автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х гг. XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х гг. XX века"

На правах рукописи

005004735

Эркенова Алимат Хасановна

КОНЦЕПТ КАВКАЗА В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 20-30-х гг. XX ВЕКА

Специальность: 10.01.01 - русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

- 1 ДЕК 2011

Москва-2011

005004735

Работа выполнена в Отделе новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья Учреждения Российской академии наук Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН.

Научный руководитель:

доктор филологических наук

Бигуаа Вячеслав Акакиевич (ИМЛИ РАН)

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук

Небольсин Сергей Андреевич (ИМЛИ РАН)

кандидат филологических наук

Лобанова Марина Валерьевна (Московский государственный областной университет)

Ведущая организация:

ГОУ ВПО «Литературный институт им. А. М. Горького»

Защита состоится «22» декабря 2011 года в 17.00 часов на заседании Диссертационного совета Д 002.209.02 при Институте мировой литературы им. А. М. Горького РАН по адресу: 121069, г. Москва, ул. Поварская д. 25а.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Института мировой литературы им. A.M. Горького РАН.

Автореферат разослан у » С; J^pV*. 2011 года.

Ученый секретарь Диссертационного совета

кандидат филологических паук

О. В. Быстрова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы. Русско-кавказские историко-культурные связи на-штывают многовековую историю. Первые фрагментарные письменные упоми-ния о Кавказе в древнерусской литературе можно отнести к началу XII в. («По-сть временных лет». «Слово о полку Игореве»), В литературе императорской )ссии упоминания о Кавказе присутствуют в одах М. В. Ломоносова, Р. Державина («На возвращение графа Зубова из Персии»), А. Н. Радищева Бова», «Песнь историческая»). Своеобразного апогея тема Кавказа в русской пературе достигла в XIX в. Затронутый в произведениях декабристов . И. Пестель, П. Г. Кахановский, М. С. Лунин), она в дальнейшем занимает зна-{телыюе место в творчестве многих писателей - А. С. Пушкина, . С. Грибоедова, М. IO. Лермонтова, Л. Н. Толстого и др.

К концу XIX в., казалось бы, интерес к Кавказу ослабевает: то ли он в силу гределенной изученности теряет привлекательность, то ли социально-литические изменения в обществе концентрируют внимание писателей на дру-х тематических аспектах. Однако в начале XX в. интерес русских писателей к вказу возрождается, происходит новое, более концептуальное освоение кавказ-ого мира. Стилизованный Кавказ, созданный романтиками XIX в., его утопиче-ая модель трансформируется в антропоцентрическую кавказскую ноосферу, где арену глобальных социальных преобразований выходит новый идейный челок - кавказец, с приглушенной всеобщей «советизацией» этнической идентифи-цией. Количество писателей и поэтов, посетивших Кавказ в поисках нового этического материала и духовного равновесия, было таким огромным, что по аву определило целое литературное явление, которое можно обозначить терном «кавказиада». М.Горький, Н.Асеев, Б.Пильняк, С.Есенин, В.Брюсов, . Мандельштам, А. Ахматова, Б. Пастернак, М. Цветаева, А. Платонов, . Бунин, М. Булгаков, В. Маяковский, А. Белый, Н. Тихонов, М. Пришвин, . Фадеев, В. Каменский, В. Стражев, Н. Заболоцкий. П. Антокольский, . Паустовский, А. Серафимович, И. Бабель, В. Шершеневич и др. Казалось, каж-ш из них считал своим профессиональным и моральным долгом посетить Кав-(отсюда и возникло определение Кавказа как «литературной Мекки»), Они в оих произведениях отражали новый кавказский мир, который стал не только очником вдохновения, но и заставил их испытать некий когнитивный диссо-нс.

Актуальность работы определена тем, что если тема Кавказа в русской ли-ратуре XIX в. освещена широко, то литературная судьба Кавказа в XX в. - проема малоизученная. В немногих статьях и книгах в основном освещаются кав-ские циклы того или иного поэта в контексте другой проблематики (И.М. Се-нко - «Ранние редакции и варианты цикла «Армения», А.Б. Абуашвили - «Сер-й Есенин. Душа, лира, Кавказ», A.M. Марченко «Поэтический мир Есенина» и .). Из работ последнего времени можно еще привести исследования Г. Ханмур-ева, А. Мусукаевой, Т. Гуртуевой, Е. Степановой, А. Лачинова, Ш. Мазанаева, торые так же носят выборочный, описательно-аналитических характер. Но есть следования, представляющие непосредственный интерес для данной работы:

материалы конференции «Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру» (Симпозиум XI. Литературный процесс: кавказский контекст. Пятигорск. 2007 г.), где затрагивались проблемы взаимодействия не только российской и кавказских культур, но и мировой; В. И. Шульженко «Кавказский феномен русской прозы» (2001), «Русский Кавказ: очерки междисциплинарных исследований» (2007)), в которых автор по новому рассматривает значение Кавказа в истории и культуре России, выявляет множество точек соприкосновения между русской культурой и культурами народов Квказа.

Из наиболее значительных исследований конца XX века можно отметить «Новый Парнас. Русские писатели Золотого и Серебряного века на Кавказских Минеральных Водах» А. В. Очмана, где собраны 30 очерков о русских писателях, побывавших на Кавказе, «Грузия в творчестве русских писателей XX века» М. К. Кшондзер, «Быть может за хребтом Кавказа...» Н. Я. Эйдельмана. Вместе с тем в них и других работах отсутствует системный взгляд на концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х годов XX века.

Актуальность темы определяется и ее общественно-политической значимостью. Сегодня между кавказским миром и русской культурой обнаруживается эскалирующая зона духовного отчуждения. За время военных конфликтов в конце XX в. Кавказ не только потерял свою литературную привлекательность, но и превратился в культурный «черный» анклав, в некое «литературное гетто». Из-за культурного вакуума, ценностных инверсий в современной общественно-политической жизни, Кавказ стал восприниматься не как метафизическая территория свободы, не как «земля обетованная», а как символ насилия и войны. Между тем, русская культура помнит совершенно иное, восторженное и благородное представление о горцах и их мировосприятии. Особая актуальность исследования заключена в преодолении нынешней девальвации высокого литературного образа Кавказа, в открытии новых культурных «свободных коридоров» для продолжения конструктивного литературного диалога.

Цель исследования - изучение концепта Кавказа в русской поэзии 20-30-х годов XX в.; на примере конкретных произведений показать генезис и особенности русско-кавказских литературных взаимосвязей. В соответствии с поставленной целью решаются следующие задачи:

- исследовать генезис русско-кавказских литературных взаимосвязей; показать преемственность и трансформацию в традициях;

- рассмотреть кавказские произведения С. Есенина, выявить в цикле «Персидские мотивы» превалирование кавказских компонентов, а не восточных;

- определить художественное своеобразие и традиционность кавказской темы в цикле О. Мандельштама «Армения», его этно-архаический контекст;

- раскрыть особенности отражения кавказского мировидения в стихотворениях Н. Тихонова; провести сравнительный анализ цикла «Горы», выявить социально-политическую составляющую в «кавказских» произведениях поэта;

- рассмотреть мощный социалистический сегмент в поэзии советских футуристов в изображении Кавказа, новые формы отображения действительности, особенности используемых поэтических средств.

Предмет исследования - концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х гг. XX а. Следует уточнить: мы подразумевали под термином «концепт» определенную систему культурного, духовного и исторического понимания Кавказа, некий имманентный механизм нравственно-эстетического и философского его восприятия. Так как наше исследование относится к сфере культуры и, используя этот термин, мы решаем вопрос культурно-духовного характера, то нам очень близко одно из определений «концепта» данное Ю. Степановым: «Концепт - это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт - это то, посредством чего человек-рядовой, обычный человек, не "творец культурных ценностей" - сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее».1 Такое определение «концепта» способствует наиболее точному пониманию специфики и тонкости, заложенной в идее работы; ведь Кавказ рассматривается именно как некий культурный феномен в русской литературе. Важный момент: литературная «эволюция» от «образа Кавказа» в XIX веке до «концепта Кавказа», который складывался в 2030 гг. XX века. Очевидно и то, что концепт Кавказа, при всей внешней константности, все же является подвижной, трансформирующейся субстанцией, подверженной как внутренним изменениям, так и восприимчивой к внешним факторам.

Несомненно, что Кавказ внутри, в силу того что населен множеством народов, обладает разностью как языковой, национальной, так и культурной. Но их объединяет своеобразная, глубокая общность кавказского мировосприятия. Процент идентичности обрядов, религии, морально-духовных приоритетов и даже исторических коллизий в судьбах очень высок среди кавказских народов. Между ними существует своеобразная этническая солидарность, а прочным объединяющим их звеном является стойкое историческое осознание Кавказа как общей родины, дома. Даже разноконфессиональные, к примеру, христианская южнокавказская Грузия и мусульманская северокавказская Чечня, обладают множеством одинаковых или схожих черт как бытовых, так и нравственных: это и сакральное уважение к старшим, неприкосновенная честь горца, незыблемые законы гостеприимства, мифология, народные танцы (лезгинка) и даже фасон одежды. Но при этом у каждого народа своеобразное оригинальное лицо и характерные черты, присущие только им. Выбранные нами русские поэты начала XX века довольно четко подмечали и эту национальную индивидуальность кавказских народов, и их культурно-ментальную общность. И, правда, не избежав определенной доли культурно-эстетических обобщений, они привнесли в концепт Кавказа в русской литературе, в отличие от его восприятия в XIX веке, понимание его как единой целостной системы культурных и духовных воззрений гармонично складывающейся из разных этнических микрокосмосов живущих в нем народов.

Объектом исследования являются стихотворения и поэмы С. Есенина, О. Мандельштама, Н. Тихонова, В. Каменского, В. Стражева и Б. Пастернака 2030-х гг. XX в., связанные с Кавказом. К сожалению, объем данной работы не по-

' Степанов Ю. С. Константы: Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа "Языки русской культуры", 1997. С. 40

зволил включить в эту группу В. Маяковского, И. Северянина так как, являясь масштабными фигурами, они требуют, по нашему мнению, отдельного исследования в контексте данной темы.

Теоретической и методологической основой работы стали труды отечественных и зарубежных литературоведов: Ю. М. Лотмана, В. М. Жирмунского, М. М. Бахтина, Б. М. Эйхенбаума, М. Л. Гаспарова, С. С. Аверинцева, Д.С. Лихачева, Л. С. Выготского, Г. И. Ломидзе, Р. Ф. Юсуфова, Ю. Л. Прокушева, В. А. Шошина, С. Г. Семеновой, К. К. Султанова, Б. Я. Бухштаба, Н. И. Гусевой, А. К. Жолковского, И. М. Семенко, Е. П. Любаревой, Н. А. Струве, П. Нерлера, П. И. Тартаковского, А. М. Марченко, В. Е. Холшевникова, В. В. Гольцева, О. Е. Вороновой и др.

Научная новизна работы состоит в том, что впервые предпринята попытка целостного анализа «кавказских» стихотворений группы русских поэтов 20-30-х годов XX столетия в контексте исследования концепта Кавказа.

Научно-теоретическая значимость заключается в том, что в диссертации раскрыт обновленный концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х годов XX в., выявлена его специфика и трансформирующееся свойство; намечена перспектива его развития в современной русской литературе.

Научно-практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут быть использованы при разработке лекционных и практических курсов по истории русской литературы XX века. Материалы диссертации могут быть применены в проведении семинарских занятий, спецкурсов по теме Кавказа в русской поэзии XX века.

Апробация работы. По теме диссертации опубликовано три статьи общим объемом 3,5 а. л. Основные положения исследования были представлены в виде доклада на «Вторых Международных Иналиповских чтениях. (Вопросы этнологии народов Кавказа. Кавказ: вопросы истории и культуры. Актуальные проблемы современности. Фольклор и литература народов Кавказа)» (Абхазия, г. Сухум, 11-13 октября 2011 г.).

Основные положения, выносимые на защиту:

- русская поэзия 20-30 гг. XX в. продолжила традиции отражения концепта Кавказа, заложенные в классической литературе XIX в. Но новизна в изображении кавказской действительности заключалась в приоритете реалистичесхого художественного метода, где элементы социалистического реализма составили значительную часть. Это не говорит о полном лишении образа Кавказа элементов романтизации, которые превалировали в XIX в.;

- «кавказское» творчество С. Есенина можно разделить на две составляющие: цикл «Персидские мотивы», с ярко выраженным лирико-романтическим характером в ориентальном конспекте, и стихотворения более реалистического склада («Прощай Баку, тебя я не увижу!», «Поэтам Грузии», «На Кавказе» и др.). В «Персидских мотивах» значительное место занимают кавказские элементы, как бытовые, так и ментальные. Практически весь каркас цикла, несмотря на свою восточную оболочку, построен ка кавказском материале;

- цикл «Армения» и «грузинские» стихотворения О. Мандельштама стали ярким поэтическим отражением архаического Кавказа, его глубокой древности. Многогранная символьная конструкция произведений отразила специфику этнического мироустройства. Поэт раскрывает мощную аккумуляцию традиции мировой культуры в едином кавказском субстрате. Образ Кавказа, лишенный какой-либо современной политической окраски, показан в глубоком историко-культурном разрезе с элементами социально-бытового характера и философско-онтологических обобщений;

- «кавказские» стихи Н. Тихонова отличались яркой социалистической направленностью. При этом поэт развивает романтическую интерпретацию кавказской действительности, но этот романтизм отмечен революционным и грандиозным пафосом. Так же в его творчестве имеют место антиномии;

- своеобразным новаторским отражением кавказской действительности стало творчество поэтов-футуристов. Их проекция Кавказа отличалась широким использованием авангардистских методов поэтизации. Гипертрофированность образов, глубокая экспрессивность, оригинальность метафор и политическая идейность их произведений придали образу Кавказа новое современное звучание, делая большой акцент на факте его советизации;

- поэма «Волны» Б. Пастернака и другие кавказские стихотворения явились синтезом историко-философских, лирических, природных и социалистических элементов, в центре которых неизменно стоит лирическое «я» поэта.

- советские поэты предприняли попытку конструирования единого, масштабного культурного пространства между Кавказом и Россией. Именно на Кавказе русская литература почувствовала вкус к философии всеединства, укрупняя масштаб размышлений о близости человеческих душ как высшей ценности;

- Кавказ стал для русских поэтов территорией не только их географического путешествия, но и метафизического странствия по своему внутреннему космосу. Кавказ провоцировал у них небывалый творческий взрыв, раскрывал их затаенный художественный потенциал, подталкивал их на новые духовные и творческие прозрения.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, четырех глав, Заключения и Библиографии, включающей 310 наименований.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновывается выбор темы исследования, ее актуальность, научная новизна; сформулированы основные цели и задачи работы, целесообразность выбранной методологической базы, обоснованы принципы и методы анализа.

В первой главе «Кавказ как квинтэссенция восточных мотивов в творчестве С. А. Есенина» исследуются особенности функционирования кавказских элементов в поэзии С. Есенина.

В первой поездке на Кавказ в 1920 г., увидев картины разоренной гражданской войной, голодающей России, Есенин впал в депрессию и отчаяние. Эти

угнетающие впечатления не могли не омрачить патетический настрой, с которым он собирался окунуться в романтизированную ауру: «...глядя... на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно ... не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Казбека, Дарьяла...»2. Но, несмотря на горькое недоумение и эмоциональную скудность впечатлений, позже Есенин проникается искренним теплом к Кавказу и привносит в свою поэзию «нерусские» мотивы, что ранее категорически отвергал. Немалую роль в этом сыграла его поездка в Ташкент к А. Ширяевцу. Со времени пребывания в Ташкенте и кратковременных поездок в Бухару и Самарканд некоторые изменения претерпевают взгляды Есенина. Предвкушая зарождение экзотических образов в своей поэзии, он становится лоялен к «восточным мотивам» друга. А по мнению A.B. Кулинича, существует явная преемственная связь между сборником Ширя-евца «Бирюзовая чайхана» и «Персидскими мотивами» Есенина. Встреча со Среднеазиатским востоком раскрывает душу поэта навстречу новому, инонациональному, роскошному кладезю поэтических находок, сочных красок, которыми впоследствии одарит его Кавказ.

В стихотворении «На Кавказе» обращение к Кавказу, как к мудрому другу и спасителю, к которому «бежали от врагов и от друзей», и сам Есенин сбежал «от тех же зол и бед», символизирует восприятие им Кавказа, как некой неизменно-сакральной субстанции, служащей пристанищем не только для физической целостности, но и спасителем души. Несмотря на небогатый набор эпитетов и сравнений, ему удалось передать достаточно достоверно элементы кавказской природы и детали быта. Перечисляя в хронологическом порядке историю взаимоотношений великих поэтов с Кавказом и замыкая круг своим приездом, Есенин четко обозначает преемственность литературной традиции в освещении Кавказа. Его просьба: «Ты научи мой русский стих / Кизиловым струиться соком» похожа на магическое заклинание, призывающее укрепить поэтический потенциал и говорит об искренней вере поэта в волшебную силу этой земли.

В «Поэтам Грузии» (1924) он аккумулировал свои чувства, рожденные за время пребывания в Грузии и общения с поэтами П. Яшвили, Т. Табидзе и др. «Голубсроговцы» по кавказским обычаям гостеприимства оказали Есенину очень теплый прием, у них завязалась крепчайшая дружба: «Я - северный ваш друг / И брат!». Он практически ничего не знал о Грузии до приезда, тем более был глубок его интерес и жажда познания неизведанного народа и иной поэтической среды. На Кавказе Есенин отождествил себя с «азиатом», что не только очередное подтверждение исторически предопределенной, многовековой связки Азия-Россия, но и показатель духовного и культурного сближения двух разно-этнических полюсов. Тут налицо не противостояние ориентализму, а прямое его литературное лоббирование. Такая зеркальная идентификация, и с писательских позиций, и с точки зрения эстетических принципов, говорит о качественно новой ступени русско-кавказских литературных связей. Снимая узко национальные различия, Есенин вытаскивает на поверхность самое главное: мы все одинаковы в своих человеческих проявлениях. Если романтическая эпоха Пушкина

2 Есенин С. А. Полное собр. соч.: В 7 т. М„ 1995-2002. Т. б. С. 99.

6

воссоздала некий экзотический, как в плане природы, так и в плане этническом, образ Кавказа и кавказцев, то есенинская веха этой традиции находит точки соприкосновения двух культур, ментальности и даже схожесть бытовых и природных атрибутов: «В Персии такие ж точно куры / Как у нас в соломенной Рязани. / Тот же месяц, только чуть пошире». При этом поэт исповедует национальную суверенность этих культур: «И каждый в племени своем / Своим мотивом и наречьем...». А кажущееся противоречивым: «людская речь / В один язык сольется» - не желание ассимиляции, культурной экспансии более мощной страны, а надежда, что настанет время этнокультурного взаимопонимания между народами Кавказа и России.

Именно на Кавказе, в преддверии заветной Персии, Есенин пишет свои удивительные, словно вытканные из музыки и «шафранного» света стихи. В Баку поэт часто бывает в старых кварталах, где еще сохранялся яркий восточный колорит; посещает азиатский базар, антикварные лавки. Эти факты не могли не оставить своего терпкого восточного привкуса в есенинских стихах,

О цикле «Персидские мотивы» написано множество работ (В. Холшевников «Шагане ты моя Шагане!», Т. Савченко «Сергей Есенин и его окружение. Литературно-творческие связи», А. Марченко «Поэтический мир Есенина» и др.). Исследователи отмечали и двуплановость структурного стержня почти всех произведений, постоянное сопоставление Россия - Персия, и наличие тюркских слов, что является художественной вольностью. Но, по нашему мнению, влияние тюркского Кавказа в «восточной» поэзии Есенина значительнее, чем может показаться. Кавказ тонкими нитями плотно вплетен в канву всего цикла. Эти произведения, создаваясь на Кавказе, не могли не впитать его дух, образы природы. Вместе с тем, некоторая идентичность Баку и Ирана (схожесть климата, быта, религии) позволили Есенину воссоздать образ Персии, максимально приближенный к реалиям Востока. Тем не менее, поэт смешивает в некий художественный сплав черты и образы двух этнически разных миров. Но эта эклектичность не привнесла диссонанса в общее звучание «персидских» стихов. Наоборот, сплетение кавказского и восточного мотивов произошло гармонично. «Персидские мотивы» - стихи лирические. В них нет стремления показать реальную картину жизни Ирана 20-х годов XX в., за исключением одной социальной проблемы - угнетенного положения женщин: «Мне не нравятся, что персияне / Держат женщин и дев под чадрой». В то же время интересно то, что слово «чадра», символизирующее это порабощение, используется Есениным, как атрибут чувственной женственности, эротического таинства: «Незадаром мне мигнули очи, / Приоткинув черную чадру». Почти в казедом стихотворении, словно в нанизанных на одну нить ожерельях, среди однородных восточных образов, сверкает и «кавказская бусинка».

В этимологии слова «чайхана» кавказских лингвистических корней нет, но и персидское оно только отчасти (от китайск. сЬа-уеИ - травяной напиток и перс, хапе - дом, помещение). Впервые же в этом сочетание оно стало употребляется в Средней Азии, потом в Иране и в Азербайджане, где употребление чая имеет массовый характер. По приезду в Баку Есенин не мог не видеть множество чай-

ханных заведений. Таким образом, слово «чайхана» напрямую почерпнуто из кавказской действительности.

Мелодичные, словно ожившие картины, животрепещущие строки: «Свет вечерний шафранного края, / Тихо розы бегут по полям» - имеют своим поэтическим основанием реальную картину, которую наблюдал Есенин по дороге в Баку. Один из отрезков железной дороги проходил через розовые поля. При движении поезда, глядя в окно, возникало ложное ощущение собственной неподвижности, что создавало иллюзию того, что за стеклом розы плавно «бегут» по полю. Это «подвижное» свойство розы Есенин потом использует неоднократно. Точку зрения о кавказской основе «Персидских мотивов» подтверждает и иранский филолог А. Голкар, который отмечает, что «образ бегущих роз» для персидской поэзии не типичен. У Есенина встречаются и образы олеандра и левкоя. Родина этих цветов - Южный Кавказ. По мнению В. Холшевникова, они стилистически родственны «восточным» словам, но парадокс: тот же А. Голкар утверждает, что эти цветы в персидском сознании вызывают негативные ассоциации в силу своих ядовитых свойств, и если и употребляются в поэзии, то лишь с отрицательным зарядом. Это отступление от ориентальных канонов еще раз свидетельствует о том, что есенинский Восток - это более Кавказ, чем Персия. Ароматы олеандра и левкоя - составные ощущения «хорошо бродить среди покоя»; от них не исходит угроза, а веет красочной умиротворенностью. Таким образом, Есенин впервые вводит в поэтический оборот эти цветы в романтическом ореоле. И если они чужды восточной поэтике, нам не остается ничего другого, как воспринимать их как флористические символы кавказской природы.

Строки: «Мне пора обратно ехать в Русь. / Персия! Тебя ли покидаю?» наводят на мысль о попытке идентификации места, где поэт прожил, с местом о котором он написал, о некотором рефлексивном сомнении. Возможно, в сознании Есенина настолько тесно переплелись воображаемая Персия и реальность Кавказа, что подобное смещение могло иметь место. Это один из ключевых моментов в вопросе о кавказском следе в «Персидских мотивах».

Если в «Персидских мотивах» Есенин смешивает элементы кавказской и восточной реальности, то в «Прощай, Баку! Тебя я не увижу...» строго адекватен в воспроизведении действительности: «Прощай, Баку! Синь тюркская, прощай!». Он обозначает Кавказ не только географически, но дает и этноязыковую характеристику. В противовес мнению, что Есенин не был тронут природой Кавказа, можно отнести строки: «Но донесу, как счастье, до могилы / И волны Каспия, и балаханский май!». Мог ли поэт, оставшийся равнодушным к Кавказу, писать эти патетичные строки, использовать такое изящно-динамическое сравнение как: «Чтоб голова его, как роза золотая, / Кивала нежно мне в сиреневом дыму»? Вряд ли.

Поэтика «Персидских мотивов», несомненно, полна романтической атрибутикой. Потому есенинская Персия с реалистичными фрагментами - страна утопическая, проекция воображения поэта, в которой властвуют особая мудрость, тонкая гармония мироощущения, томная изысканная любовь. Но, несмотря на насыщенный ориентализм «кавказских» стихов, конечно же, Есенин оста-

вался русским поэтом, который, по мнению Л. Марченко, «спел по-славянски на персидский мотив»\ Мы бы добавили: спел по-славянски на персидский мотив, используя кавказский художественный материал.

Во второй главе «Кавказская одиссея О. Мандельштама (Поэтика "грузинских" и "армянских" стихов. Символьная парадигма цикла "Армения")» рассматриваются «кавказские» стихи О. Мандельштама, их историко-архаический контекст, символьная насыщенность.

«Если Грузия символизировала в русской поэтической традиции идею пристанища, укрытия, дома и покоя, то Армения, напротив, всегда была символом движения, пути, бесприютности и тревоги»4. Этот тезис воплотился в творчестве О. Мандельштама, избравшего Армению объектом своей поэтической экзальтации. Но именно Грузия стала отправной точкой самого плодотворного путешествия поэта по Кавказу и предвосхитила знаковую встречу с Арменией. Мандельштам писал: «...Грузины сохраняют вино в узких длинных кувшинах и зарывают их в землю. В этом прообраз грузинской культуры: земля сохранила ее узкие, но благородные формы художественной традиции, запечатала полный брожения и аромата сосуд»5. Эту концепцию искусства Мандельштам частично использовал в своей кавказской поэзии.

В стихотворении «Мне Тифлис горбатый снится» (1920) в легком лири-ческо-опиеателыгом ключе раскрывается образ старого города, отмечаются характерные особенности: «сазандарей стон», «ковровая столица», «духаны, где вино», и перед глазами встает практически осязаемо живописный Тифлис. Вместе с тем поэт использует емкие метафоры: «месяцем поджарым», «розоватым винным паром» и даже такой стилистически не сочетаемый оборот, как «милый плов», что впрочем, мягко гармонирует с аурой сладостной экзотики и гурманства. Воспоминания о Грузии, спустя годы, найдут свое продолжение в воронежском периоде творчества Мандельштама: «Были очи острее точимой косы...», «Пою, когда гортань сыра, душа суха», «Еще он помнит башмаков износ». Грациозная метафоричность в характеристике грузинской графики письма очаровывает: «букв кудрявых женственная цепь», «хмельней для глаза в оболочке света». А особенности абхазского народного песнопения, глубоко впечатлившего поэта, передает в стихотворении «Пою, когда гортань сыра, душа суха...» (1937). Реалией произведения стал случай, когда Мандельштаму в Сухуме повстречалась свадебная кавалькада. Процесс пения он характеризует как ритуальное действие, как акт духовно-культурного погружения в некий просветляющий транс: «Уже не я пою - поет мое дыханье -/Ив горных ножнах слух и голова глуха...». Отмечается характерная деталь, при которой происходит это действие: «И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье / Здорово ли вино? Здоровы ли меха?». Абхазское песнопение всегда сопровождает большие застолья, где вино не только неизменный гастрономический атрибут, но и национальный символ. И

3 Марченко А. М. Поэтический мир Есенина. М., 1989. С. 219.

4 Хзмалян Т. Два перевода Ахматовой из Черенца в свете воздействия поэзии Мандельштама// «Царственное слово». Ахматовские чтения. М., 1992. Выпуск 1. С. 194.

5 Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 261.

необходимое условие для этого культурно-обрядового творческого процесса -наличие у певцов особой одухотворенности: «Здорово ли в крови Колхиды колыханье?».

Стихотворение «Я нынче в паутине световой» (1937) содержит глубокие и свежие следы пребывания поэта в Грузии. В нем автор наделяет один из важнейших символов Кавказа - Эльбрус - статусом идеалистической, жизнеутверждающей субстанции. В этом ракурсе утверждение Нерлера и Михайлова о том, что аллегорическая формула «нужен хлеб и снег Эльбруса» подразумевает в себе тему Прометея (Амирани - в грузинской версии), прикованного к этой горе, находит вполне адекватное обоснование. В таком случае, суть этой формулы заключается в том, что Эльбрус (Кавказ), подобно прометееву огню, способен дарить людям «свет и воздух голубой», который озарит их жизнь и даст духовный «хлеб». Динамичный образ «прозрачного, плачущегося камня» - тающего льда, который, в свою очередь, символизируя переход материи от холодного статического состояния к движению, к плачу (не обязательно слезы печали), олицетворяет движение самой жизни и некое духовное очищение.

При значительности грузинского в кавказском пласте творчества Мандельштама, Армения заняла в нем основополагающее место. Ей посвящен цикл «Армения». Для поэта «древние связи Крыма и Закавказья, особенно Армении с Грецией и Римом казались... залогом общности с... европейской культурой»6. В цикле, помимо особенностей армянского мировосприятия, тема Кавказа вообще в русской поэзии 20-30-х годов получает более концептуальное звучание.

Образ древней страны складывается путем синтеза элементов древней культуры и религии, тяжелого патриархального быта, исторических катаклизмов, специфики природы и национального фактора. Армения предстает в уникальном разрезе. Обозначая ее некое географическое сиротство, отрешенность от всех континентов (не Восток: «И отвернулась со стыдом и скорбью / От городов бородатых востока», и не Запад: «Ты вся далеко за горой», «Вдали якорей и трезубцев»), поэт, тем не менее, демонстрирует ее причастность и к восточной культуре: «Ты розу Гафиза колышешь...», и к эллинской: «Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны». Такая амбивалентность подчеркивает особенность и трагизм исторического положения Армении.

Мандельштам определяет своеобразную символику Армении: бык, лев, роза, глина, армянский язык и Арарат. Тяжелейший труд в суровых природных условиях характеризуется поэтом не просто как свойство крестьянского быта, но и как неизбежное условие физического выживания. При этом, натуга, перенапряжение, от которой набухают и лопаются вены, передаются как свойство даже продукту этого труда: «И кровью набухнув венозной / Предзимние розы цветут». Эту тяжелую работу, гигантскую силу и символизирует бык. И не случайно труд является людям в таком мифическом образе: «Как бык шестикрылый и грозный / Здесь людям является труд». Борьба за жизнь столь драматична, что время искажается в своей величине, ход его замедлен: «Столетьем считающий год». Бытовой героизм не может не вызывать восхищения: «Как люб мне нату-

6 Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М., 1999. С. 300.

10

гой живущий». Связь с землей, как природно-историческая данность, настолько крепка, что исключается даже намек на свободу или альтернативный, облегченный труд: «Рожающий, спящий, орущий, /' К земле пригвожденный народ».

В черновых вариантах «Ты красок себе пожелала» слово «создатель» (в контексте творца Армении) был заменен поэтом на «льва». Это проясняет фило-софско-теологический смысл, закодированный в этом образе автором. Божественный акт созидания метафорически передается как детская игра: «Ты красок себе пожелала - / И выхватил лапой своей / Рисующий лев из пенала / С полдюжины карандашей». А в четвертой строфе дается уже эстетическая интерпретация: «Здесь жены проходят, даруя / От львиной своей красоты». «Львиная красота» - символ самоотверженности, красоты духа, определяется как свойство характера армянских женщин. Образ рисующего льва и в другом посвящении Еревану «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло». Но, при почти доскональном повторе, он выступает в ином эмоциональном ключе. Предположение, что в создании города могли участвовать птица и лев, усиливает мифический фон города, он воспринимается как сказочный: «Ах Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала, / Или раскрашивал лев». При всей иллюзорности, фиксируются детали, подмечающие бытовой колорит: «Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки». Картины оттеняются витиеватостью, но метафоры обретают графичность и вещественность, окутывая строки эластичным ореолом античности: «Ах, Эривань, Эривань! Не город - орешек каленный, / Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны».

Роза упоминается в цикле пять раз в разных смысловых оттенках. Цветение «предзимних роз» поздней осенью - метафора упорства, выносливости; так же символ запоздалых усилий, приспособляемости к тяжелейшим условиям и неимоверной жажды жизни. Для обобщения приземленных категорий поэт выбирает такой эстетически рафинированный образ, как роза, выделяя мысль, что даже эта тяжелая жизнь народа обладает внутренней трагической красотой. В обращении к Армении: «Ты розу Гафиза колышешь» аллегоризм цветка удвоен: роза - символ восточной цоэзии, она же и армянский символ. Кроме того, в образе сконцентрирована важнейшая историко-культурная данность. Являясь пограничным государством, Армения была своего рода «коридором», пропускающим культуру Востока на Запад и наоборот. При этом ее собственное положение было как будто не легитимным, вне всяких континентов. Это отложило горький отпечаток сиротства на всю историю Армении: «Закутав рот, как влажную розу, / Держа в руках осьмигранные соты, / Все утро дней на окраине мира / Ты простояла глотая слезы». «Осьмигранные соты» (мёд - символ богатства) значат культурное богатство, накопленное веками. При этом с самого «утра» мира, она своего рода изгой, отвергнутая и гордая, сама по себе, «глотая слезы». «Закутанный рот» - обет молчания, акт отрешения не только от Востока, но вообще от мирового лона. Причем, этот акт носит добровольный, почти самоубийственный характер: «И вот лежишь на москательном ложе, / И с тебя снимают посмертную маску».

Следующая интерпретация: роза - воплощение награды за тяжкий труд, успеха в преодолении неимоверных тягот: «Руку платком обмотай и в венценосный шиповник, ... / Смело, до хруста, ее погрузи. / Добудем розу без ножниц». Образ добывания «розы без ножниц» еще один символ того, что ничто не достается легко этому народу. Все с кровью, через «тернии». Глубокий трагизм такому существованию придает зыбкость плодов неистового труда, какая-то обреченность и тщетность усилий: «Но смотри, что бы он не осыпался сразу - / Розовый мусор - муслин - лепесток соломоновый». А дикая груша - символ неполноценности, отражающий растительную скудность: «И для шербета негодный дичок, / Не дающий ни масла, ни запаха». В девятом стихотворении роза представлена уже как метафора одиночества, гибельности прекрасной души в жестких условиях: «Холодно розе в снегу».

Мандельштам учил армянский язык, наслаждаясь, «что ворочает губами настоящие индо-европейские корни», «испытывал особую радость произносить звуки, запрещенные для русских уст, тайные, отверженные». Эти высказывания отражают бурлящую стихию, родившую такие ассоциации, как: «Дикая кошка -армянская речь», «Хищный язык». Даже природа обладает способностью к речи с характерным фонетическим оттенком: «хриплые горы», «хриплая охра». Пейзаж наделен не только цветовой характеристикой, но и звуковым оттенком, камни очеловечены и имеют свойство «орущих». Эти метафоры не просто отражение лингвистической экспрессивности армянского языка, это речь бытия и природы, «орущая» история народа. Орнаментальность графики языка обрисовывается Мандельштамом с помощью свойственной ему архитектурно-геометрической проекции: «Где буквы - кузнечные клещи, / И каждое слово -скоба...». Использование в качестве образа «клещей» и «скобы» это еще одна метафора труда. Существование в одной связке взаимоисключающих субстанций смерти и жизни придает циклу некую некрологическую тональность: «Страна... мертвых гончарных равнин», «молодые гроба». Этот антагонизм интерпретируется как скорбная тайна армянского народа, обладающая каким-то мучительным очарованием.

Мандельштам отмечает сакральное значение земли - «библиотеки авторов гончарных». Настолько глубока ее древность, что по ее книге «учились первые люди». Особое место в поэтике Мандельштама занимает образ глины; он используется в цикле десять раз («гончарные равнины», «лазурь да глина», «звонких глин», «городов глинобитных», «запекшихся глин»). В «Нашедшем подкову» поэт пишет: «Человеческие губы, которым больше нечего сказать,/ Сохраняют форму последнего сказанного слова...». Для поэта слово и глина -анаграмматическая комбинация («глиняный рот»). Губы, сохранившие форму последнего слова, - аналогия с «дорогим» свойством глины сохранять след последнего прикосновения. Слово, вырытое из земли - демонстрация животрепещущей силы земли не только в плане плодородности, но и в ее духовном концентрате, ее «книжной» сути: «Над книгой звонких глин, над книжною землей, / Над гнойной книгою, над глиной дорогой». Земля - книга, в нее вписана история

трудовой и духовной жизни народа. Она в себе отпечатала память эпох, она гарант преемственности поколений.

В контексте природно-географической самобытности Армении Мандельштам выделил один из древних символов - Арарат. На первый взгляд, гора враждебна к человеку: «Весь воздух выпила огромная гора»; она отделяет страну от всего мира: «Ты вся далеко за горой». Из-за огромной высоты кажется, что она нависает над землей и отнимает полнеба. Таким образом, Арарат из национального символа трансформируется в воплощение ущербности. Но при всей «агрессивности» в визуальном пространстве, в библейской истории, имея значение христианского масштаба, он в непререкаемом авторитете. Ведь на «дорожном шатре Арарата» разместились «первые люди». Кроме религиозного ореола он обладает и неким гипнотическим свойством. Поэт говорил, что выработал в себе шестое - «араратское» - чувство: чувство притяжения горой: «Гора плывет к губам. / Мне холодно. Я рад...»

Религиозная тематика в цикле охватывает разные конфесии - христианство, ислам и язычество. Уникальна в своей точности религиозно-психологическая характеристика «курдинов», примиривших «дьявола и Бога, каждому воздавши половину». Еще в 1920-е гг. в лирику поэта вошли образы древнего Востока: «Ассирийские крылья стрекоз». Идея сопричастности двух мировых культур Запада и Востока находит в данном случае живое воплощение, подтверждая бахтинскую мысль о том, что культура творится на грани культур. Мандельштам использует религиозные мотивы лишь для решения художественных задач, потому что «религия для него была всегда лишь частью культуры, а не культура - частью религии»7. Обращение поэта к разным религиозным адептам приводит к ощущению, что христианские и мусульманские нити связываются им в один узел общечеловеческой веры, в глобальный нравственный императив.

Цветовой спектр природы Армении не ярок, но выразителен в своей характерности, эмоциональной напряженности. Это оттенки желтого и синего: «Лазурь да глина, глина да лазурь». Неоднократно используется охра с устойчивым эпитетом «хриплая». Она является доминирующей в «цветном пенале» «рисующего льва». Под этот цветовой код подпадают «желтуха», «проклятая горчичная глушь», «сурик», «гончарные равнины» и даже «рыжебородые сардары». Синий цвет используется в архаичном определении как лазурный. Некая сказочность обволакивает обыденную картину из-за ее присутствия: «Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани», «Виноградины с голубиное яйцо». Как оттенок синего - «слепорожденная бирюза» в определение неба и «перстень бирюзовый».

Мандельштаму удалось глубоко проникнуть в недра армянского мироощущения, языка и культуры. Он раскрыл исторический психологизм народа, который не сломлен трагедиями и суровостью жизни, а закалился в каком-то своем, отрешенно гордом, мудром и печально-отважном благородстве.

7 Гаспаров М. Л. О русской поэзии. СПб, 2001. С. 196.

Армения для поэта стала источником высоких духовных потрясений и открытий. Самобытность, красота и мудрость кавказского мира, который был полон образцами высоких художеств, покорили его сердце, оживили в душе «колыхание Колхиды». Идея непрерывности времен, межконтинентальных пространств и различных культур воплощена в его «кавказских» стихотворениях. Можно сказать, что на Кавказе Мандельштам нашел то, о чем грезил еще в 1917 г. в Крыму. Его сокровищем, символическим золотым руном стала встреча с Кавказом. Он самозабвенно погрузился в глубины древней цивилизации, пленился таинственным и «диким» космосом ее языка, который сам по себе является целой вселенной культуры и истории народа. Последующее художественное воплощение этих открытий в удивительную поэтическую материю, состоящую из этнических мотивов, оттененных неким трагизмом, изысканной эстетики и музыкальной пластичности, дало Мандельштаму ощущение сопричастности к новым пластам культуры. Именно на Кавказе поэт достиг одухотворенности и творческого просветления. Здесь, «на окраине мира», для него замкнулся круг «иудейско-христианской культуры», и здесь, на Кавказе, отчасти была утолена его непреходящая «тоска по мировой культуре».

В третьей главе «Антиномии Н.С. Тихонова. (Северокавказская романтика сквозь призму советской действительности. Поэтика образов)» исследуются стихи Н.С. Тихонова, посвященные Кавказу.

«Кавказская» поэзия Н.Тихонова концептуальна, масштабна, обладает поразительной глубиной, и при всей преданности поэта социалистическим идеям, проникнута эпическим, национальным колоритом. Характерным приемом поэта стало как изображение кавказской реальности сквозь призму советского романтизма, так и романтический кавказский мир в преломлении советской действительности. Кавказ - для поэта и арена, где происходили глобальные политические и социальные битвы, где шла грандиозная стройка социализма. Для него «душевный подъем здесь соединяется с сосредоточенным исследованием... Тихонов принял в свое сердце не только горы, но и горцев - их прошлое и настоящее, их беды и радости, их песни и труды»8.

Тихонову, за редким исключением, удается раскрыть на поэтическом полотне синтез кардинальных преобразований с исконными обычаями горцев, «сталкивая атрибуты старого и нового»9. Так языческий обряд братания горцев в стихотворении «Горец», хотя и выглядит синкретичным на фоне активной советизации кавказского мира, гармонично адаптирован в новые условия. Поэт осознает необходимость этико-культурного консенсуса в определенных вопросах между вековыми горскими ценностями и советскими установками. Нельзя однозначно согласиться с И. Гринбергом, который говорил о ненависти поэта к старине. Явно чувствуется толерантность писателя к обычаям и древностям кавказцев. Поэт корректен в своих высказываниях о их социальных и национальных проблемах, демонстрируя свое знание местного этноменталитета и подлинное уважение к истории народов Кавказа. Тихонов был приверженцем сохранения

8 Гринберг И. Творчество Николая Тихонова. М., 1972. С. 379.

9 Там же. С. 83.

культур малых народов, подчеркивал их право на сохранение своей индивидуальности и видел в этом историческую и моральную справедливость. Он пропагандировал в своем творчестве интернационализм, но при этом не был сторонником духовно-культурной ассимиляции.

Особенностью цикла «Горы» (1938) является глубокая гармоничность, сакральная связь лирического героя с окружающим миром. «Герой... не выдвинут в центр стихотворений, не раскрыт в остром сюжете, а ...вписан в картину мира, является ее частицей»10. В стихотворении «Я, как лезгин, смотрел с заветной кручи» отражена попытка перевоплощения поэта в горца, попытка показать становление социалистической действительности его глазами. Картина возникшего на небе самолета, приведшая к изумлению горцев - символ новой жизни. Подчеркивается присущие им гордость и самообладание: им в диковину этот железный летающий механизм, тем пс менее, они созерцают его, не выдавая своего смятения, «бросив улыбаться», в напряженном, гордом спокойствии, сохраняя чувство непоколебимого достоинства. Поэт акцентирует: горцы - не дикари, коими их устойчиво считали на протяжении многих десятилетий, которых можно напугать «железной птицей». У них нет ни мифического, ни атавистического страха перед этим удивительным явлением, а скорее любознательность и стремление понять природу этого чуда. Поэт, не раз отождествляя себя с кавказцами (порой национальный образ героя эклектичен), как бы вместе с ними вспоминает историю, переносится во времена гражданской войны. Прошлое показано в трагических тонах, а победа большевиков - как самый благотворный поворот в жизни горцев. И «победы большевистские утехи» гарантируют идеалистическую модель мирной жизни. Поэт уверен, что только советская власть способна ликвидировать раздоры и беды кавказских народов; провозглашает одну из самых позитивных идей социализма - интернационализм. Он подмечает яркие характерные детали кавказского ландшафта, лезгинского быта: «винные совхозы», «бурки», «хинкали», «кусочки серебра» и т.д.

В «Песне партизан-горцев времен гражданской войны» (1936) Тихонов сравнивает мюридов (солдат) Шамиля с «мюридами Октября». Упоминание о «газавате» легендарного Шамиля не только историческая данность, придающая стихотворению особенный романтико-милитаристский колорит, но и интерпретация его образа, как борца за свободу, как «сподвижника» революции, ибо идейный враг был у них общий: царская Россия. Тихонов использует характерные для кавказской реальности сравнения («коршуны», «волки», «сокол», «ворона», «ястреб», «тамада»). Причем им выдержана символьная иерархия образов, свойственная кавказской поэтике. Сокол - олицетворение благородства и отваги; ворон - символ смерти, неизменно ассоциируется с падалью: «Как на птичьем пире сокол тамада, / Белым ворона мы дали тамадой». Образная структура, песенно-былинная интонация, парная рифмовка, приемы сравнения, обладающие бесхитростным и даже просторечным содержанием, отражают ориентацию поэта на традиции фольклора: «Чтобы камень их как молотом ломал, / Чтобы холодом обвал их обнимал...». Этот несколько фольклорно-шаманский стиль

10 Любарева Е. П. Советская романтическая поэзия. М.,1973. С. 115.

15

заклинателыюго характера выбран автором сознательно, чтобы акцентировать внимание читателя на национальные и религиозные особенности.

Красоты удивительных природных явлений Тихоновым фиксировались с наблюдательностью натуралиста («Каскад зарей воспламенен»). Ночью, высоко в горах водопады из-за резкого понижения температуры замерзают в причудливых ледяных каскадах, а ближе к полудню вновь обретают свои привычные «текучие» свойства. Поэт тонко заметил, что даже внешне застывшая форма обладает внутренней экспрессией, динамикой. А сравнение ледяного потока с «былинным клинком» - параллель с символическими категориями кавказского мира (клинки - незаменимый оружейный атрибут горца). Эпитет «хищный камень» отражает своеобразие самой природы, ее суровость, дикую стихию. Как бы ни был этот край адаптирован для русского восприятия, он остается территорией, как в плане природы - экзотической, так и в плане национального своеобразия -таинственной. Отголоски древних грозных горцев, образы которых были созданы еще классиками, живы и в советское время, время «окультуривания» «темных и отсталых народов», потому даже камень спустя столетия все еще воспринимается как «хищный», таящий в себе опасность. А сравнение «как лозунги» -неологизм для кавказской действительности того времени, подчеркивание ее советизации, штрих к новому социалистическому портрету Кавказа.

Эмоции от восхождения на один из красивейших перевалов в Приэльбру-сии переданы в «Верхнем Хуламе». Высота вызывает головокружение и чувство эфемерного полета: «Как будто затяжным прыжком / Лечу, и дух мне захватило». Поэт изысканно рисует открывшуюся ему чудесную панораму. Его Хулам поэтичен, нежен и мужественен. Образ горы представлен и элементами портрета: над «лбами» скал «туманов белых вьется прядь». Строки: «Природы игрища слепые - / Преображенный в камни гнев» - подразумевают не только вулканическое происхождение гор, но и метафору истории бесчисленных войн в ущельях Кавказа, вечными свидетелями которых были горы. Ведь не зря у скал «воинствующие лбы» и камень так «ожесточен».

Иллюстрация типичной природно-бытовой реальности, зачастую обрамляется легкой сказочностью («Кыртык-Ауш»), Перейдя перевал вблизи Баксана, герой оказывается в гостях у старой балкарки, которая встретила его «как будто жизнь всю поджидала». Эта ремарка ненавязчиво, но отчетливо подчеркивает особую гостеприимность, заложенную в вековых традициях балкарского народа. Поэт приводит обычай встречать гостя айраном - традиционным национальным угощением карачаевцев и балкарцев. Удивителен случай: неожиданно появляется «...баран, высокий, круторогий / С достоинством взглянув по сторонам», видимо, прирученный всякими вкусностями, пришел за очередной порцией прямо в дом. Дальнейшее развитие действия похоже на сцену из сказки: «Старуха тут же хлопнула в ладоши, / И дети враз на блюде принесли». Герой настолько поражен происходящим, таким очеловеченным поведением животного и таким теплым, почти тотемным отношением хозяев к нему, что он невольно сравнивает его со «сказочным царевичем», превращенным в барана «волей высших горных чар». И вот ему уже чудится, что еще немного, и «витязь златорогий» заговорит

на языке, «каким владеют боги». В целом же параллели со сказочным миром поэт использует неоднократно при изображении кавказской действительности. Это и дань романтическим традициям классической русской литературы, и прием, оттеняющий особенность кавказского бытия, наличие какого-то волшебства разлитого в природе. И потому уже открытая констатация этого волшебства в последней строфе воспринимается не как факт, противоречащий реальности, а наоборот, как нечто естественное и закономерное.

«Горных рек нескончаемый гул» - является очередным подтверждением иступленной влюбленности поэта в кавказскую природу, признанием себя практически таким же горцем, как и коренные жители. Обращаясь к водам Теберды, поэт говорит, что знал «реки, что были горды», что читал с увлечением «их надменный и грозный язык» и противопоставляет им равнинные реки России: «Знал я тихие воды, что шли, / Как спокойные думы земли». Но с годами он «стал... прост и жесток» и ему больше по душе «безыменный поток», который «с ледяной он сбегает коры». Ассоциируя себя с рекой, поэт говорит о стремлении к покою, о некоторой душевной усталости и, возможно, это и мысли о смерти. В то же время, любовь к безымянным потокам - ностальгия о юности, когда река его жизни только-только набирапась от маленьких истоков и неизведанность будущего дразнила и горячила его молодую кровь. Теперь эта река предстает в образе пожилого человека, хотя еще с «молодыми глазами». В следующих строках картина оживляется целой галереей лиц, которые поют свои песни реке. Пастух, поющий о «прошлых веках», дополняет характерной особенностью кавказский пейзаж. Вслед за пастухом идет «пешеход» (слово новое для того времени в отображении кавказской действительности), который представлен передовым человеком, поющим «про бессмертный советский народ». Далее - альпинист с аполитичной песней о вершинах и горянка, поющая «про девичьи сны». Реке оказывается «великая честь» сохранить этот разнотонный глас народа, она уполномочивается «через жизнь эти песни пронесть».

Тихонов затрагивает и альпинистскую тематику. Он рисует образ альпинистов исключительно в романтическом ореоле. Они бесстрашны, одержимы манящей высотой. Риск, постоянная балансировка между жизнью и смертью для этих людей привычное состояние, их отважность на грани с сумасшествием. Он считает их людьми отмеченными сакральной избранностью. Их образы противоречивы, но привлекательны; они - «Герои, безумцы, провидцы!». Поэт рисует величественные картины кавказской природы. Даже смерть на «обрыве льда, над грохотом реки» в таком святом краю кажется не страшной («так в снежном море тонут моряки»), а, исполненной высокого смысла, облагороженной. Высота определяется не только как геометрическая величина, но и как внутренняя ценностная шкала. Ибо только люди, обладающие высотой духа и отвагой бесстрашного сердца, способны покорять пики гор. Человек, однажды познавший «притяжение горой» (О. Мандельштам), «радость гор» (Тихонов), уже навсегда остается под властью этой магии. Образ горы, вершины у Тихонова приобретает не только физическое и метафорическое значение, но и значение созвучное тому

времени: «в пластическом, "предметном" образе горной вершины проступает обобщенно-поэтический образ вершины исторической, вершины идейной»".

Полный внутренней экспрессией мужской обычай братания горцев лег в основу стихотворения «Горец». На суровое предложение горца «свое желание скрепить» «кровью побратима», герой отвечает с пылкостью и рвением: «Ты горец, прав! Клинок я выну - / Я буду верный брат горам!». Такое страстное желание стать братом не только горцам, но и горам, признак огромной симпатии и любви автора к кавказским народам (очередная символика интернационализма). Этим стихотворением Тихонов усиливает синкретизм в общей тональности своих кавказских произведений. Здесь, при всей противоположности Мандельштаму, который говорил: «Слава хитрой языческой свежести и шелестящему охотничьему языку - слава!» - Тихонов созвучен ему.

Показательна проблема соотношения «старого» и «нового» в поэме «Дорога». Герой-путешественник выслушивает от своей попутчицы осени категоричный и циничный манифест об уничтожении всего, что связано со стариной: «Мы прошлому простить не можем, / Что жили с ним, его куски / Вложили в мозг, впитали в кожу / И вот не подаем руки». Такова была позиция большинства советских поэтов, но Тихонов частично опровергает эту догму. Он понимал, что поэт, отрывающий куски своего прошлого, срезающий свои корни, лишает себя опоры. Возможно, не желая вступать в открытую полемику (налицо внутренний конфликт поэта), он предпочитает «скромно впасть в лирику».

Стихотворение «Ночной праздник в Алла-верды» насыщено многослойными образами. Обрамленное этнокавказской декоративностью, оно обладает философским, отчасти экзистенциальным смыслом. Герой, несмотря на бурлящее вокруг веселье, терзаем внутренней тревогой, одиночеством. Описываемое празднество соответствует кавказской действительности: заклание баранов, распитие вина из рогов, песни, танцы, состязания. Но чем дальше идти по канве стихотворения, тем больше усиливается ощущение, что праздник обретает черты малопривлекательной вакханалии. Звон «бесноватого», «клокочущего» старого бубна погружает героя в некий транс: «И упал я в этот бубен, что, владычествуя, выплыл.../ И руками рвал я мясо, пил из рога, пел я хрипло, / Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя». Эти метаморфозы возникли не только под воздействием хмеля, очевидно присутствие чего-то таинственного, что тревожит, пугает героя. Так же он отождествляет себя с кавказцем (этот прием можно выделить как устойчивую характерность в поэтике Тихонова), настолько сильное воздействие оказало на него эта атмосфера напряженной неги и мистицизма. Неизменное присутствие бубна и то, что его звук является угрюмым фоном всего праздника, говорят о его центризме, персонификации. И бубен, несмотря на свою осязаемость и вещественную тривиальность, становится предметом метафизическим и является скрытым ядром произведения.

Таким же мистическим и неожиданным становится появление в разгар веселья слепых музыкантов. По их одежде, по поступи, по тому, как пели тонкими голосами как рыбы, «разевая узко рот», понятно, что они из другого мира.

11 Гринберг И.. Творчество Тихонова. М., 1972. С. 295.

18

На их лицах читаются «знаки непонятных нам забот». Признак особой одухотворенности в этих музыкантах - сравнение: «ночь стояла а этих людях, как высокая вода». Но вот парадокс: только бубен, державший в нервном напряжении героя, звучит в унисон с песней ночных музыкантов: «Но прошел, как зрячий, бубен сквозь мелодию слепых / И увидел я: на шлеме след оставила звезда». Две стихии: тоска бубна (героя) и «слепая» таинственность певцов сливаются воедино. Звезда интерпретируется двояко: как символ возвышенности истинного искусства и как аллегория красноармейской звезды, что более закономерно в контексте дальнейшего повествования, так как герой, завидев ее, опять впадает в транс, но уже представляет себя «партизаном в алазанской стороне». Сама природа возмущена апофеозом бурного веселья: «Мир вставал седым и хмурым, бубен умер на заре». Ключевое в наступлении зари - «смерть» бубна. Он не умолкает, не утихает, а именно умирает. Казалось бы, герой должен вздохнуть с облегчением, но нет, отсутствие его звука предвещает тяжелое похмелье, словно вынимает смысловой стержень из мистической конструкции ночного праздника и она рассыпается в горьком отрезвлении. Свидетельства безудержности человеческого пира не радужны. Даже вершины гор кажутся гастрономическими объектами, потому они на «блюде» и так заботливо укрыты облаками от «объевшихся гостей», словно существовала угроза, что они могли покуситься и на них. Приготовленный для заклания баран «в репейнике предсмертном» не способствует жизнеутверждающему настрою. Мясо этого животного неизменный атрибут кавказской кухни и казалось, нет ничего особенного в этой картине, но заря принявшая форму клинка, намекает не только на неизбежность его смерти, но и на неотвратимость в бытие самого человека: каждое утро невидимый клинок заносится и над его головой. Многосложность и глубокая элегичность стихотворения усугублена концовкой, неожиданно выдержанной в таком некрологическом ключе.

В наше время социалистический сегмент творчества Н.Тихонова воспринимается как фактор, снижающий художественную ценность его произведений. Но не стоит забывать: коммунистические постулаты в априори были высоконравственны. Потому и сейчас актуально то, что писал Г. Ломидзе о Тихонове, отмечая позитивное влияние на поэта кавказской действительности и поэзии: «... романтизм Н. Тихонова, неприкосновенно сохранив высокий гражданственный... пафос, приобрел одновременно сердечную простоту. Ранняя романтика мысли и поступка развилась в романтику утверждения земного, человечески простого и тем самым необыкновенного»12.

В четвертой главе «Кавказнада русских поэтов в 20-30-х гг. XX века (В.В. Каменский, В.И. Стражев, В.Г. Шершеневич, Б.Л. Пастернак)» исследуются особенности восприятия Кавказа в поэзии футуристов и некоторых символистов (В. Каменский, В. Стражев, Б. Пастернак и др.). В отличие от романти-

12 Ломидзе Г. И. Проблемы творческого взаимодействия литератур народов СССР И Взаимосвязи и взаимодействие национальных литератур. М, 1961. С. 27.

ков-символистов, у них обнаружилась новая форма художественного изображения Кавказа.

Обладая необычайной способностью маневрировать звуковым и лексическим арсеналом, В. Каменский создавал невероятно сложные, и в то же время гипертрофированные фонетические конструкции. Проследить алгоритм создания неологизмов, конструирование им звуковой диаграммы стихотворения, с его постоянной страстью к экспериментированию, сложно, но увлекательно. В «кавказских» произведениях эта манера поэта проявилась особенно ярко.

Стихотворение «Прибой в Сухуме» выдержано в футуристическом духе, при этом классический романтизм и пейзажные элементы сосуществуют в «футуристическом теле» вполне бесконфликтно, но по-новому: «Берег - письменный стол. / Море - чернильница. / Каждый камень - престол. / Моя песня - кадильница». Гиперболизация предметов, углубленная экспрессия явлений - характерные черты поэтики футуризма, но на кавказском материале они органичны, не искусственны; как имманентные элементы этой действительности они гармонируют с «фактурой» Кавказа, так как его восприятие славянином представляет собой некий экзотичный феномен. Берег, ставший для поэта письменным столом, и море, ставшее чернильницей, являют собой мощную смысловую, гиперболическую иллюминацию окружающей природы. Кроме того, поэт указывает на особую атмосферу, провоцирующую огромный всплеск творческого энтузиазма. Есть момент диалектизма в том, что природа воспринимается и как нечто величественное, храм (камень - престол, песня - кадильница), и как мастерская поэта. Можно представить себе глобальность творческого продукта, который получится при этих «гипертрофированных» условиях, если само море у поэта служит чернильницей! Так же гиперболизация призвана символизировать вселенские устремления художника и саму эпоху. При этом природа неизменно остается источником вдохновения и веры в необыкновенное будущее человека. Поражает изобилие необычайных неологизмов: звукор, звукань, пальмотреп, мудрокнижие, сценоближие и др.

Но многие стихотворения Каменского написаны не в строго футуристическом стиле, а в романтическом («Привет Сухуму!»). В них нет сотрясающих воображение неологизмов, вульгаризмов, неожиданных оборотов. Они похожи на восторженно-радостную исповедь влюбленного в этот край человека. Обращает на себя внимание идентичность образа буйвола у двух поэтов: «спали буйволы, как будто были сделаны из замши» (Тихонов), и, «в мягкой поступи буйволов сонных» (Каменский). Атрибуты природы перечисляются умеренно, не перегружая общую картину: ялики, барашки, пальмы, кипарисы, мимозы. Этнографические элементы тесно сплетены с социально-политическими: «вся со-дружность рабочих, крестьян». У поэта, вопреки брызжущему оптимизму, обнаруживаются и элегичные нотки, мотив поиска убежища. Но если для Есенина и Мандельштама он характерен, то для футуриста, вдохновленного светлыми идеями коммунизма, такая тоска неожиданна: «За спасеньем явился в Сухум». Несмотря на социалистические преобразования, Кавказ сохранил статус оазиса

свободы и спасения. Потому очередной восторженный поэт говорит Кавказу: «Ну, здравствуй, рай земли!».

Если на Северном Кавказе доминантой природных красот являются горы, то на Южном - это море. Для Каменского море - стихия, отождествляющаяся с историческим временем и человеческим социумом: «Берег - красная цель. / Море братство в ране. / Наша жизнь - карусель / В кумачовой стране».

Стихотворение «Сухум» сплошь пронизано романтическими вкраплениями. Восторженный взор поэта охватывает огромный спектр местного колорита: песни абхазов, кофе, плантации табака, корабли на пристани, цирк, эвкалиптовые рощи. На описание этих чудес и тратит поэт свой «словотворческий радий». Получается настолько мелодично, что обычная тетрадь превращается в музыкальный инструмент: «Струнный гриф толстой тетради...».

Археолог, поэт-символист В. Стражев в 1926 г. сделал ряд археологических открытий в Абхазии: обнаружил первый абхазский дольмен, раскопал множество памятников колхидо-кобанской культуры. Соприкосновение с «бронзовыми» тайнами, перемещения во времени на несколько тысяч лет производили на Стражева неизгладимое, мистическое впечатление. «Диоскурийские сонеты» - прекрасная диффузия поэзии, археологии и истории. Сказкой, вековым бытом овеяна Абхазия; камни развалин густо раскиданы по ней - летопись тысячелетий! - писал поэт. Это сравнение поразительно схоже с восприятием архаизма Армении Мандельштамом: камни - документы древности («Орущих камней государство»). В «кавказских» произведениях Стражева преобладает историческая и этническая тематика. В «Песне о голубоглазом» - своеобразный философско-обобщенный экскурс в прошлое Абхазии, где обрисовываются черты национального характера абхазов. Его эпическое повествование охватывает временное пространство от эпохи воинствующего Рима до падения царства последних абхазских царей и заката власти турецкого султана. «Диоскурия» Стражева впитала в себя весь романтический аромат античных легенд. Спустя столетия дух Диоскурии продолжал витать и в современной Абхазии. Ее история, ее легенды, ее боль и красота нашли свое поэтическое воплощение: «Великоблеск ее потух / Волна веков следы размыла. / На дне морском - ее могила / И только имя сытит слух».

Стихотворение «Толумбашу» имеет общие нотки с тихоновским «Ночной праздник в Алла-Верды»: мотив пиршества. Кавказские застолья - целое ритуальное действо. Толумбаш был координатором всего пиршества, во время которого количество выпитого вина с поэтичными длинными тостами было огромным. И вот герой обращается к нему с просьбой «помиловать» его, ибо не в силах выдержать такого «натиска». Он в отчаянии, с трагическим тоном восклицает в горькой иронии: «Нет! Лей мне лучше яд Медеи, чем гудаутское вино!».

Среди стихотворений Стражева, написанных в Сухуме в 1924-1926 гг., есть и такие, которые нигде не печатались: «Когда-то, пьяный хмелем весен», «Я окна ставнями глушу», «Иному жизнь дала иное» и др. В них поэт раскрывает, ставший уже классическим примером - мотив нахождения на кавказской земле убежища: «И ношу северной печали / Я вверил зыби южных нег». Отождествляя

себя с печенегом, поэт обозначает свой статус в этом крае как кочевника, гостья. (Древние печенеги имели многократные исторические сношения с Причерноморским Кавказом. Вспомним, как и Мандельштам в набросках к «Путешествию в Армению» писал: «Солнце печенегов и касогов»). Мотив внутреннего страха, душевного разлада - центровой в стихотворении «Я окна ставнями глушу». Впадение в транс, мучительный поиск новых поэтических форм иллюстрируют пронзительную картину концентрированного одиночества. Образ окон, «заглушённых ставнями», - метафора отречения от окружающего мира. Это не удивительно, так как в это время поэт отдаляется от всех литературных школ. О горечи этого выбора, о безрадостном уделе не только поэтическом, но и человеческом, с излишне строгой критичностью к своему мастерству повествует поэт в другом стихотворении: «Иному жизнь дала иное / Мне тлеть от боли, мглеть во мгле». Смиренно принимая тяжелые «недужья гири», противопоставляя свою «безвестность» «зарницам чьих-то слав», он вместе с тем понимал с тайным ощущением внутренней правоты, что его стих «сухой и блеклый как полынь» обладает той ценной простотой и естественностью, которых нет в «стеклянной красочности» некоторых обласканных властью поэтов. Возможно, это тайное ощущение двигало им, когда он писал пародии на В. Каменского, И. Северянина, В. Маяковского. Несмотря на ироничность, некую легкомысленность и подражательность, в них оригинальны краски самого «пародиста»: «Месяца ломтик дынный / Буйволинная лижет ночь.»; «В Сухуме жить и молодо и жарко!». Эти строки наглядно иллюстрируют отношение поэта к Абхазии, его высокие чувства и эмоции аутентичны, его душевный настрой и гражданская позиция полны оптимизма и возвышенности.

Особенностью взгляда Стражева на Кавказ явился принцип совокупности прошлого и настоящего. В отличие от В. Каменского, он бережно относится к истории, считая ее основой будущего.

В 1925 г. В. Шершеневич в Сухуме написал стихотворения «Эй, худые иссохшие скалы», «Живущих без оглядки» и др. Первое явилось своего рода одой Абхазии. Восторженность и патетика здесь переплелись с простотой и реализмом: «О, Сухум, о, кавказская Ницца». Атрибуты современности обозначены ненавязчиво, но явственно, так что сразу угадываются приметы времени: «соленным жаргоном», «строй твоих санаторий». Не становится неожиданностью противопоставление России с Кавказом: «С юга ветер, с России - болезнь». Ибо Россия была охвачена послереволюционным хаосом, а на юг Кавказа в это время царило относительное спокойствие.

Поэма Б. Пастернака «Волны», включенная в книгу «Второе рождение» (1931), сконцентрировала в себе весь спектр кавказских впечатлений. После московской полунищенской жизни, после начавшейся травли критиков, он окунается в атмосферу солнца, изобилия и всеобщего почитания, пребывает, как говорил сам, в «совершенной сконфуженности полного счастья». Возможно, впервые именно на Кавказе, он не считал, что «быть знаменитым не красиво». Гуляя по старому Тифлису, видя причудливую смесь европейской и средневековой архитектуры, радостный труд ремесленников, благородную праздность и тотальное

гостеприимство, поэт писал: «Тогда Кавказ, Грузия... ее народная жизнь явились для меня совершенным откровением. Все было ново, все удивляло». И эго удивительное родило поразительно точную формулу времени, страны и человека этой эпохи: «И мы поймем, в сколь тонких дозах / С землей и небом входят в смесь / Успех и труд и долг и воздух, / Чтоб вышел человек, как здесь».

В поэме лирическое «я» идет практически наравне с «изобразительностью» местного колорита: «Во весь разгон моей тоски / Ко мне бегут мои поступки...», «Опять опавшей сердца мышцей». Море у Пастернака - индифферентная стихия, некая инертная субстанция. В пейзажных зарисовках - «кавказская» монументальность и «дисциплинированность»: «Огромный берег Кобу-лет». Природа, ранее бывшая в перманентном движении, обретает черты статичности. При этом она содержит яркие блики времени, а нечастые ее движения плавны, метафоры характеризуются как бытовые действия: «...волны... шумят в миноре. Прибой как вафли их печет», «Ты куришься сквозь дым теорий». Пейзаж у поэта «становится не объектом изображения, а субъектом действия»13, таким образом, природа «очеловечивается» и вполне возможно ее восприятие, как главного героя и двигателя всех событий в поэме.

В Грузии Пастернаку вспомнились и Северный Кавказ и Кавказская война, отголоски которой всплыли при «первых рандеву» поэта по гористым местностям туманной ночью: «тяжесть обвисшей выси темноты», «черный сверху до подошв». И такая природная напряженность способствовала некоему враждебно-тревожному восприятию соседних пространств: «За Владикавказом чернело что-то», «дымящейся Дагестан», горы «один другого злей и краше». Поэт охватывает широкий пласт социально-политических моментов из жизни противоборствовавших сторон. Затрагивает тему ссыльных военных, отправляемых на Кавказ, упоминает о целых поколениях, «вскормленных» этой войной. Поэту удалось психологически тонко определить специфику их отношения к Кавказу: «Влюбляясь в эту землю», «влекомые сами собой» они уже «черту вносили невиданную на войне» - завоеватели влюблялись в землю противника, с удивлением, внутренним протестом обнаруживая с ним некую культурную общность.

Кавказская война проходит лейтмотивом через целую главу поэмы. В поисках морального оправдания за «неизбывное насилие», поэт пытается представить это как своеобразный акт любви, цивилизаторской миссии. Определяя отношения между субъектами как «родственные», поэт немного смягчает трагичность конфликта, но признает, что российская экспансия на Северном Кавказе, несмотря ни на какие последующие экономические и культурные выгоды для горцев, в сущности своей была актом насилия: «Овладевали ей, как жизнью, / Или как женщину берут» (в этой позиции он близок к толстовскому «комплексу вины» за войну на Кавказе). Потому даже природа откровенно враждебна: «удушливых ушей ущелья», «травиться Терек», «облака торчат, как палки катафалка». Сложно пришлось русскому солдату на этой войне: «Он шел из мглы / Удушливых ушей ущелья - / Верблюдом сквозь ушко иглы». Установление на

13Синявский А. Поэзия Пастернака// Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. М, 1965. С. 7.

Кавказе советской власти, как адепта справедливости и всеобщего счастья, поэт пытается представить неким искуплением, наградой за перенесенные горцами страдания.

Теолого-антропологическая концепция, что поэт наравне с пророком, всего лишь сосуд, передающий божественное откровение, близка пастернаков-скому мировосприятию, ему и знаменитым-то быть не красиво. Он писал: «как бы тих и скромен ни был человек, его скромности никогда не достаточно перед лицом жизни». Это почти маниакальное стремление поэта растворяться в своих произведениях, вникать в суть мелочей и в мелочах видеть суть большого. В этих перевоплощениях он благоговел, чувствуя себя орудием Творца, и это осознание божественной иерархичности бытия у поэта усиливается на Кавказе. Он наделяет некой «божественностью» и социализм, «благодетельствующий» народ. Им овладевает желание отдаться во власть простых и великих «категорий».

Прощаясь с Грузией, на берегу окуная ноги в песчаный «белок», поэт останавливает взгляд на фигурах, идущих вдоль волн «как на смотру». Они «уходят в пены перезвон», с ними «здоровается горизонт». От них веет самоотверженностью, «генеральным планом». Но судьба их кажется неопределенной, ибо горизонт, приветствуя их, и поглощает. Насыщенность историческими деталями, политические приметы времени придают поэме некую монотонность. Метафорический сегмент полон реалиями угрюмо-напряженными («пожизненность задач» - как кабала, «осин подследственных» - метафора чекистских преследований, «перегородок тонкореберность» - ощущение незащищенности). Потому, несмотря на жаркий «климат» поэмы, от нее несет холодком суровой эпохи.

«Вечерело. Повсюду ретиво» и «Пока мы по Кавказу лазаем» из «Второго рождения» написаны по «кавказской» инерции. Обилие характерных деталей природы, символов и ярких эпитетов воссоздают панораму буйной экзотики, приводя даже к легкому ощущению приторности: грабы, ореховые деревья, арба, серные бани, персы, «фарфоровые гнезда», «буйвол голым дьяволом», «японской тушью». Природа становится отражением и хранилищем исторической памяти: «где томился и мерк Прометей», «из-за гор воевал Тамерлан», «под персов обстрел». Несмотря на то, что «открылась картина на диво», общий фон и здесь не радужен, мрачен. Но эта мрачность у поэта экспрессивная и животрепещущая. Мистицизм, которым пропитана буквально каждая пядь кавказской земли, самый его воздух и история, нашли очередное красочное воплощение: «Каждый спуск и подъем что-то чуял, / Каждый столб вспоминал про разбой, / И, все тулово вытянув, буйвол / Голым дьяволом плыл под арбой». Особенно потрясающ образ буйвола - голого дьявола. Это животное стало устойчивым символом кавказской действительности и у Мандельштама, Тихонова и Каменского, но таким мощным эмоционально-негативным оттенком он не обладал еще ни у кого. Но, скорее всего, это сравнение характеризует огромную силу, выносливость животного, а не параллели с сатаническим образом. А возможно, это аллегория силы и мужества кавказцев, раз они заставили служить себе самого дьявола. Мистическая атмосфера усугубляется, когда с высоты описывается Тифлис

- не город, а мифическое животное: «Он так полно осмеивал сферу / Глазомера и все естество, /' Что возник и остался химерой, / Точно град не от мира сего». Создается грандиозная картина, где в дивной экспрессии сплелись ретроспективные исторические фрагменты и яркие метаморфозы-сравнения: «Буд-то вечер, как встарь, его вывел / На равнину под персов обстрел, / Он малиною кровель червивел / И, как древнее войско, пестрел».

Именно на Кавказе тяга поэта к вечному самопожертвованию, возвеличиванию божественно-природного переполняется соблазном принести себя на заклание этим чудовищно-прекрасным горам. Здесь написаны строки о сжигающей душевной экспрессии, о творчестве навзрыд, о невозможности сфальшивить на сцене и о высокой цене истинного искусства, которое не «читки требует с актера, а полной гибели всерьез».

Творчество поэтов 20-30-х гг. XX в. свидетельствует о том, что, несмотря на идейное отрицание архаичности Кавказа, на вечный антагонизм «нового» и «старого», им порой удавалось весьма толерантно сочетать социалистическую направленность своих произведений с некоторыми элементами кавказского архаизма. Видимо, обуславливалось это специфичностью переустраиваемого мира: к кавказской патриархальности они не были столь категоричны, как к царизму. Подтверждение этому - преобладание лирических стихотворений. Кавказ воспринимался ими психологически, как территория все еще остающаяся, несмотря на геополитические нюансы, инородной, сложной, с неизбывной своей экзотичностью. Будучи «культурными» представителями власти, пропагандируя революционно-реформаторские идеи, они все же осознавали свой статус гостей-просветителей. И это не давало им морального права опровергать на корню сложившуюся веками мировоззренческую конституцию горских народов. Они понимали, что Кавказ со своим особым мироустройством - это самодостаточная, выверенная историей и веками целостная система онтологических, философских, морально-духовных ценностей. Именно об этой особенности писал Пастернак: «Он сам повествовал о плене / Вещей, вводимых не на час, / Он плыл отчетом поколений, / Служивших за сто лет до нас».

В Заключении подведены итоги исследования и намечены перспективы работы.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях: Статьи, напечатанные в изданиях, рекомендованных ВАК

1. Эркенова А. X. Кавказская одиссея О.Мандельштама// Вестник Ставропольского государственного университета. Ставрополь, 2009. Вып. 60 (1). С. 143-150. (0,7 пл.).- ISBN 978-5-88648-650-Х

2. Эркенова А.Х. Кавказская одиссея О. Мандельштама // Вестник Ставропольского государственного университета. Вып. 60 (1) -http://vestnik.stavsu.ru/60-2009/23.pdf). (0,7 пл.).

Статьи в других изданиях

3. Эркенова А. X. Кавказские мотивы в поэзии С.Есенина// Вестник Карачаево-Черкесского государственного университета. Карачаевск, 2008. № 23. С. 169-189 (1,2 п.л.).

4. Эркенова А. X. Северный Кавказ в творчестве Н. С. Тихонова // Известия Карачаевского научно-исследовательского института. Черкесск, 2008. Выпуск IV. С. 80-93 (0,9 пл.). ISBN 978-5-87757-145-7

Подписано в печать 01.11.2011 г. Формат 60x84 Vi6. Объем 1,7 п.л. Тираж 100 экз.

Печать трафаретная. Типография «11-й ФОРМАТ» ИНН 7726330900 115230, Москва, Варшавское ш., 36 (499) 788-78-56

www.autoreferat.nl

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Эркенова, Алимат Хасановна

Введение

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 1. Кавказ как квинтэссенция восточных мотивов в творчестве С. А. Есенина.

Глава 2. Кавказская одиссея О. Э. Мандельштама. (Поэтика «грузинских» и «армянских» стихов.

Символьная парадигма цикла «Армения»).

Глава 3. Антиномии Н. С. Тихонова. (Северокавказская романтика сквозь призму советской действительности. Поэтика образов).

Глава 4. Кавказиада русских поэтов в 20-30-х гг. XX века.

В. В. Каменский, В. И. Стражев, В. Г. Шершеневич,

Б Л. Пастернак).

Введение диссертации2011 год, автореферат по филологии, Эркенова, Алимат Хасановна

Русско-кавказское культурное взаимодействие насчитывает многовековую историю и уходит своими корнями в древнейшие времена еще до образования Киевской Руси. Вследствие различных историко-политических и экономических процессов развитие этих отношений было сложным, неоднозначным и прерывистым. Началом этих контактов можно считать У-ХИ вв. В этот период, в частности восточные славяне, налаживают тесные культурно-исторические связи с народами северокавказского государственно-племенного Аланского союза. Элементы идентичности в материальной, бытовой и даже в языковой культуре восточных славян и кавказских племен говорит о едином источнике заимствований или же являются продуктами взаимного культурного проникновения. Во время становления Киевской Руси не редки были случаи, когда предки современных осетин, адыгов, балкарцев и других входили в элитные великокняжеские дружины, вотчинные администрации. Предположительно аланское происхождение могли иметь и князья некоторых союзов восточнославянских племен1. А Причерноморье и Приазовье стали своего рода духовным пространством, через которое христианство начало свое проникновение на Русь. Нестор - первый из русских летописцев, обозначая территорию древнерусских земель, называл Тмутаракань, соседствующую с Северным Кавказом, пределом границы на юге. Тмутараканское княжество в свою очередь было местом наибольшего взаимодействия алан, тюрков и других кавказских племен со славянами, что соответственно вело к культурному взаимодействию.

Первые же фрагментарные письменные упоминания о Кавказе и кавказцах непосредственно в древнерусской литературе можно отнести уже к началу XII в. В «Повести временных лет» упоминается поединок князя Мстислава с касожским предводителем Редедеем. А касоги - древнее название адыго-абхазского племенного объединения. В «Слове о полку Игореве» 3 плененному половцами князю Игорю Овлур предлагает бежать в горы к своему народу. Д. Д. Мальсагов, указывая на наличие имени Овлур у кавказских горцев (в частности у чеченцев и ингушей) и раскрывая его этимологию, предположил, что спаситель князя «мог быть кавказским горцем, род которого в горах был недосягаем для мести половецких ханов»2.

В ХШ-ХУ вв. и древнерусские княжества и кавказские политические союзы пали под нашествием монголо-татар. Русские поселения на степях Предкавказья исчезают, а кавказские племена оттесняются высоко в горы. В этот период в русско-кавказских отношениях наступает регресс, культурно-политические связи практически обрываются или носят противоречивый характер. ХУ1-ХУП вв. ознаменованы распадом Золотой орды, освобождением из-под ее политического ига и культурного влияния всех покоренных ею племен и союзов и созданием централизованного Русского государства. Культурный диалог Руси и Кавказа возобновляется и носит взаимообога-щающий характер. В русской литературе, уже императорской России, упоминания о Кавказе присутствуют в одах М. В. Ломоносова, в произведениях Г. Р. Державина («На возвращение графа Зубова из Персии»), А. Н. Радищева («Бова», «Песнь историческая»).

Своеобразного апогея тема Кавказа достигла в XIX веке. Кавказ в русской литературе этого периода получил свое яркое, глубокое и экспрессивное звучание, став тематическим ядром для целого литературного направления. Фрагментарно указанный в произведениях декабристов (П. И. Пестель, П. Г. Каховский, М. С. Лунин), он в дальнейшем занимает значительное место в творчестве многих писателей - А. С. Пушкина, А. С. Грибоедова, М. Ю. Лермонтова, Л. Н. Толстого и др.

Русские писатели, приверженные романтическим традициям, рьяно воспевали неувядаемую прелесть Кавказа, общественный и семейный быт горцев, суровые патриархальные обычаи, любовь их к свободе, мощь духа.

Но не только русские писатели знакомили российскую общественность с

Кавказом. Еще Пушкиным была высказана мысль, что Кавказ найдет себе 4 певца в будущих его обитателях. Действительно, в скором времени литература пополнилась рядом интереснейших произведений о Кавказе, написанных талантливыми и образованными горцами-кавказцами. Это Султан Хан-Гирей, Султан Казы-Гирей, Инал Кануков, Адиль-Гирей Кешев, Коста Хета-гуров и др. Сложилась целая литературная традиция, которая не только поэтизировала кавказский мир, но и старалась изучать его этнографически. Наивысший расцвет, если говорить о времени до 1917 года, русско-кавказские культурные, духовные и бытовые связи получили во время Кавказской войны. Парадоксально, но именно военное противостояние приблизило два различных культурно-политических лагеря. Ибо столкнувшись в противоборстве, они получили возможность узнать друг друга ближе. В то время, с одной стороны, сложилась своеобразная общность кавказцев, с другой, обычаи горцев, их культура, даже одежда и пища стали популярны среди русского общества. Таким образом, происходило взаимопроникновение двух этнокультурных систем в экстремальных условиях. И этот литературный синтез обладал двусторонним расширением: ведь с именами Лермонтова и Толстого связан тот аспект кавказской темы, который, хотя и сопрягается с отображением кавказской действительности в русской литературе, заставляет, прежде всего, задуматься о Кавказе не в роли «отображаемого» объекта, а в роли исторической реальности, воздействующей на саму русскую литературу.

Став своеобразным культурно-психологическим явлением, Кавказ для просвещенного русского общества неизменно являлся частью больше европейского, нежели евразийского или восточного культурного конгломерата, к которому она причисляла и себя. А К. Хетагуров в свое время определял нравственно-духовную самоидентификацию кавказцев, несмотря на отсутствие у них научно-технического прогресса, чуть ли не на уровень выше самих европейцев. Он писал, что они «сумели сохранить такие традиции, какими может гордиться лучший европеец. Рыцарская неприкосновенность чести, святость долга, верность данному слову и многое другое до того присущи 5 каждому туземцу, что с ними следовало бы считаться всем тем, кто действи3 тельно является к ним с просветительскими целями» .

По мнению И. Модебадзе и Т. Мегрелишвили, для русских романтиков первой половины XIX века Кавказ был не только географическим местом действия их произведений, но гораздо более глубинным понятием философского плана, а именно - трансформированным отголоском в сознании человека XIX столетия древнейших представлений о существовании гармоничной вселенной (Эдема - Рая) и высшего Знания (Тайны) мироздания, некогда ассоциировавшихся с условно-географическим Востоком4.

Бесспорно, что художественное изображение русскими поэтами начала XIX века кавказской действительности порой сильно отличалось от реалий, местами носило поверхностный характер. Очевидно, что жажда героического антуража, суровой романтики не давала возможности для скрупулезного вникания в особенности и тонкости кавказского мировосприятия и быта (да и цели такой не ставилось). Экзотичность и новизна кавказского материала были достаточным основанием для создания утопического кавказского мира. Наделяя Кавказ неким очарованием благородного авантюризма, они не имели представления о религиозных верованиях некоторых кавказских народов, о священных постулатах горских законов и обычаев, о генетической крепости общинно-родовых уз. Но, тем не менее, невзирая на подобные погрешности в конструировании кавказской реальности, и А. С. Пушкин, и М. Ю. Лермонтов, и В. А. Жуковский смогли частично воссоздать характерные черты кавказского бытия, став основоположниками «кавказского» романтизма.

После нескольких десятилетий этого романтического апогея в воспроизведении Кавказа наступает период его реалистического изображения. Одним из самых глубоких произведений о Кавказе стал «Хаджи-Мурат» Л. Н. Толстого. Можно утверждать, что он завершает пушкинскую традицию влюбленности в Кавказ (хотя первым кто начал деромантизацию кавказского мира на материале Кавказской войны был М. Ю. Лермонтов со своим «Кав6 казским пленником»). Толстому удалось с невероятно тонким психологизмом раскрыть особенности сложнейшего конфликта, основанного на глубоком, почти антагонистическом различии между двумя духовно-культурными формациями. Он сознательно лишает свой кавказский текст явных романтических наслоений. И после этого произведения, пожалуй, в русской литературе тема Кавказа не затрагивается в таком масштабе.

Как известно, любая традиция или преемственна, способна к трансформации, или же обрывается после определенного времени. К концу XIX века, казалось бы, интерес к Кавказу ослабевает. То ли он в силу определенной изученности теряет свою привлекательность, то ли социально-политические изменения в российском обществе концентрируют внимание писателей на других тематических аспектах. Но говорить о полном разрыве традиции было бы ошибочным. Ведь историческая предопределенность, географическая целостность России и Кавказа стали залогом их перманентного взаимовлияния. И эти два мощных культурно-духовных пласта создавали уникальный, притягательный в своей эстетической глубине культурный сплав. Конечно, неоспорима роль русской культурно-просветительской миссии в становлении литератур народов Кавказа. Но так же нельзя отрицать и то, что самобытность, этническая яркость национальных литератур заметно обогатили общий фонд русской литературы в целом. Впоследствии, переводы произведений и оригинальные произведения на русском языке таких выдающихся кавказских писателей и поэтов как Р. Гамзатов, К. Кулиев, А. Кешоков, Д. Гулиа, Г. Матевосяна, Н. Думбадзе, С. Стальский, Ф. Искандер, К. Ятагуров, С. Чиковани, Г. Леонидзе и др. стали неотъемлемой частью русской литературы XX в.

В советское время интерес русских писателей к Кавказу возрождается, происходит совершенно новое, более концептуальное открытие кавказского мира. Этот период примечателен тем, что явился временем создания и разрушения новых мифологических и реалистичных основ кавказского мира. Стилизованный Кавказ, созданный романтиками XIX века, его утопическая модель трансформируется в антропоцентрическую кавказскую ноосферу, где на 7 арену глобальных социальных преобразований выходит новый идейный человек - кавказец, с приглушенным всеобщей «советизацией» этническим самосознанием. Таким образом, в истории русской литературы и поэзии советской эпохи складывается устойчивый и глубокий интерес к азиатским и кавказским странам. Точнее, интерес этот был, как указывалось выше, возрожден и получил новый мощнейший толчок. Глобальные исторические перемены в мире, и в частности победа социалистической революции в России подогревали экзистенциальные устремления мирового культурного сообщества. Материалистическая философия, охватившая умы передовой советской интеллигенции, заставляла их искать новые формы мироощущения, миропорядка. Примечательно, как об этом времени писал Б. Пастернак: «По остроумному замечанию Белого, торжество материализма упразднило на свете материю. Нечего есть, не во что одеваться. Кругом ничего осязаемого, одни идеи»5. Все эти реалии времени толкали людей искусства на всевозможные культурные одиссеи. А самым лучшим способом их воплощения было открытие новых иноструктурных незнакомых пространств. И самыми ближайшими территориями для таких культурно-философских «экспериментов» были, конечно же, инонациональные Кавказ и Азия. Присоединив к себе Северный Кавказ, царская Россия проявляла довольно пассивный и поверхностный интерес к духовной культуре этих «чуждых» народов. После установления советской власти и еще большего расширения территории государства за счет присоединения некоторых азиатских стран, ситуация значительно изменилась. У советских поэтов возникло острое желание «приглядеться к инокультурному» миру соседей, погрузиться в остающийся все еще загадочным и экзотичным мир Кавказа. Хотя необходимо заметить, что многое зависело от морально-духовного состояния общества, идеологии, превалирования тех или иных философских воззрений, социально-экономического и культурного развития в стране. Эти факторы влияли на восприятие Кавказа писателями в XIX веке, они же и определяли характерные черты русской литературы в новейшее время. Многое зависело от самой личности поэта, от его индивидуальной психологии, мировоззрения, взглядов. 8

Еще одним немаловажным фактором, послужившим причиной такого массового приезда писателей и художников на Кавказ, была общая послереволюционная нестабильная политическая обстановка, усугубившаяся ужасами гражданской войны. В этой ситуации российская интеллигенция, испытывавшая мощный духовный стресс и метания, пыталась найти пути адаптации к новой действительности. В связи с этим происходила пертурбация культурных центров, они все чаще перемещались из центра России на окраины бывшей империи и образовывали культурные анклавы не только в Европе, но и в Крыму, Тифлисе, Батуми.

Количество писателей и поэтов, посетивших Кавказ в 20-30-х годах XX века, в поисках нового поэтического материала и духовного равновесия было таким огромным, что по праву определило целое литературное явление, которое можно было бы обозначить термином «кавказиада». М. Горький, Н. Асеев, Б. Пильняк, С. Есенин, В. Брюсов, О. Мандельштам, А. Ахматова, Б. Пастернак, М. Цветаева, А. Платонов, И. Бунин, М. Булгаков, В. Маяковский, А. Белый, Н.Тихонов, М. Пришвин, А. Фадеев, В. Каменский, В. Стражев, Н. Заболоцкий. П. Антокольский, К. Паустовский, А. Серафимович, И. Бабель, В. Шершеневич, М. Шагинян и др. Казалось, каждый поэт того времени считал своим профессиональным и моральным долгом посетить Кавказ. Отсюда и возникло определение Кавказа как своеобразной литературной Мекки для русских писателей. Знаменательным стало высказывание Б. Пастернака в начале 30-х гг: «Тогда Кавказ, Грузия, отдельные ее люди, ее народная жизнь явились для меня совершенным откровением. Все было ново, все удивляло.»6. Но, как упоминалось выше, Кавказ стал откровением не только для одного писателя, а для целой плеяды поэтов советского времени. И они в своих произведениях отразили новый кавказский мир, который стал для них не только источником свежего вдохновения, но и заставил испытать некий когнитивный диссонанс. И российский читатель того времени открыл для себя принципиально новый Кавказ.

На протяжении всего столетия, вплоть до наших дней, в произведениях русских писателей советского периода и нынешнего времени тема Кавказа постоянно присутствует. Кавказ не только обогатил тематический ресурс русской литературы, но и сыграл важную роль как географический фактор в жизни многих писателей. Как известно, В. Маяковский родился в Грузии, М. Булгаков продолжительное время жил и творил во Владикавказе, где публиковал первые литературные опыты, С. Есенин спасается на Кавказе от судебных скандалов, Б. Пастернак в 1958-1959 гг. в разгар травли после выхода романа «Доктор Живаго» находит пристанище в Тбилиси. И то, что Кавказ стал еще со времен Лермонтова местом ссылки и часто местом обетованным, где можно было найти приют от гонений на родине («Быть может, за хребтом Кавказа, укроюсь от твоих пашей») - не литературный миф, как считают некоторые литературоведы, а исторический факт.

Определив название данной работы как «Концепт Кавказа в русской поэзии» мы подразумевали под термином «концепт» определенную систему культурного, духовного и исторического понимания Кавказа, некий имманентный механизм нравственно-эстетического и философского его восприятия. Так как наше литературоведческое исследование относится к сфере культуры и, используя этот термин, мы пытаемся решить вопрос культурно-духовного характера, то нам было очень близко одно из определений «концепта», предложенное Ю. С. Степановым: «Концепт - это как бы сгусток культуры в сознании человека; то, в виде чего культура входит в ментальный мир человека. И, с другой стороны, концепт - это то, посредством чего человек -рядовой, обычный человек, не "творец культурных ценностей" - сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее».7 На наш взгляд, такое определение «концепта» способствует наиболее точному пониманию той специфики и тонкости, заложенной в названии и идее работы; ведь Кавказ рассматривается именно как некий культурный феномен в русской литературе. Важным моментом в данном вопросе стала литературная «эволюция» от «образа Кавказа» в XIX веке до «концепта Кавказа», который складывался в 20-30 гг. XX

10 века. То, насколько совпадали или отличались эти модели представлений от той системы духовно-философских и бытовых доминант, царивших на самом Кавказе, тоже представило определенный интерес. Совокупность этих взглядов в некоторой степени определила концепт в нашем понимании. Так же весьма очевидно и то, что концепт Кавказа, при всей своей внешней константности, все же является подвижной, трансформирующейся субстанцией, подверженной как внутренним изменениям, так и восприимчивой к внешним факторам.

Несомненно и то, что Кавказ внутри, в силу того что населен множеством народов, обладает разностью как языковой, национальной, так и культурной. Но их объединяет глубокая общность кавказского мировосприятия. Процент идентичности обрядов, религии, морально-духовных приоритетов и даже исторических коллизий в судьбах очень высок среди кавказских народов. Между ними существует своеобразная этническая солидарность, а прочным объединяющим их звеном является стойкое историческое осознание Кавказа как общей родины, дома. Даже разноконфессиональные, к примеру, христианская южно-кавказская Грузия и мусульманская северокавказская Чечня, обладают множеством одинаковых или схожих черт как бытовых, так и нравственных: это и благоговейное, почти сакральное уважение к старшим, неприкосновенная честь горца, незыблемые законы гостеприимства, мифология, народные танцы (лезгинка) и даже фасон одежды. Но при этом у каждого народа оригинальное лицо и характерные особенности, присущие только им. И выбранные нами для данного исследования русские поэты начала XX века в своих произведениях довольно четко подмечали и эту национальную индивидуальность кавказских народов, и их культурно-ментальную общность. И, правда, не избежав определенной доли культурно-эстетических обобщений, они привнесли в концепт Кавказа в русской литературе, в отличие от его восприятия в XIX веке, понимание его как единой целостной системы культурных и духовных воззрений, гармонично складывающейся из разных этнических микрокосмосов живущих в нем народов.

И сложно недооценить значение Кавказа, как культурного явления, не только поэтически глубоко интегрированного в сознание и жизнь России, но и как обобщенного с ней в единое онтологическое пространство. Без Кавказа невозможно представить себе российскую геополитическую целостность и державную мощь, также без кавказских элементов российская культура не обладала бы той многосложностью и богатством, что присуще ей ныне. А русская литература без таких поэтических жемчужин как «Персидские мотивы» С. Есенина, написанные в Баку, без потрясающей своей архаичной музыкальностью «Армении» О. Мандельштама, без восторженных, дышащих снеговой свежестью «Гор» Н. Тихонова, без удивительной эклектичности «Волн» Б. Пастернака (эта всего лишь малая часть из всей кавказской фабулы русской литературы XX века) и др. - выглядела бы куда более скудной. Вышеперечисленные произведения и станут объектом нашего исследования.

Научные труды Г. Ломидзе, К. Султанова, В. Шошина, Е. Любаревой, В. Гольцева, И. Семенко и других, посвященные теме Кавказа в русской литературе XX в., в большинстве своем носят частный характер; в них и не ставилась задача системного исследования данной проблемы. Из работ последнего времени можно привести исследования Г. Ханмурзаева, А. Мусукаевой, Т. Гуртуевой, Е. Степановой, А. Лачинова, Ш. Мазанаева, которые также носят выборочный, описательно-аналитический характер.

Но есть исследования, представляющие непосредственный научный интерес и ценность для нашей работы. В их числе материалы конференции, проходящей с 1995 года на базе Пятигорского государственного лингвистического университета, «Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру» (Симпозиум XI. Литературный процесс: кавказский контекст. Пятигорск, 2007 г.), где затрагивались проблемы взаимодействия не только русской и кавказских культур, но и мировой.

В. И. Шульженко - автор книг «Кавказский феномен русской прозы» (2001), «Русский Кавказ: очерки междисциплинарных исследований» (2007)

- по новому рассматривает значение Кавказа в истории и культуре России. Утверждая, что Кавказ был не только местом геополитических и экономических интересов России, но и неотъемлемой частью ее бытия, он ставит русских на Кавказе в статус коренных жителей, наравне с другими кавказскими народами, и пытается доказать, что они играли скорее примирительную роль в этом регионе, нежели были антагонистическим фактором. Автор находит множество точек соприкосновения между русской и кавказскими культурами.

Из наиболее значительных исследований конца XX века можно отметить «Новый Парнас. Русские писатели Золотого и Серебряного века на Кавказских Минеральных Водах» А. В. Очмана, где собраны 30 очерков о русских писателях, побывавших на Кавказе, «Грузия в творчестве русских писателей XX века» М. К. Кшондзер, «Быть может за хребтом Кавказа.» Н. Я. Эйдельмана. Но и в этих работах отсутствует целостный взгляд на концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х годов XX века.

Актуальность работы определена тем, что, если тема Кавказа в русской литературе XIX века освещена достаточно широко и глубоко, то литературная судьба Кавказа в XX столетии - проблема малоизученная. В современном литературоведении немного работ (в основном статьи), посвященных кавказской тематике в новейшей русской литературе; они в основном касаются творчества одного или двух писателей и освещают сугубо определенные тематические циклы. Об обобщенных монографических исследованиях говорить не приходится. Актуальность темы определяется и ее общественно-политической значимостью. Сегодня между кавказским миром и современной российской культурой обнаруживается зона духовного отчуждения, которая продолжает расширяться. За время военных конфликтов в конце XX века Кавказ не только потерял свою литературную привлекательность, но и был превращен в культурный «черный» анклав. Из-за этого культурного вакуума, образовавшегося в этот период, из-за ценностных инверсий, которыми так богата современная политика, Кавказ стал восприниматься не как метафизическая территория сво

13 боды человеческого духа, не как «земля обетованная», а как символ насилия, рабства и войны. В общественном сознании, кино, литературе, не только массовой, но и серьезной, образ Кавказа и кавказцев смещен с высокого и благородного к примитивному, злобному, криминогенному уровню. И этот криминальный шаблон прочно ассоциируется со всем, что имеет отношение к Кавказу. Между тем, русская культура начала века помнит совершенно иное, восторженное и благородное представление о горцах и их мировосприятии. И особая актуальность данного исследования заключена в преодолении нынешней девальвации высокого литературного образа Кавказа, в открытии новых культурных «свободных коридоров» для продолжения конструктивного литературного диалога между разными национальными пространствами. Ведь «наша неслиянность, даже несовместимость на уровне этнической, языковой, конфессиональной дифференциации снимается на уровне нераздельности, совместимости культурных доминант»8.

Целью исследования является изучение концепта Кавказа в русской поэзии 20-30-х годов XX века; на примере конкретных произведений проследить генезис русско-кавказских литературных взаимосвязей. Поставленная цель потребовала решения следующих задач:

- исследовать генезис русско-кавказских литературных взаимосвязей; показать преемственность и трансформацию в традициях;

- рассмотреть кавказские произведения С. Есенина, выявить в цикле «Персидские мотивы» превалирование кавказских компонентов, а не восточных;

- определить художественное своеобразие и традиционность кавказской темы в цикле О. Мандельштама «Армения», его этнический, архаический контекст;

- раскрыть особенности отражения кавказского мировидения в стихотворениях Н. Тихонова; провести сравнительный анализ цикла «Горы», выявить социально-политическую составляющую в «кавказских» произведениях поэта;

- рассмотреть мощный социалистический сегмент в поэзии советских футуристов в изображении Кавказа, новые формы отображения действительности, особенности используемых метафор.

Научная новизна работы состоит в том, что впервые предпринята попытка целостного анализа «кавказских» стихотворений группы русских поэтов 20-30-х годов XX в. в контексте исследования концепта Кавказа.

Объектом исследования являются стихотворения и поэмы С. Есенина, О. Мандельштама, Н. Тихонова, В. Каменского, В. Стражева и Б. Пастернака 20-30-х годов XX века, посвященные Кавказу и отразившие многогранный спектр их кавказских впечатлений. К сожалению, объем данной работы не позволил включить в эту группу В. Маяковского, И. Северянина, так как, являясь масштабными фигурами, они требуют, по нашему мнению, отдельного исследования в контексте данной темы.

Теоретической и методологической основой работы стали труды отечественных и зарубежных литературоведов: Ю. М. Лотмана,

B. М. Жирмунского, М. М. Бахтина, Б. М. Эйхенбаума, М. Л. Гаспарова,

C. С. Аверинцева, Д. С. Лихачева, Л. С. Выготского, Г. И. Ломидзе, Р. Ф. Юсуфова, Ю. Л. Прокушева, В. А. Шошина, С. Г. Семеновой, К. К. Султанова, Б. Я. Бухштаба, Н. И. Гусевой, А. К. Жолковского, И. М. Семенко, Е. П. Любаревой, Н. А. Струве, П. Нерлера, П. И. Тартаковского, А. М. Марченко, В. Е. Холшевникова, В. В. Гольцева, О. Е. Вороновой и др.

Методы исследования. Анализ поэтических текстов проводится с использованием исторического, биографического, сравнительно-сопоставительного методов.

Научно-практическая значимость работы состоит в том, что ее результаты могут быть использованы при разработке лекционных и практических курсов по истории русской литературы XX века. Материалы диссертации могут быть применены в проведении семинарских занятий, спецкурсов по теме Кавказа в русской поэзии XX века.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, четырех глав, Заключения и Библиографии, включающей 310 наименований.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Концепт Кавказа в русской поэзии 20-30-х гг. XX века"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Исследование проблематики концепта Кавказа в русской поэзии 2030-х годов XX века на примере творчества конкретных поэтов, позволило прийти к определенным выводам. Кавказ в русской литературе, в частности в поэзии этого времени, был одним из значительных ее тематических ресурсов. Глубокий интерес русских советских поэтов к этому вопросу подтвердил преемственность в русско-кавказских литературных традициях, сложившихся еще в XIX в. Новизна в отображении кавказской действительности заключалась в приоритете реалистического жанрово-стилистического художественного метода, где элементы соцреалистиче-ской направленности составили значительную часть. Мы имели возможность проследить за тем, как стиль романтической поэтизации кавказского мира эпохи Пушкина, впервые начавший свою трансформацию в произведениях Толстого («Хаджи-Мурат», «Набег»), окончательно оформился как реалистический метод в творчестве именно советских писателей и поэтов. При этом говорить о полном лишении образа Кавказа элементов романтизации было бы глубоко ошибочным.

Если русская литература XIX века в своих духовно-нравственных исканиях обращалась к Кавказу в результате разочарования в несовершенной российской действительности с переменными острыми социальными, экономическими, внутри и внешнеполитическими проблемами, то всплеск интереса в XX веке имел под собой другие основания. Переворот общественного сознания вследствие революции 1917 года в России, произошедший на фоне всеобщей европейской растерянности, порожденной и чудовищными последствиями Первой мировой войны и усилившимся нигилизмом в мировом обществе, способствовал тому, что европейские философы пытались найти другую реальность, новую точку опоры и заполнить пустующее место «бога, который умер» (Ф. Ницше). Но, как говорил М. Хайдеггер, это бегство от мира в сферу сверхчувственного заменился историческим прогрессом. А прогресс этот, в свою очередь, только увеличивал нравственно

206 духовный вакуум общества. В этих условиях многие русские социологи и философы тоже пребывали в поисках новых ценностных ориентиров. Они сосредоточили свое внимание на проблемах национального самосознания. (Хотя идеи космополитизма, национального обезличивания, одним из проповедников которых был Г. Брандес, тоже были весьма популярны в советской литературной и философской среде). Н. А. Бердяев в своей книге «Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности» (1918), отстаивая огромное значение национальной самоидентификации народа, этнопсихологической ее цельности, утверждал, что национальная душа, национальная сущность обладают внутренним устойчивым психофизиологическим составом; они не подвергаются ни старению, ни обновлению; они единственны и нетленны. В. Розанов отстаивал этно-индивидуальность и разную значимость нации в мировой истории. Он говорил о существовании своеобразной национальной иерархии, о том, что есть нации подобно безликим травам, есть нации-цветки, и, наконец, есть нации-орхидеи, которыми все восхищаются и любуются. Таким образом, интерес к формированию национальной идентификации вынуждал философов и поэтов обращаться не только к истокам своей национальной самобытности, но и к глубинным духовно-культурным резервам других народов. Каждая нация в идеале рассматривалась как оригинальная и особенная, сконцентрировавшая в себе различные зерна мировой мудрости. Это стало одной из причин, провоцировавших у советских поэтов более углубленный интерес к культуре и мировоззренческим моделям «чужих, но не чуждых» соседних кавказских народов. Вместе с тем, по справедливому замечанию К. Султанова (статья «Национальная идея и национальная литература»), литература не воспроизводит национальную идею, а каждый раз как бы заново порождает ее как новость, как акт открытия и прозрения. Такой подход особенно был актуален, ибо кавказская действительность в русской литературе XIX века была более чем клишированной и требовала нового художественного осмысления. И эта мощная культурно-духовная потребность проникает и в созна

207 ние молодой советской интеллигенции. И даже в идеологический аппарат советской власти начинают внедряться элементы умеренного этнизма. И поэтами советского времени достаточно ярко отображаются этнические особенности и характерные черты культур народов Кавказа.

В частности цикл О. Мандельштама «Армения» является глубоко национальным поэтическим проектом автора, в котором отражена патриархальная архаическая Армения; поэт в нем использовал историко-художественный метод, начисто лишенный каких-либо политических наслоений. Мандельштам способствовал укреплению традиции поэтизации Армении, так как преобладающий поэтический акцент в русской литературе о Южном Кавказе делался на Грузию, символизировавшую приют, утопающую в солнце роскошную природу, любовную негу и спасение от душевных неурядиц. А Армения, со своей мрачноватой строгостью, воспринималась в большей степени как символ бесприютности, тяжелой судьбы, вечного поиска пути и не привлекала русских поэтов настолько, как это делала томная Грузия. Но Мандельштаму в своих армянских произведениях удалось переломить этот литературный стереотип: не конспирируя мрачные и тяжелые реалии, он сумел вытащить на поверхность глубокую и сложную поэтичность, суровую красочность этой страны, древние и многогранные истоки ее культуры. Образ одного из самых древних народов Кавказа представлен поэтом в глубоком историческом срезе. Его корни, уходящие вглубь древнейших времен, словно просвечиваемые рентгеном, отчетливо вырисованы на поэтическом теле стихотворений цикла: «Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны», «лепесток соломоновый», «басенное христианство». В тематическую доминату своей «Армении» он вывел поэтическую символику этой страны в образах розы, льва, быка. Причем поэтическая парадигма была им значительно обогащена образами глины, армянского языка и горы Арарат. На галерею главных героев поэтом выдвинут не только неутомимые упорные труженики земли и дети, но и сама страна «москательных пожаров» со всеми трагическими катаклиз

208 мами в своей исторической судьбе («Все утро дней на окраине мира», «Ты розу Гафиза колышешь», «рыжебородые сардары»). Особенностью и новаторством манделыитамовского Кавказа стала иллюстрация его древнейшего исторического прошлого, ее глубоких культурных традиций, впитавших в себя византийские, персидские и западные субстраты. И Мандельштамом тонко показан этот историко-культурный симбиоз. Можно также сказать и о фетишизации поэтом некоторых характерностей этой страны и народа, таких как язык и антропологические особенности армян, вызванной, скорее всего, его личной иступленной влюбленностью в Армению.

Несмотря на центральное положение цикла «Армения» в «кавказских» произведениях поэта, значительное количество стихотворений отразили и грузинскую действительность, которая всплывала не единожды и в стихотворениях более позднего периода. Их можно было бы условно назвать грузинским циклом («Мне Тифлис горбатый снится», «Пою, когда гортань сыра, душа суха», «Еще он помнит башмаков износ» и др.). В отличие от суровой Армении, Грузия поэтически иллюстрируется в теплых размеренных тонах; она вся пропитана атмосферой радостного труда, спокойствия, пиршеств и застолий. «Грузинские» и «армянские» стихотворения, объединив в себе две различные поэтические парадигмы, тем не менее, дают единое целостное восприятие поэтом Кавказа.

Кавказское творчество С. Есенина можно разделить на две составляющие: цикл «Персидские мотивы», с ярко выраженным лирико-романтическим характером в ориентальном контексте, и стихотворения более реалистического склада, такие как «Прощай Баку, тебя я не увижу», «Поэтам Грузии», «Баллада о двадцати шести», «На Кавказе». Просьба поэта, обращенная к Кавказу: «Ты научи мой русский стих / Кизиловым струиться соком» стала символом придания Кавказу высокого, даже приоритетного статуса не только как объекту поэтизации, но и признание поэзии оригинальных кавказских поэтов как высокохудожественной.

В кавказском творчестве Есинина обнаруживаются и диаметрально противоположные идейные компоненты. Цикл «Персидские мотивы», пронизанный восточным любовным лиризмом, содержит элементы популяризации патриархального Востока, хотя и с значительным оспариванием некоторых ее традиций. («Мне не нравится что персияне / Держат женщин и дев под чадрой»; «Без кинжальных хитростей и драк»). Тогда как в некоторых других стихотворениях поэт представляет себя как активного сторонника нового современного мира. При виде первых нефтяных вышек в Баку он отдает приоритет начавшейся индустриализации перед природой. («Но я готов поклясться с чистым сердцем, / что фонари прекрасней звезд в Баку»). Кроме того, поразительной особенностью «Персидских мотивов» стала их явная «кавказскость», провоцированная не только местом их рождения, но и вобравшая в себя значительное количество именно кавказских элементов, как природных, бытовых, так и ментальных. Поэтому «Персидские мотивы» Есенина обрели уверенные интонации кавказских мотивов. Что в свою очередь придало циклу в целом самобытное, симбиозно-эклектическое звучание двух культурных поэтизаций.

По иному раскрывается Кавказ в творчестве Н. Тихонова. Будучи убежденным коммунистом, он отразил в своих произведениях социально-политические преобразования на Кавказе, осветив тем самым важный исторический период в жизни кавказских народов. Основным способом отображения у поэта, конечно же, стал метод социалистического реализма. Географический диапазон его странствий необычайно широк - это как Южный, так и Серверный Кавказ. Его героями становятся передовые кавказские деятели революции и простые горцы-труженики, пастухи, охотники, водители, альпинисты. Вместе с тем, поэт, показывая картины советизации кавказской действительности, пытается раскрыть и некоторые противоречия, возникшие при смене старого патриархального общественного строя. Но в большей степени он сфокусировал свой поэтический объектив на процессе интеграции народа в новую жизнь, его довольно ускоренную

210 адаптацию к новым социальным условиям жизни. Здесь есть и картины освоения кавказцами новых профессий, возникновения у них идейно-гражданского сознания, эмансипации женщин и выстраивания новых духовных идеалов в кавказском обществе. Однако эти процессы в определенной степени вели к унификации национальных культур, ассимиляции народов, потере своей самобытности. Кавказская общность с установлением советской власти стала терять свою культурно-этническую автономность более интенсивно, чем после покорения Кавказа царской Россией; и процесс ее интеграции уже в советское государство был практически тотальным и в значительной степени насильственным. Но, тем не менее, вопреки утверждению, что коммунизм и национальные культуры явления несовместимые, ибо первое отрицает этническое самосознание как рудиментарное, не жизнеспособное в современных условиях, Тихонов сумел показать в своем кавказском творчестве некий культурный консенсус, частичное совмещение старых социально-духовных кавказских элементов с новыми социалистическими формами. Так, патриархальная обрядовость, герои легенд, сказаний и исторические персонажи прошлого, как ни парадоксально, вполне органично вписываются поэтом в канву современной советизирующейся действительности («Горец, «Гуниб», «Охотник»). И в этой эклектичности поэта нет того искусственного, когда некоторые писатели, чтобы сохранить национальное и не упустить из виду новаторское в характеристике современника, производят прививку: национальную черту, взятую из старого психологического и художественного арсенала, в виде украшения навешивают на современного героя, чтоб он был и национальным и современным.

У Тихонова сохранение национальных черт героя является залогом его гармоничного включения в интернациональное культурное пространство, создание которого было приоритетным для передовых советских деятелей искусства. (О преимуществах такого многополярного национального пространства писали многие известные политологи и философы, в частности И. Кон). Тихонов развивает романтическую интерпретацию кавказской

211 действительности. Романтизм поэта отмечен революционным и гражданским пафосом, но этот пафос смешан с невероятной сердечной теплотой и радостью жизнеутверждающей силы. Художественное мышление поэта претерпевает такие изменения и благодаря его знакомству с классиками литератур народов Кавказа.

Значительное количество стихотворений Н. Тихонова отражают при-родно-ландшафтные красоты Кавказа. Особенностью этих произведений стало воспроизведение точных топографических и краеведческих характеристик местностей, названий гор, рек, перевалов, селений. Такая конкретика сыграла немаловажную роль для представления Кавказа как территорию не только мифическую, но и реальную, что способствовало лучшему географическому ознакомлению с этим краем и более тесному сближению кавказского пространства и русского читателя.

У Пастернака, как и у многих поэтов, Кавказ изображен как территории не чужой, не незнакомой, а уже своей: «Ты б слушала и молодела, / Большая, смелая, своя» (выделено нами. - Э. А.). Его Кавказ стал своеобразным синтезом философско-онтологических и социалистических образов, наложенных на лирическое базовое полотно и не лишенных романтического ореола. Характерной особенностью кавказской поэтики Пастернака стала метафора огромности, употребленная им множество раз, не только в значении географической величины, но и как духовной. Для поэта Кавказ определяется как глыба, как субстанция огромная, безмерная («Объятье в тысячу охватов», «Злорадство ледяных громад»), обладающая «сверхъестественной зрячестью», перед которой он человек, всего лишь «переросток-муравей». Такая позиция определяет и философскую подоплеку противопоставления «величия природы» и «слабости человека». Но у поэта возникает четкая уверенность в том, что новый, сильный и прочный «как соль» человек грядущей эпохи может родиться именно на этой сакральной земле, где «.в столь тонких дозах / С землей и небом входит в смесь / Успех и труд и долг и воздух». Кавказ в пастернаковской проекции изобилует и со

212 временной атрибутикой и прочно включен в современное цивилизованное поле. Сам язык поэтического повествования современен и созвучен времени («взятки», «вафли», «атака газовая», «пешеход», «смотр», «генеральный план», «даль социализма»); причем, то, что стало характерным для большинства поэтов, писавших о Кавказе этого времени, обнаруживается и у Пастернака: наряду с этим современным и политическим лексиконом в одной плоскости оказываются и архаизмы и этнические слова («тахта», «горянка», «чадра», «казан», «бурка» и т.д.).

Мотив плена, пленения обнаруживается отчетливым лейтмотивом в некоторых «кавказских» стихах поэта и в какой-то степени является реминисценцией одной из устойчивых кавказских фабул в русской литературе XIX века. Но отличие в том, что Пастернак говорит о пленении не милитаристическом, а о пленении эстетического и эзотерического характера: красотой природной и магизмом этого края («он сам пленял, как описанье», «влюбляясь в эту землю»), И при всей реалистичности изображения, поэт подтверждает традиционное определение Кавказа как некой сакральной романтизированной философско-литературной величины. Тем более, что Пастернак обращается и к теме Кавказской войны, которая по своей исто-рико-хронологической сущности, не может изображаться без использования романтических категорий, так как приходится на пик отчаянно романтического отображения Кавказа в русской литературе XIX столетия.

Кавказ нашел свое оригинальное воплощение и в произведениях других поэтов футуристов, таких как В. Стражев, В. Каменский, В. Шершене-вич. Их манера поэтического воспроизведения с использованием большого количества емких и ярких гипербол и метафор («Море - чернильница», «Медузы - из студня цветок», «кумачевая страна»); обилие неологизмов («мудрокнижием», «звенянка», «аловей», «эльбрусно») - выстраивали новый современный поэтический образ Кавказа.

Даже для них, радикальных поэтов футуристов Кавказ становится чуть ли не истиной в последней инстанции: «Где ж искать высшей истины /

213

Для здоровья и сил впереди?». Прокоммунистическая позиция футуристов, по нашему мнению, еще более утверждается и крепнет на фоне кавказской действительности. В этом, видимо, сыграл определенную роль некий психологический фактор: Кавказ новизной своей фактурности выглядел как наглядный пример существования другого мира, а, следовательно, наличие этой другой действительности подтверждало саму возможность кардинального переустройства мира, смену одной системы другой. Поэтому их вера в то, что Кавказ - это «даль социализма», «генеральный план» партии, и что социалистический строй обещает этому краю «расцвет грандиозный», просто непоколебима. И действительно, Кавказ стал не только ареной грандиозных социалистических преобразований, но и той сферой, где зародилась новая геополитическая концепция России, когда впервые ее многонацио-нальность стала оцениваться как важный опорный фактор государственной целостности и мощи страны.

Противопоставление юга и севера, где Кавказу отводится «исцеляющая» роль, весьма часты в произведениях советских поэтов: «С юга - воздух, с России - болезнь». И упорство, и неистощимость кавказского тепла, не только климатического, но и человеческого заслуживает, по мнению В. Шершеневича, самой высокой романтизации: «О, Абхазия, - это упорство / Уложиться обязано в песнь».

Для многих поэтов поездка на Кавказ была не просто исследовательским и поэтическим предприятием в поисках нового творческого материала. Кавказ становится территорией не только их географического путешествия, но и метафизического странствия по своему внутреннему космосу. Кавказ, как некий катализатор, провоцировал у них небывалый творческий взрыв, раскрывал их затаенный художественный потенциал, подталкивал их на новые духовные и творческие прозрения. Так Есенин и Пастернак именно на Кавказе составляют невероятно пронзительные и точные формулы поэтического искусства и предназначения поэта: «Быть поэтом - это значит тоже, / Если правды жизни не нарушить, / Рубцевать себя по нежной

214 коже, / Кровью чувств ласкать чужие души» (С. Есенин); «.Что строчки с кровью убивают, / Нахлынут горлом и убьют!», «Когда строку диктует чувство, / Оно на сцену шлет раба, / И тут кончается искусство, / И дышат почва и судьба» (Б. Пастернак).

Нетрудно заметить и удивительную закономерность: практически все поэты, испытывавшие творческий и духовный кризис, после посещения Кавказа претерпевали изменения - их творчество обретало свежее, новаторское звучание, и сами они наполнялись невероятной жизнерадостностью и обогащались новым мироощущением.

В вопросе эволюции кавказской традиции в русской литературе значимой деталью стала еще одна градация. Если пушкинский Кавказ был отображен сквозь призму европейского, вольтеровского диалектизма «цивилизация - дикость», толстовский развивает его уже в духе Руссо как противопоставление «естественное - искусственное», то Кавказ, отраженный советскими поэтами в значительной мере ослабевает эту антагонистичность и предлагает новую систему соотношения двух социально-культурных величин. Хотя цивилизаторская роль России по-прежнему продолжает довлеть, но впервые за всю историю русско-кавказских литературных отношений делается такой значимый акцент на равноценности двух культур. Советские поэты, принявшие участие в «кавказиаде» 20-30-х годов, предпринимают попытку конструирования единого, равноправного, масштабного культурного пространства между Кавказом и Россией. Ведь именно на Кавказе, по словам К. Султанова, русская литература почувствовала вкус к философии всеединства, укрупняя масштаб размышлений о взаимообогреве человеческих душ как высшей ценности.

Пожалуй, одной из значимых особенностей русско-кавказских отношений в 20-30-е годы становится установление крепких взаимосвязей между кавказскими и русскими поэтами. Если русская литература XIX века черпала на Кавказе преимущественно поэтический материал, а связи с культурными деятелями Кавказа были немногочисленными, то в начале

215

XX века процессы взаимной интеграции в русской и кавказских литературах обрели масштабные формы, становясь целыми культурными явлениями. Известный союз замечательных грузинских поэтов «Голубые роги» (Т. Табидзе, П. Яшвили, Г. Леонидзе и др.) имел крепкие творческие и личные связи со многими русскими поэтами (С. Есенин, О. Мандельштам, Б. Пастернак, И. Эренбург и др.). Далее: творческие и личные контакты Н. Тихонова с северокавказскими поэтами (К. Кулиев, Н. Хубиев, С. Сталь-ский, Г. Цадаса, Э. Капиев), О. Мандельштама и А. Ахматовой с Е. Чарен-цем. В 20-е годы в Сухуме было организованно «Сухумское артистическое общество», определившее, как говорилось, «сухумский ренессанс», куда входили А. Шервашидзе (Чачба), В. Стражев, В. Каменский, Н. Евреинов, Н. Бутковская. Огромная творческая деятельность этих организаций послужила фундаментом для укрепления русско-кавказских культурных и литературных взаимосвязей в целом.

Бурная переводческая деятельность советских писателей этого времени также стала важной вехой в русско-кавказских литературных взаимоотношениях, одной из устойчивых основ этих связей. Переводы произведений как кавказских поэтов на русский язык, так и русских - на национальные языки Кавказа ускорили процесс взаимопознаваемости и взаимопроникновения этих литератур, связывали их невидимыми нитями взаимной литературной благодарности и придавали этому движению большую интенсивность.

Обилие поэтических, культурных открытий, свершавшихся поэтами этого времени на Кавказе, когда одно яркое событие наслаивалось на другое, создавало в этой области своеобразный культурный коллапс, в позитивном смысле.

Таким образом, очевидно, что русско-кавказские литературные связи в 20-30-х годах XX века вступили в кардинально новую фазу отношений, более глубокую, интенсивную и более плодотворную. И именно в этот период происходит значительный рост кавказских литератур; они стреми

216 тельно сокращают разрыв в художественном мастерстве и уже претендуют на равноценность с русской литературой. Эти отношения в будущем динамично развивались, открывая новые грани культурной контаминации; арсенал художественно-изобразительных средств заметно расширился за счет заимствований, тематический спектр русской литературы и литератур народов Кавказа стал значительно шире.

Архитектоника кавказских произведений русских советских поэтов при всей своей социалистической подоплеке обладала гибким этнокультурным стрежнем. Художественность большинства произведений, несмотря на проявлявшийся в них классовый подход, обладала высоким уровнем.

Характерной чертой советского периода русско-кавказских литературных взаимоотношений стало заметно выразившееся эстетическое различие для читателя между Северным и Южным Кавказом, как в природном, так и в ментальном и поэтическом аспектах. В природно-ландшафтном контексте определились две поэтически «фетишируемые» доминаты. На Северном Кавказе это - горы, на Южном - это море. Природные особенности также предопределили бытовые черты и человеческие нравы. Если Южный Кавказ в восприятии поэтов - это напоенные солнцем виноградники, плантации табака (соответственно благостный, хотя и тяжелый труд) и мотив пиршества, то Северный Кавказ - это суровые условия выживания, отсутствие плодородных земель, труднопроходимые дороги и гордый свободолюбивый нрав горцев.

В историко-культурном контексте следует отметить и отрицательные стороны: советизация Кавказа, как и царская власть, все же нанесла значительный удар по национальным традиционным устоям горцев, прививая им некий этнический манкуртизм, деформируя и подменяя систему ценностей, выверенных веками. Некоторыми поэтами (Б. Пастернак, Н. Тихонов) порой выражается осознание катастрофичности идеологического насилья и надлома, свершенного над народами Кавказа, и скрытое сочувствие.

Кавказа продолжал занимать значительное место в жизни и творчестве многих русских писателей в последующих десятилетиях XX столетия (К. Паустовский, К. Симонов, В. Закруткин, А. Приставкин, А. Битов, Е. Евтушенко и др.).

В современной русской литературе детонатором нового всплеска интереса к кавказской теме стала печально известная война на Северном Кавказе, которая отразилась в постреалистических произведениях таких писателей-прозаиков как В. Маканин («Кавказский пленный»), А. Проханов («Чеченский блюз»), Ю. Козлов («Колодец пророков») и др. В них Кавказ уже практически начисто лишен романтического и возвышенного идеала. Говорить же о каком-либо значительном присутствии кавказской тематики в современной русской поэзии пока не приходится.

Список научной литературыЭркенова, Алимат Хасановна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абуашвили А. Б. Сергей Есенин. Душа, лира, Кавказ // Нация. Личность. Литература. Выпуск 2. М.: ИМЛИ РАН, 2003. С. 92-106.

2. Аверинцев С. С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // О.Мандельштам. Соч.: В 2 т. М.: Художественная литература, 1990. Т.1. С.5-64.

3. Адамович А. Несколько слов о Мандельштаме // Воздушные пути. Альманах II. Нью-Йорк, 1961. С. 87-101.

4. Алиева С.У. Национальная идея и эстетика социалистического реализма // Нация. Личность. Литература. Выпуск 1. М.: Наследие, 1996. С. 67- 82.

5. Альфонсов В. Лирика Бориса Пастернака. СПб.: Сага, 2001.384 с.

6. Амелин Г. Г., Мордерер В. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М.: Языки русской культуры, 2001. 320 с.

7. Андреева М. Р. Армянские фрески О. Мандельштама. Ереван: Издательство РАУ, 2001.- 184 с.

8. Арутюнов Л. Национальный мир и человек // Советская литература и мировой литературный процесс. Изображение человека. М.: Наука, 1972. -С. 166-209.

9. Архангельский А. Н. Вакансия поэта // Пастернак Б. Стихотворения, поэмы, проза. М.: Олимп, 1996. С. 5-16.

10. Асмус В. Философия и эстетика русского символизма // Вопросы теории и истории эстетики. М.: Искусство, 1968. 654 с.

11. Ахматова А. Сочинения: В 2 т. Мюнхен: Издание Международного литературного содружества, 1967. Т. 2 616 с.

12. Ахматова А. Неизданная страница из воспоминаний об О. Э. Мандельштаме // Вестник Русского Студенческого Христианского Движения. 1969. № 93. С. 66-67.

13. Баевский В. Пастернак и Сталин // Звезда. 1992. № 9. С. 192200.

14. Баевский В. Пастернак лирик. Смоленск: Траст-имаком, 1993.238 с.

15. Бахтин М. М Эстетика словесного творчества М.: Искусство, 1979.-424 с.

16. Бахтин. М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. 504 с.

17. Бебутов Г. С. Без срока давности: статьи и очерки. Тбилиси: Мерани, 1979.-200 с.

18. Бебутов Г. С. Есенин в Грузии. Тбилиси: Мерани, 1986. 161 с.

19. Белкин Д. И. О комментарии к стихам «Стамбул гяуры нынче славят.» // Болдинские чтения 1982. Горький: Волго-Вятское книжное издательство, 1983.-С. 119-129.

20. Белоусов В. Персидские мотивы (о стихах С. А. Есенина). М.: Знание, 1968-78 с.

21. Бельская Л. Л. Песенное слово: Поэтическое мастерство Сергея Есенина. М.: Просвещение, 1990. 144 с.

22. Бельская Л. Л. Загадочный образ (О поэтическом мире С. А. Есенина) // Русская речь. 1990. № 6. С. 19-21.

23. Бельская Л. «Персидские мотивы» Есенина и лирика востока // Ученые записки Казахского государственного женского педагогического института. Выпуск 4. Алма-Ата, 1964. С. 59-63.

24. Бениславская Г. Она любила Есенина: Дневник Г. Бениславской. Нью-Йорк // Подъем. 1990. № 5. С. 196-218.

25. Берковский Н. О прозе О. Мандельштама // Мандельштам О. Четвертая проза. М.: СП Интерпринт, 1991. С. 201-223.

26. Бердяев Н. Судьба России. М.: Советский писатель, 1990. 346 с.

27. Бибиков М. В. Византийские источники по истории древней Руси и Кавказа. СПб: Алетейя,1999. 314 с.

28. Бигуаа В. А. Историко-культурные корни абхазской литературы // История национальных литератур. Перечитывая и переосмысливая. Выпуск IV. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 59-89.

29. Бирюков С. Року укор: Поэтические начала. М.: РГГУ, 2003.510с.

30. Богомолов Н. А. Время и текст. Историко-литературный сборник. СПб.: Академический проект, 2002. 352 с.

31. Бухштаб Б. Я. Поэзия Мандельштама // Вопросы литературы. 1989. №1,-С. 123-148.

32. Бушмин А. Преемственность в развитии литературы. Л.: Художественная литература, 1978. 224 с.

33. Быков Д. Л. Борис Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2007. 896 с.34. «Быть знаменитым некрасиво.». Пастернаковские чтения. Выпуск 1. М.: Наследие, 1992. 345 с.

34. Вернадский Г. В. История России. Киевская Русь. Тверь: ЛЕАН; М.: АГРАФ, 1996.-448 с.

35. Вержбицкий Н. Встречи с Есениным. Тбилиси: Заря Востока, 1961. 128 с.

36. Взаимосвязи и взаимодействие национальных литератур. М.: Издательство АН СССР, 1961.-439 с.

37. Взаимодействие культур Востока и Запада. Выпуск 2. М.: Наука, 1991.- 168 с.

38. Виноградов В. Б. Россия и Северный Кавказ: история в зеркале художественной литературы. Армавир: Армавирское полиграфпредприятие, 2003. 120 с.

39. Виноградов Б. С. Кавказ в творчестве Л. Н. Толстого. Грозный: Чечено-Ингушское книжное издательство, 1959. 238 с.

40. Виноградов И. А. Вопросы марксисткой поэтики. М.: Советский писатель, 1972. 428 с.

41. В мире Есенина. М: Советский писатель, 1986. 654 с.

42. Выготский Л. С. Психология искусства. М.: Искусство, 1986.572 с.

43. Гаджиев А. Кавказ в русской литературе первой половины XIX века. Баку: Язычы, 1982. 160 с.

44. Ганаланян О. Т. Армения в творчестве русских поэтов. Ереван: Айастан, 1967. 86 с.

45. Гаспаров М. Л. Избранные статьи. М.: НЛО, 1995. 480 с.

46. Гаспаров М. Л. Поэтика «Серебряного века» // Русская поэзия «Серебряного века», 1890-1917: Антология. М.: Наука, 1993. С. 5-44.

47. Гаспаров М. Л. О русской поэзии. СПб.: Азбука, 2001 476 с.

48. Гатагова Л. С. Россия и Кавказ: проблемы этнокультурного взаимодействия // Контактные зоны в истории Восточной Европы. М.: Институт российской истории РАН, 1995. С. 119-127.

49. Гатагова Л. С. Северный Кавказ: метаморфозы исторического сознания // Национальные истории в советском и постсоветских государствах. М.: АИРО XX, 1999. С. 257-274.

50. Гачева А., Казнина О., Семенова С. Философский контекст русской литературы 1920-1930-х годов. М.: ИМЛИ РАН, 2003. 399 с.

51. Герштейн Э. Новое о Мандельштаме. Париж: АШепешп, 1986.315 с.

52. Гей Н. Пафос социалистического реализма. М.: Художественная литература, 1974. 142 с.

53. Гей Н. К. Художественная форма и национальные традиции // Проблемы художественной формы социалистического реализма: В 2 т. М.: Наука, 1971. Т. 2. С. 5-46.

54. Гинц С. Василий Каменский. Пермь: Книжное издательство, 1984 -221 с.

55. Гинзбург Л. О старом и новом. Л.: Советский писатель, 1982. -424 с.

56. Гольдштейн А.Ф. Башни в горах. М.: Советский художник, 1977. -334 с.

57. Гольцев В. В. На холмах Грузии. Тбилиси: Заря Востока, 1953224 с.

58. Голкар А. Флористический код лирического цикла Есенина «Персидские мотивы» в контексте персидской литературы // Есенинскаяэнциклопедия: Концепция. Проблемы. Перспективы. Москва -Константиново Рязань: «Пресса», 2007. - С. 182-189.

59. Гордин Я. А. Кавказ: земля и кровь. СПб.: Звезда, 2000. 464 с.

60. Григорян К. Н. Из истории русско-армянских литературных и культурных отношений (X нач. XX в.). Ереван: АН Армянской ССР, 1974. -366 с.

61. Гринберг И. Творчество Николая Тихонова. М.: Советский писатель, 1972. 478 с.

62. Гринберг И. Л. Труд и вдохновение. М.: Современник, 1983.463 с.

63. Гумилев JT. Тысячелетие вокруг Каспия. СПб.: Кристалл, М.: ACT, 2002.-411 с.

64. Гумилев Л. Этносы и антиэтносы // Звезда 1990. № 1. С. 134—149.

65. Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. М.: Современник, 1990.381 с.

66. Дашдамиров А. Ф. К методологии исследования национально-психологических проблем // Советская этнография. 1983. № 2. С. 62-74.

67. Дзидзария Г. А. Махаджирство и проблемы истории Абхазии XIX столетия. Сухуми: Алашара, 1975. 525 с.

68. Долгополов Л. К. Русская литература конца XIX начала XX века как этап в литературном развитии // Русская литература. 1976. № 1. - С. 93109.

69. Дюма А. Кавказ. Тбилиси: Мерани, 1988. 287 с.

70. Единство. Сборник статей о многонациональной советской литературе. М.: Художественная литература, 1972. 432 с.

71. Ермаков И. Ислам в русской литературе XV-XX вв. Восточный сборник. М.: Компания Спутник, 2000. 184 с.

72. Есенин и современность. М.: Современник, 1975. 405 с.

73. Есенинская энциклопедия: Концепция: Проблемы. Перспективы. Москва Константиново - Рязань: Пресса, 2007. - 496 с.

74. Если пелось про это. Грузия в русской советской поэзии. Тбилиси: Мерани, 1977. 336 с.

75. Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л.: Наука, 1977.-407 с.

76. Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. Л.: Наука, 1979. 493 с.

77. Жолковский А. Блуждающие сны. М.: Советский писатель, 1992. 429 с.

78. Жолковский А. К. Механизмы второго рождения // Синтаксис, 1985. № 14. С. 77-97.

79. Завадская Е. В. «В необузданной жажде пространства» (Поэтика странствий в творчестве О. Мандельштама) // Вопросы философии, 1991. № 11.- С. 26-32.

80. Заярная И. С. Поэтические опыты Василия Каменского: отражение игровой поэтики барокко в словесном экспериментаторстве авангарда // Русская литература. Исследования: Сборник научных трудов. Выпуск 5. Киев: ВПЦ «Кшвський ушверситет», 2004. С. 169-180.

81. Иванов Г. Осип Мандельштам // Новый журнал. Нью-Йорк: Издательство им А. Чехова, 1955. Кн. 43. С. 375-398.

82. Иванов Г. Петербургские зимы. Нью-Йорк: Издательство им. Чехова, 1952.-241 с.

83. Иванова Е. А. Особенности метафорического мышления поэтов-имажинистов (В. Шершеневич, А. Мариенгоф, С. Есенин) // Есенин и поэзия России XX XXI веков: традиции и новаторство. Москва - Рязань -Константинове: РГПУ, 2004. - С. 98-106.

84. Иванова Н. Борис Пастернак: Участь и предназначение: Биографическое эссе. СПб.: Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ, 2000. 342 с.

85. Ивинская О. В. Годы с Б. Пастернаком. В плену времени. М: Либрис, 1992.-464 с.

86. История народов Северного Кавказа (конец XVIII 1917 г.). М.: Наука, 1988. - 659 с.

87. История национальных литератур. Перечитывая и переосмысливая. Выпуск IV. М.: ИМЛИ РАН, 2005. 268 с.

88. История советской многонациональной литературы: В 6 т. М.: Наука, 1970. Т.1.-562 с.

89. История советской многонациональной литературы: В 6 т. М.: Наука, 1970-1974. Т. 3. 631 с.

90. История советской многонациональной литературы: В 6 т. М.: Наука, 1970-1974. Т. 4. 664 с.

91. История русской поэзии: В 2-х т. Л.: Наука, 1969. Т. 2. 444 с.

92. Кавказ в русской поэзии: сборник. Ростов на Дону: Издательство Ростовского университета, 1986. 176 с.

93. Кавказ в сердце России. М.: Союз писателей России, 2001. 250 с.

94. Кавказ между Западом и Востоком: межвузовский сборник научных трудов. Карачаевск: КЧГУ, 2003. 215 с.

95. Карабчиевский Ю. Улица Мандельштама // Юность. 1991. № 1. -С. 65-69.

96. Караева А. Очерк истории карачаевской литературы. М.: Наука, 1966.-320 с.

97. Кацис Л. «Хаос иудейский» и «еврейский синтез» Осипа Мандельштама // Алеф. Ежемесячный иудейский международный журнал. 2001. № 1.-С. 12-14.

98. Кацис JI. Ф. Осип Мандельштам: мускус иудейства. М.: Мосты культуры; Иерусалим: Гешарим, 2002. 600 с.

99. Кирилюк 3. В. Духовное единение // Литературная Грузия. 1979. № 1.-С. 108-111.

100. Колобаева Л. А. Ахматова и Мандельштам (самосознание личности в лирике) // Вестник Московского университета. Серия 9. 1993. №2.-С. 3-11.

101. Кошечкин С. Сергей Есенин. Раздумья о поэте. М.: Советская Россия, 1974. 224 с.

102. Кошечкин С. П. Раздумья о Есенине. Тбилиси: Мерани, 1977.287 с.

103. Кошечкин С. Есенин и его поэзия. Баку: Язычы, 1980. 353 с.

104. Кружков Г. Крик павлина и конец эстетической эпохи. О «тройном созвучии» у Мандельштама, Иейтса и Стивенса // Иностранная литература. 2001. № 1. С. 253-261.

105. Крылов А. Абхазское святилище Дыдрыпш: прошлое, настоящее и устная традиция // Этнографическое обозрение. 1998. №6. С. 16-28.

106. Кушнер А. «И чем случайней, тем верней» // Аврора. 1990. №2. -С. 12-21.

107. Кушнер А. «Это не литературный факт, а самоубийство» // Новый мир. 2005. № 7. С. 132-146.

108. Кулинич А. В. С. Есенин. Киев: Издательство Киевского университета, 1959. 95 с.

109. Куняев Ст., Куняев С. Сергей Есенин. М.: Молодая гвардия, 2006. 594 с.

110. Лакоба С. «Крылись дни в Сухум-Кале». Сухуми: Алашара, 1988.-204 с.

111. Левин Ю. И. Заметки о поэзии Мандельштама тридцатых годов // Slavica Hierosolyminata. Jerusalem, 1978. Vol. III. С. 110-173.

112. Левин Ю. И. О некоторых особенностях поэтики позднего Мандельштама // Жизнь и творчество Мандельштама. Воронеж: Издательство Воронежского университета, 1990. С. 406-415.

113. Лекманов О. Жизнь Осипа Мандельштама. Документальное повествование. СПб: Звезда. 2003. 240 с.

114. Лекманов О. Книга об акмеизме и другие работы. Томск: Водолей, 2000. 704 с.

115. Леонидзе Г. Н. «Я вижу этого человека» // С.А. Есенин в воспоминаниях современников. В 2 т. М.: Художественная литература, 1986. Т. 2.-С. 200-205.

116. Летопись дружбы грузинского и русского народов. Кн.1. Тбилиси: Мерани, 1967. 374 с.

117. Лихачев Д. С. Борис Леонидович Пастернак // Б. Пастернак. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1989. Т.1.-751 с.

118. Лихачев Д. С. Избранные работы: В 3-х т. Л.: Художественная литература, 1979. Т. 3. 414 с.

119. Ломидзе Г. И. Литературно-критические статьи. Тбилиси: Заря Востока, 1962. 277 с.

120. Ломидзе Г. И. Национальное и интернациональное в советской литературе. М.: Наука, 1971. 518 с.

121. Ломидзе Г. И. Интернациональный пафос советской литературы. М.: Советский писатель, 1970. 335 с.

122. Ломидзе Г. И. Взаимодействие литератур и художественная культура развитого социализма. М.: Наука, 1977. 367 с.

123. Ломидзе Г. Пути развития советской многонациональной литературы. М.: Наука, 1967. 369 с.

124. Ломброзо Ч. Гениальность и помешательство. М.: Республика, 1995.-398 с.

125. Лосский Н. О. Бог и мировое зло. М.: Республика, 1994. 432 с. Луговской В. А. Раздумье о поэзии. М.: Советский писатель, 1960. - 278 с.

126. Лотман Ю. М. Мандельштам и Пастернак: попытка контрастивной поэтики. Таллин: Alexandra, 1996. 175 с.

127. Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3-х т. Таллин: Александра, 1992. Т. 1.-480 с.

128. Любарева Е. П. Советская романтическая поэзия. М.: Высшая школа, 1973. 320 с.

129. Макаренко А. О литературе: Статьи, выступления, письма. М.: Советский писатель, 1956. 281 с.

130. Маковский С. Портреты современников. Нью-Йорк: Издательство им. Чехова, 1955. С. 375-398.

131. Максудов С. Об интерпретации стихотворения «Армения» и теме смерти в армянских стихах Осипа Мандельштама // «Сохрани мою речь.». Выпуск 2. М.: Книжный сад, 1993. С. 112-129.

132. Маковский С. Осип Мандельштам // Октябрь. 1991. № 2. С. 188199.

133. Мальсагов Д. Д. «О некоторых непонятных местах в "Слове о полку Игореве"» // Известия Чечено-Ингушского НИИ истории, языка и литературы. Грозный, 1959. Т. 1. Выпуск 2. С. 120-167.

134. Мандельштам и античность. М.: Радикс, 1995. 208 с.

135. Мандельштам Н. Я. Третья книга. М.: Аграф, 2006. 559 с.

136. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999. 750 с.

137. Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Книга первая. Париж: Имка Пресс, 1982.-430 с.

138. Маргвелашвили Г. Дороги и страницы // Литературная Грузия, 1970, № 11.-С. 59-61.

139. Марченко А. М. Поэтический мир Есенина. М.: Советский писатель, 1989.-304 с.

140. Марченко А. Сергей Есенин. Русская душа. М.: АСТ-Пресс Книга, 2006. 368.

141. Марков Вл. Мысли о русском футуризме // Новый журнал. 1954. №34.-С. 169-181.

142. Маркелов Н. В. А. С. Пушкин и Северный Кавказ. М.: Гелиос АРВ, 2004. 256 с.

143. Маркова О. Ю. Национальное сознание // Нации и этносы в современном мире. СПб.: Петрополис, 1999. 44-45.

144. Масленикова 3. А. Борис Пастернак: Встречи: Разговоры с Борисом Пастернаком; Близкие Бориса Пастернака: восемь набросков. М.: Захаров, 2001. 336 с.

145. Масленникова 3. А. Борис Пастернак. М.: Захаров, 2001. 336 с.

146. Мир на Северном Кавказе через языки, образование, культуру. Симпозиум XI. Литературный процесс: кавказский контекст. Пятигорск: ПГЛУ, 2007. 296.

147. Мкртчян Л. Армянская поэзия и русские поэты XIX-XX вв. Вопросы перевода и литературных связей. Ереван: Айастан, 1968. 466 с.

148. Модебадзе И. И., Мегрелишвили Т. Г. Восприятие Кавказа русским романтическим сознанием: от истоков к современности // Литература в диалоге культур 5: Материалы международной конференции. Ростов-на-Дону: НМЦ «Логос», 2007. - С. 145-149.

149. Мухина С. Л. Литература декабризма о нерусских народах России. Фрунзе: Мектеп, 1972. 192 с.

150. Мусатов В. Лирика Осипа Мандельштама. Киев: Эльга-Н; Ника-Центр, 2000. 560 с.

151. Мусатов В. В. Ахматова и Мандельштам (к постановке проблемы) // Анна Ахматова и русская культура начала XX века. Тезисы конференции. М.: МПИ, 1989. С. 50-52.

152. Наджафов Г. Балаханский май: Документально-художественная повесть. Баку: Гянджлик, 1986. 186 с.

153. Наумов Е. И. Сергей Есенин: Личность. Творчество. Эпоха. Л.: Лениздат, 1973. 456 с.

154. Нация. Личность. Литература. Выпуск 1. М.: Наследие, 1996.256 с.

155. Нация. Личность. Литература. Выпуск 2. М.: ИМЛИ РАН, 2003. -328 с.

156. Национальное и интернациональное в советской литературе. М.: Наука, 1971.-518 с.

157. Нерлер Г. Заметки о «Путешествии в Армению» Осипа Мандельштама // Литературная Армения. 1987. № 10. С. 69-79.

158. Овчинников Н. Ф. Б. Л. Пастернак поиски признания // Вопросы философии. 1990. № 4. - С. 7-22.

159. Озеров JI. «Почва и судьба» // Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. Переводы. М.: Правда, 1990. С. 5-19.

160. Очерки истории балкарской литературы. Нальчик: Эльбрус, 1981.-395 с.

161. Очман А. В. Новый Парнас. Русские писатели Золотого и Серебряного века на Кавказских Минеральных Водах. Пятигорск: изд-во ПГЛУ, 2002. 456 с.

162. Пастернаковские чтения. «Быть знаменитым некрасиво.» Выпуск 1. М.: Наследие, 1992. 281 с.

163. Пастернак Б. Об искусстве. М.: Искусство, 1990. 396 с.

164. Побежденные вершины. Ежегодник советского альпинизма. М.: Государственное издательство географической литературы, 1950. -487 с.

165. Полякова С. «Олейников об Олейникове» и другие работы по русской литературе. СПб.: ИНАПРЕСС, 1997. 384 с.

166. Поэтические течения в русской литературе конца XIX начала XX века: Литературные манифесты и художественная практика. М.: Высшая школа, 1988. - 368 с.

167. Поэзия Чечено-Ингушетии. М.: Гослитиздат, 1959. 279 с.

168. Пробштейн Я. Э. Мотив странствия в поэзии О. Э. Мандельштама, В. В. Хлебникова и И. А. Бродского. Дис. . канд. фил. наук. РГБ ОД, 61 01-10 /83-5. М., 2000. 170 с.

169. Прокушев Ю. Есенин, какой он был. М.: Правда, 1973. 64 с.

170. Прокушев Ю. Сергей Есенин. Образ. Стихи. Эпоха. М.: Советская Россия, 1979. 304 с.

171. Проблемы взаимосвязи и взаимообогащения литературы и искусства народов СССР. М.: Мысль, 1968. 287.

172. Рассадин С. После потопа или очень простой Мандельштам // Октябрь, 1989. № 1. С. 182-194.

173. Ржига В. Ф. Восток в «Слове о полку Игореве» // «Слово о полку Игореве». М.: Гослитмузей, 1947. 192 с.

174. Розанов В. В. Сочинения. М.: Советская Россия, 1990. 592 с.

175. Ронен О. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб.: Гиперион, 2002. 240 с.

176. Русская литература XX века: В 2-х т. М.: Академия, 2002-2003. Т.1.-496 с.

177. Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М.: ИМЛИ РАН: Наследие, 2000. 480 с.

178. Русская литература рубежа веков (1890-е начало 1920-х годов): В 2-х кн. Кн. 1. М.: ИМЛИ РАН, 2000. - 960 с.

179. Русская советская литературная критика 1913-1934. М.: Наука, 1981.- 193 с.

180. Русская культура на пороге нового века. Sapporo: Slavic research center, 2001.-299 с.

181. С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. М.: Художественная литература, 1986. Т. 1.-511 с.

182. С. А Есенин в воспоминаниях современников. В 2 т. М.: Художественная литература, 1986. Т. 2. 446 с.

183. Савченко Т. К. Сергей Есенин и его окружение. Литературно-творческие связи. Взаимовлияния. Дис. . докт. фил. наук. М.,1991-С. 250.

184. Салькова Т. В. Образ Кавказа в русской литературе // Советская литература и Кавказ. Грозный: Чечено-Ингушский университет, 1991. -С. 5-11.

185. Сарнов Б. М. Заложник вечности: случай Мандельштама. М.: Аграф, 2005.-416 с.

186. Связь времен. Проблемы преемственности в русской литературе конца XIX начала XX века. М.: Наследие, 1992. - 395 с.

187. Седых О. М. Философия времени в творчестве О. Э. Мандельштама // Вопросы философии. 2001. № 5. С. 103-131.

188. Семенова С. Преодоление трагедии: «вечные вопросы» в литературе. М.: Советский писатель, 1989.

189. Семенова С. Г. Тайны царствия небесного. М.: Школа-Пресс, 1994.-416 с.

190. Семенко И. М. Поэтика позднего Мандельштама. М.: Ваш выбор ЦИРЗ, 1997.- 143 с.

191. Сергей Есенин: Исследования, мемуары, выступления. М.: Просвещение, 1967. 264 с.

192. Синявский А. Поэзия Пастернака // Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. М., Л.: Советский писатель, 1965. С. 7-62.

193. Соловьев Б. И. Н. Тихонов: Очерк творчества. М.: Гослитиздат, 1958.-244 с.

194. Советский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1990. 1630 с.

195. Степанченко И. И. Стилистический анализ стихотворений С. А. Есенина. Харьков: ХГПИ, 1989. 107 с.

196. Стражев В. И. Бронзовая культура в Абхазии // Известия Абхазского научного общества. Вып. 4. Сухум. 1926. С. 106.

197. Страницы русской поэзии (20-30-е годы). Томск: Издательство Томского университета, 1988. 463 с.

198. Строганов М. В. Литературоведение как человековедение. Работы разных лет. Тверь: Золотая буква, 2002. 407 с.

199. Струве Н. Осип Мандельштам. Томск: Водолей, 1992. 268 с.

200. Струве П. Б. Исторический смысл русской революции и национальные задачи // Вехи. Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.: Правда, 1991. С. 468^75.

201. Султанов К. К. Национальное самосознание и ценностные ориентации литературы. М.: Наследие, 2001. 195 с.

202. Таборисская Е. Лирический мир Осипа Мандельштама как целое // Русская литература. 2001. № 3. С. 229-231.

203. Тартаковский П. И. Свет вечерний шафранного края. (Средняя Азия в жизни и творчестве Есенина). Ташкент: Издательство литературы и искусства им. Г. Гуляма, 1981. 208 с.

204. Тартаковский П. И. Русские поэты и Восток. Бунин. Хлебников. Есенин: Статьи. Ташкент: Издательство литературы и культуры им. Гафура Гуляма, 1986.-256 с.

205. Тарасенков А. На поэтическом фронте // Знамя. 1938. № 1. -С. 252-267.

206. Телегин С. М. Мифологическое пространство русской литературы. М.: Государственный институт русского языка им. А. С. Пушкина, 2005.- 160 с.

207. Терапиано Ю. Осип Мандельштам // Грани. Франкфурт на Майне, 1951. Кн.50. С. 110-118.

208. Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Издательство им Чехова, 1953-204 с.

209. Товарищи по чувствам, по перу. Сергей Есенин в Грузии. Тбилиси: Мерани, 1986. 161 с.

210. Тоддес Е. «Пшеница человеческая» в творчестве Мандельштама 20-х годов // Третьи Тыняновские чтения: Тыняновский сборник. Рига: Зинатне, 1988.-С. 184-217.

211. Тынянов Ю. Н. Архаисты и новаторы. Л.: Прибой, 1929. 596 с.

212. Тынянов Ю. Н. Поэтика. Историческая литература. Кино. М.: Наука, 1977. 574 с.

213. Тынянов Ю. История литературы. Критика. СПб.: Азбука-классика, 2001. 505 с.

214. Фадеев А. В. Россия и Кавказ первой трети XIX века. М.: Академия наук СССР, 1960. 398 с.

215. Филиппов Б. Проза Мандельштама; Неизвестный Мандельштам // Филиппов Б. Статьи о литературе. Лондон: O.P.I, 1981. 240 с.

216. Философский энциклопедический словарь. М.: Советская энциклопедия, 1983. 836 с.

217. Флейшман Л. Борис Пастернак в тридцатые годы. Jérusalem: The Magnes Press. The Hebrew University, 1984. 296.

218. Фрейдин Ю. Заметки о хронотопе текстов Мандельштама // Лотмановский сборник. М.: Гарант, 1997. Т. 2. С. 703-728.

219. Фролов Д. В. Мандельштам и исламский восток // «Сохрани мою речь». Выпуск 4. Ч. 2. М.: РГТУ, 2008. С. 172-180.

220. Хазан В. И. Тема смерти в лирических циклах русских поэтов XX века (С. Есенин, М. Цветаева, А. Ахматова). Грозный, 1990. 171 с.

221. Хайдеггер М. Слова Ницше «Бог мертв» // Вопросы философии. 1990. №7.-С. 143-176.

222. Халилов А. «Персидские мотивы» Сергея Есенина и восточная классика // В мире Есенина. М.: Советский писатель, 1986. С. 335-352.

223. Хетагуров К. Неурядицы Кавказа // Санкт-Петербургские ведомости. 1899. № 82, 112, 129.

224. Хетагуров К. Л. Собрание соч.: В 3 т. М.: Издательство Академии наук СССР, 1951. Т.З. 556 с.

225. Хзмалян Т. Два перевода Ахматовой из Чаренца в свете воздействия поэзии Мандельштама // «Царственное слово». Ахматовские чтения. Выпуск 1. М.: Наследие, 1992. С. 194-202.

226. Холшевников В. Е. «Шаганэ ты моя Шаганэ!.». Стилистико-стиховедческий этюд // В мире Есенина. Сборник статей. М.: Советский писатель, 1986. С. 353-360.

227. Художественная литература и Кавказ: материалы I Международной научно-практической конференции. Сочи: СГУТиКД, 2006. 199 с.

228. Чегодаева М. А. Социалистический реализм: Мифы и реальность. М.: Захаров, 2003. 214 с.

229. Чижевский Д. И. О поэзии русского футуризма // Новый журнал. Нью-Йорк, 1963. Кн. 73. С. 132-169.

230. Шадже А., Шеуджен Э. Северокавказское общество: опыт системного анализа. Москва Майкоп: Аякс, 2004. - 216 с.

231. Шанталинский В. Улица Мандельштама // Шанталинский В. Рабы свободы. .: Парус, 1995. 390 с.

232. Шкловский В. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990544 с.

233. Шошин В. А. Гордый мир. М.: Художественная литература, 1966.- 175 с.

234. Шошин В. А. Поэт романтического подвига: очерк творчества Н. Тихонова. Л.: Советский писатель, 1976. 431 с.

235. Шошин В. А. Николай Тихонов: Очерк жизни и творчества. Л.: Художественная литература, 1981. 304 с.

236. Шошин В. А. Летопись дружбы. К проблеме интернационализма в советской литературе. Л.: Наука, 1971. 286 с.

237. Шубникова-Гусева Н. Поэмы Есенина: От «Пророка» до «Черного человека». М.: Наследие, 2001. 684 с.

238. Шульгин Н. Новое русское самосознание // Век XX и мир. 1990. № 3. С. 25-28.

239. Шульженко В. И. Русский Кавказ: очерки междисциплинарных исследований. Пятигорск: Изд-во "Пятигорская ГФА", 2007. 216 с.

240. Шульженко В. И. Кавказский феномен русской прозы (вторая половина XX века). Пятигорск: «Пятигорская ГФА», 2001. - 368 с.

241. Шюон Ф. Понять ислам // Вопросы философии 1994. № 7. -С. 118-134.

242. Эйдельман Н. «Быть может за хребтом Кавказа». М.: Вагриус, 2006. 368 с.

243. Эйхенбаум Б. Конспект речи о Мандельштаме // Эйхенбаум Б. О литературе. М.: Советский писатель, 1987. 542 с.248 . Юдкевич Л. Г. Лирический герой Есенина. Казань: Издательство Казанского университета, 1971.-210с.

244. Юсуфов Р. Ф. Русский романтизм начала XIX века и национальные культуры. М.: Наука, 1970. 424 с.1. Художественная литература

245. Борис Пастернак, Марина Цветаева, Райнер Мария Рильке. Письма 1926 года. М.: Книга, 1990. 237 с.

246. Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. М.: Художественная литература, 1973. Т. 2.-496 с.

247. Брюсов В. Я. Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней. Ереван: Издательство АН Армянской ССР, 1973. 543 с.

248. Гумилев Н. С. Драматические произведения. Переводы. Статьи. Л.: Искусство, 1990. 404 с.

249. Есенин С. А. Собрание сочинений: В 2 т. М.: Гослитиздат, 1926. Т.1.-356 с.

250. Есенин С. А. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 3.-384 с.

251. Есенин С. А. Полное собр. соч.: В 7 т. М.: Наука Голос, 1995 -2002. Т 1.-672 с.

252. Каменский В. Автобиография. Поэмы. Стихи. Тифлис: Заккнига, 1927.-64 с.

253. Каменский В. Стихи о Закавказье. Тифлис: Заккнига, 1932.44 с.

254. Каменский В. Стихотворения и поэмы. М.; Л.: Советский писатель. 1966. 498 с.

255. Каменский В. Танго с коровами. Степан Разин. Звучаль веснеянки. Путь энтузиаста. М.: Книга, 1990. 592 с.

256. Каменский В. «Мне пора быть с вами в Нью-Йорке.»: Письма к Николаю Евреинову // Звезда. 1999. № 7. С. 165-184.

257. Каменский В. Путь энтузиаста. Пермь: Пермское книжное издательство, 1968. 238 с.

258. Кулиев К. Горы. М.: Советский писатель, 1957. 326 с.

259. Кулиев К. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1966. Т. 1.-416 с.

260. Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб.: Академический проект, 1995. 718 с.

261. Мандельштам О. Стихи, проза, записная книжка. Ереван: Хорурдаин грох, 1989. 384 с.

262. Мандельштам О. Сочинения: В 2-х т. М.: Художественная литература, 1990. Т. 1 464 с.

263. Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. М.: Художественная литература, 1990. Т.2. 638 с.

264. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. М.: Терра, 1991. Т. 1.684 с.

265. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. М.: Терра, 1991. Т. 2.730 с.

266. Мандельштам О. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. Тбилиси: Мерани, 1990. 415 с.

267. Мандельштам О. Избранное: Стихотворения 1908-1925 гг. Проза. Статьи. М.: Вече, 2001. 448 с.

268. Мандельштам О. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. Россия Грузия: Сплетение судеб. Век 20-й. Тбилиси: Мерани, 1990. -416 с.

269. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. М.: АРТ-БИЗНЕС-ЦЕНТР, 1994. Т. 3.-619 с.

270. Николаевская Е. М. Голоса. Книга переводов. М.: Советская Россия, 1983.-224 с.

271. Пастернак Б. Не я пишу стихи. Переводы. М.: Советский писатель, 1991. 352 с.

272. Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1989.Т. 1.-721 с.

273. Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. М.: Художественная литература, 1989-1992. Т. 4.-734 с.

274. Пастернак Б. JL Избранное: В 2 т. М.: Художественная литература, 1985.Т. 1.-623 с.

275. Пастернак Б. Л. Избранное: В 2 т. М.: Художественная литература, 1985. Т. 2. 559 с.

276. Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. Переводы. М.: Правда, 1990.-558 с.

277. Пастернак Б. Л. Полное собр. соч.: В 11 т. М.: Слово, 2004-2005. Т2.- 576 с.

278. Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы. Собр. соч.: В 2 т. Л.: Советский писатель, 1990. Т. 2 366 с.

279. Пастернак Б. Л., Пастернак 3. Н. Второе рождение; Письма к 3. Н. Пастернак; Воспоминания. М.: У-Фактория, 2007. 480 с.

280. Пастернак Б. Л. Грузинские лирики. М.: Советский писатель, 1935.- 136 с.

281. Пастернак Б. Письма к родителям и сестрам. М.: Новое литературное обозрение, 2004. 893 с.

282. Переписка Бориса Пастернака. М.: Художественная литература, 1990.-575 с.

283. Пушкин А. С. Полное собр. соч.: В 6 т. М.: Академия, 1936. Т. 4. -810с.

284. Райнер М. Рильке. Дыхание лирики: переписка М. Цветаевой, Б. Пастернака, Р. М. Рильке. М.: Арт-Флекс, 2000. 304 с.290. «Сухумские мотивы». Сборник стихов. М.: ОАО «Типография "Новости"», 2005.- 160 с.

285. Стражев В. Горсть. Сухуми: Издательство Наркомпроса ССР Абхазии, 1923.-32 с.

286. Стражев В. О печали светлой. М.: Заратустра, 1907. 56 с.

287. Стражев В. Путь голубиный: Лирическая повесть. М.: Пан, 1908.-46 с.

288. Стражев В. Стихи. 1904-1909. М.: Типография П. П. Рябушинского, 1911. 136 с.

289. Степанов Ю. С. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997. 824 с.

290. Табидзе Г. Избранные стихи. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1950. 272 с.

291. Тихонов Н. Сыны Дагестана. Махачкала: Дагестанское книжное издательство. 1972. -144 с.

292. Тихонов Н. С. Писатель и эпоха. М.: Советский писатель, 1974. 642 с.

293. Тихонов Н. С. Дорогой дружбы. Переводы и оригинальные стихи. М.: Советская Россия, 1978. 288 с.

294. Тихонов Н. С. Собр. соч.: В 7 т. М.: Художественная литература, 1985. Т. 1. 816 с.

295. Тихонов Н. С. Стихи. Поэмы о Кавказе. Орджоникидзе: Ир, 1983.- 168 с.

296. Тихонов Н. С. Перекресток утопий. М.: Новый ключ, 2002. -384 с.

297. Тихонов Н. С. Из могилы стола. М.: Издательство им. Сабашниковых, 2005. 512.

298. Толстой Л. Н. Полное собр. соч.: В 90 т. М.; Л.: Гослитиздат, 1928-1958, Т. 60.-613 с.

299. Толстой Л. Н. Казаки. Хаджи-Мурад. М.: Художественная литература, 1981. 304 с.

300. Хетагуров К. Поэзия. М.: Советская Россия, 1986. 382 с.

301. Шершеневич В. Ангел катастроф: Избранное. М.: Независимая служба мира, 1994. 163 с.

302. Шершеневич В. Листы имажиниста: Стихотворения. Поэмы. Теоретические работы. Ярославль: Верхне-Волжское книжное издательство, 1996. 528 с.

303. Шершеневич В. Стихотворения и поэмы. СПб.: Академический проект, 2000. 368 с.

304. Эренбург И. Собр. соч.: В 8 т. Книга 2. Люди, годы, жизнь. М.: Художественная литература, 2000. Т. 7. 864 с.