автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Невербальная коммуникация в древнерусских письменных источниках

Полный текст автореферата диссертации по теме "Невербальная коммуникация в древнерусских письменных источниках"

На правах рукописи

Голубовский Дмитрий Анатольевич

Невербальная коммуникация в древнерусских письменных источниках: Опыт семантического анализа

Специальность 07.00.09 -Историография, источниковедение и методы исторического исследования

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук

Москва 2009

003462221

Работа выполнена в Центре «История частной жизни и повседневности» Института всеобщей истории РАН

Научный руководитель д.и.н. Игорь Николаевич Данилевский

Официальные оппоненты д.и.н. Любовь Викторовна Столярова

д.ф.н. Ольга Владиславовна Белова

Ведущая организация Кафедра истории средних веков

Московского государственного университета

Защита состоится «_[]_» 2009 г. на заседании

Диссертационного совета Д. 002.249.01 при Институте всеобщей истории Российской Академии наук по адресу: 119334, г. Москва, Ленинский проспект, д. 32а.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ИВИ РАН. Автореферат разослан «^0» &А<]аАЛЬ% 2009 г. Ученый секретарь

Диссертационного совета М1/|]

кандидат исторических наук О' ( М( Н.Ф.Сокольская

Актуальность темы исследования. На протяжении всего XX в. в исследованиях истории культуры возрастала роль семиотики. Начав экспансию с литературоведения, она все больше и больше проникает в историю, в частности - Древней Руси. Однако целая область этой науки фактически оказалась за пределами рассмотрения специалистов по древнерусской истории. Речь о невербальной семиотике, науке, изучающей невербальную коммуникацию и вообще невербальное поведение людей. Начав свое формирование в 1950-60-е годы благодаря таким ученым, как Д. Эфрон, Р. Бирдвистел, П. Экман, Й. Рюш, У. Киз и др., на сегодняшний день она накопила огромное количество сведений, методов и теорий невербального поведения. Наибольшее развитие в ее рамках получила кинесика - наука о жестах (кинемах) и жестовых движениях, о жестовых процессах и жестовых системах.

Разумеется, жесты привлекали внимание ученых и мыслителей задолго до оформления невербальной семиотики в качестве науки, и историки не стали здесь исключением. Причины интереса историков к невербальному поведению, как отмечает К. Томас, вполне банальны: «Во-первых, жесты в прошлом формировали неотъемлемую часть социального взаимодействия. Во-вторых, они помогают в понимании фундаментальных ценностей и установок, лежащих в основе того или иного общества. <...> Жест исторически всегда был важным элементом социальной дифференциации»1. Жесты показывают динамику отношений людей между собой и с внешними силами, их политическое, социальное, культурное и духовное взаимодействие. По словам исследователя невербального поведения в литературе Б. Корте, «язык тела литературных персонажей представляет собой подсистему в рамках всего знакового репертуара текста»2. Невербальное поведение исторических персонажей является неотъемлемой и важной частью знакового репертуара соответствующей культуры, без понимания которой невозможно и понимание всей культуры в целом. Медиевист Ж.-К. Шмитт выделяет

1 Thomas К. Introduction // A Cultural History of Gesture: From Antiquity to the Present Day / Ed. by J. Bremmer, H. Roodenburg.N.Y., 1991. P. 5-7.

2 Korte B. Body Language in Literature. Toronto, Buffalo, L., 1997 [1-е изд.: Körperschprache in der Literatur: Theorie und Geschichte am Beispiel englischer Erzählprosa. Tübingen, 1993]. P. 4.

три ключевых вопроса, вокруг которых развивалась философская рефлексия невербального поведения в западной цивилизации: «1. Вопрос соотнесения души и тела, в рамках которого, начиная с Античности, жесты рассматриваются как внешние движения тела, выражающие внутренние движения души. <...>

2. Вопрос взаимоотношения жестов, языка и письма - другими словами, проблема "языка жестов", который предвосхищал бы вербальный язык, или мог бы его заменить (но до какой степени?), или являлся своего рода безмолвным письмом телом, которое можно было бы воспроизвести либо записать (но какими знаками?). <„.>

3. Вопрос специфичности либо универсальности человеческой жестикуляции в ее связи с животными моторными функциями. Этот вопрос, сформулированный еще Аристотелем, был заново осмыслен в рамках теории эволюции в XIX в.» .

В подавляющем большинстве исторических исследований, к сожалению, крайне редко учитываются результаты работы специалистов по невербальной семиотике. Преследуя совершенно разные цели, ученые вполне естественным образом приходят к совершенно разным, слабо соотносимым выводам. Между тем синтез истории с семиотикой, как кажется, позволит получить гораздо более полное представление о жесте, его происхождении и трансформации его значений. Применительно к культуре Древней Руси эта проблема приобретает тем большее значение, что, в отличие, скажем, от культуры западного Средневековья, тема невербального поведения в ней почти не рассматривалась. Историография древнерусских жестов чрезвычайно скупа4, а это означает, что огромный пласт информации

3 Schmitt J.-C. Introduction and General Bibliography // Gestures / Ed. by J.-C. Schmitt (History and Anthropology, vol. 1, part 1, 1984). P. 1-2.

4 Большая часть сведений о них содержится в исследованиях фольклористов и этнологов, которые чаще всего опираются на сравнительно поздние источники. Что же касается собственно исторических работ, то помимо фрагментарных упоминаний древнерусского невербального поведения нам известна лишь одна полноценная монография, посвященная одному жесту (Успенский Б.А. Крестное знамение и сакральное пространство: Почему православные крестятся справа налево. М., 2004) и одна статья, которая ставит проблему невербального поведения в Древней Руси на теоретическом уровне (Клаутова О.Ю. Жест в древнерусской литературе и иконописи

о культуре оказался вне научного оборота. В диссертации предпринимается попытка хотя бы частично ликвидировать этот досадный историографический пробел, что представляется крайне важной и актуальной задачей для изучения Древней Руси.

Объектом исследования являются три древнерусских источника, выбор которых вполне субъективен, однако их сочетание, как нам кажется, позволяет составить относительно полное представление о невербальном поведении в домонгольской Руси на данном, начальном этапе его исследования. Во-первых, это центральный для истории эпохи источник - Повесть временных лет (далее - Повесть)5. Рассматривая ее как целостное, но гетерогенное произведение, особое внимание мы обращаем на источники самой Повести (Библию, еврейский хронограф «Книга Иосиппон», «Откровение» Мефодия Патарского и др.), а также отдельные фрагменты, которые изобилуют описаниями невербального поведения и большинством исследователей признаются вставками в древнейшую основу летописи («Речь философа», «Поучение против латинян», «Сказание о черноризцах печерских»). Во-вторых, это Киево-Печерский патерик (далее - Патерик)6 - агиографическое произведение, описывающее

Х1-ХШ вв. К постановке вопроса // ТОДРЛ. СПБ., 1993. Т. ХЬУШ. С. 256-270.). Впрочем, во втором случае автор отвергает существование каких-либо исторических методик анализа жестов, не определет предмета анализа, оперирует произвольными классификациями, а главное - необоснованно сужает разнообразие невербального поведения в Древней Руси, сводя его к нескольким жестам.

5 В работе рассмотрены три из шести сохранившихся полных списка Повести: Лаврентьевский (Л), отразивший т.н. «вторую редакцию» (по классификации Шахматова), Ипатьевский (И), отразивший «третью редакцию» и Радзивиловский (Р), принадлежащий к лаврентьевской группе, но испытавший влияние ипатьевской. Цитаты даются по изданию ПСРЛ (Т. I, И) и фототипическому воспроизведению Радзивиловской летописи в упрощенной орфографии. При цитировании по умолчанию указываются листы Л.

6 В работе использовано последнее на сегодняшний день издание (Древнерусские патерики. Киево-печерский патерик. Волоколамский патерик / Подг. изд. Л.А. Ольшевской и С.Н. Травникова. М., 1999), которое воспроизводит список Яворского (Я) Основной редакции

жизнь первых монахов-подвижников одноименного монастыря, -который текстологически тесно связан с Повестью в своей древнейшей части. Среди его источников даже более значимое место, чем в случае Повести, занимает Библия, а также типологически близкие агиографические произведения. В-третьих, это Студийско-Алексиевский устав (далее - Устав)7, древнерусский перевод Типикона патриарха Алексия Студита, свода нормативных текстов, которые формировались в византийском Студийском монастыре и были обобщены в первой половине XI века. Для анализа мы выбрали ктиторскую часть устава, которая регламентировала жизнь монахов, а не богослужебную, описывающую порядок церковных служб.

Таким образом, в сфере нашего рассмотрения оказались три различных вида исторических источников: летопись, собрание житий святых и монастырский устав. Первые два вида - источники оригинальные, возникшие на древнерусской почве, но, во-первых, в среде эрудированных книжников, а во-вторых, под серьезнейшим влиянием извне как на уровне формы, так и на уровне содержания. Третий вид - источник переводной, но широко распространенный на Руси и регламентировавший жизнь по крайней мере одной группы древнерусского общества, монашества. При этом наши источники описывают не только норму, принятую в древнерусской культуре, но и отступления от этой нормы. Такое источниковое разнообразие позволяет рассуждать о сложной, комплексной системе невербального поведения в Древней Руси, анализировать ее в разных ситуациях - при княжеском дворе и на дипломатических переговорах, в церкви и в монастыре, в повседневной жизни. Все три источника мы будем рассматривать отдельно, ведь каждый из них описывает не только общую (в нашем случае - древнерусскую) невербальную систему, но и неизбежно конструирует свою собственную. Различия таких частных систем в рамках одной культуры, какими бы незначительными они на первый взгляд ни казались, не менее интересны, чем общая картина.

Патерика и дает разночтения еще по четырем спискам. При цитировании по умолчанию указываются листы Я.

7 В работе использовано издание Пентковский А.М. Типикон патриарха Алексия Студита в Византии и на Руси. М., 2001, в основу которого положен список второй редакции устава (ГИМ, Син. 330,70-е гг. XII в.).

Предметом исследования стали вербальные репрезентации (номинации) невербального поведения, зафиксированные в трех источниках. В первую очередь мы сконцентрировались на описаниях различных поклонов - наиболее частотной группы жестовых номинаций (глава 2), однако ими не ограничились (глава 3).

Цели и задачи исследования. Цель работы - определение значения (семантики) жестов, описанных в Повести, Патерике и Уставе. На данном, начальном, этапе изучения невербальной системы Древней Руси именно рассмотрение отдельных жестов и их семантического спектра имеет первостепенное значение. Только накопив определенную базу, впоследствии можно будет делать общие выводы. Как писал Р. Бирдвистел, «специалист не может определить, насколько индивидуальным является то или иное исполнение [жеста], пока он не знает структуры семантического спектра поведения в той или иной области. Если он выносит подобные суждения a priori, он действует не как профессионал, а как любитель»8. Достигнув поставленной цели, мы отчасти сможем ответить на первый вопрос всех рефлексий относительно жестов, сформулированный Ж,-К. Шмитгом, - какие внутренние движения души выражаются внешними движениями тела. Для достижения поставленной цели нужно решить следующие исследовательские задачи:

1. Разработать методику, которая бы синтезировала исторический и лингво-семиотический подходы к анализу жестов и позволяла анализировать вербальные репрезентации жестов (их номинации) в средневековых источниках, С одной стороны, это подразумевает отбор релевантных исторических методик, с другой - адаптацию методологии невербальной семиотики к изучению письменных исторических источников. Отчасти синтетический подход позволит ответить на вопрос о способах кодировки и декодирования невербального поведения в Древней Руси.

2. Опробовать разработанную методику на небольшой и цельной группе жестов, которые описываются в Повести, Патерике и Уставе. В результате анализа мы получим перечень конкретных значений тех или иных жестов, которые будут описывать семантический спектр данных единиц для рассматриваемых нами источников.

8 Birdwhistel R.L. Kinesics and Context: Essays on Body-Motion and Communication. Harmondsworth, 1970. P. 82.

3. Провести сравнение полученных результатов в синхронном (современном нашим источникам) и диахронном аспектах. Это может дать частичный ответ на вопрос об универсальном или специфическом характере ряда жестов для древнерусской культуры.

4. Дать общую характеристику невербальных проявлений, которые зафиксированы Повести, Патерике и Уставе, но не стали предметом специального анализа в ходе апробации нашего метода. Это позволяет (а) проверить релевантность различных семиотических подходов для исторических исследований и (б) наметить пути дальнейшего исследования.

Хронологические рамки исследования определяются источниками. Повесть и Устав складывались в одно время в одном регионе: в сер. XI - нач. XII в. на юге Руси. Тогда же появилась древнейшая часть Патерика, который, впрочем, окончательно сформировался к середине XIII в. При этом Повесть не только текстологически связана с Патериком, но и дает прямые указания на Устав. Тот, в свою очередь, регламентировал жизнь печерских монахов, о которых рассказывает Патерик. Несмотря на разное происхождение и бытование, эти источники более или менее синхронны и тесно связаны друг с другом.

Методология исследования. Несмотря на обширность историографии истории жестов, большинство ученых отмечает практически полное отсутствие методологических наработок в этой области. Между тем лингвисты, антропологи, биологи и психологи выработали множество интердисциплинарных подходов и процедур анализа невербального поведения и типологий его моделей. Адаптированные для нужд исторической науки, они и составили методологическую основу работы, которой посвящена глава 1. Из невербальной семиотики нами было заимствовано само определение жеста: «Основной критерий отделения жестов от физиологических, чисто утилитарных движений человеческого тела жестами не являющимися, - это знаковый характер жеста. Жест, как и всякий знак, имеет означающее, означаемое, синтактику и прагматику, причем связь между означающим и означаемым носит в большинстве случаев конвенциональный характер»9. Впрочем, существенное

9 Крейдпин Г.Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М., 2002. С. 161.

отличие историков от большинства специалистов по невербальной семиотике заключается в том, что они имеют дело преимущественно с письменными источниками и, соответственно, не собственно с жестами, а с их вербальными репрезентациями - жестовыми номинациями, которые жестам не тождественны. Ряд особенностей существует и у передачи и восприятия невербального поведения в нарративе (Ф. Пойатос, Б. Корте, М. Аржиль). Мы также учитывали традиционные классификации невербального поведения (Д.Эфрон, П. Экман, А. Кендон, А. Вежбицкая, Г.Е. Крейдлин). Впрочем, мы оперируем с представлениями людей прошлого, которые не тождественны нашим - средневековые люди имели собственные идеи о природе жестов и их делении. Поскольку данных о специфике перцепции невербального поведения в Древней Руси у нас пока нет, классифицируя древнерусские жесты, в диссертации были проанализированы представления западного Средневековья (Ж.-К. Шмитт, X. Венцель). Что касается собственно исторической составляющей методологии исследования, то ею стал контент-анализ (Л.И. Бородкин, Л.М. Брагина, К.В. Хвостова, И.В. Ведюшкина, И.Н. Данилевский, Д.А. Добровольский).

Апробация результатов исследования. Основные результаты исследования были обсуждены на заседаниях центра «История частной жизни и повседневности» Института всеобщей истории РАН, а также представлены в докладах на научных семинарах в Центре культурной и исторической антропологии ИВИ РАН и Центре славяно-германских исследований Института славяноведения РАН.

СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Структура диссертации определяется целями и задачами исследования. Работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованных источников и литературы и четырех приложений.

Во введении к диссертации обозначены предпосылки исследования и основные проблемы, с которыми сталкиваются историки при анализе жестов, приведено определение жеста как семиотического знака, дана характеристика исследуемых источников, поставлены цели и задачи работы и обоснована ее структура.

В первой главе («Метод анализа жестов в древнерусских письменных источниках») синтезируются исторические и лингво-семиотические подходы, что в результате позволяет получить метод исследования невербального поведения в исторических источниках.

В разделе 1.1 («Историография истории жестов») рассмотрены основные историографические тенденции и проблемы, с которыми историки сталкиваются при анализе невербального поведения. Ж.-К. Шмитт выделяет четыре исторических подхода к анализу жестов - (1) типология по значениям, (2) типология по активной части тела, (3) анализ жестов в одном источнике или у одного автора, (4) анализ одного жеста или класса жестов10. Диссертация сочетает несколько этих подходов: в ней предпринят последовательный анализ различных номинаций одного класса жестов - поклонов (4) - в каждом из рассматриваемых источников (3), в результате чего составляется типология их значений (1). Ближе всего такой подход оказывается к исследованию невербального поведения в испанской эпической поэзии К.К. Смита и Дж. Морриса11. При этом проблему нечеткого определения предмета исследования, т.е. жеста и жестовой номинации, которая характерна для большинства исторических работ, мы, руководствуясь примерами Д. Латейнера12 и Дж. Барроу13, решаем, заимствуя его из невербальной семиотики. Проблему репрезентации жестов в визуальных источниках, с которой также часто сталкиваются историки14, мы решили, исключив иконографический материал из нашего исследования - нашей целью является определение семантики тех или иных жестов, а в этом визуальные источники (по крайней мере, в отрыве от текста) едва ли могут помочь.

10 SchmittJ.-C. The rational of gestures in the West: 3rd to 13th centuries // A Cultural History of Gesture: From Antiquity to the Present Day / Ed. by J. Bremmer, H. Roodenburg. N.Y., 1991. P. 63-64.

11 Smith C.C., Morris J. On 'Physical' Phrases in Old Spanish Epic and Other Texts // Proceedings of the Leeds Philosophical and Literary Society (Literary and Historical Section). Vol. XII. Leeds, 1968. P. 129-190.

12 Lateiner D. Sardonic Smile: Nonverbal Behavior in Homeric Epic. 2001.

13 Burrow J.A. Gestures and Looks in Medieval Narrative. Cambridge, 2002.

14 Cm. Gombrich E. Ritualized Gesture and Expression In Art // Philosophical Transactions of the Royal Society of London. Series B, Biological Sciences, Vol. 251, №772 (Dec. 29,1966); SchmittJ.-C. Op. cit.

В разделе 1.2 рассматривается современная семиотическая классификация жестов, которая основывается на работах Д. Эфрона, П. Экмана и У. Фризена и включает в себя три класса: эмблемы (кинемы, обладающие самостоятельным значением, которое передается вне зависимости от вербального контекста), иллюстраторы (кинемы, выделяющие некий фрагмент коммуникации) и регуляторы (кинемы, управляющие ходом коммуникативного процесса). Эмблемы, которые чаще всего встречаются в письменных источниках и потому стали основным объектом нашего анализа, Г.Е. Крейдлин предлагает семантически делить на жесты (а) симптоматические, которые отличает спонтанность, поскольку они выражают эмоциональное состояние адресанта, импульсивны и непредсказуемы или стараются казаться таковыми, и (б) коммуникативные, которые в большой степени ритуализированы и предсказуемы и которые являются результатом «коммуникативного» намерения. Последние, в свою очередь, делятся на общие (нейтральные), дейктические (указательные) и этикетные. На древнерусском материале эту классификацию можно проиллюстрировать следующими примерами: симптоматическая эмблема: «Яже видЪвше (иконы. - Д.Г.), вен удивишася и ужасни бывше, с трепетом /ищи на земли падоша, поклонишяся нерукотвореному образу Господа нашего Исуса Христа, и его пречистыа Матере, и святых его» (Патерик, л. 69 об.). Здесь описана реакция людей на чудесное обретение икон, заказанных монаху Киево-Печерского монастыря Алимпию, который не только не написал их, но и не подозревал о заказе. Можно предположить, что жесты пасти ници на земли и поклонитиса в данном случае спонтанны, поскольку само событие стало для присутствовавших в церкви (жестикулирующих) полной неожиданностью; нейтральная коммуникативная эмблема: «Мрославъ же сЪде КыевЬ оутеръ пота с дружиною своею показавъ побЪду и трудь великъ» (Повесть, л. 49 об.). Здесь, напротив, фиксируется поведение контролируемое. Ярослав утирает пот, сознательно показывая, как подчеркивает летописец, «побЪду» над Святополком и «трудъ великъ», который при этом был проделан;

дейктическая коммуникативная эмблема: «в горЪ той просЬчено ижонце мало и тудЬ молвать (жители северных стран. - Д.Г.) • и есть не разумЪти газыку ихъ • но кажють на железо и помавають рукою просдще железа • и аще кто дасть имъ ножь ли • ли секиру • [и и;ни] дають скорою противу» (Повесть, л. 85). Здесь описана классическая

ситуация, в которой могут быть использованы дейктические (указательные, одни из самых древних и едва ли не универсальные) жесты, - адресант и адресат могут общаться исключительно невербальными средствами. В рассказе Гюряты Роговича северные народы говорят на непонятном языке, но вступают в успешную коммуникацию с путешественниками: невербальными средствами они сообщают, что им необходимо железо;

этикетная коммуникативная эмблема: «игоуменоу же сквозЪ стороноу идоущю • или в трдпезницю • или шгЬмь мЪстъмъ • вси кмоу до землл до поклонать са • и чьсть гемоу достоиноую да подають» (Устав, лл. 254-254 об.). Этот пример взят из главы Устава «О томь како подобагеть входити въ цр(к)вь» и, соответственно, регламентирует правила поведения в монастыре: при встрече с игуменом - будь то в трапезной, в храме или где-либо еще - любой человек должен «гемоу до землл до поклонать са». В разделе разбираются и другие противопоставления внутри жестов (по наличию или отсутствию адаптора, семантически нагруженного материального объекта или части тела, которые участвуют в исполнении того или иного жеста и без которых его исполнение невозможно), а также понятие жестового синтаксиса или комбинаторики, т.е. правила, по которым жесты могут сочетаться между собой (В. Вундт, Г.Е. Крейдлин).

В разделе 1.3 («Жесты в письменных источниках») анализируются особенности репрезентации невербального поведения в нарративе. Неспециализированный текст, в частности, средневековый источник, описывает жесты избирательно и не подробно. Б. Корте выделяет три способа их фиксации: (1) «вребализованный» языка тела (устоявшиеся жестовые номинации), (2) детальное описание невербального поведения и (3) отсылка к невербальному поведению, которое не описывается, а передается через его функцию или эффект15. Поскольку способ (2) редко позволяет судить о значении жестов, а способ (3) не дает нам информации о том, какой именно жест был исполнен16, в диссертации мы концентрируемся на способе (1).

15 См. Körte В. Op. cit. Р. 11.

16 В отличие от специалиста по современной литературе, к числу которых относится Б. Корте, историк на начальном этапе исследования не может обладать априорными знаниями или даже

Схема коммуникации персонажей в письменных источниках устроена сложнее, чем в реальной жизни, поскольку предполагает наличие сразу нескольких уровней, на которых сообщение передается от адресанта к адресату: персонаж <-> персонаж, рассказчик <-» слушатель, автор <-* читатель17. На каждом из этих уровней есть возможность неправильного декодирования невербального сигнала, который адресант посылает адресату - как внутри текста на уровне персонажей, так и за его пределами, на уровне автор (источника) <-> читатель (в нашем случае - историк). Установив значения тех или иных жестов (т.е. достигнув поставленной в диссертации цели), мы сможем существенно снизить вероятность неверного декодирования невербального поведения в будущих исследованиях.

В разделе 1.4 в качестве исторической составляющей нашего

метода постулируется контент-анализ, суть которого «заключается в

сведении рассматриваемого текста к набору определенных элементов,

18

которые затем подвергаются счету и анализу» . Его использование, с одной стороны, предполагает строе ограничение числа источников для максимально возможной полноты их охвата, а с другой -помогает избежать иллюстративности при их разборе и цитировании.

В разделе 1.5 («Интегральное описание жестов») окончательно формулируются наш метод, в качестве лингвистической основы которого мы приняли общий принцип современных лингвистических описаний - принцип интегральности: «Лексемам в явном виде приписываются все свойства, релевантные для правил, а правила учитывают все формы поведения лексем, не упомянутые непосредственно в словаре»19. В нашем случае место лексем занимают жестовые номинации, правила функционирования которых заданы в тексте каждого конкретного источника. Количественный метод при этом позволяет соблюсти принцип полноты охвата этих правил, которые не исчерпываются данными словарей древнерусского языка. Из всего множества лексикографических исследований жестов,

выдвигать предположения о том, какое телодвижение могло нести определенный смысл или исполнять определенную функцию.

17 См. Körte В. Op. cit. Р. 7-9.

18

Бородкин Л.И. Контент-анализ и проблемы изучения исторических источников // Математика в изучении средневековых повествовательных источников. M., 1986. С. 9. 19 Апресян Ю.Д. Избранные труды. Т. 1 : Лексическая семантика. С. I.

11

I

которые существуют на сегодняшний день, едва ли не единственный пример интегрального, полного описания той или иной невербальной системы - это «Словарь языка русских жестов» (СЯРЖ)20. Его принципы, основные понятия и концептуальный аппарат в значительной мере составляют методологическую основу нашей диссертации, однако некоторые положения были пересмотрены и адаптированы к нуждам исторической науки. В итоге вместо 14 словарных зон СЯРЖ в нашей модели описания осталось всего 4. Так, в отличие от словаря, мы не даем детального описания физического исполнения жестов, о котором у нас нет достоверных сведений, текстовые иллюстрации и стилистические пометы, а также его речевые аналоги и фразеологию - именно она и становится предметом нашего анализа. Наша схема анализа жестов выглядит так: Зона №1. Вход. Имеет сентенциальную форму - например, X поклониса Y-y и вводит сразу три элемента жеста. Значения двух переменных - адресант (т.е. жестикулирующий, X) и адресат (Y) -раскрываются позднее, главный элемент входа - это константа, жестовая номинация. Каждая изначально выступает как лексическое выражение самостоятельной невербальной единицы, имеющей как минимум одно значение, т.е. номинации пасти - пасти ниць - ласти на лици, поклонитиса - поклонитиса до землл - творити поклопанигс рассматриваются отдельно.

Зона №2. Значения переменных. Функция данной зоны заключается в формальном описании всех случаев, когда та или иная номинация встречается в источнике. Описание производится по пяти переменным: адресант (жестикулирующий), адресат, речевое сопровождение (любая прямая речь, сопутствующая исполнению жеста), «глосса» (фиксация значения жеста тексте источника), «контекст» (данные об условиях употребления жеста и его прагматике, зафиксированные в тексте источника; действия жестикулирующего до и после непосредственного исполнения жеста; реакция на жест адресата; реакция на жест окружающих;

20 Григорьева СЛ., Григорьев Н.В., Крейдлин Г.Е. Словарь языка русских жестов. М., Вена. 2001. В работе также рассматриваются словари: Monohan В. A Dictionary of Russian Gesture. Ann Arbor, 1983; Shukla H.L. Semiotica Indica: Encyclopaedic Dictionary of Body-Language in Indian Art & Culture. Vol. 1. New Dehli, 1994; BaumlB. J., BaumlF. H. Dictionary of Worldwide Gestures. 2nd ed. Lanham, London. 1997.

различные кванторы, атрибуты и интенсификаторы и пр., характеризующие саму жестовую номинацию). Значения всех переменных представлены в Приложении №1.

Зона №3. Комментарий. Здесь последовательно анализируются данные, которые удалось вычленить в зоне значения переменных. Сначала - особенности адресанта и адресата жеста и их взаимоотношений, затем - «глоссы», которые для толкования жестов оказываются наиболее информативными, затем - речевое сопровождение, в котором также зачастую содержится прямое указание на значение жестов (ср.: «простите мя отци» = 'просьба о прощении'), затем - «контекст», который позволяет не только вычленить или уточнить ряд значений того или иного жеста, но и сделать выводы об условиях его употребления и прагматике. Зона №4. Толкование. На основании анализа, проведенного в комментарии, дается одно или несколько толкований для данной жестовой номинации, составленное на лингвистическом метаязыке21, что значительно упрощает дальнейшую работу с ним. Собственно, это и есть кардинальное отличие предложенной в данной работе схемы от той, что предлагает СЯРЖ. Толкование становится результатом анализа жеста, а не его составляющей.

Во второй главе, «Семантика поклонов в древнерусских источниках», являет собой апробацию разработанного метода на примере наиболее частотной и, соответственно, репрезентативной группы номинаций, которые зафиксированы в Повести, Патерике и Уставе, - поклонах. В разделе 2.1 рассмотрены 20 номинаций с корнями -клан-Аклон-2, в разделе 2.2 - 9 номинаций с глаголом

21 Он максимально приближенный к тому, что используется в СЯРЖ, который, в свою очередь, опирается на традиции Московской семантической школы, в частности, разработки Ю.Д. Апресяна.

22 Держати поклонъ, изити съ поклономъ, кланлтисА, покланлтисА, покланАтисА до землА, поклонивши главоу стоати, поклонити главоу, ПОКЛОНИТИСА, ПОКЛОНИТИСА ДО землА, ПОКЛОНИТИСА ииць на земли, послати съ поклономъ, припасти къ ногама, прити съ поклономъ, сто/а ПОКЛОНИТИСА, сътворити поклоненик, сътворити поклоненик до землА, творити кланАник, творити кланАник коленьнок, творити покланАнте, творити поклаиАНик до землА.

«пасти»23 (всего проанализировано 166 словоупотреблений). Объединяет лексемы с корнями -клан-/-клон- и глагол «пасти» то, что среди множества их значений все словари древнерусского языка приводят современные 'поклониться' / 'поклон'. Однако для определения семантического спектра рассматриваемых номинаций обращения к словарям оказывается недостаточно: зачастую они опускают ряд значений, толкуют одно понятие через другое (например, в качестве перевода поклонника приводят оборот «пасть ниц») или ограничиваются простым переводом лексем с древнерусского на современный русский (данные словарей обобщены в приложении №2).

Анализ номинаций поклонов позволил выявить 18 значений, обобщенных в разделе 2.3 («Опыт семантической типологии древнерусских поклонов и сочетания жестовых номинаций»)24. Согласно семантической типологией жестов, их можно разделить на:

(а) коммуникативные: 'молитва', 'приветствие', 'признание власти У-а', 'смирение', 'любовь', 'благодарность', 'почтение', 'внимание', 'намерение вступить в разговор', 'покорность', 'просьба', 'признание превосходства У-а', 'признание У-а божеством', 'почитание сакрального объекта У', 'страх';

(б) симптоматические: 'страх', 'страх / смятение / изумление', 'просьба', 'признание У-а божеством', 'признание превосходства У-а', 'сожаление', 'признание У-а святым'.

Впрочем, точного деления по значениям провести не удалось - жесты с идентичными номинациями и значениями нередко попадают сразу в оба семантических типа, в зависимости от условий их употребления. В этом, как кажется, заключается одно из фундаментальных отличий древнерусских жестов от современных. Лишь 9 значений поклонов из 18, зафиксированных нами в Повести, Патерике и Уставе, можно отнести однозначно и исключительно к коммуникативному семантическому типу. При этом, например, к нему относится такая абсолютно спонтанная с точки зрения современного человека эмоция, как 'страх'. Устав предписывает повару исполнение жеста покланлтисА до землА перед

23 Пасти, пасти на земли, пасти на колЪпоу, пасти на лици, пасти на ногоу, пасти ниць, пасти ннць на земли, пасти (ниць)предъ ногама.

24 Сводные данные в форме таблиц представлены в приложении 3, где собраны толкования для каждой конкретной номинации, и приложении 4, где собраны номинации для каждого конкретного значения.

царскими вратами в церкви «съ подобьною чьстью и съ богазньствъмь» (л. 216 об.). Обращает на себя внимание, что номинации с элементом пасти в подавляющем большинстве случаев описывают симптоматические жесты, а номинации, синтаксической вершиной которых являются существительные с корнями -клан-/-клон-, описывают жесты исключительно коммуникативные. В целом же симптоматические жесты чаще всего связаны с явлением некоего чуда, которое и провоцирует жестикулирующих на спонтанные невербальные реакции.

При составлении семантической типологии древнерусских поклонов помимо определения собственно значений номинаций, мы также выясняли их взаимоотношения, а именно - проблемы взаимозаменяемости и противопоставления номинаций друг другу. В первом случае речь идет о том, что можно назвать внутритекстовой и межтекстовой синонимией номинаций, когда внутри одного смыслового отрывка текста или в одном и том же месте, но в разных списках источника разные номинации описывают исполнение одного и того же жеста, т.е. они могут заменять друг друга без изменения общего смысла сообщения. Всего было выявлено 11 таких пар23. В перспективе изучение подобных явлений позволит рассуждать о диахронном изменении вербальных репрезентаций жестов и, соответственно, их восприятии носителями данной культуры.

Во втором случае речь идет о номинациях, которые намеренно противопоставляются друг другу автором текста. Таких пар мы обнаружили четыре, и каждая из них представляет отдельный

В Повести это: поклонитиса = покланлтисА ('почитание сакрального объекта У'), кланАтисА = покланАтисл ('признание У-а божеством'), изити съ покпономъ = излЬзти съ поклономъ ('привествие', 'признание власти У-а'). В Патерике: кланлтисА = творити покланАник ('просьба о благословении'), пасти = пасти ниць ('страх / смятение / изумление'). В Повести и Патерике: кланАтисА = поклонитиса ('просьба'). В Уставе: творити покланАник = покланАтисл ('молитва'), поклонитиса до землА = покланАтисл до землА ('молитва', 'признание превосходства У-а'), сътворити поклоненикдо землА = поклэнатиса до земш ('молитва'), сътворити поклоненик до землл - поклонитиса до землл ('признание превосходства У-а'); сътворити поклоненик до землА = творити покланАнна до землл ('молитва').

интерес. Так, в «Поучении против латинян» противопоставлены номинации поклонитиса и croa поклонитиса с идентичным значением 'почитание сакрального объекта Y (иконы)'. Первый жест исполняют представители восточного варианта христианства, второй - западного, причем именно поклон является одним из основных признаков «развращенности» латинской веры. Оппозиция поклонитиса *-* croa поклонитиса в Повести оказывается принципиальной для религиозной и культурной идентификации древнерусского человека и его отношений с внешним миром - именно по этому невербальному признаку он опознает представителей «чужой» культуры. В Уставе оппозиция сътворити поклонению <-» (просто) покланАтисА обусловлена иерархическим отношением адресанта к адресату: первый жест исполняется перед игуменом монастыря, второй перед прочими монахами. То же самое относится к оппозиции поклонитиса вельми поклонитиса. А вот

противопоставление сътворити поклоненпк до землл <-> творити покланАнит (простат), которое фиксируется в Уставе трижды, всякий раз связано с богослужебной практикой. При общем значении 'молитва' исполнение того или иного жеста зависит либо от пения определенных псалмов, либо от церковного календаря (так, первый жест исполняется на службах до Пасхи, а второй - после). В перспективе выявление подобных пар на более обширном материале позволит историкам извлекать из источников скрытую до сих пор конкретно-историческую информацию - например, о социальных взаимоотношениях людей или их действиях (какую именно молитву они читали в конкретных обстоятельствах, какой псалом пели и пр.).

Сопоставление древнерусских поклонов с их синхронными (средневековыми) аналогами (раздел 2.4) показало, что все они обладают общим семантическим ядром, которое восходит к наиболее архаичным, базовым значениям и в нашем случае описывается метаязыковой формулой 'жестикулирующий X показывает, что признает превосходство Y-a'. Сравнение семантического спектра, который зафиксировали мы, со своеобразной «семантической типологией» поклонов, которая содержится в «Третьем защитительном слове против порицающих святые иконы» Иоанна Дамаскина, позволило выявить целый ряд общих значений за одним, но весьма существенным исключением. Дамаскин пишет о том, что «поклонение - признак страха, и сильной любви, и чести, и покорности, и смирения». Из этих пяти

значений четыре встречаются в наших источниках очень часто, а одно ('любовь') лишь однажды26. При этом на данном этапе исследования приходится признать, что западные источники в принципе фиксируют более широкий семантический спектр поклонов, чем древнерусские. Но главное - западные книжники создали сразу несколько развитых теорий и классификаций поклонов как молитвенных жестов {De oratione et speciebus illus Петра Кантора, «жестовая грамматика» Гумберта Романского, De modo orandi corporaliter sancti Dominici). Аналоги подобных теорий в Древней Руси нам неизвестны, однако, как показывает пример Устава, скрытые следы схожих представлений можно обнаружить и в древнерусских. Их поиск является одной из важнейших задач будущих исследований.

Наблюдения над диахронными аналогиями древнерусских поклонов (раздел 2.5) показали, что от поклонов современных их отличает целый ряд черт. Главная из них - древнерусские поклоны, как мы показали, могли относиться к разным семантическим типам и быть вполне спонтанными, в то время как современные являются не просто коммуникативными, а этикетными, т.е. жестко детерминированными. К тому же проанализированные нами поклоны не вполне укладываются в современное деление данных жестов на религиозные (неразрывно связанные с молитвой), церемониальные (ритуальные) и светские (бытовые). В рамках древнерусской культуры провести точную грань между этими типами зачастую оказывается затруднительно.

Сопоставление древнерусских поклонов с их семантическими и лексическими аналогами, зафиксированными в СЯРЖ, показало, что ближе всего к ним, как ни странно, оказываются жесты X встал навытяжку 1.2 перед Y-om ('жестикулирующий X выражает преклонение перед сакральным объектом У') и X встал навытяжку 1.1 перед Y-om ('жестикулирующий X признает факт социального превосходства

26 Устав предписывает монахам поклонитисл друг другу, прося о благословении, что должно показывать их смирение и взаимную любовь («се бо образъ любъве и чистоты и дша съм1рены», л. 218). Это, кстати, единственный зафиксированный в наших источниках пример симметричного поклона, когда оба участника коммуникативного акта выступают и в роли адресанта, и в роли адресата.

лица Y-a и показывает, что он готов ему подчиняться*). Семантические аналогии также можно провести с жестами пожимать руку 2, прижать руки к груди, отшатнуться, отпрянуть, схватиться за голову и мимической единицей страх. Особо хотелось бы отметить жест склонить голову (и его мужской аналог обнажить голову). Лексически он ближе всего к древнерусским жестам поклонивши главоу стогати в Повести ('жестикулирующий X показывает, что признает превосходство Y-a и внимательно его слушает') и поклонити главоу в Уставе ('жестикулирующий X показывает смирение и признание превосходства Y-a и просит его благословения'). Однако семантика современного жеста склонить голову ('жестикулирующий X думает об умершем и выражает скорбь') не имеет с ними ничего общего. По своему значению он ближе всего к жесту Устава X поклониса6 Y-y ('прощание с умершим Y-om').

В третьей главе («Невербальная коммуникация в древнерусских письменных источниках: дальнейшие пути исследования») мы произвели обзор описаний невербального поведения, которые значительно уступают поклонам по частотности. Большая часть таких номинаций встречается в наших источниках крайне редко, а потому развернутые рассуждения об их семантике на нынешнем этапе невозможны27. Но игнорировать их вовсе было бы неправильно, поскольку даже единичные упоминания позволяют сделать важные замечания о функциях и разнообразии древнерусских невербальных проявлений, их семиотической значимости и способах языковой концептуализации. В главе рассматривается десять поднаук, которые выделяет в рамках невербальной семиотики Г.Е. Крейдлин28.

3.1. Кинесика, наука о жестах и жестовых движениях, о жестовых процессах и жестовых системах. Данный раздел в первую очередь концентрируется на описаниях манипуляций руками (номинации въздвигноутн роуцЪ, казати, помаватп рукою,

27 Из-за скупости данных Повести, Патерика и Устава для анализа некоторых невербальных проявлений в данной главе привлекаются другие источники, в частности берестяные грамоты и Толковая Палея.

28 Крейдлин Г.Е. Op. cit. С. 22. Определения каждой из специальных наук даются по тому же изданию.

простирати /прострЪтироуцЪ /роукоу (на небо), распрострЪтируцЬ и др.). Рассмотрены также номинации, описывающие исполнение крестного знамения (знаменати У крестомъ, знаменатисл крьстомъ, знаменати лице крьстомъ, знаменати лице крьстнымъ шбразомъ, прекрьститисл, творити крьсть), которые встречаются в наших источниках на удивление редко и описывают в основном защитные функции данного жеста.

3.2. Гаптика, наука о языке касаний и тактильной коммуникации. В данном разделе рассмотрены различные значения жестового класса поцелуи в Повести и Патерике: 'приветствие' (номинации цЪловати, цЪловатисл, главное отличие от приветственных поклонов - равенство адресанта и адресата или даже превосходство Х-а над У-ом), 'клятва' (номинации цкпованье крьста, цЪловати [икону], цЪловати крьстъ, при этом крест может менять свою функцию и из адптора жеста превращаться в адресата), 'почитание сакральных предметов' (номинация цйловати), сексуальный поцелуй (номинации лобъзати, лобызати). В Уставе номинации поцелуев (цкиование, цЪловати) встречаются исключительно в описаниях ритуальных действий, которые не имеют отношения к повседневной, небогослужебной жизни монахов. Кроме того, в разделе рассмотрены номинации рукопожатий (изъбитироукы, подати роукоу межю собою, ати по роукоу), объятий (роукама простьртама приюти, объимати), а также различные касания.

3.3. Окулесика, наука о языке глаз и визуальном поведении людей во время общения. В данном разделе анализируется семиотическая значимость глаз (например, в портретном описании князя Мстислава, обладавшего, согласно Повести, «великыма шчима») и зрения (например, его потеря и обретение князем Владимиром накануне принятия крещения как знак духовной болезни и исцеления). Подробно разбираются жесты възвести шчи (на небо) и възрЪти на небо, зафиксированные в Повести и Патерике, и их библейские объяснения, а также две коммуникативные функций глаз - когнитивная (стремление передать глазами информацию и прочесть информацию в глазах партнера по коммуникации) и эмотивная (выражение глазами и считывание с глаз испытываемых чувств). Особое значение здесь имеет неисполнение жеста князем Святославом, который не смотрит на дары византийских послов, показывая пренебрежение к ним. Отдельно рассмотрено описание визуального поведения мусульман послами князя Владимира

(«гладить сЪмо и шнамо • гако бЪшенъ»), которое свидетельствует о наличии т.н. «барьеров культурных предрассудков» и «религиозных барьеров»29, из-за которых поведение мусульман во время молитвы воспринимается как признак безумия30.

3.4. Ольфакция, наука о языке запахов, смыслах, передаваемых с помощью запахов, и роли запахов в коммуникации. В данном разделе на материале Повести и Патерика рассматривается оппозиция приятный «-+ неприятный (плохой <-» хороший) запах. В первом источнике она представлена просто: «благооуханыа» -свидетельство добродетели, появляется в описаниях событий, связанных печерским игуменом Феодосием и князьями Глебом и Борисом; «смрадъ» - признак греха, появляется при описании могилы Святополка Окаянного и в рассказе послов Владимира о мусульманах. Однако во втором источнике ситуация оказывается несколько сложнее. Так, праведник Пимен описывает собственный дурной запах как земное искупление грехов, за которое воздастся на небесах («сдЪ смрадное обоняние - тамо благоухание неизреченно»).

3.5. Гастика, наука о знаковых, коммуникативных и культурных функциях пищи и напитков. В центре внимания в данном раздела - эпизод Повести о выборе веры Владимиром. Ответы болгарских, немецких и хазарских послов на вопросы князя об их «вЪре», «запов'Ьди», «законе» во многом сводятся к описанию гастрономических правил и запретов, и именно они в большой степени отвращают Владимира от той или иной религии (так, знаменитое «есть веселье питье ■ не можемъ бес того бытии» входит в противоречие с мусульманским запретом на алкоголь). Патерик рассказывает о чудесных свойствах еды (исцеление пищей как один из главных способов лечения, применяемых Агапитом Целителем; изменение ее вкусовых качеств в зависимости от моральных качеств

29 См. Morris D„ Collett P., Marsh P., О 'Shaughnessy M. Gestures: Their Origins and Distribution. N.Y., 1979.

30 He менее яркий пример этого феномена содержится в беседе Владимира с греческим философом, который рассказывает о мусульманах: «си бо шмывають исходы свога в роть вливають • и по бр(а)дЪ мажютсА • поминають Бохмита». Невербальное поведение (молитвенный жест) здесь также маркирует «чужого». Причем реакция князя на этот маркер весьма агрессивна: «си слышавъ Володимеръ • блюну на землю (рекъ) нечисто есть дЪло» (л. 28).

едоков в рассказе о Прохоре Лебеднике и наставлении Симона), а также о подвиге Евстратия Постника, который в половецком плену отказывался принимать пищу из рук нечестивцев две недели. Устав, помимо подробных описаний трапез (в которых, кстати, большое внимание уделяется невербальному поведению монахов), приводит описание постов на различные церковные праздники, выстраивая «гастрономическую» иерархию — чем важнее праздник, тем суровее пост.

3.6. В данном разделе делаются общие замечания о пяти оставшихся частных науках, входящих в невербальную семиотику: паралингвистика (наука о звуковых кодах невербальной коммуникации) - рассмотрены смех как 'насмешка' в Повести и Патерике, высокая частотность в них плача, а также кашель; еистемология (наука о системах объектов, каковыми люди окружают свой мир, о функциях и смыслах, которые эти объекты выражают в процессе коммуникации) - рассмотрены функции одежды в рассказе об испытании вер Владимиром, в частности, впечатление, которое на послов князя произвели роскошные византийские облачения; аускультация (наука о слуховом восприятии звуков и аудиальном поведении людей в процессе коммуникации) - рассмотрены представления о глухоте (и слепоте) язычников, отразившиеся в Патерике и Повести («оушюма тажько слышати [а] шчима видЬти»); хронемика (наука о времени коммуникации, о его структурных, семиотических и культурных функциях) - рассмотрены эпизод Повести, в котором князья долго не начинают разговор и в молчании ждут, когда будет определен старший из них;

проксемика (наука о пространстве коммуникации, его структуре и функциях) - рассмотрена глава Устава «О стоинии въ цр(к)ви мни(х)»г

В заключении к третьей главе обобщаются самые важные теоретические выводы и наблюдения. Вот некоторые из них.

В древнерусских источниках есть прямые указания на знаковый характер тех или иных телодвижений. Так, в Повести Ярослав «оутеръ пота показавъ побЬду и трудъ великъ» (л. 49 об.), а Олег «повЪси щи(т) въ врате(х) показоуа победа» (Р, л. 16).

Неисполнение жеста может быть столь же значимым, сколь и его исполнение. Так, князь Святослав намеренно не смотрит на богатые дары, которые ему приносят византийские послы, чтобы показать к ним пренебрежение, и адресаты в данном случае осознают интенцию адресанта.

В древнерусских текстах можно обнаружить следы представлений о невербальном языке как об универсальном знаковом коде человеческого общения. В рассказе Гюряты Роговича о северных племенах говорится: «и есть не разумЪти »зыку ихъ но кажють на желЪзо и помавають рукою просдще желЪза». Невербальное поведение оказывается не только единственно возможным, но и вполне эффективным средством коммуникации.

Жесты, номинации которых отличаются, но которые словари древнерусского языка признают синонимичными, могут нести противоположный смысл, один будучи греховным, другой -благочестивыми/нейтральными. Так, сексуально коннотированный поцелуй в Повести и Патерике описывается номинациями лобызати/лобъзати, а поцелуй, означающий 'приветствие', 'клятву' или 'почитание сакрального объекта', - номинациями цЪловати(сл). Это согласуется с западным средневековым делением жестов на благочестивые ^еэ^ю) и греховные ^еБйсиЫю).

Одинаковые по форме, т.е. идентичные по номинации, жесты в зависимости от контекста также могут нести диаметрально противоположный смысл, один будучи греховным, другой -благочестивыми. Примером здесь служат объятия в Патерике: вдова-полячка «без срама влечашеть и на грЪх» Моисея Угрина, «лобызающи и обьимающи» его, при этом один из монахов, который «объем тЬло блаженаго» Афанасия Затворника, исцелился от недуга.

Запахам тоже свойственно «этическое» деление на греховные (неприятные) и благочестивые (приятные). Это деление четко прослеживается на уровне лексики («смрадъ» <-> «благооуханыа», «вонЬ благы» в Повести; «восмердЬтися», «смрадное обоняние», «смрадъ» <-> «благовоние», «благоуханна», «добровоние» в Патерике). При этом, во-первых, трансформация одного рода запахов в другой означает грехопадение или прощение греха. Во-вторых, запахи существуют в двух измерениях - жизни земной и жизни небесной. Свойства одного и того же запаха в этих двух измерениях могут быть противоположными: плотское зловоние может быть признаком не греха, но, напротив, благочестия (как в случае с монахом Пименом в Патерике). То есть определяющими при оценке «этических» ствойств запаха являются не его ольфакторные характеристики, а свойства объекта, испускающего запах. Подобный дуализм может быть также свойственен визуальным способностям человека. Болезнь глаз -признак греха, исцеление - признак прощения и/или обретения

благодати (как в случае с князем Владимиром в Повести). Однако плотская слепота может означать духовное прозрение (прецедент монаха Феофила: «Бога ради ослЪпися очима телесныма, но духовныма на разум того прозрЬлъ еси»). Правильным (благочестивым) и неправильным (греховным) может также быть принятие пищи, о чем свидетельствует Патерик. Причем определяется оно не только делами вкушающего (украденный лебедяный хлеб на вкус горек, а украденная соль обращается в прах в «Слове о Прохоре Лебеднике»), но и его словами (как пишет епископ Симон в послании монаху Поликарпу, «ибо видЬ старець хулящих - мотылу ядуща, а хвалящих - медъ ядуща»).

Особо актуальным для древнерусских источников является феномен «барьеров культурных предрассудков» и «религиозных барьеров» в т.н. «жестовых потоках». Так, в Повести князь Владимир с отвращением реагирует на молитвенное поглаживание бороды у мусульман, а целование земли приверженцами западного христианства в «Послании против латинян» является едва ли не главным признаком «развращенности» их веры. Эти барьеры действуют и при оценке представителями древнерусской культуры других невербальных проявлений: визуального поведения (мусульманин «гладить сЬмо и ишамо гако бЪшенъ»); запахов («смрадъ» в мечети); пищи (неприятие Владимиром пищевых запретов мусульман, иудеев и латинян; противопоставление западных и восточных христиан по способу причастия в «Послании против латинян»); визуальных и аудиальных способностей («оушюма тажько слышати [а] шчима видЬти>>). Эти невербальные признаки маркируют «чужого» и, соответственно, являются для древнерусского человека важнейшими признаками культурно-религиозной идентификации.

Однако главный вывод нашего обзора таков: невербальное поведение в Древней Руси было никак не менее, а возможно, даже более семиотически значимым, чем в наши дни. По крайней мере, это справедливо для невербального поведения, которое фиксируется в тексте. Таким образом, применительно к историческим источникам подтверждается тезис Б. Корте: «В отличие от реальной жизни в литературе невербальное поведение всегда "значимо": оно является неотъемлемой частью художественного устройства текста, даже если не всегда возможно точно определить значение знака»31.

31 КойеВ. Ор. си. Р. 5.

В заключении диссертации обобщены итоги исследования. Нам удалось зафиксировать большое разнообразие невербального поведения всего в трех древнерусских письменных источниках -Повести, Патерике и Уставе, - а также широчайший семантический спектр одного класса жестов, который они описывают, - поклонов. Скрупулезный анализ этих значений позволяет не только вскрыть большой пласт конкретно-исторической информации, которая до сих пор не рассматривалась историками, но и делать выводы о теоретических основах древнерусской культуры. Невербальное поведение является одним из важнейших признаков культурно-религиозной идентификации древнерусского человека, оно характеризует социальные отношения между людьми, их духовную жизнь и даже нравственные качества. Разработкой нашего метода и его апробацией была заложена основа для будущего «Словаря языка древнерусских жестов», который стал бы дополнением к уже существующему «Словарю языка русских жестов». Подобный словарь не только мог бы стать полезным справочным изданием, но и помог бы глубже понять всю древнерусскую культуру. Мы сочли необходимым ввести всего четыре «словарные» зоны, однако в дальнейшем - например, при привлечении иконографического материала, - их число, безусловно, может расти. Экстенсивное и интенсивное изучение древнерусских источников в дальнейшем может существенно расширить наши представления о культуре и истории Древней Руси.

Основные публикации по теме диссертации:

Голубовский Д.А. Семантика поклонов и поцелуев в «Повести временных лет» и Киево-Печерском патерике // Славяноведение. М., 2008. № 5. С. 50-61 (1 пл.).

Голубовский Д.А. Невербальное поведение как маркер «чужого» в Древней Руси // Отечественные записки (1,2 п.л.) [в печати]. Голубовский Д.А. Жесты в кросс-культурной перспективе // Esquire (0,7 п.л.) [в печати].

Зак. №36 Объем 1,50 п. л. Тир. 100 экз. ООО "Винрэй принт энд дизайн", Дмитровское ш., 60

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата исторических наук Голубовский, Дмитрий Анатольевич

Введение. з

Глава 1. Обзор литературы.

Глава 2. Материал и методы исследования.

Глава 3. Результаты проведенного исследования.

Глава 4. Судебно-психиатрическая оценка дееспособности лиц, страдающих параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении.

Введение диссертации2009 год, автореферат по истории, Голубовский, Дмитрий Анатольевич

В современных социально-экономических и правовых условиях лица, страдающие психическими расстройствами, оказались одной из наиболее уязвимых категорий населения. Спектр вопросов, касающихся защиты их прав и интересов, достаточно широк и включает в себя актуальную в настоящее время, проблему дееспособности. Большую социальную значимость вопросов дееспособности отмечал еще В.П.Сербский (1895), указывая на трудности определения степени психических изменений в ходе проведения судебно-психиатрической экспертизы таких пациентов.

В последнее время отмечается неуклонный рост судебно -психиатрических экспертиз по гражданским делам: с 1996г. по 2006г. их количество увеличилось в 2,3 раза, среднегодовой прирост составил +9,1%. Этот рост в основном обусловлен увеличивающимся числом экспертиз на предмет признания гражданина недееспособным. Как видно из аналитического обзора «Основные показатели деятельности судебно-психиатрической службы РФ за 2006г.», число экспертиз о признании лица недееспособным увеличилось с 14070 в 1996г. до 33308 в 2006г. (в 2,4 раза). В 2006г. данный вид экспертиз осуществлялся в 94,1% случаев от общего числа освидетельствованных в гражданском процессе, недееспособными были признаны 93,4% подэкспертных (Мохонько А.Р., Муганцева JI.A, 2007).

Согласно правовым нормам проведение судебно-психиатрической экспертизы в этих случаях обязательно, ее предметом является определение психического состояния лица, в аспекте его способности понимать значение своих действий и руководить ими. Вопросы, которые ставятся в этих случаях перед судебно-психиатрической экспертизой, вытекают из содержания ст. 29 ГК РФ. Особенностью судебно-психиатрической экспертизы при решении вопросов о дее-недееспособности является необходимость прогностической оценки психического состояния лица с учетом особенностей психического расстройства. При этом диагноз заболевания автоматически не определяет экспертное заключение о неспособности лица понимать значение своих действий и руководить ими. (Харитонова Н.К., Иммерман K.JI, Королева Е.В., 1998г.).

Подробному изучению клинических, социальных и юридических критериев дее-недееспособности в нашей стране были посвящены многочисленные работы: Е.М. Холодковская (1956-1975), Б.В. Шостакович (1973-1977), Д.Р. Лунц (1969, 1975), В.В. Горинов (1977, 1979, 1995), В.Г. Василевский (1977, 1978), В.П. Котов (1980), Т.П. Печерникова (1985), С.А. Васюков (1989, 1995), Б.В. Шостакович, А.Д. Ревенок (1992), Г.В. Морозов, Н.М. Жариков, Д.Ф. Хритинин (1997-2008). В исследованиях этих авторов постулировалось, что понятие дее-недееспособности психически больных вытекает из единства медицинского и юридического критериев, диагноз психического заболевания (медицинский критерий) сам по себе не детерминирует экспертную оценку, а последнее определяется степенью психической измененности, тяжестью и выраженностью психических расстройств.

Авторы отмечают так же ряд проблем, связанных с неуклонным ростом числа экспертиз на предмет дееспособности (Шостакович Б.В., Ревенок А.Д., 1992г., Дмитриева Т.Б., Харитонова Н.К., Иммерман K.JI. Королева Е.В.,2004г.).

Необходимо отметить, что одной из наиболее часто встречающихся нозологических форм, больные которой, проходят экспертизу в связи с лишением дееспособности, является шизофрения (Харитонова Н.К., Королева Е.В., 2004).

В течение последнего времени имеет место видоизменение преобладающих в экспертной практике форм шизофрении, все чаще встречаются больные с более легким, часто одноприступным течением. Такие пациенты активнее участвуют в общественной жизни, вступают в различные правовые отношения. В связи с этим прогнозировать последующее течение заболевания, характер и глубину психических расстройств, возможную частоту обострений или приступов, устойчивость последующей ремиссии и структуру формирующегося дефекта по особенностям психического состояния больного на момент обследования становится все труднее. Учитывая это, при экспертизе на предмет дееспособности больных, страдающих параноидной формой шизофрении, характеризующейся непрерывным или приступообразно-прогредиентным течением, могут возникать спорные вопросы, касающиеся социальных аспектов. Таким образом, происходящий в последнее время патоморфоз шизофрении, проявляющийся в изменении форм течения, клинической картины, тяжести и глубины специфического дефекта, изменяет прогноз данного психического расстройства, делая его во многих случаях более благоприятным, что имеет немаловажное значение при оценке категории дее-недееспособности и еще более затрудняет экспертную оценку (Харитонова Н.К. Королева Е.В., 2004).

Следует отметить, что контингент больных шизофренией является также наиболее многочисленным среди психически больных, находящихся на принудительном лечении, в связи с совершенными ими общественно-опасными деяниями и имеет тенденцию к увеличению (Мальцева М.М., Котов В.П., 1999; Шостакович Б.В., Кондратьев Ф.В., 2000).

Вопросы определения дее-недееспособности больных шизофренией, находящихся на принудительном лечении, имеют свою специфику, связанную с особенностями течения заболевания, склонностью больных к диссимуляции, большой длительностью принудительного лечения и связанными с этим явлениями госпитализма, и до настоящего времени почти не разрабатывались. В связи с этим в отношении этой группы четких критериев необходимости инициации признания больного недееспособным на данный момент не определено. Дифференцированный подход к инициированию процедуры лишения дееспособности и дальнейшее адекватное осуществление опеки над больными, находящимися на принудительном лечении, несомненно, может сыграть положительную роль в их медикаментозной реабилитации. Для больных с глубокими проявлениями дефекта, выраженными нарушениями интеллектуально-мнестической сферы, явлениями профессиональной дезадаптации, опека необходима и соответствует своему основному назначению - защите их прав и интересов. Рядом авторов отмечается, что после установления опеки над такими больными становится возможным проживание их в домашних условиях, снижается, их социальная опасность (Бережная Н.И., 1978, Сапожникова И.Я., 1978, Москвичева А.Ф. 1978).

Стоит отметить, что на фоне множества работ, посвященных проблеме разработки судебно-психиатрических критериев дееспособности при различных психических расстройствах, встречаются лишь единичные исследования, в которых анализируется клинико-социальный состав лиц, находящихся на принудительном лечении, с целью оценки их дееспособности.

В.В. Горинов (1977, 1983) указывал на необходимость разрешения таких социально-правовых вопросов, как оценка дее-недееспособности и учреждение опеки над больными шизофренией в период прохождения ими принудительного лечения с целью профилактики общественно-опасных действий. Автором были сделаны выводы о необходимости дифференцированного подхода к заключениям о неспособности больных понимать значение своих действий и руководить ими с рекомендацией учреждения опеки, так как не во всех случаях это оказалось прогностически оправданным. Отмечалось, что в отношении больных, у которых на фоне проводимой терапии, происходит редукция позитивной симптоматики и выраженность негативной симптоматики не препятствует адаптации в социуме, признание их недееспособными и наложение в последующем опеки имеет только ограничительное значение и препятствует их полной ресоциализации. Соответственно, указывалось на возможность в некоторых случаях восстановления дееспособности больных, находившихся на принудительном лечении по его окончании.

JI.А. Яхимович (1994), изучая вопросы опеки психически больных, рассматривала лишение дееспособности и установление опеки, как одну из мер профилактики общественно опасных действий. Автор указывала на то, что установление опеки имеет своей основной целью защиту интересов психически больных, разумное ведение их дел, обеспечение за ними надзора, ухода и лечения. Сообщалось, что заключение о дееспособности лица при проведении экспертизы должно основываться на анализе широкого спектра как клинических, так и социально-бытовых факторов. Причем фактор социально опасного поведения больного не должен играть самостоятельной роли, а должен учитываться в сочетании с другими группами признаков, имеющих судебно-психиатрическое значение. Отмечалось, что необходимо точное определение социально-адаптационных возможностей больного с тем, чтобы признание его недееспособным не стало юридическим препятствием для выполнения гражданских действий, способность к которым может быть сохранена (например, труд). Пояснялось, что признание больного недееспособным может быть сильным дезадаптирующим фактором. Вместе с тем при проведении анализа эффективности опеки в отношении больных, находящихся на активном динамическом наблюдении (АДН) было выявлено, что при своевременном ее установлении частота повторных ООД больных значительно уменьшается.

В.А. Климов (2007), в своем исследовании, посвященном разработке клинико-социальных критериев дее-недееспособности лиц, находящихся под диспансерным наблюдением, а также вопросам установления опеки над лицами, лишенными дееспособности, отмечал, что группа больных, страдающих параноидной формой шизофрении с непрерывным типом течения, состоящих на диспансерном учете, является одной из наиболее многочисленных из тех, которым проводится экспертиза на предмет лишения дееспособности.

Таким образом, в современной литературе наряду с достаточно широким освещением вопросов судебно - психиатрической экспертизы в гражданском процессе, в частности рядом проблем, связанных с неуклонным ростом числа экспертиз на предмет дееспособности (Дмитриева Т.Б., Харитонова Н.К., Иммерман K.JI. Королева Е.В.,2004г.), проблема лиц, находящихся на принудительном лечении, страдающих шизофренией и нуждающихся в проведении экспертизы на предмет лишения дееспособности, раскрыта недостаточно. Актуальность исследования определяется высокой медико-социальной значимостью этой проблемы, недостаточной разработанностью ряда аспектов судебно-психиатрической экспертизы на предмет определения недееспособности лиц, находящихся на принудительном лечении и необходимостью разрешения социально-реабилитационных вопросов адаптации в социуме.

Целью исследования является разработка клинико-социальных критериев, признания недееспособными больных, параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении.

Задачи исследования:

1. Выявить клинико-динамические особенности параноидной шизофрении, у лиц, находящихся на принудительном лечении.

2. Проанализировать значение клинико-психопатологических, личностных и микросоциальных факторов при решении вопроса о лишении дееспособности больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении.

3. Выделить экспертно значимые клинико-социально-психологические показатели соответствующие юридическому критерию недееспособности.

4. Определить показания для инициации процедуры лишения дееспособности больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении.

Научная новизна:

В работе впервые проведен клинико-социальный анализ недееспособных больных, параноидной шизофренией, находящихся на 8 принудительном лечении, в сопоставлении с аналогичной группой пациентов, не признававшихся недееспособными. Проведенное исследование позволило установить ряд клинико-психопатологических и социальных показаний для инициации процедуры признания недееспособными больных параноидной шизофрении, находящихся на принудительном лечении в связи с совершенными ими ООД. Практическая значимость:

Разработанные клинико-социальные показания, определяющие необходимость признания недееспособными больных, страдающих параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении, могут быть использованы в практической деятельности психиатрических учреждений, осуществляющих проведение принудительное лечение для оптимизации их работы и профилактики повторных общественно опасных действий психически больных.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Невербальная коммуникация в древнерусских письменных источниках"

выводы

1. Признание недееспособными больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении, является одним из действенных средств медико-социального воздействия на пациентов, представляющих общественную опасность. Подход к решению этого вопроса должен быть осторожным и строго дифференцированным, поскольку признание лица недееспособным с последующим установлением опеки может привести как к улучшению его социальной адаптации и, следовательно, стать средством судебно-психиатрической превенции, так и снижению уровня социальной адаптации с соответствующим увеличением риска совершения повторных опасных деяний.

2. Лишение больного дееспособности следует инициировать при наличии клинико-социальных показаний и реальной перспективы оптимального осуществления опеки по возможности на заключительных этапах принудительного лечения (когда уже можно судить о его эффективности) с целью облегчения последующей (после его прекращения) социальной адаптации. Отступление от этого требования возможно в случаях, если а) родственники обращаются в суд по собственной инициативе, не считаясь с возражениями врачей; б) возникает безотлагательная потребность совершения от лица больного какой-либо необходимой для него сделки (заключения договора, обмена жилплощади, купли продажи и др.), а он к этому самостоятельно не способен. В последнем случае по достижении полноценной ремиссии дееспособность может быть восстановлена еще до прекращения принудительного лечения.

3. Способность больного параноидной шизофренией понимать значение своих действий и руководить ими следует оценивать, исходя из интегративного анализа комплекса клинико-психопатологических, процессуально-динамических, социально-психологических факторов.

3.1. Из клинико-психопатологических факторов, исключающих данную способность, наибольшее значение имеют: актуальная галлюцинаторно-бредовая симптоматика (паранойяльный, параноидный, аффективно-параноидный, парафренный синдромы); выраженные проявления процессуального дефекта, особенно апатико-абулического и психопатоподобного типа; резистентность к терапии.

3.2. Из процессуально-динамических факторов, наибольшее значение в этом отношении имеет безремиссионный тип течения параноидной шизофрении (или затяжной характер шуба). Напротив приступообразное течение, особенно с возможностью возникновения полноценных ремиссий, говорит за дееспособность пациента или о необходимости отложить рассмотрение этого вопроса до наступления ремиссии.

3.3 При прочих равных условиях судить о степени нарушения (сохранности) у больного способности понимать значение своих действий и руководить ими следует с учетом его фактической социальной адаптации (профессиональная трудоспособность, сохранность или утрата коммуникативных навыков, наличие семьи, гармоничность или дисгармоничность семейных отношений и т.п.), а также характера и степени вовлеченности пациента в реабилитационные процессы, трудо- и социотерапию за время пребывания в стационаре.

4. Специфическим основанием для инициации вопроса о лишении дееспособности больных параноидной шизофренией, совершивших общественно-опасные деяния, является устойчивое бредовое поведение, проявляющееся в юридически оформляемых поступках (например получение кредита, регистрация фиктивного брака), наносящих ущерб окружающим или самому больному (включая и опасное деяние, повлекшее назначение данного принудительного лечения). Признание больного недееспособным с последующим установлением опеки является действенным средством предупреждения повторных общественно опасных деяний такого рода.

5. Возникновение спонтанной и/или терапевтической ремиссии (при ее достаточной стойкости и глубине) у больного параноидной шизофренией, ранее признанного недееспособным, является основанием для инициирования вопроса о восстановлении дееспособности. Эта мера расширяет возможности ресоциализации больного и, таким образом, снижает риск повторных опасных деяний.

Заключение.

В новых социально-экономических и правовых условиях наиболее уязвимыми категориями населения оказались лица, страдающие психическими расстройствами. Спектр вопросов, касающихся защиты их прав и интересов, достаточно широк и включает в себя, в том числе, и актуальную в настоящее время, проблему дееспособности. Большую социальную значимость вопросов дееспособности отмечал еще

B.П.Сербский (1895), указывая на трудности при определении степени психических изменений в ходе проведения судебно-психиатрической экспертизы.

В последнее время отмечается неуклонный рост судебно психиатрических экспертиз по гражданским делам, с 1996г. по 2006г. количество их увеличилось в 2,3 раза, среднегодовой прирост составил +9,1%. Причем этот рост обусловлен продолжающим увеличиваться числом экспертиз на предмет признания гражданина недееспособным. Как видно из аналитического обзора основных показателей деятельности судебно-психиатрической службы РФ за 2006г, число экспертиз о признании лица недееспособным увеличилось с 14070 в 1996г. до 33308 в 2006г. (в 2,4 раза). В 2006г. данный вид экспертиз осуществлялся в 94,1% случаев от общего числа освидетельствованных в гражданском процессе, недееспособными' были признаны 93,4% подэкспертных (Мохонько А.Р., Муганцева JI.A, 2007).

Изучению вопросов судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе по дееспособности посвящены работы многих отечественных и зарубежных исследователей (Сербский В.П., 1895; Корсаков

C.С., 1906; Фрейеров О.В., 1955,1958; Холодковская Е.М., 1964, 1967; Лунц Д.Р., 1969; Яхимович Л.А., 1974; Шостакович Б.В. (1973-1982, 1992), Василевский В.Г., 1978; Горинов В.В., 1979; Васюков С.А., 1989; Черный В.А., 1996; Печерникова Т.П., Бутылина Н.В., 1999; Харитонова Н.К., Кадина Т.И., Носова С.Н., Королева Е.В., 1995; Дмитриева Т.Б., Иммерман К.Л., 2000; Ружников А.Ю., 2002; Малкин Д.А., 2003; Krafft-Ebing R., 1895; Aschaffenburg

G., 1944; Schneider К., 1956; Luthe R., 1972; Schumann, 1975 Stevenson C, Capezuti E., 1991; Gove D., Georges J., 2001 и др.).

Подробному изучению клинических, социальных и юридических критериев дее-недееспособности в нашей стране посвящены многочисленные работы: Е.М. Холодковская (1956-1975), Б.В. Шостакович (1973-1977), Д.Р. Лунц (1969, 1975), В.В. Горинов (1977, 1979, 1995), В.Г. Василевский (1977, 1978), В.П. Котов (1980), Т.П. Печерникова (1985), С.А. Васюков (1989, 1995), Б.В. Шостакович, А.Д. Ревенок (1992), Г.В. Морозов,

H.М. Жариков, Д.Ф. Хритинин (1997). В исследованиях этих авторов постулировалось, что понятие дее-недееспособности психически больных вытекает из единства медицинского и юридического критериев и диагноз психического заболевания (медицинский критерий) сам по себе не детерминирует экспертную оценку, а имеет значение степень психической измененности, тяжесть и выраженность психических расстройств.

В работах по судебно-психиатрической экспертизе в гражданском процессе сформулирована новая концепция оценки психического состояния лиц, страдающих хроническим психическим расстройством (Дмитриева Т.Б.,; Харитонова Н.К., Иммерман К.Л., Королева Е.В. 2000). В ее основе лежит положение о дифференцированном подходе к оценке позитивных и негативных расстройств. Переход на международную классификацию психических расстройств (МКБ — 10, 1992г.) обусловлен необходимостью через новые диагностические параметры переосмыслить методологию экспертного подхода к выделению экспертных критериев дее-недееспособности.

Наиболее трудной в клинико-экспертной диагностике и наименее разработанной с точки зрения методологии является экспертный анализ шизофрения (Харитонова Н.К., Королева Е.В., 2004, 2008).

В течение последнего времени продолжается видоизменение преобладающих в экспертной практике форм шизофрении, отличающихся более легким, часто одноприступным течением. Больные в связи с этим чаще начинают более активно участвовать в общественной жизни, вступать в различные правовые отношения. В связи с этим прогнозировать последующее течение заболевания, характер и глубину психических расстройств, возможную частоту обострений или приступов, устойчивость последующей ремиссии и структуру формирующегося процессуального дефекта по особенностям психического состояния больного на момент обследования становится все труднее. Учитывая это, при экспертизе на предмет дееспособности больных, даже прогностически неблагоприятной -параноидной формой шизофрении, с непрерывным или приступообразно-прогредиентным типом течения усложняющимися приступами, с выраженным эмоционально-волевым дефектом, в экспертной оценке крайне важным становится характеристика социального функционирования больного, которая в определенной степени отражает аспекты дееспособности. Таким образом, происходящий патоморфоз шизофрении, проявляющийся в изменении формы течения, клинической картины, тяжести и глубины специфического дефекта, изменяет прогноз данного психического расстройства, делая его во многих случаях более благоприятным, что имеет, немаловажное значение при оценке категории дее-недееспособности и еще более затрудняет экспертную оценку (Харитонова Н.К., Королева Е.В., 2004).

Стоит отметить, что контингент больных шизофренией является также наиболее многочисленным среди психически больных, находящихся на принудительном лечении, и имеет тенденцию к увеличению (Мальцева М.М., Котов В.П., 1999; Шостакович Б.В., Кондратьев Ф.В., 2000).

Вопросы определения дее-недееспособности больных шизофренией, находящихся на принудительном лечении, имеют свою специфику, обусловленную особенностями течения заболевания, склонностью больных к диссимуляции, большой длительностью принудительного лечения и связанными с этим явлениями госпитализма, и до настоящего времени не разрабатывались. В связи с этим в отношении этой группы больных четких критериев, определяющих необходимость инициации признания больного недееспособным, на данный момент не определено. Дифференцированный подход к инициированию процедуры лишения больного дееспособности и дальнейшее адекватное осуществление опеки над больными, находящимися на принудительном лечении, несомненно, может сыграть положительную роль в реабилитации душевнобольных, находящих на принудительном лечении. Для больных с глубокими проявлениями дефекта, выраженными нарушениями интеллектуально-мнестической сферы, явлениями социальной дезадаптации, опека необходима и соответствует своему основному назначению — защите их прав и интересов. Кроме того, рядом авторов отмечается, что при адекватном осуществлении опеки над такими больными в дальнейшем становиться возможным проживание их в домашних условиях, снижается, их общественная опасность (Бережная Н.И., 1978, Сапожникова И.Я., 1978, Москвичева А.Ф. 1978).

JI.A. Яхимович (1994), изучая вопросы опеки психически больных, рассматривала лишение дееспособности и установление опеки, как одну из мер профилактики общественно опасных действий. Автор дополнительно указал, что фактор социально опасного поведения больного не должен играть самостоятельной роли, а должен учитываться в сочетании с другими группами признаков, имеющих судебно-психиатрическое значение. Кроме того при своевременном признании больного недееспособным и установлением над ним опеки частота повторных ООД больных значительно уменьшается.

В настоящее время научных работ, посвященных разработке проблематики комплексной клинико-социальной оценки лиц, признанных недееспособными, страдающих параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении недостаточно освещены в изучены, Реабилитация следует понимать как восстановление индивидуальной и общественной ценности больного, его личностного и социального статуса. Реабилитация психически больных в период принудительного лечения имеет свои особенности, связанные с асоциальными тенденциями данной категории пациентов. При разработке реабилитационных мероприятий недостаточно широко рассматриваются проблемы, связанные с «госпитализмом», обусловленные социальное депривацией, биологической дезадаптацией и утратой (полной или частичной) профессиональных навыков. У больных шизофренией с длительным сроком изоляции этот синдром выражен в особо тяжелой форме из-за повышенной «чувствительности к «социальной дестимуляции» (Логвинович Г.В., Семке А.В., 1995)

Проведенные научные исследования в основном посвящены гражданской экспертизе в целом, и только в части из них были затронуты некоторые вопросов дееспособности больных, находящихся на принудительном лечении (Горинов В.В., 1981; Яхимович J1.A., 2007). Специального исследования, направленного на изучение теоретических, методологических и практических аспектов дееспособности лиц страдающих шизофренией, находящихся на принудительном лечении не проводилось.

Таким образом, актуальность данного исследования обусловлена тем, что при всевозрастающем числе судебно-психиатрических экспертиз на предмет признания больных шизофренией недееспособными, отсутствуют теоретически обоснованные клинико-социальных критерии признания лиц с параноидной формой шизофрении, находящихся на принудительном лечении, недееспособными.

Целью работы являлась разработка клинико-социальных критериев признания больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении, недееспособными.

Впервые разработана методология клинико-социального анализа параметров психо-социального функционирования и уровня адаптирования больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении, значимых для определения недееспособности.

На основании сравнительной характеристики клинических, личностных и микросоциальных факторов, у дееспособных и недееспособных больных параноидной шизофренией выделены экспертно значимые критерии, определяющие наиболее оптимальный подход к оценке недееспособности.

Впервые дана дифференцированная оценка клинико-социального прогноза для лиц, страдающих параноидной шизофренией с различным типом течения.

На основании анализа выявленных клинико-психопатологических и социальных факторов определены показания для инициации процедуры признания лица, находящегося на принудительном лечении, недееспособным

Определены клинико-социальные параметры личностного статуса больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении значимых для оценки прогноза адаптированностидезадаптированности этих пациентов к микросоциуму.

Выделены клинико-социальные характеристики определяющие дифференцированную экспертную оценку при решении вопросов дее-недееспособности перед окончанием принудительного лечения и выписки в реальную социальную среду.

Разработанная методология клинико-социального прогноза имеет значение не только для врачей, осуществляющих принудительное лечение, психиатров экспертов, но и для врачей ПНД обеспечивающих динамическое наблюдение этих пациентов после снятия принудительного лечения. Проведенная научно-методическая разработка оптимизирует преемственность наблюдения лиц, страдающих шизофренией на различных этапах лечения, что снижает риск повторных ООД.

Разработанные клинико-социальные показания, определяющие необходимость решения вопроса о дееспособности больных, страдающих параноидной шизофрении, находящихся на принудительном лечении, могут быть использованы в практической деятельности врачей психиатров, осуществляющих проведение принудительного лечения, психиатров экспертов и врачей психиатров ПНД.

В соответствии с целями и задачами проведено изучение клинико-социального статуса 100 больных параноидной шизофрении, совершивших ООД и находящихся на принудительном лечении. Исследована выборка из 40 больных шизофренией признанных недееспособными, находящихся на стационарном принудительном лечении в Московской городской психиатрической больнице №5 и Московской клинической психиатрической больнице №1 им. Н.А. Алексеева. Группу сравнения составили 60 больных шизофренией, которые также находились на стационарном принудительном лечении в указанных больницах, но вопрос о дееспособности в отношении них не решался. Клинико-социальные характеристики группы сравнения сопоставимы с аналогичными данными основной группы.

Все обследованные были мужского пола. По возрастному составу преобладали лица среднего возраста: большинство обследованных находилась в возрастном интервале от 26 до 55 лет (68%), при этом в возрастной группе от 36 до 55 лет - 50% обследованных, от 26 до 35 лет -18 %, больных в возрасте старше 66 лет было 10%. Средний возраст обследованных - 47 лет. Все пациенты страдали параноидной шизофренией с разными типами течения: непрерывный тип течения, со стабильным дефектом (F 20.00) - 75 больных (75%), эпизодический тип с нарастающим дефектом (F 20.01) - 25 случаев (25%).

Большинство обследованных были привлечены к уголовной ответственности за правонарушения против жизни и здоровья - 59 пациентов (59%), что еще раз подтверждает данные о повышенной социальной опасности больных шизофренией. 24 обследованных (24%) находились на принудительном лечении в стационаре общего типа, 76 (76%) - лечение в отделениях специализированного типа.

Средняя длительность стационарного принудительного лечения составила 12,6 лет, 29% обследованных находится на принудительном лечении более 16 лет. Такая длительность пребывания на принудительном лечении, определялась больше социальными, чем клиническими параметрами, и часто была связана с утратой больным микросоциальных связей.

Социальный статус обследованных характеризовался следующими показателями: большинство больных до помещения на принудительное лечение занимались физическим трудом - 78 (78,0%), высококвалифицированным трудом занималось 11 обследованных (11,0%), не работали 11 (11,0%) обследованных. В процессе течения болезни в 70,0% случаев отмечалось либо снижение квалификации, либо ее потеря (41,0% и 29,0% соответственно), в 11 % случаев больные не могли овладеть какой-либо специальностью и только в 19% случаев не отмечалось снижения квалификации. До поступления на принудительное лечение 19 (19,0%) больных не имели группы инвалидности, однако на момент обследования всем больным была установлена инвалидность первой и второй групп. Указанные данные свидетельствует об изначально низком уровне трудовой адаптации больных, поступающих на принудительное лечение, обусловленным, в основном, тяжелым течением заболевания. На это указывает частые обострения психотической симптоматики, госпитализации в психиатрический стационар, нарастание дефицитарной симптоматики.

Обработка всех полученных данных проводилась с помощью программы Statistica 6.0, включала в себя анализ встречаемости изучаемых признаков внутри каждой группы и в соотношении двух групп, а также оценку их статистической достоверности.

При изучении клинико-социальных факторов, имеющих значение для решения вопроса о лишении дееспособности больных шизофренией, находящихся на принудительном лечении получены следующие данные. В первой, основной группе 50% обследованных лиц находились в возрастном интервале от 46 до 65 лет, 30% больных находились в возрасте от 16 до 45 лет; а старше 66 лет - 20,0% случаев, средний возраст обследованных в первой группе составил - 54 года. В группе сравнения преобладали больные более молодого возраста: 60,0% обследованных были в возрастном интервале от 16 до 45 лет (р<0,01); 40,0 % - старше 46 лет, средний возраст в группе сравнения — 42 года. Обследованные больные основной группы относились к более старшему возрастному периоду (54 года) и более длительное время находились на принудительном лечении, что сопровождалось утратой связей с микросоциальной средой.

Больные первой группы достоверно (р<0,01) более длительное время находятся на принудительном лечении: от 1-2 лет - 2-ое больных (5%), от 3 до 5 лет - 7 больных (17,5%), от 6 до 9 лет - 6 больных (15%), от 10 до 15 лет - 7 больных (17,5%)), и дольше 16 лет - 18 больных (45,0%). Таким образом, в этой группе процент больных, находящихся в стационаре от 10 и более лет, составляет 62,5%. Во второй группе в 66,7% случаев длительность пребывания на принудительном лечении составила до 10 лет, а именно 1-2 года - 15 человек (25,0%), от 3 до 5 лет - 11 (18,3%), от 6-9-ть лет - 14 (23,3%). От 10 до 15 лет было 8 больных (13,4%). Количество лиц, находившихся в стационаре более 16 лет, было 12, что составило 20%.

В клинической картине больных первой группы, длительно находящихся на стационарном принудительном лечении (более 16 лет), ведущими были дефицитарный и парафренный синдромы: парафренный синдром выявлялся у 27,8 % обследованных, дефицитарный - у 44,4%. Во второй группе среди лиц длительно находящихся на стационарном принудительном лечении ведущими были галлюцинаторно-параноидный и дефицитарный синдромы: 33,3%) и 41,7% больных соответственно, в 25,0% случаев отмечался параноидный синдром.

Данные клинико-психопатологические соотношения указывают на то, что пациенты признанные недееспособными и длительно находящиеся на принудительном лечении (более 10 лет) выявляют клиническую симптоматику, характеризующуюся выраженными процессуальными изменениями личности, по типу дефектных и парафренных состояний. В группе сравнения у пациентов, также длительно находящихся на лечении, наряду с дефицитарными расстройствами, наблюдались продуктивная психотическая симптоматика, в форме галлюцинаторно-параноидного и параноидного синдрома.

Следовательно, клиническое состояние больных первой (основной) группы исследования определялось дефицитарными и парафренными состояниями, что свидетельствовало о стабилизации течения болезни со стойкой социальной дезадаптацией.

В группе сравнения наблюдались обострения с продуктивными психотическими расстройствами, что свидетельствовало о динамических сдвигах в течение болезни и сопровождалось сохранением общественной опасности этих лиц.

Процент лиц, совершивших повторные ООД и вновь поступивших на принудительное лечение в первой группе равнялся 10%. Интервал рецидива общественно-опасного деяния в основной группе в большинстве случаев был от 1-го года до 3-х лет - 80,5%), менее 1-го года - 19,5%.

Во второй группе повторность была более высокой - 20,4%, интервал рецидива от 1-го года до 3-х лет составил - 36,2%, более 3-х лет - 18,2%, до 1-года - 45,6% , между группами выявлены достоверные различия р<0,01. Косвенно это указывает на то, что обращение к институту недееспособности лиц, страдающих параноидной шизофренией и находящихся на принудительном лечении имеет социально-профилактическое значение. Анализ характера общественно-опасных действий, совершенных больными, показал, что их большая часть приходится на преступления против личности. Более половины пациентов, как основной группы, так и группы сравнения: 22 (55,0%) и 37 (61,7%>) соответственно, совершили правонарушения против жизни и здоровья, 10 (25,0%) обследуемых первой группы и 8 (13,3%) пациентов второй - совершили правонарушения против собственности.

Хулиганские действия отмечались у 5 больных (12,5%) основной и также у 5 больных (8,4%) группы сопоставления. Правонарушения против личности и имущества наблюдались в 7,5 % случаев (3 пациента) в первой группе и в 13,3% (8 пациентов) во второй. Сексуальные правонарушения отмечались только среди больных группы сравнения - 2 человека (3,3).

Клинико-динамический анализ на период начала болезни в первой и во второй группе вывил следующее. В основной группе обследованных начало заболевания пришлось на более «взрослый период» жизни пациентов (20-29 лет) и чаще всего связано с продуктивно-психотической симптоматикой. В группе сравнения начало заболевания у больных приходилось на более ранний возрастной период (16-19 лет) и проявлялось в основном личностным сдвигом с психопатоподобными расстройствами. У больных первой группы на момент поступления на принудительное лечение в основном выявлялась продуктивная психотическая симптоматика: у 18 обследованных ведущим был параноидный синдром (45,0%), у 13 - галлюцинаторно-параноидный (32,5%); только у 4 обследованных (10%) отмечалось выраженное эмоционально-волевое снижение, с преобладанием апато-абулической симптоматики.

В группе сравнения у большинства обследованных - 36 человек (60,0%) -на момент поступления на принудительное лечение выявлялся психотическая симптоматика: у 15 (25,9%) обследованных выявлялся параноидный синдром, у 21 пациента (35,1%) отмечался галлюцинаторно-параноидный синдром; в 20,0% (12 обследованных) случаев ведущей была негативная психопатоподобная симптоматика.

При клинико-динамическом анализе на момент обследования в первой группе в 42,5% случаев (17 пациентов) ведущей стала дефицитарная симптоматика; галлюцинаторно-параноидный и параноидный синдромы сохранялись у 6 (15%) и 3 (7,5%) больных соответственно, и в 27,5% случаев (11 обследованных) ведущей стала парафренная симптоматика. В этой группе чаще наблюдался апатико-абулический у 24 больных (58,8%) и несколько реже параноидный тип дефекта - 14 больных (35,5%). Во второй группе распределение негативных и продуктивных было более равномерным: у 29 (48,7%) обследованных отмечался параноидный тип дефекта, у 26 (43,3%) - апато-абулический, у 5 (8%) психопатоподобный тип дефекта, негативных и продуктивных расстройств было более равномерным: у наряду с тем, что у большинства обследованных выявлялась дефицитарная симптоматика - 42,6%, парафренный синдром наблюдался намного реже - у 7,4% обследованных (р<0,01).

Клинико-социальный анализ в основной группе и группе сравнения показал следующее. Существенных различий между группами в отношении образовательного уровня не установлено. Половина обследованных как основной, так и группы сравнения получила средне-специальное образование, высшее образование имели в первой группе - 20,0%, во второй — 13,4%, характеристика трудовой деятельности показала, что большая часть больных обеих групп в течение жизни, занималась физическим квалифицированным трудом. В первой группе интеллектуальным трудом занимался больший процент обследованных (17,5%), чем во второй (6,7%). Установлены определенные различия между группами по уровню трудовой дезадаптации. У пациентов основной группы снижение и полное нарушение трудовой адаптации встречалось чаще, чем в группе сопоставления: 32 (80%) обследованных первой группы и 39 (65%) во второй. Эти данные касались нарушения трудовой деятельности пациентов, занимавшихся как физической, так и интеллектуальной трудовой деятельностью. Трудности, связанные с трудовой адаптацией пациентов основной и группы сравнения группы были обусловлены непрерывно-прогредиентным течением шизофрении, проявляющимся в форме частых обострений галлюцинаторно-параноидной симптоматики с постепенном нарастании эмоционально-волевых нарушений, что приводило, в большинстве случаев, к определению больным второй группы инвалидности.

Абсолютному большинству больных как первой, так и второй групп (85,0% и 81,3% соответственно) вторая группа инвалидности была определена в наиболее трудоспособном возрасте от 20 до 40 лет (80 % в основной и 79,6% - в группе сопоставления) еще до поступления на принудительное лечение.

При анализе семейного статуса пациентов установлено следующее. Большинство больных (60% - в первой группе, 62,7% - во второй группе) в течение жизни не вступали в брак и не имели детей. На момент предшествующий совершению правонарушения, чаще всего больные обеих групп проживали вместе со своими родителями (в первой группе 57,5%, во второй - 56,6%). Семейные взаимоотношения поддерживала малая часть обследованных как первой, так и второй групп: с женой проживали 15% больных первой группы и 18,5% второй, с сожительницей в первой группе проживали - 2,5%, во второй - 3,7%, с детьми в первой группе - 2,5% , во второй - 1,9%, У больных отмечались в основном тяжелые, конфликтные отношения со своими близкими родственниками. Большинство больных до поступления на принудительное лечение имели жилплощадь, на которой проживали со своими родственниками. Можно констатировать, что неспособность больных завести семью, поддерживать теплые отношения с родственниками определялось непрерывным типом течения заболевания с частыми обострениями психотической симптоматики, обуславливающими длительные госпитализации в психиатрические больницы, а также наличием актуальных бредовых идей отношения и преследования, направленных на близких родственников или выраженностью нарастающего эмоционально-волевого дефекта у пациентов обеих групп.

В аспекте анализа инициации процедуры лишения дееспособности больных, страдающих шизофренией, находящихся на принудительном лечении установлено. В подавляющем большинстве случаев больных основной группы (97,5%) проводилась амбулаторная судебно-психиатрическая экспертиза на предмет признания их недееспособными.

Инициаторами лишения дееспособности в 75% случаев выступал будущий опекун, которым часто становился один из родителей больного - 14 (35%) случаев, в 15% случаев инициаторами являлись (6 обследованных) сестра или брат, в таком же проценте случаев (15%) - жена, дети - у 4-х (10%) обследованных. У 10 больных (25%) опекуном выступала психиатрическая больница. Большинство больных были лишены дееспособности в молодом возрасте (18-39 лет) — 24 больных (60%). В меньшем числе случаев больные были лишены дееспособности в возрастном периоде от 40 до 60 лет - 12 больных (30,0%).

На момент лишения больных дееспособности их клиническое состояние характеризовалось длительно сохраняющейся, резистентной к терапии психотической симптоматикой: у 11 человек (27,5%) выявлялся галлюцинаторно-параноидный синдром, у 10 человек (25,0%) параноидный, у 7-ми обследованных (1,5%) - парафренный синдром, а также процессуальным дефектом со снижением уровня поведенческой и социальной активности - 12 больных (30%).

В течение первых двух лет пребывания на стационарном принудительном лечении - 20 человек (50,0%) в основной группе были признаны недееспособными; на 3-6-ом году прохождения принудительного лечения - 10 больным (25,0%), 4 больных (10,0%) признаны недееспособными на 7-10-ом году принудительного лечения, 6 больным (15,0%>) случаев экспертиза проводилась на 11-ый год и в течение более длительного времени принудительного лечения. В основном признание больных недееспособными, в течение первых трех лет пребывания на принудительном лечении было обусловлено необходимостью родственниками больных разрешать социальные вопросы, связанные с получением пенсии пациента, с ограничением возможности больного совершать сделки во время проведения ему принудительного лечения.

В отношении лиц, которые находились на принудительном лечении более 16 лет, чаще возникала необходимость возложения опекунских обязанностей на психиатрическую больницу по месту нахождения пациента. Это было связано со следующими причинами: часть опекунов (чаще родители больных) самостоятельно отказывались от выполнения своих обязанностей, в связи с преклонным возрастом и невозможностью навещать подопечных; в ряде случаев у больных сохранялись бредовые идеи отношения к опекуну, актуальность которых была высока и отношения между родственниками и пациентами были конфликтными, что определяло отказ опекунов от выполнения своих обязанностей. Существенным, как показала практика, является также вопрос, связанный с необходимостью перевода данной части больных в психоневрологические интернаты. В ряде случаев психиатрическая больница, активно ходатайствовала через психоневрологический диспансер о снятии с опекуна его обязанностей в связи с недолжным их исполнением.

Стоит отметить, что при рассмотрении вопросов экспертной оценки дееспособности больных, страдающих параноидной формой шизофрении, находящихся на принудительном лечении, ведущим остается клинико-динамический принцип, позволяющий по особенностям психического состояния больного прогнозировать последующее течение заболевания, характер и глубину психических расстройств, возможную частоту обострений, устойчивость последующей ремиссии и структуру формирующуюся дефекта. Признание таких больных недееспособными и учреждение опеки должно преследовать перед собой основную цель - защиту интересов и прав больного.

Проведенный анализ клинико-психопатологических, клинико-динамических и социальных характеристик больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении и признанных недееспособными показал, что в экспертной оценке ведущим является клинико-динамический принцип.

Клинико-психопатологический анализ психических расстройств этих лиц при экспертной оценке дее-недееспособности должен быть дополнен социальными показателями, которые существенно различаются при продуктивных психотических расстройствах (галлюцинаторный, галлюцинаторно-бредовый, парафренный синдромы) а также дефицитарных состояниях.

Установлено, что доминирование дефицитарной симптоматики со снижением поведенческой и социальной активности сопровождается стойким снижением социальной адаптации, с утратой трудоспособности, распадом микросоциальных семейных связей, расстройством прогностических функций в социальном функционировании. В целом это определяет недееспособность этих лиц, и таким образом выполняет социально профилактическую функцию (предупреждение повторных ООД) и правозащитную функцию.

Стоит отметить, что одно из направлений организационной работы, связанной с различными мерами профилактики ООД больных, находящихся на принудительном лечении, это укрепление преемственности между стационарным и диспансерным видами психиатрической помощи. С 1988г. определенные изменения в направлении совершенствования и дифференцированного применения мер профилактики ООД осуществлялось и на законодательном уровне. Это касалось в частности изменений, внесенных в УК РСФСР с целью организации нового вида принудительного лечения, предназначенного главным образом для больных с преобладанием дефицитарных расстройств.

На данный момент при поступлении больных в психоневрологические интернаты применяется Инструкция министерства здравоохранения СССР от 07.09.1978 N 06-14/12 «О медицинских показаниях и противопоказаниях к приему в дома-интернаты», в которой указывается, что в психоневрологический интернат принимаются лица с умственной отсталостью в степени выраженной дебильности, имбецильности и идиотии, а также лица, страдающие затяжными формами психических заболеваний, состояние которых характеризуется отсутствием острой пб психической симптоматики, наличием слабоумия или грубых проявлений психического дефекта: а) шизофрения с выраженным дефектом личности вне обострения психотической симптоматики; б) различные формы эпилепсии с явлениями слабоумия и редкими (не более 5 раз в месяц) судорожными припадками и эквивалентами; в) последствия черепно-мозговых травм с явлениями слабоумия; г) последствия инфекционных и других органических заболеваний головного мозга (энцефалиты, туберкулезные менингиты, менингоэнцефалиты, сифилис мозга и др.) с явлениями слабоумия; д) последствия хронического алкоголизма с явлениями выраженного органического слабоумия; е) сосудистые и сенильные заболевания с явлениями слабоумия без выраженного психомоторного беспокойства и длительных или рецидивирующих состояний измененного сознания.

Противопоказанием к направлению в психоневрологический интернат являются острые и подострые стадии психических заболеваний и состояния обострения хронического психического заболевания; психические заболевания характеризующиеся выраженной психотической симптоматикой, грубыми нарушениями влечения и расстройствами поведения, опасными для самого больного и окружающих (половые извращения, гиперсексуальность, садистические наклонности, склонность к агрессии, побегам, поджогам, дромомании, отказы от пищи, суицидальные тенденции и т.д.): а) любые приступообразные или прогредиентно текущие психические заболевания со склонностью к частым обострениям или рецидивам болезни с частыми декомпенсациями, нуждающиеся в специальном стационарном лечении; б) эпилепсия с судорожным синдромом другой этиологии с частыми (более 5 раз в месяц) припадками, эпилептическому статусу, сумеречным состояниям сознания, дисфориями; в) хронический алкоголизм, наркомания, а также другие психические заболевания, осложненные хроническим алкоголизмом или любыми видами наркомании; г) выраженные депрессивные и маниакальные состояния личного генеза, затяжные реактивные состояния; д) выраженные психопатоподобные синдромы, а также психопатии аффективные, эксплозивные, параноидные, паранойяльные, истерические.

Учитывая результаты нашей работы, следует отметить, что актуальным является проблема, связанная с переводом лиц в психоневрологические интернаты, которым проводится принудительное лечение, страдающих шизофренией, в психоневрологические интернаты. С нашей точки зрения, больные, длительное время находящиеся на принудительном лечении, в клинической картины которых ведущие позиции занимает состояние дефекта апатоабулического и параноидного типов. наличие шизофренического дефекта с преобладанием апатико-абулической симптоматики с явлениями вялости, аспонтанности, безразличия пациента к окружающему в подавляющем большинстве случаев вызывает необходимость установления опеки. Этого рода больные в первую очередь нуждаются в защите их гражданских прав и интересов, в устройстве их материально-бытовых условий, поскольку имеющиеся дефект симптомы исключают их возможность самостоятельно заниматься этими вопросами. Вследствие крайней вялости и полного равнодушия к своей судьбе эти больные нередко испытывают тяжелые материальные затруднения, от которых страдаю не только сами, но и близкие им лица.

Большинство из данных лиц находятся в периоде сформировавшегося и компенсированного дефекта. У таких больные проявления болезни приобретают привычный стереотипный характер, чему способствует свойственная постпроцессуальным состояниям слабость и инертность нервных процессов. На ранних этапах принудительного лечения инициация признания гражданина недееспособным реализуется родственниками больного и определяется преимущественно социальными показателями (пенсионное обеспечение, ограничение возможности совершения сделок). На поздних этапах принудительного лечения эта процедура осуществляется администрацией психиатрического стационара и определяется в основном психопатологическими характеристиками состояния больного и направлена на защиту его интересов и прав, так и на обеспечение преемственности в динамическом наблюдении и социальной поддержке после окончания принудительного лечения.

Список научной литературыГолубовский, Дмитрий Анатольевич, диссертация по теме "Историография, источниковедение и методы исторического исследования"

1. Алимханов Ж.А. Параноидная шизофрения (структура и динамика бредовых синдромов). Алма-Ата: Казахстан, 1987. — 157с.

2. Булавенко Н.Д. Типы течения шизофрении и вопросы дееспособности.

3. Клинические и организационные вопросы судебной и общей психиатрии. Калуга, 1975.

4. Боброва И.Н., Холодковская Е.М. Роль принудительного лечения в предупреждении повторных общественно опасных действий психически больных. В кн.: Клинические и организационные вопросы судебной и общей психиатрии. М. 1975.

5. Боброва И.Н. Понятия недееспособности и невменяемости и их различие // Судебная психиатрия. М., 1988. С. 73-74.

6. Василевский В.Г. Некоторые особенности определения дееспособности у больных шубообразной шизофренией// Практика судебно-психиатрической экспертизы. -М., 1972. Вып. 20. с 50-53.

7. Василевский В.Г. Судебно-психиатрическая экспертиза больных приступообразно-прогредиентной шизофренией в гражданском процессе: дисс. . канд. мед. наук. М., 1978.

8. Васильев П.П. Вопросы дееспособности и правоспособности нервно- и душевнобольных в свете общей теории правого регулирования. // Вопросы неврологии. Л., 1959, с 146-147.

9. Васюков С.А. Судебно-психиатрическая экспертиза больных с паранойяльными состояниями в гражданском процессе: Дисс. . канд. мед. наук. М., 1989. - 161 с.

10. Васюков С.А. О дее-, недееспособности больных шизофренией спаранойяльным синдромом // Вопросы диагностики в экспертной практике.-М., 1987. С.165-169.

11. Воробьев В.Ю. Шизофренический дефект (на модели шизофрении, протекающей с преобладанием негативных расстройств): Автореф. дис. .докт., мед. наук. М., 1988. 44с.

12. Горева М.М., Шостакович Б.В. О дееспособности больных шизофренией. «Судебно-медицинская экспертиза», 1973, № 3.

13. Горева М.М., Шостакович Б.В. Дееспособность и вопросы ресоциализации больных шизофренией. — Журн. невропат, и психиат.1974, № 5.

14. Горинов В.В. Катамнез больных вялотекущей шизофренией, признанных недееспособными // Судебно-психиатрическая экспертиза. М., 1977. - Вып. 29. - С. 69-75.

15. Горинов В.В. Судебно-психиатрическая экспертиза больных вяло текущей шизофренией в гражданском процессе: Автореф. дис. канд. мед. наук. -М., 1979. 15 с.

16. Горинов В.В., Горева М.М., Василевский В.Г. Теоретические вопросы дееспособности психически больных по законодательствам некоторых зарубежных стран. — Теоретические и организационные вопросы судебной психиатрии. М., 1979.

17. Горинов В.В. Катамнез больных шизофренией, признанных недееспособными в период принудительного лечения. Актуальные вопросы принудительного лечения психически больных, совершивших общественно опасные действия. М., 1983.

18. Горинов В.В., Васюков С.А. Теоретические вопросы судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе // Социальная и клиническая психиатрия. М., 1993. - № 1. — с. 40-42.

19. Горинов В.В., Васюков С.А., Яхимович JI.A., Филипских В.Е., Левин В.М. Проблема недееспособности и судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе // Актуальные проблемы общей исудебной психиатрии. 1993. - с.32-39.

20. Горинов В.В., Васюков С.А. Теоретические вопросы судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе // Журн. неврол. и психиат. Том. 95. №1, 1995.

21. Горинов В.В., Королева Е.В. Гражданская процессуальная дееспособность больных шизофренией // Судебно-медицинская экспертиза 1996. - № 2. - с.40-43.

22. Комментарий к Гражданскому кодексу РФ. М., 2005.

23. Дмитриева Т.Б., Харитонова Н.К., Иммерман K.JL, Королева Е.В. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе. М., ГНЦ СиСП им. В.П.Сербского, 2000.

24. Жариков Н.М., Морозов Г.В., Хритинин Д.Ф. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе // Судебная психиатрия. М., 1997.

25. Ильинский Ю.И. Клиника параноидной шизофрении в период принудительного лечения. В сб.: Вопросы диагностики в судебно-психиатрической практике. - М.,1987. - С. 41-46.

26. Казаков М.С. Решение социально-правовых вопросов больных стационарных учреждений социального обслуживания (о работе комиссий по опеке и попечительству). Мед. помощь 1999. №4. С.5-7.

27. Казаков М.С. Общественно опасные действия у больных стационарных учреждений социального обслуживания. Российский психиатрический журнал 2000. №1. С18-22.

28. Каминская Ц.З. О дееспособности больных, страдающих шизофренией.

29. Проблемы судебной психиатрии. Вопросы теории и практики судебно-психиатрической экспертизы. Научные труды (выпуск XVII). М., 1966, с. 248-254.

30. Королева Е.В. Экспертиза в гражданском процессе больных шизофренией, осложненной алкоголизмом // Материалы международной конференции психиатров. Москва. 16-18 февраля 1998г.-М., 1998.

31. Королева Е.В., Харитонова Н.К.Современные аспекты и перспективы судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе. Судебная психиатрия. М., 2004. с. 192-205

32. Корсаков С.С. Психиатрические экспертизы. — М., 1904. с.74.

33. Котов В.П. Принудительное лечение в психиатрическом стационаре: Руководство для врачей. М. 2001. - 346 с.

34. Котов В.П. с соавторами. Амбулаторное принудительное наблюдение и лечение у психиатра лиц с тяжелыми психическими расстройствами: Методические рекомендации. М., 2003. С. 24.

35. Котов В.П., Мальцева М.М., Шапкин Ю.А., Яхимович Л.А. Некоторые особенности принудительного лечения больных с наиболее «криминогенными» состояниями в рамках шизофренического процесса. В сб.: Судебная психиатрия., 2005.

36. Котов В.П., Мальцева М.М. Некоторые принципиальные вопросыорганизации принудительного лечения //Принудительное лечение психически больных. М., 1981. - С. 29-37.

37. Котов В.П., Левин В.М. Некоторые нерешенные вопросы недееспособности и опеки // Судебно-психиатрическая экспертиза (вопросы дееспособности психически больных). Сбор. науч. трудов № 34.-М., 1980.

38. Котова Т. А. Клинико-социальная характеристика больных, находящихся на принудительном лечении //Проблемы судебно-психиатрической профилактики. -М., 1994. С. 58-61.

39. Красик Е.Д., Логвинович Г.В. Уровни клинической адаптации у больных шизофренией с приступообразным течением // Журн. невропатологии и психиатрии им. С.С. Корсакова. -1985. Вып. 8. - С. 1212.41 .Крафт-Эббинг Р. Судебная психопатология. Пер. с нем

40. Логвинович Г.В. Структура госпитализма у больных шизофренией с непрерывно-прогредиентным течением (аспекты реабилитации): Дис. . канд. мед. наук. М. 1979. 206с.

41. Лотова И.П. Психологические условия успешности профессиональной деятельности работников специальных социальных служб по адаптации престарелых. — М., 1997.

42. Лунц Д.Р. Клиническое обоснование заключений о дееспособности больных шизофренией в состояние ремиссии. Вопросы судебной психиатрии. - М., 1969.

43. Лунц Д.Р. Вопросы принудительного лечения больных на поздних этапах шизофрении в психиатрических больницах специального типа // Вопросы клиники, терапии и социальной реабилитации психчески больных. М., 1973. - С. 47-50

44. Лунц Д.Р. Вопросы дееспособности больных шизофренией в состоянии ремиссий: Материалы научно-практической конференции по вопросам реадаптации психически больных. -М., 1969. С.21-22.

45. Лунц Д.Р. О трудностях экспертной оценки больных шизофренией в судебно-психиатрической практике // Вопросы организации судебно-психиатрической экспертизы. М., 1975. - С. 13-19.

46. Морозов Г.В. О задачах судебной психиатрии по профилактике общественно опасных действий психически больных // Вопросы судебно-психиатрической экспертизы. М., 1974. - С. 3-9.

47. Мальцева М.М. Общественно опасные действия психически больных и принципы их профилактики: Автореф. дис. .д-ра мед. наук. М., 1987.-38с.

48. Мальцева М.М., Котов В.П. Опасные действия психически больных. М., 1995.-С. 256.

49. Мелехов Д.Е. Клинические дефекты при шизофрении // Шизофрения (вопросы нозологии, патогенеза и анатомии): Докл. на Всесоюзн. совещании по пробл. шизофрении. М.,. 1962. 198 с.

50. Москвичева А.Ф. Опыт работы по опеке над психически больными в условиях работы психоневрологического диспансера. В кн.: Актуальные вопросы организации психиатрической помощи, лечения и социальной реабилитации психически больных. М., 1978.

51. Мохонько А.Р., Муганцева Л.А. Основные показатели деятельности судебно-психиатрической экспертной службы в 2005 году. Аналитический обзор. Под редакцией Т.Е. Дмитриевой, 2006, Вып. 13, 128 стр.

52. Медицинская и судебная психология / Под ред.Т.Б. Дмитриевой, Ф.С. Сафуанова, М., 2004.

53. Новые виды судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе (применительно к закону РФ «О психиатрической помощи и гарантии прав граждан при ее оказании») / Под ред. Т.Е. Дмитриевой. -М., 1993.

54. Печерникова Т.П. Показания к назначению и снятию принудительноголечения больным, совершившим общественно опасные действия// проблемы принудительного лечения психически больных. М., 1978. — С. 14-21.

55. Печерникова Т.П. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе // Судебная психиатрия. М., 1997. - С.136-155.

56. Позднякова С.П., Абросимов A.M. О решении вопросов дееспособности больных параноидной шизофренией, находящихся на принудительном лечении // Судебно-психиатрическая экспертиза (вопросы дееспособности психически больных). М., 1980. С. 32-39.

57. Провозина Г.А., Ельцова Т.П. Вопросы учреждения опеки над больными шизофренией в период принудительного лечения в специальной психиатрической больнице

58. Психические расстройства и расстройства поведения. МКБ-10. — М., 1998.

59. Сербский В.П. Судебная психопатология. Законодательство о душевнобольных. М., 1895. - 224 с.

60. Смулевич А.Б., Воробьев В.Ю. Психопатология шизофренического дефекта (к построению интегративной модели негативных изменений) // Журн. невропатологии и психиатрии. 1988. Т. 88. Вып. 9. С. 100-105.

61. Снежневский А.В. Руководство по психиатрии. — М.: Медицина, 1983. -480с.

62. Современные вопросы дееспособности психически больных / Василевский В.Г., Горева М.М., Горинов В.В. и др. // Материалы VII Всесоюз. Съезда невропатологов и психиатров (Москва, 26-30 мая 1981г.). 1981. - Т. 3. - С. 312-315.

63. Тальце М.Ф. О дееспособности больных вялотекущей параноидной шизофренией // Судебно-психиатрическая экспертиза (вопросы дееспособности психически больных). Сбор. науч. трудов № 34. М., 1980.

64. Течение и исходы шизофрении в позднем возрасте / Под ред. Э.Я. Штернберга. М. Медицина, 1981. 191 с.

65. Трофимова Н.В., Задонская Г.А., Пупышева Г.И. Медико-социальная характеристика пациентов психоневрологического интерната. // Современные аспекты медицины м здравоохранения крупного города. Сб. науч.-практ. работ. Спб. 1997. Вып.2. С.41-44.

66. Успенская Л.Я. Исходы шизофрении (клинико-эпидемиологическое исследование) // Съезд психиатров социалистических стран: Материалы. М., 1987. С. 242-247.

67. Фидлер В.Г. К вопросу о дееспособности психически больных. — В кн.: Клинические и организационные вопросы судебной и общей психиатрии. Калуга, 1975.

68. Фрейеров О.Е. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе // Судебная психиатрия: Учеб. для юрид. ВУЗов. — М., 1954. -с.64-79.

69. Харитонова Н.К., Королева Е.В. Социально-правовые аспекты судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе // Актуальные проблемы психиатрии, наркологии и неврологии. М. — Хабаровск, 1998. — с.268-272.

70. Харитонова Н.К., Иммерман К.Л., Черный В.А. // Российский психиатрический журнал. — 1998. № 1.

71. Харитонова Н.К., Иммерман К.Л., Завидовская Г.И., Качаева М.А., Королева Е.В., Наумович А.О., Сафуанов Ф.С., Черный В.А. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе (клинические и правовые аспекты): Пособие для врачей. М., 1998.

72. Харитонова Н.К., Королева Е.В. Новые аспекты применения комплексной судебной психолого-психиатрической экспертизы в гражданском процессе // Психиатрия на рубеже тысячелетий. — Ростов-на-Дону, 1999. с.477-479.

73. Харитонова Н.К., Королева Е.В. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе как форма защиты подростков -воспитанников интернатов // Российский психиатрический журнал. -1999. № 3. - с.14-17.

74. Харитонова Н.К., Королева Е.В., Корзун Д.Н. Оценка результатов лечения как новый вид экспертизы в гражданском процессе // Вопросы социальной и клинической психиатрии и наркологии. М., 2000. -с.220-221.

75. Харитонова Н.К., Королева Е.В. Новые виды судебно-психиатрической экспертизы в гражданском процессе как форма защиты интересов детей // Российский психиатрический журнал. 2001. - № 4. - с.35-37.

76. Харитонова Н.К., Королева Е.В. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе: Руководство по судебной психиатрии. М., 2004. С.328-364.

77. Харитонова Н.К., Климов В.А. Клинико-социальные характеристики больных с тяжелыми формами психических расстройств, находящихся под диспансерным наблюдением и не лишенных дееспособности // Судебная психиатрия. Вып. №4 М., 2007.-С. 33-46.

78. Холодковская Е.М. Дееспособность психически больных в судебно-психиатрической практике. М.: Медгиз, 1967. - 110 с.

79. Холодковская Е.М., Боброва И.Н. Судебно-психиатрическая экспертиза в гражданском процессе (методические указания) // Практика судебно-психиатрической экспертизы. Сб. науч. трудов № 24. М., 1975. - с. 88-93.

80. Черный В.А. Судебно-психиатрическая оценка психических расстройств органической природы у истцов и ответчиков: дисс.канд. мед. наук. -М., 1996.

81. Шостакович Б.В. К постановке вопроса об «ограниченной дееспособности» психически больных. — Теоретические и организационные вопросы судебной психиатрии. М., 1978.

82. Шостакович Б.В. Некоторые актуальные вопросы принудительного лечения психически больных. // Проблемы принудительного лечения психически больных. М., 1978. С. 3-13.

83. Шостакович Б.В. Вопросы дееспособности и опеки больных шизофренией. // Актуальные вопросы социальной психиатрии. Валдай, 1979, стр. 50-62.

84. Шостакович Б.В., Боброва И.Н., Василевский В.Г., Горева М.М., Горинов В.В., Шибанова Н.И., Шишков С.Н. Судебно-психиатрическая экспертиза больных шизофренией в гражданском процессе (Методические рекомендации). М., 1981.

85. Шостакович Б.В. Принудительное лечение больных шизофренией. // Принудительное лечение в системе профилактике общественно опасных действий психически больных. — М., 1987. С.50-74.

86. Шостакович Б.В., Ревенок А.Д. Психиатрическая экспертиза в гражданском процессе. Киев, 1992, 183 с.

87. Шумаков В.М. Клинические и социально-демографические характеристики больных шизофренией, совершивших общественно опасные действия: Автореф. дис. . .д-ра мед. наук. М., 1975. - 44с.

88. Шумаков В.М., Винокуров А.В. О прогнозировании общественной опасности психически больных // Вопросы диагностики в судебно-психиатрической практике. М., 1987. С. 68-74.

89. ЮО.Юрьева Л.Н. Критерии оценки психического состояния больныхшизофренией, находящихся на принудительном лечении. //Вопросы диагностики в судебно-психиатрической практике. М., 1990. - С. 129135.

90. Юрьева JI.H. Принудительное лечение больных шизофренией, совершивших общественно опасные действия: Автореф. дис. .д-ра мед. наук. М., 1992. - 43 с.

91. Яхимович Л. А. Дееспособность и ее судебно-психиатрические критерии. Правовые вопросы судебной психиатрии (сборник научных трудов). М., 1990, стр. 134-139.

92. ЮЗ.Яхимович Л.А. Клинико-социальная характеристика больных с преобладанием продуктивно-психотических расстройств и особенности их принудительного лечения // Российский психиатрический журнал М. 1999, №4, стр. 54-57.

93. Яхимович Л.А. Защита гражданских прав и опека лиц, находящихся на принудительном лечении в психиатрическом стационаре // Судебная психиатрия. М., 2007. - С.257-265.

94. Эдельштейн А.О. Исходные состояния шизофрении. М., 1938. 394 с.

95. Andreasen N.C. Negative symptoms in schizophrenia. Definition and reliability//Arch. Gen. Psychiatry. 1982. V. 39. P. 784-788.

96. Aschaffenburg G. The psychiatrie aspect of testamentary capacity. Am. J. Psychiat., 1944, 100, 5. s. 606-609.

97. Checkland D. On risk and decisional capacity. J. Med Philos. 2001 Feb; 26 (1): 35-59.

98. Glatzel J. Forensische Psychiatrie. Stuttgart. 1985.

99. Dawsn J, Szmukler G. Fusion of mental heakth and incapacity legislation. Br J Psychiatry. 2006 Jun; 188: 504-509.

100. Redmond F.C. Testamentary Capacity // The Bull. Etine of the American Academy of Psychiatry and the law. 1987. - Vol. 15, N 3. - P. 243-257. Schneider K. Klinische Psychopathologic. - Stuttgart. 1980. - s.174.

101. Zusin J. Negative Symptoms: One They Indigenous Schizophrenia? // Schizophrenia Bulletin. 1985. - Vol. 11, N 3. - P. 461 - 470.