автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.19
диссертация на тему: Концептуализация негативных эмоций в мифологическом и современном языковом сознании

Полный текст автореферата диссертации по теме "Концептуализация негативных эмоций в мифологическом и современном языковом сознании"

На правах рукописи

СТЕФАНСКИЙ Евгений Евгеньевич

КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ НЕГАТИВНЫХ ЭМОЦИЙ В МИФОЛОГИЧЕСКОМ И СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ (на материале русского, польского и чешского языков)

10.02.19 — теория языка

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

□□3474163

Волгоград — 2009

003474163

Работа выполнена в Негосударственном образовательном учреждении высшего профессионального образования «Самарская гуманитарная

академия».

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Вадим Викторович Дементьев (Саратовский государственный университет им. Н.Г.Чернышевского);

доктор филологических наук, доцент Андрей Иванович Изотов (Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова);

доктор филологических наук, профессор Андрей Владимирович Олянич (Волгоградская государственная сельскохозяйственная академия).

Ведущая организация — Кемеровский государственный

университет.

Защита состоится 3 июля 2009 г. в 10.00 ч. на заседании диссертационного совета Д 212. 027. 01 в Волгоградском государственном педагогическом университете по адресу: 400131, г. Волгоград, пр. им. Ленина, 27.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Волгоградского государственного педагогического университета.

Текст автореферата размещен на официальном сайте ВАК http://vak.ed.gov.ru 27 апреля 2009 г.

Автореферат разослан «2» июня 2009 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, доцент ~ / H.H. Остринская

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Настоящее исследование выполнено в русле лингвокультуроло-гии. Его объектом являются концепты, обозначающие негативные эмоции в русской, польской и чешской лингвокультурах. Предмет изучения — лингвокультуриые характеристики указанных концептов в мифологическом и современном языковом сознании.

Актуальность темы диссертационного исследования определяется следующими моментами.

Лингвокультурное моделирование концептов является одним из наиболее активно развивающихся направлений современного языкознания. Вместе с тем многие вопросы в лингвоконцептологии относятся к числу дискуссионных, в частности соотношение концептов и ключевых идей лингвокультуры, динамика развития концептов, их вариативность.

Мифологический пласт лингвокультуры через подсознательные структуры определяет коммуникативное поведение наших современников. Выявление древнейших ментальных структур в языковой картине мира, которая выражается в разных типах современной коммуникативной практики, остается одной из нерешенных задач лингвоконцептологии.

Изучение и описание эмоций находится в центре интересов антропологической лингвистики, эмотивная лингвистика является ин-тегративной областью гуманитарного знания, синтезируя в себе достижения психологии, этнологии, социологии, философии, литературоведения и языкознания. Однако в науке о языке лишь фрагментарно представлены характеристики эмоциональных концептов в славянских картинах мира.

В основу выполненного исследования положена следующая гипотеза: эмоциональные концепты формируют эмоциональную картину мира, отражающую аксиологические приоритеты в национальной картине мира; эти приоритеты существуют в каждой языковой картине мира в виде ключевых идей; многие эмоциональные концепты, существующие в современных языковых картинах мира, представляют собой унаследованные из мифологического сознания ментальные структуры, своеобразно переосмысленные в каждой национальной лингвокультуре и актуализирующиеся в национальном сознании в определенных социальных условиях.

Цель исследования состоит в моделировании эмоциональных негативных концептов в русской, польской и чешской лингвокультурах с выходом на структуры мифологического сознания, обусловившие их формирование и вербализацию.

Данная цель предполагает решение следующих задач:

- провести системный лингвокультурологический анализ эмоциональных концептов с негативным значением в трех языковых культурах, выявляя концепты, лингвоспецифичные для отдельных лингвокультур, а также особенности вербализации концептов со сходным семантическим содержанием;

- выявить структуры мифологического сознания, обусловившие формирование данных концептов;

- в процессе дискурсивного анализа исследовать функции эмоциональных концептов в художественном дискурсе; выявить разноуровневые языковые средства, с помощью которых передается та или иная эмоция; рассмотреть культурные сценарии реализации рассматриваемых концептов и их национальное своеобразие;

- установить сходства и различия в исследуемых лингвокульту-рах.

Методологической базой данного исследования является положение о диалектической взаимосвязи языка, познания и человеческой культуры, их взаимной обусловленности. В основу работы положены доказанные в научной литературе тезисы о сущности языковой картины мира, о концептах как ее единицах, о взаимосвязи когнитивного и лингвокультурного моделирования концептов, о роли эмоций в познании и коммуникативной практике, о сохранении рудиментов мифологических ментальных структур в современном сознании и семиотических системах (Агранович, Рассовская 1989, 1992; Агранович, Саморукова 1997, 2001; Алефиренко 2002, 2003, 2006; Антология концептов 2007; Бабаева, 2003; Брагина 2007; Ба-зылев 2000; Бородкина 2004; Будянская, Гуревич 1972; Мягкова 1999; Бутенко 2006; Вежбицкая 1996, 2001; Волостных 2007; Вор-качев 2003, 2004, 2007; Голованивская 1997; Гудков, 2003; Дунина 2007; Анна Зализняк 2006; Заяц 2006; Калимуллина 2006; Карасик, 2002, 2007; Кириллова 2007; Колесов 2000, 2004, 2006; Колшанский 1990; Корнилов 1999; Красавский 2001; Красных, 2002, 2003; Ларина 2004; Маркина 2003; В. Маслова 2004, 2007; Мелетинский 1976, 1994; Мечковская 1998, 2004; Мягкова 2000; Пивоев 1991; Пимено-ва, 1999, 2004, 2007; Погосова2007; Покровская 1998; Попова, Стер-нин, 2001, 2006; Скотина 2007; Слышкин, 2004; Степанов, 1997; Тер-Минасова 2000, 2007; Шаховский, 1987, 2008; Anatomía gniewu 2003; Bednáfiková 2003; Borek 1999; Danaher 2002; Jakubowicz 1994; Jqzyk a kultura 2000; Karlíková 1998 2007; Krzyzanowska 2006,2007; Mikoíajczuk 2003, Przestrzenie l<?ku 2006; Siatkowska 1989, 1991, Spagiñska-Pruszak 2005; Wierzbicka 1971, 1990; Wyraíanie emocji 2006).

Методы анализа языковой картины мира, использованные в работе, базируются на принципах, касающихся соотношения научной и языковой картины мира, выработанных Ю.Д. Апресяном и его школой (см. Апресян 1995). В процессе анализа используются подходы к исследованию славянских языковых моделирующих семиотических систем, разработанные Вяч. Вс. Ивановым и В.Н. Топоровым (Иванов, Топоров 1965), процедуры реконструкции картины мира, разработанные авторами монографии «Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира» (1988), и учитываются сформулированные В.И. Карасиком (см. Карасик 2002) онтологические характеристики языковой картины мира. Одним из важнейших инструментов анализа является сформулированное Анной А. Зализняк, И.Б. Левонтиной и А.Д. Шмелевым (2005) понятие «ключевые идеи языковой картины мира», а также введенное В.Ю. Ми-хайлиным (2ООО, 2001) понятие «социальной матрицы».

Указанные методологические принципы лежат в основе комплексной методики описания материала. Для решения поставленных задач использованы общенаучные методы — наблюдение, анализ, синтез, сравнение, моделирование, интроспекция, а также частные лингвистические методы компонентного, контекстуального, дискурсивного, этимологического анализа.

Новизна поставленных задач потребовала уточнения ряда перечисленных частных лингвистических методов и приемов. Так, этимологический анализ существенно дополнен анализом ментальных мифологических структур, который должен семантически объяснить ту или иную этимологию. Такой подход был разработан в совместной с С.З. Агранович монографии «Миф в слове: продолжение жизни» (2003). Для контекстуального анализа в работе привлекаются параллельные художественные тексты, использование которых дает возможность исследователю установить соответствия между языками и типичные контексты (вплоть до мельчайших деталей) , в которых употребляются те или иные имена эмоций. При дискурсивном анализе повести А.И. Куприна «Поединок» в рамках новой научной парадигмы применен сравнительно-исторический подход. Его цель состоит в выявлении древнейших ментальных структур, которые, существуя в дискурсе повести в виде «социальной матрицы», во многом определяют эмотивное поведение героев.

В качестве материала для исследования использованы параллельные художественные тексты: трехъязычные (прозаические произведения А. Пушкина, роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и их переводы на польский и чешский языки, а также цикл рассказов М. Кундеры «Смешные любови» и его переводы на русский

и польский языки), двухъязычные (произведения русских писателей И. Бабеля, И. Бунина, А. Куприна, А. Чехова и их переводы на польский язык, а также произведения Н. Гоголя и их переводы на чешский язык; проза польских писателей Б. Пруса, Г. Сенкевича, Е. Сосновского и ее переводы на русский язык; романы М. Кунде-ры и Я. Гашека и их переводы на русский язык). Кроме того, привлекались стихи А. Пушкина, проза М. Салтыкова-Щедрина, М. Горького, М. Шолохова, Ю. Олеши, А.Н. Толстого, В. Войнови-ча, Ю. Полякова, а также извлеченные из русского, польского и чешского сегментов Интернета фрагменты текстов преимущественно публицистического характера.

В работе использовались также материалы толковых, исторических и этимологических словарей русского, польского и чешского языков.

В качестве единицы анализа рассматривался текстовый фрагмент, в котором выражен один из анализируемых эмоциональных концептов.

Научная новизна исследования заключается в том, что в нем впервые комплексно (с позиций системной лингвокультурологии и дискурсивного анализа) изучены эмоциональные концепты с негативным значением в русской, польской и чешской лингвокульту-рах; впервые подобный синхронный лингвокультурологический анализ сопровождается моделированием мифологических ментальных структур, существующих в современном сознании в виде «социальной матрицы»; впервые в процессе анализа установлены доминантные черты эмоциональных картин мира в исследуемых линг-вокультурах, определяемые ключевыми идеями каждой из языковых картин мира.

Теоретическая значимость исследования состоит в том, что она вносит вклад в развитие лингвокультурологии, характеризуя репрезентацию эмотивности в близкородственных языках. Теоретические результаты и уточненные с учетом целей работы методы исследования, подходы к описанию концептов и приемы могут быть использованы при исследовании и других концептосфер в разных лингвокультурах. Опыт моделирования мифологических ментальных структур может быть применен при исследовании других сфер мифологического сознания.

Результаты, полученные в процессе исследования, могут обогатить смежные с лингвистикой области знаний: психологию, литературоведение, этносоциологию.

Практическая значимость исследования заключается в том, что его результаты могут быть использованы при чтении вузовских

курсов общего и сопоставительного языкознания, лингвокультуро-логии, психолингвистики, литературоведения, а также в процессе преподавания русского, польского и чешского языков как иностранных.

Теоретические выводы и фактический материал представляют ценность для лексикографической работы — при создании толковых словарей, словарей психологических терминов (в том числе двуязычных и многоязычных), а также словарей нового типа — на стыке лингвистики, литературоведения и психологии.

Апробация работы. Основные положения, а также выводы по отдельным проблемам неоднократно докладывались на научных конференциях:

- международных: «Аксиологическая лингвистика: проблемы и перспективы» (Волгоград, 2004); «Компаративистика: Современная теория и практика» (Самара, 2004); «Научные традиции славистики и актуальные вопросы современного русского языка» (Самара, 2006); XXXV международной филологической конференции СПбГУ (Санкт-Петербург, 2006); на конференции, посвященной 1900-летию города Силистра (Силистра, Болгария 2006); «Диахрония в исследованиях языка и дидактике высшей школы» (Лодзь, Польша, 2006); «Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка» (Москва, МГУ, 2007); «В.А.Богородицкий: научное наследие и современное языковедение» (Казань, 2007); «Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика: II Международная научная конференция» (Красноярск, 2007); «Русистика и современность: X международная научно-практическая конференция» (Санкт-Петербург, РГПУ им. А.И. Герцена, 2007); «Братиславские встречи 2007» (Братислава, Словакия, 2007); «Lingua rossica et communicatio... 2007» (Острава, Чехия, 2007), «Межкультурные диалоги. 50 лет тимишоарской славистики: Международный научный симпозиум» (Тимишоара, Румыния, 2007);

- всероссийской: «Русский язык и литература рубежа XX-XXI веков: специфика функционирования» (Самара, 2005);

- межвузовских и вузовских: «Смех в литературе: семантика, аксиология, полифункциональность» (Самара, 2003); на ежегодной научной конференции преподавателей и сотрудников Самарской гуманитарной академии (Самара 2005, 2006, 2007).

По теме диссертации опубликовано 49 работ общим объемом 48 п.л.

НА ЗАЩИТУ ВЫНОСЯТСЯ СЛЕДУЮЩИЕ ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ:

1. Ритуализации жизни первобытного человека во многом способствовали многочисленные источники различных простейших эмоций (например, страха и гнева). Ритуал должен был, с одной стороны, социализировать эти эмоции, подчинив их интересам нарождающегося человеческого общества, а с другой — в определенные моменты нивелировать их. Накапливая, консервируя и передавая информацию о складывающейся в коллективном сознании нарождающегося человеческого общества картине мира, ритуал формировал и новые, чисто человеческие, эмоции (в частности, срама, стыда, печали).

2. Основанная на многочисленных бинарных оппозициях мифологическая картина мира передавала эмоционально-ценностное отношение общества к тем или иным явлениям окружающего мира, в конечном счете противопоставляя обитаемый человеческий космос хтоническому хаосу, несущему смерть. Эти представления о хаосе отразились, например, в именах эмоций типа русск. смущение, смятение, польск. втМек, ят&ек, чешек. зтШек, гагтиЬек.

3. На основе ритуала жертвоприношения возник миф о сотворении мира первосуществом из кусков собственного тела. Этот жестокий, лютый акт расчленения, разрубания тела каменным ножом или топором был одновременно и животворящим актом структурирования, организации обитаемого человеческого мира. На основе данных мифо-ритуальных практик возник древнейший эмоциональный концепт М^оэ^, обозначавший синкретическую, нерасчленен-ную эмоцию жестокости-жалости, имя которой восходит к и.-е. *1ёи-'камень'. Этот синкретизм семантики слов, восходящих к корню

до сих пор в той или иной степени ощущается во всех славянских языках.

4. В мифах творения хаос, связанный с подземным миром (так же, как и вышедшие из этого мира сверхъестественные хтонические существа), становится источником иррационального страха. В языке концептуализируется безотчетный страх как следствие вселения в человека сверхъестественных хтонических существ — страхов.

5. Основополагающие пространственные концепты (например, черты, границы, линии, межи, рубежа, ограды) в мифах творения актуализируются и приобретают сакральный смысл как ритуально непреодолимые препятствия между своим и чужим, природой и культурой — в конечном счете между хаосом и космосом. Одновременно формируется такая мифологическая фигура, как трикс-

тер, — демонически-комический дублер культурного героя, наделенный чертами плута, озорника, стремящийся нарушить эту границу. Двойственность, амбивалентность фигуры трикстера породила многочисленные имена эмоций (и соотносящиеся с ними названия действий, признаков и лиц) со значением гнева, имеющие синкретические, нерасчлененные позитивно-негативные ценностные характеристики.

6. Семантическим аналогом хаоса в традиционной культуре была пустота. Семантический компонент пустоты, имеющийся в русск. тоска, польск. t&knota, чешек, stesk (который возник вследствие этимологической связи этих слов с тощий и тщетный), отражает семиотику пустоты, возникающую в социуме вследствие смерти одного из его членов. Присутствующая в их значении сема 'сжатие' (благодаря этимологическому родству данных лексем с тискать) маркирует и семантику иррационального страха, неизбежно возникавшего у индивида в результате «прорыва» хтонической пустоты в «культурное пространство» вместе со смертью близкого человека. В синтаксисе современного польского языка отражена эта связь двух миров, возникающая в результате тоски. Польск. tgsknota сочетается с предложно-падежной формой га + Т.п., в результате объект тоски предстает как расположенный за некой чертой, в ином мире.

7. С возникновением личного пространства (города, двора, дома) все внешнее по отношению к нему также осмысливается как хаос. «Чужой», связанный с силами хаоса, мог нанести вред даже взглядом, направленным из-за границ «культурного пространства». Под влиянием этой веры в «дурной глаз» понятие зависти вербализовалось в русском, польском и чешском языках в лексемах зависть / zawisé / závist, мотивированных глаголами зрения.

8. В современных чешской и польской лингвокультурах, как лингвокультурах западных, принадлежащих к группе Slavia Latina, в проявлении большинства негативных эмоций доминирует личностное начало, тогда как в русской лингвокультуре, принадлежащей к группе Slavia Orthodoxa, проявления большинства указанных эмоций определяются приоритетом коллективизма. Эти ментальные особенности — игнорирование личностного мышления (у русских) и приоритет личности (у поляков и чехов) — можно рассматривать в качестве одной из ключевых идей, повлиявших на эмоциональную картину мира в соответствующих лингвокультурах.

9. Культурный сценарий эмоции может выполнять в художественном дискурсе сюжетообразующую роль, оказываясь своеобразной «пружиной», движущей сюжет этого произведения, либо, вступая

в противоречие с поведением героев, порождать конфликт литературного произведения.

10. Дискурсивный анализ эмоциональных концептов дает возможность рассмотреть в диахронии ментальные структуры, сохраняющиеся на периферии коллективного сознания в виде социальной матрицы и актуализирующиеся в определенные моменты исторического развития или в отдельных субкультурах.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении определяются объект, предмет, цель и задачи предпринятого исследования, обосновывается актуальность и научная новизна работы, доказывается ее теоретическая значимость и практическая ценность, формулируются выносимые на защиту основные положения, называются общенаучные и лингвистические методы, использованные в диссертации, определяется материал исследования.

В главе I -«Эмоциональная картина мира и подходы к ее исследованию» рассматриваются важнейшие теоретические положения, связанные с изучением эмоциональной картины мира в современной лингвокультурологии, и возможные подходы к ее анализу.

Эмоциональная составляющая выполняет основополагающую роль в формировании как мифологической, так и современной картин мира.

«Мифологическое сознание, — отмечает В.М. Пивоев, — поначалу не столько "сознание" (совместное знание, обмен знаниями), сколько совместное переживание коллективных эмоций и представлений необыкновенной внушающей и заражающей силы». Исследователь полагает, что такая эмоциональность мифологического сознания объясняется тем, что сам миф является формой объективации «результатов эмоционально-ценностного освоения мира, объективной природно-социальной среды в одной из знаковых систем» (Пивоев 1991: 40).

Аналогично, по словам А.Я. Гуревича, многие категории средневековой культуры (в частности, время и пространство) воспринимаются сознанием не как нейтральные координаты, а как могущественные таинственные силы, поэтому они эмоционально-ценностно насыщены: время, как и пространство, может быть добрым и злым, благоприятным для одних видов деятельности и опасным и враждебным для других (Гуревич 1972: 29). Таким образом, эмоцио-

нальная картина мира отражает ценностные приоритеты в национальной картине мира.

Возникновение языка как семиотической системы стало мощным фактором формирования картины мира. «Язык, — пишет А.Я.Гуревич, — не только система знаков, он воплощает в себе определенную систему ценностей и представлений» (Гуревич 1972: 116). По мысли Е.В. Петрухиной, «в языке запечатлена наиболее существенная и важная часть этих общих представлений, поэтому говорят о языковой картине мира, которая выступает как своего рода "коллективная философия", — язык ее "навязывает" в качестве обязательной всем носителям этого языка. Вот почему считается, что язык дает важные сведения о специфике национального мировосприятия и национального характера» (Петрухина,: www). Как подчеркивает В.И. Шаховский, «именно язык формирует эмоциональную картину мира представителей той или иной лингво-культуры» (Шаховский: www).

Если под картиной мира понимается обычно «сетка координат», при посредстве которых люди воспринимают действительность и строят образ мира, существующий в их сознании» (Гуревич), то языковую картину мира принято определять как «исторически сложившуюся в обыденном сознании данного языкового коллектива и отраженную в языке совокупность представлений о мире, определенный способ концептуализации действительности» (Анна А. Зализняк).

Академиком Ю.Д. Апресяном и его школой сформулированы два важнейших методологических положения, касающихся соотношения научной и языковой картин мира: 1) картина мира, предлагаемая языком, отличается от «научной», в языковой картине мира отражается «наивная картина мира»; 2) каждый язык «рисует» свою картину, изображающую действительность несколько иначе, чем это делают другие языки.

Языковая картина мира создается как посредством языковых единиц (лексико-фразеологических, образных, фоносемантических), так и с помощью функциональных и дискурсивных средств языка (З.Д. Попова, И.А. Стернин).

В современной лингвистике выработались многочисленные подходы к исследованию языковой картины мира.

Во-первых, это реконструкция системы представлений о мире, отраженных в том или ином языке.

Во-вторых, это тесно связанный с ней анализ лингвоспецифичных концептов, дающих ключ к пониманию соответствующей культуры.

Анна А. Зализняк, И. Б. Левонтина и А. Д. Шмелев называют такие концепты ключевым идеями языковой картины мира. По их

мнению, «то, что некоторая идея является для данного языка ключевой, подтверждается, с одной стороны, тем, что эта же идея повторяется в значении других слов и выражений, а также иногда синтаксических конструкций и даже словообразовательных моделей, а с другой стороны — тем, что именно эти слова хуже других переводятся на иностранные языки».

В.В. Красных оперирует понятием код культуры, понимая его как «сетку», которую культура «набрасывает» на окружающий мир, членит, категоризирует, структурирует и оценивает его. «Коды культуры, — замечает исследовательница, — соотносятся с древнейшими архетипическими представлениями человека». В.В. Красных выделяет целый ряд кодов культуры (соматический, пространственный, временной, предметный, биоморфный, духовный), отмечая, что коды культуры универсальны по своей природе, но удельный вес каждого из них детерминирован определенной культурой (Красных 2002: 232-233).

Д.Б. Гудков и М.Л. Ковшова полагают, что в основе кода культуры лежит миф. Например, в основе зооморфного кода лежит «животный» миф, согласно которому мир животных тождествен миру людей, те или иные качества животных являются воплощением человеческих качеств, мир животных организован по принципам социальной иерархии (Гудков, Ковшова 2007: 71).

O.A. Корнилов называет коды культуры вербализованной системой «матриц»-, в которых запечатлен национальный способ видения мира, формирующий и предопределяющий национальный характер.

Анализу одной из таких социальных матриц — «песье-волчьей» маргинальности, определявшей в том числе и эмотивное поведение членов первобытных охотничье-воинских коллективов, — посвящены работы В.Ю. Михайлина (см. Михайлин 2000, 2001). Автор убедительно показывает, как в определенных социально-исторических условиях или в некоторых субкультурах происходит актуализация данной матрицы.

В-третьих, это концептуальный анализ, т.е. выявление типичных метафорических моделей, представляющих те или иные абстрактные понятия.

Анализом языковой картины миры занимаются многие направления современной лингвистики: лингвокультурология, когнитивная лингвистика, этнолингвистика, психолингвистика, этнопсихолинг-вистика, тендерная лингвистика.

В рамках антропоцентрической научной парадигмы, сложившейся на рубеже XX и XXI веков, сформировались два научных направле-

ния: лингвокулыпурология, изучающая язык как носитель определенной национальной ментальности, и когнитивная лингвистика, рассматривающая отражение в языке познавательных процессов. Объектом исследования в когнитивной лингвистике является концепт. Ю.С. Степанов определяет концепт как «сгусток культуры», в виде которого она входит в ментальный мир человека. Из концептов той или иной культуры, словно из мозаики, складывается концептосфера определенного языка, рисующая национальную картину мира.

Для более достоверного анализа языковой картины мира при психолингвистическом подходе A.A. Залевская предлагает разграничивать два пути переработки одного и того же исходного материала. С одной стороны, формирование у индивида системы концептов и стратегий пользования ими путем переработки и упорядочения речевого опыта, с другой — выведение системы конструктов и правил их комбинирования через метаязыковую деятельность лингвиста, включающую анализ, систематизацию и описание языкового материала.

Н.В. Уфимцева описывает подход к исследованию языкового сознания славян с позиций этнопсихолингвистики, когда образы сознания одной национальной культуры анализируются в процессе контрастивного изучения с образами сознания другой культуры. Основным инструментом исследования при таком подходе оказывается широко используемая в психологии и психолингвистике методика свободного ассоциативного эксперимента. Созданный в результате такого эксперимента «Славянский ассоциативный словарь» позволяет, по мнению Н.В. Уфимцевой, по-новому посмотреть на различия и сходства в образах мира славян и на проблему славянской общности.

Гендерный подход к изучению языковой картины мира в русском и английском языках разработан A.A. Гвоздевой. Результаты, полученные ею, весьма интересны. Так, по ее данным, типичные дифференциальные признаки женских и мужских языковых картин мира являются проявлением тендерных поведенческих стереотипов.

Нередко эти направления сближаются между собой. В славистике при контрастивном исследовании языковых картин мира это сближение особенно ярко проявляется между когнитивной лингвистикой и этнолингвистикой.

Современная наука активно обращается к изучению мифа и ритуала как знаковых систем, предшествовавших языку, и к мифологическим ментальным структурам, которые в трансформированном виде сохраняются в современном сознании, «законсервированы» в различных языковых единицах и актуализируются в определенных социально-психологических условиях.

Объяснению ритуальной символики, семиотики древнейших невербальных знаковых систем и отражению их в языке посвящены работы Н.Б. Мечковской (1998, 2004). «Семантический инвариант ритуала, — подчеркивает исследовательница, — состоит в воспроизведении миропорядка; назначение ритуала — в стабилизации жизни, в том, чтобы обеспечить воспроизведение сложившихся норм в будущем». Одновременно ритуал был «закрепленной в действиях и словах картиной мира». Он регламентировал поведение людей в критических, переходных обстоятельствах. По мысли автора, и в современном обществе поведенческие коды нередко опираются на традицию и чаще всего аксиологичны (оценочны) и поэтому «плавно переходят в этику с ее оценками решений и поступков людей по шкале "хорошо — плохо"» (Мечковская 2004: 279-297).

Рассматривая этноязыковое кодирование смысла в зеркале культуры, Н.Ф. Алефиренко подчеркивает важность определения архетипов архаического мышления для лингвокульторологических исследований. «Устойчивые модели семиотизации объектов культуры, — пишет ученый, — возникают и укрепляются в сфере бытовых и социальных отношений. Такие модели служили формой культурного освоения мира в наиболее древние эпохи человеческой истории» (Алефиренко 2002 : 73).

Лингво-прагматическое моделирование сакрального и светского мировосприятия на основе бинарных оппозиций предложено в классическом труде Вяч. Вс. Иванова и В.Н. Топорова, посвященном славянским языковым моделирующим системам, в основе которых лежит ценностный признак (см. Иванов, Топоров 1965).

Изучение этнографии, стереотипов традиционной культуры (в т. ч. зафиксированных в языке) и объяснение их через миф, ритуал, фольклор становятся предметом изучения этнолингвистов и этнографов (Е. Бартминьский и его школа, Н.И. и С.М. Толстые и их школа, А.К. Байбурин, А. Гейштор и др.).

К древнейшим «социальным матрицам», актуализирующимся в современной культуре, обращаются литературоведы (С.З. Агранович, В.Ю. Михайлин). Важнейшая методологическая предпосылка таких исследований заключается в том, что «история произведения (до его рождения) включает в себя, прежде всего, процесс формирования основных мировоззренческих представлений человечества с древнейших времен» (см. Агранович, Рассовская 1992).

Огромный пласт современных исследований эмоциональной картины мира связан с исследованием эмотивности (Ю.Д. Апресян, Е.Ю. Мягкова, В.И. Шаховский) и эмоциональных концептов.

Ю.Д. Апресян выделяет пять фаз в развитии (сценарии) эмоций:

1. Первопричина эмоции — обычно физическое восприятие или ментальное созерцание некоторого положения вещей.

2. Непосредственная причина эмоции, как правило, интеллектуальная оценка этого положения вещей как вероятного или неожиданного, желательного или нежелательного для субъекта.

3. Собственно эмоция, или состояние души, обусловленное положением вещей, которое человек воспринял или созерцал, и его интеллектуальной оценкой этого положения вещей.

4. Обусловленное той или иной интеллектуальной оценкой или собственно эмоцией желание продлить или пресечь существование причины, которая вызывает эмоцию.

5. Внешнее проявление эмоции (см. Ю.Д. Апресян 1995).

В.И. Шаховским разработана оригинальная концепция коннотации как семантического компонента языкового знака; проведена категоризация эмоций по типам языковых и речевых знаков, эмотивной семантики и ее компонентов; описано функционирование лексико-семантической системы языка при выражении эмоций, в отличие от их обозначения и описания; предложены понятия эмо-тивного текста и эмотивности текста; предложена гипотеза об эмоции как первопричине внутренней формы слова, о существовании эмоциональных концептов, их параллелях и контрастах на уровне межкультурного общения (см. Шаховский 1987).

Важнейшим инструментом анализа эмоциональной картины мира является анализ эмоциональных концептов. В отечественном языкознании существуют два основных подхода в понимании концепта — лингвокогнитивный (Е.С. Кубрякова, М.В. Пименова, Е.В. Рахилина, И.А. Стернинидр.) и лингвокультурный (В.И. Карасик, H.A. Кра-савский, В.В. Красных, В.Т. Клоков, В.П. Нерознак, H.H. Панчен-ко, Г.Г. Слышкин, А.Д. Шмелев и др.). В настоящей диссертации применяется лингвокультурный подход, вслед за В.И. Карасиком в концепте выделяются три стороны — понятие, образ и ценность (Карасик 2002).

Системные исследования эмоциональных концептов предпринимались на материале русского и немецкого языков (H.A. Красав-ский), русского и французского языков (М.К. Голованивская); кон-трастивное изучение отдельных концептов выполнено в работах С.Г. Воркачева (на материале позитивных эмоций в русской и английской лингвокультурах), Е.В. Димитровой (на материале концепта «тоска» в русской и французской лингвокультурах), Е.А. Джен-ковой (на материале концептов «вина» и «стыд» в русской и немецкой лингвокультурах) и другими. Российскими славистами

исследованы различные аспекты эмотивности в славянских языках (см. работы Ю.А. Каменьковой, Н. Клочко и др.). Исследование эмоциональных концептов в разных лингвокультурах активно ведется лингвистами в славянских странах (см. работы Г. Карликовой, А. Миколайчук, А. Кшижановской, Э. Сятковской, Э. Енджей-ко, М. Борек, А. Спагиньской-Прушак и др.). Имена эмоций в диахронии исследовали В.В. Колесов, Л. А. Калимуллина, В.И. Чечетка, И.Г. Заяц, И.П. Петлева и др. Вместе с тем системных исследований эмоциональных концептов в нескольких славянских лингвокультурах не предпринималось.

Большую актуальность в современной науке приобретает изучение языков с позиций межкультурной коммуникации (см. работы

A. Вежбицкой, С.Г. Тер-Минасовой, Д.Б. Гудкова, H.JI. Шамне,

B.И. Тхорика и Н.Ю. Фанян, В.А. Масловой, В.И. Шаховского, А. де Лазари и его междисциплинарной группы). Авторами данных исследований установлены важнейшие (в том числе и отражающиеся в языке) культурные измерения, отличающие русский менталитет от западного. Важнейшие среди этих измерений — приоритет коллективизма и повышенная эмоциональность в русской культуре в отличие от приоритета личности и рационализма в культуре западной.

Таким образом, эмоциональная картина мира в славянских языках представляется изученной недостаточно. Рассмотрение эмоциональных концептов в русской, польской и чешской лингвокультурах с выходом на мифологическую картину мира позволяет проанализировать генезис многих эмоций и их имен. Дискурсивный анализ дает возможность увидеть эмоции в динамике, а также рассмотреть роль древнейших ментальных структур, определяющих эмотивное поведение героев.

В главе II «Лингвокультурологический анализ эмоциональных концептов в русской, польской и чешской языковых культурах» проводится системное исследование концептов, обозначающих эмоции страха (в том числе таких его специфических проявлений, как стыд и срам, а также чувств позора и совести, выступающих в качестве особых «регуляторов» взаимоотношений между личностью и социумом), печали, гнева, а также ряда «этических» эмоций (досады, обиды, зависти, ревности и специфической чешской эмоции Iftost).

Анализ, предпринятый в данной главе, убедительно доказывает доминанту личностного начала в проявлении рассмотренных негативных эмоций в чешской и польской лингвокультурах, как лингвокультурах западных, принадлежащих к группе Slavia Latina, и приоритет коллективного начала, оп-

ределяющего проявления данных эмоций в русской лингво-кулътуре.

Так, в русской, польской и чешской лингвокультурах сформировались концепты, обозначающие иррациональный, экзистенциальный страх, источники которого непонятны людям (см. таблицу 1). Однако в русской лингвокультуре рассматриваемый концепт получил словесное обозначение лишь на уровне психологической терминологии (см. плавающая тревога). В общеязыковом же употреблении лексема тревога представляется стилистически ограниченной (книжной). Таким образом, лингвоспецифичность данного концепта в русском языке заключается прежде всего в его обозначении стилистически ограниченной лексемой. Кроме того, на периферии русского языка рассматриваемый вид страха может быть обозначен грамматическими средствами — формой множественного числа страхи. Тем самым в русской лингвокультуре концептуализировались мифологические представления об аффекте иррационального страха как результате вселения в душу человека злых духов (страхов). Подобная концептуализация данного вида страха в русской лингвокультуре, причем на грамматическом уровне, свидетельствует о том, что в русской картине мира иррациональный страх воспринимается как болезнь, выходящая за рамки нормального поведения. Одновременно в русской языковой картине мира бульший удельный вес имеет страх перед социумом, выступающий как регулятор социальных отношений.

В чешской и польской лингвокультурах данный концепт вербализовался в виде общеупотребительных лексем (см. польск. 1ф, чешек, üzkost). Специфика польской и чешской лексем заключается в их внутренней форме. Чешское слово üzkost наиболее точно по форме, семантике и происхождению соответствует нем. Angst и другим обозначениям иррационального страха в романских и германских языках. Оно восходит к тому же индоевропейскому корню и мотивировано параметрическим прилагательным uzky 'узкий'. Польск. 1ф также этимологически связано с идеей сжатия. В польской картине мира обычному страху, имеющему видимые причины, противопоставлен не только иррациональный, но и надвигающийся страх. Это противопоставление ярко выражено как в центре польской системы (с помощью лексем strach — 1ф — trwoga), но и на ее периферии (с помощью слов przestrach, przerazenie — niepoköj). На этом фоне русский и чешский язык различают иррациональный и надвигающийся страх лишь на периферии (ср. русск. страхи — беспокойство] чешек, ülek — nepokoj, neklid). См. подробнее таблицу 1.

Экзистенциальный страх характеризуется такими чертами, как безобъектностъ и иррациональность, детерминированность социально-психологическим опытом индивида и социума в целом, диф-фузность. Эти свойства прямо или косвенно отражаются в особенностях вербализации концептов, обозначающих данный вид страха. Так, безобъектность и иррациональность проявляются в том, что ситуация, в которой кем-либо овладевает экзистенциальный страх, может передаваться безличным предложением (см. Чудится, Видится), а если объект страха все же персонифицируется, то он обозначается местоимением среднего рода оно. Детерминированность социально-психологическим опытом индивида и социума в целом находит отражение как в многочисленных паремиях (вроде русск. В ком есть страх, в том есть и Бог; Всякий страх в доме хорош; польск. Jak trwoga, to do Вода), так и в этимологической связи некоторых лексем, обозначающих положительные моральные качества, со словами, передающими различные виды страха (см. польск. устар. bojazri'послушность, уважение, скромность', чешек, üzkostlivy 'щепетильный, совестливый'). Диффузность проявляется в употреблении в контексте с лексемами, обозначающими экзистенциальный страх, слов, передающих и другие негативные эмоции.

Таким образом, страх перед необъяснимыми, потусторонними явлениями в польской и чешской лингвокультурах оказывается более важным. Именно на этом индивидуалистическом страхе зачастую концентрируется западная личность, оставляя на периферии социальные страхи. По-видимому, значительно бульшая употребитель-

Таблица 1

Центральные и периферийные средства обозначения страха в русском, польском и чешском языках

Виды страха Польский Русский Чешский

Конкретный страх STRACH СТРАХ STRACH

Иррациональный страх LEK [przestrach, przerazenie] [страхи] ТРЕВОГА [беспокойство] [ülek] ÜZKOST [nepokoj, [neklid]

Надвигающийся страх TRWOGA [niepoköj]

ность и более богатый репертуар языковых средств со значением иррационального страха в польском и чешском языках (см. таблицу 1) объясняется нахождением этих языков в ареале Slavia Latina и, как следствие, влиянием немецкого и в целом западного менталитета с его вниманием к страху перед потусторонними силами и постоянной конкуренцией в обществе.

С этими различиями в проявлениях страха коррелируют особенности выражения эмоции гнева. В центре системы средств, передающих эмоциональное состояние гнева в русском языке, находятся четыре лексемы: гнев, ярость, злоба и злость, противопоставленные по двум линиям: с точки зрения ценностных характеристик и с точки зрения абстрактности-конкретности (см. таблицу 2). В результате в русской картине мира гнев, как и страх, оказывается средством регулирования социальных отношений: многие виды гнева имеют однозначно положительную ценностную характеристику (см. праведный гнев, ярость благородная). Параллельно для русской ментальности характерна положительная оценка различных проявлений авторитаризма, а также в определенных ситуациях и

Таблица 2

Ядерные средства обозначения гнева в современном русском языке

С позитивными ценностными характеристиками С негативными ценностными характеристиками

Интеллектуальные, рациональные эмоции ГНЕВ Гл. гневаться (устар.), сердиться (иерархия: высший по отношению к низшему) Опр. благородный, праведный, справедливый ЗЛОБА Семант. 'чувство враждебности, недоброжелательности' Гл. злобствовать, озлобиться Прил. злобный Фр. затаить злобу, злоба душит, бессильная злоба Сочет. злобная улыбка, радость

Конкретно-чувственные, демонстративные, импульсивные эмоции ЯРОСТЬ Гл. устарели, прич. разъяренный Опр. благородная Этимолог, ярый 'сексуально активный' ЗЛОСТЬ Семант. 'гнев, бешенство' Гл. злиться Прил. злой Фр. злость берет

таких речевых практик, как мат. Различные формы агрессии (в том числе и с использованием обсценной лексики) в русской лингво-культуре позволяют поднять (по крайней мере, ситуативно) собственный социальный или психологический статус.

В польской и чешской системах противопоставления, характерные для русского языка, выражены не столь четко. В чешском языке конкретно-чувственный полюс представлен лишь эмоцией а отчасти соотносящаяся с русск. ярость лексема гипио$Ь из-за наличия в ее семантике значения психической болезни находится на грани центра и периферии чешской системы (см. таблицу 3).

В центре польской системы находятся лишь две лексемы — дтетю и гЬ¿с, причем даже по линии ценностных характеристик границы между ними достаточно зыбкие, поскольку дтет в польской линг-вокультуре оценивается синкретически позитивно-негативно. И лишь на периферии польской системы этим лексемам, обозначающим пря-

Таблица 3

Ядерные средства обозначения гнева в современном чешском языке

Опр. $ргаюе<11^у

гиШУОБТ

1. 'буйное помешательство' 2. 'ярость

Сочет. гаскпаЬ гипюоьИ Гл. гиШ Прил. гипьу

мую, естественную агрессию, противопоставляются лексические средства со значением косвенной или болезненной агрессии (см. таблицу 4).

Таким образом, в польской и чешской картине мира все конкретно-чувственные проявления гнева воспринимаются как аналог психического расстройства (см. польск. wsciekhsc, szaf, pasja, furia, чешек. zuñvost, которые могут использоваться как для обозначения гнева, так и для описания психической болезни), а в польской лингво-

Таблгща 4

Ядерные средства обозначения гнева в современном польском языке (с примыкающей к ним периферией)

С позитив- С синкретичными С негативными

ными цен- негативно-позитивными ценностными

ностными ценностными характеристиками

характе- характеристиками

ристиками ZLOSLIWOSC

Косвен-

'злобность1 ная

Прил. zfosliwy агрессия

Г GNIEW ZLOáÚ Прямая,

OBURZENIE Гл. gniewac sig Прил. zty естест-

'негодование' Гл. zloscic S¡£ венная

(стшшстич. неогранич., Фр. bezsilna z/osc агрессия

безотносит. к иерархии) Сочет. hamowac, ditsic,

i Опр. IbWlKtC, Опр. áwigíy, Вол/, shiszny, ttumió, powsciqgac,

siuszne uzasadniony, sprawedliwy, uszlachetniony Сочет. hamowac, dusid, tAimic, powsciqgac, oponowywaó gniew; opanowywac zfosc

i walczyc z gniewem

1

i PASJA i FURIA Болез-

IWSCIEKLOSC I ненная

| SZAL | агрессия | 'ярость, бешенство, | исступление'

культуре ни одна из эмоций гнева вообще не получает однозначно положительной характеристики. Одновременно в данных лингво-культурах гнев воспринимается как унижение личности.

Страх, связанный с сексуальными отношениями, выступает в изучаемых лингвокультурах в форме стыда (русск. стыд, польск. wstyd, чешек, stud) и сходного с ним лингвоспецифичного для русской лингвокультуры на фоне польской и чешской чувства срама. За пределами интимной сферы стыд может сосредоточиваться на страхе перед социумом.

В эпоху ранней государственности, с возникновением личностного сознания, средством, управляющим отношениями между социумом и постепенно отделявшейся от него личностью, стало чувство позора (русск. позор, польск. hariba, чешек, hanba, ostuda). В сторону семантики позора произошла эволюция и ряда других лексем (русск. стыд и срам, польск; wstyd, чешек, stud). Большинство слов из рассматриваемого понятийного ряда мотивированы идеей холода, что, по-видимому, связано с обрядом инициации, который нередко проводился путем испытания холодом. Лексика, обозначающая 'стыд' и 'позор' в исследуемых языках представлена в таблице 5.

Таблица 5

Лексемы со значением 'стыд' и 'позор' в русском, польском и чешском языках

Русский язык Чешский язык Польский язык

(иррациональное психофи^_ зиологическо5хестбяние^ связарюсГснарушением табу) срам Идея холода srom, sromota (устар.

/ стыд и страх перед социумом за неблаговидные поступки) stud ostych 'умеренный стыд, стеснение' wstyd \

^иозор^-- (публичное осуждение взбунтовавшейся личности путем всеобщего обозрения) ostuda hanba (изгнание из социума) hanba (изгнание из социума)

Вместе с тем понятие позора вербализовалось в изучаемых языках по-разному: в русской картине мира позор (< зреть), т.е. публичное осуждение взбунтовавшейся личности путем всеобщего обозрения, воспринимается как ее понуждение к смирению и урегулированию своих отношений с коллективом. Характерен в этой связи сформировавшийся в советском ритуальном дискурсе особый жанр публичной проработки, зафиксированный во многих произведениях, отразивших соответствующую эпоху (см. подробнее Данилов 2001). В польской и чешской картинах мира позор концептуализировался как изгнание личности из общества (польск. ИапЬа, чешек. капЬа 'позор' < *gaшti 'гнать').

Фрагмент картины мира, связанный с эмоциональным состоянием печали, также отличается в исследуемых языках значительным своеобразием. В русской картине мира грусть как более интимное, личностное и спонтанно возникшее чувство (см. возможность употребления данной лексемы в дативных конструкциях типа Мне грустно) противопоставлена печали как чувству, закономерно вызываемому смертью близкого человека или разлукой с ним. Печаль (по крайней мере генетически) — это коллективное и не зависящее от воли и настроения отдельной личности чувство. В силу того, что это своего рода иная форма контакта с умершим, печаль может осмысливаться в русской лингвокультуре и как светлое чувство. Печали с другой стороны противопоставлена скорбь как демонстративное переживание разлуки с умершим.

Таким образом, в русской лингвокультуре эмоция печали, выражающая уныние в связи со смертью близкого человека, до сих пор воспринимается как эмоция в значительной степени коллективная (ср. невозможность использования лексемы печаль в дативных конструкциях типа *Мне печально).

В чешской картине мира в центре системы находится эмоция хтиЬеЬ.. Этимологический корень соответствующей лексемы восходит к праславянскому *тсЛ- — передающему идею хаоса (в данном случае душевного). Данная лексема обозначает как уныние, не связанное со смертью, так и открытое, отчасти демонстративное переживание по поводу смерти близких (ср. переносные значения соответствующей лексемы, которые соотносятся с русскими скорбь и траур). Ей противопоставлена эмоция т1 как печаль внутренняя. Наконец, длительный период осознания потери близкого человека и смирения с этим фактом связан с переживанием эмоции гагтиЬеЬ.. В центре польской картины мира также находится эмоция втиЬек, которая, однако, несколько отличается от одноименной чешской эмоции. Она обозначает общее уныние, подавленность, пустоту и оказывается

ближе к русской эмоции тоска. Ей противопоставлена эмоция ¿¡а1, передающая печаль, скорбь и траур по умершему. Одновременно польская лексема йа1 в результате семантического развития приобрела множество других эмоциональных значений этического характера: 'огорчение', 'обида', 'сожаление', 'раскаяние' (см. таблицу 6).

Таблица 6

Развитие значений польской лексемы ¿а1

Таким образом, в польской и чешской лиигвокультурах эмоции этяиг^Л и ¿¡а1 / га1, передающие уныние в связи со смертью близкого человека, воспринимаются как более личностные, интимные или отчасти демонстративные.

Эмоция тоски в русской языковой картине мира на первый взгляд кажется очень личностной: причины, ее вызывающие, могут быть любыми, формы, в которых она может проявляться, — весьма многообразными (от депрессии и тихого запойного пьянства до бурных агрессивных проявлений). Между тем весьма примечательно, что тоска другого человека воспринимается окружающими как нечто извинительное даже в тех случаях, когда внешние проявления этой тоски грозят им серьезными неудобствами. Это, пожалуй, один из немногих случаев, когда общество в русской лингвокультуре относится к личности с сочувствием и пониманием.

Следовательно, тоска в известной степени не разрывает, а, наоборот, укрепляет межличностные связи. С другой стороны, сама тоска на самом деле не столько личностное, сколько социальное чувство (это, в частности, отличает тоску от грусти). Действительно, тоска по умершему или отсутствующему человеку — это стремление восстановить утраченные социальные связи. Безобъектная тоска (Мне тоскливо) на самом деле вызвана тем или иным разрывом с обществом (потерей работы, неудовлетворенностью карьерой, проблемами в семье, отсутствием цели в жизни). Даже в тех случаях, когда тоска вызвана потерей вещи (семейной реликвии, фотографии, подарка), то это тоже в конечном счете тоска по людям, с которыми человек был связан через эту вещь.

На примере дискурсивного анализа эмоциональных концептов в рассказе А. Чехова «Тоска» рассмотрена динамика печали и тоски, иными словами, выявлены типичные сценарии печали и тоски в русской лингвокультуре.

Показателен тот факт, что в эпиграфе к этому рассказу речь о тоске не идет вообще. Рассказу предпослан эпиграф, являющийся началом духовного стиха «Плач Иосифа и быль» Кому повем печаль мою?.. Герой рассказа извозчик Иона Потапов переживает именно чувство печали, вызванное смертью сына. Поскольку печаль — это особая форма контакта с теми, кого с нами нет, чисто человеческое чувство обретаемой целостности рождающегося социума, Иона, испытывая эту эмоцию, чувствует необходимость поделиться своим горем с кем-то другим. Именно тогда печаль сможет обернуться своей «светлой стороной», когда, говоря словами Пушкина, «унынья ... ничто не мучит, не тревожит». Попытки Ионы рассказать своим седокам о смерти сына ни к чему не приводят: его

не хотят слушать. Это рождает в нем чувство одиночества, оторванности от социума, которое «начинает мало-помалу отлегать от груди», когда его сани оказываются на многолюдной улице.

Тоска (это слово впервые появляется лишь на четвертой странице рассказа) приходит к Ионе вместе с новым одиночеством:

«Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина... Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь с еще большей силой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают rio толпам, снующим по обе стороны: не найдется ли среди этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его?».

Печаль Ионы превращается в тоску, когда в палитре переживаемых им эмоций появляется новая краска — тревога. В связи с этим весьма показательна поза, которую принимает извозчик, тоскуя: «Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске». Лишь отчасти эту позу можно объяснить холодом. Это не что иное, как ступор, оцепенение, вызванные иррациональным страхом, которые рождают «острую боль». Именно поэтому Иона возвращается «ко двору», надеясь хотя бы там кому-нибудь «поведать свою печаль». Волею автора извозчик находит собеседника в собственной лошади: «Иона увлекается и рассказывает ей всё». И тем самым избавляется от тоски.

На фоне русской лингвокультуры в чешской языковой картине мира тоска предстает как более личностное чувство. Это проявляется в многообразии лексических средств, обозначающих тоску (см. чешек, stesk, tíseñ, tesknota, touha), каждое из которых акцентирует внимание на том или ином аспекте переживания данной эмоции, а также в специфической синтагматике глагола styskat se, который является безличным, употребляется только в дативных конструкциях (типа Styska se mi ро tobé), маркирующих спонтанность наступления тоски. Польская тоска на фоне русской и чешской линг-вокультур занимает промежуточное положение. В отличие от чешского языка эмоция тоски передается в польском языке лишь одной лексемой tesknota. Однако более личностный характер тоски в польской лингвокультуре в отличие от русской проявляется в том, что польск. tesknota может сопровождаться различными видами направленной на себя агрессии, которая позволяет избавиться от тоски.

Ряд эмоций с «этической» составляющей, такие, как досада, обида, зависть, ревность, чешек. Iftost, обладают свойством стереоскопичности (термин Анны А. Зализняк). Стереоскопичность эмоции означает, что человек переживает ее до тех пор, пока в его

сознании одновременно существуют два различных — и противоречащих друг другу — взгляда на вещи. Как только один из этих взглядов пропадает, то пропадает стереоскопичность и эмоция исчезает. Каждая из перечисленных эмоций — это по сути целый сценарий, динамика которого предполагает несколько стадий: от жалости или сожаления до агрессии по отношению к объекту, вызывавшему данную эмоцию (см. таблицу 7).

Русский концепт «ДОСАДА» лингвоспецифичен на фоне польской и чешской лингвокультур. Эмоция досады возникает, когда с человеком произошло нечто неприятное и в его мыслях появляется ясное осознание как отрицательной, так и положительной альтернатив развития событий. Объектом сожаления в ситуации досады является невозможность изменить обстоятельства. Это бессилие рождает ту или иную форму агрессии. Польские и чешские переводчики, передавая ситуацию досады, как правило, описывают лишь эту агрессию, оставляя за скобками причины, которыми она вызвана.

Обида в русской языковой картине мира двунаправлена: это и внутреннее переживание, и гневная апелляция к обидчику. Таким образом, русская языковая личность, пережив обиду, так или иначе нацелена на переоценку своих отношений в обществе. В польской и чешской языковых картинах мира эта эмоция «прорисована» очень тщательно. Обе лингвокультуры стремятся акцентировать различные аспекты обиды в соответствующих лексических парадигмах (см. польск. игага, obraza, krzywda, ¿al, pretensja\ чешек, urazka, kñvda). При этом в чешской лингвокультуре акцент делается именно на том личностном ущербе, которое нанесла человеку обида. Польская лингвокультура занимает промежуточное положение, сближаясь с чешской переживанием личностного ущерба, несправедливости и жалости к себе, а с русской — агрессивной реакцией на обиду, выражаемой лексемой pretensfa.

Эмоции зависть и ревность в русской картине мира достаточно четко разграничены. С другой стороны, в чешской и особенно в польской картине мира противопоставлены не зависть и ревность, а сильное чувство зависти, выражаемое лексемой záoist / zawísc, и синкретическое, нерасчлененное чувство зависти-ревности, которое передается чешек, ¿árlivost и польск. zazdrosc (см. таблицу 8). В сценарии ревности (< *rbva 'гнев') в русской языковой картине мира на первый план выходит гнев, который, выступая в качестве регулятора социальных отношений, гипотетически позволяет отомстить «разлучнику» и восстановить связи с объектом ревности. Для чешской языковой картины мира главное в ревности (чешек. ¿árlivost < *¿ir 'жар') — страсть, сопровождаемая страданием,

Стереоскопические эмоции и их составляющие

Эмоциональный концепт Соответствия в других языках Источник, вызывающий жалость, сожаление Объект жалости, сожаления Формы и цели агрессии

«ДОСАДА» лингвоспецифичный концепт (польск. и ¡гкоёа, гЬЗс, тегас!оъ1ю1ете; чешек. » ттЛё, zlost, пескш) Внешняя неприятность Невозможность изменить ситуацию Злость на обстоятельства или на себя

«ОБИДА» а) польск. игага, оЬгага, чешек. игаКка; б) польск. кггуи^а. чешек. кЛиёа; в) польск. ¿а1 Несправедливость со стороны Другого «Я» Претензия к Другому

«LITOST» (чешек.) лингвоспецифичный копцепт (русск. и обида, зависть, уязвленность; польск. а гог2а1ете) Несправедливость со стороны Другого или успех Другого, в результате чего возникает ощущение собственного убожества «Я» Агрессия, направле ная на Другого, с целью сделать ег таким же убогим

«ЗАВИСТЬ» а) польск. гашШ, чешек. гаоЫ\ б) польск. гаг<1го£¿, чешек, ¿¿гИъовЬ Успех Другого «Я» а) достичь успеха самому («белая зависть»); б) уничтожить yen Другого («черная зависть»)

«РЕВНОСТЬ» польск. zazd.roИ, чешек. ¿зг/гио^ а) сомнение в верности со стороны партнера; б) успех Другого в любви «Я» а) получить от партнера заверения в любви б) достичь успеха в любви самому, т самым уничтожив успех Другого

а для польской, где лексемой zazdroéc обозначается синкретическое, нерасчлененное чувство зависти-ревности, — зависть. Таким образом, русская эмоция ревности направлена на восстановление социальных связей, аналогичные эмоции в польской и чешской лингво-культурах замыкаются на личностных переживаниях.

Чешский концепт «LÍTOST» оказывается лингвоспецифичным не только на фоне русского, где нет ни подобной лексемы, ни подобной семемы, но и на фоне польского языка, где, хотя и существует заимствованное из чешского слово litóse, однако оно обозначает эмоцию 'жалость'. Чешек. lAost имеет значение 'чувство острой жалости к самому себе, возникающее как реакция на унижение и вызывающее ответную агрессию'. В русском языке этому чешскому слову чаще всего могут соответствовать лексемы обида или зависть.

Концепт «LÍTOST» легко угадывается даже в таких фрагментах чешского дискурса, где не употребляется лексема lÉost, поскольку он может существовать и в виде культурного сценария. Не вер-бализовавшись в русском и польском языках, соответствующий концепт также может существовать в этих лингвокультурах в виде культурных сценариев.

Таблица 8

Противопоставленность концептов со значением 'зависть' и 'ревность' в русской, польской и чешской лингвокультурах

Русский язык ревность а) зависть к более счастливому в любви сопернику; б) страх потерять любимого человека, основанный на подозрении в неверности зависть чувство досады, вызванное желание превосходством, удачей обладать другого; тем,что есть у другого

Чешский язык zárlivost 1. 'ревность' 2. 'зависть' závist 'сильная зависть'

Польский язык zazdroéc Yzawiác 1. 'ревность' 2. 'зависть' ¡'сильная | зависть'

Вместе с тем в русской и польской лингвокультурах сформировались периферийные средства, позволяющие передать основную семантику этого концепта. Так, в польском языке эмоция жалости к себе может передаваться лексемой гогш1ете. Однако, в отличие от чешского ЫобЬ, семантика этого польского слова не содержит даже потенциальной семы 'агрессия'. Такая потенциальная сема имеется в русском слове уязвленность. Кроме того, в русском языке для обозначения подобного культурного сценария возникла фразеологическая единица сорвать (выместить) злость (на ком-то).

В романе «Книга смеха и забвения» Милан Кундера посвящает этой эмоции целый лингвокультурологический этюд. Он характеризует этот чешский концепт следующим образом: «Литость — мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного убожества».

Поскольку многие концепты существуют в виде культурных сценариев, автор прибегает к описанию ситуаций, в которых возншсает эта эмоция, и рассматривает варианты реакций индивида на ЫоэЬ.

В одном случае молодой человек испытывает \itost, обнаружив перед любимой девушкой свое неумение хорошо плавать. Он избавляется от этого чувства внезапной агрессией:

«Уязвленный и униженный, он ощущал неодолимое желание ее ударить. «Что с тобой?» — спросила его студентка, и он попенял ей: она же прекрасно знает, что на другой стороне реки водовороты, что он запретил ей туда плавать, что она могла утонуть, — и дал ей пощечину. Девушка расплакалась, и он, видя на ее лице слезы, проникся к ней сочувствием, обнял ее, и его литость рассеялась».

В данном случае говорящие по-русски назвали бы эмоцию, испытываемую молодым человеком, завистью. Однако это такая зависть, при которой желание уничтожить успех другого рождает мгновенную ответную агрессию.

В другом случае, когда противник сильнее, ИЬоъЬ снимается провокацией, путем удара исподтишка. Например, ребенка, обучающегося игре на скрипке, учитель попрекает за ошибки, а тот начинает делать их намеренно, чтобы вывести учителя из себя:

«Мальчик так долго выводит на скрипке фальшивый звук, что учитель не выдерживает и выкидывает его из окна. Мальчик падает и на протяжении всего полета радуется, что злой учитель будет обвинен в убийстве».

Этот вариант литости более близок к русской эмоции обида. Однако порожденная ею претензия к другому включает механизм ответной агрессии.

Интересно в этом отношении сравнение литости с двухтактным двигателем, приводимое Кундерой: «Литость работает как

двухтактный мотор. За ощущением страдания следует жажда мести. Цель мести — заставить партнера выглядеть таким же убогим». Эта аналогия весьма показательна. В ней очень емко заключен древний синкретизм семантики слов а "^ик^ь. Первый такт — жалость к самому себе вследствие чьей-то агрессии, второй такт — жажда мести, рождающая ответную агрессию. Эта аналогия дает возможность сформулировать, что стереоскопичность эмоции ЫозЬ основана на осознании человеком собственного несчастья и торжества другого. Следовательно, данная эмоция может исчезнуть либо в результате того, что исчезнет ощущение собственного убожества, либо если другой перестанет торжествовать.

Однако в русской лингвокультуре выработался еще один сценарий литости. Он очень показательно изображен в повети А. Куприна «Поединок».

Переживая свою неудачу на строевом смотре, Ромашов остро ощущает свое убожество. Не имея возможности преодолеть свою литость, он думает о самоубийстве и о том, как все будут его жалеть после смерти: «Было так отрадно воображать себя оплакиваемым, несправедливо обиженным». Но вот он встречается с таким же несчастным — избитым солдатом Хлебниковым, готовым совершить самоубийство. Глядя на него, Ромашов думает: «Вот этот самый человек вместе со мной принес сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны». Понимание того, что не один он несчастен, превращает литость Ромашова в сострадание к Хлебникову:

«Бесконечная скорбь, ужас, непонимание и глубокая, виноватая жалость переполнили сердце офицера и до боли сжали и стеснили его. И, тихо склонясь к стриженой, колючей грязной голове, он прошептал чуть слышно: — Брат мой!»

Как видим, русский путь избавления от литости заключается не в том, чтобы сделать другого человека таким же несчастным, а в том, чтобы сострадать тому, кто так же или еще более несчастен. Таким образом, русская литость направлена не столько на то, чтобы самоутвердиться, сколько на гармонизацию отношений с обществом. Этот путь, по мнению Куприна, наиболее гуманистичен:

«И хотя это сознание одинаковости положений и внушало Ромашову колючий стыд и отвращение, но в нем было также что-то необычайное, глубокое, истинно человеческое».

Таким образом, русская литость направлена не столько на то, чтобы самоутвердиться, сколько на гармонию с обществом.

Обобщающая таблица 7 демонстрирует составляющие стереоскопических эмоций. Среди соответствующих эмоциональных концептов выделяются два лингвоспецифичных. Это русск. 'досада' и

чешек. 'Ни«!'. Эмоция обиды имеет 3 способа выражения в польской и 2 — в чешской лингвокультуре. С другой стороны, польск. гагс1го&чешек. ¿¿гИиозЬ могут участвовать в выражении сразу двух эмоций — зависти и ревности. Источником, вызывающим сожаление или жалость, во всех рассмотренных эмоциях, кроме досады, является Другой. На него же обычно и направляется агрессия. Эта агрессия приобретает наиболее выраженный характер в чешской эмоции ШозЬ, где она практически мгновенна.

В исследуемых лингвокультурах фрагмент языковой картины мира, связанный с эмоциями, складывался и под влиянием исторической судьбы народов. В проанализированном материале в этом отношении особенно показательны два эмоциональных концепта в чешской лингвокультуре. Это уже упоминавшийся концепт «1ЛТ05Т», сложившийся и вербализовавшийся в чешской лингвокультуре в силу того, что история Чехии была бесконечной историей сопротивления тем, кто сильнее, неминуемо приводя к поражениям, — то есть, по Кундере, историей литости.

Другой эмоциональный концепт, на возникновение которого оказала влияние история чешского народа, — это концепт <<2А§Т». На фоне трехчленных микросистем со значением гнева, перешедшего в чувство и отношение к человеку, в русской (неприязнь — враждебность — ненависть) и польской (тесН^с — ъпгодозс — пгепагвИё) лингвокультурах этот концепт, дополняет аналогичную чешскую трехчленную систему (песЬиС' — перШеЫы' — пепзюгъЬ). Словарное толкование лексемы га^Т — «пепгтз!, х1оЬа, перга1еЬ±уЬ> (ББС: 553), т.е. «ненависть, злоба, враждебность». Данное имя эмоции обозначает чувство враждебности, которое рождается из подавленной и потому бессильной злобы — злобы, не перешедшей в злость. Как правило, это происходит, когда человек, испытывающий злобу, не может излить ее на объект (который обычно сильнее его или удален от него). Рассматриваемое чувство может вызываться ревностью или завистью (ср. достаточно частотное использование выражения а га&'), может длиться в течение долгого времени (многих лет), оно может быть направлено на абстрактный объект (см. политический термин Ьпйп1 гШ1 классовая ненависть') и отличается гораздо большей абстрактностью, чем другие чешские эмоции из рассматриваемой группы. Таким образом, чешская эмоция 2^5/'передает своеобразный отложенный гнев, затаенную ненависть.

О том, что данная эмоция актуальна для чешского менталитета и чешской языковой личности, свидетельствует тот факт, что она получила отражение и в чешской психологической терминологии. Для обозначения этой эмоции существует психологический термин \iosti\ita

«враждебное состояние, направленное против себя или других людей; проявляется в агрессивности, вызывается ревностью, завистью или болезненными душевными процессами» (Harth 82). В цитированном чешском психологическом словаре подчеркивается, что эмоция hnev по сравнению с эмоцией hostilita гораздо более кратковременна (Hartl: 80). Этот термин восходит к лат. hostilitas 'вражда, враждебность'.

Эмоция zäSf — структурообразующая в характере Людвика Яна, главного героя романа М. Кундеры «Шутка». Репрессированный в начале 1950-ых годов, он разделил судьбу тысяч жертв тоталитарного режима сталинского типа. Однако его бессильная злоба и желание мести сосредоточились на бывшем однокурснике Павле Земанеке, чья конъюнктурная демагогия и подтолкнула партсобрание исключить Людвика из партии, а значит, и из университета. Это чувство автор называет zäsf. После случайного знакомства с женой Земанека Геленой у Людвика рождается план мести — соблазнить жену человека, искалечившего ему жизнь, и тем самым отомстить ему:

«Я создал его [план мести] в своих мечтах силой пятнадцатилетней ненависти (patnäet let trvajici zästi) и ощутил в себе буквально непостижимую уверенность, что он удастся и осуществится в полной мере».

Данный концепт сформировался, по-видимому, в результате многовековой потери независимости и угнетенного положения чехов, которое на уровне этнического сознания сформировало этот своеобразный отложенный гнев.

Чешская лингвокультура отличается своеобразием и в микросистеме, передающей гнев, направленный на демонстративную и публичную отрицательную оценку объекта. Чешская лексема rozhoröeni (которой в переводных словарях обычно соответствуют русск. возмущение и негодование) соотносится с глаголами rozkorät «вызвать в ком-либо горечь, недовольство, огорчить, возмутить» rozhorcit se «огорчиться, возмутиться, разгневаться, рассердиться». Таким образом, в семантике этих лексем целостно представлены 2 действия: огорчение и гневная реакция на него. Показательно, что одно из проявлений гнева мотивировано именем фрустрационной эмоции — hotkost 'огорчение'.

Е.В. Петрухина не раз высказывала применительно к видовой семантике чешского глагола мысль о том, что в чешском языке «имеется несколько словообразовательных моделей, выражающих целостное, квантовое восприятие действия» (Петрухина 2003: 428). По-видимому, в случае с лексической семантикой чешек, rozhoröeni мы сталкиваемся с типологически сходным явлением, проявляющимся в лексической семантике чешского языка.

На русскую идеологию огромное влияние оказало православие. Православное сознание пытается гармонизировать отношения между духовным и материальным с помощью такой категории, как совесть. В статье «Русская языковая картина мира и православное сознание» Е.В. Петрухина подчеркивает: «Внутренняя форма слова совесть (со-весть) толкуется как 'общее, совместное знание о нравственном законе, Добре, Боге'». Русский фрагмент языковой картины мира, построенный по тернарной модели, представляет совесть как нечто идущее от Бога и потому внешнее по отношению к человеку, его душе и телу (см. русск. Ему совестно, где угрызения совести предстают навязанными свыше, а также пословицу Глаза — мера, душа — вера, совесть — порука). См. таблицу 9.

Соответствующие фрагменты польской и чешской картин мира построены по бинарной модели. Совесть находится в самом человеке: в чешской языковой картине мира — в его сознании (см. выражение svödomfa vedom/'совесть и сознание'), в польской — в душе (см. пословицу Со oko cialu, to sumienie duszy 'Совесть для души, что глаз для тела'). Совесть в этих картинах мира подвижна (см. определение А.Брюкнера: «sumienie — od sq i mniec 'mniemac tak i siak'»), ею можно управлять (см. чешек, f/dit svym svedornmi 'управлять своей совестью').

В главе III «Художественный дискурс как культурный сценарий реализации эмоциональных концептов в русской, польской и чешской лингвокультурах» предпринят дискурсивный анализ эпических произведений русской, польской и чешской литературы, относящихся к разным жанрам (рассказ, роман, повесть). Это три рассказа М. Кундеры из цикла «Смешные любови», повесть А. Куп-

Таблица 9

Концепт «СОВЕСТЬ» в русской языковой картине мира

рина «Поединок» и романы М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е. Сосновского «Апокриф Аглаи». Подобный анализ эмоциональных концептов в художественном дискурсе представляется продуктивным потому, что многие эмоциональные концепты нередко существуют в виде культурных сценариев, которые как раз и реализуются в художественном дискурсе. В этой связи весьма характерно, что научные тексты по психологии эмоций богато иллюстрированы фрагментами из произведений литературы, а в качестве приложений сопровождаются паремиологическим фондом соответствующего языка, в котором фигурируют имена эмоций (см., например, Ильин 2001; Щербатых 2004). Показательно при этом, что имена тех или иных литературных героев становятся практически синонимом эмоции, чувства, качества (Отелло — символ ревности, Пенелопа — верности, Шейлок или Плюшкин — скупости и т.д.).

Функционируя в художественном дискурсе, эмоциональные концепты играют существенную роль в структуре художественного произведения. Так, культурные сценарии эмоций могут стать структурной основой сюжета эпического произведения, основой эмотивного поведения его героев, а межличностный конфликт может дополняться конфликтом тех или иных эмоций в душе героев.

В процессе дискурсивного анализа были выявлены функции эмоциональных концептов в художественных дискурсах рассмотренных произведений.

Движущей силой развития сюжета в рассказе «Никто не станет смеяться» являются такие эмоции, как страх, который унижает человека, испытывающего это чувство; унижение, рождающее желание восстановить свой статус-кво, социально подняться из униженного состояния. Этот подъем осуществляется путем проявления агрессии, находящей обычно выражение в гневе, который, в свою очередь, рождает страх в другом человеке.

Сюжет рассказа начинается с того, что к искусствоведу, являющемуся героем-рассказчиком, обращается искусствовед-любитель Затурецкий с просьбой рекомендовать к печати свое исследование.

Понимая, что статья Затурецкого — обычное графоманство от науки, искусствовед не хочет писать положительный отзыв, но и написание отрицательной рецензии для него неприемлемо: «почему именно я должен быть палачом пана Затурецкого?». Вначале он не испытывает страха, узнав, что его дожидается неизвестный господин.

Однако Затурецкий, «низкорослый человечек в поношенном черном костюме и белой рубашке», стремится компенсировать свое униженное (в прямом и переносном смысле) положение на социальном уровне — причастностью к науке, а на психологическом —

волевой целеустремленностью. Вот почему герой-рассказчик, у которого мужчины «не вызывают страха», вдруг испытывает это чувство, встретившись глазами с Затурецким.

Поняв, что Затурецкий будет назойливо добиваться своего, искусствовед вынужден уйти в подполье, тайно перенеся свои лекции на другой день. На самом деле это своего рода пассивная агрессия, форма изощренной мести за утраченное на мгновение присутствие духа.

Назойливость и волевые способности Затурецкого, умноженные на особенности эпохи сложившегося в Чехословакии 1950-60-ых годов тоталитарного режима, рождают чувство страха у всех, с кем он сталкивается, стремясь разыскать своего рецензента. Его первыми жертвами становятся секретарь кафедры пани Мария, которая, не выдержав агрессии Затурецкого, сообщает ему адрес искусствоведа, а затем и любовница героя-рассказчика Клара, дочь бывшего банкира. Именно вечный страх, обусловленный ее положением «из бывших», зарождает у Клары тревогу, когда Затурецкий настойчиво стучит в двери квартиры искусствоведа, где она ждет героя-рассказчика.

Унижение Марии и Клары рождает агрессию и гнев в герое-рассказчике, невольно ставшем причиной их страха. Вместе с тем творческий разум искусствоведа трансформирует этот гаев и ярость в «злонамеренную мысль». Поняв, что все в жизни Затурецкого «сплошная аскеза святого», герой-рассказчик решает обвинить его в домогательстве Клары. Теперь унижен уже Затурецкий. Это унижение рождает в нем ответную агрессию. Стремясь восстановить свое доброе имя и добиться рецензии, Затурецкий и его жена начинают разыскивать Клару, вновь разматывая клубок ее тревог и страхов.

Одновременно ужас охватывает и героя-рассказчика: из-за жалоб Затурецких ректору он, скорее всего, не будет переизбран на ассистентскую должность, а в университете вокруг него установилась полоса отчуждения; его делом занимается уличный комитет, имеющий право составить на него тайный донос в «соответствующие органы», и потому для встреч с Кларой ему приходится найти конспиративную квартиру Встреча с Кларой в мастерской друга-художника, казалось бы, на какое-то время освобождает главного героя от переживаний последних дней и разрывает порочный круг сменяющих друг друга страха, унижения и агрессии. Но от них не может освободиться Клара. Для нее унизительно встречаться с любимым в чужой квартире. Теперь агрессию, пусть и мягкую, проявляет уже Клара, уговаривая искусствоведа написать рецензию и тем самым избавиться от нападок Затурецких. Но отрицательный отзыв будет воспринят теперь как месть Затурецкому, а писать положительную рецензию он не хочет: это для него было бы самоунижением.

Итак, выход из ситуации путем самоунижения для него невозможен, ибо оно породит новую агрессию и новый страх. И потому искусствовед решает просто объясниться с женой Затурецкого, то есть находит человеческий, не эмоциональный, а рациональный, выход из тупика. Он сдерживает себя от гнева даже в тот момент, когда перед ним возникает необходимость сказать Затурецкой неприятную правду о том, что работа ее мужа крайне слабая и не представляет никакого научного интереса.

В целом описанная в данном рассказе М. Кундеры динамика порождающих друг друга эмоций: страх -» унижение -» гнев -> страх — фиксируется в исследуемых лингвокультурах в виде концепта 'жалость к самому себе вследствие унижения, вызывающая ответную агрессию'. Данный концепт вербализовался в чешском языке в лексеме Однако в анализируемом рассказе он реализуется лишь в виде культурного сценария. Культурный сценарий литости играет в данном рассказе сюжетообразующую роль, оказываясь своеобразной «пружиной», движущей сюжет этого произведения. Обрыв «цепочки» порождающих друг друга эмоций означает исчерпанность сюжета рассказа.

В рассказе М. Кундеры «Игра в автостоп» двигателем сюжета оказывается нежелание или неспособность героев следовать типичному культурному сценарию ревности, в соответствии с которым цель ревнующего — убедиться, что все подозрения в неверности любимой (любимого) безосновательны.

Эмоциональные концепты в рассказах М. Кундеры «Игра в автостоп» и «Эдуард и Бог» взаимодействуют с пространственным концептом черты, границы. В первом из них данный концепт актуализируется как граница между природой и культурой, которую героине рассказа нужно перешагнуть, чтобы избавиться от излишнего стыда и иррационального страха. Эмоции, переживаемые героями «Игры в автостоп», кроме того, тесно связаны с особым чешским концептом «БОиККОМ!» 'частная жизнь' (букв, 'то, что отделено кромкой'), не имеющим однословного соответствия в русском языке и пока не сформированным в русской лингвокультуре вследствие ее коллективизма.

Концепт черты как линии фронта, разделяющей чешское общество в 1950-ые — 1960-ые годы, актуализированный в рассказе «Эдуард и Бог», становится концентрированным выражением конформизма его героев, который вызван в сущности страхом перед тоталитарным обществом. А центральный персонаж рассказа Эдуард, сознательно действующий по модели поведения евангельской притчи о блудном сыне, оказывается осовремененным типом мифологического триксгера,

который своим смеховым началом отрицает обе стороны идеологического конфликта в современном ему обществе.

Концепт иррационального страха, вербализовавшийся в чешек. г/гДго^^, польск. 1ф и с некоторыми оговорками в русск. тревога, в проанализированных произведениях М. Кундеры, М. Булгакова, Е. Со-сновского актуализируется в связи со страхом их героев перед тоталитарным государством. В романах «Мастер и Маргарита» и «Апокриф Аглаи» на него накладывается еще и страх перед непознанной сверхъестественной силой. Два этих источника, вызывающих иррациональный страх, в романе М. Булгакова актуализированы и на грамматическом уровне — за счет нагнетания безличных (актуализирующих страх перед «нечистой силой») и неопределенно-личных (актуализирующих страх перед государством) предложений.

Эмоциональным антиподом страха в трех указанных произведениях оказывается смех (недаром рассказ М. Кундеры включен в цикл «Смешные любови», роман Булгакова является сатирическим, а Е. Сосновский и его герои находят выход из психологического тупика в чувстве юмора). На уровне художественных приемов это противостояние смеха и страха реализуется в насыщении всех трех произведений гротескными ситуациями. На уровне культурных концептов — в рефлексии по поводу границы — границы реального и ирреального, добра и зла, своего и чужого.

В романах М. Булгакова и Е. Сосновского актуализируется концепт «ТОСКА» и метафорические модели сжатия и пустоты, отражающие важнейшие семантические компоненты и этимологию соответствующей лексемы. Если первая модель реализуется при описании тоски, сопровождающей страх практически всех героев данных произведений, то метафорическая модель пустоты используется лишь при описании духовного опустошения центральных героев обоих романов: Мастера, Маргариты, пианиста, Ирены.

Рассматривая древнейшие миромоделирующие бинарные оппозиции в славянских языках и культурах, Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров отмечали, что некоторые черты в творчестве больших писателей и художников можно было бы понять как порой бессознательное обращение к изначальному фонду древнейших языковых и ментальных структур и его возрождение (Иванов, Топоров 1965: 238).

Дискурсивный анализ эмоциональных концептов в повести А. Куприна «Поединок» позволил гипотетически представить древнейшие ментальные структуры, рудиментарно сохранившиеся в современных языках, в частности, мифологические истоки и древнюю семантику славянского концепта *Ци1оз1ь. Данный концепт передавал синкретически нерасчлененную семантику жестокости-

жалости. Эта эмоция формировалась в древности в процессе обряда инициации (посвящения) молодых воинов и их дальнейшего воспитания в «песье-волчьих» воинских союзах. Смысл такого воспитания заключался в обучении их обуздывать свои инстинкты, в том числе агрессивность, и направлять свою жестокость на врагов в «диком поле», а другую сторону агрессивности — милосердие, жалость — на соплеменников в пределах «культурного пространства». В сущности в повести А. Куприна за социально-психологическими проблемами русской армии на рубеже Х1Х-ХХ вв. ясно вырисовывается рассматриваемая автором общечеловеческая проблема древнего и современного соотношения жестокости и жалости.

Данный концепт передавал синкретически нерасчлененную семантику жестокости-жалости. Эта эмоция формировалась в древности в процессе обряда инициации (посвящения) молодых воинов и их дальнейшего воспитания в «песье-волчьих» воинских союзах. Смысл такого воспитания заключался в обучении их обуздывать свои инстинкты, в том числе агрессивность, и направлять свою жестокость на врагов в «диком поле», а другую сторону агрессивности — милосердие, жалость — на соплеменников в пределах «культурного пространства». В сущности в повести А. Куприна за социально-психологическими проблемами русской армии на рубеже Х1Х-ХХ вв. ясно вырисовывается рассматриваемая автором общечеловеческая проблема древнего и современного соотношения жестокости и жалости.

Древний славянский концепт *1.|и(:о5<:ь, несмотря на то, что в современной русской лингвокультуре соответствующий концепт не вербализовался, играет важную структурообразующую роль в эмо-тивном поведении героев повести «Поединок». Целый ряд поведенческих установок офицеров — персонажей повести позволяет утверждать, что в их сознании срабатывает своеобразная «социальная матрица», сформированная в мифологическую эпоху.

К таким установкам, в частности, относится презрительная, немотивированная враждебность к гражданскому населению, носящая в сущности ритуальный характер. Военные «задирают» гражданских не из-за конкретных обид, а потому что «так положено» в их среде:

«Мир разделялся на две неравные части: одна меньшая — офицерство, которое окружает честь, сила, власть, волшебное достоинство мундира и вместе с мундиром почему-то и патентованная храбрость, и физическая сила, и высокомерная гордость; другая — огромная и безличная — штатские, иначе шпаки, штафирки и рябчики; их презирали; считалось молодечеством изрубить или побить ни с того ни с сего штатского человека, потушить об его нос зажженную папироску, надвинуть ему науши цилиндр; о таких подвигах еще вучилище рассказывали друг другу с восторгом желторотые юнкера».

Другая из этих установок — стремление вырваться из армейского микросоциума, ограничивающего в правах всех военных.

Для героев «Поединка» этот микросоциум связан с «гадким местечком», которого «нет ни на одной географической карте». Стремясь покинуть это своеобразное «дикое поле», они мечтают о «культурном пространстве», которое для одних ассоциируется с Академией и службой в Генеральном штабе, для других — с местом земского начальника, жандарма или полицейского пристава в большом городе. Однако, несмотря на юридическое право покинуть службу, офицеры, подобно членам «волчье-песьих» союзов, фактически не имеют возможности сделать это. Размышляя об уходе в отставку, Ромашов думает:

«Попробуй-ка уйди. Тебя заклюют, ты сопьешься, ты упадешь на первом шагу к самостоятельной жизни. Постой. Кто из офицеров, о которых ты знаешь,ушел добровольно со службы? Да никто. Все они цепляются за свое офицерство, потому что ведь они больше никуда не годятся, ничего не знают».

Немотивированная жестокость по отношению к сослуживцам, намеренно культивируемая в армейской среде, оказывается еще одной установкой, сближающей модели поведения в «волчье-песьих» союзах и армии. Прослуживший около года Ромашов быстро замечает, что армейские начальники «нарочно стараются поддерживать в отношениях между офицерами грубость, солдафонство, какое-то циничное молодечество». Автор пишет о том, как накануне полкового смотра эта намеренно культивируемая жестокость пронизывает сверху вниз все ступени армейской лестницы.

Одна из составляющих этой жестокости — сквернословие, являющееся характерной чертой, присущей такому замкнутому мужскому коллективу, как армейский, — также унаследована из более древних эпох. Особые ритуальные практики, характерные для «волчье-песьих» союзов, нашли отражение и в особом языке их членов. По мнению многих лингвистов и культурологов, этот особый язык дал начало русской (и — шире — славянской) обсценной лексике, в быту называемой «матом».

Прорывы в «песье-волчью» маргинальность, в песье бешенство заметны не только в языке, но и в поведении героев «Поединка». Особенно часто это происходит с поручиком Бек-Агамаловым, черкесом по национальности, в «варварской душе» которого, по словам автора, «тайно дремала старинная, родовая кровожадность». В самом начале повести, продемонстрировав свое искусство наносить удар шашкой, он «весь в эту минуту, с широко раскрытыми злобными глазами, с горбатым носом и с оскаленными зубами, был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу». Другая вспышка агрессивно-

сти Бек-Агамалова происходит во время пикника как реакция на вдохновенную речь капитана Осадчего, посвященную древним войнам. Эта реакция практически звериная: «Его глаза выкатились и бешено сверкали, крепко сжатые белые зубы были хищно оскалены».

В третий раз, в публичном доме, агрессия Бек-Агамалова оказывается вообще немотивированной и неконтролируемой. Показательно, что и описывается она теперь исключительно как поведение зверя:

«Он точно потерял человеческие слова и ревел, как взбесившийся зверь, ужасным вибрирующим голосом <...> Вид всеобщего страха совсем опьянил его <...> Он все ниже и ниже сгибал ноги, весь съеживался и вбирал в себя шею, как зверь, готовый сделать прыжок».

Обуздать эту агрессию удается не столько физической силой, сколько психологической демонстрацией того, что среди окружающих есть люди, способные проявить ответную агрессию и противостоять звериной ярости поручика. Сначала ответную агрессию проявляет одна из проституток: «Дурак! Хам! Холуй! И никто тебя не боится!». Вербальное содержание ее крика не так уж важно. Гораздо важнее невербальные составляющие ее речевого акта: поза («упираясь кулаками в бедра, вся наклонясь вперед»), интонация и тембр голоса («кричала без перерыва криком обсчитанной рыночной торговки»), В сущности это звериный рык и угрожающая поза, демонстрирующие ответную агрессию.

Затем в единоборство с Бек-Агамаловьм вступает Ромашов. Его поединок с потерявшим над собой контроль сослуживцем вообще бессловесный, чисто звериный: Ромашов «гасит» агрессию Бек-Агамалова своим лишенным малейшего страха взглядом.

Другая древнейшая социальная матрица, реализовавшаяся в сюжете повести, — отношения в любовном треугольнике «статусный муж» — «герой» — «женщина, связанная со статусным мужем, но проявляющая интерес к герою». Данная матрица проецируется на отношения между Ромашовым, Шурочкой и Николаевым.

Большинство офицерских жен в повести «Поединок» «статусными женщинами» не являются: ведь их мужья, в силу принадлежности к армии, — маргиналы, «статусными мужами» они смогут стать, лишь перейдя на службу в Генштаб или получив должность в полиции. Таким образом, значительная часть офицерских жен становятся «полковыми дамами» — своеобразными валькириями. Об одной из таких женщин — Раисе Петерсон — сообщается, что «ее многочисленные романы со всеми офицерами, приезжавшими на службу, были хорошо известны в полку, так же, впрочем, как и все любовные истории, происходившие между всеми семьюдесятью пятью офицерами и их женами и родственницами».

Несколько другую, но тоже валькирическую функцию выполняет в «Поединке» Шурочка Николаева. Ее цель — стать «статусной женщиной», сделав карьеру мужу. Она разрывает отношения с Назанским, поскольку тот не может сделать карьеру, оставаясь из-за своего алкоголизма вечным маргиналом. Она не хочет развивать свой роман с Ромашовым, потому что он слаб и жалок. Идея с поступлением Николаева в Академию принадлежит только ей, именно она готовит его к экзаменам, зная военную науку лучше будущего офицера Генштаба. Однако Николаев для нее — средство для достижения цели. Она для него не столько жена, сколько «боевая подруга». Показательно, что Шурочка не хочет иметь от Николаева детей и с омерзением говорит об интимной близости с ним. Таким образом, в «Поединке» в упомянутом сюжете на первый план выходит стремление «валькирии» Шурочки стать «статусной женщиной».

Как отмечает В.Ю. Михайлин, для перехода «валькирии» в статус жены и матери необходим поединок между «псом» (т.е. героем, прошедшим инициацию, но пока не получившим прав «статусного мужа») и «волком» (т.е. героем, удаленным за пределы «культурного пространства» для прохождения инициации). Победу в таком поединке одерживает «пес», получающий в результате права «статусного мужа» и «валькирию» в жены (Михайлин, 2000: 297).

Позицию «пса» в повести Куприна замещает Николаев. Он уже опытный офицер, проведший в армии не один год и готовящийся к последнему испытанию (экзамену в Академию), который позволит ему стать «статусным мужем». Позицию «волка» замещает Ромашов. Он не проходит обряда инициации ни в военном (провал на строевом смотре), ни в интеллектуальном (книги и журналы, выписанные для подготовки к Академии так и остались неразрезанными) отношении.

Противостояние офицеров, заканчивающееся дуэлью, оказывается в сущности поединком «пса» и «волка» из-за «валькирии». Соперничество Ромашова и Николаева Куприн описывает как борьбу двух самцов. Переставший по просьбе Николаевых бывать у них, Ромашов, проходя мимо их дома чувствует, как «в душе его вместе с нежностью, с умилением и с самоотверженной преданностью ворочалась слепая животная ревность созревшего самца». Их ссора в собрании предваряется трансформированной «песьей лаей». В ответ на намек Ромашова о прежних отношениях Шурочки и Казанского Николаев, как и положено «псу», кричит на него «высоким, лающим голосом», а Ромашов, как и положено «волку», кидается на него «с протяжным, звериным воем».

Исходом дуэли Николаева и Ромашова может быть только смерть последнего: при любом другом исходе Шурочка не сможет достичь своей главной цели — стать статусной женщиной. В сущности этот поединок заканчивается поражением Ромашова со всех точек зрения.

С точки зрения «древней», модели он гибнет в открытом поединке; с позиции современной ему морали, он оказывается ничтожеством, потому что сознательно идет на сделку (ведь выслушав предложение Шурочки, Ромашов «почувствовал, как между ними незримо проползло что-то тайное, гадкое, склизкое, от чего пахнуло холодом в его душу»); с позиции наступающего «нового, чудного, великолепного времени» (о котором говорит Назанский), он нарушает принцип всеобщей любви, участвуя в дуэли, то есть в санкционированном убийстве.

В романе Е. Сосновского «Апокриф Аглаи» за техническим антуражем, сопровождающим марионетку Аглаю, отчетливо просматривается богатейшая культурная традиция и семиотический комплекс как мифологических, так и более поздних представлений, связанных с образом куклы. Эти представления двойственные, поскольку кукла в народных верованиях воспринималась как заместитель человека, его «модель» и одновременно как иномирное существо, аналог нечистой силы, которое может принести зло. Столь же двойственной оказывается и роль куклы-марионетки в романе Е.Сосновского. С одной стороны, сцены любви марионетки и пианиста наполнены лиризмом и тем самым сакрализованы. Благородна и сверхзадача, которую ставит перед собой в страшном эксперименте оператор куклы Ирена: из робота, в которого пианиста превратила мать, сделать его полноценным человеком. С другой стороны, гротескное столкновение сцен любви с циничными рассуждениями Ирены об алгоритме обольщения или технических особенностях управления марионеткой иронически снижает, профанирует их.

Характерно, что роботы, активированные одним из героев романа, обладают всем необходимым антуражем гротескных хтониче-ских существ:

«Во дворе <...> стали появляться в тусклом свете единственного фонаря какие-то силуэты <...> Люди вылезали по одному, по двое из маленьких подвальных окошек над самой землей <-..> С такого расстояния они выглядели, как маленькие фигурки из теста, еще мягкие, до конца не вылепленные, но уже оживленные случайным заклятием <...> Никто из нас слова не вымолвил, точь-в-точь как если бы мы увидели целую процессию призраков».

Дискурсивный анализ эмоциональных концептов позволил выявить своеобразие переживания ряда эмоций языковой личностью, принадлежащей к исследуемым лингвокультурам, и соответственно

специфику русской, польской и чешской ментальности, проявляющейся в эмоциональной сфере.

В рассказе «Игра в автостоп» актуализирован чешский эмоциональный концепт «БОиОТ». Рассматривая его в романе «Невыносимая легкость бытия», М.Кундера подчеркивает его лингвоспе-цифичность для чешской лингвокультуры и самое высокое положение в иерархии чувств. Наиболее точным его вербальным соответствием в русском языке является не словарный эквивалент сочувствие, а, как удалось установить в процессе анализа, слово чуткость, обозначающее, как и чешек. зоисИ, способность разделить не только неудачу, но и радость партнера.

В сущности в основе конфликта рассказа — конфликт эмоций хоисИ и ЫозЬ. Первая сопровождает любовь героев произведения до начала «игры в автостоп». Вторая, как и в рассказе «Никто не станет смеяться», стремительно раскручивает развитие сюжета. Открытый финал «Игры в автостоп» — это вопрос о том, сможет ли молодой человек призвать на помощь свою чуткость (зоисИ), чтобы сначала победить в себе ШозЬ, а затем утешить девушку и восстановить с ней прежние отношения.

Анализ индивидуально-авторских метафор страха в повести А. Куприна «Поединок» позволяет сделать вывод о том, что, если в польском и чешском языках метафорический перенос, основанный на сжатии, стал общеязыковым (см. чешек, uzkost, польск. 1ф), то русском языке он может реализоваться в виде авторской метафорической модели. См. у Куприна метафоры ограниченная узенькая жизнь, узость замкнутой жизни и антоним к ним — оттяжка (ср. в современном молодежном жаргоне оттянуться 'весело провести время').

При всем сходстве актуализации концепта иррационального страха в романах М. Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е. Сосновского «Апокриф Аглаи» каждый из писателей делает акцент на наиболее важном для соответствующей лингвокультуры аспекте этого концепта. Для польского писателя наиболее важным оказывается процесс переживания иррационального страха его героями, влияние этой эмоции на психику их личности, стремление провести границу между реальным и ирреальным. В центре внимания русского писателя — межличностные связи, отношения личности и общества, как вызывающие страх, так и помогающие его преодолеть. Способность преодолевать страх — важнейший критерий оценки Булгаковым своих героев, который сформулирован словами Иешуа о том, что один из главных человеческих пороков — трусость.

В заключении к работе подводятся итоги проведенного исследования, а также намечаются его возможные перспективы, которые

видятся прежде всего в сопоставительном изучении эмоциональных картин мира в славянских языках, принадлежащих ко всем трем группам. Особый интерес представляет рассмотрение концептуализации эмоций в южнославянских языках, оказавшихся под культурным влиянием православия, католицизма, ислама. Кроме того, представляет интерес более глубокое изучение типичных метафорических моделей, используемых в разных славянских языках для обозначения эмоций, и возможная разработка типологии соответствующих лингвокультур.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

Монографические издания

1. Агранович, С.З. Миф в слове: продолжение жизни (Очерки по мифолингвистике): Монография / С.З.Агранович, Е.Е.Стефан-ский. - Самара: Самар. гуманит. акад., 2003. - 168 с. (9,9 п.л. /4,5 п.л.).

2. Стефанский, Е.Е. Эмоциональные концепты как фрагмент мифологической и современной языковых картин мира (на материале концептов, обозначающих негативные эмоции в русской, польской и чешской лингвокультурах): Монография / Е.Е. Стефанский. — Самара: Самар. гуманит. акад., 2008. — 315 с. ( 17,5 п.л.).

Статьи в изданиях, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией

3. Агранович, С.З. «Пожалел волк кобылу...». О синкретизме семантики славянского концепта лютость и отражении этого синкретизма в мифе, фольклоре и литературе / С.З. Агранович, Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского государственного университета, 2003, № 1. — С. 52-67 (1 п.л. / 0,5 п.л.).

4. Агранович, С.З. В поисках недостающего звена. Семантическая история и этимология слов на фоне ритуала, мифа и фольклора / С.З. Агранович, Е.Е. Стефанский // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Специальный выпуск «Актуальные проблемы гуманитарных наук», 2003. — Самара: Изд-во Самарского научного центра РАН. — С. 13 — 22 (1 п.л. / 0,5 п.л.).

5. Стефанский, Е.Е. Концепт ^икяЬ в повести А.Куприна «Поединок» и мифологическое сознание древних славян / Е.Е. Стефанский / / Вестник Самарского государственного университета, 2005, № 1. - С. 70-76 (0,5 п.л.).

6. Стефанский, Е.Е. Русские концепты «зависть» и «ревность» на фоне польской и чешской лингвокультур / Е.Е. Стефанский // Русский язык за рубежом, 2008, № 2. — С. 49-56 (0,5 п.л.).

7. Стефанский, Е.Е. Эмоции героев в художественном тексте / Е.Е. Стефанский // Русская словесность, 2008, № 2. — С. 59-63 (0,5 п.л.).

8. Стефанский, Е.Е. О методологических принципах анализа эмоциональных концептов в художественном дискурсе / Е.Е. Стефанский // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена, 2008, № 11 (66). — С. 87-93 (0,5 п.л.).

9. Стефанский, Е.Е. Отражение образа Трикстера в славянских именах эмоций / Е.Е. Стефанский // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Сер. «Филологические науки», 2008, № 5. — С. 64-68 (0,5 п.л.).

10. Стефанский, Е.Е. Концепт 'совесть' в русской, польской и чешской лингвокульту pax /Е.Е. Стефанский // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена, 2008, № 11 (72). - С. 124-132 (0,5 п.л.).

Статьи в научных журналах и сборниках научных трудов

И. Стефанский, Е.Е. «изусЬат г 2а1и, от<11е\уат г (^экшЛу». Польский концепт «¿а1» и его соответствия в русской лингвокуль-туре / / Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Сер. «Филологические науки», 2004, № 3. — С. 61-67 (0,5 п.л.).

12. Стефанский, Е.Е. Сюжетообразующая роль эмоциональных концептов в художественном дискурсе // Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Сб. науч. трудов / ВГПУ. - Волгоград: Изд-во ЦОП «Центр», 2004. - С. 130140 (0,5 п.л.).

13. Стефанский, Е.Е. Славянский АЫОБТ / Е.Е. Стефанский // Аксиологическая лингвистика: проблемы и перспективы. Тезисы докладов международной научной конференции 27 апреля 2004 года. - Волгоград: Колледж, 2004. - С. 102-105 (0,4 п.л.).

14. Стефанский, Е.Е. Эмоции в динамике. Сюжетообразующая роль эмоциональных концептов в художественном дискурсе рассказов М.Кундеры из цикла «Смешные любови» / Е.Е. Стефанский / / Восток — Россия — Запад: Проблемы межкультурной коммуникации: Международный сборник научных трудов. — Самара: Изд-во СаГА, 2004. - С. 51-70 (1,2 п.л.).

15. Стефанский, Е.Е. Эмоциональные концепты 'стыд' и 'ревность' в художественном дискурсе рассказа М.Кундеры « FaleSny autostop» / Е.Е.Стефанский // Антропологическая лингвистика: проблемы лингвоконцептологии, лингвистической гендерологии, лингвистики текста, семантики и стилистики. Сб. науч. тр. Вып. 3. — Волгоград, "Колледж", 2004. - С. 3-10 (0,4 пл.).

16. Стефанский, Е.Е. Концепты 'смех' и 'страх' в рассказе М.Кундеры «Эдуард и Бог» (из цикла «Смешные любови») / Е.Е. Стефанский // Смех в литературе: семантика, аксиология, полифункциональность: Межвузовский сборник научных трудов / Ред.-сост. С.А. Голубков, М.А. Перепелкин. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2004. — С.108-116 (0,4 п.л.).

17. Стефанский, Е.Е. Концепт «zal» в польской лингвокуль-туре и способы его перевода на русский язык / Е.Е. Стефанский / / Компаративистика: Современная теория и практика: Международная конференция и XIV съезд англистов (13-15 сентября 2004 г.). Том первый. Самара: Изд-во СГПУ, 2004. — С. 211-215 (0,5 п.л.).

18. Стефанский, Е.Е. Концепты, обозначающие экзистенциальный страх, в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Русский язык в центре Европы, 2005, № 8. — Банска Бистрица (Словакия). — С. 12-18 (0,4 п.л.).

19. Стефанский, Е.Е. Русская тоска на фоне аналогичных концептов польского и чешского языков / Е.Е. Стефанский // Русский язык и литература рубежа XX-XXI веков: специфика функционирования: Всероссийская научная конференция языковедов и литературоведов (5-7 мая 2005 года). — Самара: Изд-во СГПУ,

2005. - С. 155-160 (0,4 п.л.).

20. Стефанский, Е.Е. Структурообразующая роль славянского концепта *ljutostb в эмотивном поведении героев повести А. Куприна «Поединок» / Е.Е. Стефанский // Язык — Культура — Сознание: Международный сборник научных трудов по лингво-культурологии. Самара: Изд-во СаГА, 2005. — С. 86-101 (1 п.л.).

21. Стефанский, Е.Е. Русский концепт 'досада' и его соответствия в польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Научные традиции славистики и актуальные вопросы современного русского языка: Материалы международной научной конференции языковедов, посвященной 100-летию со дня рождения профессора C.B. Фроловой (27-29 июня 2006 года). — Самара: Изд-во СГПУ,

2006. - С. 101 - 109 (0,5 п.л.).

22. Стефанский, Е.Е. К методологии изученая языковой кон-цептосферы (на примере эмоциональных концептов в славянских

языках) / Е.Е. Стефанский // Московский лингвистический журнал, 2006, Т. 9, № 1. - С. 16 - 28 (0,7 п.л.).

23. Стефанский, Е.Е. Сценарии «страха» в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Аксиологическая лингвистика: проблемы когниции и коммуникации. — Волгоград: Колледж, 2006. - С. 33 - 43 (0,5 п.л.).

24. Стефанский, Е.Е. Сценарии «тоски» в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Материалы XXXV международной филологической конференции. — Вып. 8: Лексикология (русско-славянский цикл). — СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2006. - С. 30-36 (0,5 п.л.).

25. Стефанский, Е.Е. Концепты 'зависть' и 'ревность' в русской, польской и чешской лингвокультурах /Е.Е. Стефанский // Русский язык в центре Европы, 2006, № 9. — Банска Бистрица (Словакия). - С. 14-21 (0,5 п.л.).

26. Стефанский, Е.Е. Русский концепт «обида» и его соответствия в польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Известия на Научен център «Свети Дазий Доростолски». — Силист-ра към Русенски университет "Ангел Кънчев". Книга 1. — Силис-тра: Изд-во RITT bg, 2006. - С. 149-156 (0,5 п.л.).

27. Стефанский, Е.Е. От жалости — к агрессии: динамика негативных эмоций в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Концептосфера — дискурс — картина мира: Международный сборник научных трудов по лингвокультуроло-гии. — Самара: Изд-во СаГА, 2006. — С. 46-71 (2 п.л.).

28. Стефанский, Е.Е. Лексика со значением обиды в русском, польском и чешском языках /Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского государственного педагогического университета: Институт филологического образования. — Самара: Изд-во СГПУ, 2006. — С. 44-52 (0,5 п.л.).

29. Стефанский, Е.Е. Тоска в синхронии и диахронии (на материале русского, польского и чешского языков) /Е.Е. Стефанский // Diachroaia w badaniach nad j^zykiem i w dydaktyce szkofy wyzszej. Cz?s6 I: Rozprawy komisji j^zykowej. Lödzkie towarzystwo naukowe, 2006. - T. LI. - S. 313 - 319 (0,5 п.л.).

30. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт l&ost и его соответствия в русской лингвокультуре / Е.Е. Стефанский // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка. — М.: Изд-во МГУ, 2007. — С. 454-455 (0,2 п.л.).

31. Стефанский, Е.Е. Концепт иррационального страха в романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита» ,/ Е.Е. Стефанский //

Альманах современной науки и образования. — Тамбов: Грамота, 2007, № 3, Ч. 1. - С. 227-229 (0,3 п.л.).

32. Стефанский, Е.Е. Культурные сценарии реализации эмоциональных концептов в художественном дискурсе / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия Философия. Филология. 2007, № 1. - С. 172-182 (0,7 п.л.).

33. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт «Iitost» и его соответствия в русской и польской лингвокультурах /Е.Е. Стефанский / / Un от, un simbol: In honorem magistri Ivan Evseev. — Bucurejti: Editura С R L R, 2007. - P. 574-583 (0,5 п.л.).

34. Стефанский, Е.Е. «Побежденное смехом страшное...» в романах М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е. Сосновского «Апокриф Аглаи» / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского государственного университета, 2007, № 5/2 (55). — С. 187-203 (1 п.л.).

35. Стефанский, Е.Е. О лингвоспецифичности эмоциональных концептов в славянских языках / Е.Е. Стефанский // В.А.Богоро-дицкий: научное наследие и современное языковедение: труды и материалы Международной научной конференции (Казань, 4-7 мая 2007 года). Т. 2: Казань: Изд-во КГУ, 2007. - С. 116-118 (0,2 п.л.).

36. Стефанский, Е.Е. Гротеск как средство изображения смешного и страшного в романе Е. Сосновского «Апокриф Аглаи» / Е.Е. Стефанский // Известия на Научен център «Св. Дазий До-ростолски». — Силистра: Силистра към Русенски университет «Ангел Кънчев»: 2007. Книга II. - С. 204 - 213 (0,5 п.л.).

37. Стефанский, Е.Е. Лексика, обозначающая гнев, граничащий с психической болезнью, в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Язык, сознание, коммуникация. Вып. 35. — М.: МГУ, 2007. - С. 104-113 (0,7 п.л.).

38. Стефанский, Е.Е. Концепт гнева в русской, польской и чешской лингвокультурах (центральные языковые средства) / Е.Е. Стефанский // Язык на перекрестке культур: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии — Самара: Изд-во СаГА, 2007. - С. 58-71 (1 п.л.).

39. Стефанский, Е.Е. К методологии анализа эмоциональных концептов в художественном дискурсе / Е.Е. Стефанский // Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика: сб. материалов II Межд. науч. конф. Красноярск, 10-12 сентября 2007 г. Красноярск: СФУ, 2007. - С. 366-370 (0,3 п.л.).

40. Стефанский, Е.Е. Чешские лингвоспецифичные концепты со значением гнева как отражение чешского менталитета / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского педагогического университета.

Институт филологического образования. Вып. 3. — Самара: Изд-во СГПУ, 2007. - С. 71-81 (0,5 п.л.).

41. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт 'lítost' на фоне русской и польской лингвокультур / Е.Е. Стефанский / / Русский язык в центре Европы: Перспективы 2007-2010 годов. Материалы международного регионального форума ученых и преподавателей-русистов «Брати-славские встречи 2007» (15-16 мая 2007 года г. Братислава). — М.: Ред. Изд. Совет МОЦ МГ, 2007. - С. 36-41 (0,5 п.л.).

42. Стефанский, Е.Е. «Тесно мне! Тесно мне!» Страх и тоска как доминирующие эмоции персонажей в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» / Е.Е. Стефанский // Probleme de filologie slava. XV, Timi§oara: Editura Universitátii de Vest, 2007. — P. 63-71 (0,5 п.л.).

43. Стефанский, Е.Е. «Грамматика страха» в русском языке сквозь призму межкультурной коммуникации / Е.Е. Стефанский / / Русистика и современность. Том 1. Материалы X международной научно-практической конференции. — СПб.: Издательский дом «МИРС», 2008. - С. 235-238 (0,2 п.л.).

44. Стефанский, Е.Е. Лексика со значением гнева, переросшего в чувство и отношение, в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Acta Lingüistica, Vol. 2 (2008), 1. — Sofia: Eurasia Academic Publishers. — P. 51-57 (0,5 п.л.).

45. Стефанский, Е.Е. Стыд как особый вид иррационального страха (на материале русской, польской и чешской лингвокультур) / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия Философия, Филология, 2008, № 1. - С. 181-189 (0,5 п.л.).

46. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт 'lítost' сквозь призму русской и польской ментальности / Е.Е. Стефанский // Lingua rossica et communicatio... 2007. — Ostrava: Ostravská univerzita, 2008. - S. 147-158 (0,5 п.л.).

47. Стефанский, Е.Е. О лингвоспецифичности эмоциональных концептов в славянских языках /Е.Е. Стефанский // Научни трудове. Т. 46. Серия 7.3. Майски научни четения. Русе. Бълга-рия. 2008. - С. 18-25. (0,5 п.л.).

48. Стефанский, Е.Е. О двух периферийных микросистемах со значением гнева в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Przegl^d rusystyczny 2009, № 1. - S. 112-122. (0,5 п.л.)

49. Стефанский, Е.Е. Личностное и коллективное в переживании эмоций в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Acta Lingüistica, Vol. 3 (2009), 1. — Sofia: Eurasia Academic Publishers. — P. 110-115. (0,5 п.л.).

Научное издание

СТЕФАНСКИЙ Евгений Евгеньевич

КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯ НЕГАТИВНЫХ ЭМОЦИЙ В МИФОЛОГИЧЕСКОМ И СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОВОМ СОЗНАНИИ (на материале русского, польского и чешского языков)

Автореферат диссертации Компьютерная верстка И. И. Вдовенко

Подписано в печать 29.04.2009. Формат 60 х 84'/« Печать оперативная. Усл. печ. л. 2,79. Уч.-изд. л. 2,0 Тираж 110 экз. Заказ № 372

Издательство Самарской гуманитарной академии 443011, Самара, 8-я Радиальная, 6. Тед. 926-26-40

Отпечатано н Самарской гуманитарной академии

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Стефанский, Евгений Евгеньевич

Введение.

Глава I. Эмоциональная картина мира и подходы к ее исследованию.

Выводы к первой главе.

Глава II. Лингвокультурологический анализ эмоциональных концептов в русской, польской и чешской языковых культурах.

§ 1. Страх.

1.1. Центральные и периферийные средства.

1.2. Иррациональный страх: свойства и конситуации.

1.3. Стыд как особый вид иррационального страха в ряду сходных этических концептов.

§2. Печаль.

2.1. Центр системы: русск. печаль и грусть польск., чешек, smutek.

2.2. Чешек, zal, польск. zal и их соответствия в русском языке.

2.3. Русская тоска на фоне аналогичных концептов в польской и чешской лингвокультурах.

§ 3. Гнев.

3.1. Центральные языковые средства.

3.2. Периферийные языковые средства.

§ 4. От жалости - к агрессии: анализ стереоскопических эмоций.

4.1. Досада.

4.2. Обида.

4.3. Зависть и ревность.

4.4. Litost.

Выводы ко второй главе.

Глава III. Художественный дискурс как культурный сценарий реализации эмоциональных концептов в русской, польской и чешской лингвокультурах.

§ 1. Сюжетообразующая роль эмоциональных концептов в художественном дискурсе рассказов М.Кундеры из цикла «Смешные любови».

1.1. Динамика эмоций в рассказе

Никто не станет смеяться».

1.2. Эмоциональные концепты «стыд» и «ревность» в художественном дискурсе рассказа

Игра в автостоп».

1.3. Эмоциональные концепты «смех» и «страх» в рассказе «Эдуард и Бог».

§ 2. Концепт *Уи1оз1ь в повести А.Куприна «Поединок» и мифологическое сознание древних славян.

2.1. Структурообразующая роль славянского концепта *Ци1;о81ъ в коллективном эмотивном поведении героев повести «Поединок».

2.2. Проблема жестокости и жалости как отражение синкретизма концепта *1]и1:о51;ь в личностном эмотивном поведении героев повести «Поединок».

§ 3. «Побежденное смехом страшное .» в романах М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е.Сосновского

Апокриф Аглаи».

3.1. «Необоснованный, но столь сильный страх».

3.2. «Меня слишком пугали.».

3.3. Когда в мире тесно и жизнь пуста.

3.4. «Не верь, не бойся, не проси!».

3.5. Мир смеется.

Выводы к третьей главе.

Западно- и южнославянские летописные предания о братьях Чехе, Лехе и Русе - вождях, выведших свои дружины из общего гнезда, -свидетельствуют о осознании распада первоначального единства уже в праисторические времена. Нам же необходимо осознать, чем и почему разнятся «чех», «лех» и «рус» во времена исторические и нынешние. Необходимо не только для адекватного восприятия славянских соседей, но и самих себя.

А.Липатов

Введение диссертации2009 год, автореферат по филологии, Стефанский, Евгений Евгеньевич

На рубеже двух тысячелетий в языкознании происходит смена научных парадигм. Если XIX век был веком сравнительно-исторического языкознания, а в XX господствовал системно-структурный метод, то в XXI веке складывается антропоцентрическая парадигма. В центре внимания языковедов оказывается человек как носитель языка, являющийся представителем той или иной культуры.

В рамках этой научной парадигмы сформировались два научных направления: лингвокультурология, изучающая язык как носитель определенной национальной ментальности, и когнитивная лингвистика, рассматривающая отражение в языке познавательных процессов (см. подробнее В.Маслова 2001: 5-8).

Объектом исследования в когнитивной лингвистике является концепт. Ю.С.Степанов определяет концепт как «сгусток культуры», в виде которого она входит в ментальный мир человека (Степанов 2001 : 43). Из концептов той или иной культуры, словно из мозаики, складывается концептосфера определенного языка, рисующая национальную картину мира.

Термины концепт и понятие в настоящее время получили четкую дифференциацию. Понятие - это совокупность существенных признаков объекта, отличающих его от сходных объектов. Например, понятие 'предмет мебели в виде широкой доски на ножках' включает в себя все те признаки, которые отличают стол от другой мебели: стула, кресла, табуретки и т.д. Концепт же - это понятие, погруженное в культуру, концепт всегда национально специфичен даже в том случае, если слова, в которых он вербализовался, оказываются эквивалентами друг друга в переводных словарях.

Язык и культура, - пишет Д.Б.Гудков, - находятся в сложных отношениях взаимовлияния и взаимозависимости. Несмотря на универсальность некоторых когнитивных процессов, существуют различия в восприятии и категоризации окружающего мира представителями различных лингвокультурных сообществ. Различия эти находят отражения в языке» (Гудков 2000: 16).

В этом отношении весьма показательны размышления актрисы Елены Сафоновой о жизни с мужем-швейцарцем в Париже: «Дело не только в чужом языке. Дело в том, что, когда я говорю слово стол, я вижу перед собой круглый деревянный стол на четырех ногах с чайными чашками. А когда французы говорят стол, они видят стол стеклянный, на одной ножке, но с цветочками. И винить их бессмысленно, они с таким же успехом могут обвинить в этом меня. Они не хуже, они просто другие» (цит. по: Тер-Минасова 2000: 56).

Настоящее исследование выполнено в русле лингвокультурологии. Его объектом являются концепты, обозначающие негативные эмоции в русской, польской и чешской лингвокультурах. Предмет изучения -лингвокультурные характеристики указанных концептов в мифологическом и современном языковом сознании.

Актуальность темы диссертационного исследования определяется следующими моментами.

Лингвокультурное моделирование концептов является одним из наиболее активно развивающихся направлений современного языкознания. Вместе с тем многие вопросы в лингвоконцептологии относятся к числу дискуссионных, в частности соотношение концептов и ключевых идей лингвокультуры, динамика развития концептов, их вариативность.

Мифологический пласт лингвокультуры через подсознательные структуры определяет коммуникативное поведение наших современников. Выявление древнейших ментальных структур в языковой картине мира, которая выражается в разных типах современной коммуникативной практики, остается одной из нерешенных задач лингвоконцептологии.

Изучение и описание эмоций находится в центре интересов антропологической лингвистики, эмотивная лингвистика является интегративной областью гуманитарного знания, синтезируя в себе достижения психологии, этнологии, социологии, философии, литературоведения и языкознания. Однако в науке о языке лишь фрагментарно представлены характеристики эмоциональных концептов в славянских картинах мира.

В основу выполненного исследования положена следующая гипотеза: эмоциональные концепты формируют эмоциональную картину мира, отражающую аксиологические приоритеты в национальной картине мира; эти приоритеты существуют в каждой языковой картине мира в виде ключевых идей; многие эмоциональные концепты, существующие в современных языковых картинах мира, представляют собой унаследованные из мифологического сознания ментальные структуры, своеобразно переосмысленные в каждой национальной лингвокультуре и актуализирующиеся в национальном сознании в определенных социальных условиях.

Цель исследования состоит в многоаспектном изучении эмоциональных концептов с негативным значением в русской, польской и чешской лингвокультурах с выходом на структуры мифологического сознания, обусловившие их формирование и вербализацию, и в конечном счете в установлении доминантных черт эмоциональных картин мира в сопоставляемых лингвокультурах.

Данная цель предполагает решение следующих задач:

- провести системный сопоставительный лингвокультурологический анализ эмоциональных концептов с негативным значением в трех языковых культурах, выявляя концепты, лингвоспецифичные для отдельных лингвокультур, а также особенности вербализации концептов со сходным семантическим содержанием;

- выявить структуры мифологического сознания, обусловившие формирование данных концептов; в процессе дискурсивного анализа исследовать функции эмоциональных концептов в художественном дискурсе; выявить разноуровневые языковые средства, с помощью которых передается та или иная эмоция; рассмотреть культурные сценарии реализации рассматриваемых концептов и их национальное своеобразие; установить доминантные черты, обусловившие своеобразное функционирование эмоциональных концептов в сопоставляемых лингвокультурах;

- установить сходства и различия в сопоставляемых фрагментах русской, польской и чешской языковых картин мира.

Методологической базой данного исследования является положение о диалектической взаимосвязи языка, познания и человеческой культуры, их взаимной обусловленности. В основу работы положены доказанные в научной литературе тезисы о сущности языковой картины мира, о концептах как ее единицах, о взаимосвязи когнитивного и лингвокультурного моделирования концептов, о роли эмоций в познании и коммуникативной практике, о сохранении рудиментов мифологических ментальных структур в современном сознании и семиотических системах (Агранович, Рассовская 1989, 1992; Агранович, Саморукова 1997, 2001; Алефиренко 2002, 2003, 2006; Антология концептов 2007; Бабаева, 2003; Брагина 2007; Базылев 2000; Бородкина 2004; Будянская, Гуревич 1972; Мягкова 1999; Бутенко 2006; Вежбицкая 1996, 2001; Волостных 2007; Воркачев 2003, 2004, 2007; Голованивская 1997; Гудков 2000, 2003; Дунина 2007; Анна Зализняк 2006;

Заяц 2006; Калимуллина 2006; Карасик, 2002, 2007; Кириллова 2007; Колесов 2000, 2004, 2006; Колшанский 1990; Корнилов 1999; Красавский 2001; Красных, 2002, 2003; Ларина 2004; Маркина 2003; В. Маслова 2004, 2007; Мелетинский 1976, 1994; Мечковская 1998, 2004; Мягкова 2000; Пивоев 1991; Пименова, 1999, 2004, 2007; Погосова 2007; Покровская 1998; Попова, Стернин, 2001, 2006; Скитина 2007; Слышкин, 2004; Степанов, 1997; Тер-Минасова 2000, 2007; Шаховский, 1987, 2008; АпаЮнпа gniewu 2003; Веёпапкоуа 2003; Вогек 1999; ОапаЬег 2002; 1акиЬо\¥юг 1994; 1^ук а кикига 2000; КагНкоуа 1998 2007; Кггугапошэка 2006, 2007; М1ко1а]сгик 2003, РггеБйггеше 1?ки 2006; 81а1колузка 1989, 1991, 8ра§т8ка-Ргшгак 2005; Wierzbicka 1971, 1990; \Vyrazanie eшocji 2006).

Методы анализа языковой картины мира, использованные в работе, базируются на принципах, касающихся соотношения научной и языковой картины мира, выработанных Ю.Д.Апресяном и его школой (см. Апресян 1995). В процессе анализа используются подходы к исследованию славянских языковых моделирующих семиотических систем, разработанные Вяч. Вс. Ивановым и В.Н Топоровым (Иванов, Топоров 1965), процедуры реконструкции картины мира, разработанные авторами монографии «Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира» (1988), и учитываются сформулированные В.И.Карасиком (см. Карасик 2002) онтологические характеристики языковой картины мира. Одним из важнейших инструментов анализа является сформулированное Анной А.Зализняк, И.Б.Левонтиной и А.Д.Шмелевым (2005) понятие «ключевые идеи языковой картины мира», а также введенное В.Ю.Михайлиным (2000, 2001) понятие «социальной матрицы».

Указанные методологические принципы лежат в основе комплексной методики описания материала. Для решения поставленных задач использованы общенаучные методы - наблюдение, анализ, синтез, сравнение, моделирование, интроспекция, а также частные лингвистические методы компонентного, контекстуального, дискурсивного, этимологического анализа.

Новизна поставленных задач потребовала уточнения ряда перечисленных частных лингвистических методов и приемов. Особенности предлагаемого в настоящей диссертации подхода к анализу эмоциональных концептов в русском, польском и чешском языках заключаются в следующем.

1. В процессе исследования активно используется метод этимологического анализа. Этот метод применительно к сопоставительному изучению эмоциональных концептов детально разработан в монографии Н.А.Красавского «Эмоциональные концепты в русской и немецкой лингвокультурах». Ученый придерживается концептуального положения о том, что современные лексемы с такими абстрактными значениями, как эмоциональные, «первоначально номинировали факты, явления, предметы, реально существующие в жизни, в природе». По мнению исследователя, «указанные номинации носили комплексный характер; ими могли обозначаться фрагменты самых различных концептосфер языка - сама эмоция, ее каузатор, в целом вся ситуация, сопряженная с эмоциональной поведенческой реакцией раннего Homo sapiens» (Красавский 2001: 127).

В настоящей работе этимологический анализ существенно дополнен анализом ментальных мифологических структур, который должен семантически объяснить ту или иную этимологию. Такой подход был разработан в совместной с С.З.Агранович монографии «Миф в слове: продолжение жизни». Рассматривая мысль В.Ю. Апресян и Ю.Д.Апресяна о том, что при метафорическом подходе к описанию эмоции «между физической мотивацией и самой метафорой отсутствует языковое, семантическое звено» (В.Апресян, Ю.Апресян 1995: II; 456), мы высказали гипотезу о том, что таким звеном являются миф и ритуал, которые, по словам В.Н. Топорова, выступают «и как последние шаги биологической эволюции, приведшей к антропогенезу, и как первые шаги человеческой культуры» (Топоров 1988: 44).

2. Для контекстуального анализа в работе привлекаются параллельные художественные тексты. Их использование дает возможность исследователю установить соответствия между языками (которые не всегда отражены в переводных словарях) и типичные контексты (вплоть до мельчайших деталей), в которых употребляются те или иные имена эмоций.

3. В диссертации предпринят дискурсивный анализ эмоциональных концептов (на материале художественных дискурсов произведений русских, польских и чешских писателей). В процессе такого анализа предполагается:

- установить роль тех или иных эмоциональных концептов в структуре художественного произведения;

- рассмотреть художественный дискурс как культурный сценарий реализации эмоциональных концептов;

- выявить разноуровневые (как лексические, так и грамматические) языковые средства выражения тех или иных эмоций.

4. При дискурсивном анализе повести А.И.Куприна «Поединок» в рамках новой научной парадигмы применен сравнительно-исторический подход. Его цель состоит в выявлении древнейших ментальных структур, которые, существуя в дискурсе повести в виде «социальной матрицы» (термин В.Ю. Михайлина), во многом определяют эмотивное поведение героев.

В качестве материала для исследования использованы параллельные художественные тексты: трехъязычные (прозаические произведения А.Пушкина, роман М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и их переводы на польский и чешский языки, а также цикл рассказов М.Кундеры «Смешные любови» и его переводы на русский и польский языки), двухъязычные (произведения русских писателей И.Бабеля, И.Бунина, А.Куприна, А. Чехова и их переводы на польский язык, а также произведения Н.Гоголя и их переводы на чешский язык; проза польских писателей Б.Пруса, Г.Сенкевича,

Е.Сосновского и ее переводы на русский язык; романы М.Кундеры и Я.Гашека и их переводы на русский язык). Кроме того, привлекались стихи А.Пушкина, проза М.Салтыкова-Щедрина, М.Горького, М.Шолохова, Ю.Олеши, А.Н.Толстого, В.Войновича, Ю.Полякова, а также извлеченные из русского, польского и чешского сегментов Интернета фрагменты текстов преимущественно публицистического характера.

В работе использовались также материалы толковых, исторических и этимологических словарей русского, польского и чешского языков.

В качестве единицы анализа рассматривался текстовый фрагмент, в котором выражен один из анализируемых эмоциональных концептов.

Научная новизна исследования заключается в том, что в нем впервые комплексно (с позиций системной лингвокультурологии и дискурсивного анализа) сопоставлены эмоциональные концепты с негативным значением в русской, польской и чешской лингвокультурах; впервые подобный синхронный лингвокультурологический анализ сопровождается моделированием мифологических ментальных структур, существующих в современном сознании в виде «социальной матрицы»; впервые в процессе анализа установлены доминантные черты эмоциональных картин мира в сопоставляемых лингвокультурах, определяемые ключевыми идеями каждой из языковых картин мира.

Теоретическая значимость исследования состоит в том, что она вносит вклад в развитие лингвокульторологии, характеризуя репрезентацию эмотивности в близкородственных языках. Теоретические результаты и уточненные с учетом целей работы методы исследования, подходы к описанию концептов и приемы могут быть использованы при исследовании и других концептосфер в разных лингвокультурах. Опыт моделирования мифологических ментальных структур может быть применен при исследовании других сфер мифологического сознания.

Результаты, полученные в процессе исследования, могут обогатить смежные с лингвистикой области знаний: психологию, литературоведение, этносоциологию.

Практическая значимость исследования заключается в том, что его результаты могут быть использованы при чтении вузовских курсов общего и сопоставительного языкознания, лингвокультурологии, психолингвистики, литературоведения, а также в процессе преподавания русского, польского и чешского языков как иностранных. Теоретические выводы и фактический материал представляют ценность для лексикографической работы - при создании толковых словарей, словарей психологических терминов (в том числе двуязычных и многоязычных), а также словарей нового типа - на стыке лингвистики, литературоведения и психологии.

Апробация работы. Основные положения, а также выводы по отдельным проблемам неоднократно докладывались на научных конференциях:

- международных: «Аксиологическая лингвистика: проблемы и перспективы» (Волгоград, 2004); «Компаративистика: Современная теория и практика» (Самара, 2004); «Научные традиции славистики и актуальные вопросы современного русского языка» (Самара, 2006); XXXV международной филологической конференции СПбГУ (Санкт-Петербург, 2006); на конференции, посвященной 1900-летию города Сиилистра (Силистра, Болгария 2006); «Диахрония в исследованиях языка и дидактике высшей школы» (Лодзь, Польша, 2006); «Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка» (Москва, МГУ, 2007); «В.А.Богородицкий: научное наследие и современное языковедение» (Казань, 2007); «Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика: II Международная научная конференция» (Красноярск, 2007); «Русистика и современность: X международная научно-практическая конференция» (Санкт-Петербург, РГПУ им. А.И.Герцена, 2007); «Братиславские встречи 2007» (Братислава,

Словакия, 2007); «Lingua rossica et communicatio. 2007» (Острава, Чехия, 2007), «Межкультурные диалоги. 50 лет тимишоарской славистики: Международный научный симпозиум» (Тимишоара, Румыния, 2007);

- всероссийской: «Русский язык и литература рубежа XX-XXI веков: специфика функционирования» (Самара, 2005);

- межвузовских и вузовских: «Смех в литературе: семантика, аксиология, полифункциональность» (Самара, 2003); на ежегодной научной конференции преподавателей и сотрудников Самарской гуманитарной академии (Самара 2005, 2006, 2007).

По теме диссертации опубликовано 49 работ общим объемом 48 п.л.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

Монографические издания

1. Агранович, С.З. Миф в слове: продолжение жизни (Очерки по мифолингвистике): Монография / С.З.Агранович, Е.Е.Стефанский. - Самара: Самар. гуманит. акад., 2003. - 168 с. (9,9 п.л. / 4,5 п.л.).

2. Стефанский, Е.Е. Эмоциональные концепты как фрагмент мифологической и современной языковых картин мира (на материале концептов, обозначающих негативные эмоции в русской, польской и чешской лингвокультурах): Монография / Е.Е. Стефанский. - Самара: Самар. гуманит. акад., 2008. - 316 с. ( 17,5 п.л.).

Статьи в изданиях, рекомендованных Высшей аттестационной комиссией

3. Агранович, С.З. «Пожалел волк кобылу.». О синкретизме семантики славянского концепта лютость и отражении этого синкретизма в мифе, фольклоре и литературе / С.З. Агранович, Е.Е. Стефанский // Вестник

Самарского государственного университета, 2003, № 1. - С. 52-67 (1 п.л. / 0,5 п.л.).

4. Агранович, С.З. В поисках недостающего звена. Семантическая история и этимология слов на фоне ритуала, мифа и фольклора / С.З.Агранович, Е.Е. Стефанский // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. Специальный выпуск «Актуальные проблемы гуманитарных наук», 2003. - Самара: Изд-во Самарского научного центра РАН. - С. 13 - 22 (1 п.л. / 0,5 п.л.).

5. Стефанский, Е.Е. Концепт ^'ии^ь в повести А.Куприна «Поединок» и мифологическое сознание древних славян / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского государственного университета, 2005, № 1. - С. 70-76 (0,5 п.л.).

6. Стефанский, Е.Е. Русские концепты «зависть» и «ревность» на фоне польской и чешской лингвокультур / Е.Е. Стефанский // Русский язык за рубежом, 2008, № 2. - С. 49-56 (0,5 п.л.).

7. Стефанский, Е.Е. Эмоции героев в художественном тексте / Е.Е.Стефанский // Русская словесность, 2008, № 2. - С. 59-63 (0,5 п.л.).

8. Стефанский, Е.Е. О методологических принципах анализа эмоциональных концептов в художественном дискурсе / Е.Е. Стефанский // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена, 2008, № 11(66). - С. 87-93 (0,5 п.л.).

9. Стефанский, Е.Е. Отражение образа Трикстера в славянских именах эмоций / Е.Е. Стефанский // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Сер. «Филологические науки», 2008, № 5. - С. 64-68 (0,5 п.л.).

10. Стефанский, Е.Е. Концепт 'совесть' в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена, 2008, № 11 (72), С. 124-132 (0,5 п.л.).

Статьи в научных журналах и сборниках научных трудов

11. Стефанский, Е.Е. «Usycham z zalu, omdlewam z t^sknoty». Польский концепт «zal» и его соответствия в русской лингвокультуре // Известия Волгоградского государственного педагогического университета. Сер. «Филологические науки», 2004, № 3. - С. 61-67 (0,5 пл.).

12. Стефанский, Е.Е. Сюжетообразующая роль эмоциональных концептов в художественном дискурсе // Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Сб. науч. трудов / ВГПУ. - Волгоград: Изд-во ЦОП «Центр», 2004. - С. 130-140 (0,5 пл.).

13. Стефанский, Е.Е. Славянский ANGST / Е.Е. Стефанский // Аксиологическая лингвистика: проблемы и перспективы. Тезисы докладов международной научной конференции 27 апреля 2004 года. - Волгоград: Колледж, 2004. - С. 102-105 (0,4 пл.).

14. Стефанский, Е.Е. Эмоции в динамике. Сюжетообразующая роль эмоциональных концептов в художественном дискурсе рассказов М.Кундеры из цикла «Смешные любови» / Е.Е. Стефанский // Восток - Россия - Запад: Проблемы межкультурной коммуникации: Международный сборник научных трудов. - Самара: Изд-во СаГА, 2004. - С. 51-70 (1,2 пл.).

15. Стефанский, Е.Е. Эмоциональные концепты 'стыд' и 'ревность' в художественном дискурсе рассказа М.Кундеры «Falesny autostop» / Е.Е.Стефанский // Антропологическая лингвистика: проблемы лингвоконцептологии, лингвистической гендерологии, лингвистики текста, семантики и стилистики. Сб. науч. тр. Вып. 3. - Волгоград, «Колледж», 2004. -С. 3-10(0,4 пл.).

16. Стефанский, Е.Е. Концепты 'смех' и 'страх' в рассказе М.Кундеры «Эдуард и Бог» (из цикла «Смешные любови») / Е.Е. Стефанский // Смех в литературе: семантика, аксиология, полифункциональность: Межвузовский сборник научных трудов / Ред.-сост. С.А.Голубков, М.А.Перепелкин. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2004. - С. 108-116 (0,4 пл.).

17. Стефанский, Е.Е. Концепт «zal» в польской лингвокультуре и способы его перевода на русский язык / Е.Е. Стефанский // Компаративистика: Современная теория и практика: Международная конференция и XIV съезд англистов (13-15 сентября 2004 г.). Том первый. Самара: Изд-во СГПУ, 2004. - С.211-215 (0,5 пл.).

18. Стефанский, Е.Е. Концепты, обозначающие экзистенциальный страх, в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Русский язык в центре Европы, 2005, № 8. - Банска Бистрица (Словакия). - С. 12-18 (0,4 пл.).

19. Стефанский, Е.Е. Русская тоска на фоне аналогичных концептов польского и чешского языков / Е.Е. Стефанский // Русский язык и литература рубежа XX-XXI веков: специфика функционирования: Всероссийская научная конференция языковедов и литературоведов (5-7 мая 2005 года). -Самара: Изд-во СГПУ, 2005. - С. 155-160 (0,4 пл.).

20. Стефанский, Е.Е. Структурообразующая роль славянского концепта *ljutostb в эмотивном поведении героев повести А.Куприна «Поединок» / Е.Е. Стефанский // Язык - Культура - Сознание: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. Самара: Изд-во СаГА, 2005. - С. 86-101 (1 пл.).

21. Стефанский, Е.Е. Русский концепт 'досада' и его соответствия в польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Научные традиции славистики и актуальные вопросы современного русского языка: Материалы международной научной конференции языковедов, посвященной 100-летию со дня рождения профессора С.В.Фроловой (27-29 июня 2006 года). -Самара: Изд-во СГПУ, 2006. - С. 101 - 109 (0,5 пл.).

22. Стефанский, Е.Е. К методологии изучения языковой концептосферы (на примере эмоциональных концептов в славянских языках) / Е.Е.Стефанский // Московский лингвистический журнал, 2006, Т. 9, № 1. - С. 16-28 (0,7 пл.).

23. Стефанский, Е.Е. Сценарии «страха» в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Аксиологическая лингвистика: проблемы когниции и коммуникации. - Волгоград: Колледж, 2006. - С. 33 -43 (0,5 п.л.).

24. Стефанский, Е.Е. Сценарии «тоски» в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Материалы XXXV международной филологической конференции. - Вып. 8: Лексикология (русско-славянский цикл). - СПб.: Филол. ф-т СПбГУ, 2006. - С. 30-36 (0,5 п.л.).

25. Стефанский, Е.Е. Концепты 'зависть' и 'ревность' в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Русский язык в центре Европы, 2006, № 9. - Банска Бистрица (Словакия). - С. 14-21 (0,5 п.л.).

26. Стефанский, Е.Е. Русский концепт «обида» и его соответствия в польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Известия на Научен център «Свети Дазий Доростолски». - Силистра към Русенски университет "Ангел Кьнчев". Книга 1. - Силистра: Изд-во RITT bg, 2006. - С. 149-156(0,5 п.л.).

27. Стефанский, Е.Е. От жалости - к агрессии: динамика негативных эмоций в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Концептосфера - дискурс - картина мира: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. - Самара: Изд-во СаГА, 2006. - С. 46 - 71 (2 п.л.).

28. Стефанский, Е.Е. Лексика со значением обиды в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского государственного педагогического университета: Институт филологического образования. -Самара: Изд-во СГПУ, 2006. - С. 44 - 52 (0,5 п.л.).

29. Стефанский, Е.Е. Тоска в синхронии и диахронии (на материале русского, польского и чешского языков) / Е.Е. Стефанский // Diachronia w badaniach nad jezykiem i w dydaktyce szkoly wyzszej. Czesc I: Rozprawy komisji j^zykowej. Lödzkie towarzystwo naukowe, 2006. - T. LI. - S. 313 - 319 (0,5 пл.).

30. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт litost и его соответствия в русской лингвокультуре / Е.Е. Стефанский // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка. - М.: Изд-во МГУ, 2007. - С. 454-455 (0,2 п.л.).

31. Стефанский, Е.Е. Концепт иррационального страха в романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита» / Е.Е. Стефанский // Альманах современной науки и образования. - Тамбов: Грамота, 2007, № 3, Ч. 1. - С. 227-229 (0,3 пл.).

32. Стефанский, Е.Е. Культурные сценарии реализации эмоциональных концептов в художественном дискурсе / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия Философия. Филология. 2007, № 1. - С.172-182 (0,7 п.л.).

33. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт «litost» и его соответствия в русской и польской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Un от, un simbol: In honorem magistri Ivan Evseev. - Bucure§ti: Editura С R L R, 2007. - P. 574 -583 (0,5 п.л.).

34. Стефанский, Е.Е. «Побежденное смехом страшное.» в романах М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е. Сосновского «Апокриф Аглаи» / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского государственного университета, 2007, № 5/2 (55). - С. 187 - 203 (1 п.л.).

35. Стефанский, Е.Е. О лингвоспецифичности эмоциональных концептов в славянских языках / Е.Е. Стефанский // В.А.Богородицкий: научное наследие и современное языковедение: труды и материалы Международной научной конференции (Казань, 4-7 мая 2007 года). Т. 2: Казань: Изд-во КГУ, 2007.-С. 116-118(0,2 п.л.).

36. Стефанский, Е.Е. Гротеск как средство изображения смешного и страшного в романе Е. Сосновского «Апокриф Аглаи» / Е.Е. Стефанский // Известия на Научен център «Св. Дазий Доростолски». - Силистра: Силистра към Русенски университет «Ангел Кънчев»: 2007. Книга II. - С. 204 - 213 (0,5 п.л.).

37. Стефанский, Е.Е. Лексика, обозначающая гнев, граничащий с психической болезнью, в русском, польском и чешском языках /

Е.Е.Стефанский // Язык, сознание, коммуникация. Вып. 35. - М.: МГУ, 2007. -С. 104-113 (0,7 пл.).

38. Стефанский, Е.Е. Концепт гнева в русской, польской и чешской лингвокультурах (центральные языковые средства) / Е.Е. Стефанский // Язык на перекрестке культур: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. - Самара: Изд-во СаГА, 2007. - С. 58-71 (1 пл.).

39. Стефанский, Е.Е. К методологии анализа эмоциональных концептов в художественном дискурсе / Е.Е. Стефанский // Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика: сб. материалов II Межд. науч. конф. Красноярск, 10-12 сентября 2007 г. - Красноярск: СФУ, 2007. - С. 366370 (0,3 пл.).

40. Стефанский, Е.Е. Чешские лингвоспецифичные концепты со значением гнева как отражение чешского менталитета / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарского педагогического университета. Институт филологического образования. Вып. 3. - Самара: Изд-во СГПУ, 2007- С. 7181 (0,5 пл.).

41. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт iítost' на фоне русской и польской лингвокультур / Е.Е. Стефанский // Русский язык в центре Европы: Перспективы 2007-2010 годов. Материалы международного регионального форума ученых и преподавателей-русистов «Братиславские встречи 2007» (1516 мая 2007 года г. Братислава). - М.: Ред. Изд. Совет МОЦ МГ, 2007. - С. 3641 (0,5 пл.).

42. Стефанский, Е.Е. «Тесно мне! Тесно мне!» Страх и тоска как доминирующие эмоции персонажей в романе М.Булгакова «Мастер и Маргарита» / Е.Е. Стефанский // Probleme de filologie slavä. XV, Timi§oara: Editura Universität de Vest, 2007. - P. 63-71 (0,5 пл.).

43. Стефанский, Е.Е. «Грамматика страха» в русском языке сквозь призму межкультурной коммуникации / Е.Е. Стефанский // Русистика и современность. Том 1. Материалы X международной научно-практической конференции. - СПб.: Издательский дом «МИРС», 2008. - С. 235-238 (0,2 п.л.).

44. Стефанский, Е.Е. Лексика со значением гнева, переросшего в чувство и отношение, в русском, польском и чешском языках / Е.Е.Стефанский // Acta Lingüistica, Vol. 2 (2008), 1. - Sofía: Eurasia Academic Publishers. - P.51-57 (0,5 пл.).

45. Стефанский, Е.Е. Стыд как особый вид иррационального страха (на материале русской, польской и чешской лингвокультур) / Е.Е. Стефанский // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия Философия, Филология, 2008, № 1. - С. 181-189 (0,5 пл.).

46. Стефанский, Е.Е. Чешский концепт iítost' сквозь призму русской и польской ментальности / Е.Е. Стефанский // Lingua rossica et communicatio. 2007. - Ostrava: Ostravská univerzita, 2008. - S. 147-158 (0,5 пл.).

47. Стефанский, Е.Е. О лингвоспецифичности эмоциональных концептов в славянских языках / Е.Е. Стефанский // Научни трудове. Т. 46. Серия 7.3. Майски научни четения. Русе. България. 2008. - С. 18-25. (0,5 пл.).

48. Стефанский, Е.Е. О двух периферийных микросистемах со значением гнева в русском, польском и чешском языках / Е.Е. Стефанский // Przegl^d rusystyczny 2009, № 1. - S. 112-122. (0,5 пл.)

49. Стефанский, Е.Е. Личностное и коллективное в переживании эмоций в русской, польской и чешской лингвокультурах / Е.Е. Стефанский // Acta Lingüistica, Vol. 3 (2009), 1. - Sofía: Eurasia Academic Publishers. - P. 110-115. (0,5 пл.).

На защиту выносятся следующие основные положения:

1. Ритуализации жизни первобытного человека во многом способствовали многочисленные источники различных простейших эмоций (например, страха и гнева). Ритуал должен был, с одной стороны, социализировать эти эмоции, подчинив их интересам нарождающегося человеческого общества, а с другой - в определенные моменты нивелировать их. Накапливая, консервируя и передавая информацию о складывающейся в коллективном сознании нарождающегося человеческого общества картине мира, ритуал формировал и новые, чисто человеческие, эмоции (в частности, срама, стыда, печали).

2. Основанная на многочисленных бинарных оппозициях мифологическая картина мира передавала эмоционально-ценностное отношение общества к тем или иным явлениям окружающего мира, в конечном счете противопоставляя обитаемый человеческий космос хтоническому хаосу, несущему смерть. Эти представления о хаосе отразились, например, в именах эмоций типа русск. смущение, смятение, польск. ятМек, Бт^ек, чешек. БтЫек, гагтЫек.

3. На основе ритуала жертвоприношения возник миф о сотворении мира первосуществом из кусков собственного тела. Этот жестокий, лютый акт расчленения, разрубания тела каменным ножом или топором был одновременно и животворящим актом структурирования, организации обитаемого человеческого мира. На основе данных мифо-ритуальных практик возник древнейший эмоциональный концепт "Ч^ОБйь, обозначавший синкретическую, нерасчлененную эмоцию жестокости-жалости, имя которой восходит к и.-е. *1ёи- 'камень'. Этот синкретизм семантики слов, восходящих к корню *1)и1:, до сих пор в той или иной степени ощущается во всех славянских языках.

4. В мифах творения хаос, связанный с подземным миром (так же, как и вышедшие из этого мира сверхъестественные хтонические существа), становится источником иррационального страха. В языке концептуализируется безотчетный страх как следствие вселения в человека сверхъестественных хтонических существ - страхов.

5. Основополагающие пространственные концепты (например, черты, границы, линии, межи, рубежа, ограды) в мифах творения актуализируются и приобретают сакральный смысл как ритуально непреодолимые препятствия между своим и чужим, природой и культурой - в конечном счете между хаосом и космосом. Одновременно формируется такая мифологическая фигура, как трикстер, - демонически-комический дублер культурного героя, наделенный чертами плута, озорника, стремящийся нарушить эту границу. Двойственность, амбивалентность фигуры трикстера породила многочисленные имена эмоций (и соотносящиеся с ними названия действий, признаков и лиц) со значением гнева, имеющие синкретические, нерасчлененные позитивно-негативные ценностные характеристики.

6. Семантическим аналогом хаоса в традиционной культуре была пустота. Семантический компонент пустоты, имеющийся в русск. тоска, польск. t§sknota, чешек, stesk (который возник вследствие этимологической связи этих слов с тощий и тщетный), отражает семиотику пустоты, возникающую в социуме вследствие смерти одного из его членов. Присутствующая в их значении сема 'сжатие' (благодаря этимологическому родству данных лексем с тискать) маркирует и семантику иррационального страха, неизбежно возникавшего у индивида в результате «прорыва» хтонической пустоты в «культурное пространство» вместе со смертью близкого человека. В синтаксисе современного польского языка отражена эта связь двух миров, возникающая в результате тоски. Польск. t^sknota сочетается с предложно-падежной формой za + Т.п., в результате объект тоски предстает как расположенный за некой чертой, в ином мире.

7. С возникновением личного пространства (города, двора, дома) все внешнее по отношению к нему также осмысливается как хаос. «Чужой», связанный с силами хаоса, мог нанести вред даже взглядом, направленным из-за границ «культурного пространства». Под влиянием этой веры в «дурной глаз» понятие зависти вербализовалось в русском, польском и чешском языках в лексемах зависть / zawisc / závist, мотивированных глаголами зрения.

8. В современных чешской и польской лингвокультурах, как лингвокультурах западных, принадлежащих к группе Slavia Latina, в

24 проявлении большинства негативных эмоций доминирует личностное начало, тогда как в русской лингвокультуре, принадлежащей к группе 81ау1а ОгЙюёоха, проявления большинства указанных эмоций определяются приоритетом коллективизма. Эти ментальные особенности - игнорирование личностного мышления (у русских) и приоритет личности (у поляков и чехов) - можно рассматривать в качестве одной из ключевых идей, повлиявших на эмоциональную картину мира в соответствующих лингвокультурах.

9. Культурный сценарий эмоции может выполнять в художественном дискурсе сюжетообразующую роль, оказываясь своеобразной «пружиной», движущей сюжет этого произведения, либо, вступая в противоречие с поведением героев, порождать конфликт литературного произведения.

10. Дискурсивный анализ эмоциональных концептов дает возможность рассмотреть в диахронии ментальные структуры, сохраняющиеся на периферии коллективного сознания в виде социальной матрицы и актуализирующиеся в определенные моменты исторического развития или в отдельных субкультурах.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Концептуализация негативных эмоций в мифологическом и современном языковом сознании"

ВЫВОДЫ К ТРЕТЬЕЙ ГЛАВЕ

Дискурсивный анализ эмоциональных концептов в трех лингвокультурах, предпринятый в данной главе, позволил рассмотреть художественный дискурс как культурный сценарий реализации эмоциональных концептов. Функционируя в художественном дискурсе, эмоциональные концепты играют существенную роль в структуре художественного произведения. Так, культурные сценарии эмоций могут стать структурной основой сюжета эпического произведения, основой эмотивного поведения его героев, а межличностный конфликт в сюжете произведения может дополняться конфликтом тех или иных эмоций в душе героев.

В процессе дискурсивного анализа шести произведений русской, польской и чешской литературы, относящихся к разным жанрам (рассказ, повесть, роман), были выявлены следующие функции эмоциональных концептов в художественных дискурсах рассмотренных произведений.

1. Описанная в рассказе М.Кундеры «Никто не станет смеяться» динамика порождающих друг друга эмоций: страх —» унижение -» гнев —»■ страх - фиксируется в исследуемых лингвокультурах в виде концепта 'жалость к самому себе вследствие унижения, вызывающая ответную агрессию'. Данный концепт вербализовался в чешском языке в лексеме \itost. Однако в анализируемом рассказе он реализуется лишь в виде культурного сценария. Культурный сценарий литости играет в данном рассказе сюжетообразующую роль, оказываясь своеобразной «пружиной», движущей сюжет этого произведения. Обрыв «цепочки» порождающих друг друга эмоций означает исчерпанность сюжета рассказа.

2. В рассказе М.Кундеры «Игра в автостоп» двигателем сюжета оказывается нежелание или неспособность героев следовать типичному культурному сценарию ревности, в соответствии с которым цель ревнующего

- убедиться, что все подозрения в неверности любимой (любимого) безосновательны (см. пример 67 в § 4 гл. 2).

3. Эмоциональные концепты в рассказах М.Кундеры «Игра в автостоп» и «Эдуард и Бог» взаимодействуют с пространственным концептом черты, границы.

В первом из них данный концепт актуализируется как граница между природой и культурой, которую героине рассказа нужно перешагнуть, чтобы избавиться от излишнего стыда и иррационального страха. Эмоции, переживаемые героями «Игры в автостоп», кроме того, тесно связаны с особым чешским концептом «80ЦК1ЮМ1» 'частная жизнь' (букв, 'то, что отделено кромкой'), не имеющим однословного соответствия в русском языке и пока не сформированным в русской лингвокультуре вследствие ее коллективизма.

Концепт черты как линии фронта, разделяющей чешское общество в 1950-1960-ые годы, актуализированный в рассказе «Эдуард и Бог», становится концентрированным выражением конформизма его героев, который вызван в конечном счете страхом перед тоталитарным обществом.

4. Концепт иррационального страха, вербализовавшийся в чешек. мг&о^, польск. 1ф и с некоторыми оговорками в русск. тревога, в проанализированных произведениях М.Кундеры, М.Булгакова, Е.Сосновского актуализируется в связи со страхом их героев перед тоталитарным государством. В романах «Мастер и Маргарита» и «Апокриф Аглаи» на него накладывается еще и страх перед непознанной сверхъестественной силой. Два этих источника, вызывающих иррациональный страх, в романе М.Булгакова актуализированы и на грамматическом уровне - за счет нагнетания безличных (актуализирующих страх перед «нечистой силой») и неопределенно-личных (актуализирующих страх перед государством) предложений.

5. Эмоциональным антиподом страха в трех указанных произведениях оказывается смех (недаром рассказ М.Кундеры включен в цикл «Смешные любови», роман Булгакова является сатирическим, а Е.Сосновский и его герои находят выход из психологического тупика в чувстве юмора). На уровне художественных приемов это противостояние смеха и страха реализуется в насыщении всех трех произведений гротескными ситуациями. На уровне культурных концептов - в рефлексии по поводу границы. Границы реального и ирреального, добра и зла, своего и чужого.

6. В романах М.Булгакова и Е.Сосновского актуализируется концепт «ТОСКА» и метафорические модели сжатия и пустоты, отражающие важнейшие семантические компоненты и этимологию соответствующей лексемы. Если первая модель реализуется при описании тоски, сопровождающей страх практически всех героев данных произведений, то метафорическая модель пустоты используется лишь при описании духовного опустошения центральных героев обоих романов: Мастера, Маргариты, пианиста, Ирены. *

Рассматривая древнейшие миромоделирующие бинарные оппозиции в славянских языках и культурах, Вяч. Вс. Иванов и В.Н.Топоров отмечали, что некоторые черты в творчестве больших писателей и художников можно было бы понять как порой бессознательное обращение к изначальному фонду древнейших языковых и ментальных структур и его возрождение (Иванов, Топоров 1965: 238).

Предпринятый в процессе анализа эмоциональных концептов в художественном дискурсе сравнительно-исторический подход позволил рассмотреть в диахронии не только и не столько языковые единицы, сколько обозначаемые ими культурные явления и ментальные структуры, сохраняющиеся на периферии коллективного сознания в виде социальной матрицы (термин В.Михайлина) и актуализирующиеся в некоторые моменты исторического развития или в некоторых субкультурах.

Результаты такого подхода к дискурсивному анализу выражаются в следующем.

1. Предпринятый в процессе анализа эмоциональных концептов в повести А.Куприна «Поединок» сравнительно-исторический подход позволил не только восстановить древнейшую языковую форму обозначения той или иной эмоции, но и гипотетически представить древнейшие ментальные структуры, рудиментарно сохранившиеся в современных языках. В частности, этот подход позволил восстановить мифологические истоки и древнюю семантику славянского концепта *1]и1;о81ъ. Данный концепт передавал синкретически нерасчлененную семантику жестокости-жалости. Эта эмоция формировалась в древности в процессе обряда инициации молодых воинов и их дальнейшего воспитания в «песье-волчьих» воинских союзах. Смысл такого воспитания заключался в обучении их обуздывать свои инстинкты, в том числе агрессивность, и направлять свою жестокость на врагов в «диком поле», а другую сторону агрессивности - милосердие, жалость - на соплеменников в пределах «культурного пространства». В сущности в повести А.Куприна за социально-психологическими проблемами русской армии на рубеже Х1Х-ХХ вв. ясно вырисовывается рассматриваемая автором общечеловеческая проблема древнего и современного соотношения жестокости и жалости.

2. Древний славянский концепт несмотря на то, что в современной русской лингвокультуре соответствующий концепт не вербализовался, играет важную структурообразующую роль в эмотивном поведении героев повести «Поединок». Такие особенности их поведенческих установок, как враждебность к гражданскому населению даже собственной страны; стремление вырваться из армейского микросоциума, ограничивающего в правах всех военных; немотивированная жестокость по отношению к сослуживцам, - позволяют утверждать, что в их сознании срабатывает своеобразная «социальная матрица», сформированная в мифологическую эпоху.

3. Другая древнейшая социальная матрица, реализовавшаяся в сюжете повести, - отношения в любовном треугольнике «статусный муж» - «герой» «женщина, связанная со статусным мужем, но проявляющая интерес к герою». Данная матрица проецируется на отношения между Ромашовым, Шурочкой и Николаевым. Противостояние офицеров, заканчивающееся дуэлью, оказывается в сущности поединком «пса» и «волка» из-за «валькирии». При этом со всех точек зрения (древней, современной ему и будущей морали) Ромашов в результате дуэли терпит поражение.

4. В рассказе М. Кундеры «Эдуард и Бог» в образе главного героя реализуется образ мифологического трикстера, подкрепленный другой его ипостасью, возникшей уже в христианском сознании, - образом евангельского блудного сына. Трикстерские черты в приложении к общественно-политической ситуации в Чехословакии в 1950-ые-1960-ые годы оказываются не чем иным, как конформизмом, позволяющим сохранить ироническую дистанцию по отношению к обеим противоборствующим сторонам.

5. В романе Е.Сосновского «Апокриф Аглаи» за техническим антуражем, сопровождающим марионетку Аглаю, отчетливо просматривается богатейшая культурная традиция и семиотический комплекс как мифологических, так и более поздних представлений, связанных с образом куклы. Эти представления двойственные, поскольку кукла в народных верованиях кукла воспринималась как заместитель человека, его «модель» и одновременно как иномирное существо, подобие нечистой силы, способное принести зло. Столь же двойственной оказывается и роль куклы-марионетки в романе Е.Сосновского. С одной стороны, сцены любви марионетки и пианиста наполнены лиризмом и тем самым сакрализованы. Благородна и сверхзадача, которую ставит перед собой в страшном эксперименте оператор куклы Ирена: из робота, в которого пианиста превратила мать, сделать его полноценным человеком. С другой стороны, гротескное столкновение сцен любви с циничными рассуждениями

Ирены об алгоритме обольщения или технических особенностях управления марионеткой, иронически снижает, профанирует их.

Дискурс , - полагает Н.Г.Блохина, - отражает ментальность участников процесса коммуникации: этнографические, психологические социокультурные правила и стратегию порождения и понимания речи в тех или иных условиях» (Блохина 2003: 3). Как пишет В.И.Шаховский, «видовой и индивидуальный когнитивный опыт языковой личности в сочетании с эмоциональным дейксисом и определяют содержание культурного референта той/иной социальной эмоции, концептуализованной и лексикализованной в данном этносе, в отличие от его содержания в другом/других этносах» (Шаховский, 2003: 310). Дискурсивный анализ эмоциональных концептов как раз и позволил выявить национальное своеобразие русской, польской и чешской лингвокультур в выражении ряда негативных эмоций. Это своеобразие можно свести к следующим моментам.

1. В рассказе «Игра в автостоп» актуализирован чешский эмоциональный концепт - «80иС1Т». Рассматривая его в романе «Невыносимая легкость бытия», М.Кундера подчеркивает его лингвоспецифичность для чешской лингвокультуры и самое высокое положение в иерархии чувств. Наиболее точным его вербальным соответствием в русском языке является не словарный эквивалент сочувствие, а, как удалось установить в процессе анализа, слово чуткость, обозначающее, как и чешек. яоисИ, способность разделить не только неудачу, но и радость партнера.

В сущности в основе конфликта рассказа - конфликт эмоций зоисЫ и \itost. Первая сопровождает любовь героев произведения до начала «игры в автостоп». Вторая, как и в рассказе «Никто не станет смеяться», стремительно раскручивает развитие сюжета. Открытый финал «Игры в автостоп» - это вопрос о том, сможет ли молодой человек призвать на помощь свою чуткость (зоисИ), чтобы сначала победить в себе а затем утешить девушку и восстановить с ней прежние отношения.

2. Анализ индивидуально-авторских метафор страха в повести А.Куприна «Поединок» позволяет сделать вывод о том, что, если в польском и чешском языках метафорический перенос, основанный на сжатии, стал общеязыковым (см. чешек. иг&а^, польск. 1§к), то русском языке он может реализоваться в виде авторской метафорической модели. См. у Куприна метафоры ограниченная узенькая жизнь, узость замкнутой жизни и антоним к ним - оттяжка (ср. в современном молодежном жаргоне оттянуться 'весело провести время').

3. В повести «Поединок» Куприн создает несколько специфических, характерных именно для русской языковой личности, культурных сценариев эмоции, которая не вербализовалась в русской лингвокультуре, а по-чешски называется \itost. Исходя из этих сценариев, русский путь избавления от литости заключается не в том, чтобы сделать другого таким же несчастным, а в том, чтобы сострадать тому, кто так же или еще более несчастен.

4. При всем сходстве актуализации концепта иррационального страха в романах М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е.Сосновского «Апокриф Аглаи» каждый из писателей делает акцент на наиболее важном для соответствующей лингвокультуры аспекте этого концепта. Для польского писателя наиболее важным становится процесс переживания иррационального страха его героями, влияние этой эмоции на психику их личности, стремление провести границу между реальным и ирреальным. В центре внимания русского писателя оказываются межличностные связи, отношения личности и общества, как вызывающие страх, так и помогающие его преодолеть. Способность преодолевать страх - важнейший критерий оценки Булгаковым своих героев, который сформулирован словами Иешуа о том, что один из главных человеческих пороков - трусость.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В современной науке все настойчивее проводится мысль о том, что языку как семиотической системе предшествовали такие средства хранения и передачи информации, как миф и ритуал. По мнению современных исследователей, ритуальное действие было первым семиотическим процессом, на основе которого формировались мифологические представления и язык. «Язык символических действий . предшествует словесному языку и служит базой для усвоения последнего», - пишет Вяч. Вс. Иванов (Иванов 1985: 351).

Ритуал как семиотическая система состоял в совершении в установленном порядке ряда символических действий. По мнению Н.Б.Мечковской, он содержал в себе «во-первых, ту или иную картину мира и, во-вторых, некоторую модель (стереотип, образец) поведения людей в особо значимых ситуациях». Смысл ритуала - в повторении, воспроизведении сложившейся у племени картины мира и представлений и должном поведении в критических ситуациях (Мечковская 1998: 54).

Ритуализации жизни первобытного человека во многом способствовали многочисленные источники различных простейших эмоций (например, страха и гнева). Ритуал должен был, с одной стороны, социализировать эти эмоции, подчинив их интересам нарождающегося человеческого общества, а с другой - в определенные моменты нивелировать их. Эти функции ритуала отразились в таких именах эмоций, как польск. /гу/ас/д 'раздражение' и чешек. пекШ 'беспокойство'. Первое из них, заимствованное польским языком из латыни, исходно обозначало нарушение ритуала, что вызывало неминуемый гнев богов. Второе исходно могло обозначать чистоту, в том числе и в ритуальном смысле этого слова. Семантическая эволюция соответствующего корня в разных славянских языках шла в сторону этической и эстетической оценки состояния мира и человека, обладающего данным качеством (см. др.-русск. КЛЮДЬ 'порядок, приличие, красота', русск. неуклюд 'неудачник, глупый хвастун', неуклюжий 'неловкий в физическом и нравственном смысле' чешек, klid 'покой, спокойствие'), а также в сторону обозначения ритуального очищения и социализации «нечистого» и потому «беспокойного» члена общества (см. в.-лужицк. kludzic 'делать кротким, спокойным').

Накапливая, консервируя и передавая информацию о складывающейся в коллективном сознании нарождающегося человеческого общества картине мира, ритуал формировал и новые, чисто человеческие эмоции. Так, в процессе обряда инициации (посвящения подростков в статусные члены социума), который нередко проводился путем испытания холодом, формировалось чувство стыда (см. русск. стыд, польск. wstyd, чешек, stud, которые этимологически связаны со словами стужа, застыть и несут идею холода), т.е. иррационального страха перед социумом за нарушение ритуала и налагаемых в его процессе табу. Иногда такой обряд проводился в форме изгнания от костра или из пещеры. Акт изгнания из социума закрепился в польск. hanba и чешек, hanba 'позор', мотивированных глаголом *ganiti 'гнать'.

Погребальный обряд, проводившийся первоначально в форме трупосожжения с последующим захоронением праха в особых пещерах, а с появлением рукотворных жилищ и печей в них - под печью либо в специальных нишах, печурках, сформировал представления о печали (русск. печаль < печь, польск. zal, чешек, zal < *zar).

Поскольку погребальный ритуал - это коллективное действие, то печаль осмысливалась как в определенной степени коллективная эмоция, а также как специфическая форма контакта с умершим и потому не только тяжелое, но и светлое чувство.

Второй древнейшей семиотической системой стал миф. «Миф, -писал В.Н.Топоров, - это то состояние души, которое стучится в мир слова., не довольствуясь ритуалом» (Топоров 1988: 60). Под мифом обычно понимают исторически первую форму коллективного сознания народа, целостную картину мира, в которой элементы религиозного, практического, научного, художественного познания еще не различаются и не обособлены друг от друга. Миф объяснял, откуда возник мир и люди, почему происходят те или иные явления, наблюдаемые человеком.

Мифологическая картина мира, по словам Вяч. Вс. Иванова и В.Н.Топорова, была основана на многочисленных бинарных оппозициях: жизнь — смерть, мужской — женский, верх — низ, правый — левый, освоенный - неосвоенный, прямой — кривой, сакральный - мирской, свой — чужой, человеческий - звериный и под. (Иванов, Топоров 1965: 6). Большинство этих оппозиций восходит в конечном счете к оппозиции хаос - космос, связанной с мифом творения. Эти представления о хаосе отразились в именах эмоций с корнем *тС>1;- - (см. русск. смущение, смятение, муторный, мутный, смутный, польск. Бт^ек, ят^ек, чешек, ятъйек, гагтьйек).

На основе оппозиций правый - левый и прямой - кривой возникло противопоставление этических понятий правда - кривда, отразившее в мифологической картине мира представления о справедливости, закрепленной за обитаемым космосом, и несправедливости, характерной для хаоса. С возникновением монотеизма правда становится неотъемлемым атрибутом Бога, а кривда - неизбежным злом человеческого мира (см. пословицу Правда у Бога, а кривда на земле). Если в современном русском языке лексема кривда выступает как архаизм, то ее соответствия в польском и чешском языках являются одним из многочисленных обозначений понятия 'обида', акцентируя внимание на несправедливости причиненной обиды.

На основе ритуала жертвоприношения возник миф о сотворении мира первосуществом из кусков собственного тела. Этот жестокий, лютый акт расчленения, разрубания тела каменным ножом или топором был одновременно и животворящим актом структурирования, организации обитаемого человеческого мира. На основе данных мифо-ритуальных практик возник древнейший эмоциональный концепт ^Шх^ь, обозначавший синкретическую, нерасчлененную эмоцию жестокости-жалости, имя которой восходит к и.-е. *1ёи- 'камень'. Этот синкретизм семантики слов, восходящих к корню * 1]и1:, до сих пор в той или иной степени ощущается во всех славянских языках.

В мифах творения хаос «загоняется» в подземный мир. Связанный с этим миром хтонический хаос (так же, как и вышедшие из этого мира сверхъестественные хтонические существа) становится источником иррационального страха. В языке концептуализируется безотчетный страх как следствие вселения в человека сверхъестественных хтонических существ — страхов (см. русск. Он не в силах бороться с собственными страхами, Страх овладел ею и под.).

Основополагающие пространственные концепты (например, черты, границы, линии, межи, рубежа, ограды) в мифах творения актуализируются и приобретают сакральный смысл как ритуально непреодолимые препятствия между своим и чужим, природой и культурой - в конечном счете между хаосом и космосом (ср. чешек, сага 'черта, линия' и сагу 'чары, волшебство, колдовство', сагоуа1 'чаровать, колдовать'). См. И^гек: 112.

Одновременно формируется такая мифологическая фигура, как трикстер, - демонически-комический дублер культурного героя, наделенный чертами плута, озорника (например, дублер Ромула Рем, попытавшийся перепрыгнуть через магическую черту, намечавшую границу будущего Рима, что равносильно нарушению, а значит, и разрушению границы и культурного локуса в целом). Двойственность, амбивалентность фигуры трикстера породила многочисленные имена эмоций (и соотносящиеся с ними названия действий, признаков и лиц) со значением гнева, имеющие синкретические, нерасчлененные позитивно-негативные ценностные характеристики (см. русск. ярость, безумие, безумство, шалить, шальной, шалопут, шалава, чешек, гмг/гау?, ОШетЫ, польск. 82а1ет1л\>о, зга1опу). Священное безумие, беспорядочное движение, ритуальное вредительство, развратность, одним словом, антиповедение - все это черты, присущие трикстеру. Позднее семантика этих корней эволюционировала от синкретического состояния священного безумия во время ритуальных действ к различным формам неестественного поведения, в том числе к гневу и сумасшествию.

Таким образом, смеховая фигура трикстера, балансируя на грани миров, актуализирует смех как маркер неразрушимости бинарной модели хаоса и космоса. Одновременно она является предтечей многочисленных литературных шутов и плутов - от евангельского блудного сына и средневековых героев Рабле до Швейка и Остапа Бендера.

Древнейшая оппозиция хаоса и космоса порождает и такой литературный прием, как гротеск, а также вызываемые им прямо противоположные эмоциональные состояния (страх и смех) и рефлексию по поводу границы. В языке данная оппозиция породила такую стилистическую фигуру, как оксюморон (см. горячий снег, живой труп, обыкновенное чудо).

Семантическим аналогом хаоса в традиционной культуре была пустота. Семантический компонент пустоты, имеющийся в русск. тоска, польск. Щзкпога, чешек, ste.sk (который возник вследствие этимологической связи этих слов с тощий и тщетный), отражает семиотику пустоты, возникающую в социуме вследствие смерти одного из его членов. Присутствующая в их значении сема 'сжатие' (благодаря этимологическому родству данных лексем с тискать) маркирует и семантику иррационального страха, неизбежно возникавшего у социума в результате «прорыва» хтонической пустоты в «культурное пространство» вместе со смертью близкого человека.

В синтаксисе современного польского языка отражена эта связь двух миров, возникающая в результате тоски. Польск. Ц8кпо1а сочетается с предложно-падежной формой га + Т.п., в результате объект тоски предстает как расположенный за некой чертой, в ином мире.

Традиционная культура осуждает неумеренную тоску именно потому, что осмысливает ее как прорыв хтонического хаоса в обитаемый, человеческий мир. Предписывая вспоминать покойников только в строго определенные дни и в соответствии с определенными ритуалами, социум стремится с помощью обрядов, с одной стороны, защитить «культурное пространство» от чуждого мира мертвых, а с другой - установить гармонию взаимоотношений между этими мирами.

Складывавшаяся социальная организация первобытного общества и ритуалы, маркирующие переход его членов из одного социального статуса в другой, ритуализируют и сезонный процесс преодоления черты между «своим» культурным пространством и «чужим» диким полем. Воины и охотники, покидавшие весной общинные поселения, а затем осенью возвращавшиеся в культурное пространство, проходили определенные обряды, которые были призваны «перекодировать» их поведение.

Так, готовясь к переходу в «дикое поле», юноши в первобытном обществе проходили магическо-религиозные испытания, в процессе которых их нередко доводили до «боевого бешенства» с помощью наркотических средств. «Надевание шкуры хищника, - пишет польский этнограф А.Гейштор, - должно было изменять их психику, освобождая от человеческих норм поведения» (01еузг1;ог 1982: 230). Очевидно, что распространенные у славян верования в так называемых волколаков (волков-оборотней) связаны с данным обрядом. Члены подобных охотничье-воинских коллективов должны были осмысливать себя и регулировать свое поведение исходя из того, что они являются воплощением тотемного зверя.

В данных коллективах формировались и особые речевые практики, мужской обсценный код. Как отмечали в своих исследованиях Б.А.Успенский и В.Ю.Михайлин, эта особая ритуально-идентификационная знаковая система в современной культуре трансформировалась в мат. В своей знаменитой книге о Рабле М.М.Бахтин подчеркивал амбивалентность, двунаправленность слова в матерной речи: «.В смысловых и ценностных системах новых языков и новой картине мира эти выражения совершенно изолированы: это - обрывки какого-то чужого языка, на котором когда-то можно было что-то сказать, но на котором теперь можно только бессмысленно оскорбить. Однако было бы нелепостью и лицемерием отрицать, что какую-то степень обаяния . они еще продолжают сохранять.

В них как бы дремлет смутная память о былых карнавальных вольностях и карнавальной правде» (Бахтин 1990: 55). Параллельно с этими ритуальными практиками и ритуальной жестокостью формировалось, по-видимому, и представление о гневе как регуляторе социальных отношений.

Возвращение «псов» и «волков» в «культурное», «человеческое» пространство сопровождалось обрядами очищения, поскольку, по словам В.Ю.Михайлина, они по определению являются носителями хтонического начала, магически "мертвы" и как таковые попросту "не существуют". По словам исследователя, во время очистительных обрядов, например, в Спарте бывшие "волки" «претерпевали весьма болезненные испытания, заливая своей кровью жертвенник Афродиты» (Михайлин 2000: 353-354). Не в последнюю очередь данный обряд, по-видимому, способствовал психологическому и социальному «переключению кодов», когда синкретичная эмоция *Ци1о81ь должна была при переходе «культурное пространство» превратиться из жестокости в милосердие, жалость.

На фоне этих сезонных пересечений границы «культурного» и хтонического пространства убийство Ромулом Рема, по мнению В.Ю.Михайлина, может быть осмыслено как пресечение первым «собачье-волчьей» сезонности и причисление трикстера, маргинала Рема к лику героев (Михайлин 2001: 302).

С возникновением личного пространства (города, двора, дома) все внешнее по отношению к нему также осмысливается как хаос (ср. обычаи не разговаривать через порог с гостем; подавать еду во время колядования не через дверь, а через окно, оставаясь под защитой дома). «Чужой», связанный с силами хаоса, мог нанести вред даже взглядом, направленным из-за границ «культурного пространства». Под влиянием этой веры в «дурной глаз» понятие зависти вербализовалось в русском, польском и чешском языках в лексемах зависть / zawi.sc / мотивированных глаголами зрения. Кроме того, в польском языке сформировалось синкретическое, нерасчлененное понятие зависти-ревности, вербализовавшееся в лексеме гагскгойс.

346 * *

Чешский писатель Милан Кундера в эссе 1984 года «Похищенный Запад, или Трагедия Центральной Европы» рассматривает восприятие России и русской судьбы польским писателем Казимежем Брандысом:

Казимеж Брандыс рассказывает поучительную историю о том, как один польский писатель встретил великую русскую поэтессу Анну Ахматову и стал жаловаться ей на свое тяжелое положение (его запретили печатать). Ахматова прервала его: "Вам грозит арест?". - Поляк ответил отрицательно. -"Вас выгоняют из Союза?" - "Нет". "Тогда о чем идет речь?" - искренне удивилась Ахматова.

Брандыс комментирует: "Таково утешение по-русски. По сравнению с русской судьбой ничто не должно казаться страшным. Происходит, однако, иначе. Русская судьба не вписана в наше сознание, она является для нас чем-то чужим, мы не чувствуем себя родственными ей или ответственными за нее. Она довлеет над нами, но не является нашим наследием. Я всегда это чувствовал в русской литературе. Я боялся ее. По сей день я боюсь некоторых рассказов Гоголя и всего Салтыкова-Щедрина. Я предпочел бы не знать их мира, не знать, что он существует"».

Объясняя такой образ России в сознании польского писателя, Кундера пишет:

Брандыс не отвергает искусства Гоголя, но его пугает мир, который это искусство вызывает: он очаровывает и притягивает нас, когда находится далеко, и отталкивает всей своей страшной чуждостью, когда окружает нас вблизи; у него другие (большие) размеры несчастья, другой образ пространства (такого огромного, что в нем исчезают целые народы), другой (медленный и терпеливый) ритм времени, другой способ смеяться, жить и умирать» (Kundera2: www).

Думается, что подобное восприятие России польским и чешским писателями лишь в некоторой степени обусловлено «исторической памятью» и тем негативным влиянием, которое оказала в XX веке Россия на судьбы их стран. Во многом этот образ России в ментальности писателей, позиционирующих свою принадлежность к культуре Запада, оказывается отголоском древнейшей оппозиции хаос - космос, которая в современном сознании трансформировалась в противопоставление Востока и Запада.

Как уже отмечалось, многими лингвистами, историками и культурологами был сделан вывод о приоритете индивидуума в культуре Запада и коллектива - в русской культуре. Думается, что результаты анализа эмоциональных концептов, предпринятого в настоящей диссертации, убедительно подтверждают доминанту личностного начала в проявлении рассмотренных негативных эмоций в чешской и польской лингвокультурах, как лингвокультурах западных, принадлежащих к группе Slavia Latina, и приоритет коллективного начала, определяющего проявления данных эмоций в русской лингвокультуре.

Так, выражение иррационального страха в русском языке грамматическими средствами (формой мн.ч. страхи) концептуализирует на грамматическом уровне представления об этом виде страха как результате вселения в душу человека злых духов (страхов). В результате в русской лингвокультуре иррациональный страх воспринимается как болезнь, выходящая за рамки нормального поведения. Одновременно в русской языковой картине мира больший удельный вес имеет страх перед социумом, выступающий как регулятор социальных отношений.

Напротив, польскому и чешскому языку свойственны большая употребительность и более богатый репертуар языковых средств со значением иррационального страха (см. польск. przestrach, przerazenie; чешек, úzkost, úlek). Одновременно в польской и чешской лингвокультурах более важным оказывается страх перед необъяснимыми, потусторонними явлениями. Именно на этом индивидуалистическом страхе зачастую концентрируется личность, оставляя на периферии социальные страхи.

В этом отношении весьма показательны результаты дискурсивного анализа концептов иррационального страха в романах М.Булгакова «Мастер и Маргарита» и Е.Сосновского «Апокриф Аглаи». Если в романе польского писателя акцентируется переживание иррационального страха центральными героями произведения и стремление провести границу между реальным и ирреальным, то в романе русского писателя главным становятся межличностные связи, отношения личности и общества, как вызывающие страх, так и помогающие его преодолеть. Таким образом, каждый из писателей акцентирует внимание на наиболее важном для соответствующей лингвокультуры аспекте концепта иррационального страха.

С этими различиями в проявлениях страха коррелируют особенности выражения эмоции гнева. В русской картине мира гнев, как и страх, оказывается средством регулирования социальных отношений: многие виды гнева имеют однозначно положительную ценностную характеристику (см. праведный гнев, ярость благородная). Параллельно для русской ментальности характерна положительная оценка различных проявлений авторитаризма, а также в определенных ситуациях и таких речевых практик, как мат. Различные формы агрессии (в том числе и с использованием обсценной лексики) в русской лингвокультуре позволяют поднять (по крайней мере, ситуативно) собственный социальный или психологический статус.

В польской и чешской картинах мира все конкретно-чувственные проявления гнева воспринимаются как аналог психического расстройства (см. польск. wsciektosc, szai, pasja, furia, чешек, zufivost, которые могут использоваться как для обозначения гнева, так и для описания психической болезни), а в польской лингвокультуре ни одна из эмоций гнева вообще не получает однозначно положительной характеристики. Одновременно в данных лингвокультурах гнев воспринимается как унижение личности.

Во всех трех сравниваемых лингвокультурах сформировалось представление о позоре как способе наказания взбунтовавшейся личности. Однако в русской картине мира позор (< зреть), т.е. публичное осуждение взбунтовавшейся личности путем всеобщего обозрения, воспринимается как ее понуждение к смирению и урегулированию своих отношений с коллективом. В польской и чешской картинах мира позор - это изгнание личности из общества (польск. капЬа, чешек. ЪапЪа 'позор' < *ganiti 'гнать').

В русской лингвокультуре эмоция печали, выражающая уныние в связи со смертью близкого человека, до сих пор воспринимается как эмоция в значительной степени коллективная (ср. невозможность использования лексемы печаль в дативных конструкциях типа *Мне печально). В польской и чешской лингвокультурах возникающие в аналогичных ситуациях эмоции БтШек и ¿а1 / га1 воспринимаются как более личностные, интимные или отчасти демонстративные.

Эмоция тоски в русской языковой картине мира на первый взгляд кажется очень личностной: причины, ее вызывающие, могут быть любыми, формы, в которых она может проявляться, - весьма многообразными (от депрессии и тихого запойного пьянства до бурных агрессивных проявлений). Между тем весьма примечательно, что тоска другого человека воспринимается окружающими как нечто извинительное даже в тех случаях, когда внешние проявления этой тоски грозят им серьезными неудобствами. Это, пожалуй, один из немногих случаев, когда общество в русской лингвокультуре относится к личности с пониманием и чуткостью. Следовательно, тоска в известной степени не разрывает, а, наоборот, укрепляет межличностные связи. С другой стороны, сама тоска на самом деле не столько личностное, сколько социальное чувство (это, в частности, отличает тоску от грусти). В самом деле, тоска по умершему или отсутствующему человеку - это стремление восстановить утраченные социальные связи. Безобъектная тоска (Мне тоскливо) на самом деле вызвана тем или иным разрывом с обществом (потерей работы, неудовлетворенностью карьерой, проблемами в семье, отсутствием цели в жизни). Даже в тех случаях, когда тоска вызвана потерей вещи (семейной реликвии, фотографии, подарка), то в конечном счете это тоже тоска по людям, с которыми человек был связан через эту вещь.

На этом фоне в чешской языковой картине мира тоска предстает как более личностное чувство. Это проявляется в многообразии лексических средств, обозначающих тоску (см. чешек, stesk, tíseñ, tesknota, touha), каждое из которых акцентирует внимание на том или ином аспекте переживания данной эмоции, а также в специфической синтагматике глагола styskat se, который является безличным, употребляется только в дативных конструкциях (типа Styska se mi ро tobe), маркирующих спонтанность наступления тоски.

Польская тоска на фоне русской и чешской лингвокультур занимает промежуточное положение. В отличие от чешского языка эмоция тоски передается в польском языке лишь одной лексемой tesknota. Однако более личностный характер тоски в польской лингвокультуре в отличие от русской проявляется в том, что польск. tesknota может сопровождаться различными видами направленной на себя агрессии, которая позволяет избавиться от тоски.

Обида в русской языковой картине мира двунаправлена: это и внутреннее переживание, и гневная апелляция к обидчику. Таким образом, русская языковая личность, пережив обиду, так или иначе нацелена на переоценку своих отношений в обществе. В польской и чешской языковых картинах мира эта эмоция «прорисована» очень тщательно. Обе лингвокультуры стремятся акцентировать различные аспекты обиды в соответствующих лексических парадигмах (см. польск. uraza, obraza, krzywda, ¿al, preterís]a\ чешек, urazka, krivda). При этом в чешской лингвокультуре акцент делается именно на том личностном ущербе, которое нанесла человеку обида. Польская лингвокультура занимает промежуточное положение, сближаясь с чешской переживанием личностного ущерба, несправедливости и жалости к себе, а с русской - агрессивной реакцией на обиду, выражаемой лексемой рге1ет;'а.

В сценарии ревности (< *гьуа 'гнев') в русской языковой картине мира на первый план выходит гнев, который, выступая в качестве регулятора социальных отношений, гипотетически позволяет отомстить «разлучнику» и восстановить связи с объектом ревности. Для чешской языковой картины мира главное в ревности (чешек. тгИуоз1 < *2аг 'жар') - страсть, сопровождаемая страданием, а для польской, где лексемой гагс1го5>с обозначается синкретическое, нерасчлененное чувство зависти-ревности, -зависть. Таким образом, русская эмоция ревности направлена на восстановление социальных связей, аналогичные эмоции в польской и чешской лингвокультурах замыкаются на личностных переживаниях.

В чешской лингвокультуре сформировался и вербализовался лингвоспецифичный концепт «ЫТ08Т», обозначающий жалость к себе вследствие несправедливости, обиды или зависти и мгновенную агрессивную реакцию, направленную на источник данной эмоции или вообще на постороннее лицо. Хотя в польской и русской лингвокультурах данный концепт не вербализовался, он может существовать в русской и польской ментальности в виде культурного сценария. Типичный сценарий снятия литости - прямая или провокативная агрессия. Однако в русской лингвокультуре выработался еще один сценарий. Русский путь избавления от литости заключается не в том, чтобы сделать другого человека таким же несчастным, а в том, чтобы сострадать тому, кто так же или еще более несчастен. Таким образом, русская литостъ направлена не столько на то, чтобы самоутвердиться, сколько на гармонизацию отношений с обществом.

В сравниваемых лингвокультурах фрагмент языковой картины мира, связанный с эмоциями, складывался и под влиянием исторической судьбы народов. В проанализированном материале в этом отношении особенно показательны два эмоциональных концепта в чешской лингвокультуре. Это уже упоминавшийся концепт «LiTOST», сложившийся и вербализовавшийся в чешской лингвокультуре в силу того, что история Чехии была бесконечной историей сопротивления тем, кто сильнее, неминуемо приводя к поражениям - то есть, по Кундере, историей литости.

Другой эмоциональный концепт, на возникновение которого оказала

Г V V влияние история чешского народа, - это концепт «ZAST». Обозначая чувство враждебности, которое рождается из подавленной и потому бессильной злобы, она передает своеобразный отложенный гнев, затаенную ненависть. Как правило, это происходит, когда человек, испытывающий злобу, не может излить ее на объект (который обычно сильнее его или удален от него). Данный концепт сформировался, по-видимому, в результате потери независимости и угнетенного положения чехов на протяжении веков.

На русскую идеологию огромное влияние оказало православие. Весьма показательна оценка этого влияния с точки зрения идеологии Запада, которую приводит в одном из своих интервью писательница Светлана Алексиевич: «На Западе я слышала такое мнение: мол, ваши проблемы - в ортодоксальности вашей православной церкви. Для нас как бы неважно земное, у нас нет дома, нам подавай Вселенную. Возьмите русскую философию. Там только о жизни Духа. Совершенно унижена плоть, унижено все материальное. Это, по-моему, опасно для человека. Жизнь человека сразу обесценивается. И человек говорит: „Если я буду жить там, то мне совсем недорого все здесь"» (цит. по: Тер-Минасова 2000: 209).

Оставляя в стороне оценочный аспект этого суждения, следует отметить, что православное сознание как раз и пытается гармонизировать отношения между духовным и материальным с помощью такой категории, как совесть. В статье «Русская языковая картина мира и православное сознание» Е.В.Петрухина подчеркивает: «Внутренняя форма слова совесть (со-вестъ) толкуется как 'общее, совместное знание о нравственном законе, Добре, Боге'» (Петрухина: www). Русский фрагмент языковой картины мира, построенный по тернарной модели, представляет совесть как нечто идущее от Бога и потому внешнее по отношению к человеку, его душе и телу (см. русск. Ему совестно, где угрызения совести предстают навязанными свыше, а также пословицу Глаза - мера, душа - вера, совесть - порука).

Соответствующие фрагменты польской и чешской картин мира построены по бинарной модели. Совесть находится в самом человеке: в чешской языковой картине мира - в его сознании (см. выражение яуёс1от1 а vëdomí), в польской - в душе (см. пословицу Со око с'ш1и, /о Битгете йшгу). Совесть в этих картинах мира подвижна (см. определение А.Брюкнера: «яитгете - о6. sq \ ттес 'тшетас 1ак 1 з1ак'»), ею можно управлять (см. чешек, fídit Буут svëdomm).

Намечая возможные перспективы проведенного исследования эмоциональных картин мира в русском, польском и чешском языках, хотелось бы отметить, что они видятся прежде всего в сопоставительном изучении эмоциональных картин мира в славянских языках, принадлежащих ко всем трем группам. Особый интерес представляет рассмотрение концептуализации эмоций в южнославянских языках, оказавшихся под культурным влиянием православия, католицизма, ислама. Кроме того, представляет интерес более глубокое изучение типичных метафорических моделей, используемых в разных славянских языках для обозначения эмоций, и возможная разработка типологии соответствующих лингвокультур.

Список научной литературыСтефанский, Евгений Евгеньевич, диссертация по теме "Теория языка"

1. Агранович, С.З., Рассовская Л.П. Историзм Пушкина и поэтика фольклора / С.З. Агранович, Л.П. Рассовская. Куйбышев: Изд-во Саратовского университета, Куйбышевский филиал, 1989. - 192 с.

2. Агранович, С.З. Миф, фольклор, история в трагедии «Борис Годунов» и в прозе Пушкина / С.З. Агранович, Л.П. Рассовская. Самара: Изд-во «Самарский университет», 1992. - 216 с.

3. Агранович, С.З. Гармония цель - гармония: Художественное сознание в зеркале притчи / С.З. Агранович, И.В. Саморукова - М: Международн. ин-т семьи и собственности, 1997. - 135 с.

4. Агранович, С.З. Двойничество / С.З. Агранович, И.В. Саморукова -Самара: Самар. ун-т, 2001. 135 с.

5. Агранович, С.З. Миф в слове: продолжение жизни / С.З. Агранович , Е.Е. Стефанский Самара: Изд-во СаГА, 2003. - 168 с.

6. Агранович, С.З. Homo amphibolos / Человек двусмысленный: Археология сознания / С.З. Агранович, C.B. Березин. Самара: ИД «Бахрах - М», 2005. -344 с.

7. Агрессия в языке и речи: Сб. научных статей / Сост. и отв. ред. И.А.Шаронов. М.: РГГУ, 2004. - 288 с. (Агрессия в языке и речи)1

8. Алефиренко, Н.Ф. Поэтическая энергия слова. Синергетика языка, сознания и культуры / Н.Ф. Алефиренко. М.: Academia, 2002. - 394 с.

9. Алефиренко, Н.Ф. Проблемы вербализации концепта: Теоретическое исследование / Н.Ф. Алефиренко. Волгоград: Перемена, 2003. - 96 с.

10. Алефиренко, Н.Ф Язык, познание и культура: когнитивно-семиологическая синергетика слова: монография / Н.Ф. Алефиренко. -Волгоград: Перемена, 2006. 228 с.

11. Здесь и далее после библиографического описания сборников статей и коллективных монографий в скобках приводятся их сокращенные обозначения, под которыми они упоминаются в тексте настоящей монографии.

12. Аллахвердиева, Л.Г. Эмоциальный концепт «страх» и его объективация в художественном тексте / Л.Г. Аллахвердиева Электронный ресурс. Режим доступа:http://pn.pglu.ru/index.php?module=subiects&func=printpage&pageid=296&scop e=page

13. Антология концептов / Под ред. В.И.Карасика, И.А.Стернина. М.: Гнозис, 2007.-512 с.

14. Антонова, И.А. Материалы к парадигме эмоционального состояния / отношения / И.А. Антонова // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Диалог-МГУ, 1999. Вып. 7. С. 57-70.

15. Антонова, Л.Е., К проблеме семантической интерпретации и категоризации эмоций (на примерах дискомфортных состояний стыда и сомнения) / Л.Е. Антонова, И.Г. Никольская // Вестник МАПРЯЛ 2007, № 54 С. 32-39.

16. Апресян, В.Ю. Метафора в семантическом представлении эмоций / В.Ю. Апресян, Ю.Д. Апресян // Апресян Ю.Д. Избранные труды. В 2-х тт. Т. II. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. С. 453-465.

17. Апресян, Ю. Д. Образ человека по данным языка: попытка системного описания / Ю.Д. Апресян // Апресян Ю.Д. Избранные труды. В 2-х тт. Т. II. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. С. 348-388.

18. Арутюнова, Н.Д. Предложение и его смысл / Н.Д.Арутюнова. М.: Наука, 1976.-383 с.

19. Арутюнова, Н.Д. О стыде и совести / Н.Д. Арутюнова // Логический анализ языка: Языки этики. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 54-78.

20. Арутюнова, Н.Д. О стыде и стуже / Н.Д. Арутюнова // Вопросы языкознания, 1997, № 2. С. 59-70.

21. Бабаева, Е.В. Концептологические характеристики социальных норм в немецкой и русской лингвокультурах: Монография / Е.В. Бабаева. -Волгоград: Перемена, 2003. 171 с.

22. Багдасарова, H.A. Эмоциональный опыт в контексте разных культур / H.A. Багдасарова Электронный ресурс. Режим доступа: http://courier.com.ru/homo/ho0505bagdasarova.htm

23. Базылев, В.Н. Феноменология эмоций: гнев / В.Н.Базылев // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Диалог-МГУ, 1999. Вып. 7. С. 7184.

24. Базылев, В.Н. Когнитивная структура эмоций: русско-японские параллели / В.Н. Базылев // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Диалог-МГУ, 2000. Вып. 11. С. 9-19.

25. Байбурин, А.К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян А.К. Байбурин. 2-е изд., испр. - М.: Языки славянской культуры, 2005. -224 с.

26. Байбурин, А.К. Тоска и страх в контексте похоронной обрядности (к ритуально-мифологическому подтексту одного сюжета) / А.К.Байбурин // Труды факультета этнологии. СПб., 2001. Вып. 1. С. 96 115.

27. Бартминьский, Е. Языковой образ мира: очерки по этнолингвистике / Е. Бартминьский. М.: «Индрик», 2005. - 528 с.

28. Бахтин, М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М.М. Бахтин. 2-е изд. - М.: Художественная литература, 1990. - 543 с.

29. Бахтин, М.М. Эстетика словесного творчества / М.М. Бахтин. М.: Искусство, 1979. - 423 с.

30. Бернштейн, С.Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков / С.Б. Бернштейн. М.: Изд-во АН СССР, 1961 - 350 с.

31. Бернштейн, С.Б. Очерк сравнительной грамматики славянских языков: Чередования. Именные основы / С.Б. Бернштейн М.: Наука, 1974. - 378 с.

32. Богданова, Л.И. Эмоциональные концепты и их роль при описании глаголов с позиции «активной» грамматики / Л.И. Богданова // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Филология, 1998. Вып. 3. С. 3643.

33. Бородкина, Г. С. Концепты "ANGST" и "FREUDE" в семантическом пространстве языка (на материале немецкого языка и его австрийского варианта) / Г.С. Бородкина // Вестник ВГУ, Серия «Лингвистика и межкультурная коммуникация», 2004, № 1. С. 128-130.

34. Брагина, Н.Г. Память в языке и культур / Н.Г. Брагина. М.: Языки славянских культур, 2007. - 520 с.

35. Будянская, О.О. Сопоставление средств описания эмоций в английском и русском языках (на примере страха) / О.О. Будянская, Е.Ю. Мягкова Электронный ресурс. Режим доступа:http://tpl 1999.narod.ru/WEBLSE2002/BUDMYAGKOVALSE2002.HTM

36. Булыгина, Т.В., Грамматика позора / Т.В. Булыгина, А.Д. Шмелев // Логический анализ языка: Языки этики. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 216-234.

37. Булыгина, Т.В. Перемещение в пространстве как метафора эмоций / Т.В. Булыгина, А.Д. Шмелев // Логический анализ языка. Языки пространств. М. : Языки русской культуры, 2000. С. 277-288.

38. Бутенко, Е. Ю. Концептуализация понятия «страх» в немецкой и русской лингвокультурах: АКД / Е.Ю. Бутенко. Тверь: ТГУ, 2006. - 16 с.

39. Бычкова, Т.А. Репрезентация концепта «СТРАХ» в текстах произведений Михаила Зощенко / Т.А. Бычкова Электронный ресурс. Режим доступа: //http://www.ksu.ru/fl 0/bibl/resource/articles.php?id=6&num=l 4000000

40. Валханова, М. Експресивна лексика за изразяване на негативни емоции в словашки и в български език проблеми на еквивалентността / М. Валханова // Wyrazanie emocji. Lodz: Wyd-wo un-tu Lodzkiego, 2006. S. 573-580.

41. Вежбицкая, А. Русский язык / А. Вежбицкая // Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М.: Русские словари, 1996. С. 33-88.

42. Вежбицкая, А. Сопоставление культур через посредство лексики и прагматики / А. Вежбицкая. М.: Языки славянской культуры, 2001. - 272 с.

43. Вежбицкая, А. Русские культурные скрипты и их отражение в языке / А.Вежбицкая // Зализняк Анна А, Левонтина И.Б., Шмелев А.Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. ст. М.: Языки славянской культуры, 2005. С. 467-499.

44. Воденичаров, П. Емоции и стилове в автобиографичното представя / П. Воденичаров // Wyrazanie emocji. Lódz: Wyd-wo un-tu Lodzkiego, 2006. S. 581590.

45. Водяха, А.А. Эмоциональная картина мира: реализация эмоционального кода / А.А. Водяха // Acta lingüistica Vol. 1 (2007), Р. 25 32.

46. Волостных, И.А. Эмоциональные концепты «страх» и «печаль» в русской и французской языковых картинах мира (лингвокультурологический аспект): АКД / И.А. Волостных. Краснодар: КГУ, 2007. - 19 с.

47. Воркачев, С.Г. Зависть и ревность: К семантическому представлению моральных чувств в естественном языке / С.Г. Воркачев // Известия ОЛЯ. 1998. Т. 57. №3.

48. Воркачев, С. Г. Концепт счастья: понятийный и образный компоненты / С.Г. Воркачев // Известия РАН. Серия лит-ры и языка, 2001. Т. 60, № 6. С. 47-58.

49. Воркачев, С. Г. Концепт счастья в русском языковом сознании: опыт лингвокультурологического анализа / С.Г. Воркачев. Краснодар: КГУ, 2002. - 142 с.

50. Воркачев, С. Г. Сопоставительная этносемантика телеономных концептов «любовь» и «счастье» (русско-английские параллели): Монография / С.Г. Воркачев. Волгоград: Перемена, 2003. - 164 с.

51. Воркачев, С.Г. Счастье как лингвокультурный концепт / С.Г. Воркачев. -М.: Гнозис, 2004.-236 с.

52. Воркачев, С.Г. Любовь как лингвокультурный концепт / С.Г. Воркачев. -М.: Гнозис, 2007.-284 с.

53. Воробьева, И.А. Психосемантический анализ переживания тоски: АКД / И.А. Воробьева. Хабаровск: ДВГУПС, 2006. - 25 с.

54. Гачев, Г. Национальные образы мира / Г.Гачев. М.: Советский писатель, 1988. - 448 с.

55. Гвоздева, A.A. Языковая картина мира: лингвокультурологические и тендерные особенности / A.A. Гвоздева: АКД. Краснодар: 2004. - 16 с.

56. Голованивская, М.К. Французский менталитет с точки зрения носителя русского языка / М.К. Голованивская. М.: Диалог МГУ, 1997. - 280 с.

57. Горелов, И.Н. Основы психолингвистики / И.Н.Горелов, К.Ф.Седов. -М.: Лабиринт, 1997. 224 с.

58. Греймас, А.Ж., Фонтаний, Ж. Семиотика страстей. От состояния вещей к состоянию души: Пер с фр. / Предисл. Зильберберга. М.: Изд-во ЛКИ, 2007. -336 с.

59. Гудков, Д.Б. Межкультурная коммуникация: проблемы обучения / Д.Б.Гудков. М.: Изд-во МГУ, 2000. - 120 с.

60. Гудков, Д.Б. Телесный код русской культуры: материалы к словарю / Д.Б.Гудков, М.Л.Ковшова. М.: Гнозис, 2007. - 288 с.

61. Гуревич, А.Я. Категории средневековой культуры / А.Я. Гуревич. М: Мысль, 1972.-319 с.

62. Данилов, С.Ю. Речевой жанр проработки в тоталитарной культуре: АКД / Данилов. Екатеринбург: УрГУ, 2001. - 16 с.

63. Дженкова, Е.А. Концепты «стыд» и «вина» в русской и немецкой лингвокультурах: АКД / Е.А. Дженкова. Волгоград: ВГПУ, 2005. - 13 с.

64. Димитрова, Е.В. Языковые средства трансляции эмотивных смыслов русского концепта «тоска» во французскую лингвокультуру: АКД / Е.В. Димитрова. Волгоград: ВГПУ, 2001. - 16 с.

65. Дунина, О.Д. Этимологический анализ лексем семантического поля «эмоции» в английском и русском языках / О.Д. Дунина // Вестник МГОУ. Серия «Лингвистика». № 1. 2007. М.: Изд-во МГОУ. С. 255-263.

66. Залевская, A.A. Психолингвистический подход к проблеме концепта / A.A. Залевская // Методологические проблемы лингвистики. Воронеж: ВГУ, 2001.-С. 36-44

67. Зализняк, Анна А. Заметки о метафоре / Анна А. Зализняк // Слово в тексте и словаре. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 82 90.

68. Зализняк, Анна А. Многозначность в языке и способы ее представления / Анна А. Зализняк. М.: Языки славянских культур, 2006. - 672 с.

69. Зализняк, Анна А. Языковая картина мира / Анна А. Зализняк Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.krugosvet.ru/articles/77/1007724/print.htm

70. Зализняк, Анна А. Ключевые идеи русской языковой картины мира: Сб. ст. / Анна А. Зализняк, И.Б. Левонтина, А.Д. Шмелев. М.: Языки славянской культуры, 2005. - 544 с.

71. Заяц, И.Г. Особенности вербализации эмоционального концепта «горе» в средневерхненемецкий период / И.Г. Заяц Электронный ресурс. Режим доступа: http://zhurnal.ape.relarn.ru/articles/2006/101 .pdf

72. Иванов, Вяч. Вс. Славянские языковые моделирующие системы / Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров. М.: Наука, 1965. - 246 с.

73. Иванов, Вяч. Вс. Реконструкция индоевропейских слов и текстов, отражающих культ волка / Вяч. Вс. Иванов // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. Т.34, № 5, 1975, С. 399-408.

74. Иванов, Вяч. Вс. О языке древнего славянского права / Вяч. Вс. Иванов, В.Н. Топоров // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1978. С. 221-240.

75. Иванов, Вяч. Вс. Примечания / Вяч. Вс. Иванов // Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1985. С. 340-364.

76. Иванчик, А.И. Воины-псы. Мужские союзы и скифские вторжения в Переднюю Азию / А.И. Иванчик // Советская этнография, 1988, № 5, С. 3545.

77. Изард, К.Э. Психология эмоций / К.Э. Изард. СПб.: Питер, 2006. - 464с.

78. Ильин, Е.П. Эмоции и чувства / Е.П. Ильин. СПб: Питер, 2001. - 752 с.

79. Ионова, C.B. Лингвистика эмоций: основные проблемы, результаты и перспективы / C.B. Ионова // Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Сб. науч. трудов / ВГПУ. Волгоград: Изд-во ЦОП «Центр», 2004. С. 4-24.

80. Иорданская, Л.Н. Попытка лексикографического толкования группы русских слов со значением чувства / Л.Н. Иорданская // Машинный перевод и прикладная лингвистика. Вып. 13, М., 1970. С. 3-25.

81. Иткин, В. Ежи Сосновский: «Книга должна быть умной, но не занудной!» / В. Иткин // Книжная Витрина, 2004, № 12. С. 2-3.

82. Калакуцкая, Е.Л. Лексико-семантическая тема «уныние меланхолия -задумчивость - забвение» в русском языке и культуре второй половины XVIII века / Е.Л. Калакуцкая // Логический анализ языка. Избранное 19881995. М.: Индрик, 2003. С. 350-357.

83. Калимуллина, Л.А. Семантическое поле эмотивности в русском языке: синхронный и диахронический аспекты (с привлечением материала славянских языков): АДД / Л.А. Калимуллина. Уфа: БГУ, 2006. - 41 с.

84. Каменькова, Ю.А. Глагольная метафора в процессе языковой объективации мира эмоций и чувств (на материале литературного чешского языка): АКД. / Ю.А. Каменькова. М.: МГУ, 2007. -23 с.

85. Каменькова, Ю.А. Глагольная метафора в процессе языковой объективации мира эмоций и чувств (на материале литературного чешского языка) // Славянский вестник. Вып. 2. М.: МАКС Пресс, 2004. С. 145 157.

86. Карасик, В.И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс / В.И. Карасик Волгоград: Перемена, 2002. - 477 с.

87. Карасик, В.И. Лингвокультурный концепт как единица исследования / В.И.Карасик, Г.Г.Слышкин // Методологические проблемы лингвистики. -Воронеж: ВГУ, 2001. С. 75-80.

88. Карасик, В.И. Концепты-регулятивы / В.И. Карасик // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2005. Вып. 30. С. 95-108.

89. Карасик, В.И. Лингвокультурологический типаж «английский чудак» / В.И. Карасик, Е.А. Ярмахова. М.: Гнозис, 2006. - 240 с.

90. Карасик, В.И. Языковые ключи /В.И. Карасик. Волгоград: Парадигма, 2007. - 520 с.

91. Карасик, В.И. Лингвокультурные концепты и скрипты / В.И. Карасик // Русистика и современность. Том 1. Материалы X международной научно-практической конференции. СПб.: Издательский дом «МИРС», 2008. С. 36-42.

92. Караулов, Ю.Н. Русский язык и языковая личность / Ю.Н. Караулов. -Изд. 2-е, стереотипн. М.: Едиториал УРСС, 2002. - 264 с.

93. Кириллова, H.B. Концептуализация эмоции страха в разноструктурных языках (на материале русского, английского и чувашского языков): АКД / Н.В. Кириллова. Чебоксары: ЧТУ, 2007. - 30 с.

94. Кичин, В. Два часа в канализационном люке / В.Кичин // Российская газета. 2004, 25 сентября.

95. Клобуков, П.Е. Метафора как концептуальная модель формирования языка эмоций / П.Е. Клобуков // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Филология, 1997. Вып. 2. С. 41-47.

96. Клобуков, П.Е. Эмоции, сознание, культура (особенности отражения эмоций в языке) / П.Е. Клобуков // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Филология, 1998. Вып. 4. С. 110-123.

97. Клобукова, Л.П. Феномен языковой личности в свете лингводидактики / Л.П. Клобукова // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Филология, 1997. Вып. 1. С. 25-31.

98. Клочко, Н. Ценностные оппозиции в фокусе эмоций (на материале современных славянских политических дискурсов) / Н. Клочко Электронный ресурс. Режим доступа: http://filologija.vukhf.lt/2-7/klochko.htm

99. Коваль, O.A. Понятие и культурный концепт в лингвистике / O.A. Коваль // Вестник МГОУ. Серия «Лингвистика». № 1. 2007. М.: Изд-во МГОУ. С. 39-44.

100. Колесов, В.В. Древняя Русь: наследие в слове. В 5 кн. Кн.1: Мир человека/ В.В. Колесов. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2000. -326 с.

101. Колесов, В.В. Древняя Русь: наследие в слове. В 5 кн. Кн. 3: Бытие и быт / В.В. Колесов. СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2004. - 400 с.

102. Колесов, В.В. Русская ментальность в языке и тексте / В.В. Колесов. -СПб.: Петербургское Востоковедение, 2006. 624 с.

103. Колпагцикова, Ф.К. Русская вербализация эмоциональных состояний на фоне англо-американской (коммуникативно-ситуативный,лингвокогнитивный и социокультурный аспекты): АКД / Ф.К. Колпащикова. Новосибирск 2007. — 28 с.

104. Колшанский, Г.В. Объективная картина мира в познании и языке / Г.В. Колшанский. М.: Наука, 1990. - 108 с.

105. Корнилов, O.A. Языковые картины мира как производные национальных менталитетов / O.A. Корнилов. М.: МГУ, 1999. - 342 с.

106. Красавский, H.A. Эмоциональные концепты в немецкой и русской лингвокультурах / H.A. Красавский. Волгоград: Перемена, 2001. - 495 с.

107. Красных, В.В. Когнитивная база vs культурное пространство в аспекте изучения языковой личности (к вопросу о русской концептосфере) / В.В. Красных // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Филология, 1997. Вып. 1. С. 128-144.

108. Красных, В.В. Этнопсихолингвистика и лингвокультурология: Курс лекций / В.В. Красных. М.: ИТДГК «Гнозис», 2002. - 284 с.

109. Красных, В.В. Свой среди чужих. Миф или реальность? /В.В. Красных. -М.: Гнозис, 2003.-375 с.

110. Крылов, Ю.В. Эмотивный концепт «злость» в русской языковой картине мира: идентификация и разграничение ментальных и языковых структур: АКД / Ю.В. Крылов. Новосибирск: НГПУ, 2007. - 22 с.

111. Кузнецов, П. Эмиграция, изгнание, Кундера и Достоевский / П. Кузнецов Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.zvezdaspb.ru/index.php?page=8&nput:=2006/9/losev.htm

112. Лакофф, Дж. Женщины, огонь и опасные вещи: Что категории языка говорят нам о мышлении / Дж. Лакофф. М.: Языки славянской культуры. -2004. - 792 с.

113. Ларин, Б.А. Из славяно-балтийских лексикологических представлений / Б.А. Ларин // Вестник ЛГУ. 1958. №14. С.150-158.

114. Ларина, Т.В. Выражение эмоций в английской и русской коммуникативных культурах / Т.В. Ларина // Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Сб. науч. трудов / ВГПУ. Волгоград: Изд-во ЦОП «Центр», 2004. С. 36-46.

115. Ларионова, A.C. Речевая агрессия как вид эмоционального реагирования / A.C. Ларионова // Вестник МГОУ. Серия «Лингвистика». № 1. 2007. М.: Изд-во МГОУ. 45-49.

116. Лассан, Э. Еще раз о зависти: общечеловеческой и русской / Э. Лассан // Respectas Philologicus, 2005, № 8 (13) С. 184-199.

117. Лассан, Э. О некоторых русских концептах сквозь призму оси координат // Э. Лассан // Un от, un simbol: In honorem magistri Ivan Evseev. Bucure§ti: Editara С R L R, 2007. P. 342 - 346.

118. Левитов, Н.Д. Фрустрация как один из видов психических состояний / Н.Д. Левитов Электронный ресурс. Режим доступа: http ://flogiston.ru/library/frustration

119. Левкиевская, Е.Е. Агрессия как форма защитной магии в славянской традиционной культуре / Е.Е. Левкиевская // Агрессия в языке и речи: Сб. научных статей. М.: РГГУ, 2004. - 81-105.

120. Лесскис, Г. Последний роман Булгакова / Г. Лесскис // Булгаков М.А. Собр. соч. В 5-ти тт. Т.5. Мастер и Маргарита. Письма. М.: Художественная литература, 1990. С. 607 664.

121. Липатов, A.B. Государственная система и национальная ментальность (Русско-польская альтернатива) / A.B. Липатов // Dusza polska i rosyjska: spojrzenie wspólczesne / Pod red. A. de Lazari i Romana Bäckera. Lodz: Ibidem, 2003.-S. 81-88.

122. Лишаев, C.A. Эстетика Другого / С.А. Лишаев. Самара: Изд-во СаГА, 2000.-366 с.

123. Лотман, Ю.М. О семиотике понятий "стыд" и "страх" в механизме культуры // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб.: Искусство, 2000. С. 664-666.

124. Маркина, М.В. Лингвокультурологическая специфика эмоционального концепта «гнев» в русской и английской языковых картинах мира: АКД / М.В. Маркина. Тамбов, 2003. - 16 с.

125. Маслова, А.Ю. Языковые способы выражения эмоций (на материале русского и сербского языков) /А.Ю. Маслова. // Зборник матице српске за славистику, Кн>. 65-66. Нови Сад 2004. С. 101-120.

126. Маслова, В.А. Лингвокультурология / В.А. Маслова. М.: Академия, 2001.-208 с.

127. Маслова, В.А. Когнитивная лингвистика / В.А. Маслова. Минск: ТетраСистемс, 2004. - 256 с.

128. Маслова, В.А. Homo lingualis в культуре: Монография / В.А. Маслова. -М.: Гнозис, 2007.-320 с.

129. Мелетинский, Е.М. Поэтика мифа / Е.М. Мелетинский. М.: Наука, 1976.-408 с.

130. Мелетинский, Е.М. О литературных архетипах / Е.М. Мелетинский. -М., 1994.- 133 с.

131. Менглинова, Л. Б. Гротеск в романе «Мастер и Маргарита» / Л.Б. Менглинова // Творчество Михаила Булгакова: Сб. статей. Томск, 1991. С. 49 -78.

132. Мечковская, Н.Б. Язык и религия / Н.Б. Мечковская. М.: Агентство «ФАИР», 1998.-352 с.

133. Мечковская, Н.Б. Семиотика: Язык, Природа, Культура: Курс лекций / Н.Б. Мечковская. М.: Издательский центр «Академия», 2004. - 432 с.

134. Михайлин, В.Ю. Русский мат как мужской обсценный код: проблема происхождения и эволюция статуса / В.Ю. Михайлин // Новое литературное обозрение № 43 (2000). С. 347 393.

135. Михайлин, В.Ю. Между волком и собакой: Героический дискурс в раннесредневековой и советской культурных традициях / В.Ю. Михайлин // Новое литературное обозрение № 47 (2001). С. 278 - 320.

136. Мягкова, Е.Ю. Эмоциональный компонент значения слова / Е.Ю. Мягкова. Курск: Изд-во Курск, гос. пед. ун-та, 2000 (а). - 110 с.

137. Мягкова, Е.Ю. Проблемы и перспективы исследования эмоционального значения / Е.Ю. Мягкова // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Диалог-МГУ, 2000(6). Вып. 11. С. 20-23.

138. Никишина, И.Я. Понятие концепта «гнев» в современном английском языке / И.Я. Никишина // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2003. Вып. 23. С. 33-37.

139. Опарина, С.И. Страх как лингво-психологическая составляющая языковой картины мира / С.И. Опарина // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2004. Вып. 27. С. 26-35.

140. Павлючко, И.П. Эмотивный и когнитивный аспекты творческой языковой личности / И.П. Павлючко // Язык и эмоции: личностные смыслы и доминанты в речевой деятельности. Сб. науч. трудов / ВГПУ. Волгоград: Изд-во ЦОП «Центр», 2004. С. 205-215.

141. Пеньковский, А.Б. Радость и удовольствие в представлении русского языка / А.Б. Пеньковский // Логический анализ языка. Избранное 1988-1995. М.: Индрик, 2003. С. 375-383.

142. Перфильева, С. Ю. Исследование словарных дефиниций слов названий эмоций / С.Ю. Перфильева // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. -М.: Филология, 1998. - Вып. 5. - С. 116-124.

143. Перфильева, С.Ю. Употребление слов-эмономов в тексте. Попытка интерпретации эксперимента / С.Ю. Перфильева // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Диалог-МГУ, 2000. Вып. 11. С. 24-29.

144. Петлева, И.П. Этимологические заметки по славянской лексике. XVII / И.П. Петлева// Этимология 1988-1990: Сб. статей. -М.: Наука, 1972.

145. Петрухин, В.Я. Из древнейшей истории русского права. Игорь старый -князь-«волк» / В.Я. Петрухин // Philologia slavica. M.: Наука, 1993. С. 125133.

146. Петрухин, В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия / В.Я. Петрухин // Из истории русской культуры. В 2 тт. T. I. (Древняя Русь). М.: Языки русской культуры, 2000. С. 13 412.

147. Петрухина, Е.В. Аспектуальные категории глагола в русском языке в сопоставлении с чешским, словацким, польским и болгарским языками. / Е.В. Петрухина. М., Изд-во МГУ, 2000. - 256 с.

148. Петрухина!, Е.В. Русская языковая картина мира и православное сознание / Е.В. Петрухина Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.portal-slovo.ru/rus/philology/russian/585/l 1677/

149. Петрушкин, А.И. Неизвестный Хемингуэй / А.И. Петрушкин, С.З. Агранович. Самара: Самарский Дом печати, 1997. - 224 с.

150. Пивоев, В.М. Мифологическое сознание как способ освоения мира / В.М. Пивоев. Петрозаводск: Карелия, 1991. - 111 с.

151. Пименова, M.B. Этногерменевтика языковой наивной картины внутреннего мира человека / М.В.Пименова. Кемерово: Кузбассвузиздат; Landau: Verlag Empirische Padagogik, 1999. (Серия "Этнориторика и этногерменевтика". Вып.5). - 262с.

152. Пименова, М.В. Душа и дух : особенности концептуализации / М.В. Пименова. Кемерово: ИПК «Графика», 2004. - 386 с.

153. Пименова, М.В. Концепт сердце: Образ. Понятие. Символ: монография / М.В. Пименова. Кемерово: КемГУ, 2007. - 500 с.

154. Пименова, М.В. Концептуализация внутреннего мира человека посредством тендерных признаков / М.В. Пименова. Электронный ресурс. Режим доступа: http://sofik-rgi.narod.ru/avtori/konferencia/pimenova.htm

155. Плас, П. Неколико аспеката симболике Bynjnx уста у српским обича.има и верован>има / П.Плас Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.rastko.org.vu/antropologiia/pplas-vuciausta c.html

156. Погосова, К. О. Концепты эмоций в английской и русской языковых картинах мира: АКД / К.О. Погосова. Владикавказ 2007. - 24 с.

157. Погосова, К.О. Картина мира и ее виды / К.О. Погосова Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.viuonline.ru/science/publ/bulletenl7/page40.html

158. Покровская, Я.А. Отражение в языке агрессивных состояний человека (на материале англо- и русскоязычных художественных текстов): АКД / Я.А. Покровская. Волгоград: ВГПУ, 1998. - 16 с.

159. Попова, З.Д. Очерки по когнитивной лингвистике / З.Д. Попова, И.А. Стернин. Изд. 2-е, стереотипн. - Воронеж: ВГУ, 2002. - 192 с.

160. Попова, З.Д. Язык и национальная картина мира / З.Д. Попова, И.А. Стернин.- Воронеж: ВГУ, 2003. 60 с.

161. Попова, З.Д. Семантико-когнитивный анализ языка: монография / З.Д.Попова, И.А. Стернин. Воронеж: Истоки, 2006. - 226 с.

162. Потебня, A.A. Символ и миф в народной культуре / A.A. Потебня. М.: Лабиринт, 2000. - 480 с.

163. Потсар, А. Стиль Ельцин / А.Потсар Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.politcensura.ru/filologicheskiikruzhok/stilelcin

164. Прохоров, Ю.Е. Действительность. Текст. Дискурс: Учебное пособие / Ю.Е.Прохоров. М.: Флинта: Наука, 2004. - 224 с.

165. Прохоров, Ю.Е. К проблеме «концепта» и «концептосферы» / Ю.Е.Прохоров // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2005. Вып. 30. С. 74 94.

166. Рама и граница. Граница и опыт границы в художественном языке. Вып. 3 / Науч. ред. Н.Т.Рымарь. Самара: Изд-во СаГА. - 2006. - 374 с.

167. Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира / Б.А.Сербренников, Е.С.Кубрякова, В.И.Постовалова и др. М.: Наука, 1988. - 216 с. (РЧФЯ)

168. Семиотика безумия: Сб. статей / Сост. Н. Букс. Париж-Москва: Изд-во Европа, 2005 .-312с.

169. Соколов, Б. Расшифрованный Булгаков. Тайны «Мастера и Маргариты» /Б. Соколов. М.: Яуза, Эксмо, 2006. - 608 с.

170. Соловьев, В. Д. Контрастивный анализ структуры семантического поля эмоций в русском и английском языках / В.Д. Соловьев Электронный ресурс. Режим доступа:http://194.85.240.194/tat ru/universitet/fi 1/kn 1 /index .php?sod=21

171. Степанов, Ю.С. Константы: Словарь русской культуры / Ю.С. Степанов. Изд 2-е, испр. и доп. - М.: Академический Проект, 2001.- 990 с.

172. Стернин, И.А. Структура концепта в семантико-когнитивном направлении когнитивной лингвистики / И.А. Стернин // Probleme de filologie slavä. XV, Timi§oara: Editura Universität de Vest, 2007. P. 343-354.

173. Стернин, И.А. Национальное коммуникативное сознание и его исследование / И.А. Стернин // Зборник матице српске за славистику. Кн>. 6566. Нови Сад 2004. С. 7-29.

174. Тананина, A.B. От любви до ненависти (опыт контекстуального анализа) / A.B. Тананина // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2003. Вып. 24. С. 54-60.

175. Тер-Минасова, С.Г. Язык и межкультурная коммуникация / С.Г. Тер-Минасова. М.: СЛОВО/SLOVO, 2000. - 624 с.

176. Тер-Минасова, С.Г. Война и мир языков и культур: вопросы теории и практики / С.Г. Тер-Минасова. М.: ACT: Астрель: Хранитель, 2007. - 286 с.

177. Толстая, С.М. Постулаты московской этнолингвистики / С.М. Толстая Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.rastko.org.yu/rastko/delo/11734

178. Топоров, В.Н. О ритуале: Введение в проблематику / В.Н. Топоров // Архаический ритуал в фольклорных и ранне-литературных памятниках. М.: Наука, 1988. С. 7-60.

179. Тхорик, В.И. Лингвокультурология и межкультурная коммуникация / В.И. Тхорик, Н.Ю. Фанян. Изд. 2-е. - М.: ГИС, 2006. - 260 с.

180. Урысон, Е.В. Голос разума и голос совести / Е.В. Урысон // Логический анализ языка: Языки этики. М.: Языки русской культуры, 2000. - С. 184189.

181. Успенский, Б.А. Мифологический аспект русской экспрессивной лексики / Б.А. Успенский // Успенский Б.А. Избранные труды. В 3-х тт. Т.2. М.: Языки русской культуры, 1997. С.67-161.

182. Уфимцева, Н.В. Сопоставительное исследование языкового сознания славян / Н.В. Уфимцева // Методологические проблемы когнитивной лингвистики Воронеж: Изд-во ВГУ, 2001. - С. 65-71.

183. Франк, С. Светлая печаль / С.Франк Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.magister.msk.ru/library/philos/frank/frank005.htm

184. Чернейко, Л.О. Абстрактное имя и система понятий языковой личности / Л.О. Чернейко // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: Филология, 1997. Вып. 1. С. 40-51.

185. Чернейко, Л.О. Базовые понятия когнитивной лингвистики в их взаимосвязи / Л.О. Чернейко // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2005. Вып. 30. С. 43-73.

186. Чечетка, В.И. Концепт «страх» в средневековой картине мира / В.И. Чечетка Электронный ресурс. Режим доступа:http://lingvomaster.ru/files/399.pdf

187. Черниш, Т. До питания про развитток пел. *пекть у слов'янських мовах та диалектах / Т. Черниш // Ко^аЙу jezykowe роЬгсгугпу па pograniczu wschodnim. Warszawa, 2000. 8.37 - 45.

188. Шабалина, Т. Трикстер / Т. Шабалина Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.krugosvet.rU/articles/l 19/1011926/1011926al.htm

189. Шаклеин, В.М. Семантическое поле концепта стыд в русской языковой картине мира / В.М. Шаклеин, Р.В. Лопухина // РЯЗР, 2003, № 4. С. 32-37.

190. Шамне, Н.Л. Актуальные проблемы межкультурной коммуникации / Н.Л. Шамне. Волгоград: Изд-во Волгогр. гос. ун-та, 1999. - 208 с.

191. Шамне, Н.Л. Категория пространства в русском и немецком языках / Н.Л.Шамне // Язык Культура - Сознание: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. Самара: Изд-во СаГА, 2005. - С. 139- 144.

192. Шамне, Н.Л. Глаголы движения как средство выражения субъектно-объектных отношений в немецком и русском языках / Н.Л.Шамне // Язык

193. Культура Сознание: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. Самара: Изд-во СаГА, 2005. - С. 177-182.

194. Шаховский, В.И. Категоризация эмоций в лексико-семантической системе языка / В.И. Шаховский. Воронеж: ВГУ, 1987. - 192 с.

195. Шаховский, В.И. Эмоция как межкультурный референт / В.И. Шаховский // Коммуникация: теория и практика в различных социальных контекстах: Материалы .межд.научно-практической конференции. 4.1. -Пятигорск, 2002 (а). С. 92-94.

196. Шаховский, В.И. Языковая личность в эмоциональной коммуникативной ситуации / В.И. Шаховский // Филологические науки, 2002 (б), № 4. С. 59-67.

197. Шаховский, В.И. Эмоции во лживой коммуникации / В.И. Шаховский // Язык, сознание, коммуникация: Сб. статей. М.: МАКС Пресс, 2005. Вып. 30. С. 133-146.

198. Шаховский, В.И. Некоторые механизмы эмоционального резонирования в межкультурной коммуникации / В.И. Шаховский Электронный ресурс. Режим доступа: http://tverlingua.by.ru/archive/006/section 1 6/13 6.htm

199. Шаховский, В.И. Лингвистическая теория эмоций / В.И. Шаховский. -М.: Гнозис, 2008.-416 с.

200. Шмелев, А.Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю / А.Д. Шмелев. М.: Языки славянской культуры, 2002. - 224 с.

201. Шмелев, А.Д. Широта русской души / А.Д. Шмелев Электронный ресурс. Режим доступа: http://lib.ru/CULTURE/SHMELEW AYshirota.txt

202. Щербатых, Ю. Психология страха: популярная энциклопедия / Ю. Щербатых. М.: Изд-во Эксмо, 2004. - 512 с.

203. Эмотивный код языка и его реализация: Кол. монография / ВГПУ . -Волгоград: Перемена, 2003. 175 с. (Эмотивный код)

204. Эмоции в языке и речи: Сб. научных статей / Под ред. И.А.Шаронова. -М.: РГГУ, 2005. -342 с. (Эмоции в языке и речи)

205. Яковлева, Е.С. К описанию русской языковой картины мира / Е.С. Яковлева Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.nspu.net/fileadiriin/library/books/2/web/xrest/article/leksika/aspekts/ya kart01.htm

206. Anatomia gniewu: emocje negatywne w j^zykach i kulturach swiata / Pod red. A. Duszak i N. Pawlak. Warszawa: Wyd-wo un-tu Warszawskiego, 2003. -230 s. (Anatomia gniewu)

207. Aouil, B. W swietle psychologii l$ku / B. Aouil Электронный ресурс. Режим доступа: www.zdrowemiasto.pl/psyche/online/007.html

208. Apresjan, V. Ju. Russian and English Emotional Concepts / V. Ju. Apresjan Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.dialog-21 .ru/dialog2008/materials/html/3 .htm

209. Веска, J.V. Ceska stylistika / J.V. Веска. Praha: Academia, 1992. - 468 s. Bednarikova, L. Obraz hnävu v ceskem jazyce / L. Bednarikova // Cestina doma a ve svete. 2003. 1-2. S. 32-36.

210. Borek, M. Predykaty wyrazaj^ce dyskomfort psychiczny w jezyku rosyjskim w konfrontacji z j^zykiem polskim / M. Borek . Katowice: Wyd-wo Un-tu Sl^skiego, 1999. - 144 s.r t 4

211. Borkowski, I. Smierci tajemnicze wrota. J^zykowy swiat inskrypcji nagrobnych / I. Borkowski // J^zyk a Kultura. T. 13. Wroclaw: Acta Universitatis Wratiskavensis No 2218, 2000. S. 343-354.

212. Danaher, D.S. The semantics of pity and zhalost' in a literary context / D.S. Danaher Электронный ресурс. Режим доступа: http://seelrc.org/glossos/

213. D^browska, A. Eufemizmy wspölczesnego j^zyka polskiego / A. D^browska. Wroclaw: Wyd-wo Un-tu Wroclawskiego 1994. - 226 s.

214. Dudziak, P. Jerzy Sosnowski / P. Dudziak Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.culture.pl/pl/culture/artykuly/os sosnowski ierzy

215. Dusza polska i rosyjska: spojrzenie wspolczesne / Pod red. A. de Lazari i Romana Bâckera. Lodz: Ibidem, 2003. - 340 s. (Dusza polska i rosyjska)

216. Duszak, А. О emocjach bez emocji. Gniew w perspektywie lingwistycznej / A. Duszak // Anatomia gniewu. Emocje negatywne w jçzykach i kulturach swiata. Warszawa: Wyd-wo Un-tu Warszawskiego, 2003. S. 13-23.

217. Eliade, M. Obrazy i symbole / M. Eliade Электронный ресурс. Режим доступа: www.rusinst.uni.lodz.pl/rusinst/files/dwr.pdf

218. Gieysztor, A. Mitologia Slowian / A. Gieysztor. Warszawa: Wyd-wa artystyczne i filmowe, 1982. - 272 s.

219. Haskovcovâ, H. Thanatologie / H. Haskovcovâ Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.pohreb.cz/clanky/?text=4-iak-dlouho-ie-treba-drzet-smutek

220. Jakubowicz, M. Etymologia i ewolucja nazw uczuc w jçzykach slowiariskich /М. Jakubowicz // Slavia 63, 1994. S. 419-424.

221. Jçdrzejko, E. Opis formalnopowierzchniowych realizacji struktur z czasownikami strachu / E. Jçdrzejko // Polonica IX, 1983. S.135-147.

222. Jçdrzejko, E. О jçzykowych wykladnikach pojçcia WSTYD w roznych koncepcjach opisu / E. Jçdrzejko // Jçzyk a kultura: Uczucia w jçzyku i tekscie. T. 14 / pod red. I. Nowakowskiej-Kempnej, A. D^browskiej i J. Anusiewicza -Wroclaw, 2000. S. 59-77.

223. Jçzyk a kultura: Uczucia w jçzyku i tekscie. T. 14 / pod red. I. Nowakowskiej-Kempnej, A. Dabrowskiej i J. Anusiewicza Wroclaw, 2000. - 300 s. (Jçzyk a kultura)

224. Jordanskaja, L. Proba leksykograficznego opisu znaczen grupy rosyjskich slow oznaczaj^cych uczucia / L. Jordanskaja // Semantyka i slownik. Warszawa: Zaklad Narodowy im. Ossolinskich. S. 105-123.

225. Karlikovä, H. Phonetische Entsprechungen expressiver Wörter (am Beispiel der das Weinen bezeichnenden Ausdrücke) / H. Karlikovä // Slavia 59, 1990 1. -S. 22-27.

226. Karlikovä, H. Туру a puvod semantickych гтёп vyrazu pro pojmenoväni citovych stavu a jejich projevu ve slovanskych jazycich / H. Karlikovä // Slavia, 67, 1998 1-2.-S. 49-56.

227. Karlikovä, H. Hnöv ve staroceskem lexiku / H. Karlikovä // Verba et historia. Igoru Nömcovi к 80. narozeninäm. Eds.: Petr Nejedly, Miloslava Vajdlovä, za spolupräce Borise Lehecky. ÜJC AV CR. Praha 2005. - S. 161-165.

228. Karlikovä, H. Lexikalische Verflechtung von psychischen und atmosphärischen Erscheinungen / H. Karlikovä // Ad fontes verborum. Исследования по этимологии и исторической семантике. К 70-летию Жанны Жановны Варбот. М.: Индрик, 2006. С. 150-160.

229. Karlikovä, Н., Lexikälni vyjädreni skodolibosti v evropskem areälu / H. Karlikovä // Словенска етимологща данас: Зборник симпозиума одржаног од 5. до 10. септембра 2006. године. Београд 2007. -С. 241-248.

230. Kaszewski, К. Wyrazanie emocji w dyskusji radiowej (na przykladzie audycji "Za, a nawet przeciw" w Programie III PR) / K. Kaszewski // Wyrazanie emocji. Lodz: Wyd-wo un-tu Lodzkiego, 2006. S. 307-316.

231. Kedron, K. Närodni obraz sveta a närodni mentalita pripad Beloruska / K. Kedron Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.cepsr.com/clanek.php?ID=285

232. Kempf, Z. Zawisc i zazdrosc / Z. Kempf // J<?zyk Polski, 1981, N 3-5 (LXI), S. 175 179.

233. Krzyzanowska, A. Objawy smutku utrwalone w jezyku (polsko-francuska analiza porownawcza) / A. Krzyzanowska // Wyrazanie emocji. Lodz: Wyd-wo un-tu Lodzkiego, 2006. S. 561-572.

234. Krzyzanowska, A. Polskie 'zmartwienie' i francuski 'chagrin' (pröba poröwnania) / A. Krzyzanowska // Язык на перекрестке культур:

235. Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. -Самара: Изд-во СаГА, 2007. С. 72-77.

236. Kunderaj, M. Wprowadzenia do wariacji / M. Kundera Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.milankundera.webpark.p1/wariacie/w do wariacji2.htm

237. Maresová, I. Jazykovy obraz strachu v cestinë /1. Maresová // Электронный ресурс. Режим доступа: http://litenky.ff.cuni.cz/clanek.php/id-2003

238. Mikolajczuk, A. Gniew we wspólczesnym jçzyku polskim (analiza semantyczna) / A. Mikolajczuk. Warszawa: Energela, 1999.-328 s.

239. Mikolajczuk, A. Problem ocen w analizie wybranych polskich nazw uczuc z klasy semantycznej gniewu / A. Mikolajczuk // Jçzyk a kultura. Acta Iniversitatis Wratislaviensis No 2229, T. 14. Wroclaw, 2000. S. 117- 134.

240. Mikolajczuk, A. Konceptualizacja gniewu w polszczyznie w perspektywie porównawczej / A. Mikolajczuk // Anatomia gniewu: emocje negatywne w jçzykach i kulturach swiata. Warszawa: Wydawnictwo uniwersytetu Warszawskiego, 2003. S. 111-124.r

241. Miodek, J. Slaskie zawiscic 'zazdroscic' / J. Miodek // Jçzyk polski, 1983. N 1-2 (LXIII), S. 113-114.

242. Poljak, N. Izrazavanje emocionalnih stanja i osjecaja u ruskom i hrvatskom jeziku / N. Poljak // Концептосфера дискурс - картина мира: Международный сборник научных трудов по лингвокультурологии. -Самара: Изд-во СаГА, 2006. - С. 71-77.

243. Przestrzenie lçku: Lçk w kulturze i sztuce XIX-XX wieku. Slupsk: Akademia Pedagogiczna, 2006. - 367 s. (Przestrzenie lçku)

244. Siatkowska, E. Rozwój polskiego i czeskiego siownictwa okreslaj^cego emocje proste na przykladzie pola semantyeznego „gniew" / E. Siatkowska // Paralele w rozwoju siownictwa jçzykôw slowiañskich. Wroclaw, 1989. S. 119131.

245. Siatkowska, E. Nazwy uczuc pozytywnych i niegatywnych wjçzyku polskim i czeskim (Analiza porównawcza materialu historycznego i wspólczesnego) / E. Siatkowska // Studia z filologii polskiej i slowiañskiej 27. Warszawa 1991. S. 219225.

246. Slawski, F. Praslowiañskie *gnevb (uwagi metodyczne) / F. Slawski // Philologia slavica. M.: Наука, 1993. С. 399-400.

247. Soukupová, T. Umíme jestë truchlit? / T. Soukupová Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.vasedeti.cz/clanky.php?nazev=Um%C3%ADme%20ie%C5%Alt%C4 %9B%20truchlit?&clanek=l 867

248. Spagiñska-Pruszak, A. Jezyk emocji: Studium leksykalno-semantyczny rzeczownika w jçzyku polskim, rosyjskim i serbsko-chorwackim / A. Spagiñska-Pruszak. Lask: Leksem, 2005. - 166 s.

249. Spotkanie z Jerzym Sosnowskim Электронный ресурс. Режим доступа: // http://rozmowy.onet.pl/artykul.html?ITEM:=1024840&OS=32979 (Spotkanie)

250. Tomczak, К. Wyrazenia z leksemami strach i bac siç we wspólczesnej polszczyznie / К. Tomczak // Semantyczna struktura siownictwa i wypowiedzi. -Wyd-wo Un-tu Warszawskiego, 1997. S. 173-197.

251. Urbañczyk, S. Przerazenie i inné wyrazy zwi^zane z pojçciem strachu / S. Urbañczyk // Jçzyk polski, 1984, N 1-2, S. 90-95.

252. Vañková, I. Lingvistika mysli a tëla / I. Vañková Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.vesmir.cz/clanek.php3?CID=2458

253. Vrabcová, M. Ztráta, zármutek a Huna / M. Vrabcová Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.wai.estranky.cz/clanky/huna-s-marj ankou/ztrata-zarmutek-a-huna379

254. Wierzbicka, A. Kocha, lubi, szanuje. Medytacje semantyczne / A. Wierzbicka Warszawa: Wiedza Powszechna, 1971. - 280 s.

255. Wierzbicka, A. Dusa («soul), to ska («yearning), sud'ba («fate): three key concepts in Russian language and Russian culture / A. Wierzbicka // Metody formalne w opisie j^zykow slowianskich. Bialystok, 1990. S. 13-32.

256. Wierzbicka, A. The theory of mental lexicon / A. Wierzbicka Электронный ресурс. Режим доступа:http://www.ali2006.une.edu.au/Wierzbicka Mental lexicon.pdf

257. Wyrazanie emocji / Pod red. K.Michalewskiego. Lodz: Wyd-wo un-tu Lodzkiego, 2006. - 600 s. (Wyrazanie emocji)

258. Zawilska, K. Oblicza strachu w warstwie slownikowej j?zyku / K. Zawilska // Przestrzenie leku: L?k w kulturze i sztuce XIX-XX wieku. Slupsk: Akademia Pedagogiczna, 2006. S. 235-243.

259. Zaza, S. Rustina a cestina v porovnavacim pohledu / S. Zaza. Brno: Masarikova iniverzita, 1999. - 122 s.

260. Словари, энциклопедии, справочники1

261. Википедия: свободная энциклопедия Электронный ресурс. Режим доступа: // www.wikipedia.org (Wikipedia)

262. Григорьева, С.А. Словарь языка русских жестов / С.А. Григорьева, Н.В. Григорьев, Григорьев Г.Е. Крейдлин. Москва-Вена: Языки русской культуры; Венский славистический альманах, 2001. - 256 с. (СЯРЖ)

263. Даль, В.И. Словарь живого великорусского языка: в 4-х тт. / В.И. Даль. -М.: Русский язык, 1989 1991. (Даль)

264. Из словаря «Славянские древности // Славяноведение, 2004, № 6. -С. 48-80. (Из СД)

265. Краткий словарь когнитивных терминов / Под общ. ред. Е.С.Кубряковой. — М.: МГУ, 1996.-245 с. (КСКТ)

266. Летягова, Т.В. Тысяча состояний души: краткий психолого-филологический словарь / Т.В. Летягова, H.H. Романова, A.B. Филиппов -М.: Флинта: Наука, 2005. 424 с. (Тысяча состояний души)

267. Ожегов С.И. Словарь русского языка / С.И. Ожегов. Изд. 20-е. - М.: Русский язык, 1988. - 750 с. (Ожегов)

268. Мифология: Большой энциклопедический словарь / Гл. ред. Е.М.Мелетинский. 4-е издание. - М.: Большая Российская энциклопедия, 1998.-736 с. (Мифология)

269. Преображенский, А.Г. Этимологический словарь русского языка: в 2 тт. / А.Г. Преображенский. М., 1910 - 1914. (Преображенский)

270. Речник српскохрватског кк.ижевног и народног je3mca. Београд, 1965. (PCXKHJ)

271. Славянские древности: Этнолингвистический словарь: в 5 томах. М.: Международные отношения, 1999 -2004 (СД).

272. В скобках после библиографического описания приводится сокращенное обозначение, под которым данное издание упоминается в тексте.

273. Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.): В 10 тт. М.: Русский язык, 1988. (СДРЯ)

274. Словарь русского языка: в 4-х тт. 4-е изд., стереотипное. - М.: Русский язык, Полиграфресурсы, 1999. (MAC).

275. Словарь русского языка XI-XVII вв. М.: Изд-во Наука, 1982. (СлРЯ XI-XVII)

276. Старославянский словарь. М.: Русский язык, 1994. - 842 с. (ССС) Толковый словарь русского языка. / Под ред. Д.Н.Ушакова. В 4-х тт. -М.: Астрель, 2000 (Ушаков).

277. Учебный словарь сочетаемости слов русского языка. М.: Русский язык, 1978.-688 с. (УСССРЯ)

278. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка: в 4 тт / М.Фасмер. -М., 1987. (Фасмер)

279. Черных, П.Я. Историко-этимологический словарь русского языка: в 2 тт. / П.Я. Черных. М.: Русский язык, 1993. (Черных)

280. Чешско-русский словарь: в 2-х тт. Изд. 2-е, стереотип. - М. - Прага, 1976. (ЧРС)

281. Шанский, Н.М. Этимологический словарь русского языка / Н.М. Шанский, Т.А. Боброва. М.: Прозерпина, 1994. - 400 с. (Шанский, Боброва) Этимологический словарь славянских языков / Под ред. О.Н.Трубачева. М.: Наука, 1980-2008. (ЭССЯ)

282. Bankowski, A. Slownik etymologiczny j?zyka polskiego:w 3 tt. / A. Bankowski. — Warszawa: PWN, 2000. (Bankowski)

283. Borys, W. Slownik etymologiczny j^zyka polskiego / W. Borys. Krakow, 2005.-864 s. (Borys)

284. Brückner, A. Slownik etymologiczny j?zyka polskiego / A. Brückner. -Warszawa: Wiedza Powszechna, 1974. 806 s. (Brückner)

285. Dlugosz-Kurczabowa, K. Nowy slownik etymologiczny j^zyka polskiego / K. Dlugosz-Kurczabowa. Warszawa: PWN, 2003. - 658 s. (Dlugosz-Kurczabowa)382

286. Hartl, Р. Strucny psychologicky slovnik / P. Hartl. Praha: Portal, 2004. -312 s.1.ee w Rosji: Leksykon rosyjsko-polsko-angielski: w 6 tt. / Pod red. A. de Lazari Lodz: Ibidem, 1999-2007. (Idee w Rosji)

287. Korpus Jazyka Polskiego Wydawnictwa Naukowego PWN Электронный ресурс. Режим доступа: http://korpus,pwn,pl/ (KJP)

288. Rejzek, J. Cesky etymologicky slovnik / J. Rejzek. Praha: Leda, 2001. - 752 s. (Rejzek)

289. Slownik psychologii. Krakow: Zielona Sowa, 2005. - 479 s. (SP).

290. Slownik j<?zyka polskiego / Red. naukowy M.Szymczak. W 3 tt. Warszawa, 1981. (SJP).

291. Slovnik slovenskeho jazyka. Bratislava, 1960. - 617 s. (SSJ).

292. Slovnik spisovneho jazyka ceskeho. Praha: Nakladatelstvi Ceskoslovenske Arademije \M, 1960. - 1020 s. (SSJC)

293. Slovnik spisovne cestiny. Praha: Akademia, 2004. - 648 s. (SSC).3. Художественные тексты

294. Бабель, И. Избранное / И.Бабель. Кемерово: Кемеровское книжное издательство, 1966. -318 с.

295. Бунин, И.А. Собр. соч.: в 5 тт. / И.А. Бунин. М.: Правда, 1956. Булгаков, М.А. Собр. соч. В 5-ти тт. Т.5. Мастер и Маргарита. Письма / М.А. Булгаков. - М.: Художественная литература, 1990. - 734 с.

296. Булгаков, М. Избр. произведения. В 2 тт. Т. 1 Белая гвардия; Мастер и Маргарита: Романы /М. Булгаков. Минск: Мастацкая лггаратура, 1991. -656 с.

297. Войнович, В. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Книга I. Лицо неприкосновенное. Книга II. Претендент на престол / Владимир Войнович. М.: Эксмо, 2007. - 608 с.

298. Войнович, В. Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Книга III. Перемещенное лицо / Владимир Войнович. М.: Эксмо, 2008.-320 с.

299. Гашек, Я. Приключения бравого солдата Швейка. Кишинев: Картя молдовеняскэ, 1972. - 744 с.

300. Гоголь, Н.В. Собр. соч. В. 4-х тт. -М.: Правда, 1968-1970. Горький, М. Коновалов / М.Горький // Горький М. Полн. собр. соч. Художественные произведения: В 25 тт. Т.З. М.: Наука, 1969. С. 7-60.

301. Кундера, М. Смешные любови / Пер. Н.Шульгиной. СПб: Азбука, 2001. - 224 с.

302. Кундера, М. Игра в автостоп / Пер. В.Коваленина Электронный ресурс. Режим доступа: http://mindspring.narod.rU/lib/kundera/kundera2.html#l8.

303. Кундера, М. Шутка / Пер. Н.Шульгиной. СПб: Азбука-классика, 2003. -416с.

304. Кундера, М. Вальс на прощание / Пер. Н.Шульгиной. СПб.: Азбука-классика, 2003. - 288 с.

305. Кундера, М. Невыносимая легкость бытия / Пер. Н.Шульгиной. СПб.: Азбука-классика, 2003. - 352 с.

306. Кундера, М. Книга смеха и забвения / Пер. Н.Шульгиной. — СПб.: Азбука-классика, 2003. 336 с.

307. Кундера, М. Неведение / Пер. Н.Шульгиной. СПб: Азбука-классика, 2004. -192 с.

308. Куприн, А.И. Поединок / А.И Куприн // Куприн А.И. Собр. соч. В 5 тт.

309. М.: Правда, 1982, Т.2, С.216-439.

310. Олеша, Ю.К. Зависть. Три толстяка. Ни дня без строчки / Ю.К. Олеша. -М.: Художественная литература, 1989. 495 с.

311. Поляков, Ю.М. Апофегей / Ю.М. Поляков. М.: Литфонд РСФСР, 1990.- 160 с.

312. Прус, Б. Кукла / Пер. Н.Модзелевской. М.: ЭКСМО, 2003. - 736 с. Пушкин, A.C. Поли. собр. соч. В 10 тт. / A.C. Пушкин - М.: Художественная литература, 1972-1978.

313. Салтыков-Щедрин, М.Е. Господа Головлевы. История одного города. Избранные сказки. Пермь: Пермское книжное издательство, 1971. - 540 с.

314. Сенкевич, Г. Огнем и мечом / Пер. А.Эппеля и К.Старосельской. М.: Орбита, 1989.-624 с.

315. Сосновский, Е . Апокриф Аглаи / Пер. Л.Цывьяна. СПб: Азбука-классика, 2004. - 352 с.

316. Толстой, А.Н. Хождение по мукам: Трилогия. В 2-х тт. / А.Н. Толстой. -Куйбышев: Куйбышевское книжное издательство, 1976.

317. Чехов, А.П. Собр. соч. В 8 тт. / А.П. Чехов. М.: Правда, 1970. Шолохов, М.А. Тихий Дон. Роман в четырех книгах. - Ростов-на-Дону: Донское книж. изд-во, 1971.

318. Babel, I. Utwory wybrane / Tlumaczyli: M. Binom, Z. Fedecki, S. Pollak, J. Pomianowski, K. Pomorska, M. Toporowski, W. Woroszylski. Warszawa: Czytelnik, 1961.-286 s.

319. Bulgakov, M. Mistr a Markétka / Prelozila Aleña Morávková. Praha: Kma, 2003.-317 s.

320. Bulhakow, M. Mistrz i Malgorzata / Przeklad I. Lewandowskiej i W. D^browskiego. Warszawa: MUZA SA, 2004. - 290 s.

321. Bulhakow, M. Biala gwardia / Przelozyli I. Lewandowska i W. D^browski. -Warszawa: Muza SA, 2002. 376 s.

322. Bunin, I. Wies / Thimaczyla Z. Petersowa. Warszawa: Czytelnik, 1979. -210 s.

323. Czechow, A. Moje zyeie i inné opowiadania: w 2 tt. / Przel. J.Wyszomirski, J. Iwaszkiewicz, I. Bajkowska. Warszawa: Czytelnik, 1979.

324. Gogol, N.V. Mrtvé duse / Prelozila Nadëzda Slabihoudová. Praha: Levné Knihy, 2002.-411 s.V

325. Hasek, J. Osudy dobrého vojáka Svejka za svëtové války / J. Hasek. Praha: OTTOVO nakladatelstvi, 2000. - 512 s.

326. Kundera, M. Smësné lásky / M. Kundera. Brno: Atlantis, 2000. - 208 s.r

327. Kundera, M. Smieszne milosci/ Przelozyla Emilia Witwicka. Warszawa: PIW, 2001.-200 s.

328. Kundera, M. Zert / M. Kundera. Brno: Atlantis, 1996. - 328 s. Kundera, M. Valcík na rozloucenou / M. Kundera. - Brno: Atlantis, 1997. -248 s.

329. Kuprin, A. Pojedynek / Tlumaczyla H.Rogala. Warszawa: Czytelnik, 1980. -350 s.

330. Prus, B. Lalka / B. Prus. Krakow: Zielona Sowa, 2002. - 596 s. Puszkin, A. Córka kapitana. Dama pikowa / Tlumaczyli T.Stçpniewski, S.Pollak. - Warszawa: Ksi^zka i Wiedza, 1989. - 224 s.

331. Sienkiewicz, H. Ogniem i mieczem / H. Sienkiewicz. Warszawa: PWN, 1997.-383 s.

332. Sosnowski, J. Apokryf Aglai / J. Sosnowski. Warszawa: WAB, 2004. - 375s.