автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.08
диссертация на тему: Категория идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя

Полный текст автореферата диссертации по теме "Категория идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя"

На правах рукописи

"л-'ЛЛ V-

. У¥/Р

005055564

КОВАЛЕВА Татьяна Михайловна

КАТЕГОРИЯ ИДЕАЛЬНОГО ЧИТАТЕЛЯ В ПОВЕСТЯХ Н.В. ГОГОЛЯ

Специальность 10.01.08 - теория литературы. Текстология (филологические науки)

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

2 2 НОЯ 2012

Новосибирск 2012

005055564

Работа выполнена на кафедре русской литературы и теории литературы федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Новосибирский государственный педагогический университет»

Научный руководитель: Шатин Юрий Васильевич,

доктор филологических наук, профессор, профессор ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет»

Официальные оппоненты: Кузнецов Илья Владимирович,

доктор филологических наук, доцент, профессор ГАОУ ДПО Новосибирской области «Новосибирский институт повышения квалификации и переподготовки работников образования»; Ковалев Олег Александрович, кандидат филологических наук, доцент, доцент ФГБОУ ВПО «Алтайский государственный университет»

Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Иркутский государственный

университет»

Защита состоится 21 декабря 2012 года в 13.30 на заседании диссертационного совета Д 212.172.03 по защите диссертаций на соискание ученой степени доктора филологических наук при ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет» по адресу: 630126, г. Новосибирск, ул. Вилюйская, 28. www.nspu.net.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет» по адресу: 630126, г. Новосибирск, ул. Вилюйская, 28.

Автореферат разослан « » ноября 2012 г.

Ученый секретарь диссертационного совета • —

кандидат филологических наук, профессор -----7 Е.Ю. Булыгина

Общая характеристика работы

В.В. Зеньковский в работе «Возврат к церковному мировоззрению...» пишет о своеобразной «эстетической утопии» Гоголя, «явно неосуществимой и продиктованной потребностью доказать самому себе «полезность» искусства <...> он загорается верой, что искусство может вызвать в людях подлинное движение к добру» [Зеньковский, 1989, т. 1, с. 183-186]. При этом М.Я. Вайскопф отмечает, что «натуралистическая сатира, эстетическая и прочая дидактика пробивается еще в период Вечеров (даже его [Гоголя] юношеские письма родным содержат в себе въедливые хозяйственные наставления, предвосхитившие направление ВМ [«Выбранные места...»] и МД2 [второй том «Мертвых душ»]» [Вайскопф, 2002, с. 14]. Изначально присутствующая в творческом сознании Гоголя установка на «полезность искусства» противоречит теоретическому положению рецептивистов о том, что основным свойством «эстетической деятельности» является ее «бесцельность» (Х.Р. Яусс). Это противоречие делает актуальным один из главных вопросов теории коммуникативных событий — вопрос о механизме «"эманации" эйдосов в знаки текста и фантазмы сознания» [Тюпа, 1996, с. 34]. Важным становится то, каким образом реализуется вышеназванная установка в повестях Н.В. Гоголя: разрушает/не разрушает остраняющую функцию художественности. Кроме того, историко-литературный факт большой полемики вокруг «Выбранных мест...» вскрывает проблему несоответствия коммуникативных установок Гоголя-автора и реакций конкретных реципиентов, что мотивирует интерес исследователя к инстанции идеального читателя.

Актуальность исследования определяется повышенным вниманием различных исследователей к риторической организации художественного текста и общей тенденцией по переосмыслению ряда классических понятий коммуникологии (дискурс, коммуникативная стратегия, перформатив, иллокуция/перлокуция и др.) в контексте тезиса о семиоэстетической природе искусства и, в частности, в контексте художественной системы Н.В. Гоголя.

История изучения вопроса. Исследованиям, посвященным описанию инстанций автора и читателя в текстах Н.В. Гоголя, предшествовали работы русских формалистов, в которых описание сказовой формы повествования дало возможность указать на неоднородность гоголевского нарратива. В.В. Виноградов, разрабатывая тезисы Б.М. Эйхенбаума, писал о том, что Гоголь моделировал сложные повествовательные комбинации, в которых «оркестр голосов» создает иллюзию «непрестанной смены рассказчиков и неожиданной метаморфозы их в писателя — "книжника"» [Виноградов, 1976, с. 254—255]. При этом исследователь отметил, что вопрос о функциях рассказчика является проблемой семантики, т.е. указывал на герменевтический аспект исследования текстов Н.В. Гоголя. Книга «Поэтика сказа», ставшая этапной в осмыслении сказовой формы повествования, задала семантико-прагматический ракурс описания гоголевских текстов. Выделяя жанр «сказовой новеллы», авторы книги находят два коммуникативных плана художественного

высказывания - автор/читатель и рассказчик/его адресат. Специфику данной повествовательной формы исследователи видели в некоем сказовом «мы» — в авторской установке на ментальную целостность заданной группы. В контексте этого «мы» особый статус приобретает инстанция повествователя: «выступая в качестве субъекта речи, повествователь предстает как объект авторского исследования и читательского понимания» [Мущенко, Скобелев, Кройчик, 1978, с. 28]. Данный тезис не находит своего развития по причине ограниченности монографии предметом исследования («сказовой новеллой»). Кроме того, в работе выявляется непоследовательность в соблюдении единой концепции авторской инстанции (виноградовское понимание автора как «фокуса целого» дискредитируется идеей о том, что в художественном тексте может существовать «прямое слово» автора). H.A. Кожевникова в монографии «Типы повествования в русской литературе XIX-XX веков» (М., 1994, 336 с.) выдерживая виноградовское определение автора, вносит уточнения в описание повествовательной структуры гоголевского текста. Вводя оппозицию «сказовый»/«книжный», ученый делает предметом исследования композиционные единства, организованные определенной точкой зрения (автора, рассказчика, персонажа). При этом акцент смещается в сторону инстанций, репрезентирующих креативную функцию гоголевского художественного дискурса. Ценным становится то, что исследователь проблематизирует эксплицитного читателя «Мертвых душ» в статусе текстовой инстанции, вовлекающей реального читателя в диалог с имплицитным автором, т.е. по сути дела, ученый указывает на один из механизмов, организующих процесс чтения. М. Дрозда продолжает эту мысль в работе «Нарративные маски русской художественной прозы» (Amsterdam, 1994, С. 287—548). Рассматривая нарративную структуру в рецептивном аспекте, исследователь акцентирует внимание на проблеме соотношения эксплицитного и имплицитного читателя, которая наиболее развернуто была описана В.Ш. Кривоносом. Актуализируя вопрос о соотношении реального/текстового автора и зрителей в пьесе «Театральный разъезд», В.Ш. Кривонос описывает различные формы эксплицитной драматизации читателя в гоголевском нарративе. Ученый выделяет два коммуникативных уровня (повествователь-фиктивный читатель соотносится с горизонтом автора, в который входит реальный читатель) и делает вывод о том, что в повествовании «концепированный читатель» (Б.О. Корман) манифестирует единство конкретного читателя с позицией автора. Но при этом инстанция читателя проблематизируется в свете того, «как в писательской практике и эстетике Гоголя осуществлялась взаимосвязь проблем смеха и читателя» [Кривонос, 1981, с. 145]. Д. Фангер в работах «Гоголь и его читатель», «Творение Гоголя» расширяет круг проблем. Вводя понятие «опыт», исследователь делает предметом исследования механизмы, благодаря которым эстетический опыт автора оказывается доступен читателю. Исследователь рассматривает эту категорию с точки зрения высших повествовательных инстанций: в гоголевском тексте «проблематика вызывающе смещена с опыта, переданного в тексте («содержание») на читательский опыт текста» [Fanger,

1978, p. 80]. Д. Фангер также указывает на новаторство гоголевского фольклоризма, в рамках которого смешиваются «сверхъестественные элементы народной традиции с элементами современного, личного нарративного сознания» [Ibid. Р. 91]. Это, по мнению ученого, приводит к тому, что «замешательство <...> не ограничивается опытом гоголевских персонажей, а окрашивает читательский опыт гоголевского протеического повествования» [Ibid. Р. 92]. C.B. Овечкин в диссертации «Повести Гоголя. Принципы нарратива» (СПб, 2005, с. 187), развивая тезисы Д. Фангера, делает вывод о том, что «гетерогенность субъекта повествования» (В.В. Маркович) в «Вечерах...» приводит к полидискурсивности и деконструкции истории в «петербургских повестях». Системно описывая коммуникативные стратегии автора в зависимости от специфики жанра, исследователь последовательно переводит эти идеи на уровень имплицитного читателя. Проблематизация «истории» дает новый толчок для исследования гоголевского читателя. Немного ранее Кэти Попкин в работе «Прагматика незначительности: Чехов, Зощенко, Гоголь» (Stanford, 1993, 289 р.) актуализирует вопрос о статусе персонажей, выступающих как субъект говорения в рамках истории. Подробно описывая различные виды словесной избыточности, исследователь квалифицирует персонажей как «инскрипцию», дискурсивную пустоту. По мнению К. Попкин, Рудый Панек и Поприщин являются своеобразной тематизацией дискурсивных практик имплицитного автора и читателя. Этот тезис стал точкой отсчета для данной диссертационной работы, в которой методологически обосновывается метадискурсивный статус диегетических коммуникативных моделей.

Объектом исследования является категория идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя.

Предметом исследования являются коммуникативные стратегии идеального читателя, который понимается вслед за рецептивистами и нарратологами (Р. Ингарден, В.Изер, В. Шмид) как имплицитный читатель -предполагаемое самой структурой текста рецептивное сознание, которое способно адекватно актуализировать коммуникативные стратегии, реализованные в тексте.

Научная новизна заключается в том, что впервые вырабатывается интегральная методология описания имплицитного читателя, посредством которой можно дать ответ на ряд актуальных вопросов, касающихся организации гоголевского дискурса. Описание креативной и рецептивной функций в повестях Н.В. Гоголя сделало возможным выявить дискурсивные механизмы, позволяющие рассматривать весь корпус текстов Н.В. Гоголя как целостную систему. Введение и последовательное применение термина «коммуникативная стратегия» позволяет снять оценочность в осмыслении таких текстов как «Выбранные места...», «Авторская исповедь» и рассмотреть их как логичный и мотивированный результат высвобождения изначально присутствующей в творческом сознании Н.В. Гоголя интенции «полезности». В эту теоретическую модель также встраиваются гоголевские тексты-комментарии, переход Гоголя-автора в иную родовую парадигму и ряд

поведенческих тактик автора. За счет разработки методологии исследования диететических актантов, основанной на переосмыслении ряда герменевтических и деконструктивистских тезисов о коммуникативном статусе автора, героя и читателя, в работе научно обосновывается автореферентный статус некоторых гоголевских персонажей. Кроме того, в диссертации впервые выявляются коммуникативные предпосылки, спровоцировавшие различные варианты мифологизации фигуры Гоголя-автора.

Целью данного исследования является описание категории идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя с точки зрения набора коммуникативных стратегий, реализующихся на различных повествовательных уровнях.

Для достижения цели следует решить несколько задач:

1. Описать специфику креативной и рецептивной функций в различных дискурсивных моделях, реализованных в диегезисе повестей Н.В. Гоголя.

2.Выявить метадискурсивньга потенциал диететических коммуникативных моделей через обнаружение соответствий/несоответствий коммуникативным стратегиям нарратора/его адресата (через описание элементов изоморфизма между коммуникативными моделями, репрезентированными на разных повествовательных уровнях).

3. Эксплицировать нарративные приемы с целью выявления коммуникативных стратегий имплицитного читателя.

4. Проанализировать паратекстуальные элементы в повестях (и циклах в целом) в статусе композиционных структур, эксплицирующих авторскую/читательскую коммуникативную стратегию.

5. Проследить эволюцию модели идеального читателя (цикл «Вечера...» -цикл «Миргород» - «петербургские повести») через выявление изменений в коммуникативной стратегии автора/читателя.

Материалом исследования послужили повести цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки», цикла «Миргород» и «петербургские повести». Такой выбор текстов мотивирован жанрово-родовыми ограничениями, которые актуализируют частную систему внутри гоголевской системы в целом. Подобная актуализация определяется принципами, которые заложены в универсальный научный метод рекурсивной петли (В. Изер). За пределами исследования остаются повести, которые не входят в циклы, поэма «Мертвые души» и драматургические тексты Н.В. Гоголя, описание категории идеального читателя в которых в силу иной жанровой и родовой отнесенности требует отдельного исследования (например, при исследовании драматургических текстов актуализация категории читателя усложняется за счет статуса «зритель»). При необходимости привлекаются данные о ранних редакциях повестей и неповествовательные тексты Н.В. Гоголя.

Методологическая база данного диссертационного исследования строится на традициях рецептивной эстетики (В. Изер, Р. Ингарден, Х.Р. Яусс); нарратологии (В. Шмид, М. Баль, Я. Линтвельт), в частности, на приемах дискурсного анализа (В.И. Тюпа), базирующегося на теории М.М. Бахтина о диалогической природе искусства; на приемах семиоэстетического анализа

(В.И. Тюпа, Ю.В. Шатин), восходящего к идеям о знаковой природе искусства. Также мы опираемся на работы М. Риффатерра и П. де Мана, в которых представлены основные термины и постулаты неориторики. Кроме того, активно привлекаются исследования, посвященные изучению различных аспектов творчества Н.В. Гоголя: Ю.В. Манна, В.М. Марковича, С.Г. Бочарова, М.Я. Вайскопфа, C.B. Овечкина, М.Б. Ямпольского, С.А. Шульца, М.О. Эпштейна, Р. Лахманна и других.

Положения, выносимые на защиту:

1. В процессе моделирования рецептивной стратегии читателя помимо паратекстуальных знаков и эксплицитных нарративных инстанций участвует диегетическая развертка различных коммуникативных моделей. Выявление метадискурсивного потенциала этих моделей позволяет вскрыть автореферентный коммуникативный статус гоголевских текстовых актантов.

2. На всех уровнях наррации выявляется авторская стратегия со/противопоставления различных коммуникативных механизмов. Коммуникативные модели, реализованные в повестях Н.В. Гоголя, характеризуются общей тенденцией к совмещению этической интенции, связанной с репродуктивной трансляцией смысла, и эстетической интенции, связанной с априорной неоднозначностью интерпретации художественного текста. Практическая реализация этого совмещения выражается, с одной стороны, во вмешательстве автора (через присвоение им свободных интерпретационных возможностей) в процесс выявления читателем цели художественной репрезентации, с другой стороны — в игровой рефлексии автора/читателя над репродуктивностью смысла. Сопряжение этих конфликтных установок является коммуникативной предпосылкой, которая спровоцировала различные варианты мифологизации фигуры Гоголя-автора.

3. В повестях Н.В. Гоголя функциональное значение приобретают проницаемость границ между различными повествовательными уровнями, с одной стороны, и, с другой стороны, рефлексия над границами художественного текста, репрезентированная: в нарративной развертке дискурса «слухи», сопрягающей реальное и вымышленное; в актуализации «магического» потенциала слова; в метаметафоре «искусство-зеркало» и т.д. За счет этого актуализируется рецептивный принцип идентификации читателя с текстовыми актантами и механизм экстраполяции знаковой системы текста на нехудожественную реальность и наоборот. Именно этот принцип позволяет Гоголю-автору управлять имагинарным-воображаемым (В.Изер) читателя, имплицируя в него инерцию процесса смыслообразования.

4. Видоизменение коммуникативной стратегии читателя связано с различными художественными способами экспликации экзистенциального статуса всех субъектов коммуникации. В цикле «Вечера...» коммуникация между автором и читателем функционирует по законам карнавального мира, в рамках которого изначально «чужой» читатель инициируется в национальное «мы». В цикле «Миргород» интерференция нарративных позиций «изнутри»/«извне» проблематизирует коммуникативную стратегию

автора/читателя в аспекте идеи апостасийного разрушения модели «я-в-мире» (В.И. Тюпа). Субъект-субъектные отношения между автором и читателем, зафиксированные в цикле «Вечера...» и осмысленные в цикле «Миргород» как неустойчивые, в «петербургских повестях» распадаются. Это провоцирует распад конкретизации, связанной с активным поиском авторитетной смысломоделирующей инстанции, и «имагинарной рецепции», связанной с пассивным присвоением авторской точки зрения на реальность, которая никогда не существовала в ней в статусе априорной.

5. В творчестве Н.В. Гоголя стратегия автокомментирования является одной из центральных авторских коммуникативных стратегий, позволяющих рассматривать весь корпус его текстов как единую художественную систему.

Теоретическая значимость работы состоит в развитии научных концепций, актуализирующих функциональную роль читателя, и выработке интегральной методологии в описании категории идеального читателя. В диссертации выявляется и теоретически обосновывается высокая значимость диегетических дискурсивных моделей в исследовании коммуникативных стратегий имплицитного автора/читателя.

Достоверность результатов исследования обеспечивается опорой на большой научно-исследовательский материал (268 источников), тексты (6 источников) и словари (3 источника).

Практическая значимость исследования определяется возможностью использования результатов исследования в учебном процессе при подготовке основных и специальных курсов по истории русской литературы первой половины XIX века, при разработке спецсеминаров, спецкурсов по творчеству Н.В. Гоголя. Установки и интерпретационные приемы могут быть использованы для построения методик дискурсивного анализа.

Апробация работы. Основные положения и результаты исследования были представлены в виде научных докладов на аспирантских семинарах кафедры русской литературы и теории литературы ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет» (2008—2012), на ежегодных конференциях молодых ученых, проводимых ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет» (2009—2012), на межрегиональной научной конференции «Надо любить Россию...» (Оренбург, 2009); на VII и VIII международной летней школе по русской литературе (СПб, 2011-2012).

Структура работы. Работа объемом в 284 страницы состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы, включающего 277 наименований.

Основное содержание работы

Во введении обосновывается тема работы, ее актуальность и научная новизна, описывается история изучения вопроса, обосновываются цели, задачи,

материал и методологическая база исследования, формулируется теоретическая и практическая значимость работы, представляются положения, выносимые на защиту.

В первой главе «Читатель как предмет теоретической и эстетической рефлексии» излагаются и анализируются основные теоретические категории и понятия, связанные с рецепцией художественного текста.

В разделе 1.1. «Категория читателя и процесс чтения как предмет теоретической рефлексии» рассматривается ряд герменевтических концепций (Ф. Шлейермахер В. Дильтей, Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, Г.Г. Гадамер) и прослеживается генезис центральных для работы понятий «читатель» и «чтение», излагаются теоретические тезисы непосредственных предшественников и основных представителей рецептивной эстетики (Я. Мукаржовский, Ф. Водичка, Р. Ингарден, Х.Р. Яусс, В. Изер). Внутри данной научной парадигмы выявляется два противоположных направления теоретической мысли. Х.Р. Яусс говорит о том, что изучение инстанции читателя невозможно без исследования горизонта ожидания и эстетического опыта, т.е. того контекста, в котором сознание реципиента формировалось. Смысл произведения — это совокупность всех читательских интерпретаций, совокупность реализаций потенциальной, непроговоренной в тексте действительности. Обобщение читательских интерпретаций и комментирование условий их формирования является, по мнению ученого, целью исследователя. В. Изер задает иные методологические принципы. Смысл произведения — это некая абстракция, не принадлежащая в полном объеме ни тексту, ни конкретизации — ни автору, ни конкретному читателю. Целью исследователя становится поиск и описание специфических текстовых условий, провоцирующих и контролирующих рецептивную активность читателя. Ученый предлагает игнорировать контекст, поскольку ментальное преодоление различного рода дистанций между автором и читателем невозможно. Существует лишь некая направленность сознания читателя (интенциональность) на эстетический объект, который сам демонстрирует механизмы адекватной интерпретации. Концепция В. Изера становится основополагающей для диссертационной работы, поскольку именно в ней формулируются принципы описания категории идеального читателя — научной абстракции, верифицируемой текстовыми механизмами. Кроме того, именно она дает возможность открыть «поле научного диалога» с различными деконструктивистскими теориями, в которых нивелируется инстанция автора в статусе единственной смысломоделирующей инстанции. Имманентное изучение читателя, поддерживаемое презумпцией коммуникативности любого искусства (М.М. Бахтин), определяет связь теории В. Изера с нарратологическими принципами исследования текста (В. Шмид, М. Баль, Я. Линтвельт). Именно в рамках нарратологии разрабатывается метаязык описания категории идеального читателя: выделяются повествовательные уровни текста и соответствующие им инстанции. Важное для нарратологии понятие «дискурс» (коммуникативное событие - Т. ван Дейк) определяет активное привлечение исследований

В.И. Тюпы, который разработал и практически продемонстрировал основные механизмы дискурсного анализа. Принципиально важным для работы оказывается еще и то, что исследователь, актуализируя знаковую природу искусства, дает предпосылки для контаминации дискурсного анализа с семиоэстетическим.

В разделе 1.2. «Способы экспликации рецептивной функции в художественном дискурсе» посредством уточнения и систематизации актуальных для работы методологических концепций разрабатываются принципы анализа категории идеального читателя, а также демонстрируется степень их эффективности, адекватности заявленному объекту исследования. Универсальный метод рекурсивной петли, основанный на идее существования «разрыва» между двумя произвольно избранными системами и коррекции информационных данных на входе и выходе из одной из них (В. Изер), в применении к повестям Н.В. Гоголя открывает множество систем, в парном соотношении которых возможно концептуализировать фигуру идеального читателя. Учитывая специфику нарративных текстов, можно выявить разрыв, существующий между разными повествовательными инстанциями, каждая из которых характеризуется определенной коммуникативной стратегией (диегетический субъект говорения/восприятия — нарратор/ наррататор — имплицитный автор/читатель), между двумя формами репрезентации креативной и рецептивной инстанций (имплицитные и эксплицитные), между диететическим и экзегетическим планом наррации и т.д. Выявленные в одной из парных систем дискурсивные закономерности по принципу аналогии, через выявление элементов изоморфизма и механизмов интерференции поверяются закономерностями, выявленными в другой, парной системе. На основе этого конструируется коммуникативная модель, реализующаяся на метадискурсивном уровне, уровне высших текстовых инстанций.

Идентификация - один из универсальных механизмов рецепции, наряду с фактом существующего «разрыва» между двумя системами актуализирует значимое для описания метадискурсивного уровня коммуникации понятие границы как знака. В художественной системе Н.В. Гоголя это понятие имплицируется в одну из центральных метаметафор «искусство-зеркало», вскрывающих взаимосвязь мимесиса и семиосиса. Механизм идентификации также оказывается предметом рефлексии Гоголя-автора (например, в цикле «Вечера...» он осмысляется мифопоэтически — через актуализацию оппозиции свой/чужой). Для описания этого механизма, посредством которого конкретный читатель адекватно встраивается в художественный дискурс автора в статусе его рецептивной функции, в работу вводится триада «реальное (эмпирическое) — фиктивное (вымышленное) — имагинарное (воображаемое)». В теории В. Изера имагинарное в противопоставлении миметическому определяется как характеристика определенного состояния сознания читателя, при котором им присваивается и экстраполируется на эмпирическую реальность авторское видение некоего фиктивного объекта. В этом обретении нового фокуса, не присутствующего в реальности в статусе априорного, и состоит,

по мнению ученого, смысл вхождения конкретного реципиента в область эстетических переживаний. Ответы на вопросы о том, какими характеристиками обладает именно гоголевский фокус и какова его прагматическая направленность, и фиксирует факт научного описания коммуникативных стратегий всех членов коммуникативного треугольника, реализованных в повестях Н.В. Гоголя.

Во второй главе «Дискурсивные модели в повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя» выявляются коммуникативные стратегии автора и читателя в контексте двух актуализированных на разных повествовательных уровнях оппозиций: «устный»/ «письменный», «свой»/ «чужой».

Раздел 2.1. «Конфликтное коммуникативное поле в повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя» посвящен описанию общих коммуникативных механизмов, организующих цикл «Вечера на хуторе близ Диканьки». В повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» формируется конфликтное коммуникативное поле, которое эксплицируется на уровне диегезиса через противопоставление и взамопародирование двух дискурсивных систем: «устной», в рамках которой моделируется репродуктивный механизм восприятия, основанный на вере в факт инфернального вторжения в мир, и «письменной», в рамках которой моделируется активно-интерпретационный механизм, основанный на критическом потенциале сознания реципиента. На уровне первичного нарратора Рудого ГТанька, который выступает не только в статусе диететического нарратора, но и в статусе издателя — инстанции, репрезентирующей стратегию высшей повествовательной инстанции, оппозиция этих двух дискурсивных моделей дезактуализируется (реплика Рудого Панька-издателя «Лишь бы слушали да читали...» указывает на тенденцию к совмещению двух стратегий). Имплицитный читатель, игнорируя эту дезактуализацию, неизбежно оказывается в ситуации квазиинтерпретации, поскольку на уровне первичного нарратора задается иная идентификационная оппозиция «свой»/«чужой». Через эту мифологическую оппозицию, актуализирующую для всех членов коммуникации экзистенциальную позицию карнавально-национального «мы», снимается конфликтность, развернутая в диегезисе повестей. Изначальный статус имплицитного читателя, зафиксированный на уровне эксплицитных рецептивных инстанций, означивается через второй элемент оппозиции - «чужой». Посредством принципа идентификации читатель, «погружаясь» в конфликтный диегетический мир «Вечеров...», проходит ряд дискурсивных инициаций, после чего, актуализируя целостность сверхжанровой конструкции (в частности, через паратекст) — целостность карнавального мира, приобретает статус «своего». Целостность конструкции определяет взаимную обусловленность двух дискурсивных систем в процессе актуализации цели репрезентации. Через «устную» дискурсивную модель транслируется априорная, репродуктивная экзистенциальная позиция «мы-в-мире». Тогда как через «письменный» дискурс, актуализирующий критическую интенцию реципиента (в частности,

через нарративную, риторическую организацию - через фигуральный язык, допускающий вариативность трактовок), транслируется потенциальное распадение модели «мы». Те смыслы, которые эксплицируются автором через персонажей как устойчивые, встраиваются в поле свободных рецептивных возможностей читателя, знаменуя слияние этического посыла автора (перевоспитание читателя) и эстетической позиции читателя, в рамках которой он может проигнорировать этот посыл, актуализируя лишь игровую природу авторской конструкции. Но собственно эстетическая позиция читателя, эксплицированная в рамках «письменного» дискурса, оказывается этически маркирована в «устном» дискурсе (воровство «господ писак» как вольность переложения первоисточника). На метадискурсивном уровне совмещение этих двух различных дискурсивных систем моделирует имагинарную конструкцию читателя, в рамках которой фиксируется модель «мы-в-мире» и эксплицируется факт возможного разрушения этой модели через отклонение читателя от репродуктивного механизма восприятия. Прагматический посыл имплицитного автора оказывается направлен на восстановление этого механизма через актуализацию процесса национальной самоидентификации в статусе единственно возможного способа сохранить устойчивость мира.

В разделе 2.2. «Квазикоммуникативные модели в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» Н.В. Гоголя» выявляется особый коммуникативный статус данной повести в рамках цикла. В повести «Иван Федорович...» сталкиваются и комически переосмысляются вышеописанные стратегии, что становится своеобразным тестом для читателя на способность выявлять ложные механизмы самоопределения. В повести разворачивается ряд коммуникативных ситуаций, в которых каждый из участников демонстрирует искаженные варианты использования коммуникативных стратегий «устного» и «письменного» дискурсов. Монолог Ивана Ивановича об индейках, картофеле, дынях и т.п. превращается в своеобразную мимикрию под сказовый нарратив. Суть искажения «устного» дискурса заключается в том, что в монологическом дискурсе персонажа смешиваются два типа референта - бытовой и фантастический, что провоцирует появление эксплицитной стратегии верификации со стороны Григория Григорьевича: «...ты лжешь!». Кроме того, «услаждающий душу разговор» о еде, который для Рудого Панька является сверфункциональным (посредством него выявляется степень причастности другого субъекта к «своим»), для Ивана Ивановича оказывается чистым «самоуслаждением», в рамках которого субъект говорения превращается в театральную репрезентацию всех актуализированных им референтов. Данный персонаж начинает выступать в статусе саркастического, «нулевого "я"» (В.И. Тюпа).

Молчание как знак активного слушания, репродуктивное воспроизведение первичного авторского слова как знак причастности к «своим» превращаются в пустое калькирование - методичное пересказывание/перечитывание без интерпретационного приращения смысла. Иван Федорович предстает как рецептивный фон для реализации дискурса Ивана Ивановича, как вторичная

«нулевая» инстанция, дискредитирующая коммуникативный аспект языка и эксплицирующая в знаке лишь «печатную роспись».

Дискурсивная власть Фомы Григорьевича, мыслимая в рамках «устного» дискурса как продуктивная, трансформируется в коммуникативный авторитаризм Григория Григорьевича, активно разрушающего любую коммуникативную модель за счет уничтожения интенции говорения в другом субъекте и за счет самоустранения (имитация глухоты).

Вступительное слово Рудого Панька, в котором сообщается, что читатель имеет дело с незавершенным текстом, и нарративная игра в финале повести, которая фиксирует факт незавершенности истории для первичного нарратора и факт произвольно означенной завершенности текста для имплицитного читателя, на метадискурсивном уровне оказывается экспликацией одной и той же коммуникативной интенции - указание на потенциальную бесконечность дискурса имплицитного автора. Дискурсивная пустота, открываемая репликой первичного нарратора о том, что «в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, о котором узнаете в следующей главе» [Гоголь, т. 1, с. 308], переводит имплицитного читателя из статуса наблюдателя за различными вариантами квазикоммуникации в статус участника коммуникативной игры. Принятие одной из эксплицированных стратегий (например, коммуникативный авторитаризм читателя, при котором он занимает позицию Творца и додумывает историю, или фиксация на форме, форме незаконченности, при которой читатель останавливается на идее игры как намеренного авторского запутывания) неизбежно введет читателя в область квазиинтерпретации. Открытая структура повести, демонстрирующая неоднозначность коммуникативной стратегии автора и читателя, выявляет идею бесконечности реализаций дискурса (выразится, в частности, в стратегии автокомментирования, в феномене «коллективного авторства») и неустойчивости экзистенциальной позиции имплицитного автора (выразится в появлении сакральной и инфернальной мифопоэтик, в рамках которых читатель может оказаться как соавтором, так и объектом авторских манипуляций).

В третьей главе «Дискурсивные модели в повестях цикла «Миргород» Н.В. Гоголя» выявляются коммуникативные стратегии автора и читателя в контексте основной циклообразующей фокализационной оппозиции «изнутри»/ «извне».

В разделе 3.1. «Актуализация «магического» потенциала слова в коммуникативной модели повести «Старосветские помещики» Н.В. Гоголя» эксплицируются коммуникативные механизмы, разрушающие изначально зафиксированную имплицитным автором модель идиллического мироустройства, в рамках которой возникает интенция нейтрализовать конфликтность и установить «торжество меры и равновесия» (И.П. Золотусский). Важным оказывается то, что разрушение происходит не по причине вторжения «чужого» - эксплицитного нарратора «я», который сюжетно реализует коммуникативную стратегию имплицитного читателя «Вечеров...», а по причине нарушения идиллической модальности в дискурсе персонажа,

принадлежащего «мир-городу». Иронические допущения Афанасия Ивановича об уходе на войну фиксируют преступление заданных автором ролевых границ, что приводит к событийной реализации трагического. Если причинно-следственная связь между собственным высказыванием и смертью Пульхерии Ивановны оказывается недоступна для Афанасия Ивановича, то для читателя оказывается доступна экспликация «магического» механизма творения действительности, который характеризуется «гипотетической модальностью» (Н.Б. Мечковская) высказывания. Данный факт поддерживается рядом коммуникативных тактик Пульхерии Ивановны, выражающихся в свершении защитных обрядов (крестится), произнесении вербальных защитных формул типа «Вот это боже сохрани!» и рядом нарративных приемов. В момент трансцендентного прозрения Афанасия Ивановича в эпизоде с «таинственным зовом» эксплицитная стратегия нарратора направлена на фиксацию «странности» и немотивированности данного события, тогда как тот факт, что субъективированному нарратору оказывается известно это событие, указывает на существование другой стратегии. Нарратор сливается с персонажем в момент персонификации «таинственного» голоса и восстановления коммуникации, существующей в идиллическом мире («Это Пульхерия Ивановна зовет меня!»). Фокализационный вектор направлен на персонажа, которому оказываются доступны интерпретационные механизмы.

Имплицитный читатель, который вслед за нарратором балансирует между позициями «изнутри» и «извне», находится в ситуации напряженного выбора между двумя стратегиями. Читатель может по законам идиллического мира идентифицироваться с диететическими субъектами и, тем самым, нейтрализовать ментальную дистанцию, актуализированную в «Вечерах...», а может иронически осмыслить самостоятельное отклонение персонажей от изначально заданной автором идиллической конструкции - осмыслить этот факт как явление внешнее, не затрагивающее его собственных бытийных границ. Факт равноправия этих стратегий, входя в имагинарную конструкцию читателя, вскрывает суть апостасийной модели взаимодействия «я-с-миром».

В разделе 3.2. «Концепция «живого слова» в повести «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя» рассматриваются коммуникативные стратегии в рамках концепции «живого слова», актуализированной на разных повествовательных уровнях. В повести «Тарас Бульба» возникает отличный от повестей цикла «Вечера...» рецептивный эффект - молчание, которое одновременно оказывается знаком национального единения, маркированным нарратором как «глас народа», и экспликатором эстетических установок говорящего, маркированных как «сердечное слово». Неконфликтное сопряжение двух функций в дискурсе одного субъекта означивается нарратором как «живое слово», которое «как искры, падавшие на сухое дерево» [Гоголь, т. 2, с. 47]. Суть данного феномена заключается в том, что иллокутивный акт говорящего (назидания, призыва к действию и др.) обладает перформативной силой, способной творить диететическую реальность - в повести выявляется тенденция к лейтмотивному сопряжению нарративных событий с фактом говорения

персонажей. Этот механизм начинает функционировать и на уровне нарратора, в дискурсе которого выявляется принципиальная неразрывность рецептивной и текстопорождающей стратегий. Пересказывание летописи в 12 главе повести, с одной стороны, репрезентирует фактологическое содержание первоисточника, с другой стороны, вербально оформленная интенция пересказа одномоментно становится нарративной тканью вторичного по отношению к летописи текста. Нарратив «сплавляет» два источника в одну знаковую систему. В рамках этой системы вторичные по отношению к исторической действительное™ знаки летописи трансформируются в реальность диегезиса: «В летописных страницах изображено подробно как <...> Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого <...>. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул: "Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела!"...» [Там же. С. 167]. Переход от пересказа к дискурсу персонажа оказывается слабомаркированным. Такой нарративный прием репрезентирует слиянность зафиксированной в летописи исторической действительности и художественного вымысла. В данном контексте имплицитный читатель оказывается свидетелем нарративного воскрешения исторических событий — воскрешения «абсолютного прошлого» (М.М. Бахтин). Кроме того, в дискурсе нарратора выявляется и другая тенденция. В описании казни Остапа нарратор, не желающий «смущать читателей картиною адских мук» [Там же. С. 164], начинает рассуждать о порождениях «тогдашнего грубого, свирепого века» [Там же], трансформируя «настоящее» в «прошлое».

В обратимости этих коммуникативных механизмов обнаруживается стремление автора наделить свое художественное высказывание способностью трансформировать затекстовую реальность. Если в предельном варианте перформативный механизм исключает опосредующую функцию имагинарного, то в данной повести она оказывается сверфункциональной. Именно читатель, апеллируя к суггестивно-мифологическому потенциалу собственного сознания, способен утвердить фикциональное как реальное, утвердить связь прошлого с настоящим.

В разделе 3.3. «Коммуникативный провал в аспекте трагической модальности в повести «Вий» Н.В. Гоголя» проблематизируется экзистенциальный статус реципиента, актуализирующего вышеописанный коммуникативный механизм. Хома Брут, который оказывается способен разглядеть событийный параллелизм между не-текстом собственной жизни и рассказываемыми ему историями о ведьме, становится текстовой репрезентацией суггестивно-мифологической коммуникативной стратегии. Принципиально важным является то, что молитва, которая представляет собой «иллокутивный акт прямого речевого воздействия» [Тюпа, 2009, с. 147] и функционирует по законам перформативности, оказывается в этой системе недейственной. Трансцедентный выход «к пребывающему во мне Святому Духу» [Там же], означенный в тексте как появление «внутреннего голоса», доступен Хоме Бруту, но это не преобразует диететическую реальность —

коммуникативный провал означивается событием смерти персонажа. Причина этого раскрывается через экспликацию механизмов чтения: «Он только крестился да читал как попало молитвы» [Гоголь, т. 2, с. 216], «С усилием начал читать молитвы и произносить заклинания...» [Там же. С. 208]. Искажения в конвенциональном процессе чтения молитв провоцирует подмену молитвенного дискурса онтологически противоположным, в котором субъект говорения занимает позицию Творца. Смещение дискурсивной позиции определяет дальнейшую событийную развертку, в которой сам персонаж творит инобытие: «вот, вот встанет! вот поднимется, вот выглянет из гроба» [Там же. С. 207] — и через абзац панночка действительно идет к нему. Подобная взаимосвязь дискурса персонажа и событийного ряда возникает вследствие экзистенциальной неопределенности персонажа: «сам я — чорт знает что» [Там же. С. 197], которая, в отличие от саркастического «нулевого "я"» начинает осмысляться в рамках трагической модальности.

В финале повести возникает маркер «слухи», переводящий диегетическую реальность во вторичную знаковую систему, поддающуюся дешифровке. Реакции персонажей вскрывают две стратегии: Тиберий Горобец, экстраполируя события жизни Хомы на собственную бытовую реальность, репрезентирует квазихудожественную реакцию, богослов Халява дублирует суггестивно-мифологическую реакцию на рассказанное ему событие — история Хомы предстает как культурный миф о «великом грешнике». Имплицитный читатель, ощущая гипотетическую возможность метальной экстраполяции вымысла на реальность, должен осознать коммуникативное предупреждение автора о возможности реального участия читателя в сюжетном инварианте столкновения с инфернальным миром. Сверхзадачей данной художественной конструкции становится проблематизация экзистенциального статуса читателя.

В разделе 3.4. «Комические вариации коммуникативных провалов в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н.В. Гоголя» рассматриваются комические трансформации коммуникативных сбоев и провалов как репрезентативное следствие апостасийности в модели «я-в-мире». Центральный диалог-конфликт двух персонажей, оборачивающийся классической сценой статической репрезентации, ориентированной «на снятие индивидуальных различий между персонажами» [Ямпольский, 2007, с. 413], вскрывает бытийную пустоту персонажей, которая определяет бесконечность развертки конфликта. Стремление двух персонажей трансформировать вербальный конфликт в «безобъектный контакт субъекта с адресатом», которое «есть их чисто физическое взаимодействие» [Тюпа, 1996, с. 30], не преобразуется в событие-развязку, что подготавливает авторское «вторжение» в диететический мир. Искажение коммуникативной матрицы персонажами мотивирует появление «бурой свиньи», которая реализует «бессубъектное воздействие объекта на адресата», который «есть казус, несчастный случай, катастрофа» [Там же] -событие, детерминированное авторской инстанцией. Уничтожение прошения подобным образом можно помылить как попытку автора демонстративно

уничтожить принцип конфликтности, организующий мир персонажей, и, как следствие, эксплицировать для читателя продуктивную читательскую стратегию непричастности диегетичесокму миру. Эта идея поддерживается фактом отъезда нарратора-я из Миргорода и введением в ряд эпизодов эксплицированного наблюдателя, демонстрирующего «несобытийность» диететического события: мальчик, наблюдающий за спором, который «стоял довольно покойно и чистил пальцем свой нос» [Гоголь, т. 2, с. 238], секретарь, который сморкается так, как «сморкаются все секретари» [Там же. С. 248].

Нарративная организация повеете, эксплицируя эти стратегии, создает альтернативную позицию для читателя — в рассуждениях о том, «откуда выходят эти сплетни» [Там же. С. 226], дистанцированность нарратора перебивается свершившимся фактом трансляции читателю коллективной «выдумки». Если названия глав предформируют их событийное содержание, то название шестой главы «Глава VI, из которой читатель легко может узнать все то, что в ней содержится» [Там же. С. 261] выявляет демонстративный отказ автора от функции формирования компетентности читателя. В этом смысле, читатель оказывается втянут в поток конфликтного речевого поведения нарратора, спроецированного на диегезис повести. Карнавальный смех как стратегия, в рамках которой нет субъект-объектных отношений, и игровая проверка читателя в повести «Иван Федорович Шпонька» в данной повести трансформируются в стратегию осмеяния, в рамках которой все члены коммуникативного треугольника по законам сатирической модальности становятся одновременно и субъектом и объектом осмеяния.

В четвертой главе «Дискурсивные модели в «петербургских повестях» Н.В. Гоголя» коммуникативные стратегии имплицитного автора и читателя рассматриваются как один из принципов циклизации, эксплицируются дискурсивные механизмы, мотивирующие появление различных коммуникативных тактик Гоголя-автора.

В разделе 4.1. «"Визуальный" и "вербальный" коммуникативный провал в повести «Невский проспект» Н.В. Гоголя» выявляется специфика вербальной и визуальной коммуникативных моделей. В первой части повести «Невский проспект» актуализируется проблема особого видения. Специфика визуального восприятия художника Пискарева, который одновременно «видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса» [Гоголь, т. 3, с. 17], заключается в интенции художественного, статического оцельнения внешнего объекта, который принадлежит хаотическому миру Петербурга. При этом нарративная организация повести эксплицирует и другую направленность: внешний инфернальный мир вторгается в онейрическую идиллию персонажа и разрушает идеальную «визуальную» модель коммуникации. Феномен «ожившей картины» оказывается связан с феноменом «всеобщей коммуникации Петербурга», в которой «интимное» общение без слов невозможно. Исчезновение этой коммуникативной модели мотивирует событие смерти персонажа, которое оказывается репрезентацией тотальности инфернальной фантасмагории. Повествовательная организация текста, в которой нарратор

актуализирует принципы и внешней и внутренней фокализации, ставит вопрос о том, что первично: диететическая реальность или сознание субъекта, оцельняющего эту реальность. Креативаня интенция Пискарева, которую можно помыслить как проекцию интенциональной направленности сознания читателя (поиск мотивировки появления фантастического), разрушается автором. Это дает возможность ввести фантастическое в имагинарную конструкцию читателя в статусе онтологического свойства реальности. При этом Пискарев, который, выступая в роли «проповедника», репрезентирует этическую составляющую гоголевского дискурса, попадает в сферу инфернального - сходит с ума. Для имплицитного автора дискурсивная власть над читателем оказывается важнее, чем свобода читателя в отношении последующей работы над собственным «я».

Идея вторжения во второй части реализуется в травестийно-бытовом плане. Физическая расправа над Пироговым, которую можно помыслить как воплощение нереализованного в «Повести о том, как...» безобъектного контакта субъекта с адресатом, не превращается в событие, точно так же, как и смерть Пискарева. Финальные реплики нарратора в обеих частях («Я не люблю трупов и покойников...» [Там же. С. 33], «Далее, ради бога, далее от фонаря» [Там же. С. 46]) актуализируют противоположный рассказанным историям пафос. Перекрестное соответствие нарратора историям создают напряженное коммуникативное поле, в рамках которого читатель не может «установить <...> единую смысловую перспективу» [Овечкин, 2005, с. 228]. Оцельнение и поиск смысла (Пискарев), инерционное существование по заданным законам семиосферы Невского проспекта (Пирогов) оказываются равноправными характеристиками интерпретационной позиции читателя. Первоначальное включение повести в сборник «Арабески» подкрепляет эту идею. «Арабеска действует <...> как импульс к восстановлению целостности, а, следовательно, и смысла. Но дальше импульса арабеска не идет, ее смысл остается неясным» [Ямпольский, 2007, с. 350]. В «петербургских повестях» намечается распад конкретизации и «имагинарной» рецепции, цель которого сводится к тому, чтобы глаза читателя «гоголизировались» (В.В. Набоков).

В разделе 4.2. «Экфразис как дискурсивная модель в повести «Портрет» Н.В. Гоголя» выявляется метадискурсивная значимость экфрастического нарратива. В повести «Портрет» созерцание произведения «великой кисти» сопровождается молчанием, превращающимся в знак трансцендентного выхода, тогда как визуальное взаимодействие с демоническим портретом провоцирует «нанизывание на экфразис новых историй» [Шатин, 2004, с. 224]. С одной стороны, это становится знаком открытости семиотической системы, которая в сознании имплицитного читателя эксплицирует факт смены плана рассказываемой истории планом внедискурсивной реальности - кража портрета допускает возможность появления его в реальности не-текста. Принцип проницаемости границ оказывается заложен в нарративную структуру повести. Например, в первом описании портрета за счет слабой маркированности фокализационных переходов от рецептивной реакции нарратора к рецептивным реакциям

персонажей возникает эффект «остранения экфразиса и превращения его в диегезис» [Там же. С. 220].

С другой стороны, исчезновение портрета можно помыслить как репрезентацию особой формы предсуществования. Теоретически говорение о портрете должно утверждать его бытийность (В. Руднев), но за счет создания нарративной «анфилады» (дискурс художника-проповедника встраивается в дискурс художника Б. и т.д.), активизирующей временной портал в прошлое, говорение начинает осмысляться как способ преодоления инфернального. Кроме того, такая нарративная организация художественно мотивирует гоголевскую концептуализацию фигуры Творца и дает возможность вскрыть дискурсивную мотивацию появления данной повести. Проповеднеческий дискурс художника-отца эксплицирует следующую интенцию: говорение об инфернальном должно вытеснить его в небытие. Но при этом диететическая реализация этой интенции выявляет альтернативную трактовку. Художник Б., отвлекший зрителей «занимательным рассказом» о портрете, задает инерг/ию появления инфернального в бытии. Проповедь и «занимательный рассказ», сталкиваясь в творческом сознании Гоголя, определяют неоднозначность финала. Имплицитный читатель вынужден постоянно колебаться между тем, чтобы дать законченную интерпретацию (Гоголь-бес, Гоголь-проповедник) в ущерб альтернативно существующей и, тем самым, покинуть поле коммуникативных неопределенностей и тем, чтобы помыслить этот намеренный конфликт как множественность стратегий и, тем самым, осознать принципиальную бесконечность существования себя внутри этого поля неоднозначности.

В разделе 4.3. «Автокоммуникативная модель в повести «Нос» Н.В. Гоголя» выявляются коммуникативные стратегии автора и читателя в рамках метаметафоры «искусство-зеркало». Коммуникативные сбои, развернутые в диегезисе повести, актуализируют, с одной стороны, отсутствие общего пресуппозиционного поля между коммуникантами (адекватное считывание Подточиной обвинительных интенций Ковалева сопрягается с полным непониманием «несправедливых укоризн»), с другой стороны, стремление найти адекватный интерпретационный код («несообразность», «ложный слух», «шутка», «редкое произведение натуры», «анекдот» — дискурсивные означивания газетного чиновника; майор Ковалев актуализирует феноменом измененного сознания, в рамках которого подобный «невероятный случай» не нуждается в верификации — «грезится», «выпил водку»). В совокупности все эти эксплицитные трактовки, основанные на сопряжении вымышленного и достоверного, дают возможность выявить особый статус дискурса «слухи» - квазихудожественного феномена, посредством которого в текст вводятся две взаимодисредитирующие рецептивные стратегии. Разворачивая в финале повести дискурс «слухи», нарратор классифицирует толкования «странного случая»: все жители столицы поделились на тех, чьи умы «настроены были к чрезвычайному» и тех, кто «говорил с негодованием, что он не понимает, как в нынешний просвещенный век могут распространяться

нелепые выдумки» [Гоголь, т. 3, с. 72]. Нарратор в рассуждениях о том, как авторы могут брать подобные сюжеты, репрезентируя и креативную и рецептивную инстанцию, одновременно оказывается и субъектом и объектом иронической оценки. Авторская самоирония не дает читателю возможности занять четко фиксированную позицию: осмеивающего или осмеянного. И то и другое входит в компетенцию имплицитного автора. Ключом к пониманию становится эпизод разговора Ковалева с носом, в котором не просто констатируется факт распада «внутреннего» и «внешнего человека» (С. Бочаров), а эксплицируется коммуникативный посыл автора. Гипостазирование «внешнего человека» оказывается приемом репрезентации автокоммуникативного дискурса, в котором выявляется идея не фиксированного, а становящегося смысла. Эвфемистический дискурс Ковалева (неспособность «напрямик» реализовать обличительную функцию, провоцирующая трансформации в коммуникации) оказывается гоголевской проекцией собственного творчества: эстетически осмысленная инвектива распространяет ироническую интенцию на всех субъектов коммуникации. «Явление некоммуникативности гоголевского языка» [Вайскопф, 2003, с. 50], в контексте метафоры зеркальности, реализующейся, в частности, и на уровне детализации, оказывается знаком автокоммуникативности. Сама художественная конструкция, апеллируя к тому, что читатель «должен повернуть смех над героями "на самого себя, противу собственного лица"» [Бочаров, 1999, с. 113], имплицирует в сознание читателя инерцию процесса самоидентификации.

В разделе 4.4. «Креативный потенциал рецепции в коммуникативной модели повести «Шинель» Н.В. Гоголя» эксплицируются принципы идеальной коммуникативной модели. Идея коллективного авторства не раз эксплицировалась в творчестве Н.В. Гоголя. Эта идея воплощается и в данной повести - в феномене героя-переписчика. Суть этого феномена заключается в том, что процесс переписывания начинает актуализировать как рецептивные, так и креативные потенциалы Акакия Акакиевича. С одной стороны, лицо персонажа, на котором «можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его» [Гоголь, т. 3, с. 144], оказывается для имплицитного автора своеобразной «актантной бумагой», инскрипцией (К. Попкин) - средством тематизации своих собственных дискурсивных практик. Вторичность инскрипции позволила многим исследователям говорить о пародийной сути данного персонажа. С другой стороны, идея сакральности, связанная с феноменом средневекового переписчика, усложняет коммуникативный статус Акакия Акакиевича. Персонаж оказывается инстанцией, способной воплотить графический знак в диегетической реальности - на собственном лице, как части этой реальности. Если для персонажа этот факт оказывается недоступен, то для читателя становится доступна прямая связь между действием персонажа и наполнением диегетического мира. Эта идея поддерживается инверсией «строка-улица», закрепленной в дискурсе нарратора, но характеризующей специфическую способность персонажа дезактуализировать границы между

переписываемыми текстами и его собственной реальностью. Отказ Акакия Акакиевича от креативных «вольностей» утверждает его коммуникативный механизм как рецептивный, но при этом порождающий (в отличие, например, от пустого калькирования Шпоньки). То, что М. Вайскопф называет пародийностью, можно помыслить как репрезентацию принципа рецептивного соответствия - метафоры превращения текста в произведение, апеллирующей к превращению графических знаков данного текста в реальность «головной пьесы» (М. Вайскопф) читателя, но фиксирующей при этом жесткие условия адекватности этого превращения. Этот факт эксплицируется нарратором в начале повести в рассуждениях о «всяком частном человеке», вольно экстраполирующем текст на реальность. При этом нарративная развертка дискурса слухи в конце повести вновь вводит читателя в область интерпретационных неопределенностей. Коммуникативное предупреждение о том, что читатель, игнорируя требования адекватности, может быть встроен в нарратив и идентифицирован как «всякий частный человек», поддерживается актуализацией ролевых и событийных границ Акакия Акакиевича. За отказом «от самого себя во имя сакрального и во имя прекрасного» [Лахманн, 2009, с. 157] следует отказ от сакрального во имя шинели, что уничтожает контролирующую позицию соавторства и, в конечном счете, провоцирует Акакия Акакиевича на вступление в коммуникацию с другими персонажами, в рамках которой он превращается в «незначительное лицо», «какого-то чиновника». Экзистенционально маркированная интенция адекватности и структура текста, в которой мотуг быть найдены условия ее реализации, начинают сопротивляться друг другу, что обусловливает дискурсивную власть над читателем, в рамках которой целью становится не конечная идентификация читателя, а постоянно актуализируемый процесс самоопределения.

В разделе 4.5. «Автореферентный дискурс в повести «Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя» диегетические коммуникативные модели рассматриваются как центр автомифологизации гоголевского дискурса. Акториальный тип нарратива, актуализирующий двойной статус субъекта говорения (изображенный автором и изображающий), проблематизирует границы дискурса Поприщина. В эпизоде комментированного чтения, с одной стороны, письма собачки оказываются репрезентантом дискурса «другого», с другой стороны, встроенные в записки Поприщина, они становятся воплощением дискурса «чужого в себе» (автокоммуникативность). И «другой» и «чужой» оказываются инстанциями, пресекающими автореферентные требования Поприщина («Мне подайте человека» трансформируется в «черепаху в мешке», в «того чиновника») и провоцирующими коммуникативный провал — уничтожение писем как уничтожение враждебной дискурсивной позиции. Эта позиция социально маркирована. Дискурс «о той, которая...», сдерживающийся рефренной репликой «ничего, ничего, молчание», требует повышение статуса, которое возможно при наличии вакантного места. Чтение газет провоцирует окончательный переход Поприщина на позицию «другого» — короля, статусно регламентирующую переход от молчания,

механистического переписывания, в котором существуют конвенциональные границы между своим и чужим, к вольности означивания, расторгающей «contrat social между знаком и означаемым» [Там же. С. 158]. Двойной статус Поприщина и автореферентный посыл, имплицированный в заглавие повести (в конечном варианте субстантивация прилагательного «сумасшедший» оставляет вакантным место субъекта говорения) позволяет экстраполировать вышесказанное на метадискурсивный уровень. В статусе «другого», недоступного для Гоголя-автора рецептивного сознания, читатель оказывается в сотворческой позиции, по аналогии допускающей произвольность интерпретации. Коммуникативное поле становится полем обоюдного непонимания. Но эта идея, входя в компетенцию автора, преодолевается и актуализирует читателя в статусе «чужого в себе» (рефлексируемой Гоголем-автором рецептивной функции своего дискурса). Читатель оказывается свидетелем вытеснения нарратива перформативной (С. Шульц) манифестацией аутентичного сознания и, как следствие, вытеснения рецептивной инстанции как таковой/ замещение ее автором. Подобное является парадоксальным и одновременно логичным следствием понимания читателя как со-творца — идеальной коммуникативной модели, в рамках которой читатель способен предельно адекватно понять авторский замысел.

В заключении подводятся итоги исследования, определяются перспективы дальнейшей работы. Практическая реализация «эстетической утопии», в рамках которой сопрягаются противоположные установки, формирует конфликтное коммуникативное поле, провоцирующее трансформации в коммуникативных стратегиях читателя и мотивирующее дальнейшее развитие как вербальных, так и поведенческих тактик Гоголя-автора. Их описание сделает возможным осмыслить весь корпус гоголевских текстов как единую систему. Исходя из проделанной работы следует выделить несколько направлений дальнейшего исследования: 1) стратегия автокомментирования может быть рассмотрена как процесс восстановления единства смысла и, в то же время, как вторжение автора в поле свободных интерпретационных стратегий читателя; 2) переход к драматургическим текстам, как переход к непосредственной репрезентации события, свершающегося здесь и сейчас, в рамках которого актуализируются перформативные механизмы; 3) создание квазихудожественных конструктов типа «Театральный разъезд...», в котором стирается эстетическая дистанция между автором и героем, может быть помыслено как попытка Гоголя опосредованно (через соблюдение формальных характеристик художественного, драматургического текста) манифестировать собственную концепцию творчества; 4) поэма «Мертвые души» может быть осмыслена как прецедентная художественная форма, жанрово узаконивающая присутствие голоса автора в нарративе; 5) текстовые построения типа «Выбранные места...» - как рефлексия автора над границами художественности и переход к эксплицитно му конструированию своего читателя; 6) символическое и буквальное уничтожение

текстов может быть рассмотрено как вытеснение инстанции реципиента и восстановление идеального авторского замысла.

По теме диссертации опубликованы работы:

а) статьи в рецензированных ВАК изданиях:

1. Ковалева, Т.М. Коммуникативные стратегии в творчестве Н.В. Гоголя / Т.М. Ковалева // Сибирский филологический журнал. - 2012. - №2 — С. 81—85. (0,3 п.л.)

б) статьи в сборниках научных трудов, материалов конференций и др.:

2. Ковалева, Т.М. К вопросу о читательской стратегиях в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя / Т.М. Ковалева // «Нужно любить Россию...» : материалы межрегион, науч. конференции / под ред. Н.П. Сысоевой, Т.Е. Беленьковой. - Оренбург : Изд-во ОГПУ, 2009. - С. 52-57. (0, 3 п.л.)

3. Ковалева, Т.М. Автокомментирование как авторская стратегия в творчестве Н.В. Гоголя / Т.М. Ковалева // Седьмая международная летняя школа по русской литературе : сб. науч. тр. / под ред. А.Ю. Балакина, A.A. Долинина. — СПб. : Свое издательство, 2011. - С. 180-185. (0,3 п.л.)

4. Ковалева, Т.М. Читательская стратегия в повестях Н.В. Гоголя / Т.М. Ковалева // Восьмая международная летняя школа по русской литературе : сб. науч. тр. / под. ред. А.Ю. Балакина, A.A. Долинина. - СПб. : Свое издательство, 2012. - С. 236-243. (0,4 п.л.)

Подписано в печать 19.04.2012 г. Формат 60x84/16. Уч.-изд. л. 1,0. Усл. печ. л. 1,45. Тираж 100 экз. Заказ № 19665

Отпечатано в типографии ЗАО «Кант», г. Новосибирск, ул. Путевая, 18. Тел. (383) 351-06-19

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Ковалева, Татьяна Михайловна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА 1. Читатель как предмет теоретической и эстетической рефлексии.

1.1. Категория читателя и процесс чтения как предмет теоретической рефлексии.

1.2. Способы экспликации рецептивной функции в художественном дискурсе.

ГЛАВА 2. Дискурсивные модели в повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя.

2.1. Конфликтное коммуникативное поле в повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя.

2.2. Квазикоммуникативные модели в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» Н.В. Гоголя.

ГЛАВА 3. Дискурсивные модели в повестях цикла «Миргород» Н.В. Гоголя.

3.1. Актуализация «магического» потенциала слова в коммуникативной модели повести «Старосветские помещики» Н.В. Гоголя.

3.2. Концепция «живого слова» в повести «Тарас Бульба» Н.В. Гоголя.

3.3. Коммуникативный провал в аспекте трагической модальности в повести «Вий» Н.В. Гоголя.

3.4. Комические вариации коммуникативных провалов в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н.В. Гоголя.

ГЛАВА 4. Дискурсивные модели в «петербургских повестях» Н.В. Гоголя.

4.1. «Визуальный» и «вербальный» коммуникативный провал в повести «Невский проспект» Н.В. Гоголя.

4.2. Экфразис как дискурсивная модель в повести «Портрет» Н.В. Гоголя.

4.3. Автокоммуникативная модель в повести «Нос» Н.В. Гоголя.

4.4. Креативный потенциал рецепции в коммуникативной модели повести «Шинель» Н.В. Гоголя.

4.5. Автореферентный дискурс в повести «Записки сумасшедшего» Н.В. Гоголя.

Введение диссертации2012 год, автореферат по филологии, Ковалева, Татьяна Михайловна

Идея «чистого искусства», активно обсуждаемая в европейской литературе первой трети XIX века, в контексте русской литературы была актуализирована в работах В.Г. Белинского, неоднократно выступавшего против безнравственного служения искусству для искусства. В процессе философской и литературно-теоретической рефлексии были сформулированы две творческие установки, которые стали ассоциироваться с определенными, находящимися в оппозиции, художественными системами: «Искусство для искусства» - пушкинская установка, которой Гоголь противопоставил свою: «Нельзя повторять Пушкина, т.е. нельзя творить «искусство для искусства», «как ни прекрасно такое служение». Искусству «предстоят теперь другие дела - воодушевлять человечество в борьбе за Царствие Божие»1 [Зеньковский, 1989, Т. 1, с. 187].

1 Существует две тенденции в осмыслении раннего гоголевского творчества. М.Н. Виролайнен в работе «Проза Гоголя как поэзия» выдвигает идею о том, что «поздний Гоголь не случайно корил себя за то, что первые его произведения не осуществляли никакого служения», поскольку «они действительно были свободны от этой задачи и так же, как поэзия Золотого века, целиком были направлены на себя - на созидание того особенного гоголевского мира, «нового» мира, аналога которому во внеположной ему действительности не имеется» [Феномен Гоголя, 2009, с. 53]. М. Вайскопф придерживается противоположной точки зрения: «натуралистическая сатира, эстетическая и прочая дидактика пробивается еще в период Вечеров (даже его юношеские письма родным содержат в себе въедливые хозяйственные наставления, предвосхитившие направление ВМ [«Выбранных мест.»] и МД2 [Второй том «Мертвых душ»]» [Вайскопф, 2002, с. 14]. Если в трактовке прагматического статуса ранних повестей Н.В. Гоголя М.Н. Виролайнен и М. Вайскопф расходятся, то в трактовке общей тенденции в развитии гоголевского творчества оба исследователя солидаризируются. По мнению ученых, в диахронном срезе творческого наследия Н.В. Гоголя (от повестей до «Выбранных мест.») усиливаются прагматические установки автора. Точка зрения М.Н. Виролайнен вскрывает суть позиции гоголевских современников, которые после выхода в свет «Выбранных мест.» актуализировали высокую степень немотивированности перехода Гоголя-автора от художественных построений к открытой проповеди. Точка зрения М. Вайскопфа для нашей работы оказывается наиболее продуктивной, поскольку предоставляет возможность уже в ранних повестях Н.В. Гоголя увидеть зачатки последующей смены гоголевской авторской позиции. На это, в частности, указывал и С.А. Гончаров, который в работе «Гоголевский текст и "духовное око"» говорит о том, что религиозно-прагматический пафос не был воспринят современниками Гоголя как часть его эстетической системы. Нужно отметить, что существует еще и третья точка зрения, сформулированная в работах русских формалистов (впоследствии эти идеи подхватит А.К. Жолковский). Согласно ей, в «Выбранных местах.»

В основе этого противопоставления лежит различное отношение к идее соединения этического и эстетического в искусстве. Как известно, по складу своей натуры Гоголь был чрезвычайно склонен к морализму. Этот тезис является одним из основных в исследованиях, связующих поэтику Гоголя с особенностями его личностной духовной эволюции (озвучен в работах В.В. Гиппиуса, В.В. Набокова, К.В. Мочульского, Г.В. Флоровского, Д.И. Чижевского и др.). Но наряду с этим, одна «из центральных тем его художественного и мыслительного творчества - проблема эстетического начала в человеке» [Там же. С. 182]. В.В. Зеньковский пишет: «Сознание своеобразной аморальности эстетической сферы привело Гоголя к созданию эстетической утопии, явно неосуществимой и продиктованной потребностью доказать самому себе «полезность» искусства <.> он загорается верой, что искусство может вызвать в людях подлинное движение к добру» [Там же. С. 183-186].

На наш взгляд, граница между вышеназванными художественными системами определяется степенью ориентированности автора на фигуру конкретного читателя — инстанцию, которая призвана репрезентировать бытийную ценность художественного высказывания. Сверхфункциональная значимость читателя актуализируется в различных философских и научно-исследовательских парадигмах, вскрывающих диалогичную (М.М. Бахтин), коммуникативную (представители феноменологии, рецептивной эстетики) природу искусства. В рамках этих парадигм выдвигается тезис о том, что конкретный читатель может вступить в художественную коммуникацию, апеллируя к той рецептивной функции, которая изначально моделируется автором в произведении. В коммуникативном аспекте рецептивная функция актуализируется не проповедническая модальность, а особая разновидность сказа (этот тезис получит свою трактовку в работе). В данной концепции делается акцент на собственно эстетической стороне гоголевского дискурса, поэтому эволюционный сдвиг в творчестве Гоголя осмысляется не как онтологический сдвиг — переход от художественности к публицистике (в концепции М. Вайкопфа этот переход мыслится как логичный, поскольку прагматика изначально заложена в эстетическую модель Гоголя), а как видоизменение художественной формы - формы сказа. является обязательной характеристикой художественного текста, поскольку любое высказывание имеет своего идеального, абстрактного, виртуального адресата: «коммуникативное событие, или дискурс <.> в любом случае представляют собой напряженную неслиянность и нераздельность трех вершин коммуникативного треугольника: субъект-объект-адресат» [Тюпа, 1996, с. 30], каждой из которых соответствует своя коммуникативная функция: креативная-референтная-рецептивная.

Фигура конкретного читателя, находящаяся за рамками художественной структуры, в эмпирической реальности, эксплицируясь в творческом сознании (тексте) автора, может вступать в различные дистрибутивные отношения с моделью идеального адресата (в предельных вариантах они могут совпадать/не совпадать): «Одни [авторы] вообще отрицают читателя как необходимое звено в бытовании произведения, для других читатель дистанцирован во времени, и в пространстве и, следовательно, лишен какой бы то ни было конкретности» [Меднис, 2011, с. 7], для третьих конкретный читатель становится сверхценностой фигурой, оправдывающей бытие авторского Слова в мире.

Для Пушкина, как отмечает Н.Е. Меднис в работе «"Слово" читателя в творчестве Пушкина 30-х годов»: «"Я" (поэт) и "ты" (читатель) четко противопоставлены в пространстве, в восприятии мира, в эстетических привязанностях» [Там же. С. 12]. Если «Пушкин отчетливо ощущает дистанцию, отделяющую его от читателя, и не только не стремится затушевать расхождение, но акцентирует полярность через романтическою оппозицию понятий-миров - "поэт-толпа".» [Там же. С. 9-10], то для

2 Это «могло привести Пушкина к позиции, близкой Баратынскому: "И как нашел я друга в поколенье, / Читателя найду в потомстве я"» [Меднис, 2011, с. 16]. Безусловно, описание идеального адресата A.C. Пушкина не ограничивается актуализацией оппозиции «поэт-толпа». Н.Е. Меднис выделяет в творчестве Пушкина несколько этапов, каждый из которых имеет свою специфику в реализации отношений между автором и читателем. Но, так или иначе, исследователь пишет, что в пушкинской системе автор и читатель всегда находятся в оппозиции: «.в основе пушкинского спора с читателем лежит борьба живой вариативности с жесткой схемой. И дело здесь, видимо, вовсе не в стремлении «перевоспитать» эмпирического читателя с помощью сюжетного «эффекта неожиданности». Вариативность — одна из

Гоголя в рамках его «эстетической утопии» принципиальным оказывается повышенное внимание к читателю-современнику: «Предмет мой была современность и жизнь ее в ее нынешнем быту, может быть от того, что ум мой был всегда наклонен к существенности и к пользе, более осязательной. Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным» [Гоголь, т. 8, с 449]. Если в «пушкинской» художественной системе автор стремится к фигуральному (ориентация на читателя-потомка) вытеснению инстанции конкретного читателя, что определяет «антипрагматизм» данной коммуникативной интенции автора, то в «гоголевской» художественной системе автор стремится «перевоспитать» конкретного читателя через сближение изначальных коммуникативных установок автора и читателя (горизонтов ожидания), что определяет «прагматизм» гоголевской коммуникативной интенции.

Прагматическая установка автора на «полезность» искусства в рамках эстетически продуктивной позиции «напряженной вненаходимости» (которая, по мнению М.М. Бахтина, объемлет в себя познавательно-этическую объективность), все равно исключает возможность появления прямого авторского императива, поскольку это грозит нарушением эстетической дистанции между автором и изображаемым художественным миром. Ответной читательской реакцией на подобную авторскую установку должно стать нечто отличное от того, что Р. Ингарден называет «эстетическим опытом», в конечном счете, мыслимый им как смысл любого искусства. По мнению рецептивистов, основным свойством «эстетической деятельности» оказывается ее «бесцельность» (Х.Р. Яусс).

Научно-исследовательский интерес к творчеству Гоголя мотивируется принципиальным несовпадением прагматической авторской интенции важнейших категорий в пушкинской художественной модели мира, и потому текстово реализованный читатель-оппозиционер является необходимым структурным звеном в развертывании одного из первозначимых для Пушкина типов конфликта - конфликта статического и динамического» [Курсив наш -Т.К.] [Там же. С. 21]. полезности», эксплицированной, в частности, в «Выбранных местах.», с онтологическим свойством «бесполезности» искусства. В.И. Тюпа отмечал, что «труднейшим вопросом теории коммуникативных событий является вопрос о механизме «эманации» эйдосов в знаки текста и фантазмы сознания» [Тюпа, 1996, с. 34]. С точки зрения креативной функции, теоретически актуальным вопросом становится вопрос о том, каким образом Гоголь, не нарушая канонов художественного дискурса, реализует в тексте свою интенцию «полезности» искусства. С точки зрения рецептивной функции, данный вопрос несколько модифицируется. Предметом исследования оказываются текстовые механизмы, посредством которых автор контролирует рецептивную деятельность читателя в свете своих прагматических установок3.

3 С историко-литераутрной точки зрения, в описании подобных текстовых механизмов важным становится литературный контекст, связанный с рефлексируемыми авторами и читателями в начале 19 века художественными формами, на фоне которых гоголевская художественная модель становится чисто гоголевской. В этом свете актуальным становится вопрос о том, чем отличается коммуникативная модель Н.В. Гоголя, например, от коммуникативных моделей, актуальных для романтической парадигмы художественности, для конкретного литературного жанра и для конкретных авторов начала 19 века (например, A.C. Пушкина, Ю.М. Лермонтова, А. Погорельского, О.И. Сенковского и др.). Данное направление исследования является, как нам кажется, высокопродуктивным. Ряд важных для нас замечаний, связанных с контекстом, например, связанных с функцией предисловия в процессе моделирования коммуникативных механизмов, с жанровыми канонами, с актуальным на фоне романтической традиции феноменом плагиата, мы делаем в примечаниях. Здесь нужно акцентировать внимание на том, что в данном диссертационном исследовании это научно-исследовательское направление является факультативным. Нас, в большей степени, интересует теоретический вопрос, связанный с тем, как прагматические установки автора могут реализоваться в тексте, не нарушая остраняющей функции художественности, и что в итоге побеждает: этика или эстетика. В качестве предварительного вывода можно озвучить следующее. Художественная, композиционная форма повестей Н.В. Гоголя (предисловие является частью художественного текста, стремление к циклизации, авторское стремление скрыться за фигурой рассказчика-издателя и т.п.) не является специфично гоголевским приемом выстраивания коммуникативной модели. Предисловие как стратегически важный композиционный элемент, не выведенный за рамки текста, встречается, например, в текстах Л. Стерна, задающих каноны сентименталистско-романтических художественных форм. И. Смирнов в работе «Мегаистория» отчетливо показывает, что стремление к циклизации, как продуктивная форма, в рамках которой можно свободно выдавать «свое» за «чужое» - это общая характеристика «вторичных» стилей. Как нам кажется, специфика гоголевской художественной системы заключается именно в том, что в традиционные литературные формы, реализованные в повестях, Гоголь-автор вводит инородную художественности коммуникативную интенцию «полезности», что приводит к переосмыслению функциональной направленности традиционных элементов структуры текста. Позднее, в «Мертвых душах»,

Решить эту проблему лишь в рамках поэтики оказывается невозможным в силу того, что читатель как самостоятельная смысломоделирующая инстанция текста выпадает из фокуса внимания данной дисциплины. В.В. Виноградов писал: «поэтика и риторика <.> рассматривают разные формы бытия одного и того же произведения. Если поэтика изучает структуру литературного произведения отрешенно от его «внушающих» и «убеждающих» тенденций <.>, то риторика исследует в литературном произведении формы его построения по законам читателя [Виноградов, 1980, с. 115]. «Если поэтика сосредоточена на специфической (эстетической) функциональности художественных текстов, то риторический анализ любого дискурса состоит в выявлении его общекоммуникативных функций» [Тюпа, 2009, с. 274]. Тезис о коммуникативной природе искусства, являющийся базовым для неориторики, привел к осмыслению художественного текста как дискурса - «коммуникативного события» (Т. ван Дейк) между креативным и рецептивным сознаниями.

Вопрос о текстовых механизмах управления читательской активностью, в конечном счете, сводится к описанию креативной и рецептивной функций гоголевского художественного дискурса, воплощенных в повествовательной инстанции имплицитного (идеального) читателя4. Являясь архитектоническим элементом коммуникативного события (В.И. Тюпа), имплицитный читатель

Гоголь сконструирует прецедентную художественную форму. Прозаический текст, означенный как «поэма» -форма, которая специфична тем, что, как отмечают многие исследователи, в ней возникают, так называемые, лирические отступления - нарратив прерывается за счет вторжения неопосредованного какой-либо повествовательной инстанцией авторского голоса (прагматическая интенция автора стремится реализоваться открыто, напрямую). Переход к драматургии и переход к публицистическому дискурсу, как следствие принципиальной невозможности совместить эстетику и этику вообще и как следствие непродуктивности, по мнению самого Гоголя, этой реализации в рамках текстов раннего периода, будет осмыслен нами в логике полученных результатов и в качестве перспектив дальнейшего исследования.

4 В нашей работе понятия «имплицитный читатель» и «идеальный читатель» используются преимущественно как синонимы. Но если термин «имплицитный читатель» претендует на репрезентацию объективной структурной организации художественного текста, то понятие «идеальный читатель» включает в себя результат научно-исследовательской концептуализации, в рамках которой исследователь, выступая в статусе реципиента, рефлексирует презумпцию интенциональности любого акта познания. реализует «предельную возможность встречи разлученных сознаний» [Тюпа, 1996, с. 31]. В практическом смысле описать высказывание с точки зрения рецепции - «означает определить, какова позиция, которую должен занять любой индивид [по отношению к намерению автора], чтобы быть реципиентом данного высказывания» [Тюпа, 2006, с. 176]. Поскольку любой дискурс задает априорные коммуникативные позиции, игнорирование которых приводит к тому, что дискурс как конвенциональный коммуникативный акт просто не состоится, имплицитный читатель, с одной стороны, оказывается инстанцией, репрезентирующей рецептивную функцию дискурса, с другой стороны, инстанцией, сопрягающей интенцию автора и реакцию конкретного реципиента по принципу соответствия.

Исследованиям, посвященным описанию инстанций автора/читателя в текстах Гоголя, предшествовали работы русских формалистов. В. Шкловский, исследуя гоголевскую прозу в контексте романтической повести и реалистического романа, одним из первых привлек тексты Гоголя для репрезентации «обнажения приема». Это стало отправной точкой для работ, предметом исследования которых являлась повествовательная структура гоголевских текстов. Б.М. Эйхенбаум первым заговорил о сказовой форме повествования, в рамках которой автор создает иллюзию устной речи. В.В. Виноградов, который переосмыслил подпериоды «сказок» и «особых форм сказа», выделенных Б.М. Эйхенбаумом, писал о том, что Гоголь моделировал сложные повествовательные комбинации, в которых «оркестр голосов» создает иллюзию «непрестанной смены рассказчиков и неожиданной метаморфозы их в писателя - "книжника"» [Виноградов, 1976, С. 254-255]. Неоднородность повествовательной структуры наряду с языковой игрой (помимо формалистов об этом писали А. Белый, В. Набоков и др.) предшествовали выявлению еще одного гоголевского приема - игра с компетенцией повествователя, в рамках которой автор намеренно дискредитирует свой статус всезнающего субъекта5.

В.В. Виноградов, рассуждая о повествовательной структуре текстов, неоднократно отмечал, что необходимо разграничивать автора и повествователя, но при этом исследователь в своих работах в большей степени акцентировал внимание на стилистической стороне гоголевских художественных текстов. Для нашей работы принципиально важным оказывается тезис о том, что вопрос о функциях рассказчика является проблемой семантики. Проблема семантико-прагматического исследования гоголевского нарратива решалась в более поздних работах.

Книга «Поэтика сказа»6 стала этапной в осмыслении сказовой формы повествования. Выделяя жанр «сказовой новеллы», авторы книги находят два коммуникативных плана художественного высказывания - автор/читатель и рассказчик/его адресат (в терминологии В. Шмида - фиктивный слушатель). Специфику данной повествовательной формы исследователи видят в некоем сказовом «мы» - в авторской установке на ментальную целостность заданной группы. В контексте этого «мы» особый интерес приобретает инстанция повествователя: «выступая в качестве субъекта речи, повествователь предстает как объект авторского исследования и читательского понимания» [Мущенко, Скобелев, Кройчик, 1978, с. 28]. Данный тезис, актуализируя дискурс повествователя в статусе референтного содержания художественного высказывания, оказывается для нас одним из важных в свете акцентуации развертки коммуникативных механизмов в мире персонажей (в диегезисе) . Однако ограниченность монографии предметом исследования («сказовой

5 В диссертационном исследовании этот прием получит свою интерпретацию в свете нарративной смены фокализационных позиций и апофатического метанарратива.

6 См.: Мущенко, Е.Г. Поэтика сказа / Е.Г. Мущенко, В.П. Скобелев, Л.Е. Кройчик. - Воронеж : Изд-во Воронеж, ун-та, 1978. - 289 с.

7 Помимо этого повествователь осмысляется нами как инстанция, реализующая нарративный контроль над процессом рецепции. Т.е. он оказывается не только объектом осмысления, но и механизмом манипуляции -относится не только к повествуемому миру (диегезису), но и к самому акту повествования (экзегезису). новеллой») привела к разрушению диахронического, эволюционного аспекта в исследовании гоголевского нарратива. При этом экспликация идеи о том, что развитие сказа в творчестве Гоголя движется от формирования сказовой формы, разрушения «чистого сказа» к «образу автора», вскрывает непоследовательность соблюдения единой концепции в трактовке авторской инстанции. В данном случае виноградовское понимание автора как «фокуса целого» дискредитируется идеей о том, что в художественном тексте может существовать «прямое слово» автора. Выявляя формы художественного опосредования прямого авторского императива, в нашем исследовании мы придерживаемся первого определения инстанции автора, которое коррелирует с концепциями «автора/читателя» М.М. Бахтина (субъект говорения/восприятия, характеризующийся «позицией вненаходимости»), В. Изера («имплицитный автор/читатель»), В. Шмида («абстрактный автор/читатель»).

Монография H.A. Кожевниковой «Типы повествования в русской о литературе XIX-XX веков» внесла уточнения в описание повествовательной структуры гоголевского текста. Вводя оппозицию «сказовый/книжный»9, автор делает предметом исследования «композиционные единства, организованные определенной точкой зрения (автора, рассказчика, персонажа), имеющие свое содержание и функции и характеризующиеся относительно закрепленным набором конструктивных признаков и речевых средств (интонация, соотношение видо-временных форм, порядок слов, общий характер лексики и синтаксиса)» [Кожевникова, 1994, с. 3]. Сопрягая стилистические и композиционные аспекты и выдерживая виноградовское определение «автора», исследователь последовательно описывает повесть «Вечер накануне Ивана Купалы» (в силу широкого охвата материала другие повести Гоголя оказываются за пределом исследования). Акцентируя внимание в большей степени на инстанциях, репрезентирующих креативную

8 См.: Кожевникова, H.A. Типы повествования в русской литературе XIX-XX вв. / H.A. Кожевникова. - М. : Ин-т русского языка РАН, 1994. - 336 с.

9 Подробнее об этом мы будем говорить во второй главе нашего исследования. функцию гоголевского художественного дискурса, Н.А. Кожевникова проблематизирует эксплицитного читателя «Мертвых душ» в статусе текстовой инстанции, вовлекающей реального читателя в диалог с имплицитным автором. Т.е. по сути дела, исследователь указывает на один из механизмов, организующих процесс чтения.

М. Дрозда, применяя понятие «нарративной маски» к повествовательной структуре поэмы, пишет о том, что любой нарратив представляет собой результат взаимодействия между предметом повествования (диегезисом) и нарративной точкой зрения (экзегезисом) в ее отношении, с одной стороны, к предмету художественного высказывания и, с другой стороны, к реципиенту этого высказывания: «сюжет <.> не независим от нарративной точки зрения, а создается именно ею как наделяемая смыслом последовательность событий, как результат определенной их интерпретации» [Дрозда, 1994, с. 306]. Данные тезисы были освещены ученым в работе «Нарративные маски русской художественной прозы»10. Рассматривая нарративную структуру в рецептивном аспекте, М. Дрозда актуализирует проблему соотношения эксплицитного и имплицитного читателя, которая наиболее развернуто была описана В.Ш. Кривоносом в работе «Проблемы читателя в творчестве Гоголя»11.

Обращая особое внимание на проблему читателя в самосознании Гоголя (на соотношение реального/текстового автора и публики в пьесе «Театральный разъезд»), В.Ш. Кривонос описывает различные формы эксплицитной драматизации читателя в гоголевском нарративе12. Ученый выделяет два коммуникативных уровня: «повествователь-фиктивный читатель» соотносится с горизонтом автора, в который входит реальный читатель. Другими словами, в повествовании «концепированный читатель»

10 См.: Дрозда, М. Нарративные маски русской художественной прозы / М. Дрозда // Russian Literature. -Amsterdam, 1994. - №3/4. - Vol. 35.

11 Кривонос, В.Ш. Проблемы читателя в творчестве Гоголя / В.Ш.Кривонос - Воронеж : ВГУ, 1981. - 167 с.

12 В нашем исследовании этот тезис мы применим к субъектам говорения/восприятия, которые репрезентируют различные коммуникативные модели в диегезисе - в мире персонажей.

Б. Корман) манифестирует единство конкретного читателя с позицией автора. Но при этом инстанция «концепированного читателя» проблематизируется в свете того, «как в писательской практике и эстетике Гоголя осуществлялась взаимосвязь проблем смеха и читателя» [Кривонос, 1981, с. 145]. На наш взгляд, исследование имплицитного читателя не ограничивается рамками комической модальности гоголевского художественного высказывания13. К тому же, эксплицитные формы манифестации данной инстанции являются только одним из художественных приемов управления процессом конкретизации. Спектр возможных приемов нужно осмыслить в связи с внутритекстовыми стратегиями в целом. Для этого в наше исследование мы вводим понятие коммуникативной стратегии автора/читателя, под которым понимается совокупность различных способов и приемов (В.И. Тюпа: «коммуникативных тактик») актуализации процесса текстопорождения/рецепции14.

Вклад в исследование гоголевского читателя был внесен Д. Фангером. В статье «Гоголь и его читатель»15, вводя понятие «опыт», исследователь делает предметом исследования механизмы, благодаря которым этот опыт оказывается доступен читателю. Автор делает попытку перевести его в плоскость высших повествовательных инстанций: в гоголевском тексте «проблематика вызывающе смещена с опыта, переданного в тексте («содержание») на читательский опыт текста» [Fanger, 1978, Р. 80]. В монографии «Творение Гоголя»16 Д. Фангер повторил ряд положений из вышеназванной статьи. Помимо ранее высказанных идей исследователь актуализирует новаторство гоголевского фольклоризма, в рамках которого

13 Тезис о «взаимосвязи проблем смеха и читателя» будет рассмотрен нами в аспекте прагматики - как механизм, организующий коммуникацию между автором и читателем на метадискурсивном уровне, т.е. уровне высших текстовых инстанций (имплицитный автор/читатель).

14 Подробнее об этом мы будем говорить во втором параграфе первой главы.

15 См.: Fanger, D. Gogol and His Reader / D. Fanger // Literature and Socity in Imperia Russia, 1800-1914. - Stanford : Stanford university press, 1978. - P. 61-95.

16 См.: Fanger D. The Creation of Nikolai Gogol / D. Fanger. - Cambridge, Mass., London : The Belknap Press of Harvard University Press, 1979. - 189 p. смешиваются «сверхъестественные элементы народной традиции с элементами современного, личного нарративного сознания17. Это, разумеется, приводит к соединению двух несоединимых поэтик, что вызывает постоянную интерференцию систем <.> в которой не только идентичность людей и вещей, но и идентичность нарративной перспективы становится объектом изменений настолько же резких, насколько немотивированных» [Ibid. Р. 91]. Относительно цикла «Миргород» ценными оказываются утверждение, что «новая цель [Гоголя] - сложность» [Ibid., Р. 95.], которая в «петербургских повестях» перевоплотится в полное «замешательство» читателя: «Замешательство <.> не ограничивается опытом гоголевских персонажей, а окрашивает читательский опыт гоголевского протеического повествования» [Ibid. Р. 92.]. Эти тезисы о сложности нарративной идентификации читателя будут развернуты в практических главах нашего исследования.

В связи с этими работами нужно отметить диссертацию C.B. Овечкина

18

Повести Гоголя. Принципы нарратива» , выстроенную по принципу дополнения и концептуальной разработки идей, сформулированных Д. Фангером. На сегодняшний день это исследование можно рассматривать как наиболее полное описание гоголевского повествования в аспекте соотношения истории и наррации. Одним из главных выводов работы, являющейся своеобразной точкой отсчета для нашего исследования, становится идея «гетерогенности субъекта повествования» (понятие

17 Работа Д. Фангера реализует историко-литературную направленность в описании специфически гоголевской нарративной организации текстов, указанную нами в примечании № 3. С. Овечкин, вслед за Д. Фангером, в своей диссертационной работе «Повести Гоголя. Принципы нарратива» наиболее последовательно применяет эту установку при анализе повестей из цикла «Миргород», выявляя ряд «трансформаций жанра» и «сдвигов в нарративной маске»: 1. «Старосветские помещики». «Неистовая» идиллия. 2. «Тарас Бульба». Романическая эпопея. 3. «Вий». «Плутовская» трагедия. 4. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»: сатира «отчужденного» романтика.

18 См.: Овечкин, C.B. Повести Гоголя. Принципы нарратива : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Овечкин Сергей Васильевич. - СПб., 2005. - 187 с.

В. Марковича) в «Вечерах.», приводящая к полидискурсивности и деконструкции истории в «петербургских повестях».

Проблематизация «истории» актуализирует вопрос о статусе персонажей, выступающих как субъект говорения в рамках этой истории. Немного ранее, Кэти Попкин в работе «Прагматика незначительности: Чехов, Зощенко, Гоголь»19 касается этого вопроса. Подробно описывая различные виды словесной избыточности, исследователь квалифицирует персонажей как инстанции, репрезентирующие авторскую «болтовню» (К. Попкин). Другими словами, персонажи рассматриваются не как текстопорождающий источник гоголевского дискурса, а как «инскрищия», дискурсивная пустота. По мнению автора, Рудый Панек и Поприщин выступают в виде дискурсивных актантов, непосредственная реализация которых оказывается тематизацией дискурсивных практик имплицитного автора. Помимо того, что эта идея не получает полного воплощения в исследовании, работа К. Попкин является, по мнению самого автора, скорее экспликацией читательской стратегии, нежели научно-исследовательским описанием дискурсивных моделей и нарративных структур. В связи с этим в нашей работе мы акцентируем внимание на диегетических субъектах говорения, которые выступают в статусе репрезентантов различных, рефлексируемых автором коммуникативных стратегий20.

Методологическая база данного диссертационного исследования строится на традициях рецептивной эстетики (В. Изер, Р. Ингарден, Х.Р. Яусс); нарратологии (В. Шмид, М. Баль, Я. Линтвельт), в частности, на приемах дискурсного анализа (В.И. Тюпа), базирующегося на теории

19 См.: Popkin, С. The Pragmatics of Insignificance: Chekhov, Zoshchenko, Gogol / C. Popkin. - Stanford : Stanford University Press, 1993. - 289 p.

20 Помимо вышеописанного корпуса научно-исследовательских текстов мы активно привлекаем работы Ю. Манна, сделавшего ряд ценных замечаний по поводу авторских текстовый инстанций, В. Марковича, который выстроил целостную концепцию повествования «петербургских повестей» (в частности, с позиции читателя), М. Вайскопфа, описавшего метадискурсивный потенциал картины и зеркала в творчестве H.B. Гоголя.

М.М. Бахтина о диалогической природе искусства; на приемах семиоэстетического анализа (В.И. Тюпа, Ю.В. Шатин), восходящего к идеям о знаковой природе искусства. Кроме того, мы опираемся на работы М. Риффатерра и П. де Мана, в которых представлены основные термины и постулаты неориторики.

Как известно, одним из основных тезисов рецептивной эстетики стало выдвижение читателя как категории теоретического литературоведения, где само произведение трактовалось как встреча художественного текста с реципиентом. Вместе с тем, ведущие представители рецептивной эстетики переосмыслили само представление о фигуре читателя, отказавших от натуралистического понимания данной инстанции. Вследствие этого в 70-х годах они обратились к глобальным идеям коммунитологии и стали понимать читателя не как реальное конкретно-историческое лицо, а как некий идеальный набор компетенций в рамках нормообразующей и нормоутверждающей функций литературы.

Подобная трансформация сделала неизбежной встречу рецептивной эстетики со сформировавшейся к началу 70-х годов неориторикой. Такие понятия, как дискурс, коммуникативное событие, коммуникативная стратегия, перформатив, иллокуция/перлокуция и др. становятся обязательными для обоих направлений теоретической мысли. В свою очередь теоретические исследования последних десятилетий в духе указанных традиций все больше сменяют исследовательский акцент с поэтики на риторику. В этом контексте нам представляется чрезвычайно важным определить взаимную обусловленность и проследить функционирование основных понятий риторики, коммуникологии, нарратологии, рецептивной эстетики на примере творчества отдельно взятого писателя. По ряду вышеназванных причин таким писателем для нас стал Н.В. Гоголь.

Теоретическая значимость работы состоит в развитии научных концепций, актуализирующих функциональную роль читателя, и выработке интегральной методологии в описании категории идеального читателя. В диссертации выявляется и теоретически обосновывается высокая значимость диететических дискурсивных моделей в исследовании коммуникативных стратегий имплицитного автора/читателя.

Достоверность результатов исследования обеспечивается опорой на большой научно-исследовательский материал (268 источник), тексты (6 источников) и словари (3 источника).

Объектом исследования является категория идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя.

Предметом исследования являются коммуникативные стратегии идеального читателя, который понимается вслед за рецептивистами и нарратологами (Р. Ингарден, В.Изер, В. Шмид) как имплицитный читатель -предполагаемое самой структурой текста рецептивное сознание, которое способно адекватно актуализировать коммуникативные стратегии, реализованные в тексте.

Если интерес к теоретической риторике обусловливает, на наш взгляд, актуальность диссертационного исследования, то научная новизна работы заключается в том, что впервые вырабатывается интегральная методология описания имплицитного читателя, посредством которой можно дать ответ на ряд актуальных вопросов, касающихся организации гоголевского дискурса. Описание креативной и рецептивной функций в повестях Н.В. Гоголя сделало возможным выявить дискурсивные механизмы, позволяющие рассматривать весь корпус текстов Н.В. Гоголя как целостную систему. Введение и последовательное применение термина «коммуникативная стратегия» позволяет снять оценочность в осмыслении таких текстов как «Выбранные места.», «Авторская исповедь» и рассмотреть их как логичный результат высвобождения изначально присутствующей в творческом сознании Н.В. Гоголя этической составляющей. В эту теоретическую модель также встраиваются гоголевские тексты-комментарии, переход Гоголя-автора в иную родовую парадигму и ряд поведенческих тактик автора. Помимо этого можно сказать, что идеи некоторых исследователей, связанные с выявлением авторефентного статуса гоголевских персонажей, в работе научно подтверждаются за счет разработки методологии исследования диегетических актантов, основанной на переосмыслении ряда герменевтических и деконструктивистских тезисов о коммуникативном статусе автора, героя, читателя. Также в работе впервые выявляются коммуникативные предпосылки, спровоцировавшие различные варианты мифологизации фигуры Гоголя-автора.

Целью данного исследования является описание категории идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя с точки зрения набора коммуникативных стратегий, реализующихся на различных повествовательных уровнях.

Для достижения цели следует решить несколько задач:

1. Описать специфику креативной и рецептивной функций в различных дискурсивных моделях, реализованных в диегезисе повестей Н.В. Гоголя.

2. Выявить метадискурсивный потенциал диегетических коммуникативных моделей через обнаружение соответствий/несоответствий коммуникативным стратегиям нарратора/его адресата (через описание элементов изоморфизма между коммуникативными моделями, репрезентированными на разных повествовательных уровнях).

3. Эксплицировать нарративные приемы с целью выявления коммуникативных стратегий имплицитного читателя.

4. Проанализировать паратекстуальные элементы в повестях (и циклах в целом) в статусе композиционных структур, эксплицирующих авторскую/читательскую коммуникативную стратегию.

5. Проследить эволюцию модели идеального читателя (цикл «Вечера.» - цикл «Миргород» - «петербургские повести») через выявление изменений в коммуникативной стратегии автора/читателя.

На защиту выносятся следующие положения:

1. В процессе моделирования рецептивной стратегии читателя помимо паратекстуальных знаков и эксплицитных нарративных инстанций участвует диегетическая развертка различных коммуникативных моделей. Выявление метадискурсивного потенциала этих моделей позволяет вскрыть автореферентный коммуникативный статус гоголевских текстовых актантов.

2. На всех уровнях наррации выявляется авторская стратегия со/противопоставления различных коммуникативных механизмов. Коммуникативные модели, реализованные в повестях Н.В. Гоголя, характеризуются общей тенденцией к совмещению этической интенции, связанной с репродуктивной трансляцией смысла, и эстетической интенции, связанной с априорной неоднозначностью интерпретации художественного текста. Практическая реализация этого совмещения выражается, с одной стороны, во вмешательстве автора (через присвоение им свободных интерпретационных возможностей) в процесс выявления читателем цели художественной репрезентации, с другой стороны - в игровой рефлексии автора/читателя над репродуктивностью смысла. Сопряжение этих конфликтных установок является коммуникативной предпосылкой, которая спровоцировала различные варианты мифологизации фигуры Гоголя-автора.

3. В повестях Н.В. Гоголя функциональное значение приобретают проницаемость границ между различными повествовательными уровнями, с одной стороны, и, с другой стороны, рефлексия над границами художественного текста, репрезентированная: в нарративной развертке дискурса «слухи», сопрягающей реальное и вымышленное; в актуализации «магического» потенциала слова; в метаметафоре «искусство-зеркало» и т.д. За счет этого актуализируется рецептивный принцип идентификации читателя с текстовыми актантами и механизм экстраполяции знаковой системы текста на нехудожественную реальность и наоборот. Именно этот принцип позволяет Гоголю-автору управлять имагинарным-воображаемым (В.Изер) читателя, имплицируя в него инерцию процесса смыслообразования.

4. Видоизменение коммуникативной стратегии читателя связано с различными художественными способами экспликации экзистенциального статуса всех субъектов коммуникации. В цикле «Вечера.» коммуникация между автором и читателем функционирует по законам карнавального мира, в рамках которого изначально «чужой» читатель инициируется в национальное «мы». В цикле «Миргород» интерференция нарративных позиций «изнутри/извне» проблематизирует коммуникативную стратегию автора/читателя в аспекте идеи апостасийного разрушения модели «я-в-мире» (В.И. Тюпа). Субъект-субъектные отношения между автором и читателем, зафиксированные в цикле «Вечера.» и осмысленные в цикле «Миргород» как неустойчивые, в «петербургских повестях» распадаются. Это провоцирует распад конкретизации, связанной с активным поиском авторитетной смысломоделирующей инстанции, и «имагинарной рецепции», связанной с пассивным присвоением авторской точки зрения на реальность, которая никогда не существовала в ней в статусе априорной.

5. В творчестве Н.В. Гоголя стратегия автокомментирования является одной из центральных авторских коммуникативных стратегий, позволяющих рассматривать весь корпус его текстов как единую художественную систему.

Апробация работы. Основные положения и результаты исследования были представлены в виде научных докладов на аспирантских семинарах кафедры русской литературы и теории литературы ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет» (20082012), на ежегодных конференциях молодых ученых, проводимых ФГБОУ ВПО «Новосибирский государственный педагогический университет» (2009-2012), на межрегиональной научной конференции «Надо любить Россию.» (Оренбург, 2009); на VII и VIII международной летней школе по русской литературе (СПб, 2011-2012).

Структура работы. Работа объемом в 284 страницы состоит из введения, четырех глав, заключения и списка литературы, включающего 277 наименований.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Категория идеального читателя в повестях Н.В. Гоголя"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Выработка методологии исследования рецептивных механизмов является одной из актуальных проблем современного литературоведения. Несмотря на то, что представители рецептивной эстетики теоретически обосновали важность изучения инстанции читателя, практическое применение метаязыковых принципов данного направления нельзя назвать универсальным, с одной стороны, по причине отсутствия единообразия подходов внутри рецептивно-эстетической парадигмы, с другой стороны, по причине специфичности конкретного литературного материала. Сопрягая несколько подходов (нарратологический, собственно дискурсный, семио-эстетический), в данном диссертационном исследовании мы попытались сформулировать и применить ряд интегральных методологических ходов в исследовании категории идеального читателя: описание коммуникативных стратегий в диететических дискурсивных моделях; выявление элементов изоморфизма между коммуникативными стратегиями персонажей (рассматривая их как диегетических субъектов и как персонифицированные креативные/рецептивные функции) и коммуникативными стратегиями нарративных инстанций; выявление (на основании универсального рецептивного принципа идентификации) адекватных этим стратегиям механизмов актуализации/дезактуализации границ между фикциональной достоверностью автора и реальной достоверностью читателя.

Практическое использование этих методологических ходов показало, что в повестях Н.В. Гоголя сопряжение этических и эстетических установок автора провоцирует появление двух конфликтно сосуществующих стратегий имплицитного автора. Одна из них направлена на формирование репродуктивной интерпретационной восприимчивости читателя. В данном случае автор провоцирует читателя на поиск смысла - конечной цели художественной репрезентации. Вторая стратегия направлена на актуализацию рецептивной активности читателя. В данном случае автор апеллирует к ментальному потенциалу читателя, преобразующего графические знаки текста в имагинарную конструкцию, через которую в реальность не-текста транслируется именно авторское видение реальности. Если первая «пассивная» стратегия читателя предполагает активный поиск авторитетной смысломоделирующей нарративной инстанции (конкретизация текста), то вторая «активная» стратегия предполагает пассивное восприятие точки зрения имплицитного автора на реальность, которая никогда не присутствовала в ней в статусе априорной (рецепция текста).

В повестях цикла «Вечера на хуторе близ Диканьки» конфликтное коммуникативное поле задается на уровне диегезиса через противопоставление и взамопародирование двух дискурсивных систем: «устной», в рамках которой моделируется репродуктивный механизм восприятия, основанный на вере в существование инфернального вторжения в мир, и «письменной», в рамках которой моделируется активно-интерпретационный механизм, основанный на критическом потенциале сознания реципиента. На уровне первичного нарратора Рудого Панька, который выступает не только в статусе диететического нарратора, но и в статусе издателя - инстанции, репрезентирующей стратегию имплицитного автора, оппозиция этих двух дискурсивных моделей дезактуализируется. Имплицитный читатель, игнорируя эту дезактуализацию, неизбежно оказывается в ситуации квазиинтерпретации, поскольку на уровне первичного нарратора задается иная идентификационная оппозиция «свой/чужой». Через эту мифологическую оппозицию, актуализирующую для всех членов коммуникации экзистенциальную позицию карнавально-национального «мы», снимается конфликтность, развернутая в диегезисе повестей. Изначальный статус имплицитного читателя, зафиксированный на уровне эксплицитных рецептивных инстанций, означивается через второй элемент оппозиции -«чужой». Посредством принципа идентификации читатель, «погружаясь» в конфликтный диететический мир «Вечеров.», проходит ряд дискурсивных инициаций, после чего, актуализируя целостность сверхжанровой конструкции (в частности, через паратекст) - целостность карнавального мира, приобретает статус «своего». Целостность конструкции определяет взаимную обусловленность двух дискурсивных систем в процессе актуализации цели репрезентации. Через «устную» дискурсивную модель транслируется априорная, репродуктивная экзистенциальная позиция «мы-в-мире». Тогда как через «письменный» дискурс, актуализирующий критическую интенцию реципиента (в частности, через нарративную, риторическую организацию - через фигуральный язык, допускающий вариативность трактовок), транслируется потенциальное распадение модели «мы». Те смыслы, которые эксплицируются автором через персонажей как устойчивые, встраиваются в поле свободных рецептивных возможностей читателя, знаменуя слияние этического посыла автора (перевоспитание читателя) и эстетической позиции читателя, в рамках которой он может проигнорировать этот посыл, актуализируя лишь игровую природу авторской конструкции. Но собственно эстетическая позиция читателя, актуализированная в рамках «письменного» дискурса, оказывается этически маркирована в «устном» дискурсе (воровство «господ писак» как вольность переложения первоисточника). На метадискурсивном уровне совмещение этих двух различных дискурсивных систем моделирует имагинарную конструкцию читателя, в рамках которой фиксируется модель «мы-в-мире» и эксплицируется факт возможного разрушения этой модели через отклонение читателя от репродуктивного механизма восприятия. Собственно этический посыл имплицитного автора оказывается направлен на восстановление этого механизма через актуализацию процесса национальной самоидентификации в статусе единственно возможного способа сохранить устойчивость мира. В данном контексте повесть «Иван Федорович Шпонька.», в которой сталкиваются и комически переосмысляются вышеописанные стратегии, становится своеобразным тестом для читателя на способность выявлять ложные механизмы самоопределения.

Принцип конфликтности продолжает реализовываться в повестях цикла «Миргород». Изначально фиксированная конструкция мир-города (через идиллическую модальность, эпическую дистанцию) репрезентативно разрушается вследствие апостасийного статуса диететических субъектов. Этот принцип, репрезентируя онтологическое свойство художественной реальности, усугубляется: конфликтность как прием инициации читателя вырождается в ряд коммуникативных сбоев и провалов. Предельная неустойчивость бытия репрезентируется и на нарративном уровне. Заданные в паратекстуальном обрамлении цикла две оппозиционные точки зрения «изнутри» и «извне» имплицируются в одного субъекта, который одновременно выступает и в статусе нарратора и в статусе эксплицитной диететической реализации имплицитного читателя «Вечеров.». Позиция «извне» создает условия, при которых читатель может отстраниться от ряда развернутых перед ним событий (иронически, эпически), позиция «изнутри» актуализирует процесс идентификации, в рамках которой читатель оказывается частью диететического мира. Постоянная интерференция этих точек зрения (в каждом конкретном тексте они приобретают различные коннотаты) дезактуализирует границу между различными повествовательными уровнями, между текстом и не-текстом. Гипотетическое преодоление границ между фикциональным и реальным поддерживается на уровне диегезиса посредством маркера «слухи», позволяющего внутри текста выявить механизм экстраполяции знаковой системы на реальность и наоборот, а также посредством различного рода экспликаций перформативной природы слова. В рамках концепции «живого слова», неконфликтно сопрягающей магическую и эстетическую функцию вербального творчества, актуализируется суггестивно-мифологический рецептивный потенциал, отсылающий к репродуктивному механизму в «Вечерах.». Но если в «Вечерах.» этот механизм проблематизируется, то в цикле «Миргород» он начинает использоваться автором/читателем. Диегетические сбои и провалы, выступая как внешние, наблюдаемые читателем события и как события причастные ему, начинают восприниматься в статусе вариаций культурно-мифологического протосюжета о столкновении человека с инфернальным (от исторического - поляки, трансцендентного - кошечка Пульхерии Ивановны, панночка до бытового - «нулевое "я"»). Репродуктивное восприятие идеи апостасийного разрушения и интерференция позиций «изнутри/извне», актуализирующая активность читателя в поиске конечной цели репрезентации этого разрушения, на метадискурсивном уровне создают условия, при которых в воспринимающее сознание имплицируется коммуникативное предупреждение автора об угрозе участия читателя в «реальном сюжете» о столкновении с инфернальным. Проблематизируя экзистенциальный статус диететических субъектов (модель «я-в-мире» в каждой повести искажается), имплицитный автор проблематизирует и статус читателя в аспекте его возможностей сохранения границы между бытием и небытием.

Петербургские повести», хотя и не были оформлены Н.В. Гоголем в единый цикл, также выявляют концептуальное единообразие в коммуникативных стратегиях автора/читателя. Конкретизация как поиск конечной цели художественной репрезентации и рецепция как способ трансформации графических знаков текста в имагинарную конструкцию читателя, транслирующую авторское видение реальности, которое никогда не было зафиксировано в ней в статусе априорного, начинают распадаться. Идеальные коммуникативные модели, развернутые в диегезисе повестей, актуализируют момент предельной адекватности конкретизации читателя, тогда как нарративная организация текстов дискредитирует авторитетную нарративную инстанцию, моделирующую смыслы (в предыдущих текстах она выявлялась на уровне сверхжанровой конструкции). Экфразис и дискурс «слухи», разворачиваясь через нарративную структуру текстов, актуализируют предельную проницаемость границ между различными нарративными уровнями (парадигматическими уровнями, на которых функционируют только креативные или только рецептивные инстанции текста, синтагматическими уровнями, на которых функционируют соответствующие друг другу инстанции автора и читателя). Нарратор, репрезентируя креативно-рецептивный механизм текстопорождения, «втягивает» читателя в текст (эксплицитный читатель «Вечеров.» становится в «петербургских повестях» персонажем) и, как следствие, присваивает его интерпретационную функцию. Нарратор, эксплицитно разворачивая стратегии имплицитного читателя внутри текста и иронически их переосмысляя, фиксирует непродуктивность каждой из них. Актуализируя одну из эксплицитных стратегий, имплицитный читатель неизбежно оказывается в ситуации квазиинтерпретации (акцентуация фикционального мира как непричастного затекстовой реальности конструкции -неправдоподобной, алогичной, игровой и акцентуация фикционального в статусе конструкции изоморфной этой реальности и более правдоподобной по отношению к действительности читателя). Гоголь-автор создает коммуникативную модель, в которой вытесняется интерпретационный потенциал читателя как таковой. Диегетические модели коммуникации, провоцирующие читателя на поиск целостности в коммуникативной автора, и нарративная дискредитация этих ментальных усилий манифестируют одно из онтологических свойств гоголевского дискурса - стремление совместить религиозно-этическое, связанное с идеей императивной передачи смыслов и идеей репродуктивного присвоения их, и эстетическое, предполагающее априорную экспликацию множества смыслов. Имплицируя в имагинарную конструкцию читателя свое видение реальности (хаотичной, инфернальной), автор делает открытым вопрос о собственных намерениях. Репродуктивность передачи смысла через момент процессуальное™ трансформируется в становление смысла. В предельных, фиксированных вариантах цель данных художественных репрезентаций сводится, с одной стороны, к актуализации читательской активности в изменении себя и мира (Гоголь-проповедник), с другой стороны, к транслированию инфернального в затекстовую реальность через читателя (Гоголь-бес).

Сопряжение этического и эстетического в художественном дискурсе неизбежно трансформирует либо первое, либо последнее. Этическая интенция, связанная с императивным творением действительности, выразилась в различных вариациях рефлексии автора над репродуктивностью смысла (возникают попытки переосмыслить художественность и трансформировать ее через актуализацию коммуникативных механизмов, свойственных различным фольклорным формам, мифу, слухам). Тогда как эстетическая интенция, предполагающая неоднозначность дешифровки, выразилась в предельной экспликации рецептивных стратегий, которая, в конечном счете, сводится к присвоению читательской интерпретационной свободы и вытеснению этой инстанции. В повестях Гоголь-автор формирует напряженное коммуникативное поле, которое становится своеобразной точкой бифуркации - точкой, провоцирующей появление ряда других художественных/нехудожественных и поведенческих стратегий автора: стратегия автокомментирования как восстановление единства смысла и подавление интерпретационной свободы читателя; создание квазихудожественных конструктов типа «Театральный разъезд.», в которых стирается эстетическая дистанция между автором и героем; создание прецедентной художественной формы в «Мертвых душах», жанрово узаконивающей присутствие голоса имплицитного автора в нарративе; текстовые построения (например, «Выбранные места.») как рефлексия автора над границами художественности, провоцирующая отказ от факта интерпретационных вариаций и переход к императивному конструированию своего читателя; символическое и буквальное уничтожение текстов как вытеснение инстанции реципиента и восстановление идеального авторского замысла, означенного В. Зеньковским как «эстетическая утопия». Эти стратегии Гоголя требуют детального анализа для восстановления целостной модели его творчества. Их описание можно помыслить в качестве перспектив дальнейшего исследования. Актуализируя через компаративистские методы синхронный и диахронный аспекты исследования, в качестве перспектив работы можно рассмотреть описание коммуникативных стратегий в «Повестях Белкина» A.C. Пушкина - автора, эстетическая концепция которого исключает этическую интенцию, и описание коммуникативных стратегий в текстах Ф.М. Достоевского («Бедные люди», «Двойник») -автора, в творчестве которого были переосмыслены основные принципы эстетики Н.В. Гоголя.

Список научной литературыКовалева, Татьяна Михайловна, диссертация по теме "Теория литературы, текстология"

1. Гоголь, Н.В. Полное собрание сочинений: в 14 т. / Николай Васильевич Гоголь; коммент. редкол. изд-ва АН СССР. М.; J1. : Изд-во АН СССР, 1937-1952. - 14 т.

2. Гоголь, Н.В. Собрание сочинений: в 8 т. / Николай Васильевич Гоголь; коммент., ред. В.Р. Щербины. М. : Правда, 1984. - 8 т.

3. Лермонтов, М.Ю. Полное собрание сочинений: в 5 т. / Михаил Юрьевич Лермонтов; коммент., ред. Д.И. Абрамовича. М. ; Л. : Academia, 1935-1937.-5 т.

4. Погорельский, А. Сочинения, письма / А. Погорельский. СПб. : Наука, 2010.-756 с.

5. Пушкин, A.C. Полное собрание сочинений: в Ют. / Александр Сергеевич Пушкин; коммент., ред. Б.В. Томашевского. М. : Наука. Ленигр. отд-ние, 1977-1979. - 10 т.

6. Сенковский, О.И. Фантастические путешествия барона Брамбеуса / О.И. Сенковский // Сенковский О.И. Сочинения барона Брамбеуса. М. : Сов. Россия, 1989. - С. 23-186.

7. Научно-исследовательская литература

8. Абрамович, Г.Л. «Старосветские помещики» Н.В. Гоголя / Г.Л. Абрамович // Уч. записки Моск. обл. пед. ин-та. им. Н.К. Крупской. 1956. - Т. 40. - Вып. 2. - С. 33^18.

9. Аверинцев, С.С. Бахтин, смех, христианская культура / С.С. Аверинцев // Аверинцев С.С. М.М. Бахтин как философ. М. : Наука, 1992.-С. 7-19.

10. Аверинцев, С.С. Поэтика ранневизантийской литературы / С.С. Аверинцев. СПб. : Азбука-классика, 2004. - 480 с.

11. Ю.Агранович, С.З. Стилевая игра с двойничеством в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» / С.З. Агранович // Вестник СамГУ. 2000. - №1 (15). - С. 73-80.

12. П.Алюшева, Ю.Р. Отражение национального сознания в раннем творчестве Н.В. Гоголя / Ю.Р. Алюшева // Десятые Ефремовские чтения : сб. науч. тр. / под ред. М.В. Ягодкина.- СПб. : Лема, 2007. С. 26-29.

13. Анненский, И.Ф. О формах фантастического у Гоголя / И.Ф. Анненский // Анненский И.Ф. Книга отражений. М. : Наука, 1979. -С. 207-216.

14. Анненский, И.Ф. Проблема гоголевского юмора/ И.Ф. Анненский // Анненский И.Ф. Книга отражений. М. : Наука, 1979. -С. 7-20.

15. Анненский, И.Ф. Художественный идеализм Гоголя // И.Ф. Анненский // Анненский И.Ф. Книга отражений. М. : Наука, 1979. -С. 216-225.

16. Архипова, Ю.В. Художественное сознание Н.В. Гоголя в эстетике барокко : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Архипова Юлия Владимировна. Екатеринбург, 2004. - 207 с.

17. Барабаш, Ю.Я. Гоголь. Загадка «Прощальной повести»: «Выбранные места из переписки с друзьями». Опыт непредвзятого прочтения / Ю.Я. Барабаш. М. : Худож. лит., 1993. - 269 с.

18. Барабаш, Ю.Я. «Лица басурманской национальности» у Гоголя и Шевченко / Ю.Я. Барабаш // Вопросы литературы. 1999. - №3. -С. 204-235.

19. Барабаш, Ю.Я. О диалектике национального и общечеловеческого (Гоголь) / Ю.Я. Барабаш // Ломидзевские чтения : сб. науч. тр. / под ред. Ю.Я. Барабаша. М. : ИМЛИ РАН, 2008. - С. 95-103.

20. Барабаш, Ю.Я. Почва и судьба: Гоголь и украинская литература: у истоков / Ю.Я. Барабаш. М. : Наследие, 1995. - 223 с.

21. Барабаш, Ю.Я. Сад и вертоград. Гоголевское барокко: на подступах к проблеме / Ю.Я. Барабаш // Вопросы литературы. 1993. -№. 1.-С. 135-156.

22. Барт, P. S/Z. / Р. Барт ; пер. с фр. Г.К. Косикова, В.П. Мурат. 2-е изд., испр. - М. : Эдиториал УРСС, 2001. - 232 с.

23. Бахтин, М.М. Автор и герой в эстетической деятельности / М.М. Бахтин // Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. — М. : Худож. лит. 1986. - С. 5-25.

24. Бахтин, М.М. Искусство слова и народная смеховая культура: Рабле и Гоголь / М.М. Бахтин // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М. : Худож. лит., 1975. - С. 484^196.

25. Бахтин, М.М. Проблема речевых жанров / М.М. Бахтин // Собр. соч.: в 7 т. М. : Русские словари, 1996. - Т. 5. - С. 159-206.

26. Бахтин, М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.М. Бахтин. М. : Худож. лит., 1965. - 518 с.

27. Бахтин, М.М. Эстетика словесного творчества / М.М. Бахтин. М. : Искусство, 1979. - 423 с.

28. Белинский, В.Г. Избранные эстетические работы: в 2 т. / Виссарион Григорьевич Белинский; коммент. Н.К. Гея. М. : Искусство, 1986. - 2 т.

29. Белозерова, A.B. Диалектика художественного и религиозного в творческой эволюции Н.В. Гоголя : автореф. дис. . канд. филос. наук : 09.00.04 / Белозерова Алевтина Викторовна. М., 2009. - 24 с.

30. Белый, А. Мастерство Гоголя / А. Белый. М. ; J1. : Гос. изд-во худ. лит-ры, 1934. - 324 с.

31. Беспрозванный, В. «Миргород» Гоголя: цикл как текст /

32. B. Беспрозванный // Пермяковский сборник : сб. науч. тр. / под ред. Н. Мазур. М. : Новое издательство, 2010. - Вып. 7. - С. 308-326.

33. Боровиков, Д. Пишущие герои у Гоголя / Д. Боровиков // Вопросы литературы. 2007. - № 2. - С. 251-274.

34. Воронин, A.A. Интерпретация персонажных субтекстов: основы теории (на материале художественной прозы) / A.A. Воронин. М. : Изд-во МГОУ, 2007. - 349 с.

35. Бочаров, С.Г. О художественных мирах: Сервантес, Пушкин, Баратынский, Гоголь, Достоевский, Толстой, Платонов / С.Г. Бочаров. М. : Сов. Россия, 1985. - 296 с.

36. Бочаров, С.Г. Поэтика Пушкина. Очерки / С.Г. Бочаров. М. : Наука, 1974.-206 с.

37. Бочаров, С.Г. Сюжеты русской литературы / С.Г. Бочаров. М. : Языки русской культуры, 1999. - 632 с.

38. Брюсов, В.Я. Испепеленный / В.Я. Брюсов // Собр. соч.: в 7 т. М. : Худож. лит., 1975. - Т. 6. - С. 98-120.

39. Бухарев, A.M. Три письма в Н.В. Гоголю, писанные в 1848 году / A.M. Бухарев // Гоголь в русской критике : антология / под ред.

40. C.Г. Бочарова. М. : Фортуна ЭЛ, 2008. - С. 128-152.

41. Вайскопф, М.Я. Птица-тройка и колесница души. Работы 1978-2003 годов / М.Я. Вайскопф. М. : Новое литературное обозрение, 2003. -576 с.

42. Вайскопф, М.Я. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст / М.Я. Вайскопф. 2-е изд, испр. и расшир. - М. : Изд-во РГГУ, 2002. - 686 с.

43. Вежбицка, А. Метатекст в тексте / А. Вежбицка // Новое в зарубежной лингвистике. 1978. - Вып. VIII. - С. 402-421.

44. Вежбицка, А. Понимание культур через посредство ключевых слов /

45. A. Вежбицка. М. : Языки русской культуры, 2001. - 288 с.

46. Вежбицка, А. Язык, культура и познание / А. Вежбицка. М. : Русские словари, 1997. - 416 с.

47. B.В. Виноградов. -М. : Высшая школа, 1971. 240 с.

48. Виноградов, В.В. Избранные труды. О языке художественной прозы / В.В. Виноградов. М. : Наука, 1980. - 360 с.

49. Виноградов, В.В. Избранные труды. Поэтика русской литературы / В.В. Виноградов. М. : Наука, 1976. - 511 с.

50. Виноградов, В.В. Проблема авторства и теория стилей / В.В. Виноградов. М. : Гослитиздат, 1961. - 614 с.

51. Виноградов, В.В. Проблема сказа в стилистике / В.В. Виноградов // Поэтика. Временник отдела словесных искусств ГИИИ : сб. науч. тр. / под ред. Б. Эйхенбаума, Ю. Тынянова. JI. : Academia, 1926. - Вып. 1. - С. 24-40.

52. Виноградов, И.А. Гоголь художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания / И.А. Виноградов. - М. : Наследие, 2000. - 445 с.

53. Виноградов, И.А. Повесть Н.В. Гоголя «Вий»: Из истории интерпретаций / И.А. Виноградов // Н.В. Гоголь и современная культура: Шестые Гоголевские чтения : сб. науч. тр. / под ред. В.П. Викуловой. М. : КДУ, 2007.-С. 105-122.

54. Виноградская, H.J1. Структура диалога в драматургии Н.В. Гоголя (Комедия «Женитьба») : автореф. дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Виноградская Наталья Леонидовна. М., 2006. - 24 с.

55. Виролайнен, М.Н. «Миргород» Н.В. Гоголя (проблемы стиля) : дис. . канд филол. наук : 10.01.01 / Виролайнен Мария Наумовна. Л., 1980. -200 с.

56. Виролайнен, М.Н. Речь и молчание / М.Н. Виролайнен. СПб. : Амфора, 2003.-503 с.

57. Вороненков, И.И. Повесть Н.В. Гоголя «Нос» в англоязычных переводах: Проблема интерпретации : автореф. дисс. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Вороненков Иван Ильич. Саратов, 2004. - 24 с.

58. Воропаев, В.А. Забытая книга / В.А. Воропаев // Московский журнал. -2006.-№6.-С. 39-43.

59. Воропаев, В.А. «На зеркало неча пенять.» (Смысл эпиграфа и «немой сцены» в комедии Н.В. Гоголя «Ревизор») / В.А. Воропаев // Русская речь. 2002. - № 6. - С. 9-15.

60. Вранчан, Е.В. Функция средств передвижения в художественном мире Н.В. Гоголя : автореф. дис. . канд. фил. наук : 10.01.01 /Вранчан Елена Витальевна. Новосибирск, 2011. - 24 с.

61. Гадамер, Г.Г. Актуальность прекрасного / Г.Г. Гадамер ; пер. с нем. А. В. Михайлова. М. : Искусство, 1991. - 367 с.

62. Гадамер, Г.Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики / Г.Г. Гадамер ; пер. с нем. Б.Н. Бессонова. М. : Прогресс, 1988. - 704 с.

63. Гаджиева, Т.Б. Повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба» и религиозная позиция ее автора / Т.Б. Гаджиева // Науч. мысль Кавказа. 2007. -N4.-С. 91-93.

64. Геймбух, Е.Ю. Способ организации словесного ряда в «Мертвых душах» Н.В. Гоголя / Е.Ю. Геймбух // Русский язык в школе. 2002. - №1. -С. 52-56.

65. Гиппиус, В.В. Гоголь / В.В. Гиппиус. Л. : Мысль, 1924. - 239 с.

66. Гольденберг, А.Х. Библейский текст в экфрасисе Гоголя / А.Х. Гольденберг // Поэтика русской литературы : сб. науч. тр. / под ред. Н.Д. Тамарченко. М. : Изд-во РГГУ, 2009. - С. 404-419.

67. Гольденберг, А.Х. Фольклорные и литературные архетипы в поэтике Н. В. Гоголя : автореф. дис. . д-ра филол. наук : 10.01.01 / Гольденберг Аркадий Хаимович. Волгоград, 2007 - 40 с.

68. Гольденберг, А.Х. Экфрасис в поэтике Гоголя: текст и метатекст /

69. A.Х. Гольденберг // Филологические науки. 2007. - N 1. - С. 13-23.

70. Гончаров, С.А. Гоголевский текст и «духовное око» / С.А. Гончаров // Гоголь в русской критике : антология / под ред. С.Г. Бочарова. М. : Фортуна ЭЛ, 2008. - С. 663-679.

71. Гончаров, С.А. Творчество Н.В. Гоголя в религиозно-мистическом контексте / С.А. Гончаров. СПб. : Изд-во РГПУ, 1997. - 340 с.

72. Гончаров, С.А. Творчество Н.В. Гоголя и традиции учительской литературы / С.А. Гончаров. СПб. : Образование, 1992. - 155 с.

73. Грамзина, Т.А. Фантастическая повесть Н.В. Гоголя «Вий» и ее место в сборнике «Миргород» / Т.А. Грамзина // Уч. Зап. Волгогр. Гос. пед. ун-та им. А. Серафимовича. 1964. - Вып. 17. - С. 107-134.

74. Григорьев, A.A. Письма к Н.В. Гоголю по поводу его последней книги / A.A. Григорьев // Гоголь в русской критике : антология / под ред. С.Г. Бочарова. М. : Фортуна Эл, 2008. - С. 119-128.

75. Гуковский, Г. А. Реализм Гоголя / Г.А. Гуковский. -М. ; Л. : Худож. лит., 1959.-532 с.

76. Гумбольдт, В. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человеческого рода (извлечения) /

77. B. Гумбольдт // Звегинцев В.А. История языкознания XIX-XX веков в очерках и извлечениях: в 2 ч. М. : Просвещение, 1960. - Ч. I. - С. 85-105.

78. Гуминский, В. Мир и герои «Миргорода» / В. Гуминский // Гуминский В. Гоголь Н.В. Миргород. М. : Наука, 1985. - С. 220-228.

79. Гус, М.С. Живая Россия и «Мертвые души» / М.С. Гус. М. : Сов. писатель, 1981.-337 с.

80. Гуссерль, Э. Феноменология внутреннего сознания времени / Э. Гуссерль // Собрание сочинений: в 4 т. ; пер. с нем. В.И. Молчанова. М. : Логос : Гнозис, 1994. - Т. 1. - 505 с.

81. Дарвин, М.Н. Новое истолкование «Миргорода» Н.В. Гоголя / М.Н. Дарвин // Русская литература, 1996. № 2. - С. 194-198.

82. Деррида, Ж. О грамматологии / Ж. Деррида ; пер. с фр. Н.С. Автономовой. М. : Ad Marginem, 2000. - с. 511.

83. Джафарова, К.К. Проблема единства сборника Н.В. Гоголя «Арабески» : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Джафарова Камилла Камильевна. Махачкала, 2004. - 179 с.

84. Дилакторская, О.Г. Фантастическое в «Петербургских повестях» Н.В.Гоголя / О.Г. Дилакторская. Владивосток : Изд-во Дальневост. ун-та, 1986.-206с.

85. Дильтей, В. Введение в науки о духе / В. Дильтей // Собрание сочинений: в 6 т. ; пер. с нем. B.C. Малахова. М. : Дом интеллектуальной книги, 2000. - Т. 1. - С. 270-730.

86. Дильтей, В. Построение исторического мира в науках о духе /

87. B. Дильтей // Собрание сочинений: в 6 т. ; пер. с нем. В.А. Куренного. М. : Три квадрата, 2004. - Т. 3. - С. 10-413.

88. Драгомирецкая, Н.В. Стилевая игра как принцип формы. Н.В. Гоголь / Н.В. Драгомирецкая // Смена литературных стилей : сб. науч. тр. М. : Наука, 1977. - С. 251-299.

89. Дрозда, М. Нарративные маски русской художественной прозы / М. Дрозда // Russian Literature. Amsterdam, 1994. - Vol. 35. - №3/4.1. C. 287-548.

90. Дружников, Ю. «С Пушкиным на дружеской ноге» / Ю. Дружников // Дружников Ю. Дуэль с пушкинистами: Полемические эссе.- М. : Хроникер, 2001. С. 163-186.

91. Ермаков, И.Д. Психоанализ литературы: Пушкин, Гоголь, Достоевский / И.Д. Ермаков. М. : НЛО, 1999. - 512 с.

92. Есаулов, И.А. Рецепция Гоголя и вектор развития России / И.А. Есаулов // Десятые гоголевские чтения: Н.В. Гоголь и его творческое наследие. Юбилейный выпуск : сб. науч. тр. / под ред. В.П. Викуловой. М. : Фестпартнер, 2010. - С. 68-72.

93. Есаулов, И.А. Спектр адекватности в истолковании литературного произведения. («Миргород» Н.В. Гоголя) / И.А. Есаулов. -М. Изд-во РГГУ, 1995.- 102 с.

94. Женетт, Ж. Работы по поэтике. Фигуры: в 2 т. / Ж. Женетт ; пер. с фр. Б.М. Скуратова. М. : Изд-во им. Сабашниковых, 1998. - 2 т.

95. Жолковский, А.К. Перечитывая избранные описки Гоголя/

96. A.К. Жолковский // Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. -М. : Наука, 1994. С. 70-87.92.3арецкий, В.А. О лирическом сюжете «Миргорода» Н.В. Гоголя /

97. B.А. Зарецкий // Вопросы сюжетосложения : сб. науч. тр. / под ред. Л.М. Цилевича. Рига : Звайгзне, 1978. - Вы. 5. - С. 29-41.

98. Заславский, О.Б. Проблема слова в повести Н. В. Гоголя «Вий» / О.Б. Заславский // Wiener Slawistischer Almanach. München, 1997. - Band 39.- S. 5-22.

99. Золотусский, И.П. Смех Гоголя / И.П. Золотусский. М. : Моск. учебники, 2005. - 383 с.

100. Иванова-Георгиевская, Н. Герменевтика Поля Рикера на пути к самопониманию: майор Ковалев в поисках идентичности Электронный ресурс. / Н. Иванова-Георгиевская. Режим доступа: http://www.nbuv.gov.ua/Portal/SocGum/doksa/200610/12-25.pdf.

101. Изер, В. Вымыслообразующие акты / В. Изер // Новое литературное обозрение ; пер. с англ. Г. Дашевского. 1997. - № 27 -С. 23-40.

102. Изер, В. К антропологии художественной литературы / В. Изер // Новое литературное обозрение ; пер. с англ. И. Пешкова. 2008. - N 6. — С. 7-21.

103. Изер, В. Процесс чтения: феноменологический подход / В. Изер // Современная литературная теория: антология ; пер. с англ. И.В.Кабановой. -М. : Флинта; Наука, 2004 334 с.

104. Изер, В. Рецептивная эстетика. Проблема переводимости: герменевтика и современное гуманитарное знание / В. Изер // Академические тетради ; пер. с англ. Д. Иванова. 1999. - Вып. 6. - С. 59-96.

105. Ингарден, Р. Исследования по эстетике / Р. Ингарден ; пер. с польск. А. Ермилова, Б. Федорова. М. : Изд-во иностранной литературы, 1962.-572 с.

106. Иоскевич, О. На пути к «безумному» нарративу (безумие в русской прозе первой половины 19 века) / О. Иоскевич. Гродно : ГрГУ им. Я. Купалы, 2009. - 165 с.

107. Кассен, Б. Эффект софистики / Б. Кассен ; пер. с фр. А.Россиуса. -СПб. : Культурная инициатива, 2000. 238 с.

108. Кибальник, С.А. К вопросу о литературной стратегии Гоголя («Выбранные места из переписки с друзьями») / С.А Кибальник // Н.В. Гоголь как явление отечественной культуры : сб. науч. тр. Волгоград : Изд-во ВолГУ, 2009. - С. 4-30.

109. Киселев, B.C. Структура «Арабесок» Н.В. Гоголя и вопросы поэтики русского прозаического цикла 20-30-х годов XIX века: дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Киселев Виталий Сергеевич. Красноярск, 2000.- 189 с.

110. Ковалев, O.A. О наблюдающем за наблюдателями (об одном аспекте рецептивно-эстетического анализа художественного текста) / O.A. Ковалев // Критика и семиотика. 2005. - Вып. 8. - С. 119-125.

111. Ковылкин, А.Н. Читатель как теоретико-литературная проблема (рецептивная эстетика) : автореф. дис. . канд. филол. наук : 10.01.08 / Ковылкин Андрей Николаевич. М., 2007 - 24 с.

112. Кожевникова, H.A. Типы повествования в русской литературе XIX-XX вв. / H.A. Кожевникова. М. : Ин-т русского языка РАН, 1994. -336 с.

113. Колева, И. О комическом в творчестве Н.В. Гоголя: традиции и новаторство / И. Колева // Русская словесность. 2008. - № 1. - С. 18-25.

114. Компаньон, А. Демон теории. Литература и здравый смысл / А. Компаньон ; пер. с фр. С. Зенкина. М. : Изд-во им. Сабашниковых, 2001. -336 с.

115. Копенкина, У.А. Неосознанные формы авторского присутствия в «Ревизоре» Н.В. Гоголя / У.А. Копенкина // Изв. Сарат. ун-та. Нов. сер. Филология. Журналистика, 2011. Т. 11. - Вып. 1 - С. 49-54.

116. Корман, Б.О. Избранные труды по теории и истории литературы / Б.О. Корман. Ижевск: Изд-во Удм. ун-та, 1992. - 236 с.

117. Косиков, Г.К. Французская «новая критика» и предмет литературоведения / Г.К. Косиков // Теории, школы, концепция (Критические анализы): Художественный текст и контекст реальности : сб. научн. тр. / под ред. О.В. Егорова. М. : Наука, 1977. - С. 37-65.

118. Кривонос, В.Ш. Автор и комический герой у Гоголя / В.Ш. Кривонос // Кормановские чтения : сб. науч. тр. / под ред.

119. B.А. Зарецкого. Ижевск : Изд-во Удмурт, гос. ун-та, 1994. - Вып. 1.1. C. 110-114.

120. Кривонос, В.Ш. «Бедный Акакий Акакиевич» (Об идеологических подходах к «Шинели» Гоголя) / В.Ш. Кривонос // Вопросы литературы. -2004,-№6.-С. 139-156.

121. Кривонос, В.Ш. О смысле повести Гоголя «Рим» /

122. B.Ш. Кривонос // Известия РАН. Серия литературы языка. 2001. - № 6.1. C. 14-26.

123. Кривонос, В.Ш. О «фантастическом окончании» «Шинели» Н.В. Гоголя / В.Ш. Кривонос // Литературоведение и журналистика : сб. науч. тр. / под ред. Е.Г. Елиной. Саратов : Изд-во Сарат. ун-та, 2000. - С. 31-40.

124. Кривонос, В.Ш. Пародийный модус в «Мертвых душах» Гоголя («Повесть о капитане Копейкине») / В.Ш. Кривонос // Гоголеведческие студии: сб. науч. тр. / под ред. Т.В. Михед. Нежин : Изд-во НДУ 1м. М. Гоголя, 2008. - Вып. 17. - С. 140-147.

125. Кривонос, В.Ш. Повесть Гоголя «Шинель»: проблемы и трудности интерпретации / В.Ш. Кривонос // Изв. РАН. Сер. литературы и языка. 2004. -№ 6. - С. 3-14.

126. Кривонос, В.Ш. Проблемы читателя в творчестве Гоголя / В.Ш. Кривонос. Воронеж : ВГУ, 1981. - 167 с.

127. Кривонос, В.Ш. Самопародия у Гоголя / В.Ш. Кривонос // Изв. РАН. Сер. литературы и языка. 1993. - № 1. - С. 25-34.

128. Кривонос, В.Ш. Семантика границы в повести Гоголя «Портрет» /

129. B.Ш. Кривонос // Изв. РАН. Сер. литературы и языка 2006. - N 3. - С. 39-46.

130. Кривонос, В.Ш. Сны и видения в «Петербургских повестях» Гоголя / В.Ш. Кривонос // Филологические записки 2007. - Вып. 26.1. C. 18-35.

131. Кузнецов, И.В. Проблема жанра и теория коммуникативных стратегий нарратива / И.В. Кузнецов // Критика и семиотика. 2002. -Вып. 5.-С. 61-70.

132. Лахманн, Р. Дискурсы фантастического / Р. Лахманн ; пер. с нем. Н. Борисовой, Г. Потаповой, Е. Аккерман. М. : Новое литературное обозрение, 2009. - 384 с.

133. Левин, Ю.И. О семантике местоимений / Ю.И. Левин // Проблемы грамматического моделирования : сб. науч. тр. / под ред. A.A. Зализняка. М. : Наука, 1973.-С. 108-121.

134. Лосев, А.Ф. Диалектика мифа / А.Ф. Лосев. М. : Правда, 1990.145 с.

135. Лотман, Ю.М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя / Ю.М. Лотман // Избранные статьи: в 3 т. Таллин : Александра, 1993. - Т. I.- С. 413-447.

136. Лотман, Ю.М. Структура художественного текста / Ю.М. Лотман. М. : Искусство, 1970. - 383 с.

137. Лурье, С. Гоголь, Башмачкин и другие / С. Лурье // Аврора. -1984,-№4.-С. 115-122.

138. Лурье, С. К портрету Ковалева, или Гоголь-моголь / С. Лурье // Звезда. 1995. - № 5. - С. 212-217.

139. Ляпушкина, Е.И. Введение в герменевтику: учеб. пособие./ Е.И. Ляпушкина / под ред. изд-го совета С.-Петерб. гос. ун-та. СПб. : Изд-во С.-Петерб. гос. ун-та, 2002. - 96 с.

140. Ман, П. де. Аллегории чтения: Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста / П. де Ман ; пер. с англ. С.А. Никитина. Екатеринбург : Изд-во Урал, ун-та, 1999. - 368 с.

141. Ман, П. де. Гипограмма и инскрипция: поэтика чтения Майкла Риффатерра / П. де Ман // Новое литературное обозрение ; пер. с англ. С. Козлова. 1993. - №2. - С. 30-63.

142. Манн, Ю.В. Встреча в лабиринте: Ф. Кафка и Н. Гоголь / Ю.В. Манн // Вопросы литературы. 1999. - № 2. - С. 162-186.

143. Манн, Ю.В. Гоголь критик и публицист /Ю.В. Манн // Собр. соч. Н.В. Гоголя: в 8 т. - М. : Правда, 1984. - Т. 7. - С. 479-500.

144. Манн, Ю.В. Заметки о «неевклидовой геометрии» Гоголя, или «Сильные кризисы, чувствуемые целою массою» / Ю.В. Манн // Вопросы литературы. 2002. - № 4. - С. 170-201.

145. Манн, Ю.В. Поэтика Гоголя / Ю.В. Манн. М. : Худож. лит., 1988.-413 с.

146. Манн, Ю.В. «Сквозь видный миру смех.»: Жизнь Н.В. Гоголя: 1809-1835/Ю.В. Манн.-М. : МИРОС, 1994.-471 с.

147. Маркова, В.В. Поэтика безмолвия в русской литературе 1820-начала 1840-х годов : автореф. дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Маркова Виктория Валерьевна. Тюмень, 2005. - 24 с.

148. Маркович, В.М. Петербургские повести Н.В. Гоголя /

149. B.М. Маркович. JI. : Худож. лит., 1989. - 205 с.

150. Мароши, В.В. Имя автора (историко-типологические аспекты экспрессивности) / В.В. Мароши. Новосибирск : Изд-во Новосиб. ун-та, 2000. - 348 с.

151. Машинский, С.И. Историческая повесть Гоголя /

152. C.И. Машинский. М. : Сов. писатель, 1940. - 248 с.

153. Машинский, С.И. Художественный мир Гоголя / С.И. Машинский. М. : Просвещение, 1979. - 432 с.

154. Меднис, Н.Е. Венеция в русской литературе / Н.Е. Меднис. -Новосибирск : Изд-во Новосиб. ун-та, 1999. 392 с.

155. Меднис, Н.Е. Поэтика и семиотика русской литературы / Н.Е. Меднис. М. : Языки славянской культуры, 2011. - 232 с.

156. Меднис, Н.Е. «Религиозный экфразис» в русской литературе / Н.Е. Меднис // Критика и семиотика. 2006. - Вып. 10. - С. 58-67.

157. Мейзерский, В.М. Философия и неориторика / В.М. Мейзерский. -Киев : Лыбидь, 1991. 192 с.

158. Мережковский, Д.С. Гоголь и чёрт. Исследование / Д.С. Мережковский // Мережковский Д.С. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. М. : Сов. писатель, 1991. - С. 213-309.

159. Мечковская, Н.Б. Язык и религия / Н.Б. Мечковская. М. : Агентство «ФАИР», 1998. - 352 с.

160. Михеев, М.Ю. Перформативное и метатекстовое высказывание, или чем можно испортить перформатив? / М.Ю. Михеев // Логический анализ языка. Избранное 1988-1995 : сб. науч. тр. / под ред. Н.Д. Арутюновой. М. : Индрик, 2003. - С. 251-259.

161. Монахова, И. Страхи и ужасы. О повести Н.В. Гоголя «Вий» / И. Монахова // Вопросы литературы. 2009. - №3. - С. 269-303.

162. Морозова, Н.Г. Экфрасис в прозе русского романтизма : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Морозова Наталья Геннадьевна. Новосибирск, 2006.-210 с.

163. Москалева, А.Е. Метафора творчества в лирическом дискурсе Б.Л. Пастернака : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Москалева Анастасия Евгеньевна. Новосибирск, 2008. - 201 с.

164. Мочульский, К.В. Духовный путь Гоголя / К.В. Мочульский // Мочульский К.В. Гоголь. Соловьев, Достоевский. М. : Республика, 1995. -С. 7-60.

165. Музалевский, М.Е. Циклы и цикличность в сюжетно-композиционном составе произведений Н.В. Гоголя: «Арабески», «Женитьба», «Мертвые души» : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Музалевский Максим Евгеньевич. Саратов, 2000. - 251с.

166. Мукаржовский, Я. Искусство как семиологический акт / Я. Мукаржовский // Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства ; пер. с чешек. В.А. Каменского. М. : Искусство, 1994. -С. 190-198.

167. Мущенко, Е.Г. Поэтика сказа / Е.Г. Мущенко, В.П. Скобелев, JI.E. Кройчик. Воронеж : Изд-во Воронеж, ун-та, 1978. - 289 с.

168. Набиева, В.И. Модель контекста дискурса проповеди/

169. B.И. Набиева // Дискурс. 1997. - № 3 (4). - С. 32-41.

170. Набоков, В.В. Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев / В.В. Набоков. М. : Независимая газета, 1996.-438 с.

171. Нарушевич, А.Г. Мотив превращения и языковые средства его воплощения в повести Н.В. Гоголя «Вий» / А.Г. Нарушевич // Русский язык в школе.-2001.-№3.-С. 56-58.

172. Николаева, П.В. О неконвенциональном слове в творчестве Н.В. Гоголя / П.В. Николаева // Филологические науки. 2007. - N 4.1. C. 29-36.

173. Николаева, П.В. Проблема действенного слова в художественном мире Н.В. Гоголя : автореф. дис. . канд. наук : 10.01.01 / Николаева Полина Владимировна. Иваново, 2008. - 24 с.

174. Овечкин, C.B. Конфликт структур: наррация и история в «петербургских повестях» Гоголя / C.B. Овечкин // Изв. Уральского гос. ун-та. 2005. - Вып. 9. - № 35 - С. 223-237

175. Овечкин, C.B. Набоковский вопрос к «Шинели» Гоголя / C.B. Овечкин // Н.В. Гоголь и Русское Зарубежье: пятые Гоголевские чтения : сб. науч. тр. / под ред. В.П. Викуловой. М. : Университет, 2006. - С. 149— 160.

176. Овечкин, C.B. Повести Гоголя. Принципы нарратива : дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Овечкин Сергей Васильевич. СПб., 2005. - 187 с.

177. Овечкин, C.B. «Старосветские помещики»: неоднородность нарратива и жанровая трансформация / C.B. Овечкин // Дергачевские чтения : сб. науч. тр. / под ред. A.B. Подчиненов Екатеринбург : Изд-во Урал, ун-та, 2006.-С. 88-93.

178. Олейников, А. Теория наррации О.М. Фрейденберг и современная нарратология: попытка сравнительного анализа /

179. A. Олейников // Русская теория. 1920-1930-е годы. Материалы 10-х лотмановских чтений : сб. науч. тр. / под ред. С. Зенкина. М. : Изд-во РГГУ, 2004.-С. 124-147.

180. Осадчая, JI.A. Риторическая природа художественного дискурса в повестях Н.В. Гоголя : автореф. дис. . канд. наук : 10.01.01 / Осадчая Людмила Алексеевна. Новосибирск, 2003. - 21 с.

181. Остин, Дж. Как совершать действия при помощи слов? / Дж. Остин // Остин Дж. Избранное ; пер. с англ. Л.Б. Макеевой,

182. B.П. Руднева. М. : Идея-Пресс; Дом интеллектуальной книги, 1999.1. C. 13-135.

183. Падерина, Е.Г. Мотив книги и чтения в творческом сознании Н.В. Гоголя / Е.Г. Падерина // Театр. 2002. - N 4. - С. 17-21.

184. Падучева, Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью / Е.В. Падучева. М. : Наука, 1985. - 272 с.

185. Падучева, Е.В. Кто же вышел из «Шинели» Гоголя? (о подразумеваемых субъектах неопределенных местоимений) /Е.В. Падучева // Известия РАН. 1997. - № 2. - С. 20-27.

186. Печерская, Т.И. Еще раз о фантастическом в «Шинеле» Гоголя / Т.И. Печерская // Гоголь как явление мировой литературы : сб. науч. тр. / под ред. Ю.В. Манна. М. : ИМЛИ РАН, 2003. - С. 112-118.

187. Печерская, Т.И. Пространственно-семиотическая функция картин в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» / Т.И. Печерская // Сибирский филологический журнал. 2009. - №2. - С. 12-21.

188. Плохотнюк, В.М. Тема безумия в творчестве Н.В. Гоголя и Ю.И. Крашевского / В.М. Плохотнюк // Вестн. Моск. гос. обл. ун-та. Сер. : Рус. филология. 2007. - N 3. - С. 226-229.

189. Померанцев, И. Фантастическое в ранней прозе Н.В. Гоголя / И. Померанцев // Родник. 1990. - № 10. - С. 21-25.

190. Поплавская, И.А. Поэтические принципы в повествовательной структуре «Миргорода» / И.А. Поплавская // Гоголеведческие студии : сб. науч. тр. / под ред. Т.В. Михед. Нежин : Изд-во НДУ îm. M. Гоголя, 2008. -Вып. 17.-С. 42-54.

191. Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий / под ред. Н.Д. Тамарченко. -М.: Изд-во Кулагиной: Intrada, 2008. 358с.

192. Пропп, В.Я. Морфология «волшебной» сказки / В.Я. Пропп. -М. : Лабиринт, 1998. 512 с.

193. Пумпянский, Л.В. Гоголь. О «Записках сумасшедшего» Н.В. Гоголя. / Л.В. Пумпянский // Пумпянский Л.В. Классическая традиция: собрание трудов по истории русской литературы. М. : Языки русской культуры, 2000. - С. 329-342.

194. Ранчин, A.M. Пространственная структура повести Н.В. Гоголя «Страшная месть» и древнерусская словесность / A.M. Ранчин // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. 2009. - №2. - С. 16-26.

195. Ребеккини, Д. Как крестьяне читали Гоголя: попытка реконструкции рецепции / Д. Ребеккини // Новое литературное обозрение. 2001. -N 3(49). - С. 508-525.

196. Рейдерман И. Гоголь как постмодернист Электронный ресурс. / И. Рейдерман. Режим доступа: http://www.philosophy.ua/lib/16rejderman-doxa-10-2006.pdf.

197. Рикёр, П. Конфликт интерпретаций: Очерки о герменевтике / П. Рикёр ; пер. с фр. И.С. Вдовина. М. : Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 1995.-415 с.

198. Риффатерр, М. Истина в диетезисе / М.Риффатерр // Новое литературное обозрение ; пер. с англ. Г. Дашевского. 1997. - № 27. -С. 5-22.

199. Риффатерр, М. Критерии стилистического анализа / М. Риффатерр // Новое в зарубежной лингвистике ; пер. с англ.

200. A.M. Фитермана, С. Сапорта. -М. : Прогресс, 1980. Вып. 9. - С. 69-97.

201. Риффатерр, М. Формальный анализ и история литературы / М. Риффатерр // Новое литературное обозрение ; пер. с англ. С. Козлова. -1992.-№ 1.-С. 20-41.

202. Руднев, В.П. Морфология реальности: Исследование по философии текста / В.П. Руднев. М. : Русское феноменологическое общество, 1996. - 207 с.

203. Руднев, В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста / В.П. Руднев. М. : Аграф, 2000. - 432 с.

204. Руднев, В.П. Философия языка и семиотика безумия. Избранные работы / В.П. Руднев. М. : Территория будущего, 2007. - 528 с.

205. Серль, Дж. Что такое речевой акт? / Дж. Серль // Новое в зарубежной лингвистике ; пер. с англ. И.М. Кобозевой. 1986. -Вып. 17.-С. 151-169.

206. Сивкова, A.B. Концептуализация смеха как особенность идиостиля Н.В. Гоголя: (На примере текста повести «Ночь перед Рождеством») / A.B. Сивкова// Вестник молодых ученых. Филол. науки. -2006.-№ 1.-С. 21-26.

207. Синкевич, В.А. Феномен зеркала в истории культуры /

208. B. А. Синкевич. СПб. : Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - 66 с.

209. Скрипник, A.B. Специфика жанра «записок» в «Записках сумасшедшего» Н.В. Гоголя и «Сильфиде» В.Ф. Одоевского / A.B. Скрипник // Вестник Томского государственного университета. 2008. -№306. Январь.-С. 15-17.

210. Слонимский, A.JI. Техника комического у Гоголя / A.JI. Слонимский. Петроград : Academia, 1923. - 68 с.

211. Смирнов, И.П. Мегаистория / И.П. Смирнов. М. : АГРАФ, 2000. - 544 с.

212. Смирнов, И.П. Формирование и трансформирование смысла в ранних текстах Гоголя («Вечера на хуторе близ Диканьки») / И.П. Смирнов // Russian Literature, 1979. № 7. - P. 585-600.

213. Смирнов-Сокольский, Ник. Рассказы о книгах / Ник. Смирнов-Сокольский. М. : Книга, 1977. - 448 с.

214. Современное зарубежное литературоведение: Энциклопедический справочник / под ред. И.П. Ильина, Е.А. Цургановой. М. : Intrada, 1996. -318 с.

215. Сокурова, О.Б. Слово, имя, вещь в духовной проблематике «Петербургских повестей» Н.В. Гоголя / О.Б. Сокурова // Вестник Моск. обл. гос. ун-та. Русская филология. 2010. - № 3. - С. 152-158.

216. Софронова, JI.A. Рассказчик и слушатель в ранних повестях Гоголя / JI.A. Софронова // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2008. -№ 3. - С. 24-32.

217. Терц, А. В тени Гоголя / А. Терц. М. : Аграф, 2001. - 416 с.

218. Тимофеева, И.Ф. Повесть «Шинель» Н.В. Гоголя в итальянских переводах. Проблемы интерпретации : автореф. дис. . канд. филол. наук : 10.01.01 / Тимофеева Ирина Федоровна. Новосибирск, 2005. - 24 с.

219. Тодоров, Ц. Грамматика повествовательного текста / Ц. Тодоров // Новое в зарубежной лингвистике ; пер. с фр. Т.Д. Корельского. М. : Прогресс, 1978. - Вып.8: Лингвистика текста. - С. 450-463.

220. Тынянов, Ю.Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) / Ю. Тынянов // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М. : Наука, 1977.-С. 198-214.

221. Тюпа, В.И. Актуальность новой риторики для современной гуманитарной науки / В.И. Тюпа // Коммуникативные стратегии и гуманитарные технологии : сб. науч. тр. / под ред. В.И. Тюпы. -СПб. : Книжный дом, 2007. С. 9-73.

222. Тюпа, В.И. Аналитика художественного / В.И. Тюпа. М. : Лабиринт, 2001.- 192 с.

223. Тюпа, В.И. Анализ художественного текста / В.И. Тюпа. М. : Академия, 2006. - 336 с.

224. Тюпа, В.И. Архитектоника коммуникативного события (к первоосновам коммуникативной дидактики) / В.И. Тюпа // Дискурс. 1996. -№ 1. - С. 30-38.

225. Тюпа, В.И. Бахтин как парадигма мышления / В.И. Тюпа // Дискурс, 1996.-№1.-С. 9-16.

226. Тюпа, В.И. Дискурсивная практика теоретического мышления / В.И. Тюпа // Критика и семиотика. 2009. - Вып. 13. - С. 142-151.

227. Тюпа, В.И. Коммуникативные стратегии теоретического дискурса / В.И. Тюпа // Критика и семиотика. 2006. - Вып. 10. - С. 36-45.

228. Тюпа, В.И. Нарратив и другие регистры говорения Электронный ресурс. / В.И. Тюпа // №гга1:огшт : междисциплинарный журнал. 2011. - № 1-2. Весна-осень. - Режим доступа: http://narratorшm.rggu.ru/article.html?id=2027584.

229. Тюпа, В.И. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса («Архиерей» А.П. Чехова) / В.И. Тюпа. Тверь : Изд-во Тверск. гос. ун-та, 2001. - 58 с.

230. Тюпа, В.И. Очерк современной нарратологии / В.И. Тюпа // Критика и семиотика. 2002. - Вып. 5. - С. 5-31.

231. Тюпа, В.И. Сатирический дискурс Гоголя Электронный ресурс. /

232. B.И. Тюпа// Analysieren als Deuten: Wolf Schmid zum 60. Geburtstag. -Hamburg, 2004. P. 417-427. - Режим доступа: http://hup.sub.unihamburg.de/opus/volltexte/2008/72/chapter/HamburgUPAnalysi erenTjupa.pdf.

233. Тюпа, В.И. Три стратегии нарративного дискурса / В.И. Тюпа // Дискурс. 1997. - № 3 (4). - С. 106-108.

234. Усманова, А.Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации / А.Р. Усманова. Минск : Пропилеи, 2000. - 200 с.

235. Фангер, Д. В чем же, наконец, существо «Шинели» и в чем ее особенность / Д. Фангер // Гоголь : сб. науч. тр. / под ред. Ю.В. Манна. М. : Наследие, 1995. - С. 50-61.

236. Фатеева, H.A. Интертекст в мире текстов. Контрапункт интертекстуальности / H.A. Фатеева. М. : КомКнига, 2007. - 282 с.

237. Фаустов, A.A. «Сад расходящихся тропок»: рассказывание, сюжет и реальность в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н.В. Гоголя / A.A. Фаустов // Вестник СамГУ. Гуманитарная серия. 1998. -№ 3. - С. 23-38.

238. Финк, Э.Л. Зеркало «Ревизора» / Э.Л. Финк // Литература и театр : сб. науч. тр. / под ред. Э.Л. Финк. Самара : Изд-во Самарск. ун-та., 2006.1. C. 127-134.

239. Франк, С. Заражение страстями или текстовая «наглядность»: pathos и ekphrasis у Гоголя / С. Франк // Экфрасис в русской литературе : сб. науч. тр. / под ред. Л. Геллера. М .: «МИК», 2002. - С. 32-41.

240. Фрейденберг, О.М. Происхождение наррации / О.М. Фрейденберг // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М. : Наука : Глав. ред. вост. лит-ры, 1978. - С. 206-229.

241. Фуко, М. Археология знания / М. Фуко ; пер. с фр. М.Б. Раковой, А.Ю. Серебрянниковой. СПб. : Гуманитарная академия, 2004. - 416 с.

242. Фуко, М. Что такое автор? / М. Фуко // Лабиринт-эксцентр ; пер. с фр. О. Ивановой. 1991. -№3. - С. 28^3.

243. Фуксон, Л.Ю. Чтение / Л.Ю. Фуксон. Кемерово : Кузбассвузиздат, 2007. - 224 с.

244. Хайдеггер, М. Время и бытие: Статьи и выступления / М. Хайдеггер ; пер. с нем. В.В. Бибихина. М. : Республика, 1993. - 447 с.

245. Хапаева, Д. Неоконченные опыты над читателем: Н.В. Гоголь. Петербургские повести / Д. Хапаева // Нева. 2009. - № 3. - С. 218-244.

246. Ходель, Р. Экфрасис и «демоделизация» высказывания / Р. Ходель // Экфрасис в русской литературе : сб. науч. тр. / под ред. Л. Геллера. М. : «МИК», 2002. - С. 23-30.

247. Чавдарова, Д. Homo Legens в русской литературе XIX века / Д. Чавдарова. Шумен, 1997. - 142 с.

248. Шатин, Ю.В. Граница текста как семиотическая категория / Ю.В. Шатин // Вестник НГУ. 2011. - Т. 10. - Вып. 6: Журналистика. -С. 93-98.

249. Шатин, Ю.В. «Иван Федорович Шпонька и его тетушка»: поэтика «пустого места» / Ю.В. Шатин // Текст. Комментарий. Интерпретация = Интерпретация : сб. науч. тр. / под ред. Т.И. Печерской Новосибирск : Изд-во Новое, гос. пед. ун-та, 2008. - С. 82-83.

250. Шатин, Ю.В. Неориторика / Ю.В. Шатин // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий / под ред. Н.Д. Тамарченко. М. : Intrada, 2008.-С. 142-143.

251. Шатин, Ю.В. Ожившие картины: экфразис и диегезис / Ю.В. Шатин // Критика и семиотика. 2004. - Вып. 7. - С. 217-226.

252. Шатин, Ю.В. «Рим» Гоголя как риторическое целое / Ю.В. Шатин // Поэтика финала : сб. науч. тр. / под ред. Т.И. Печерской. -Новосибирск : Изд-во Новое, гос. пед. ун-та, 2009. С. 171-177.

253. Шлейермахер, Ф. Речи о религии к образованным людям ее презирающим : монологи / Ф. Шлейермахер ; пер. с нем. С. Л. Франка. СПб. : Алетейя, 1994.-335 с.

254. Шмид, В. Нарратология / В. Шмид. М. : Языки славянской культуры, 2003. - 312 с.

255. Штильман, С.Л. «Книга отражений». «Обломов»: гоголевские мотивы в романе И.А. Гончарова / С.Л. Штильман // Рус. словесность. 2002. -№ 3. - С. 28-33.

256. Шульц, С.А. Гоголь: Личность и художественный мир / С.А. Шульц. М. : Интерпракс, 1994. - 276 с.

257. Шульц, С.А. Гоголь и Новалис: об отношении Гоголя к немецкому романтизму / С.А. Шульц // Русская литература. 2005. - №3. - С. 99-108.

258. Шульц, С.А. Культурно-мифологическая семантика образа пасичника Рудого Паньки в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и в «Миргороде» / С.А. Шульц // Studia Literature Polono-Slavica. 2000. - №5. -С. 147-161.

259. Шумская, О.Н. Виртуальные игры «поэтикогерменевтиков»: особенности рецептивной методологии Х.Р. Яусса и В. Изера / О.Н. Шумская // Новггня фшолопя. 2005. -№ з (23). - С. 136-145.

260. Шумская, О.Н. Методологические принципы рецептивной критики / О.Н. Шумская // Вестник Севастопольского нац. тех. ун-та. 2004. -№ 51.-С. 94-101.

261. Шумская, О.Н. Художественный текст в рецептивно-эстетической теории Вольфганга Изера / О.Н. Шумская // Вюник Харюв. нац. ун-ту. -2004. № 667 - С. 182-187.

262. Эйхенбаум, Б.М. Как сделана «Шинель» Гоголя / Б.М. Эйхенбаум // Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л. : Худож. лит-ра, 1969. -С. 306-326.

263. Эко, У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста / У. Эко. СПб. : Симпозиум, 2005. - 502 с.

264. Эпштейн, М. Ирония стиля: демоническое в образе России у Гоголя / М. Эпштейн // Новое литературное обозрение. 1996. - № 19. -С. 129-147.

265. Эпштейн, М. Князь Мышкин и Акакий Башмачкин (к образу переписчика) / М. Эпштейн // Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX-XX веков. М. : Сов. писатель, 1988. - С. 65-82.

266. Эпштейн, М. О значении детали в структуре образа: «Переписчики» у Гоголя и Достоевского / М. Эпштейн // Вопросы литературы. 1984. - № 12. - С. 134-145.

267. Язык. Текст. Дискурс: Научный альманах Ставропольского отделения РАЛК / Л.Л. Редько, Г.Н. Мананко, Ю.И. Лебедев и др. / под. ред. проф. Г.Н. Манаенко. Ставрополь : Изд-во СГПИ, 2010. - Вып.8. - 582 с.

268. Якобсон, Р. Лингвистика и поэтика / Р. Якобсон// Структурализм: «за» и «против» : сб. науч. тр. / под ред. Е.Я. Басина, М.Я. Полякова. М. : Прогресс, 1975.-С. 193-230.

269. Ямпольский, М.Б. Ткач и визионер: Очерки истории репрезентации, или О материальном и идеальном в культуре / М.Б. Ямпольский. М. : Новое литературное обозрение, 2007. - 616 с.

270. Янушкевич, A.C. Проблема прозаического цикла в творчестве Н.В. Гоголя / A.C. Янушкевич // Проблемы метода и жанра : сб. науч. тр. / под ред. Ф.З. Кануновой. Томск : Изд-во Томск. Ун-та, 1977. - Вып. 4. -С. 26-32.

271. Яусс, Х.Р. История литературы как провокация литературоведения / Х.Р. Яусс // Новое литературное обозрение ; пер. с нем. Н. Зоркой. 1995. - №12. - С. 34-84.

272. Яусс, Х.Р. К проблеме диалогического понимания / Х.Р. Яусс // Вопросы философии ; пер. с нем. Е.А. Богатыревой. 1994. - №12. -С. 97-106.

273. Fanger, D. Gogol and His Reader / D. Fanger // Literature and Socity in Imperia Russia, 1800-1914. Stanford : Stanford university press, 1978.

274. Fanger D. The Creation of Nikolai Gogol / D. Fanger. Cambridge, Mass., London : The Belknap Press of Harvard University Press, 1979. - 189 p.

275. Hansen-Lowe, A. Gogol. Zur Poetik der Null- und Leerstelle / A. Hansen-Lowe // Wiener Slawistischcr Almanach. 1997. - № 39. -P. 183-303.

276. Karlinsky, S. The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol / S. Karlinsky. -Cambridg, Mass., London : Harvard University Press, 1976. 243 p.

277. Popkin, C. The Pragmatics of Insignificance: Chekhov, Zoshchenko, Gogol / C. Popkin. Stanford : Stanford University Press,1. P. 61-95.1993.-289 p.