров: реального и «потустороннего». Авторское внимание акцентировано на зыбкости границ между «тем» и «этим» миром. В разработке данной темы особое значение приобретает мотив омертвения живого, в частности, превращения человека в статую. О превращении Унтера в «статуй» говорят Фельд и Ящерица, любующиеся застывшей красотой «истукана».

Одной из характерных примет барочного мироощущения исследователи называют представления о мире как о театре. Утрированная театрализация действительности, усиливающая впечатление иллюзорности мира, - одна из устойчивых примет «Беспредметной юности». Для героев Егунова «вся жизнь - ряд видений», «сцен и картин».

«В преувеличеннейшем гриме / все...», - замечал автор, в произведении которого реальность превращалась в череду «костюмированных» сцен, напоминала маскарад с частой сменой масок. Смена «декораций» от одного «бездействия» к другому также осуществлялась стремительно: из города герои попадали в мир природы, из вольной жизни - в тюремные будни. Примечательны упоминания о балаганности происходящего («пропуск в загробный балаган», «масленичный балаган»). Обращают на себя внимание способы изображения окружающего пространства, с детальным описанием переднего плана и созданием перспективы, «размывающей» границы, что отчасти напоминает декорации барочного театра. «Мерцающие» планы призваны подчеркнуть принципиальное для барочного мироощущения представление о том, что в мире не осталось постоянных величин, все способно обернуться своей противоположностью

Данью барочной традиции является обилие персонажей: пятеро главных (Унтер, Лиза, Фельд, Ящерица, Фельдшерица) и большое количество второстепенных. Причем некоторые из них представлены во множественном числе (Верхолазы, Кофейницы, Покупатели кофе, Купальщицы, Купальщики, Солдаты). Среди героев были и неодушевленные предметы, такие, как Зеркало, Оконный переплет, Комнатные растения, Трамвай, однако и у них оказывался свой «голос». Кроме этого, в круг героев поэмы-пьесы входили персонажи, имена которых были напрямую связаны со звучанием: Фокстрот, Радио, Колокольный звон, Запевало, Граммофон.

Егунов явно утрировал стремление барочных авторов сделать свой текст не только «густонаселенным», но и наполнить его разнообразными голосами внешнего мира. Звуковая какофония, возникающая в результате соединения «голосов» Радио, Колокольного звона и Граммофона, например, призвана подчеркнуть царящий в мире хаос.

«Эклектичность», свойственная барокко, в «Беспредметной юности» обнаруживает себя в смешении античной и христианской символики. Об античном пласте поэмы-пьесы речь шла в первых двух параграфах данной главы. Здесь подчеркивается, что круг отсылок к античной культуре в «Беспредметной юности» весьма широк. Он затрагивает, в том числе, и сферу верований, связанных, например, с античными представлениями о смерти (Лета, Елисейские поля), о душе, о переселении душ. Не менее показательны и библейские аллюзии. Герои часто вспоминают о Боге, мечтают о рае, страшатся ада, обращаются к Спасителю, ангелам. При этом отрицательные персонажи лишены какой бы то ни было веры, они воинственно антирелигиозны. Так, Ящерица и Фельдшерица утверждали, что только «действительность разумна», и резко критиковали «устаревшие» взгляды. Каламбуры Ящерицы уравнивают высокое и

низкое; для нее одно и то же Бог и бок («смотрит этот Бог / у меня немного вбок»). Она «дискредитирует» высшие существа, приводя примеры их равнодушия к бедствиям человека (от человеческих страданий Богу «не будет больно», «утомленный от творенья», Бог «зуботычинами» сбросил с небес голубка, «Ну а Бог, тот только щурится: / Видел гибель не одну»). Ящерица настаивает на том, что нужно думать «про пользу», то есть ползти в «теплый тулуп», где можно найти «слежавшихся богов» - «платяных вшей», которые в нем «ютятся по швам».

Подчеркивается, что образы греко-римской мифологии, представления, восходящие как к христианству, так и к воинствующему атеизму, соседствуя друг с другом, находятся в постоянной конфронтации. Все они даются в сниженном варианте, являются объектами иронии автора, что свидетельствует о переживаемом им кризисе веры, утрате прочных духовных опор. Не случайно одним из ключевых образов-символов поэмы-пьесы становится ночь. Ночь оказывается для автора и его героев временем потерь (во мгле исчезают их тени-души); беспросветная темнота символизирует хаос, в котором они пребывают.

В заключение отмечаются переклички поэмы-пьесы с произведениями Кальдерона, Гриммельсгузена, Гонгоры. Внимание фиксируется на общности мотивов (вражда природных стихий между собой, враждебность природы по отношению к человеку, его бессилие перед внешними силами, присущее человеку ощущение страха и опустошенности, понимание собственной обреченности и т. п.), сближающих поэта XX века с представителями испанского барокко.

Глава II. Роман «По ту сторону Тулы» в свете историко-культурных параллелей. Глава посвящена жанрово-стилевой специфике романа «По ту сторону Тулы». Своеобразие этого произведения связывается с разработкой ряда характерных пасторальных коллизий, а также откликами на сентиментализм и романтизм. Подчеркивается, что заимствование элементов обеих традиций сочетается с ироническими «репликами» в их адрес, что указанные культурные традиции, становясь предметом изощренной авторской игры, предстают в романе заметно травестированными.

2.1. Роман «По ту сторону Тулы»: на пути от античной буколики к советской пасторали. Обращаясь к пасторали, корнями уходящей в античность, Егунов создает советский вариант жанра. Несмотря на бытовавшие в советскую эпоху представления, согласно которым «пасторали устарели», его роман демонстрирует продуктивность этой жанровой формы для изображения современности. Как и «Беспредметная юность», «По ту сторону Тулы» убеждает в том, что пастораль XX века

утрачивала «легковесность» и затрагивала как злобу дня, так и важнейшие проблемы человеческого существования.

Как и в классической пасторали, в основе романа Егунова лежит оппозиция цивилизация / природа. Накануне года «великого перелома» (действие происходит в августе 1929 года) противостояние города и деревни приобретало особую напряженность. Традиционный пасторальный сюжет, связанный с вторжением горожан в жизнь мирных селян, оказывался как никогда актуальным.

Специфика современной пасторали состояла в смене предмета изображения. Советская деревня давно утратила патриархально-идиллические черты. Жители Мирандина менее всего были похожи на мирных пастухов: они социально расслоены, втянуты в классовую борьбу. Убоги их быт и нравы. Примером может служить «пир», устроенный по случаю приезда столичного гостя. Вместо обильного стола с дарами природы в качестве угощения были предложены шпроты и ящик водки. Пришедшие оказались не скромными пастухами, а буровыми мастерами, уже успевшими «нагрузиться». Они «вопили», «фыркали», рассказывали пикантные анекдоты, «гикали», роняли и били посуду. Финальной репликой был их крик: «Айда к девкам!».

Новая советская пастораль была связана с деятельностью тех, кто осуществлял «наступление» на «русскую тульскую стихию». Среди них Федор Стратилат - горный инженер, разведчик недр, уверенный в том, что живет в великую эпоху, что его дудки (шахтообразные выработки) преобразят мир, что на его «дудках» «вся страна запоет».

Индустриальная пастораль инженера Федора создается Егуновым с помощью известных пасторальных клише: «энтузиаст современности», увлеченный своей работой, восхищающийся своими красавицами-вышками, уподобляется пастуху. Он имеет дело с дудками, которые, однако, не являются свирелями, и любит не прекрасную пастушку, а скважину, которую и считает своей красавицей. Реалии советской действительности, «переворачивая» пасторальные ценности, внося новые «краски» в пасторальную картину мира, вполне укладываются в известные жанровые стереотипы.

Как и классическая пастораль, советская обнаруживает весьма ощутимую связь с утопией. Индустриальная пастораль инженера Федора тяготеет к антиутопии: в будущем герой надеется «перевернуть» своими дудками всю землю, уверен, что уже «через год» тех мест, где они сейчас находятся, нельзя будет узнать. Изрытая шахтами земля символизирует наступающий индустриальный ад, «пропасть бездонную». Индустриальная пастораль рубежа 1929-1930 годов вписывается в ряд «пасторалей над бездной» (А.Белый).

Приверженцем пасторальных ценностей в романе выступает житель Петергофа, поэт, филолог Сергей Толстой. Герой стремится увидеть русскую деревню накануне «великого перелома» сквозь призму пасторальной образности: порой ему кажется, что он «не здесь, в Мирандине, а в Версале, в Трианоне», а вокруг «берега кристальной речки, и пастушки, и овечки». Принадлежащая герою пастораль в духе XVIII века резко контрастирует с картинами советской повседневности, обнаруживая свою «книжность», близкое родство с утопией.

В разговорах с Федором, оценивающим действительность с классовых позиций, Сергей стремится убедить друга в необходимости оценить современность с общечеловеческой точки зрения. Однако все его аргументы воспринимаются как «финтифлю», а сам он оказывается объектом постоянных насмешек. Пастораль специалиста по древнеисландской литературе является интеллектуальным упражнением, основанным на памяти культуры. Он отчетливо представляет, как они с Федором «бегали бы по Криту», если бы жили три тысячи лет назад, и никак не может привыкнуть к реальным «затеям сельской простоты», испытывая облегчение только в увозящем его из деревни автобусе.

О том, что пастораль в условиях коренного переустройства мира - не что иное, как утопия, свидетельствовал и опыт мирандинского кооператора, устроившего настоящий продуктовый рай в подвале своего дома. В «склепе» кооператор воплотил свою ностальгию о красивой жизни, образ которой у него связан, с одной стороны, с дореволюционной Россией, с другой - с Древней Грецией. Тоска кооператора «по мрамору» («Чувствую, что мне бы родиться на мраморе, а тут вот пропадай») прочитывается как пародия на культурологические экзерсисы его полного тезки Сергея из Петергофа.

Итак, образный строй романа свидетельствует об ориентации его автора на пасторальный жанровый канон. Восходящие к античной пасторали темы, связанные, в частности, с противопоставлением города и деревни, природы и культуры, являются смыслообразующими и в советской пасторали. Однако традиционные коллизии обогащаются Егуновым новыми смыслами, нередко прямо противоположными тем, которые имели они в пасторали классической. Так, на роль «пастуха» претендует представитель цивилизации (Федор), действия которого направлены на «покорение» природы, замену красоты; первозданной красотой рукотворной; гармония между природой и культурой достигается только как игра воображения интеллектуала (Сергей Толстой).

2.2. Традиции сентиментального путешествия в романе «По ту сторону Тулы». В настоящем параграфе речь идет о связях произведения с

традицией сентиментализма, носителем которой выступает жанр сентиментального путешествия.

Ассоциирующаяся с культом чувства, с повышенным вниманием к жизни души обычного человека, примечательного, прежде всего, богатством собственных переживаний, сентименталистская традиция открыто заявляет о себе в советской пасторали. Отклики на нее можно видеть в образе одного из главных персонажей - Сергее Толстом, наделенном «программными» чертами сентиментального героя. Он созерцатель, питающий особый интерес к внутреннему миру окружающих его людей и обнаруживающий трогательную наивность в вопросах, касающихся «большой истории» (он, к примеру, не может ответить на вопрос Федора: «А вот вы, понимаете ли вы, что для вас сделала революция?»). Сергей является безусловным филантропом, почти не видящим зла в окружающем его мире.

Как и подобает «чувствительному герою», Сергей прекрасно образован. Герой, как уже отмечалось, специалист по древнеисландской литературе, вероятно, свою редкую специальность он имел в виду, когда признавался, что образование у него было «чрезвычайно тонкое». Всему, что открывалось его взору, он находил культурные аналогии (так, например, в крестьянах, ехавших на полевые работы и приветствовавших его, он увидел явившуюся ему «Третьяковскую галерею, отдел передвижников»).

Как типичный «чувствительный» герой, Сергей не расставался с книгой, отдавая предпочтение изданиям небольшого формата. Его любимая книга - «желтенькая, маленькая», которую он носил в кармане, постоянно читая вслух и про себя, была «Фаустом» Гете. Показательно, что вслух герои Егунова читают сцены, связанные с Маргаритой, и истолковывают их в духе «Бедной Лизы» Карамзина, то есть с сентименталистских позиций. Сергей проявляет особый интерес к коллизиям, которые заставляли вспомнить о сентименталистской литературе. Он, например, рассказывает своей собеседнице «слезную» историю, в которой участвовали нежно влюбленные друг в друга он и она (он «страдал глазами», она «из сострадания помогала ему»); страшный недуг, постигший супруга сразу после свадьбы, не помешал, однако, супружеской паре иметь двенадцать детей и жить счастливо. Литературные предпочтения Сергея позволяют считать сентиментальность отличительной его чертой.

Сергей любит не только путешествовать, но и описывать свои странствия. Ему принадлежат дневниковые заметки, которые дают возможность рассмотреть в качестве одного из литературных источников романа «путешествия» русских сентименталистов, в частности, «Письма русского путешественника» Н.М.Карамзина. Следуя известному

литературному образцу, герой переосмысливает его «с точностью до наоборот». Так, путешественник Карамзина отправлялся из Москвы в Европу; путь Сергея лежал в прямо противоположном направлении и мало походил на известный литературный маршрут: из пригорода Ленинграда герой уезжал в тульскую глубинку. Автор «Писем русского путешественника» прощался с Москвой, в которой «оставалось столько любезного» его сердцу; герою Егунова «милы» были и развороченные бесконечной укладкой канализации улицы, и в поношенных пиджаках прохожие. Умиления требовал канон сентиментального путешествия, ему и следовал путешественник Егунова; однако запечатленная в его сознании «картинка» вызывала совсем иные настроения, далекие от умиления, и, таким образом, указанный канон разрушала.

Как и герой «Писем русского путешественника», Сергей Толстой отличается повышенной эмоциональностью. Его восхищение мирандинскими просторами сродни тому восторгу, который вызвала у героя Карамзина Швейцария и ее жители. Важно заметить, что швейцарская идиллия не только заставила русского путешественника благодарить судьбу за виденное в альпийской стране, «великое и прекрасное», но и пробудила в его душе готовность «с радостию» отказаться «от многих удобностей жизни». Сходные желание испытывает поначалу и герой Егунова, однако в финале, как уже отмечалось, бежит из «объятий прелестной натуры», отдавая предпочтение благам, которые могут дать только цивилизация и культура.

В заключение подчеркивается, что, выбрав в качестве своего собеседника автора «Писем русского путешественника», Егунов заметно переосмыслил его взгляды и на жизнь, и на литературу. Литературные опыты Сергея, находясь в поле притяжения жанрового канона сентиментального путешествия, откровенно пародировали его. Иронические «реплики» Егунов адресовал не только известной литературной традиции, утратившей актуальность в новых исторических условиях, но и современности, в которой сентиментальность выглядела едва ли не пороком.

2.3. Отклики на романтизм в романе «По ту сторону Тулы». В данном параграфе рассматривается романтическая составляющая произведения. Имеется в виду, во-первых, так называемая неоромантика, связанная с возрождением тех или иных черт романтизма за исключением важнейшего романтического принципа изображения - двоемирия; во-вторых, пародийное переосмысление романтических стереотипов. Подчеркивается, что «оживление» отдельных романтических черт производится автором романа с достаточно ощутимой комической их «транскрипцией».

Романтическая традиция обнаруживает себя, прежде всего, в выборе главных героев. Как известно, устойчивыми приметами романтической личности являются мечтательность, одиночество, отрешенность от жизни, поэтическая утонченность. Таковы главные персонажи романа Федор Стратилат и Сергей Толстой. К числу псевдоромантических героев (героев с «претензией на романтизм») следует отнести кооператора, тяготящегося «прозой» деревенского прозябания, и Леокадию, мирандинскую «светскую львицу», навязывающую окружающим представление о себе как о роковой женщине.

«Красный» инженер Федор - советский романтик. Как романтический герой, он знал «одной лишь думы власть», и эта «дума» всецело посвящалась работе. Его мечты были связаны с горным делом, с разведкой недр. Помыслы героя устремлены в будущее, в будущем он намерен раздвинуть границы своей деятельности - вести разведку не только в средней полосе России, но и в Сибири, на Алтае. Несмотря на множество людей вокруг него, Федор одинок: в мирандинском обществе он «чужак», его аскетизм вызывает недоумение окружающих. Романтический ореол создают герою его имя и фамилия, заставляющие вспомнить святого мученика Федора Стратилата.

Сергей Толстой, о котором ранее речь шла как о «чувствительном» герое, сближается и с героями романтической литературы. Он поэт, странник; он несчастливо влюблен, загадочен; мирандинские обыватели принимают его за чудака. Круг духовных запросов Сергея широк и включает присущую романтикам тягу к чужим культурам и эпохам (специализация по древнеисландской литературе; замысел романа на тему «Илиады»), интерес к разного рода таинственным явлениям. Как истинный романтик, герой балансирует на грани сна и яви, живет в нескольких измерениях: в реальном мире и мире, созданном его воображением.

В Сергее привлекает его изрядная образованность, его деликатность, сердечность (не может не располагать к себе герой, который никому не причиняет зла). Однако отношение автора к герою не лишено иронии, что выражается в «снижающих» героя характеристиках: среди окружающих он имел репутацию человека «с придурью», собственную исключительность связывал со своей откровенно не мужской профессией (Сергей - «единственная пишбарышня» в Союзе). В случае с Сергеем ирония, как кажется, позволяла автору скрыть свои симпатии и, таким образом, дистанцироваться от духовно близкого ему героя, который на языке эпохи первых пятилеток именовался «несознательным элементом». В заключение подчеркивается, что в романе, написанном филологом, противопоставление двух типов героев-романтиков («энтузиаст современности» Федор и «восьмое чудо света» Сергей) прочитывается как

пародия на бытовавшее в советской эстетике деление романтизма на «революционный» и «реакционный». Объектом авторской иронии оказывается официальная дискредитация «реакционного» романтизма за его «бегство от действительности».

К поэтике романтизма в романе отсылает целый ряд образов-символов, одним из них является Тень. Тень в романе приобретает человеческий облик (она поет, испытывает чувство голода, бросает в море окурки, наконец, предлагает «переименовать Петергоф, как это сделано с Петербургом»), Очеловечивание Тени, ее возвышение из ничего -типично романтическая трактовка широко распространенного в культуре сюжета. Игру Егунова с поэтикой романтизма можно наблюдать и в тех случаях, когда известный романтический прием лишается присущих ему функций. Так, одной из особенностей романа, казалось бы, указывающей на его принадлежность к романтической традиции, является наличие системы двойников: Сергей Сергеевич (Толстой) и Сергей Сергеевич (кооператор); Федор (Стратилат), Федор (буровой мастер), Федор (Фильдекос); сельские учительницы Дуня и «другая Дуня»; Елена (Стратилат) и Елена (приезжая). Однако необходимо заметить, что связи, которые возникают между этими двойниками, никакого отношения к романтизму не имеют. Речь идет только о случайном совпадении имен (двойники не стремятся прожить чужую жизнь, между героями и их двойниками нет соперничества и т.п.). Прием, интенсивно разрабатываемый романтиками, у Егунова оказывается фикцией.

Как видно из приведенных примеров, отклики Егунова на романтизм носили откровенно выраженный игровой характер, нередко имели филологическую подоплеку и сводились к пародированию разного рода романтических штампов.

Глава III. Сборник стихотворений А.Н.Егунова «Елисейские радости» в историко-культурном контексте. В данной главе образный строй лирики Егунова рассматривается в связях с античной традицией; отмечаются переклички между поэтическим творчеством Егунова и художественным экспериментом поэтов-обэриутов; исследуются элементы поэтики импрессионизма в «Елисейских радостях».

3.1. Античные мотивы и образы в «Елисейских радостях». Параграф посвящен изучению античного пласта лирики Егунова.

Отсылку к античности содержит название сборника. В изображении Елисейских полей (Элизиума, рая для праведников) античные поэты использовали набор устойчивых характеристик, некоторые из них обнаруживают себя и в лирике Егунова. Вслед за предшественниками Егунов воссоздает приметы райского топоса как безмерного, с его «туманностью», «жизнью богатой», «людьми золотыми», «счастливыми тенями».

Земля блаженных, по Егунову, ассоциируется, прежде всего, с памятью, сохранившей лучшее из минувшего. Сократ в «Федре» говорил, что душа, сохранившая память, может постигнуть красоту и надеяться на возрождение. Для героев лирических стихотворений Егунова память стала своеобразным «пропуском» в Элизиум. Контраст прошлого и настоящего отражен в противопоставлении райского и земного существования. В реалиях города герой тосковал и скучал среди «соотечественников немусикийских». Блаженство можно было обрести только, погружаясь в мир сновидений и воспоминаний, где появлялись любимые образы-тени. Так возникала устойчивая связь образов сна, памяти, блаженства. Если в настоящем герой Егунова видел «дикий берег», то картины «заелисейских полей» прошлого хранили домашнее тепло, золотые покровы, «парней-непокойников». Символом этого Элизиума стал «прошлого ковчег». Идиллические пейзажи, упоминание о радостных событиях сохранились как отзвуки ушедшей жизни и культуры

Отдав дань традиционному восприятию Элизиума как райского места, прекрасного и доступного только избранным, Егунов перенес понятие «рая» и на художественное творчество. Для него Елисейские (райские) радости были неразрывно сопряжены с занятиями поэзией. Свобода творчества, свобода чувства и мысли, воплощенные в ней, воспринималась как райские привилегии.

3.2. «Сквозь тень и свет»: импрессионистическое начало в лирике А.Н.Егунова. В настоящем параграфе «Елисейские радости» рассматриваются в контексте импрессионистской поэтики. Под импрессионизмом здесь понимаются особенности художественной формы, обусловленные передачей непосредственных впечатлений, переживаний; своеобразие импрессионистической манеры письма связывается с экспериментами в области стихосложения.

Почерк Егунова-поэта можно считать близким изобразительной манере импрессионизма. Среди отличительных его примет следует выделить повышенное внимание автора к смене настроений человека, устойчивый интерес к цветовой гамме, «световоздушной» среде и др. Стихам Егунова присущи характерные для импрессионизма синтетические образы, построенные на смешении звуковых, цветовых ощущений, которые стирают границу между реальным явлением и субъективным впечатлением. Первый план многих стихотворений Егунова занимает мир смутных, временами еле уловимых звуков, запахов, разнообразных предметов. Сменяющие друг друга детали внешнего мира отражают изменения в душе человека, а из череды бытовых подробностей создается общее настроение героя. Тесная связь лирического «я» с окружающим его пространством - одна из характерных примет «Елисейских радостей.

Одним из отличительных признаков импрессионистического изображения было внимание к цветам. «Трепетание красок» воплотилось в пейзажах «Елисейских радостей». В их цветовом спектре доминировали так называемые основные: синий, желтый (золотой) и их оттенки. Подобно живописному накладыванию мазков краски на холст, поэт «накладывал» друг на друга слова, обозначающие цвет, в результате возникали причудливые сочетания: «златовоздушные», «розово-облащные» и «златовесеннесиние».

В создании образа призрачных полей задействованы различные состояния природных явлений: «росой омытые поля», «трава в слезах». Переходя к изображению городских видов, поэт «заполнял» площади «мокрым» и «талым снегом», «ласковыми сугробами», укутанными «туманной ватой» тополями, «хлопьями улицы». Героев окружали «потоки хлынувшего света», над ними оказывались «прозрачная синева» и «сияние небес». Обращают на себя внимание описания света: он способен хлынуть потоками, он, переливаясь через край, заливает пространство.

Егунов часто пользуется словами-намеками, использует многоточие как знак, который, по словам одного из героев «Беспредметной юности», способен превратить весь мир «в увлекательный пунктир». Лирика Егунова носит фрагментарный характер; отдельные его стихотворения принципиально не завершены, напоминают отрывки, фиксирующие многообразие настроений, мыслей, чувств лирического героя.

В заключение отмечаются переклички «Елисейских радостей» с творчеством поэтов, особенности художественной манеры которых традиционно связывают с импрессионизмом (И.Анненский, Е.Гуро и др.).

3.3. «Елисёйские радости» и поэтика группы «Обэриу». В данном параграфе дается сопоставительный анализ лирического творчества Егунова и поэтов-обэриутов (А.Введенский, К.Вагинов). Отмеченные переклички касаются как их мировидения, так и используемых ими приемов

Подчеркивается, что с обэриутами Егунова сближает повышенное внимание к бессмыслице. Присущий автору «Елисейских радостей» и поэтам-обэриутам интерес к бессмыслице демонстрируется в ходе сравнительного анализа стихотворения Егунова «Загробный вьется мотылек...» и фрагмента стихотворения А.Введенского «Факт, теория и Бог». С опорой на работы современных исследователей, изучавших эффект бессмыслицы у А.Введенского, рассматриваются различные способы «обессмысливания смыслов» в стихах Егунова. В «Елисейских радостях» «скромный Бог» «бросает неземной канат», «уста жуют / былой и небылой уют», а лирический герой восклицает: «Как это просто, о - ля -ля! / Да будет пухом мне земля, / приятен суп из хрусталя».

Среди других особенностей «Елисейских радостей», сближающих их поэтику с поэтикой обэриутов, можно выделить интерес к звуковой стороне слова. Использование Егуновым приемов аллитерации и ассонанса показано на примере анализа стихотворения «По тем ступеням, по которым...». О близости Егунова к обэриутам свидетельствует и его словотворчество, примерами здесь могут служить такие словосочетания, как «молодость небывшая», «бреданья юности клубокой», «центавры на мосту»; «радио-шумная столица / <...> / эфирно простирает ребра», «индустриалит Русь кудрей», «ненастигнутый погост».

Совпадения в образном строе иллюстрируются материалом стихотворений «Промозглый Питер легким и простым» Вагинова и «Для наших русских - русичей иль россов» Егунова.

Предпринятый анализ убеждает в том, что поэзия Егунова органично вписывается в контекст обэриутского творчества. Сходство в первую очередь касается поэтических приемов (обессмысливание общепринятых смыслов, звукопись), общности символов, образов, тем. Сходство судеб поэтов, искалеченных государственной машиной, осознание собственной чужеродности во многом обусловливало и общность взглядов на искусство.

В Заключении подводятся итоги и намечаются перспективы исследования. Подчеркивается, что в работе был определен круг наиболее репрезентативных историко-литературных контекстов творчества Егунова, исследован античный пласт его произведений, изучены отклики писателя на разные литературные традиции (барокко, сентиментализм, романтизм и др.), объяснен его устойчивый интерес к жанру пасторали. Отмечается, что в научном отношении плодотворным может стать рассмотрение лирики Егунова в сопоставлении с поэтическим творчеством поэтов-маргиналов второй половины XX века (В. Эрль, В. Шинкарев, С. Стратановский).

По теме диссертации опубликованы следующие работы:

Статьи, опубликованные в рецензируемых научных изданиях, включенных в реестр ВАК:

1. Пинегина, Е. Л. «Прогулки в распрекрасном Петербурге»: пасторальная традиция в поэме-пьесе А.Н.Егунова «Беспредметная юность» [Текст] / Е.Л. Пинегина // Вестник Вятского государственного гуманитарного университета. Серия «Филология» № 3 (2). - Киров, 2008. - С. 157-160.

2. Пинегина, Е. Л. «Елисейские радости» А. Н. Егунова и поэтика группы Обэриу [Текст] / Е.Л. Пинегина // Вестник Ленинградского

государственного университета имени А. С. Пушкина. № 4 (16). -Пушкин, 2008. - С. 56-62.

В других изданиях:

3. Синкпитская, Е. Л. (Пинегина, Е.Л.) «Беспредметная юность» А. Н. Егунова: пасторальный аспект сюжета [Текст] / Е.Л. Пинегина // Молодая филология - 2002: Материалы научной конференции студентов и аспирантов - Пермь, 2002. - С. 24-26.

4. Пинегина, Е. Л. «Елисейские радости» А. Н. Егунова и современная маргинальная поэзия [Текст] / Е.Л. Пинегина // Современная русская литература: проблемы изучения и преподавания. Сборник статей Международной научно-практической конференции 28 февраля -1 марта 2007 г. Пермь. - Часть И. - Пермь, 2007. - С.57-59.

5. Пинегина, Е. Л. Маргинальная литература первой половины 20 века. Программа элективного курса для классов гуманитарного профиля [Текст] / Е.Л. Пинегина // Содержание филологического образования в процессе становления профильной школы: проблемы и опыт: сборник статей по материалам научно-практической конференции 6 декабря 2007 г. - Пермь, 2007. - С. 64-68.

6. Пинегина, Е. Л. Русский «иностранец» в советской деревне (Андрей николев «По ту сторону Тулы») [Текст] / Е.Л. Пинегина // XX Пуришевские чтения: Россия в культурном сознании Запада. Сборник статей и материалов / Отв. редактор М. И. Никола. - М.: МГПУ,2008.-С. 109-110.

7. Пинегина, Е. Л. Библейская образность в романе А. Н. Егунова «По ту сторону Тулы»- [Текст] / Е.Л. Пинегина // Проблемы взаимодействия' эстетических систем реализма и модернизма. -Ульяновск, 2008 - С. 71-79.

8. Пинегина, Е. Л. Миф в художественной структуре романа А. Н. Егунова «По ту сторону Тулы» [Текст] / Е.Л. Пинегина // Миф -Фольклор - Литература. Памяти И.В. Зырянова: международный сборник статей по материалам научного семинара; Перм. гос. пед. ун-т. - Пермь, 2008. - С. 227-235.

9. Пинегина Е. Л. Поиски нового Элизиума в «Елисейских радостях» А.Н. Егунова [Текст] / Е.Л. Пинегина // Молодая филология: Сборник статей по материалам научной конференции; г. Пермь, 4 апреля 2008г. - Пермь, 2008. - С. 86-92.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Пинегина, Екатерина Леонидовна

Введение.

Глава I. Поэма-пьеса «Беспредметная юность» на перекрестке литературных традиций.

1.1. Диалог с Платоном.

1.2. Пасторальные аспекты сюжета.

1.3. Элементы барокко в художественной структуре поэмы-пьесы.

Глава II. Роман «По ту сторону Тулы» в свете историко-культурных параллелей.

2.1. Роман «По ту сторону Тулы»: на пути от античной буколики к советской пасторали.

2.2. Традиции сентиментального путешествия в романе «По ту сторону Тулы».

2.3. Отклики на романтизм в романе «По ту сторону Тулы».

Глава III. Сборник стихотворений А.Н. Егунова «Елисейские радости» в историко-культурном контексте.

3.1. Античные мотивы и образы в «Елисейских радостях».

3.2. «Сквозь тень и свет»: импрессионистическое начало в лирике А.Н.Егунова.

3.3. «Елисейские радости» и поэтика группы «Обэриу».

Введение диссертации2009 год, автореферат по филологии, Пинегина, Екатерина Леонидовна

Данная работа посвящена творчеству переводчика и филолога-классика Андрея Николаевича Егунова (1895-1968). Егунов переводил Платона («Законы», «Федр», «Государство»), романы Ахилла Татия Александрийского («Левкиппа и Клитофонт») и Гелиодора («Эфиопика»). С рецепцией античности в культуре ХУШ-ХХ вв. были связаны его научные интересы. Широкую известность ученому принесла монография «Гомер в русских переводах ХУШ-Х1Х веков» (1964). На протяжении всей творческой жизни он писал художественные произведения, из которых до нас дошли поэма-пьеса «Беспредметная юность» (1918-1933, 1936)1, сборник лирических стихотворений «Елисейские радости» (1929-1966)2, роман «По ту сторону Тулы» (1931)3.

Актуальность исследования связана с неослабевающим интересом отечественных литературоведов и западных славистов к русской литературе 1920-1930-х гг., к неоправданно забытым писателям, в частности, к тем из них, кто, как А.Н. Егунов, будучи профессиональными переводчиками, учеными-филологами, создавали оригинальные художественные произведения.

При жизни писателя был опубликован только роман; поэма-пьеса и стихотворения введены в читательский оборот в 1990-е гг. усилиями Г. Морева и В. Сомсикова. «Беспредметная юность» впервые была напечатана в 1991 г.; «Елисейские радости» — в 1993 г. «Елисейские радости» переиздавались в 2001 г., «Беспредметная юность» (обе ее редакции) - в 1993, 2008 гг. Неоднократные переиздания произведений Егунова свидетельствуют о том, что они востребованы современными читателями.

О Егунове имеется обширная мемуарно-биографическая литература (Г. Морев, В. Сомсиков, А. Гаврилов, В. Кондратьев, Ш. Маркиш, Т. Никольская и др.). Биографы освещают основные этапы жизни писателя: учеба в Тенишевском училище (1905 - 1913 гг.), в котором обучались также Мандельштам, Набоков, Жирмунский и где их общим учителем был поэт В.В. Гиппиус; обучение в Петроградском университете на двух отделениях — историко-филологическом и славяно-русском, где он посещал лекции таких профессоров, как Ф.Ф. Зелинский, М.И. Ростовцев, Г.Ф. Церетели, С.А. Жебелев; занятия у С.А. Жебелева по окончании университета (1919), целью которых было «приготовление к профессорскому званию»; работа над первым, до сих пор остающимся «образцовым», переводом «Законов» Платона» (1923).

Биографы замечали, что еще во время учебы в училище Егунов увлекался переводами греческих авторов. В 1920-е годы он входил в группу АБДЕМ, названную так по заглавным буквам имен и фамилий участников: А.В. Болдырева, А.И. Доватура, А.Н. Егунова, A.M. Михашсова. На коллективных собраниях АБДЕМа молодые люди занимались коллективными переводами. В результате этих занятий были изданы романы «Левкиппа и Клитофон» Ахилла Татия (1925), «Эфиопика» Гелиодора (1932). Рассказывая о собраниях кружка T.J1. Никольской, Егунов вспоминал, что «тексты греческих трагедий читали по старинным изданиям в кожаных переплетах с золотым тиснением. Переводили по очереди прямо с листа. Перевод получался почти подстрочным»4. В воспоминаниях о Егунове она писала^ что «помимо классической филологии абдемитов сближал интерес к живописи "Мира искусства", музыке Глюка и Моцарта. Они увлекались творчеством Гюисманса, излюбленные страницы его романа "Наоборот" читали вслух»5.

В имеющихся биографиях писателя содержатся также сведения о перипетиях его судьбы, связанных с арестом «по делу Иванова-Разумника» в 1933 г., четырехмесячным пребыванием в ДПЗ на Шпалерной и последовавшей за ним трехлетней ссылкой в село Подгорное Томской области (1933-1936). До 1938 г. Егунов преподавал в Томском университете, общался со ссыльными томичами — Г. Шпетом и Н.

Клюевым. Затем местом его жительства стал Новгород, где в его окружение входили ссыльнопоселенцы (бывшие заключенные) сестры 3. Гиппиус Татьяна и Наталья, философы С.А. Аскольдов и И.А. Андреевский, известный в будущем эмигрантский критик Борис Филиппов.

Новая череда испытаний выпала на его долю в годы Великой Отечественной войны. В августе 1941 г. Новгород был захвачен фашистами, и Егунов был отправлен, как «остарбайтер», в городок Neustadt, близ Гамбурга. По окончании войны, миновав лагерь для репатриируемых советских граждан, он год преподавал немецкий язык советским танкистам в Берлине. 25 сентября 1946 г. Егунов нелегально перешел в американскую зону оккупации, через четыре дня американцы задержали его, затем добровольно выдали советскому командованию6.

Следующий этап жизни Егунова был связан с Уралом. Нам хотелось расширить имеющуюся в справочной литературе информацию о месте пребывания Егунова на Урале. С этой целью мы обращалась в прокуратуры Пермской и Свердловской областей. В соответствующих архивных фондах Пермской области сведений о Егунове нет. В ответ на наш запрос помощник прокурора Свердловской области сообщил, что А.Н. Егунов, осужденный 13.12.1946 г. на территории Германии военным трибуналом, приговорившим его к десяти годам исправительно-трудовых лагерей, «прибыл для отбытия наказания в Ивдельлаг 25.03.1947 г., откуда убыл 30.11.1950 г в ИТЛ Новостройки ст. Экибастуз». Так что три из десяти лет лишения свободы Егунов провел в Ивдельлаге — на Северном Урале. В 1956 г. за несколько дней до окончания своего срока он был реабилитирован.

Воспоминания о писателе относятся по преимуществу к 1950-1960 гг., когда он, возвратившись в Ленинград, работал в Пушкинском доме. Т.Л. Никольская, входившая в число друзей Егунова тех лет, вспоминала о неторопливых беседах в «небольшой, заставленной книгами, комнате на

Весельной улице в Гавани»: «Я ни разу не видела его раздраженным, возмущенным или восторженным. Казалось, девизом Андрея Николаевича были слова Архилоха: "В меру радуйся удаче, в меру в горестях тужи". А.Н. Егунов обладал редким свойством благодарить судьбу даже за удары. Однажды он сказал: "Если бы меня прописали после ссылки в Ленинграде, как я тогда хотел, я бы умер во время блокады"».

Никольская замечала, что обязательной частью вечеров в доме Егунова «было чтение вслух. Обычно читались стихи Державина, которые Егунов очень любил, и почти всегда "на закуску" "Водопад"». Никольская подчеркивала также, что «Андрей Николаевич превыше всего ставил звуковую сторону слова. Он говорил, что на спектаклях иностранных гастролеров старается не вдумываться в смысл слов, чтобы не портить впечатление от музыки речи. Из поэтов XVIII века Егунов выделял Сумарокова, «Гамлет» которого читался в его доме по ролям. Особой любовью хозяина был Фет, точнее фетовская поэзия». «Из поэтов XX века Андрей Николаевич очень высоко ценил Михаила Кузьмина», «больше всего <.> любил позднего Кузмина, в особенности "Форель разбивает лед"», даже «писал об этой поэме работу, где, в частности, указывал на соответствие между "ударами" в поэме Кузмина и шубертовским циклом "Форель"». Никольская обращала внимание также на отдельные высказывания Егунова, касающиеся общих подходов к исследованию литературы: Егунов полагал, что «биографии мешают восприятию творчества и нужно изучать только то, что написал автор» («Поскольку фотография Фета противоречила воздушным образам его стихов, Егунов выдрал ее из книги»), вслед за Тыняновым, он «считал важным изучение поэтов третьего литературного ряда, оказавших боковое "от дяди к племяннику" влияние на литературный процесс»7.

TIT. Маркишу памятен был «бесстыдный контраст» между облачением Егунова («штаны и пиджак бумажные, какие можно было увидеть разве что в деревне, окончательно и безвозвратно обнищавшей под солнцем сталинской конституции») и лицом старика, «крупные и резкие черты которого обозначали <.> некое высокое, а, может быть, и высшее понимание, а потому достоинство и покой». В его рассказах о пережитом «не было горечи, сознания порушенной отравленной жизни»: «Наоборот! В каком-то смысле Андрей Николаевич считал себя баловнем судьбы и не только потому, что вышел жив из всех удилищ, и советских, и германских, <.> но, прежде всего, потому, что "где же иначе можно было сойтись, а иной раз и сдружиться с самыми интересными, умными, тонкими, учеными людьми нашей эпохи!"». В этом признании, считал Маркиш, не было «ни сарказма, ни юродства, разве что - редкостная деликатность, скромность на грани застенчивости». Говоря о литературных симпатиях Егунова, в числе других примеров Маркиш приводил его оценку поэмы А. Ахматовой «Реквием» «"Мне не нужен эпигон Некрасова! Некрасов все это уже сказал, правда — на другом материале. Но и вас потрясает не поэзия, а материал"»8.

По воспоминаниям А.К. Гаврилова, в число литературных предпочтений Егунова входил Гете («Идеалом была, кажется, динамическая уравновешенность в духе Гете, которого Андрей Николаевич числил одним из первых в своих литературных святцах»), из современников он выделял Вагинова, «безоговорочно признавался ранний Заболоцкий - не отредактированные еще "Столбцы" были особенно дороги Андрею Николаевичу»; «"Раковый корпус" Солженицына был одобрен <.> за смысл и смелость, но по форме признавался устаревшим, как все, что не настоялось на прозе Ф. Сологуба и А. Белого и стихах И. Анненского». В искусстве, замечал А.Г. Гаврилов, Егунов «ценил новизну и красоту, а не только искренность, хотя бы и отважную».

А.К. Гаврилов рассказывал об устраиваемых Егуновым «чтениях»: «Помню чтения знаменитейших державинских од (читал В. Сомсиков), прочитанного по ролям сумароковского "Гамлета", созвучное нашим встречам "Первое свидание" Белого, обсуждение Л. Добычина и не опубликованных тогда вещей А. Введенского». Вспоминая о музыкальных вечерах в доме Егунова, мемуарист вспоминал, как «иной раз после прослушивания делались увлекательные музыкальные сопоставления - то отыщет Андрей Николаевич славянский мотив у Вагнера, то заметит, что ария пьянчужки в "Катерине Измайловой" выдержана в духе канкана»9.

По мнению людей, знавших Егунова, он был человеком, обладавшим потрясающим чувством юмора. Гаврилов приводил ряд его высказываний, позволявших в этом убедиться. Так, на вопрос, «как нравится президиум какого-то заседания», Андрей Николаевич отвечал: «Стол хорош»; «Чем не понравился один из сидевших в зале?» - «Позитивизмом спины»10.

Всегда в одной и той же наглухо застегнутой, вылинявшей серо-синей куртке, седой, с большими глазами, обладавший спокойным, подчас лукавым голосом, Андрей Николаевич излучал ровное тепло и свет мудрости. Он никогда не поучал, не навязывал своего мнения. Всегда интересовался, чем занимаются его друзья, был хорошим слушателем», — таким он остался в памяти тех, кому посчастливилось общаться с ним ".

Следует особо сказать о научных интересах Егунова-филолога, которые, как отмечалось ранее, были связаны с рецепцией античности в культуре ХУШ-ХХ веков. С 1960 по 1968 гг. вышел ряд его статей, посвященных творчеству И. С. Тургенева, А. Пушкина, А. Сумарокова, Н. Гнедича и др. В них он опирался на собственный опыт переводчика античных авторов. Изучив архивные материалы, касавшиеся биографии Тургенева, Егунов написал статью о студенческой работе будущего писателя. Ученый перевел написанный текст, предварив его словами о том, что «<.> перевод на русский язык школьного сочинения Тургенева -задача своеобразная. Латынь Тургенева, в сущности, переводная: все время ощущается борение автора с передачей по латыни того, что им продумано по-русски»12. Другая его работа была посвящена письменным ответам

13 русского классика на экзамене по философии . В предложенном перечне тем были вопросы, связанные с античной философией (например, вопрос о заимствованиях римлян из греческой науки и их собственных достижениях).

Интересна также статья Егунова, посвященная латинским цитатам в произведениях И.С. Тургенева. В ней содержится ряд наблюдений над прозой, в частности, рассказом «Лебедянь», романом «Новь», повестью «Вешние воды». Помимо комментариев по поводу используемых Тургеневым выражений из «Энеиды» Вергилия, статья Егунова содержит его характеристики известных переводов античной поэмы. Он указывает, в частности, на существование в переводческой науке представления о так называемой «Энеиде наизнанку», замечая, что «<.> ссылки — и в "Лебедяни", и в "Нови" даны в <её> литературных традициях»14. Здесь же Егунов дает оценку перевода Брюсова: «Предпринятый с самыми лучшими намерениями и во всеоружии филологических знаний перевод "Энеиды" Брюсова ("Academia", 1933) непроизвольно объединил обе традиции - и серьезной, и травсстированной передачи "Энеиды" - вследствие странной попытки переводчика латинизировать русскую речь, что производит местами комический эффект (<.> вместо "римляне" у него "романы", потому что Рим у него "Рома" и т.д.)15.

Исследуя роль цитат в «Вешних водах», Егунов обстоятельно рассматривал их «вхождение» «в сюжетное развитие повести», замечая, например, что латинское выражение «taedium vitae» - «отвращение к жизни» - писатель употребил «для обозначения неудовлетворенности жизнью, опустошенности, телесной и душевной усталости, овладевающей человеком, вопреки материальному благополучию и изысканности окружающего общества. <.> Но ряд такого рода упоминаний нельзя свести к литературным ссылкам — это свидетельство о единстве <.>

- 16 некоторых черт человеческой психики на протяжении столетии» .

Интересна работа Егунова «Erotici scriptores в древнерусской "Пчеле"», где объектом исследования стало сопоставление цитат из романов Ахилла Татия и Гелиодора в оригинальном варианте и их переводных версиях в древнерусском издании. Переводчики, замечает Егунов, временами некоторым образом «переделывали» античные тексты. Приведенный перевод и цитаты из «Пчелы» демонстрируют читателю, что «<.> исторгнутые из своего контекста и вставленные в ряд выдержек морализирующего характера, возглавленных текстом из священного писания, сентенции позднеантичных любовных романов служили назидательным целям византийских мелисс»17, а древнерусский читатель, сам не зная, усваивал афоризмы из романов, издания которых появятся

1Я спустя не одно столетие .

Особого внимания заслуживает работа А.Н. Егупова о романе Гелиодора «Эфиопика»19. Исследуя параллельно с М.М. Бахтиным20 так называемый «софистический любовный роман», Егунов пришел к заключениям, во многом совпадающим с выводами М.М. Бахтина. Так, ученые выделили пять софистических романов: «Хэрей и Каллироя» Харитона, «Эфесская повесть» Ксенофонта, «Левкиппа и Клитофонт» Ахилла Татия, «Эфиопика» Гелиодора, «Дафнис и Хлоя» Лонга; определили ряд распространенных «сюжетных схем»; рассмотрели и охарактеризовали образы главных героев.

Осталось незавершенным исследование Егунова о повести Пушкина «Пиковая дама» и ее связях с одноименным немецким романом Ламотт Фуке. Редакция Временника пушкинской комиссии отмечала: «Сделанный А. Н. Егуновым краткий пересказ малоизвестной повести Ламотт Фуке позволит теперь включить ее в число <.> произведений, составляющих "фон" пушкинской "Пиковой дамы" и интересных для изучения не только ее художественной структуры, но и особенностей восприятия ее современниками Пушкина»21. Среди других неизданных работ Егунова -исследования "Гнедич и западноевропейская литература", "Атрибуция и атетеза в классической филологии", а также статья о взаимосвязи шубертовского квинтета "Форель" и поэмы Кузмина "Форель разбивает лед".

О переводческой деятельности А.Н. Егунова писала его коллега C.B. Полякова. Она отмечала, что именно ему «принадлежит почетное место в истории передачи на русский язык древних авторов: он первым в начале 20-х годов осуществил в этой области ставший сейчас обязательным и составляющий отличительную особенность русской переводческой школы принцип исторического подхода к оригиналу, <.>, ввел в культурный обиход русского читателя прежде не известные ему произведения, в значительной мере выправлявшие кривизну распространенных представлений о греческой литературе, созданную традиционным отбором переводившихся памятников. За много лет до появления книги "Гомер в русских переводах", где А. Н. Егунов ввел научно-филологический критерий при оценке переводов, определяя степень приближения того или иного переводческого опыта к исторически подлинному автору, он осуществил это требование в своей переводческой практике. Переводы А.Н. Егунова были своеобразной формой познания подлинника, где такие понятия, как стиль, представали в непосредственном художественном воплощении, и перевод оказывался, насколько это вообще достижимо, близиецом оригинала, говорящим на другом языке»" . Она же отмечала присущую Егунову «<.> необычайно тонкую интерпретацию подлинника, стилистическую безошибочность и вкус предлагаемых вариантов и исправлений, многостороннюю эрудицию и особую <.> дальнозоркость суждений», говоря, что он «соединял в себе эрудицию

23 ученого, дарование поэта и прозаика и мастерство переводчика» .

По свидетельству А.К. Гаврилова, о собственных литературных опытах Андрей Николаевич говорил крайне сдержанно. По словам профессора Р.П. Заборова, заведующего сектором взаимосвязей русской и зарубежной литератур в Пушкинском Доме, Егунов не рассказывал о своих литературных произведениях и коллегам, даже как будто стеснялся этого, хотя все знали и о вышедшем в 1931 г. романе («По ту сторону Тулы»), и о многочисленных его стихах, еще не появившихся тогда в открытой

24 печати .

Летом 1928 года он взял псевдоним Андрей Николев, отсылавший к поэту XVIII века Н. П. Николеву. Выбор Егуновым псевдонима объясняется, прежде всего, интересом писателя к XVIII веку в целом и к творчеству авторов «второго ряда»; имя Николая Петровича Николева из этого числа сатириков XVIII столетия. Псевдоним потребовался Егунову еще и потому, что у него был брат Александр Егунов, который также печатался. В этом случае выбор псевдонима можно объяснить стремлением «размежеваться» с братом, исключить недоразумения, которые могли возникнуть в результате совпадения их инициалов. Кроме того, в мире русской науки второй половины XIX в. было известно имя Александра Николаевича Егунова, специалиста в области экономики. М. Маурицио в книге о Егунове приводит сведения о том, что этот однофамилец числился в родословном древе Андрея Николаевича Егунова.

Под псевдонимом «Андрей Николев» увидел свет собственный роман переводчика. Публикация «По ту сторону Тулы» стала возможной с подачи К. Федина; Федин считал «интересными» и утраченные сегодня «Милетские рассказы» Егунова. Попытка опубликовать их не удалась: произведения оказались «непригодными для печати из-за "сомнений

-) с очень значительных) цензурного порядка"»*" . Среди безвозвратно потерянных литературных произведений Егунова называется и роман «Василий остров»26.

Состояние научной разработанности темы. Статьи о жизни и творчестве писателя стали появляться с начала 1990-х гг. (Г. Морев, В. Сомсиков, Б. Косанович~ и др.), так что уже без малого двадцать лет его художественные произведения являются объектом пристального филологического анализа и комментирования.

Наиболее изученной сегодня представляется «Беспредметная юность». К поэме-пьесе обращался Г. Кнабе, связавший ее проблематику с судьбой античности в 1920-е гг." . «Драматизированная поэма» привлекала внимание В.Н. Топорова, который прочитал ее как фрагмент «Петербургского» и «Лизина» текстов русской культуры29. Н. Казанский рассматривал «филологические» аспекты «Беспредметной юности»30; итальянский славист М. Маурицио предпринял комментированное научное

31 издание обеих редакций поэмы-пьесы . По словам Казанского, связавшего с профессиональными навыками автора такие особенности его произведений, как особая оркестровка стиха, предельная сгущенность образов, цитатность, «эклектичность достигает той степени концентрации и взаимного перекрестного наложения текстов, когда она уже почти перестает ощущаться, закамуфлированная как сложностью ассоциаций, так и звуковой стихией стиха» Казанский подчеркивал, что «в авторскую задачу, безусловно, входила узнаваемость цитаты, создающая

33 многоплановую ассоциативную полифонию» . В комментариях Маурицио речь идет о Егунове как о «подземном классике» (термин Н. Богомолова), освещаются такие аспекты поэмы-пьесы, как «игра в языки», специфика хронотопа, особенности сюжетостроения и системы образов. Наибольший интерес представляют отдельные наблюдения, связанные, к примеру, с многозначностью понятия «беспредметность», сновидческими аспектами текста. Ценность издания заключается в воспроизведении известных редакций «Беспредметной юности» под одной обложкой.

Ряд специальных работ посвящен роману «По ту сторону Тулы». М. Маурицио анализировал смысл заглавия произведения. Т. Фоминых изучала пасторальную топику романа, роль гетевских аллюзий в нем. И. Вишневецкий рассматривал «советскую пастораль» в аспекте культурно-исторической интертекстуальности. Исследователь, назвав наиболее вероятные источники романа, пришел к выводу о его реминисцентной природе. Вишневецкий обнаружив связь произведения Егунова с романом Антония Диогена («Невероятные приключения по ту сторону Тулэ»), отметил ее пародийный характер, подчеркнув, что объектом пародии в романе Егунова становится «сложившийся в новоевропейской традиции "жанр" реконструкции античного романа, когда изданию, поневоле составленному из случайно сохранившихся у других авторов цитат и выписок, придается характер авторитетного edition princeps»34. И. Вишневецкий указал также на «мифологическую характеризацию» персонажей и на такие особенности нарратива, как литературоцентричность, «игру с семантикой отдельного слова (или слов) и составляющих его (их) элементов»35.

К осмыслению лирики Егунова обращались Г. Морев, Т.

36 17

Никольская , И. Вишневецкий, В. Шубинский . Г. Морев обратил внимание на разработку Егуновым некоторых важнейших элементов «"русской семантической поэтики" (установка на "вскрытие и уловление метафизики, таящейся в недрах языка", <.>, общая историософская модель, в центре которой - античность, тяга к сюрреалистическому

38 широком понимании — видению мира)» . Т. Никольская отметила, в частности, связь художественного эксперимента. В. Шубинский обращал внимание на связь стихотворений Егунова с «альтернативной» литературой и отмечал: «При чтении стихов Николева сразу же сталкиваешься с тем редким сочетанием стыдливой лаконичности и высокого лирического бесстыдства, которое иногда даруется именно таким людям - ощущающим свою позицию в искусстве как "боковую" и не претендующим на большее. Причем объект умолчания и объект речи в каждом случае связаны причудливо и не без иронии. С одной стороны, темой стихотворения может быть метафизически осмысленный процесс поедания огурца <.>. С другой - в лучших тестах Николева речь, уходя в изящные тавтологии, оскользает решительно все в мире, чтобы (опять-таки на мгновение, намеком) коснуться самого главного.»39.

Обзор научной литературы о творчестве Егунова позволяет сделать вывод о том, что с течением времени интерес к нему заметно возрастает, что сегодня его уже невозможно считать «белым пятном» в изучении русской литературы. Однако, несмотря на накопленный опыт, в научном освоении литературного наследия Егунова есть проблемы, требующие решения. Одной из них, на наш взгляд, является необходимость целостного его описания, которое позволило бы понять основные художественные стратегии писателя.

Егунов-художник опирался, прежде всего, на собственный опыт переводчика, филолога-классика. Речь идет не только о том, что античная культура стала для него источником тем и образов, а переводческая практика определила специфику его поэтики. Говоря о нем как о переводчике древних авторов, специалисты замечали, что он первым осуществил «передачу не только смысла текста <.>, но и своеобразие дикции того или иного автора»40, «первым увидел за переводимыми древнегреческими текстами не "авторов" (scriptores), отличающихся друг от друга лишь степенью трудности <.> и не "источники" (fontes) для исторических и прочих штудий, а живых, порой даже достаточно профанных литераторов с претензиями на стиль»41. Интересы Егунова-переводчика были сфокусированы, таким образом, на «дикции», на «стиле» переводимых текстов. Именно со стилем экспериментировал Егунов, создавая оригинальные художественные произведения. Материалом его художественного эксперимента стали так называемые «большие стили» - стили известных литературных направлений, стили целых литературных эпох. С профессиональными навыками автора связано его подчеркнутое внимание к литературной традиции. Под традицией имеются в виду элементы тех или иных «больших стилей», которые сохраняются в творчестве Егунова в трансформированном, но вполне узнаваемом виде, что и позволяет вписать его произведения в известные литературные контексты. Выяснить художественные стратегии писателя - значит разобраться в том, на какие эстетические системы он ориентировался, в чем состояло своеобразие его восприятия той или иной из них, чем обусловлены его эстетические предпочтения. Своеобразие индивидуального художественного стиля Егунова заключается в том, что, следуя той или иной традиции, он одновременно разрывает связи с ней. Выяснение нюансов этих отталкиваний / притяжений представляется важной исследовательской задачей.

Научное и художественное творчество Егунова, повторим еще раз, так или иначе было связано с рецепцией античности последующей культурой. Отношение автора к античности нельзя назвать однозначным. И в романе, и в поэме-пьесе, и в лирике она подвергается весьма ощутимому комическому переосмыслению, нередко граничащему, по словам Г. Кнабе, с глумлением. Вслед за Г. Кнабе мы считаем, что Егунов принадлежал к писателям, которые понимали не только несовместимость античного наследия с революционной повседневностью, но и «нечто худшее» - «не просто мертвы были <.> вступавшие в противоречие стихии, но каждая на фоне другой приобретала карикатурный, гротескный смысл <.>». Существенным представляется также замечание исследователя о том, что и та, и другая стихии для Егунова «не переставали быть ценностью и потому не давали иссякнуть боли, постоянно ощущаемой в истоке пародии, кривлянья, гаерства»42.

Революционное «крушение гуманизма», остро переживаемое Егуновым-художником, определило не только его «глумливое» отношение к античности, но и выбор в качестве художественных ориентиров эстетических систем барокко и сентиментализма. Предпочтение, отдаваемое автором именно этим культурным традициям, объясняется, на наш взгляд, тем, что обе они, являясь реакцией одна - на Ренессанс, другая - на классицизм, были связаны с кризисом античных ценностей.

Следует подчеркнуть, что ни барочной, ни сентименталистской традиции не удалось избежать авторского «глумления». Пореволюционная современность превращала в карикатуру любую культуру, любая традиция, не только античная, в зеркале современности оказывалась пародией на самое себя.

Обращение Егунова-художника к романтической традиции следует рассматривать в русле неоромантических исканий первой трети XX века, шире - в рамках присущего эпохе эксперимента, связанного с трансформациями устоявшихся художественных схем.

Цель данной работы состоит в том, чтобы дать монографическое исследование художественного творчества А.Н. Егунова в контексте разных литературных традиций. Достижение этой цели связано с решением следующих задач:

- определить круг наиболее репрезентативных историко-литературных контекстов творчества писателя в целом и каждого его произведения в отдельности;

- исследовать античный пласт изучаемых произведений;

- рассмотреть «рефлексы» барокко в поэме-пьесе «Беспредметная юность»;

- осмыслить отклики на сентиментализм и романтизм в романе «По ту сторону Тулы»;

- соотнести опыты Егунова-лирика с импрессионистской и авангардистской поэтикой.

Объектом исследования являются художественные произведения А.Н. Егунова: поэма-пьеса «Беспредметная юность», роман «По ту сторону Тулы», сборник стихотворений «Елисейские радости». Предмет исследования - их историко-литературные контексты.

Научная новизна работы связана с тем, что она является первым монографическим исследованием литературного наследия А.Н. Егунова; дошедшие до нас художественные произведения Егунова рассматриваются в широком историко-культурном контексте, обусловленном ориентацией писателя на эстетику предшествовавших литературных эпох (античность, барокко, сентиментализм, романтизм и др.). Новизна работы определяется обращением к ранее специально не изучавшимся аспектам творчества писателя, в частности, к его экспериментам с жанром пасторали.

Специфика художественного материала, задачи работы обусловили сочетание историко-типологического, историко-функционального и структурно-семантического методов исследования, основы которых изложены в трудах С. Аверинцева, М. Бахтина, Ю. Лотмана, Д. Лихачева.

Методологическую основу диссертации образуют исследования по философии культуры (Г. Кнабе, В. Топоров, И. Смирнов), работы, посвященные проблемам типологии литературных жанров и стилей (Г. Поспелов, Н. Тамарченко, М. Эпштейн). Предложенные в диссертации историко-литературные обобщения и выводы опираются на отечественный и зарубежный опыт изучения как литературного процесса 1920-1930-х гг. в целом (С. Семенова, Е. Скороспелова, М. Чудакова), так и художественного творчества А.Н.Егунова (Г. Морев, И. Вишневецкий, Н. Казанский, Б. Косанович, М. Маурицио, Т. Никольская, В. Шубинский и

ДР-)

Положения, выносимые на защиту:

1. А.Н. Егунов принадлежал к широко распространенному в XX веке типу творцов, совмещавших научную и переводческую деятельность с художественным творчеством. С профессиональными навыками автора — филолога-переводчика - связана отчетливо выраженная «литературоцентричность» его художественных произведений.

2. Важнейшим контекстом художественного творчества А.Н. Егунова является античность, взятая в соотнесении с современностью и заметно травестированная. Пародийно-ироническое восприятие античного наследия обусловливается авторскими представлениями о «конце» античности в культуре XX века.

3. Ориентация Егунова-художника на разные эстетические системы (барокко, сентиментализм, романтизм, и др.) лежала в русле характерного для литературы первой трети XX века поиска точек соприкосновения между научной теорией и литературной практикой, между художественными парадигмами прошлых эпох и современными культурными исканиями.

4. Суть предпринимаемого Егуновым художественного эксперимента заключалась в том, что в пределах одного произведения присутствовали разные литературные традиции; заимствование элементов, характерных для той или иной из них, сочеталось с их пародийно-ироническим переосмыслением.

5. Художественные искания А.Н. Егунова были сопряжены с пасторалью. Пасторальная образность определяла жанровую специфику и поэмы-пьесы («Беспредметная юность»), и романа («По ту сторону Тулы»), и ряда лирических стихотворений, входящих в сборник «Елисейские радости». Внося заметные коррективы в пасторальную картину мира, автор сохранял жанровое ядро пасторали.

Теоретическая значимость работы состоит в том, что изучение историко-литературных контекстов творчества А.Н. Егунова позволит расширить представления о судьбе различных литературных традиций в культуре XX века.

Практическая значимость работы заключается в том, что ее результаты могут быть учтены при дальнейшем изучении творчества А.Н. Егунова; материалы проведенного исследования могут быть использованы при создании общих и специальных курсов истории русской литературы XX века в высшей и общеобразовательной школе.

Апробация работы. Основные положения диссертации обсуждались на кафедре новейшей русской литературы Пермского государственного педагогического университета, излагались в докладах на научных конференциях в Перми: Международная научно-практическая конференция «Современная русская литература: проблемы изучения и преподавания» (ГТГПУ, 2007), научно-практическая конференция «Содержание филологического образования в процессе становления профильной школы: проблемы и опыт» (ПГПУ, 2007), Международный научный семинар «Миф - Фольклор — Литература. Памяти И.В. Зырянова» (111 НУ, 2008); в Москве: Международная научная конференция «XX Пуришевские чтения: Россия в культурном сознании Запада» (МПГУ, 2007); нашли отражение в 9 опубликованных работах.

Структура работы. Данная работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованной литературы, включающего более 200 наименований. Общий объем диссертации 170 страниц.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Историко-литературные контексты творчества А.Н. Егунова"

Заключение

В данной работе исследовалось художественное творчество переводчика и филолога-классика Андрея Николаевича Егунова: роман «По ту сторону Тулы» (1931), поэма-пьеса «Беспредметная юность» (19181933, 1936), сборник лирических стихотворений «Елисейские радости» (1929-1966). Отмечалось, что при жизни писателя был опубликован только роман; поэма-пьеса и стихотворения введены в читательский оборот в 1990-е гг. Актуальность исследования связывалась с устойчивым интересом современного литературоведения (как в России, так и за рубежом) к русской литературе 1920-1930-х гг., к неоправданно забытым писателям - «подземным классикам» (термин Н. Богомолова), в частности, к тем из них, кто, как А.Н. Егунов, будучи профессиональными переводчиками, учеными-филологами, успешно сочетали научное творчество, переводческую практику с созданием оригинальных художественных произведений.

С опорой на обширную мемуарно-биографическую литературу освещались основные этапы жизни писателя, среди которых особенно плодотворным был период с начала 1920-х гг. до 1933 г. (первого ареста), когда были выполнены принесшие ему известность переводы, например, «Законов» Платона» (1923), написаны большая часть стихотворений, роман и поэма-пьеса. Была предпринята также попытка дать литературный портрет Егунова, основанный на воспоминаниях знавших его людей. В их памяти он остался эрудитом, человеком крайне сдержанным, способным «благодарить судьбу даже за удары». Подчеркивалось, что сегодняшнее открытие Егунова - поэта и прозаика - произошло благодаря усилиям Г. Морева и В Сомсикова.

Отмечалось, что статьи о жизни и творчестве писателя стали появляться с начала 1990-х гг. (Г. Морев, В. Сомсиков, Б. Косанович, И. Вишневецкий, Н. Казанский, Т. Никольская и др.). Наиболее изученной сегодня представляется «Беспредметная юность», к которой обращались такие исследователи, как Г. Кнабе, В.Н. Топоров, Н. Казанский, М. Маурицио и др. Ряд специальных работ посвящен роману «По ту сторону Тулы». Его изучали И. Вишневецкий, Б. Косанович, М. Маурицио и др. К осмыслению лирики Егунова обращались Г. Морев, Т. Никольская, И. Вишневецкий.

Обзор научной литературы о творчестве Егунова позволил сделать вывод о том, что с течением времени интерес к нему не ослабевает, что имеются отдельные работы, посвященные разным его аспектам, что сегодня считать автора «забытым» оснований нет. Однако, несмотря на это, в научном освоении литературного наследия Егунова есть существенный «пробел»: отсутствует монографическое его исследование. Настоящая диссертация стала первым опытом целостного описания художественного творчества Егунова.

Мы исходили из того, что Егунов-художник опирался, прежде всего, на собственный опыт переводчика, филолога-классика. С профессиональными навыками автора, на наш взгляд, связано его подчеркнутое внимание к традиции. В наши задачи входило разобраться в том, с какими литературными традициями автор вступал в диалог, чем были обусловлены его эстетические предпочтения.

Отправной точкой в наших рассуждениях стала мысль о том, что все творчество Егунова - и научное, и художественное - было связано с рецепцией античности последующей культурой. Его восприятие античной культуры было лишено однозначности. И в романе, и в поэме-пьесс, и в лирике она подвергается весьма ощутимой пародийно-иронической «транскрипции», нередко граничащей, по словам Г. Кнабе, с глумлением. Революционное «крушение гуманизма», остро переживаемое Егуновым-художником, определило, на наш взгляд, не только его пародийно-ироническое отношение к античности, но и выбор в качестве художественных ориентиров эстетических систем барокко и сентиментализма. Предпочтение, отдаваемое автором именно этим культурным традициям, объясняется, на наш взгляд, тем, что обе они, являясь реакцией одна - на Ренессанс, другая - на классицизм, были связаны с кризисом античных ценностей. В работе подчеркивалось, что ни барочной, ни сентименталистской традиции не удалось избежать авторского «глумления». Пореволюционная современность превращала в карикатуру любую культуру, любая традиция, не только античная, в зеркале современности оказывалась пародией на самое себя. Обращение Егунова-художника к романтической традиции мы рассматривали в русле неоромантических исканий первой трети XX века, шире - в рамках присущего эпохе эксперимента, связанного с трансформациями устоявшихся художественных схем.

Таким образом, научная новизна работы обусловлена новизной подхода, позволившего дать целостное представление о литературном наследии писателя, рассмотреть дошедшие до нас художественные произведения в широком историко-культурном контексте, связанном с ориентацией писателя на эстетику предшествовавших литературных эпох (античность, барокко, сентиментализм, романтизм и др.). Новизна работы определена также обращением к ранее специально не изучавшимся аспектам творчества писателя, в частности, к его экспериментам с жанром пасторали.

В ходе исследования мы пришли к следующим основным выводам:

Во-первых, А.Н.Егунов принадлежал к широко распространенному в XX веке типу творцов, совмещавших научную и переводческую деятельность с художественным творчеством. С профессиональными навыками автора - филолога-переводчика - связана отчетливо выраженная «литературоцентричность» его художественных произведений.

Во-вторых, важнейшим контекстом художественного творчества А.Н.Егунова является античность, взятая в соотнесении с современностью и заметно травестированная. Пародийно-ироническое восприятие античного наследия обусловливается авторскими представлениями о «конце» античности в культуре XX века.

В-третьих, ориентация Егунова-художника на разные эстетические системы (барокко, сентиментализм, романтизм, и др.) лежала в русле характерного для литературы первой трети XX века поиска точек соприкосновения между научной теорией и литературной практикой, между художественными парадигмами прошлых эпох и современными культурными исканиями.

В-четвертых, суть предпринимаемого Егуновым художественного эксперимента заключалась в том, что в пределах одного произведения присутствовали разные литературные традиции; заимствование элементов, характерных для той или иной из них, сочеталось с их пародийно-ироническим переосмыслением.

В-пятых, художественные искания А.Н. Егунова были сопряжены с пасторалью. Пасторальная образность определяла жанровую специфику и поэмы-пьесы («Беспредметная юность»), и романа («По ту сторону Тулы»), и ряда лирических стихотворений, входящих в сборник «Елисейские радости». Внося заметные коррективы в пасторальную картину мира, автор сохранял жанровое ядро пасторали.

Исследуя поэму-пьесу «Беспредметная юность» мы рассмотрели связь ее с культурным наследием античности, в частности, с диалогами Платона, предметом наших наблюдений стали также пасторальные аспекты сюжета произведения, изучалась рецепция барочной культуры в «Беспредметной юности». Подчеркивалось, что культурный фон поэмы-пьесы образует сложная амальгама разных литературных традиций.

В результате сопоставления «Беспредметной юности» с диалогом «Федр» были обнаружены общие для них мотивы (прогулки, поиска души, бессмертия) и связанные с ними образы (поток, круг, пропасть). Подчеркивалось, что, обращаясь к платоновским темам, Егунов заметно трансформировал его идеи и образы. Рассмотрев ряд характерных пасторальных коллизий «Беспредметной юности», мы заметили, что ориентация поэмы-пьесы на пасторальный жанровый канон сочетается в ней с весьма ощутимой его модификацией, свидетельствовавшей об ироническом отношении автора к гуманистическим ценностям античности, утрачивающим свое значение в XX веке. Анализируя содержащиеся в «Беспредметной юности» отклики как на барочную традицию в целом, так и на отдельные ее образцы, мы обратили внимание на то, что выбор в качестве ориентира эстетической системы барокко во многом определялся временем написания произведения: культурный слом, происшедший в пореволюционной России, ассоциировался в 1920-е годы со сменой культурной парадигмы, происшедшей в XVII веке. Поэма-пьеса демонстрирует характерный барочный взгляд на соотношение миров: реального и «потустороннего, представления о мире как о театре (утрированная театрализация действительности усиливает ощущение иллюзорности мира); данью барочной традиции является обилие персонажей, текст не только «густонаселен, но и наполнен разнообразными голосами внешнего мира, их какофония призвана подчеркнуть царящий в мире хаос. «Эклектичность», свойственная барокко, в «Беспредметной юности» обнаруживает себя в смешении античной и христианской символики. Подчеркивается, что образы греко-римской мифологии, представления, восходящие как к христианству, так и к воинствующему атеизму, соседствуя друг с другом, находятся в постоянной конфронтации. Все они даются в сниженном варианте, являются объектами иронии автора, что свидетельствует о переживаемом им кризисе веры, утрате прочных духовных опор. Отмечаются переклички поэмы-пьесы с произведениями Кальдерона, Гриммельсгузена, Гонгоры. Внимание фиксируется на общности мотивов (вражда природных стихий между собой, враждебность природы по отношению к человеку, бессилие человека перед внешними силами, присущее человеку ощущение страха и опустошенности, понимание собственной обреченности и т. п.), сближающих поэта XX века с представителями испанского барокко.

Своеобразие романа «По ту сторону Тулы» связывалось с разработкой ряда характерных пасторальных коллизий, а также откликами на сентиментализм и романтизм. Подчеркивалось, что заимствование элементов обеих традиций сочетается в романе с ироническими «репликами» в их адрес, что указанные культурные традиции, становясь предметом изощренной авторской игры, предстают в романе заметно травестированными. Обращаясь к пасторали, корнями уходящей в античность, Егунов создает советский вариант жанра. Несмотря на бытовавшие в советскую эпоху представления, согласно которым «пасторали устарели», его роман демонстрирует продуктивность этой жанровой формы для изображения современности. Как и «Беспредметная юность», «По ту сторону Тулы» убеждает в том, что пастораль XX века утрачивала «легковесность» и затрагивала как злобу дня, так и важнейшие проблемы человеческого существования. Образный строй романа свидетельствует об ориентации его автора на пасторальный жанровый канон. Восходящие к античной пасторали темы, связанные, в частности, с противопоставлением города и деревни, природы и культуры, являются смыслообразующими и в советской пасторали. Однако традиционные коллизии обогащаются Егуновым новыми смыслами, нередко прямо противоположными тем, которые имели они в пасторали классической. Так, на роль «пастуха» претендует представитель цивилизации (Федор), действия которого направлены на «покорение» природы, замену красоты первозданной красотой рукотворной; гармония между природой и культурой достигается только как игра воображения интеллектуала (Сергей Толстой).

В советской пасторали открыто заявляет о себе сентименталистская традиция, ассоциирующаяся с культом чувства, с повышенным вниманием к жизни души обычного человека, примечательного, прежде всего, богатством собственных переживаний. Сентиментализм в романе связан с образом Сергея Толстого, наделенного «программными» чертами сентиментального героя. Сергею принадлежат дневниковые заметки, которые дают возможность рассмотреть в качестве одного из литературных источников романа «путешествия» русских сентименталистов, в частности, «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина.

Выбрав в качестве своего собеседника автора «Писем русского путешественника», Егунов заметно переосмыслил его взгляды и на жизнь, и на литературу. Литературные опыты Сергея, находясь в поле притяжения жанрового канона сентиментального путешествия, откровенно пародировали его. Иронические «реплики» Егунов-Николев адресовал не только известной литературной традиции, утратившей актуальность в новых исторических условиях, но и современности, в которой сентиментальность выглядела едва ли не пороком. Предпринятый анализ убеждает в том, что автор намеренно подключал свое произведение к традициям сентиментализма. При этом речь идет не о тех или иных отдельных приметах, сближающих роман Егунова-Николева с сентименталистскими образцами, а о совокупности таких примет, что и дает основание сделать вывод о принадлежности рассматриваемого произведения к указанной традиции. В ходе анализа замечено также, что роман Егунова-Николева, выступая в роли «зеркала» сентиментализма, дает «кривое» его изображение, причем «искривление» выглядит достаточно ощутимо: герои, ситуации в «По ту сторону Тулы» те же, что и у сентименталистов, и не те. Они подчеркнуто утрированы, сентименталистская логика в них доведена до абсурда. В результате отмеченного утрирования сентиментализм в романе Егунова-Николева пародирует сам себя; сам становится предметом пародийно-иронического переосмысления, что выдает филологическую подоплеку произведения, которое ориентировано не только на жизнь, но и на литературу, в частности, указывает на судьбу сентиментализма на новом историческом витке.

Под романтической составляющей имеется в виду, во-первых, так называемая неоромантика, связанная с возрождением тех или иных черт романтизма за исключением важнейшего романтического принципа изображения — двоемирия; во-вторых, пародийное переосмысление романтических стереотипов; подчеркивается, что «оживление» отдельных романтических черт производится автором романа с достаточно ощутимой комической их «транскрипцией».

Романтическая традиция связывается с главными героями-романтиками Федором Стратилатом и Сергеем Толстым, устойчивыми приметами которых являются мечтательность, одиночество, отрешенность от жизни, поэтическая утонченность. К числу псевдоромантических героев (героев с «претензией на романтизм») относятся кооператор, тяготящийся «прозой» деревенского прозябания, и Леокадия, мирандинская «светская львица», навязывающая окружающим представление о себе как о роковой женщине. «Красный» инженер Федор — советский романтик. Сергей Толстой, о котором ранее речь шла как о «чувствительном» герое, сближается с героями романтической литературы конца XVIII- нач. XIX веков. В авторском отношении к обоим героям присутствует как сочувствие, так и ирония, которая выражается в нередко снижающих их характеристиках. В Федоре объектом авторской иронии становится прямолинейность, фанатическая преданность делу и т.п. В случае с Сергеем ирония, как кажется, позволяла автору скрыть свои симпатии и, таким образом, дистанцироваться от духовно близкого ему героя, который на языке эпохи первых пятилеток именовался «несознательным элементом». Подчеркивается также, что в романе, написанном филологом, противопоставление двух типов героев-романтиков («энтузиаст современности» Федор и «восьмое чудо света» Сергей) прочитывается как пародия на бытовавшее в советской эстетике деление романтизма на революционный» и «реакционный». Объектом авторской иронии оказывается официальная дискредитация «реакционного» романтизма за его «бегство от действительности».

К поэтике романтизма в романе отсылает целый ряд образов-символов, одним из них является Тень; данный образ-символ получил у Егунова-Николева типично романтическую трактовку. Игру автора с поэтикой романтизма можно наблюдать и в тех случаях, когда известный романтический прием лишается присущих ему функций. Так, одной из особенностей романа, казалось бы, указывающей на его принадлежность к романтической традиции, является наличие системы двойников, однако подчеркивается, что связи, которые возникают между этими двойниками, никакого отношения к романтизму не имеют. Речь идет только о случайном совпадении имен (двойники не стремятся прожить чужую жизнь, между героями и их двойниками нет соперничества и т.п.). Прием, интенсивно разрабатываемый романтиками, у Егунова оказывается фикцией. Рассмотренные примеры позволили сделать вывод о том, что отклики Егунова-Николева иа романтизм носили откровенно выраженный игровой характер, нередко имели филологическую подоплеку и сводились к пародированию разного рода романтических штампов.

Образный строй лирики Егунова рассматривался в связях с античной традицией, с художественным экспериментом поэтов-обэриутов, с опытом импрессионистов. Исследуя античный пласт «Елиссйских радостей», мы анализировали вынесенный в заглавие сборника образ Элизиума, рая для праведников, сопоставляя егуновскую его версию с трактовками античных поэтов, подчеркивая, что у современного автора блаженство ассоциировалось с творчеством, воспринимаемым как райская привилегия.

Говоря об элементах импрессионистской поэтики, мы имели в виду прежде всего особенности художественной формы, обусловленные передачей непосредственных впечатлений, переживаний. Среди них особо выделяли повышенное внимание автора к смене настроений человека, устойчивый интерес к цветовой гамме, «световоздушной» среде и др. Подчеркивали, что стихам Егунова присущи характерные для импрессионизма синтетические образы, построенные на смешении звуковых, цветовых ощущений, которые стирают границу между реальным явлением и субъективным впечатлением. Обращали внимание на то, что в цветовом спектре доминировали так называемые основные: синий, желтый (золотой) и их оттенки. Подобно живописному накладыванию мазков краски на холст, поэт «накладывал» друг на друга слова, обозначающие цвет, в результате возникали причудливые сочетания: «златовоздушные», «розово-облащные» и «златовесеннесиние». К числу элементов, связывающих «Елисейские радости» с импрессионизмом, отнесли использование слов-намеков. Отмечали в этой связи «пунктирность» лирического сюжета, фрагментарный характер лирического высказывания. Указали на переклички «Елисейских радостей» с творчеством поэтов, особенности художественной манеры которых традиционно связывают с импрессионизмом (И. Анненский, Е. Гуро и др.).

Сопоставляя лирику Егунова и с творчеством поэтов-обэриутов (А. Введенский, К. Вагинов), отмечали, что переклички касаются как их мировидения, так и используемых ими приемов. Подчеркивали, что с обэриутами Егунова сближает повышенное внимание к бессмыслице.

Среди других особенностей «Елисейских радостей», сближающих их поэтику с поэтикой обэриутов, анализировали интерес к звуковой стороне слова, показывали использование Егуновым приемов аллитерации и ассонанса. Как свидетельство близости Егунова к художественному опыту обэриутов рассматривали его словотворчество. Предпринятый анализ убеждал в том, что поэзия Егунова органично вписывается в контекст обэриутского творчества. В заключение подчеркивали, что сходство судеб поэтов, искалеченных государственной машиной, осознание собственной чужеродности во многом обусловливало и общность взглядов на искусство.

Итак, в данной работе нами был определен и рассмотрен круг наиболее репрезентативных историко-литературных контекстов творчества Егунова; ими явились античное наследие, традиции литературного барокко, сентиментализма, романтизма, импрессионизма и авангарда.

Говоря о возможных перспективах исследования, следует отметить, что в научном отношении плодотворным может стать, например, попытка вписать опубликованный в 1931 году роман «По ту сторону Тулы» в контекст русской прозы о деревне 1930-х годов. «Советская пастораль» Егунова-Николева может быть соотнесена с произведениями о коллективизации (М. Шолохов, А. Платонов и др.). Канун «года великого перелома» увиден Егуновым-Николевым как начало грядущих социальных потрясений, что дает основание на концептуальном уровне сближать его «советскую пастораль», например, с «Котлованом». В обоих произведениях рубеж 1920-1930 гг. осмыслен как «яма», «могила», «смерть».

Что касается стихов, которые Егунов писал на протяжении всей своей творческой жизни, то «тоска по мировой культуре» объединяет их, например, с лирикой О. Мандельштама. Не менее глубокие связи поэзия Егунова обнаруживает с творчеством поэтов-маргиналов второй половины XX века (В. Эрль, В. Шинкарев, С. Стратановский). Продемонстрируем их общность конкретными примерами.

О маргинальное™ Егунова-поэта, как заметил В. Шубинский в рецензии на современное издание «Елисейских радостей», можно говорить в разных смыслах, но «сочинения Николева, во всяком случае, сохранившиеся, - именно маргиналии, беглые наброски на полях жизни и других (реально существующих и подразумеваемых) текстов»186. Примечательно, что «возвращение» в литературу Егунова-поэта состоялось в том числе и при участии маргинального «Митина журнала», а в судьбе публикаций новых работ о Егунове принимали участие маргинальные поэты . В. Шубинский отмечал, что для ценителей поэзии Егунова, «для этих немногих (очень и очень немногих - речь идет, в сущности, о нескольких петербугских и московских литераторах и филологах 80-90-х годов, связанных с журналом "Равноденствие" и отчасти с "Митиным журналом") пафосность, большой стиль и т.д. изначально были под подозрением, их могла привлечь в стихах Николева именно их «странность» и непритязательная полемичность по отношению к мейнстриму».188

При детальном рассмотрении произведений Егунова и маргинальных поэтов разных лег можно обнаружить ряд общих тем и образов. Так, очевидно их пристрастие к идиллическому топосу. В поэзии Егунова часты описания «бережков пригожих», «березок кисейных», «зеленеющих движений» с введением в эти пейзажи фантастических существ животных: «бестелесных», «неведомых сестер», «близнецов иных». Похожие картины встречаются, например, у В. Эрля, который писал о том, как «сумерки горбаты, / на невесомых сосен ветках / смеялись птицы <.>/ Там, где зеленый шар расцвел, / струились ивы, / словно тени, / и од быстрокрылые олени / скакали вспять со всех сторон» .

Частыми в творчестве маргинальных поэтов были обращения к теме дома, очага, что нередко было вызвано с их социальной неустроенностью. С. Стратановскому принадлежат строки: «Но любезны почему-то / Души комнатные свеч / Воздух милого уюта - / Серо-розовая вещь / И я славлю тмин и булки / вслед за дверью глушь и тьма / Кто-то бродит в переулке, / Метя крестиком дома»190. Об утраченной «коллекции уюта» писал Егунов в стихотворении о спасенном ковчеге.

Поэтизация повседневности, присущая традиционной идиллии, нередко соседствует в маргинальной поэзии XX века с травестированием ежедневных будничных забот и первейшей среди них - потребности человека в пище. Автор «Елисейских радостей» выносил «благодарение за тихие часы», но тут же говорил о том, как «<.> на лицах блещут капли неземные, / рабочий пот, иль слезы, или слюни - / не разобрать загробнейший удой, / но он становится насущнейшей едой» [2; 280]. У В. Шинкарева хлеб (в традиционном понимании — основа жизни) превращался в «полусухарь», преследовавший героя, обессмысливавший его творчество и жизнь в целом: «И если полусухари проклятые весь мир заполонили, / Куда бежать поэту?».

Маргиналов начала и конца XX века характеризует особое отношение к социуму. В ряде случаев его можно квалифицировать как стоическое. Например, у С. Стратановского: «Что ж, от тюрьмы, от сумы / Зарекаться не следует./ Тьма дневная в регионах отчизны, / В полях без конца и без края / Сором и мерзостью сделались мы, говорю / Перед Господом жизни, / но, хотя и отброшены Богом, / надо работать, надеяться»191. Здесь же распространенное восприятие жизни как боли: «Может быть, Бог меня ищет, / атомы боли даруя». Иногда метафоры становятся зловещими: «Нас гладит Бог железным утюгом <.> / Как Божий молот нас дробит».193 Подобная позиция была близка и автору «Елисейских радостей».

От современности и современников рассматриваемые нами поэты предпочитали дистанцироваться. Противопоставлял себя окружающему миру лирический герой Ery нова. В «Елисейских радостях» он признавался: «Нанюхался я роз российских, / и запахов иных не различаю / и не хочу ни кофею, ни чаю» [2;278]; «Одушевленнейших предметов / благожелательный свидетель, / сижу, простое изваянье, / с наружностию мнимо-грустной, / напиток попиваю вкусный» [2;288]. «Страна советов» в «Елисейских радостях» была далека от идиллического места: описания «помойных ям и собственных отбросов», «траншей», в которых гибнут розы, лишали образ Родины возвышенного содержания. Соотечественники названы Егуновым «немусикийскими», их занимали «всегдашний сабель блеск и варварство папах».

Такое восприятие окружающих было характерно и для К. Вагинова, который сравнивал подобное существование с адом: «В аду прекрасное селенье / И души не мертвы. / Но бестолковому движенью / Они обречены. / Они хотят обнять друг друга, / Поговорить. / Но вместо ласк посмотрят тупо / И ну грубить»194. В. Эрль упоминал о том, что «с каждым годом все меньше людей остается / В окрестностях рая»195.

Разрыв между желаемым и действительным, осознание собственной «оторванности» от общества, от прежних корней и связей вызывали пессимистические настроения: «Господи.Вырван с корнем / Твой цветок, Господи./ И летит он по ветру, летит, / Сам не зная, куда и зачем. / Слушай, земля, я - цветок / И лечу в замерзающем небе / Из Господнего сада, / И буду скитаться, покуда / Сам не стану землей»196. «Оторванность» от корней, бездомность, в данном контексте - изгнание из Господнего сада/рая/Эдема/Элизиума - участь человека, с которой герои вынужден смириться.

Маргиналы XX века с их тягой к переосмыслению накопленного культурного опыта используют идиллическую атрибутику, связывая ее с экзистенциальной проблематикой. В результате чего классические образы и мотивы предстают в их поэзии заметно трансформированными. Идиллия «выворачивается наизнанку», «елисейские радости» переходят в разряд «небывших», в сферу воспоминания (предания) и мечты, на месте «райского сада» оказывается «Полусухариный сад».

Итак, обретение блаженства оказывается проблематичным как для поэтов начала XX века, так и для поэтов конца XX века. Например, С. Стратановский встает перед выбором «То ли Фрейда читать / И таскать его басни в кармане, / То ли землю искать, / Как пророческий посох в бурьяне»197. Егунов риторически вопрошает: «Неужели так до гроба / одиноких дум круженье, / свод небес почти постылый, / если бог, то только с тыла?» [2; 279]. Шинкарев замечает: «Не кормят полусухарями соловья». Реальный мир далек от совершенства. Существование рая - вопрос риторический. Поэту же нет места в мире. «Моей души здесь завалилось зданье» [2;280], - констатирует Егунов. Шинкарев восклицает: «Да! Вижу я, поэт везде изгой!». Рай недостижим, но память о нем жива вопреки трагической реальности.

Маргинальные поэты, как начала, так и конца XX столетия не дают однозначного ответа на вопрос о смысле жизни, но предлагают относиться к происходящему с иронией, которая в конечном итоге служит средством самовыражения и способом противостояния агрессивному миру.

Общим элементом поэтики маргиналов от литературы XX века можно назвать интерес к звукописи. Эксперименты в области фонетики привлекали их внимание. О фонетичеких особенностях поэтики Егунова говорилось выше. В конце XX века эксперименты продолжались, примером может служить стихотворение В. Эрля в духе Хлебникова: «уклюнул стекло / кулындло стекло / ло ук / укло / укл ю / весло»198, у С. Стратановского есть строки: «Под ветвями словесными, / в сени земной, древесной / Прячутся деепричастия - ящерицы языка / Рыщут, мигая чешуйками, / с золотыми играючи змейками / В многотравьи причудливом, / в чаще по имени "ща"»199.

Отмеченные переклички позволяют видеть в поэтах-маргиналах конца XX века преемников Егунова-лирика. Приведенные примеры не претендуют на полноту освещения связей между представителями разных поколений отечественного авангарда, они лишь призваны убедить в том, что современная маргинальная поэзия вполне может рассматриваться как один из литературных контекстов творчества Егунова; изучение его «Беспредметной юности» и «Елисейских радостей» в этом направлении является в научном отношении перспективным.

Список научной литературыПинегина, Екатерина Леонидовна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Аверинцев, С.С. Вяч. Иванов и русская литературная традиция / С. С. Аверинцев // Связь времен : проблема преемственности в русской литературе конца XIX начала XX века. - М., 1992.-С. 298-312.

2. Аверинцев, С.С. Образ античности в западноевропейской литературе XX века. Некоторые замечания / С. С. Аверинцев // Новое в современной классической филологии. М., 1979. - С. 5 - 40.

3. Авраменко, А. П. А. Блок и русские поэты XIX века /А.П. Авраменко. М., 1990.-248 с.

4. Азизян, И.А. Диалог искусств Серебряного века / И.А. Азизян. М., 2001. -400 с.

5. Александрийская поэзия. М., 1972. - 430 с.

6. Алексеев, М.П. Памяти А. Н. Егунова / М.П. Алексеев, Ю.Д. Левин, C.B. Полякова // Рус. лит.- 1969.- № 1. С. 252 - 254.

7. Алексеева, Л.Ф. Блок и русская поэзия 1910 1920-х гг. / Л.Ф. Алексеева. -М., 1996.- 110 с.

8. Альтернативная культура энциклопедия. / сост. Дмитрий Десятерик. — Екатеринбург, 2005. 236 с.

9. Андреев, Л. Г Импрессионизм / Л.Г. Андреев. M., 1980. - 219 с. Ю.Андреев, Л. Г. Импрессионизм: видеть, чувствовать, выражать / Л.Г. Андреев.-М., 2005.-311 с.

10. Апостолос-Каппадона, Д. Словарь христианского искусства / Д. Апостолос-Каппадона. Челябинск, 2000. - 266 с.

11. Асмус, В. Ф. Жизнь и сочинения Платона /В.Ф. Асмус // Античная философия. М., 2001. - 276 с.

12. И.Асмус, В.Ф. Платон философ-художник античного мира / В.Ф. Асмус // Платон. Избранные диалоги. - М., 1965. - 323 с.

13. Асоян, А. Орфическая тема в культуре серебряного века /А. Асоян // Вопр. лит. 2005. -№ 4 - С. 41 - 66.

14. Атарова, К.Н. Лоренс Стерн и его «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» / К.Н. Атарова. М., 1988. - 95 с.

15. Барокко в авангарде Авангард в барокко : тез. и материалы конф. - М., 1993.-213 с.

16. Бахтин, М.М. Вопросы литературы и эстетики : исследования разных лет / М.М.Бахтин. М., 1975. - 502 с.

17. Бахтин, М.М. Эпос и роман / М.М. Бахтин СПб., 2000. - 304 с.

18. Белова, О.В. Славянский бестиарий / О. В. Белова-М., 2001.-319 с.

19. Белый, А. Символизм как миропонимание / А.Белый. М., 1994. - 525 с.

20. Берковский, Н. Я. Романтизм в Германии / Н.Я. Берковский. М., 2001. -511 с.

21. Библейская энциклопедия. Вып. 1. М., 1990. - 902 с.

22. Бидерман, Г. Энциклопедия символов / Г. Бидерман. М.,1996 - 425 с.

23. Бобринская, Е.А. Русский авангард: границы искусства. / Е.А. Бобринская. -М., 2006.-304 с.

24. Бобринская, Е.А. Русский авангард: истоки и метаморфозы / Е.А. Бобринская. М., 2003. - 302 с.

25. Бобринская, Е.А.Футуризм и кубофутуризм / Е.А. Бобринская. М., 2003. -174 с.

26. Богомолов, H.A. В зеркале «серебряного века» : о русской поэзии начала XX века / H.A. Богомолов. М., 1990. - 39 с.

27. Богомолов, H.A. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. / H.A. Богомолов Томск, 1999. - 640 с.

28. Богомолов, H.A. Михаил Кузмин : искусство, жизнь, эпоха. / Н. А. Богомолов, Джон. Э Малмстад. М., 1996. - 320.

29. Энциклопедический словарь. // Ф. А. Брокгауз, И. А. Ефрон, СПб., 1903. -Т. 4.

30. Бурдина, C.B. Жанровые открытия В. Маяковского и русская поэзия 1970 -1980 гг. / C.B. Бурдина. Пермь: ПГУ, 1999. - 112 с.

31. Бурдина, C.B. Поэмы Анны Ахматовой: «Вечные образы» культуры и жанр / C.B. Бурдина. Пермь: ПГУ, 2002. - 310 с.

32. Валиева, Ю. Игра в бессмыслицу : поэтический мир А. Введенского /Ю. Валиева. СПб., 2007. - 280 с.

33. Ваислов, В. В. Эстетика романтизма / В. Ванслов. — М., 1965. 403 с.

34. Введенский, А. Полное собрание произведений: в 2-х т. / А. Введеиский. -М., 1993. Т. 1.-283 с. Т.2.-382 с.

35. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида / Вергилий. М., 2007. - 457 с.

36. Верлен, П. Избранное / П. Верлен. М., 1999. - 213 с.

37. Витковская, JT.B. Драматургия Н.Г1. Николева / J1.B. Вигковская. Л., 1964. -45 с.

38. Вишневецкий, И. Фульские радости / И.Вишневецкий // Вторая проза. Русская проза 20-30 г.г. 20 века. Trento 1995. - С. 231 - 257.

39. XVIII век : искусство жить и жизнь искусства : сборник науч. тр. М., 2004. -464 с.42. «Вторая проза». Русская проза 20 30 гг. 20 века. - Trento, 1995. - 416 с.

40. Гаврилов, А.К. Журфиксы на Весельной /А.К. Гаврилов // Тыняновский сборник.- M., 1998. Вып. 10. - С. 672 - 678.

41. Гаспаров, Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века / Б. М. Гаспаров М., 1993. - 304 с.

42. Гаспаров, М.Л. Избранные труды : в 2 т. / М.Л. Гаспаров. М., 1997. Т.1. : О поэтах. - 601с. Т.2. : О стихах. - 501с.

43. Гаспаров, М.Л. Об античной поэзии. Поэты. Поэтика. Риторика / М.Л. Гаспаров. СПб., 2000. - 477 с.

44. Гаспаров, М.Л. Русские стихи 1890 1925-го годов в комментариях : учеб. пособие для вузов / М.Л. Гаспаров. - М., 1993. - 272 с.

45. Гаспаров, М.Л. Стих начала XX века : строфическая традиция и эксперимент / М.Л. Гаспаров // Связь времен : проблема преемственности в русской литературе конца XIX начала XX века. - М., 1992. - С. 348 - 375.

46. Гиршман, М.М. Литературное произведение: теория и практика анализа / М.М. Гиршман. M., 1991. - 159с.

47. Гомер. Одиссея / Гомер. М., 1953. - 320 с.

48. Гонгора-и-Арготе, Л. Лирика / Л. Гонгора-и-Арготе. М., 1977. - 188 с.

49. Грабарь-Пассек, M. Е. Буколистическая поэзия эллинистической эпохи / М.Е. Грабарь-Пассек // Феокрит. Идиллии и эпиграммы. М., 1958. - С. 15 -24.

50. Грачева, А.М. О типах стилизации в русской литературе начала XX века / А.М.Грачева // Жанр и стиль литературного произведения: межвузовский сборник научных трудов. Йошкар-Ола, 1994. - С. 92 - 102.

51. Гриммельсгаузен, Г. Я. К. Симплициссимус /Г. Я. Гриммельсгаузен. М., 1976. -559 с.

52. Гуро, Е. Небесные верблюжата. Бедный рыцарь: стихи и проза / Е. Гуро -Ростов н/Д., 1993.-283 с.

53. Данилевский, Р.Ю. Труды А.Н. Егунова / Р.Ю. Данилевский, Р.П. Заборов // Рус. лит. 1969. № 1. - С.254 - 255.

54. Дмитриева, Е.Е. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный рай. / Е.Е. Дмитриева, О.Н. Купцова. М., 2003. - 528 с.

55. Егунов, А.Н. «Исмений и Йемена», греческий роман Сумарокова / А.Н. Егунов // Международные связи русской литературы: сб. ст. / под ред. М.П. Алексеева. Л., 1963.-С. 135- 160.

56. Егунов, А. Н. Немецкая "Пиковая дама" / А.Н. Егунов // Временник Пушкинской комиссии, 1967-1968 Л., 1970. - С. 112-113.

57. Егунов, А. Н. «Вешние воды». Латинские ссылки в повести Тургенева /А.Н. Егунов // Тургеневский сборник. Материалы к Полному собранию сочинений и писем И. С. Тургенева.-Л., 1964. Т 4. - С. 184 - 188.

58. Егунов, A. H. Erotici scriptores в древнерусской "Пчеле" /А.Н. Егунов // Труды отдела древнерусской литературы. Л., 1969. - Т. 24 — С. 101 - 104.

59. Егунов, А. Н. Гомер в русских переводах / А.Н. Егунов М.,2001. - 400 с.

60. Ery нов, А. Н. Об эпиграмме Гомера: студенческая работа Тургенева на латинском языке /А.Н. Егунов // Тургеневский сборник : материалы к Полн. собр. соч. и писем И. С. Тургенева. Л., 1964. - Т 1. - С. 200 -211.

61. Егунов, А.Н. «Исмений и Йемена», греческий роман Сумарокова / А.Н. Егунов // Международные связи русской литературы: сб. ст. / под ред. М.П. Алексеева. Л., 1963. - С.135 - 160.

62. Егунов, А.Н. «Эфиопика» Гелиодора / А.Н. Егунов // Гелидор. Эфиопика. -M., 1965.-С.5-36.

63. Егунов, А.Н. Письменные ответы Тургенева на магистерском экзамене. /А.Н. Егунов // Тургеневский сборник : материалы к Полн. собр. соч. и писем И. С. Тургенева- М.-Л., 1966. Т.2. - С. 89 - 108.

64. Ермилова, Е.В. Теория и образный мир русского символизма / Е.В. Ермилова. М., 1989.-174 с.

65. Жуковская, М.Э. Об эстетических взглядах М. Кузмина 1910 — 1920-х гг. / М.Э. Жуковская // Советская литература в прошлом и настоящем. М., 1995. -С.34-35.

66. Забытые и «второстепенные» критики и филологи XIX XX веков: материалы науч. конф. «Пятые Майминские Чтения», 14-17 ноября 2004г. -Псков, 2005.-267 с.

67. Завьялов, С. Гомер в качестве государственного обвинителя на процессе по делу русской поэзии / С. Завьялов // Новое лит. обозрение. 2003. - № 60 (2). -С. 197.

68. Зарубежная литература XVII XVIII веков : хрестоматия. - М.,1982. - 462 с. 72.Зарубежная литература : Возрождение. Барокко. Классицизм / сост. Алябьева Л.А.-М., 1998.-767 с.

69. Зарубежная литература : XIX век. Романтизм : хрестоматия ист.-лит. материалов / сост. A.C. Дмитриев. М., 1990. - 366 с.

70. Зубков, В.А. Русский поэтический текст : анализ и сопоставление : учеб.-метод. Пособие : виды и техника разбора, новое об известных стихотворениях / В.А. Зубков. Пермь, 2005. - 158 с.

71. Иллюстрированная история мирового театра / под. ред. Д. Брауна. М., 1999. -582 с.

72. Историческая поэтика пасторали : сборник научных трудов. М.,2007. -214 с.

73. История зарубежного театра. 4.1. : Театр Западной Европы от античности до Просвещения. М., 1981.- 336 с.

74. История зарубежной литературы XVII века / под. ред. Н.Т. Пахсарьян М., 2005.-486 с.

75. Казанский, Н. О «Беспредметной юности» А. Егунова / Н. Казанский // Моск. наблюдатель. 1991. -№ 12. - С. 52 - 62.

76. Кальдерон, Б. Жизнь есть сон / Б. Кальдерон // Кальдерон, Б. Драмы : в 2 кн. -М., 1989. -Кн. 2.-748 с.

77. Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника / Н.М. Карамзин. М., 1988.-544 с.

78. Кацисс, Л.Ф. Барокко и авангард («Кругом возможно бог» А.Введенского и школьная драма «Ужасная измена сластолюбивого жития») / Л.Ф. Кацисс, М.П.Одесский. // Изв. РАН. Серия литературы и языка. 2002. Т.61, № 5. -С. 19-34.

79. Кирло, X. Словарь символов / X. Кирло. М., 2007. - 566 с.

80. Клавдиан. Похищение Прозерпины / Клавдиан // Памятники поздней античной поэзии и прозы II-V века. М., 1994. - 360 с.

81. Клинг, O.A. Брюсов: через эксперимент к «неоклассике» / О.А.Клинг // Связь времен : проблема преемственности в русской литературе конца XIX — начала XX века. М., 1992. - С.264 - 280.

82. Кнабе, Г.С. Гротескный эпилог классической драмы : античность в Ленинграде 20-х гг. / Г.С. Кнабе. М., 1996. - 40 с.

83. Кнабе, Г. С. Русская античность / Г.С. Кнабе. М., 2000,- 240 с.

84. Колобаева, Л.А. Русский символизм / Л.А. Колобаева. М.,2000.-296 с.

85. Кондратьев, В. Жизнь Андрея Николева (этюд с комментариями) / В.Кондратьев // Место печати 1992. - № 1. - С. 27 - 36.

86. Корниенко, С. В «Сетях» М. Кузмина : семиотические, культурологические и тендерные аспекты /С. Корниенко. Новосибирск, 2000. - 170 с.

87. Коровин, В. И. «Наслаждающее размышление самого себя» / В.И. Коровин // Ландшафт моих воображений : страницы прозы русского сентиментализма. — М., 1990.-623 с.

88. Косанович, Б. Творчество Андрея Ннколева белое пятно в изучении русского авангарда / Б. Косанович // Вестн. Моск. ун. Сер. 9. Филология. -1995.-№2.-С. 81-89.

89. Кочеткова, Н. Д. Литература русского сентиментализма / Н.Д. Кочеткова. -СПб., 1994.-281 с.

90. Крусанов, A.B. Русский авангард: 1907-1932 гг.: в 3 т. / A.B. Крусанов. -СПб., 2003.-Т. 2. -808 с.

91. Кузмин, М. Дневник 1934 года / М. Кузмин. М, 1999. - 401 с.

92. Кузмин, М. Избранные произведения. / М. Кузмин. Л., 1990. - 576 с.

93. Литературная энциклопедия терминов и понятий / под ред. А.Н. Николюкина. М. : ИНИОН РАН, 2001. - 1600 стб.

94. Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2003. - 1597 с.

95. Литературная энциклопедия. М., 1930. - Т. 4 - 716 стб.

96. Литературные манифесты: от символизма до «Октября» / сост. Н.Л.Бродский, Н.П. Сидоров М., 2001. - 375 с.

97. Литературный энциклопедический словарь / под ред. В.М. Кожевникова и П.А.Николаева.- М. : Сов. энцикл., 1987. 751 с.

98. Лихачев, Д.С. Внутренний мир художественного произведения / Д. С. Лихачев // Вопр. лит. 1968.- № 8. - С. 30 - 46.

99. Лихачев, Д.С. Развитие русской литературы X XVII в.в. / Д. С. Лихачев. -Л. : Наука, 1973.-254 с.

100. Лотман, Ю.М. Лекции по структуральной поэтике. / М.Ю. Лотман // Ю. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М. : Гнозис, 1994. - С. 17-263.

101. Лотман, Ю.М. Об искусстве / Ю.М. Лотман. СПб., 1998. - 540 с.

102. Луков, В .А. Предромантизм / В.А. Луков. М., 2006. - 682 с.

103. М. Кузмин и русская культура XX века / сост. Г.А. Морев Л., 1990. - 250 с.

104. Ю8.Маймин, Е.А. Теория и практика литературного анализа : учеб. пособие для студентов пед. ин-тов по специальности № 2101 «Рус. яз. и лит.» / Е.А. Маймин, Э.В. Слинина. М., 1984. - 160 с.

105. Маймин, Э.В. О русском романтизме / Е.А. Маймин. М., 1975- 239 с. 1 Ю.Макагоненко, Г. П. Николай Карамзин и его «Письма русского Путешественника» / Г.П. Макагоненко // Карамзин Н. Письма русского путешественника. - М., 1998. - С. 5 - 30.

106. Ш.Максимов, Д.Е. О мифопоэтическом начале в лирике Блока. Предварительные замечания / Д.Е.Максимов / Максимов, Д.Е. Русские поэты начала века / Д.Е.Максимов. Л., 1986. - С. 199 - 239.

107. Манн, Ю. Динамика русского романтизма/Ю. Манн. -М.,1995. -381 с.

108. Маргинальное искусство: сб. ст. М., 1999. - 170 с.

109. Маурицио, М. «Беспредметная юность» А.Егунова: текст и контекст / М. Маурицио. М., 2008. - 254 с.

110. Мелетинский, Е.М. О литературных архетипах / Е.М. Мелетинский. М., 1994.- 136 с.

111. Мелетинский, Е.М. От мифа к литературе: курс лекций «Теория мифа и историческая поэтика» / Е.М. Мелетинский. М. : РГГУ, 2001. - 170 с.

112. Ш.Мелетинский, Е.М. Поэтика мифа. 2-е издание, репринтное / Е.М. Мелетинский. М., 1995. - 408 с.

113. Метафизика Петербурга. Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры Вып. 1. СПб., 1993.-315 с.

114. Миф Пастораль - Утопия : сборник научных трудов. - М. : МГОПУ, 1998. -140 с.

115. Миф. Фольклор. Литература. Л., 1978. - 250 с.

116. Мифы народов мира : энциклопедия» : в 2 т. / гл. ред. С.А. Токарев. М., 1997. Т. 1 — 671 е.; Т.2. -719 с.

117. Михайлов, А. Поэтика барокко: завершение риторической эпохи / А. Михайлов // Михайлов, А. Языки культуры. М., 1997. - 251 с.

118. Морев, Г. А. Андрей Николев : Материал для стилистики / Г.А. Морев // Николев А. (Егунов А. Н.) Елисейские радости. М., 2001 - С. 2 - 6.

119. Морев, Г. Стихотворения А. Николева / Г.А. Морев // Незамеченная земля. : лит.-худож. альманах. М.-СПб., 1991. - С. 84 - 85.

120. Морев, Г. А. Н. Егунов : очерк жизни и творчества / Г. Морев, В. Сомсиков // Wiener slawistischer Almanach. Wien. Sonderband. 35. 1993. С. 354 - 364.

121. Николев, Н.П. Песни / Н.П. Николев // Русская литература XVIII века. М., 1989.-С. 288-290.

122. Николев, Н.П. Розана и Любим / Н.П. Николев // Русская комедия и комическая опера XVIII в. М. - Л., 1950. - 733 с.

123. Никольская, Т. Л. Авангард и окрестности / Т.Л. Никольская. СПб., 2002. - С.261 -268.

124. Никольская, Т. Л. Из воспоминаний об А.Н. Егунове / Т.Л. Никольская // Звезда. 1997. - №7. - С. 231 - 234 .

125. Никольская, Т. Л. К. Вагинов / Т.Л.Никольская // Четвертые тыняновские чтения : тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1988 - С. 45-56.

126. Новиков, В. И. Филологический роман. Старый новый жанр /Вл. Новиков // Новый мир.- 1999. -№ 10. С. 193 -206.

127. Новиков, В.И. Книга о пародии / В.И. Новиков. М., 1989.-211 с.

128. Парнас: антология античной лирики. М., 1980. - 512 с.

129. Пасторали над бездной : сборник научных трудов / отв. ред. проф. Т.В. Саськова. М. : МГОПУ, 2004. - 152 с.

130. Пастораль Идиллия - Утопия : Сборник научных трудов. - М. : МГОПУ, 2002.- 165 с.

131. Пастораль в театре и театральность в пасторали : сборник научных трудов. / отв. ред. Т.В. Саськова. -М.: МГОПУ, 2001. 172 с.

132. Пастораль как текст культуры : теория, топика, синтез искусств : сборник научных трудов. М. : МГОПУ, 2005. - 304 с.

133. Пинский, Л.Е. Ренессанс. Барокко. Просвещение / Л. Е. Пинский. -М.,2002. 827 с.

134. Платон. Государство / Платон // Платон. Избранное. М., 2004. - 512 с.

135. Платон. Пир / Платон // Платон. Собрание сочинений : в 4 т.- М., 1993. -Т. 2. 526 с.

136. Платон. Федр / Платон // Платон. Избранные диалоги М., 2004. - 512 с.

137. Платонов, А. Впрок. Бедняцкая хроника / А.Платонов // Трудные повести, 30-е годы. M., 1992. - С. 247 - 312.

138. Полякова, С. В. А. Н. Егунов как переводчик древнегреческих авторов / C.B. Полякова // Wiener slawistischer Almanach Wien. Sonderband. 35. 1993. -С. 352-354.

139. Поэзия испанского барокко. СПб., 2006. - 566 с.

140. Поэзия немецких романтиков. М., 1985. - 527 с.

141. Поэт Александр Введенский : статьи и материалы / ред. К. Ичин и С. Кудрявцева. М., 2006. - 431 с.

142. Поэты XVTII века : в 2 т. / сост. : Г.П. Макагоненко и И.З. Серман Л., 1972.-Т. 1.- 623 с. Т.2.-588.

143. Поэты группы «Обэриу» / сост. М. Мейлах. СПб., 1994. - 637с.

144. Поэты Серебряного века/ сост. Е. Талина. -М., 1998. 416 с.

145. Пропп, В .Я. Проблемы комизма и смеха/В.Я. Пропп. -М.,1976. 183 с.

146. Пуришев, Б. И. Хрестоматия по западноевропейской литературе XVII века /Б.И. Пуришев. М., 1949. - 680 с.

147. Ранчин, А. Роль традиции в литературном процессе / А.Ранчин // Теория литературы М., 2001. - Т.4. : Литературный процесс. - С.9 — 25.

148. Романтизм : вечное странствие / под ред. Е.Ю. Сапрыкиной, H.A. Вишневской. М., 2005. - 327 с.

149. Руднев, В.П. Энциклопедический словарь культуры. XX века / В.П. Руднев. -М., 2001.-384 с.

150. Русская литература XVIII века : в 2 т. / сост. А. Курилкин. -М., 2001. Т.1.— 702с. Т.2.- 588 с.

151. Русская литература рубежа веков (1890-е начало 1920-х годов) : в 2 кн. / Ин-т мировой лит. - М.: Наследие, 2001 - 2003. Кн. 1. - 2001. - 960 с. Кн. 2. -2003. —768 с.

152. Русская сентиментальная повесть. М. : Изд-во МГУ, 1979. - 336 с.

153. Русский авангард 1910 1920-х гг. и проблема экспрессионизма. - М., 2003. - 575 с.

154. Русский авангард 1910 1920-х гг.: проблема коллажа. - СПб., 2000. - 430 с.

155. Русский авангард 1910 1920-х гг. и театр. - СПб., 2000. - 407 с.

156. Сазонова, Л.И. Поэзия русского барокко (вторая пол. XVII нач. XVIII вв.) /Л.И. Сазонова. - М. : Наука, 1991.-304 с.

157. Саськова, Т.В. Пастораль в русской поэзии XVIII века / Т.В. Саськова. М. : МГОПУ, 1999.- 166 с.

158. Сахаров, В.И. Русская проза XVIII-XIX вв. / В.И. Сахаров. М. : МГОПУ., 1991.-215 с.

159. Северянин, И. Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы / И. Северянин. М, 2004. - 872 с.

160. Семенова, С.Г. Русская поэзия и проза 1920 1930-х годов / С.Г. Семенова // Поэтика - Видение мира - Философия. - М. : ИМЛИ РАН, 2001. - 590 с.

161. Серебряный век : петербургская поэзия конца 19 начала 20 века. -Л.,1991. - 525 с.

162. Словарь античности / ред. В. И. Кузищев. М., 1989. - 704 с.

163. Словарь мифов / под. ред. П. Бентли М., 2000. - 432 с.

164. Словарь символов и знаков. М., 2004. - 694 с.

165. Смирнов, И. Смысл как таковой / И. Смирнов. СПб., 2001. - 352 с.

166. Спивак, P.C. Русская философская лирика: проблемы типологии жанров / P.C. Спивак. Красноярск, 1985. - 140 с.

167. Стихи в Петербурге : XXI век. СПб., 2005. - 156 с.178. «Странная» поэзия и «странная» проза : филол. сб., посвящ. 100-летию со дня рождения H.A. Заболоцкого. М., 2003. - 361 с.

168. Стратановский, С. Стихи / С.Стратановский. СПб., 1993. - 128 с.

169. Стратановский, С. Тьма дневная / С. Стратановский. М., 2000. - 188 с.

170. Тамарченко, Н.Д. Русский классический роман XIX века : проблемы поэтики и типологии жанра / Н.Д. Тамарченко. М., 1997. - 210 с.

171. Творческие методы и литературные направления : сб. ст. М. : Изд-во МГУ, 1987.-203 с.

172. Тименчик, Р.Д. Тынянов и "литературная культура" 1910-х годов / Р.Д. Тименчик // Тыняновский сборник: третьи Тынянов, чтения. Рига, 1988. - С. 159- 173.

173. Тимофеева, В.В. Поэтические течения русской в поэзии 1910-х годов. Поэзия акмеизма и футуризма. Н.С. Гумилев. A.A. Ахматова. О.Э Мандельштам. В. Хлебников / В.В. Тимофеева // История русской поэзии : в 2 т. Л. : Наука, 1969. - Т.2. - С.370 - 399.

174. Топер, П.М. Перевод в системе сравнительного литературоведения / П.М. Топер. М. : Наследие, 2006. - 254 с.

175. Топоров, В. Н. "Бедная Лиза" Карамзина: опыт прочтения / В.Н. Топоров. -М., 1995. -509 с.

176. Топоров, В.Н. Миф. Ритуал, Символ. Образ: исследования в области мифопоэтического. Избранное / В.Н. Топоров М., 1995. - 621 с.

177. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Ю.Н. Тынянов. М., 1977.-579 с.

178. Тыняновский сборник. Вып. 10.: Шестые (1992), Седьмые (1994), Восьмые (1996) Тыняновские чтения. -М., 1998. 853 с.

179. Усенко, Л. В. Импрессионизм в русской прозе начала XX века / Л.В. Усенко. Ростов-на/Д, 1988.-237 с.

180. Философский словарь -М., 1975. -697 с.

181. Фоминых, Т. Н. Барочная традиция в поэме-пьесе А. Н. Егунова «Беспредметная юность» / Т.Н. Фоминых // XVII век: между трагедией и утопией: сб. науч. тр. -М., 2004. Вып. 1. - С. 319 - 333.

182. Фоминых, Т. Н. Пасторальная топика в романе А. Николева «По ту сторону Тулы» / Т.Н. Фоминых // Пастораль как текст культуры: теория, топика, синтез искусств : сб. науч. тр. М., 2005. - С. 210 - 232.

183. Ханзен-Леве, А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика / А. Ханзен-Леве. -СПб., 2003.-816 с.

184. Ханзен-Леве, А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм / А. Ханзен-Леве СПб., Акад. проект, 1999. - 512 с.

185. Храповицкая, Г.Н. Романтизм в зарубежной литературе / Г.Н. Храповицкая. М., 2003 - 286 с.

186. Христианство: словарь / сост. Андронова В.П. и др. М., 1994. - 464 с.

187. Христианство: энцикл. словарь / под. ред С. С. Аверинцева. М., 1993. -524 с.

188. Чайковский, М.И. «Пиковая дама» П.И. Чайковского : опера в трех действиях. Либретто. М., 1979. - 79 с.

189. Чудакова, М.О. «Срединное поле» русской прозы советского и досоветского времени /М.О. Чудакова // «Вторая проза». Русская проза 20 -30-х годов XX века. Trento, 1995. - 113 - 123.

190. Шубинский В. Просто призрак / В. Шубинский // Новый мир. 2002. № 1. -С. 190-191.

191. Энциклопедия импрессионизм и постимпрессионизма / сост. Т.Г. Петровец. -М., 2000.-320 с.

192. Энциклопедия импрессионизма / под ред. М. Серюлль и А. Серюлля. М., 2005.-293 с.

193. Энциклопедия литературных героев. Зарубежная литература XVIII-XIX вв. -М., 1998.-655 с.

194. Энциклопедия символизма / сост. Г.В. Дятлева, E.H. Биркина- М., 2001. -320 с.

195. Энциклопедия символов, знаков, эмблем / сост. В. Андреева, В. Куклев, А. Ровнер-М., 1999.-560 с.

196. Энциклопедия читателя : в 6-ти т. Екатеринбург, 2002. - Т 2. —991 с.

197. Эпоха романтизма: из истории международных связей русской литературы / под ред. Алексеева М.П. Л.: Наука, 1975. - 284 с.

198. Эпштейн, М. Н. «Природа, мир, тайник вселенной.». Система пейзажных образов в русской поэзии / Н.М. Эпштейн. М., 1990. - 303 с. 210.Эрль, В. Книга хеленуктизм / В. Эрль. - СПб., 1993. - 80 с. 211.Эрль, В. Трава, трава / В. Эрль. - СПб., 1995. - 96 с.

199. Якимович, А.К. Об истоках и природе искусства Ватто / А.К. Якимович // Западноевропейская художественная культура XVIII века.-М., 1980.- С. 41-78.

200. Ямпольский, М. Беспамятство как исток (Читая Хармса) / М. Ямпольский. -М. : Новое лит. обозрение, 1998. 384 с.