автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.09
диссертация на тему: Поэтика конкретности историзма в русском историко-песенном фольклоре

Полный текст автореферата диссертации по теме "Поэтика конкретности историзма в русском историко-песенном фольклоре"

На правах рукописи

005015409

Игумнов Андрей Георгиевич

ПОЭТИКА КОНКРЕТНОСТИ ИСТОРИЗМА В РУССКОМ ИСТОРИКО-ПЕСЕННОМ ФОЛЬКЛОРЕ

Специальность 10.01.09 - фольклористика

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

1 2 МАР Ш

Улан-Удэ

-2012

005015409

Работа выполнена в отделе литературоведения и фольклористики Федерального государственного бюджетного учреждения науки Института монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения Российской академии наук

Научный консультант доктор филологических наук

Матвеева Руфина Прокопьевна

Официальные оппоненты доктор филологических наук

Неклюдов Сергей Юрьевич

доктор филологических наук Кляус Владимир Леонидович

доктор филологических наук Козлова Наталья Константиновна

Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского»

Защита состоится «28 » февраля 2012 г. в 13 часов на заседании диссертационного совета Д 003.027.02 при Федеральном государственном бюджетном учреждении науки Институте монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения Российской академии наук (670047, г. Улан-Удэ, ул. Сахъяновой, 6).

С диссертацией можно ознакомиться в Центральной научной библиотеке Федерального государственного бюджетного учреждения науки Бурятского научного центра Сибирского отделения Российской академии наук (670047, г. Улан-Удэ, ул. Сахъяновой, 6).

Автореферат разослан «28» января 2012 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

Б.-Х.Б. Цыбикова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Существует область фольклорных явлений, определяющей для которой является категория художественного историзма. Это прежде всего былины, исторические песни и исторические баллады.

Степень изученности всех указанных жанров, в том числе в аспекте их историзма, высока: "

Даны определения жанров, образующих область русского историко-песенного фольклора, и произведена классификация материала.

Прослежен процесс изменения идейно-образного содержания в области русского историко-песенного фольклора в аспекте его референтное™ к изменяющейся действительности.

С формулированы теории и методы исследования, позволяющие представлять процесс жанровой эволюции историко-песенного фольклора как следствие эволюции форм и способов фольклорного историзма.

Установлены линии сюжетно-тематического развития, эволюции, преемственности в рамках жанров или жанрово-тематических разновидностей.

В то же время, все более явственно обнаруживается недостаточность результатов, достигнутых в изучении русского историко-песенного фольклора.

Не снято существенное противоречие в области изучения исторической песни (и вообще историко-песенного фольклора). Если историческая песня - явление фольклорное, то она, по определению, есть явление традиционное, то есть стереотипизированное, клишированное, формульное. Однако, в таком случае, она и не может обладать признаком конкретности художественного историзма, поскольку, с точки зрения теоретической поэтики, вкладывать конкретно-исторический смысл в традиционную формулу - антиисторично.

Повторяемость сюжетных / фабульных схем, мотивов, фабульных ситуаций и их лексического оформления, аксиологии и угла зрения на действительность в области исторической песни и историко-песенного фольклора - факт уже практически самоочевидный. Однако эта повторяемость устанавливается всякий раз в пределах достаточно ограниченной группы текстов, обладающих видимой содержательной и собственно художественной специфичностью. Как следствие, само понятие «историческая песня» не является необходимой научной абстракцией, но лишь очерчивает круг текстов, могущих быть квалифицированных как исторические песни.

Осознана и проблема жанрового единства исторической пест, обусловленная как неясностью критериев жанровой дифференциации мате-

риала, так и, что особенно важно, качественным разнообразием песенных текстов, могущих быть квалифицированными как исторические.

Нерешенность этих проблем и противоречий и обуславливает актуальность темы предлагаемого исследования.

Главной его целью является определение содержания понятия конкретности художественного историзма в его применении к русскому исто-рико-песенному фольклору. Это предполагает рассмотрение тройственного соотношения, с одной стороны, формульности, клишированное™, сте-реотипичности в архитектонике текстов, с другой - их референтности к действительной истории и, с третьей - их художественности.

Соответственно, задачами исследования были определены:

1. Определение глубинного и поверхностного уровней стереотипии в текстах русского историко-песенного фольклора.

2. Типологизация фабульной организации текстов русской исторической песни в аспекте ее зависимости от глубины и содержания конкретно-исторических впечатлений, повлиявших на создание текста.

3. Рассмотрение разных форм стереотипии в их соотношении с теми качествами текстов, которые позволяют квалифицировать их как художественные и конкретно-исторические.

4. Установление форм текстуальной реализации признаков конкретности художественного историзма.

5. Проведение дифференциации жанрового порядка в области исторической песни.

Материалом исследования послужили известные тексты, опубликованные в доступных источниках, чтобы наблюдения автора легко можно было бы проверить. Имея в виду задачу поиска некоего глубинного уровня стереотипии, было бы явно нежелательным и ограничение материала текстами лишь с ясно видимой историчностью содержания. Во избежание опасности повышения статуса заведомо частных качеств до уровня универсалий к рассмотрению привлекаются также былинные и балладные тексты. И наконец, к рассмотрению должны быть привлечены поздние и позднейшие тексты, созданные под сильным влиянием книжной традиции. Именно они могут послужить своего рода маркером максимально возможной степени конкретности историзма в песенных текстах, даже если по своей природе эти тексты полуфольклорны.

Объектом исследования является русский историко-песенный фольклор.

Предметом исследования избрана архитектоника текстов русского историко-песенного фольклора в аспекте соотношения признака конкретно-

сти и именно художественности историзма с феноменом стереотипично-сти, клишированности, формульности этих текстов.

Методологии исследования специально посвящена первая глава работы. Здесь целесообразно сформулировать лишь общенаучные принципы, важные для дальнейшего изложения. Цель и задачи настоящего исследования требуют прежде всего соблюдения правила рассуждений, известного как «бритва Оккама»: «Сущности не следует умножать сверх необходимости». Таковыми в контексте настоящей работы оказываются литературоведческие по генезису и по смыслу понятия «произведения»1 и «версии». Их существование как исследовательских конструкций бесспорно, но не более. Если говорить только об исторической песне, ее исполнители, судя по поздним материалам, всегда знали только один вариант, каковой только и мог быть для них единственно «правильным». Излишним представляется и поиск некоего изначального смысла, каковым текст гипотетически обладал в момент своего создания. Думается, в первую очередь интерпретации должен подлежать тот смысл, каким текст мог бы обладать для исполнителя, от которого текст и был записан; учитывая же, что этот смысл в подавляющем большинстве случаев никак не зафиксирован собирателями, приходится очень осторожно выходить за пределы буквальных значений слов, из которых песенный текст составлен.

Важным для настоящей работы является и понятие инвариантности. Описываемая во второй главе работы система мотиваций взаимодействий персонажей определяется как под-система более общей системы взаимодействий персонажей, которая, в свою очередь, определяется как инвариантная относительно художественной мета-системы русского историко-песенного фольклора.

Строгости языка работы служит и последовательное применение принципа дифференциальности. Главная задача, решаемая в них, - градация текстов русской исторической песни по степени явленности в них признака конкретности историзма.

Очевидно также, что искать какие-либо «положительные» и при этом исчерпывающие его определения - задача неразрешимая. Формы и способы преломления исторической действительности в фольклорном тексте чересчур для этого разнообразны. Существенно также, что прямое положительное определение типов историзма предполагает опору на классифи-

1 И, конечно, некоего «замысла» произведения, искать который принципиально отказывается и современная лингвистика текста.

кацию самих по себе исторических явлений, создать которую явно невозможно.

В отечественной фольклористике сосуществуют два генеральных методологических направления в определении целей и способов анализа фольклорного текста. Одно восходит к известной концепции «Фольклор -искусство слова, фольклористика - раздел советского литературоведения», сформулированной Ю.М. Соколовым еще в 1928 г. В рамках этого направления анализ фольклорного текста строится, главным образом, на таких литературоведческих по генезису понятиях, как «поэтика», «замысел», «композиция», «образность», «художественное время и пространство».

В настоящее же время все более уверенно заявляет о себе методология исследования, противопоставляющая себя филологическому подходу к фольклорному тексту. Она ориентирована более на постижение феномена традиционности фольклорного текста, комплекса его связей со всей сферой традиционной культуры, нежели на поэтики в собственно филологическом смысле. Согласно этой точке зрения, главное при анализе фольклорного текста восстановить процесс множественных перекодировок и трансформаций неких исходных семантических комплексов, итогом которого и стал рассматриваемый текст или произведение.

Конечно, это методологическое размежевание объективно необходимо, не столь антагонистично и осознанно достаточно давно, чтобы получить взвешенную оценку, не предполагающую полного доминирования какого-либо одного из указанных методологических направлений. Тем не менее, вопрос о возможности некоего методологического синтеза между этими двумя подходами остается открытым. До достижения его еще очень далеко, но основания для него видны уже сейчас.

Представители обоих указанных методологических направлений в равной степени оставляют вне поля зрения существеннейших компонента в архитектонике фольклорного текста: эмпирическое начало, то есть рефе-рентность текста к неким самоочевидным явлениям и закономерностями действительности, и так называемый антропологический аспект тематики, то есть представленность вечных тем словесного искусств: неразделенной любви, неутоленной жажды власти и под. Эти два компонента и послужат основаниями для систематизирующего рассмотрения фольклорных текстов.

Научная новизна. В диссертационной работе получен принципиально новый результат в изучении русского историко-песенного фольклора. Впервые выделена вертикальная модель порождения текста и определен глубинный уровень стереотипии, лежащей в основе фабулы текстов рус-

ского историко-песенного фольклора. Впервые определены факторы жанрового и тематического порядков, обусловливающие степень явленности признака конкретности историзма в текстах русского историко-песенного фольклора, уточнен вопрос о жанровой природе русской исторической песни. Впервые даны отрицательное и положительное определения признака конкретности историзма, атрибутивного для русской исторической песни, что дает полное представление о его содержании.

Теоретическая значимость работы определяется тем, что ее результаты могут послужить методологическому синтезу между «филологическим» и «этнографо-антропологическим» направлениями в изучении фольклора. Это позволит производить целостный анализ фольклорного текста с учетом всех его существенных компонентов. Проведенное исследование позволит также произвести классификацию фольклорных текстов на основании соотношения в их архитектонике эмпирического уэ. внеэм-пирического начал. Эта классификация будет сопоставима по масштабу с существующими жанровыми классификациями и откроет новые закономерности в организации фольклорного текста.

Практическая значимость работы. Материалы и выводы диссертационного исследования могут быть использованы при написании обобщающих работ по фольклористике, в преподавании общих и специальных курсов в высших учебных заведениях.

Апробация работы. Основные результаты диссертации опубликованы в двух монографиях и ряде научных статей по проблеме диссертационного исследования, освещены в докладах на научных конференциях, в том числе на Первом и Втором Всероссийских Конгрессах фольклористов. Общий объем публикаций 40, 74 пл., из них 10 статей общим объемом 7,2 п.л. опубликовано в рецензируемых журналах.

Структура работы. Работа состоит из Введения, пяти глав и Заключения.

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Первая глава работы - «Проблемы предмета и метода» - посвящена конкретизации основных общеметодологических принципов исследования.

По определению, конкретность историчности - сущностное, атрибутивное качество исторической песни, отличающее ее от баллады и лирической необрядовой песни, и заметно большая историчность отличает ее от былины. В научной и учебной литературе утверждается, что исторические песни создаются «по горячим следам» события его участниками / свидете-

лями / современниками. Содержанием песен оказывается историческое событие в своей характерной неповторимости, значимость события может быть уже не только общенациональной, но заведомо «местной», персонажи песен имеют прототипов, топография песен гораздо более точна, ослабляется или вовсе исчезает связь с мифологией, изображенные события и герои получают острозлободневную оценку. В результате возникает возможность определить историзм исторических песен как «конкретный» (Б.Н. Путилов) и объяснить эволюцию историко-песенного фольклора эволюцией историзма: от условно-обобщенного былинного историзма к конкретному историзму исторических песен.

Однако можно заметить, что столь однозначные характеристики либо приводятся в небольших по объему работах, либо служат предварительному общему определению предмета, подлежащего в дальнейшем более тщательному рассмотрению. При детализированном описании материала однозначность исчезает и конкретность историзма, присущая исторической песне как исследовательскому конструкту, оказывается не безусловной. Многие из песен создаются лишь путем внесения конкретных исторических деталей в лирические / лиро-эпические песни, изначально лишенные какого-либо историзма, диапазон их референтное™ к действительному событию оказывается весьма широк - от относительно полной до почти полного ее отсутствия, сильно варьирует соотношение факта и вымысла - от фактографичное™ до заведомой «измышленности», способы «отражения» события тоже оказываются различными - от развитого повествования о том, как оно «произошло» / могло бы произойти, до его метафоры. Очень важным в понимании характера отношений исторической песни с исторической действительностью становятся также присущие первой опора на предшествующую эпическую традицию с ее условностью в отношении к действительности, использование общефольклорных, эпических и собственных сюжетно-фабульных стереотипов при изображении некоторого нового исторического события, что в пределе ведет к исчезновению признаков конкретности историзма непосредственно в текстах песен (Б.Н. Путилов, Л.И. Емельянов).

Говоря о художественности историзма, очевидно следует иметь в виду прежде всего внутритекстовые особенности текстов. И здесь стоит вспомнить Аристотеля: «Поэзия говорит более об общем, история - о единичном». Об этом же много позже говорил и Б.Н. Путилов, констатируя способность поэтического начала переплавлять эмпирические тенденции, конкретную действительность в заведомо вымышленные повествования. Как следствие, под конкретностью художественного историзма уверенно

можно понимать лишь текстуальное выражение самой «способности» текстов (точнее - их создателей) фиксировать или изобретать такие детали и обстоятельства изображенного и / или смоделированного события, какие можно расценить как прежде всего неповторимые, подобно тому, как неповторимы детали и обстоятельства действительных исторических событий, опознаваемых как отдельные.

Одним из крупнейших достижений отечественной фольклористики XX века безусловно является публикация в серии «Памятники русского фольклора» четырехтомного свода русских исторических песен1. Однако, последняя песня из опубликованных в своде и могущих при этом быть приуроченными к какому-либо событию, приурочена к событиям августа 1855 года [XIX, с. 249]. Причины такого хронологического ограничения составители объясняют тем, что поздние песни создаются под значительным влиянием книжной традиции и тем самым выходят из разряда традиционного фольклора. Это ограничение выглядит не только спорным в своих собственных основаниях (в частности, против него решительно возражала еще В.К. Соколова). Главное, оно существенно ограничивает перспективы в понимании природы историзма традиционной исторической песни и имманентно присущих ей пределов конкретности историзма.

Если же бросить несколько более широкий взгляд на хронологические и формально-содержательные границы исторической песни, она отчетливо распадется на две группы текстов. Первую, вслед за В.К. Соколовой, целесообразно назвать «традиционной» исторической песней, включая в нее песни с преобладанием на всех уровнях и во всех аспектах их архитектоники традиционных клише и стереотипов, что зачастую и лишает историзм этих песен заметной конкретности, особенно в сравнении с историческими песнями второй группы.

Архитектоника второй группы исторических песен в гораздо меньшей степени отягощена формульностью, почему и степень конкретности их историзма оказывается неизмеримо большей. Это рифмованные песни, по времени создания поздние и позднейшие. Иллюзия исчерпывающе полно' Исторические песни XIII - XVI веков (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. Б.Н. Путилов, Б.М. Добровольский. М.-Л., 1960; Исторические песни XVII века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. О.Б. Алексеева, Б.М. Добровольский, Л.И. Емельянов, В.В. Коргузалов, А.Н. Лозанова, Б.Н. Путилов, Л.С. Шептаев. - М.-Л.: Наука, 1966; Исторические песни XVIII века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. О.Б. Алексеева и Л.И. Емельянов. - Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1971; Исторические песни XIX века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. Л.В. Домановский, О.Б. Алексеева, Э.С. Литвин. - Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1971. Ссылки на них даются как XVI, XVII, XVIII, XIX соответственно. ;

го описания события во всей его пространственно-временной и обстоятельственной неповторимости, намеренно создаваемая в этих песнях, бывает столь велика, что при их рассмотрении, собственно, уже и не существенно, в какой степени их содержание соотносимо с действительными обстоятельствами изображенных событий, а степень бывает весьма велика. Именно они и могут послужить своего рода реперной точкой при определении степени конкретности историзма в области историко-песенного фольклора.

Рассматриваемая проблема имеет и сугубо теоретическое измерение. Имея в виду, что историческое событие - это событие отдельное и неповторимое, а историческая песня - явление художественное, приходится еще раз вспомнить приведенное высказывание Аристотеля. Особое значение имеет еще и то, что «поэзия» в нашем случае - это поэзия фольклорная, то есть традиционная, не выходящая за пределы традиции иначе как посредством инноваций, которые сохраняются только при том условии, что сами включаются в традицию. Традиция же, по определению, в частности, К.В. Чистова, - «это система стереотипов (курсив мой. - А.И.), отражающая структурно организованный опыт»1; в нашем случае это очевидно прежде всего опыт восприятия и художественного изображения исторической действительности.

Нельзя утверждать, что сам феномен стереотипичности в области исторической песни не назван и не определен, равно как и доминирующая роль традиционных (то есть по необходимости стереотипичных) представлений, сюжетных схем, мотивов и образов в восприятии и изображении исторических событий и исторических лиц. Об этом говорил уже Ф.И. Буслаев, и много позже - В.К. Соколова. Столь же определенно выражается и Л.И. Емельянов, когда пишет о способности исторической песни вырабатывать свои собственные сюжетные стереотипы, что ведет к известной автономии исторической песни относительно исторического факта. Эти наблюдения и дали возможность Г.И. Мальцеву сформулировать рассматриваемое противоречие в широком теоретическом контексте. Исходя из аксиомы о формульном характере фольклора, Г.И. Мальцев показывает главенствующее значение поэтического канона, формулы на всех уровнях традиционной лирической песни. Один из его выводов состоит в том, что действительность, изображаемая в ней, это не реальные бытовые взаимоотношения, пусть даже подвергнутые художественному преображению, но

' Чистов К.Ф. Народные традиции и фольклор. Л., 1986. - С. 113.

«универсум фольклорной традиции»1. Следовательно, «отыскивать в содержании традиционных форм «реалистические», конкретные черты было бы антиисторично»2. Этот вывод Г.Н. Мальцев распространяет и на историческую песню XVIII века.

Можно уверенно утверждать заранее, что степень конкретности историзма (исторической песни) обратно пропорциональна степени ее традиционности и художественности. Но это утверждение нуждается в доказательстве и конкретизации.

Исходить при рассмотрении фольклорного текста очевидно стоит из факта его стереотипичности (или формульности, или каноничности). Однако, стереотипичность - феномен весьма сложный и многомерный, охватывающий все уровни текста, начиная от лексического и заканчивая тематическим и стилевым. Начинать, следовательно, нужно с существенного ограничения угла зрения. Этому ограничению в работе служит специальное внимание к тому бесспорному факту, что тексты из области русского историко-песенного фольклора в очень большой степени референтны к сфере эмпирического, включая в нее и представления об истории.

Конечно, внимание к тому, как в тексте преломляются некоторые универсальные закономерности и связи эмпирической действительности, для фольклористики не ново. Но оно всегда подчинено изучению содержания текстов, их идейного замысла, поэтики, образности. В результате сфера эмпирического (в текстуальном преломлении) как отдельный и существенный компонент архитектоники фольклорного текста остается совершенно в тени.

В то же время приходится учитывать, что и сама она практически необозрима и тоже нуждается в сужении. Материал однозначно диктует направление в поисках этого сужения. Единство в текстах русского истори-ко-песенного фольклора состоит прежде всего в том, что они: а) не прозаичны; Ь) содержание их референтно к действительной истории и с) во всех них сообщается о каких-то действиях, совершаемых / совершенных персонажами.

Событийность содержания текстов из области историко-песенного фольклора и позволяет определить единое основание для их сопоставления. А именно: если персонажи совершают какие-то действия или только еще намерены их совершить, следовательно, нужно предполагать наличие

'Мальцев Г.И. Традиционные формулы русской народной необрядовой лирики. Л., 1989. -С. 28.

г Там же, с. 65.

каких-то мотиваций, побуждающих персонажей к совершению или «планированию» этих действий. Персонажи - всегда плод творческого вымысла, и подобные рассуждения могут показаться не имеющими реально существующих оснований. Однако создатели текстов зачастую создают именно такие тексты, из содержания которых эти мотивации (персонажей) видны достаточно отчетливо и полно.

Если же иметь при этом в виду, что тексты адресуются прежде всего к жизненному опыту слушателей или самих певцов (как его отрицание, подтверждение, обогащение), и этот опыт насквозь эмпиричен, то уже можно пускай и в предварительном порядке, но сказать: существует очень большая группа текстов, архитектоника которых может быть объяснена из степени представленности эмпирического начала как в мотивациях персонажей текстов, так и в их художественной предметности.

Остается, стало быть, имея в виду главную цель настоящего исследования, для начала найти методику анализа материала, которая позволит:

1. Рассмотреть наиболее значимые взаимодействия персонажей нашего материала с некоторых единых позиций, которые позволяли бы эмпирически достоверно моделировать их (персонажей) мотивации.

2. Описать совокупность этих мотиваций как систему, то есть не случайный набор не только некоторых элементов, но и, главное, не случайных, устойчивых комбинаций этих элементов. Разумеется, эти комбинации должны соответствовать как синтагматике соответствующих фольклорных текстов, так и их парадигматике (в узком смысле, близком к лингвистическому).

Эта задача и решается во второй главе работы.

Во второй главе работы - «Система мотиваций взаимодействий персонажей. Мотивационные структуры» - определяется система соотношений необходимостей, побуждающих персонажей текстов из области историко-песенного фольклора к конфликтным взаимодействиям.

Реализация этой системы во взаимодействиях (персонажей), описанных / подразумеваемых во фрагменте текста / в тексте / в группе текстов, определяется как мотгюационная структура этих взаимодействий. Моти-вационная структура в общем случае одновременно и шире, и уже текста. Часто в одном тексте нужно выделять несколько частных м-структур, и, в то же время, при большей абстрактности описания возможно выделить мотивационную структуру, единую для очень большой группы текстов.

На начальном этапе исследования обнаружилось, что мотивации-действий отдельно взятого персонажа могут быть смоделированы такой последовательностью элементов:

Н (необходимость) —* С {снятие необходимости) —>- Эп (противодействие снятию необходимости, осуществляемое иным персонажем) —* Бк" (противодейстие и / или негативная эмоциональная реакция персонажа, субъекта необходимости) и т.д..

На следующем же этапе обнаружилось, что мотивации взаимодействий персонажей могут быть смоделированы и записаны таким образом, что во всех них будет присутствовать одно общее для них соотношение необ-ходимостей. Оно было принято за исходное для дальнейшего анализа и так и названо - исходное соотношение, сокр. - ИС.

И С - такое соотношение необходимостей (Н), когда снятие (С) одной из них, названной порождающей, противодействует (Эп) снятию одной, двух и более других необходимостей, названных порожденными, чем и могут быть объяснены мотивации конфликтных взаимодействий персонажей, субъектов порождающей необходимости, с одной стороны, и персонажей, субъектов порожденных необходимостей - с другой. В предельно схематичном виде это соотношение может быть записано так:

Н-»С = ЭП<-С<-Н

В историографическом плане приведенное определение ИС уточняет прежде всего определение коллизии, принадлежащее Ф. Гегелю. «В основе коллизии лежит нарушение, которое не может сохраняться в качестве нарушения, а должно быть устранено... Однако и коллизия еще не есть действие, а содержит в себе лишь начатки и предпосылки действия». В предлагаемых в работе терминах «нарушение», подлежащее устранению, соответствует, с одной стороны, снятию порождающей необходимости, а с другой - противодействию снятию порожденной необходимости, в чем и содержатся «начатки и предпосылки действия». Иными словами, ИС соответствует коллизии, но еще не мотивационной структуре взаимодействий (персонажей), в которых находит свое разрешение коллизия.

В главе определяется также формальная сторона процедуры развертывания ИС до уровня мотивационных структур взаимодействий персонажей; определяется единая мотивационная структура в рамках ИС, составляющие ИС соотношения необходимостей, ветви составляющих, моделирующие мотивации именно взаимодействий в их конкретике; к сожалению, описать эту процедуру в автореферате невозможно в силу ее крайней формализованное™ и сложности.

На этой основе в последующих разделах главы определяются ИС разных типов, названия которых говорят сами за себя: ИС(О) - «отнятие», ИС(П) - ((пленение», ИС(РК) - «религиозный конфликт», ИС(В) - «вторжение», ИС(ГИ) - «государственная измена», ИС(КТ) - «классический

треугольник», ИС(ПИ) - «предпочтение идеала», ИС(Р) - «разлучение», ИС(НН) - «нарушение нормы».

В итоге же описание СМ описывает вертикальную модель порождения текста, состоящую из конечного числа единообразных соотношений необ-ходимостей, то есть демонстрирует глубинный уровень стереотипичности в области русского историко-песенного фольклора.

Этим и обнаруживается задача следующего этапа исследования. Имея в виду единство текстов русского историко-песенного фольклора на уровне одного из глубинных уровней ее фабулы - СМ, найти компромисс между универсальностью выделяемых фабульных стереотипов и возможностью видеть их соотнесенность с историческими реалиями и теми качествами текстов, которые позволяют называть их художественными. Этому поиску и посвящены главы III - V настоящей работы.

Начиная с третьей главы работы - «Фабула исторической песни» -внимание сосредоточивается на текстах исторической песни. В данной же главе производится типологизация текстов по способам и глубине представленности в них конкретно-исторических впечатлений, явно повлиявших на их возникновение и поддерживавших их дальнейшую жизнь в традиции. На этой основе производится дифференциация жанрового характера «внутри» русской исторической песни и определяются главные факторы, кладущие предел конкретности историзма, достижимой исторической песней как явлением фольклорным.

Отправным пунктом при этом является тот очевидный факт, что коллизия художественная, видимая по результатам или попыткам ее разрешения, - это не есть коллизия историческая и даже мало с ней соотносима; что историческая песня в принципе не способна изображать действительные исторические коллизии во всей их глубине и сложности, что и кладет главный предел конкретности историзма, свойственного русской исторической песне, и предопределяет диапазон возможностей, которыми объективно располагают создатели песен для художественного моделирования исторического события.

Общая типология фабульной организации русской исторической песни выглядит так.

1. Песни этикетно-церемониальной тематики. Если всякое историческое событие стоит в причинном ряду противоборств между различными партиями (политическими, культурными, семейными), то есть прямо соотносимо с какой-либо исторической коллизией как ее необходимый элемент (как средство разрешения, или условие, или причина возникновения), то далеко не всегда таковым, то есть внутренне или внешне кон-

фликтным, это событие изображено в исторических песнях. В песнях такого рода сообщается о таких действиях и / или состояниях персонажей, за которыми никакая художественная коллизия не может быть усмотрена. Иными словами, эти действия и / или состояния персонажей не могут быть определены ни как прямое средство или отдаленные последствия разрешения какой-либо художественной коллизии, ни как условия возникновения какой-либо художественной коллизии, которой только еще предстоит быть разрешенной в будущем, лежащем за пределами текста, то есть могущим существовать лишь в сознании «слушателя».

Важно при этом, что сами референтные для подобных идиллических песен события или ситуации для непосредственных их участников зачастую чреваты опалами, ссылками и казнями. Известно, насколько значимой для монархии является проблема наследника престола. Рождение наследника, способного должным образом исполнять свои будущие обязанности венценосца и скипетродержателя, - это одновременно и залог политической стабильности для правящей династии, и, одновременно, крушение надежд для ее политических соперников. Так и рождение Петра I одновременно и разрешало проблему престолонаследия, и одновременно ее усугубляло. Разумеется, всего этого песни о рождении Петра I [XVII, № 135 - 137] не знают и не предвидят. В них любовно рисуется совершенно идиллическая ситуация: православный царь - весел, а для царевича шьются «шинкарочка», «сорочка», «одеяльце», делается «колыбелька». Очевидно, что в полной противоположности с действительностью рождение песенного царевича никакой будущей коллизии не предполагает.

Этикетно-церемониальная значимость изображаемого отчетлива и в песнях о возвращении Петра I из церкви [XVIII, № 211 - 214]; в песне «Царь и солдаты к кружале» [XVIII, № 215 - 218]. Имеют единственным предметом своего изображения церемонию и некоторые песни о выборах атаманом Ермака - [XVI, № 352 - 355]: единственный вопрос, решаемый казаками «во едином круге», это: «И ну кому-то из нас, братцы, атаманом быть?». Атаманом быть - Ермаку, поскольку в вариантах № 354, 355 он -«не глупой казак» или «не глупой-то он старик». В отличие от иных вариантов песни выборы атаманом Ермака здесь никак не связаны ни с преступным прошлым казаков, ни с их возможным тяжким или славным ближайшим будущим.

2. Песни витальной и витально-государственной тематики. На первом плане в таких песнях ситуация витальной значимости для персонажа / социальной группы / государства в целом, внимание к которой и вытесняет из текстов практически всю историческую конкретику. Так Ер-

мак, поседевший за тридцать три года в турецкой темнице, с просьбой об освобождении обращается к Ивану Грозному, которому «лучилось мимо тюрьмы ехати», и в ответ слышит совершенно зловещее:

«Поутру-то рано тебе будет решения -Со белым-то со светом прошшения»

[XVI, №387].

То же можно сказать и о песне «Долгорукова ведут на казнь» [XVIII, № 269 - 274]. По своей художественной предметности ситуация в песне иная, но витальная ее важность находит чрезвычайно острое воплощение в мотиве дарения палача. Из всего богатства не «описанным» и не «запечатанным» у Долгорукого, ведомого на казнь, остался только «один золот перстень», но, по словам князя,

«... И тот отдать надо палачу, Смерти скорой чтоб предал меня»

[XVIII, №269].

Точно так же песни о размышлениях казаков Ермака о предстоящей тяжелой зимовке могут не содержать никаких намеков на какие-либо конкретно-исторические обстоятельства и не требовать какого-либо домысливания в этом направлении, то есть сама эта ситуация вновь оказывается суггестивно самодостаточной. В этом же ряду правомерно и конструктивно рассматривать и песни о смерти царей / цариц. Ситуация, в них изображаемая / подразумеваемая, обладает, как правило, двоякой значимостью. Сам факт смерти царя / царицы изображается как жизненно значимый для государства в целом, и в то же время он в своих последствиях или сам по себе изображается как обладающий той же витальной важностью для отдельных персонажей. Эти песни в данном разделе работы и рассматриваются, что позволяет, установить общее не только внутри этой группы песен, но и с песнями «этикетно-церемониальными».

При всех содержательных различиях, между ними же может быть установлено известное сходство.

Фабула их либо не содержит коллизии в любом смысле, либо содержит коллизию лишь в гегелевском смысле, как «такое изменение прежнего гармонического состояния, которое, в свою очередь, должно быть изменено». Иными словами, если песня и референтна к проблематичности человеческой и государственной жизни, то их персонажи все равно лишены возможностей вступить между собой в сколько-нибудь протяженные межперсональные и, при этом, конфликтные взаимодействия.

3. Конфликтоцентричные песни. Это наименование подчеркивает, эти песни не только референтны к конфликтной стороне действительно-

сти, но в фабуле этих песен уже более-менее уверенно может быть выделена коллизия в нашем смысле - как противоречие между мотивациями персонажей, разрешая которое они и вступали / вступают / должны вступить в конфликтные взаимодействия между собой. Как следствие, при восприятии их явно предполагается более ограниченное и целенаправленное домысливание содержащихся в них лакун.

Вместе с тем, имея в виду, что это же качество характерно и для песен, помещаемых далее в разряд «фабулоцентричных», приходится заранее определить главное различие менаду этими двумя группами песен. В качестве главного дифференцирующего признака между ними целесообразно принять степень полноты песенной фабулы.

В конфликтоцентричных песнях фабула, будучи причинно мотивированной какой-либо видимой коллизией, тем не менее не полна, то есть событие изображается не с той степенью полноты, как оно «могло бы» быть изображенным, о многих необходимо подразумеваемых фабульных событиях в прямом повествовании не сказано и их приходится домысливать.

Так, в одном из вариантов песни о смерти царицы (Анастасии Романовны) умирающая царица помимо прочего наказывает Ивану Грозному не жениться на «Марье Небрюковне», потому что в этом случае «как порушится наша вера православная» [XVI, № 264]. Содержание коллизии здесь может быть определено по-разному (брак царя на неверной иноземке неизбежно приведет к его увлечению некоей «поганой верой» и небрежению православием; женитьба царя на женщине из «поганой орды» и сама по себе знаменует порушение православия и проч.), но никакие последующие конфликтные межперсональные взаимодействия в тексте неизо-бражены. Песни этого типа в данном разделе работы далее и рассматриваются.

При этом, что важно подчеркнуть, объяснение явного стремления создателей песен к изображению некоего события в заведомо не полном виде повышенным интересом к детали, реалии и / или типовой ситуации «солдатского быта» удовлетворительным быть не может в силу своей тавтологичное™. Не полностью удовлетворительным оказывается и обращение к родовым категориям эпичности, лиричности и лиро-эпичности. Причина в той же тавтологичности таких объяснений в данном случае.

На этом фоне особого внимания заслуживает крайне нигилистическое отношение к родовым категориям (в их применении к фольклору), сформулированное Б.Н. Путиловым'. В то же время, в области историко-

'Пугилов Б.Н. Фольклор и народная культура. 1п Метопап. Л., 2003. - С. 172 и далее.

песенного фольклора возможна и, значит, необходима дифференциация на основе признаков, имеющих отчетливо выраженный родовой характер. Во-вторых же, и в самом литературоведении с понятием рода тоже не все так просто. В настоящее время в нем отчетлива тенденция понятие рода игнорировать и обходить, в частности, в пользу создания неких «синтетических» конструкций, в которых «эпические», «драматическое» и «лирическое» считаются универсальными «началами», выступающими всегда в комплексе и присутствующими в любом жанре, но в разных сочетаниях и пропорциях. Нужно заметить, что В.Е. Гусев в свое время тоже говорил именно об этом1. Исходя из этого, в работе показывается, что лиро-эпические и лирические исторические песни как лирические могут быть квалифицированы лишь в аспекте музыковедческом. С точки же зрения вербальной организации текста они представляют собой результат большей или меньшей, но редукции повествовательного начала.

4. Фабулоцентричные песни. В этом разделе рассматриваются песни, фабула которых создает художественную модель полностью завершенного события, когда основная, главная коллизия, ставшая причиной всех последующих событий, полностью разрешена, и все дополнительные конфликты и противоречия, возникшие по ходу ее разрешения, либо тоже сняты, либо персонажи отреагировали на них, исчерпывающим образом выразив свое к ним отношение (после чего певцам как бы «не о чем» больше и петь). Повествовательное начало в таких песнях бывает развито настолько, что обо всех важнейших этапах разрешения коллизии и вообще обо всех обстоятельствах происходящего (в художественной реальности песен), сообщается в прямом повествовании, а если текст и требует домысливания, то лишь заведомо второстепенных и самоочевидных фабульных элементов. Так, песни о гневе Ивана Грозного на сына могут не упустить даже таких важных, но все-таки мелочей, что спасть царевича Никита Романович бросился «босым» и так спешил, что не стал даже седлать коня (но саблю, тем не менее, не забыл) [XVI, № 200].

Подобных примеров можно привести, конечно, множество, особенно если выйти за пределы исторической песни и обратиться к былине. Это обращение тем более необходимо, что позволяет уточнить межжанровую границу между исторической песней и былиной.

По традиции, восходящей к XIX веку, жанровое определение былины строится как установление единства некоего специфически былинного содержания и специфически былинной поэтической формы; единство это

'Гусев В.Е. Эстетика фольклора. Л., 1967 - С. 105.

мыслится как исторически сложившееся (Ф.И. Буслаев, М.Н. Сперанский, В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов, М.С. Селиванов, В.П. Аникин и др.). Особняком стоит понимание былины, сформулированное С.И. Дмитриевой в известной работе «Географическое распространение русских былин»1. С.И. Дмитриева совершенно справедливо, на мой взгляд, утверждает, что принятие за основу межжанровой дифференциации содержания произведений неизбежно ведет к неразрешимым противоречиям. Единственными же бесспорными жанровыми критериями былины остаются, таким образом, «особенности поэтики, а именно: наличие выдержанных приемов ретардации, повторений, традиционных эпических формул, гиперболизации, традиционного былинного стиха»2. Аргументы С.И. Дмитриевой очень легко дополнить. В самом деле, если есть основания для квалификации как былины текста о Василисе Микуличне, выручающей лишь одного своего мужа Ставра Годиновича, то почему песню об Авдотье Рязаночке, возвращающей из земли турецкой весь полон, следует квалифицировать как историческую балладу или даже историческую песню? Историческая основа в ней не намного более прозрачна, а «балладные универсалии» не намного более отчетливы, нежели в бесспорной былине о Ставре.

В то же время, сведение жанровых различий в данном случае только к поэтике текстов не полностью исчерпывает вопрос. Жанровый водораздел между былиной и эпической исторической песней - с одной стороны, и лиро-эпической и лирической исторической песней - с другой, пролегает по линии представленности в данном конкретном тексте некоторых универсальных данностей и закономерности реальной действительности. Если же учесть, что эти данности и закономерности доступны сознанию сказителей исключительно из их жизненного опыта (но не почерпнуты из наставлений по военному делу и проч.), то можно сказать, что жанровая специфичность былинного текста в сравнении с текстом неэпической традиционной исторической песни не в последнюю очередь определяется большей степенью актуализированное™ закономерностей и данностей эмпирического порядка.

В то же время, степень эмпирической достоверности в изображении физических возможностей^персонажа в исторической песне существенно выше, нежели в былине. Эта повышенная эмпиричность и диктует необходимость большего внимания к эмпирически достоверной и конкретной

'Дмитриева С.И. Геснрафическое распространение русских былин. М., 1975.

2 Там же, с. 18.

логике протекания исторических событий, свойственной неэпической исторической песне.

5. Рифмованные исторические песни. Степень конкретности историзма традиционных неэпических исторических песен не является максимально возможной. Существует группа песен, предметом изображения в которых становится все-таки более событие в его неповторимой конкретике, нежели традиция в любом смысле. Это поздние и позднейшие рифмованные песни, в частности: «Солдаты под Очаковым» [XVIII, № 481], «Начало восстания на Яике» [XVII, № 501, 502], «О переселении забайкальцев на Амур и отражении английского военного десанта от Дальневосточного побережья»1 и др. Их особенность состоит в том, что иллюзия исчерпывающе полного описания череды событий во всей их пространственно-временной и обстоятельственной определенности и неповторимости, создаваемая в текстах, столь велика, что при их рассмотрении, собственно, даже и не существенно, в какой степени их содержание соотносимо с действительными обстоятельствами изображенного события, а степень эта к тому же бывает очень большой. Иными словами, степень конкретности их историзма или, что приходится считать тем же самым, степень их нешаблонное™, не-стереотпичности, то есть не-традиционности, столь велики, что только они и заслуживают наименования исторических, или - собственно исторических. При этом манифестация в текстах явного эстетического интереса к неповторимым деталям и обстоятельствам события оказывается возможной благодаря тому, что создатели текста обладают способностью сплошь его зарифмовать. И наоборот: способность создателей текста выдержать рифму и делает возможной эстетизацию неповторимой детали. В этом смысле, последовательно выдержанная рифмованность поздних и позднейших исторических песен - это такая «форма высказывания, какая предписывает его содержание». Известно, что содержание рифмованного текста во многом предопределено именно рифмой. О каком бы то ни было «тесном сплетении ассоциаций» применительно к фольклорным текстам говорить зачастую трудно, так же как и о звуковом и смысловом богатстве рифм. Но стиховая речь движется здесь все-таки исключительно рифмой, напр.: «году» - «городу», «вести» - «на месте», «казаки» -«дураки», причем очень важная роль принадлежит зарифмованным глаголам перемещения и иным глаголам: «убили» - «судили», «простила» -«пустила», «страдали» - «искали» и т.д., до выражения уверенности в пол-

'Левашов B.C. Региональные особенности русского фольклора. Книга 4. Исторические песни. Чита, 1999.-С. 73-99, 107-ПО

ной победе над бунтовщиками (зарифмовать каковую, впрочем, создателям песни не удалось)1. Процесс же создания таких песенных текстов и выглядит как подбор рифм, которые не слишком бы далеко уводили от темы, заданной прежде всего живым интересом создателей песен к событию, участниками которого им выпало стать.

Складывается в итоге впечатление, что нерифмованная историческая песня традиционна и тем самым не являет высокой степени конкретности историзма не потому, что ее создатели не в силах выйти из-под давления традиции, - это утверждение просто тавтологично. Избегая тавтологии, нужно сказать, что нерифмованная историческая песня традиционна в силу одной своей нерифмованности, когда создателям текста «не остается ничего иного», как воспроизводить «готовые» сюжетно-фабульные клише и стереотипы посредством «готовых же» лексико-фразеологических средств, лишь приспособляя их к новым историческим впечатлениям. Напротив, лишь способность к последовательно выдержанной рифмовке и позволяет создателям текста выйти за пределы традиции, и диктует этот выход. Необходимость рифмовать слова из очень далеких семантических рядов естественным образом приводит к разрушению устоявшейся лекси-ко-фразеологической и, тем самым, сюжетно-фабульной стереотипии.

Ее непосредственному рассмотрению посвящена четвертая глава работы - «Поэтика стереотипа». Вертикальная модель порождения текста, описанная во второй главе, моделируя универсальную логику построения песенной фабулы, не позволяет видеть художественную предметность непосредственно текстов в их синтагматике. В четвертой главе работы рассмотрение сюжетно-фабульной стереотипии и ведется на этом более «поверхностном» уровне. При этом цель исчерпать феномен сам феномен сте-реотипичности не ставится - это вряд ли и возможно, но лишь рассмотреть типичные для исторической песни соотношения между стереотипией, признаками конкретности историзма и некоторыми факторами художественного впечатления.

Одним из поверхностных фабульных стереотипов является стереотип, определить который можно так:

Герой, стоя перед персонажем, способным в силу своего более высокого социального статуса или некоторых иных обстоятельств, заданных песенной традицией / эмпирически мотивированных, разрешить его судьбу, вступает с ним в диалог, в результате чего и получает / не получает желаемое.

1 Имеются в виду песни о начале пугачевского восстания - [XVII, № 501,502].

Так, в одной из песен о татарском полоне [XVI, № 14], полонянка, буквально стоя перед «татарским князем», «злым-лихим татарином», просто «татарином», «обливается слезьми», «слезно плачет», «плачет и возрыдает», татарин утешает ее разного рода посулами, но на свободу ее не отпускает. Или молодец буквально стоит на правеже (в песнях на соответствующий сюжет): «стоит молодец - сам не трёхнется». (Тут «случается» ехать мимо «самому царю православному». Царь спрашивает бурмистров, за что они молодца пытают, те отвечают, что пытают с молодца золоту казну. Царь обращается к молодцу с вопросом, как ему казна досталась, и тот в свою очередь отвечает, что отбил казну у подлинных грабителей. Царь приказывает бурмистрам выплатить молодцу полную компенсацию причиненного материального и, главное, морального ущерба.) Так же Разин, после получения государевых указов, предписывающих его высылку в Москву, на Тихом Дону собирается войсковой круг. И тут выясняется, что: Да ишшо-та никогда вот у нас Стенька Разиный Сам он в круг не вхазкивал, Да как теперича-та у нас Стенька Разиный Сам он во кругу стоит.

Однако, фабула песен как правило не исчерпывается воспроизведением какого-либо одного стереотипа. Часто разные стереотипы комбинируются в пределах фабулы одной песни.

Так, в песнях XVI века о казаках, стоящих перед Грозным [XVI, № 288

- 294], последний, выслушав их просьбу, именно «жалует» их Тереком. Нужно заметить, что мотив «пожалования» типичен не только для исторических песен XVI века, но и вообще историко-песенного фольклора. Так былинный князь Владимир «жалует» бояр и «не жалует» богатырей, Иван Грозный «жалует» («дарит») / намерен «пожаловать» царицу Казанского царства Елену и пушкарей, обеспечивших ему взятие Казани [XVI, №№ 47

- 51]; он же «жалует» Никиту Романовича, спасшего его сына от казни во многих вариантах песни о гневе Ивана Грозного на сына; «православный царь Петр Алексеевич» намерен именно «жаловать» стрельцов «хоромами высокими - двумя столбами дубовыми и петлями шелковыми» [XVIII, № 36]; царь турецкий Именно «жалует» графа Чернышева теми же «хоромами» [XVIII, № 342] и проч. Иными словами, мы вновь видим фабульный стереотип, получивший достаточно широкое распространение и обретший способность наполняться прямо противоположным содержанием, чтобы определять его именно в таком качестве. «Пожалования» в приведенных примерах совершаются в различных фабульных конструкциях и не всегда за какие-либо заслуги, а зачастую служат наказанием, но хотя бы на лексическом уровне - это все та же формула пожалования.

Наконец, в песнях о казаках, стоящих перед Иваном Грозным, типично для русского историко-песе иного фольклора и обращение казаков к царю: «Уж ты, батюшка, ты наш надежа. Православный ты наш государь! Не позволь ты нас казнить-вешать, Позволь речи ты нам говорить.

[XVI, №№288].

Здесь имеет значение, что в песнях возможность какой-либо казни ничем не мотивирована, то есть перед нами вновь формула как таковая. Мотивировку ей применительно к данной песне можно найти в факте действительно имевших место разного рода волнений казаков, но о казачьих волнениях известно из истории, но не из этой песни: во всех ее вариантах нет и намека на какие-то провинности казаков перед царем.

Вместе с тем фабула исторической песни может и мотивировать подобное обращение к царю. Михаил Краснощекое, не вышедший на «войсковой смотр» в виду осажденного Грозным «города Серпуха» и тем давший хотя бы повод подозревать его в измене, обращаясь к царю, просит, опять же, «не велить его скоро казнити, приказать ему слово молвити», в каковом (слове) и оправдывается исчерпывающим образом [XVI, № 269]. Воевода, тщетно пытающийся отговорить царя от разорения Соловецкого монастыря просит не казнить его, но позволить ему речь говорить [XVII, №№ 123, 124, 126, 127, 129]. «Согласники» Разина, не разбивавшие «бусы-кораблики» с «сизым орлом государевым», но явно опасающиеся, что им это.будет вменено в вину, отправляясь к царю, намерены взять с собой «топор-плаху», и затем в беседе с царем специально оправдываются и просят прощения «во всех винах» [XVII, № 161]; в этом тексте нет лексической формулы «не вели казнить», но «топор-плаха» однозначно свидетельствуют о возможности казни разинцев за совершенно определенную провинность.

Таким образом, можно сказать, что обращение казаков к царю в тексте, приведенном выше, - это есть выраженный только лексически, вне отчетливой связи с фабулой песни, как некоторый «отголосок», как далекая аллюзия, как «кочующая» лексико-синтаксическая формула, но все же фрагмент еще одного достаточно распространенного фабульного стереотипа.

Определить его стоит следующим образом: персонаж, опасающийся казни, просит не казнить его, но выслушать его объяснения.

Подытоживая же рассмотрение фабулы песенного текста о казаках, стоящих перед Грозным, можно сказать, что возникла она в результате

пересечения нескольких сюжетно-фабульных стереотипов разного уровня, объема и значимости для фабулы данного текста:

1. Стояние

2. Стояние перед «высшим» (по статусу или по обстоятельствам ситуации)

3. Пожалование

4. Просьба не казнить, но выслушать

В свою очередь, возможность какого-либо наказания посредством, в данном случае, казни порождена реализацией еще одного достаточно универсального фабульного стереотипа. При самом общем определении, это стереотип лежит в основе всех песенных ситуаций, в которых речь идет о наказании за какие-либо действия противоправного или противогосударственного характера, исходящем от представителей государственных институтов, включая в число последних и самого царя.

Относительно полно он может быть представлен в виде такой схемы:

Вина -> узнавание (доказательство вины) -> наказание —> попытка избежать наказания и / или предотвращение наказания со стороны вовлеченного персонажа и / или эмоциональная реакция вовлеченного персонажа и / или самого наказываемого

Примеров реализации этой схемы полностью или ее фрагмента можно привести множество (и не только из области собственно исторической песни). Так в известной песне «Не шуми, мати зеленая дубровушка» безымянный добрый молодец загодя обдумывает, что он ответит царю на допросе:

«... Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал, Еще много ли с тобой было товарищей?»

Раздумья эти, конечно, тяжелы, поскольку и сам молодец предвидит, чем его беседа с царем завершится - пожалованием (см. выше) молодца, а фактически - его казнью:

«Я за то тебя, детинушка пожалую Середи поля хоромами высокими -Что двумя ли столбами с перекладиной!»

Точно так же «переиманы» (то есть, как минимум, посажены) товарищи умирающего разбойника в одной из песен Разинского цикла; причем, он сам и его товарищи - изображены именно как разбойники, а сам лирический герой, к тому же, разбойник вообще потомственный [XVII, № 312].

Виной, за которой неотвратимо следует наказание, может быть также государственная измена или некие действия явно противогосударственного или антипатриотического характера.

Так, Иван Грозный, осаждающий Казань (в песне о взятии им Казани), только заподозрив измену со стороны пушкарей, начинает их немедленно казнить, и пушкарям, чтобы избежать казни, приходится оправдываться, объясняя грозному царю причину задержки со взрывом, и послужившей причиной подозрений.

Или вот еще показательный пример, иллюстрирующий зыбкость каких бы то ни было конкретно-исторических интерпретаций песенного текста, фабула которого - во-первых, стереотипична, и, во-вторых, создатели которого явно стремились прежде всего к художественному воздействию на слушателя, что в совокупности и кладет предел рационалистическому толкованию текста в аспекте конкретности его историзма. В одной из песен, соотносимых со стрелецким восстанием 1698 г., царь, гуляющий по дворцу «в однех чулках без чоботов», озирается во все стороны, поскольку Никто нейдет к белу царю с повинной, Ни князья, ни бояре, ни сильны могучи богатыри...

Наконец, «добрый молодец Иванушка Иванович, стрелецкий атама-нушка», неся с собой топор и плаху, подходит «близехонько» к царю и просит «не приказать его казнить, приказать слово молвити», в каковом слове и констатирует уже известное:

«Никто нейдет к тебе, к белу царю, с повинною, Только я пришел к тебе с повинною. Принес с собой топор и плаху».

Этого, тем не менее, оказывается достаточно, чтобы православный царь его простил за какую-то совершенно не ясную вину: «Да бог простит те за все вины, да и я прощу!»

После чего, войдя во вкус и желая, по всей видимости, быть милосердным до конца, царь, переборов, по всей видимости, свою гордость, посылает в «силу-ратию» специального посланника, да бы «шла бы шла ратия к белу царю с повинною». Однако,

Опять никто нейдегг к белу царю с повинною.

Последствия такого безумного упорства провинившихся, оказываются для них, разумеется, трагичными:

На то же православный царь оеержаился, Приказал их всех казнить-вешать.

Конечно, художественное содержание песенных текстов далеко не сводимо к некоторым логическим стереотипичным схемам. Однако, во всей многомерности своих смыслов эти тексты возникают в результате развертывания, детализации в нехудожественных и внеисторичных схем, насыщения их историческими реалиями и эмпирически достоверными художественными деталями. В этом аспекте определяемы в работе стерео-

типы, лежащие в основе песенной фабулы, есть некоторые модели эмпирически достоверного поведения людей в ходе взаимодействий, мотивированных социальной и исторической действительностью. Такие же качества песенных текстов, которые позволяют классифицировать их в качестве конкретно-исторических и художественных, возникают на уровне непосредственно текста, то есть, фактически, его лексики, причем, их возникновение вовсе не является обязательным. И в этом смысл®-, признак конкретности историзма есть феномен факультативный.

Вместе с тем, отрицать текстообразующее значение конкретной исторической реальности в ее неповторимости, отражаемой в песнях, все же нельзя, нужно лишь точнее определить меру, масштаб, степень этой значимости. Определить ее можно так:

Конкретно-исторические впечатления, отражаемые в текстах традиционной исторической песни, способны определять содержание максимум фрагмента песенного текста, эпизода фабулы, но не фабулу текста в целом. Так, подрыв городской стены в песнях о взятии Казани Иваном Грозным -это лишь фрагмент песенной фабулы в целом, которая, в целом же, есть реализация относительно автономного от конкретно исторических впечатлений военно-исторического фабульного стереотипа; точно таким же фрагментом этого же стереотипа являются и исторически конкретные насмешки казанцев над Иваном Грозным. Или, мотив указов, предписывающих высылку Стеньки Разина в Москву [XVII, №№ 153 - 155], безусловно возводим к исторически конкретной ситуации, но само стояние в казачьем круге, равно как и отвергание указов под предлогом их нелигитимности -порождены стереотипичной для казачьих песен ситуацией и столь же традиционными (стереотипичными) «царистскими иллюзиями народа», предоставляющими возможность не признавать любой указ, исходящий от центральной или местной власти.

В этом разделе работы рассматриваются также и иные сюжетно-фабульные стереотипы в их соотношении с признаками конкретности историзма.

В следующем разделе рассматривается поэтика перемещений песенных персонажей, которые, будучи обусловлены эмпирически достоверной моделью ландшафта, и сами служат созданию эффекта эмпирической достоверности содержания песен. В этом аспекте (а также в аспекте оценки физических возможностей человека) эмпиричность русской исторической песни существенно выше, нежели былин и лирических песен. В былинах и лирических песнях модель ландшафта часто наполнена заведомо фантастическими, то есть восходящими к глубокой архаике, деталями. Соответ-

ственно, перемещения персонажей по такому художественному пространству актуализируют стертую архаическую семантику пространственной модели. Особенно эта актуализация бывает заметна в лирической песне (в формулах сидения у реки, восхождения на гору и под.). Топография же исторической песни, по всей видимости, вовсе свободна от- подобной семантики, за исключением, конечно, мотивов переправ полонянок в исторических балладах, где переправа через реку означает переход из этнически своего в этнически чужое пространство или наоборот; не случайно в ходе этих переправ появляются брачные мотивы, то есть семантическая тождественность брака, смерти и переправы через реку актуализируется в своем полном объеме. В иных же исторических песнях изначальная отя-гощенность пространственной модели мифологической семантикой полностью преодолевается. Преодоление разного рода преград ее персонажами - это более изображение особенностей реального ландшафта, затрудняющих перемещение по нему, нежели реминисценции архаической традиции.

Отдельно рассматриваются тексты, фабула и /или сюжет которых строятся таким образом, что витально важную информацию персонаж и / или слушатели узнают post factum, в чем, собственно, и состоит в значительной мере их художественный эффект. Этот сюжетно-фабульный стереотип был назван выяснение. Песен, сюжетно-фабульная организация которых представляет собой исключительно реализацию рассматриваемого стереотипа, независимо, причем, от конкретно-исторической ее основы, можно привести множество. Так построены сюжет и фабула, к примеру, песни «Соловей кукушку уговаривал». С одной стороны, в песне, действительно, отразились воспоминания о кровопролитном взятии Казани Иваном Грозным, но и в не меньшей степени сюжет и фабула песни представляет собой рассказ об опровержении девушкой хвастовства обманывающего ее молодца, в ходе которого выясняется, что на самом-то деле Казань-город вовсе 'не такое уж замечательное место, куда стоит ехать. Собственно говоря, даже и песня о взятии Грозным Казани во многих вариантах представляет собой не столько повествование об осаде города, сколько реализацию этого же стереотипа: внимание певцов сосредоточено исключительно на разговоре Грозного с пушкарями, в ходе которого выясняется,, что подозрения пушкарей в измене совершенно беспочвенны.

Фабульные стереотипы в том виде, в каком они рассмотрены в предыдущих главах, совершенно очевидно не обладают каким-либо историческим содержанием, то есть как таковые в строгом смысле внеисторичны. Однако бесспорно, что традиционная историческая песня как явление об-

ладает не просто признаком художественного историзма, но именно конкретного художественного историзма (если, впрочем, не брать во внимание рифмованные исторические песни). Необходимо, следовательно, теперь рассмотреть, как в результате воспроизведения достаточно универсальных и вполне внеисторичных фабульных стереотипов возникают тексты, обладающие этим бесспорным признаком.

Этому вопросу специально посвящена пятая глава работы - «Способы конкретного историзма». В этих целях в первом разделе главы рассматриваются песни, по С.Н. Азбелеву, «беломорской редакции основной версии» об отравлении М.В. Скопина [XVII, №№ 35, 43, 52, 57, 58, 59]. Рассмотрение это не может не быть полемичным, поскольку нужно как можно строже отсеять кажущуюся конкретность историзма от действительной. Анализ показывает, что очень многие заключения С.Н. Азбелева о точной референтности этих песен к обстоятельствам гибели исторического М.В. Скошша-Шуйского1, как минимум, недоказуемы. В частности, «военные успехи» Скопина вполне условны, или вынесены за пределы отечественной истории, или вообще не имели места в художественной действительности песен [XVII, № 43, 57]. Само отравление героя женщиной, иногда происходящее на пиру, иногда - в некоем неопределенном месте, есть устойчивый фабульный стереотип, известный не только исторической песне: он известен и лирическим песням, и семейно-бытовым балладам, и вообще в традиционных представлениях о женском естестве, почему усматривать здесь «изменническое погубление» и не приходится. Здесь точнее было бы говорить об объяснении загадочной смерти исторического М.В. Скопина-Шуйского посредством традиционного стереотипа, оказавшего влияние на создателей не только фольклорных песен, но и книжных текстов. Трудно согласиться и с тем, что песенный Скопин идет навстречу опасности, «дабы не дать повода для несправедливых обвинений». В песнях никто Скопина ни в чем не обвиняет и даже самой возможности этого фабула песен не предоставляет. Столь же не очевидно, что именно «исключительные почести, воздаваемые герою, явились для его завистников последним толчком к преступлению». Этот мотив встречается только в тексте [XVII, № 35], и, действительно, отравление Скопина мотивировано в нем «исключительными почестями» ему со стороны непоименованного «московского князя». Однако, уточнение об исключительных почестях как «последнем толчке к преступлению» может быть уместным в интерпретации исторических источников, но не данного текста. В тексте

' См.: Азбелев С.Н. Историзм былин и специфика фольклора. Л., 1982. - С. 54 и далее.

«почести» есть «не последний толчок» к отравлению Скопина, а его единственная причина. Причем, возникновение конфликта буквально из-за места за пиршественным столом тоже не является, конечно, уникальным ни в фольклоре, ни в литературе'. Наконец, Скопин далеко не единственный фольклорный персонаж, которому подносят отравленную чару, и укоряют за то, что он не послушал своевременных предостережений, равно как и матушка и молодая жена Скопина - это не единственные фольклорные матушки и молодые жены.

Фактически, со своим прототипом песенный Скопин соотносим, только по фамилии, титулу, да некоторым относительно второстепенным обстоятельствам гибели. Единственные, пожалуй, содержательные признаки, по которым эти тексты должны быть, тем не менее, отнесены к области исторической песни, но не могут быть классифицированы как баллада или былина, это:

1. Поименованность (не всегда точная) персонажей именами действительных исторических лиц и их титулование («Скопин-князь Михайло сын Васильевич» и «доць Малютина да все Скурлатова»; «Скопин Федор Михайлович»; «Скопин да сын Васильёвиц» и «кума Малютициха» и под.).

2. Отражение в текстах социальной стратификации, то есть изображение только тех действий персонажа, которые продиктованы его социальным положением. Этот признак, впрочем, из данной группы текстов заметен. только в одном - [XVII, № 35]: непоименованный (!) .«князь московский» собирает крестинный пир, на котором воздает Скопину почести, и послужившие единственно видимой причиной его отравления, но никаких иных действий, которые выходили бы за пределы феодального этикета, не совершает. Таким же образом можно смоделировать и мотивации бояр, «подумавших зло», лишь глядя на почести, воздаваемые одному из них, то есть из соображений придворной конкуренции (никаким же иным образом мотивации бояр-отравителей в данном тексте объяснять нельзя).

3. Указание на неповторимые обстоятельства и детали события, имевшие место в действительности. Таковыми в данном случае могут быть признаны указания на то, что пир, на котором произойдет отравление, -это пир крестинный в [XVII, № 35]..

1 Ср. также с: «Та же по некоемъ времени Иванну и Логьвину случися има снитися к сродникам жену своею. Егда же приспе время вечери быти, бысть между има пря о седении места: Иванну убо хотящу первосидения честнаго ради отечествия своего, такожде и Логьвину желающу богатства ради своего.» - Повесть о Марфе и Марии, XVII век.

4. Сохранение исторически достоверной топонимики-. Скопин отправляется «за матушку Москву-реку»; «поезжает за реку за Москву» и под.

5. Наличие вариаций на военно-историческую тему. - Это «трехмесячные поездки» и «взятия» или «подкупы» Скопиным трех условных городов в текстах [XVII, № 57 - 59]. Вариации эти весьма далеки от реальной истории, но хотя бы наличие их ставит песни данной группы в один ряд с гораздо более обширной группой песен военно-исторической тематики1-.

«Остальное» же в содержании данной группы текстов - это эмпирически достоверные детали и внеисторичные фабульные стереотипы разного уровня по «глубине залегания» в фабуле текста, различные по охвату фабулы в ее временной событийной протяженности, по пространности / свернутости в лексическом воплощении и способам реализации (в прямом повествовании или post factum). Это стереотипы (или формулы, или тематические фрагменты и под.) устройства пира и зазывания на него; предостережений, не-следования этим предостережениям и упреков по адресу персонажа, не внявшего им; поднесения отравленной чары с ее описанием и колебаниями персонажа, которому чару подносят. Собственно, все конкретно-историческое содержание этой группы песен на эти стереотипы как бы и нанизано, инкорпорировано в них.

Песни беломорской редакции (об отравлении Скопина) позволяют установить, конечно, не все способы конкретности историзма, известные русской исторической песне. Если обратиться и к иным текстам, «остав- , шиеся» способы таковы (нумерацию целесообразно продолжить):

6. Указание даты (точной или условной) описываемого события.

7. Обобщенная констатация происшедшего / происходящего как указание на главнейшие действия персонажей или особенности действительно имевшей место исторической ситуации.

8. Прямая характеристика персонажа повествователем как исторического деятеля с указанием и оценкой его деяний:

9. Не семейно-бытовая тематика песен, то есть такая тематика, которая не сводима к сугубо межличностым или внутрисемейным коллизиям, как в песнях о гневе. Ивана Грозного на сына: хотя Иван Грозный приказывает казнить сына и переживает свой приказ как отец, но сын этот - все-таки царевич, то есть наследник престола, а причина его (несостоявшейся) казни - все-таки действительная государственная измена.

1 Заметим: сама по себе военная тематика еще «не делает» текст конкретно-историческим, ср. с теми же героическими былинами или духовными стихами.

В Заключении работы подводятся итоги исследования.

Рассмотрение признака конкретности историзма можно вести двояким образом.

1. Его можно вести в масштабе русской исторической песни в целом, без различения отдельных текстов и, соответственно, различных степеней явленности в них этого признака или качества. С этой точки зрения признаку конкретности историзма стоит дать отрицательное определение. Состоит оно в следующем:

Фабула традиционной русской исторической песни в значительной своей части может рассматриваться как текстуальная реализация обозримого количества фабульных стереотипов. Эти стереотипы, будучи эмпирически достоверной моделью взаимодействий людей в реальной действительности, не являются художественными, не обладают историчностью (в узком смысле) и мало соотносимы с жанровыми характеристиками песенных текстов. Признаки конкретности художественного историзма видны на ином уровне анализа, более приближенном непосредственно к художественной поверхности текста, И в этом смысле конкретность историзма русской исторической песни - феномен поверхностный.

Очень трудно также увидеть какую-либо зависимость между содержанием действительного исторического события, моделируемого в исторической песне, и степенью конкретности результатов этого моделирования. И в этом смысле конкретность историзма - феномен произвольный.

Неспособность самой историко-песенной традиции сколько-нибудь л полным образом раскрыть содержание действительной исторической коллизии, на изображение которой песня претендует, кладет главный предел степени конкретности историзма. В этом смысле конкретность историзма русской исторической песни носит заведомо ограниченный характер.

Само построение фабулы традиционных исторических песен, моделирующих квази-возможные пути разрешения действительных исторических коллизий, есть один из факторов художественного впечатления, поддерживающих бытование текста в живой традиции. Как следствие, задача изображения истории в ее неповторимой конкретности оказывается подчиненной решению задач художественных. И в этом смысле задача конкретно-исторического изображения события - задача подчиненная.

В области русской исторической песни можно увидеть два диаметрально противоположных творческих процесса: «перелицовку» старой песни под новые исторические впечатления и воспроизведение фабульного стереотипа, существующего вне процесса трансляции текстов, но как единственно возможное удачное средство решения соответствующих ху-

дожественных задач, почему он всякий раз и «создается» заново. Между этими двумя крайними способами создания песенного текста, по всей видимости, и лежат все остальные, не столь отчетливые и чистые по соотношению стереотипа и текста, но в любом случае можно констатировать главное:

Конкретность историзма, присущая русской исторической песне, -есть необязательное следствие миметических потенций стереотипа, который сам по себе внеисторичен и внехудожественен.

Иными словами, феномен стереотипичности (прежде всего фабульной) в области исторической песни определяет возможность двух крайних типов соотношения песни с исторической действительностью: максимально полное совпадение между фабулой песни и протеканием исторического события в его обстоятельственной неповторимости и максимально возможное несовпадение между ними. Причем, достаточно часто относительно одного и того же текста можно утверждать как первое, так и второе. Причина этому - совпадение фабульного стереотипа, лежащего в основе песенной фабулы, и самого моделируемого песней события. В этих и подобных случаях конкретность историзма может одновременно и констатироваться, и столь же безоговорочно отрицаться. И в этом смысле конкретность историзма русской исторической песни - это зачастую произвольно устанавливаемый признак.

Применительно к историческим песням часто говорят о их «творческом замысле», о выраженных в них «публицистической оценке» или «размышлениях народа», о том, что в песнях «подразумеваются известные современникам обстоятельства» какого-либо события и проч. Скорее всего, эти выражения не соответствуют действительным механизмам не создания, но «складывания» песенного текста из набора мотивов, лексико-фразеологических формул, тематических и фабульных клише и под., имеющегося в поэтическом арсенале певцов. И в этом смысле конкретность историзма русского историко-песенного фольклора - не есть результат «замысла», «интереса» и под., а есть явление ателеологичпое, непреднамеренное, в какие-либо творческие планы специально не входившее.

В общем же случае степень конкретности историзма, как и само наличие данного качества, обусловлены всякий раз неповторимым сочетанием местной фольклорной традиции, определяющей состав поэтического арсенала певцов; степенью их вовлеченности в «воспеваемое событие» и способностью воспринять и осознать его во всем его значении и своеобразии; мерой созвучности художественных вкусов и исторических интересов создателей песни и ее, песни, последующих исполнителей. В свою очередь,

все эти факторы - столь же внутренне многообразны и непредсказуемы, и в этом смысле неизбежен вывод о незакономерности конкретности историзма в русском историко-песенном фольклоре вообще и в области русской исторической песни в частности.

11. Чтобы дать положительное определение признаку конкретности историзма, нужно встать на почву единственной реальности, доступной филолого-фольклористическому анализу, то есть конкретных текстов. Состоит это положительное определение в следующем:

Возможность градации песенных текстов по степени выявленное™ в них событийной полноты изображаемого события показывает, что едва ли не любые исторические коллизии и события могут быть изображены в песнях сколь угодно конкретно и детализировано (конечно, в некоторых общих для исторической песни границах). Архитектоника отдельного текста, практически независимо от его тематики и жанровых признаков, может быть полностью подчинена задаче сообщения о событии или о его фрагменте во всех его, события, неповторимых или квази-неповторимых деталях и обстоятельствах. И в этом смысле качество конкретности историзма является структурообразующим и самодостаточным.

Сама возможность последовательного выстраивания текстов или, особенно, каких-либо их групп по возрастанию степени явленности в них конкретности историзма, позволяет заключить, что конкретность историзма - это качество закономерное, в известном смысле подытоживающее стилевое движение от внеисторичности текста к его конкретной историч- ' ности.

Приближение текста к историческому событию в его неповторимости осуществляется, помимо прочего, и за счет того, что адекватное восприятие песенного текста явно предполагает необходимость ассоциирования содержания текста с внетекстовой реальностью. Собственно, в этом и состоит скрытая публицистичность текстов, обладающих признаком конкретности историзма. В пределе же эта публицистичность может быть открытой. особенно в песнях поздних и позднейших, когда фольклорно-песенная традиция усваивает современную ей общественно-политическую лексику.

На фоне сказанного выше обогащение внеисторичных и отчасти вне-художественных фабульных стереотипов именами исторических деятелей, исторической топонимикой и иными признаками конкретности историзма выглядит одним из важнейших факторов художественного впечатления, существенно повышающим эмоциональную суггестивность песен, придающим ореол особой важности изображаемым событиям. И в этом смыс-

ле, конкретность историзма песенных текстов - качество, неотделимое от их художественности.

Сопоставление текстов, напрочь лишенных признаков конкретной историчности, и текстов, этим признаком сполна обладающих, показывает, что признак конкретности историзма само по себе, признак как таковой, -совершенно объективен (хотя толкования его и могут быть весьма различны).

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

В рецензируемых научных журналах из списка ВАК:

1. Игумнов, А. Г. Мотивационная структура одной сказки / А. Г. Игумнов // Вестник Бурятского университета. Серия 6: Филология. Выпуск 6. - Улан-Удэ, 2003. - С. 133 - 152.

2. Игумнов, А. Г. К вопросу о конкретности историзма русской исторической песни / А. Г. Игумнов II Вестник БГУ. Сер. Филология. 2005. Вып. 10. - Улан-Удэ: Изд-во БГУ, 2005. С. 122 - 142.

3. Игумнов, А. Г. К вопросу об ограниченности миметических возможностей исторической песни / А. Г. Игумнов // Вестник БГУ. Сер. Филология. 2006. Вып. 11,- Улан-Удэ. 2006. - С. 242 - 250.

4. Игумнов, А. Г. Эмпирическое в поэтике русского песенного фольклора / А. Г. Игумнов // Традиционная культура, 2007, № 4. - С. 40 - 51.

5. Игумнов, А. Г. Эмпирическое в архитектонике былины / А. Г. Игумнов // Вестник Читинского государственного университета, 2010, № 1. - С. 88-93.

6. Игумнов, А. Г. О лиричности младшей исторической песни / А. Г. Игумнов // Вестник БГУ; сер. Филология, 2010. Вып. 10. - Улан-Удэ, 2010. -С. 251-257.

7. Игумнов, А. Г. Рифма и событие / А. Г. Игумнов // Мир науки, культуры, образования, 2010, № 4. - С. 19-23.

8. Игумнов, А. Г. Коллизия в русском историко-песенном фольклоре / А. Г. Игумнов // Традиционная культура, 2010, № 3. - С. 9 - 15.

9. Игумнов, А. Г. Мифологическая проза одного села / А. Г. Игумнов // Традиционная культура, 2011, № 1.-С. 106-119.

10. Игумнов, А. Г. Витальное и конкретно-историческое в русской исторической песне / А. Г. Игумнов // Вестник БГУ; сер. Филология, 2011. Вып. 10.-С. 200-205.

Монографии:

11. Игумнов, А. Г. Система взаимодействий персонажей русского песенного эпоса / А. Г. Игумнов - Улан-Удэ: Изд. БНЦ СО РАН, 1999. - 219 с.

12. Игумнов, А. Г. Поэтика русской исторической песни / А. Г. Игумнов - Новосибирск: Наука, 2007. - 252 с.

Статьи и публикации в материалах конференций:

13. Игумнов, А. Г. Соотношение мотива и функции / А. Г. Игумнов // Тезисы докладов Всероссийской научной конференции, посвященной 80-летию Л.Е. Элиасова. - Улан-Удэ, 1984.

14. Игумнов, А. Г. Система балладного повествования / А. Г. Игумнов // Русский фольклор Сибири. Элементы архитектоники. - Новосибирск, 1990.-С. 31-73.

15. Игумнов, А. Г. Нарратив: система мотиваций, исходное соотношение / А. Г. Игумнов // Деп. в ИНИОН РАН, № 48196 от 22.06.93

16. Игумнов, А. Г. Неопределенность и определенность коллизии в славянской песенной эпике'и лиро-эпике / А. Г. Игумнов // Славянская культура. Традиции и современность / Материалы региональной научно-практической конференции. - Чита, 1995. - С. 17 - 18.

17. Игумнов, А. Г. Выявленность коллизии в славянской песенной эпике и лиро-эпике / А. Г. Игумнов // Русский фольклор Сибири. Структура образа. - Улан-Удэ, 1997. - С 4. - 10.

18. Игумнов, А. Г. Мимесис песен гражданской войны на фоне предшествующей традиции / А. Г. Игумнов // Мир Центральной Азии. - Улан-Удэ, 2000. - С. 69 - 72.

19. Игумнов, А. Г. Стереотипия и эмпирическая логика в русском ис-торико-песенном фольклоре / А. Г. Игумнов // Материалы конференции РГНФ. - Улан-Удэ, 2004. - С. 28 - 29.

20. Игумнов, А. Г. Эмансипация повествователя в русском историко-песенном фольклоре / А. Г. Игумнов // Материалы научной конференции ИМБиТ СО РАН, посвященной памяти Элиасова, Найдакова, Соктоева. -Улан-Удэ, 2004. - С. 67 - 69.

21. Игумнов, А. Г. Оценка этнического чужого в русском историко-песенном фольклоре / А. Г. Игумнов // Россия-Азия: становление и развитие национального самосознания. - Улан-Удэ, 2005. - С. 129 - 130.

22. Игумнов, А. Г. Осмысление исторического события в русском ис-торико-песенном фольклоре / А. Г. Игумнов // Этнокультурное и фольк-

лорное наследие монгольских народов в контексте истории и современности. - Улан-Удэ, 2008. - С. 71 - 78.

Подписано в печать 26.01.2012 г. Формат 60x84 1/16. Бумага офсетная. Объем 2,0 печ. л. Тираж 100. Заказ № 17.

Отпечатано в типографии Изд-ва БНЦ СО РАН. 670047 г. Улан-Удэ ул. Сахьяновой, 6.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Игумнов, Андрей Георгиевич

ВВЕДЕНИЕ

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА I. ПРОБЛЕМЫ ПРЕДМЕТА И МЕТОДА.

ГЛАВА П. СИСТЕМА МОТИВАЦИЙ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ ПЕРСОНАЖЕЙ. МОТИВАЦИОННЫЕ СТРУКТУРЫ.

A. СИСТЕМА МОТИВАЦИЙ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ ПЕРСОНАЖЕЙ.

I. Начала анализа.

II. Система мотиваций взаимодействий персонажей.

III. Необходимости. Классификация персонажей.

§ 1. Общие замечания.

§ 2. Классы и разряды необходимостей.

§ 3. Естественные необходимости.

§ 4. Социальные необходимости Нс.

§ 5. Социальные необходимости, снятие которых значимо для этноса/социума.

§ 6. Социальные необходимости, снятие которых значимо в первую очередь для группы персонажей.

§ 7. Социальные необходимости, снятие которых значимо в первую очередь для отдельного персонажа.

§ 8. Комплексные необходимости.

§ 9. Суммарная и N-необходимости.

§ 10. Классификация персонажей.

IV. Морфемы и связи между ними.

§ 1. Мф С - снятие необходимости.

§ 2. Связи между мф второго уровня приближения к СВП.

B. ИСХОДНОЕ СООТНОШЕНИЕ НЕОБХОДИМОСТЕЙ- ИС.

I. Исходное соотношение - ИС. Составляющие ИС. Типы ИС. Коллизия.

§ 1. Исходное соотношение необходимостей - ИС.

§ 2. Составляющие ИС по соотношению к-типов персонажей.

§ 3. Свободные и связанные составляющие ИС.!.

§ 4. Коллизия. Типы ИС.

§ 5. Условные наименования персонажей.

II. Исходное соотношение ИС(О) - "отнятие".

§ 1. Свободное составляющее Рм ИС(О).

§ 2. Связанное составялющее Да ИС(О).

§ 3. Связанное составялющее Дсш ИС(О).

III. Исходное соотношение ИС(П) - "пленение".

§ 1. Свободное составляющее ос» ИС(П).

§ 2. Связанное составляющее Да ИС(П).

§ 3. Связанное составляющее Дд ИС(П).

§ 4. Связанное составляющее Др ИС(П).

§ 5. Связанное составляющее Дб ИС(П).

§ 6. Связанное составляющее Дбо ИС(П).

§ 7. Связанное составляющее Дсм ИС(П).

§ 8. Связанное составляющее 8Р ИС(П).

§ 9. Связанное составляющее 5бс ИС(П).

§ 10. Связанное составляющее

§рбо ИС(П).

IV. Исходное соотношение ИС(РК) - "религиозный конфликт".

V. Исходное соотношение ИС(В) - "вторжение".

§ 1. Свободное составляющее Ра ИС(В).

§ 2. Связанное составляющее Да ИС(В).

VI. Исходное соотношение ИС(ГИ) - "государственная измена".

VII. Исходное соотношение ИС(С) - "состязание".

§ 1. Свободное составляющее Рслп ИС(С).

§ 2. Связанное составляющее Дсчс ИС(С).

VIII. Исходное соотношение ИС(КТ) - "классический треугольник".

§ 1. Свободное составляющее ссб/л ИС(КТ).

§ 2. Связанное составляющее Рб/д ИС(КТ).

IX. Исходное соотношение ИС(Н) - "нарушение нормы".

§ 1. Составляющее ссви ИС(Н).

§ 2. Составляющее рСь/л ИС(Н).

§ 3. Составляющее

§сб/л ИС(Н).

§ 4. Более точные возможности описания ИС(Н) - "нарушение нормы".

X. Исходное соотношение ИС(ПИ) - "предпочтение идеала".

XI. Исходное соотношение ИС(Р) - "разлучение".

§ 1. Составляющее рлИС(Р).

§ 2. Составляющее Рс/бИС(Р).

§ 3. Составляющее рво ИС(Р).

XII. Разрешение коллизии: ветви составляющих ИС; единая мотивационная структура.

§ 1. Ветви составляющих ИС.

§ 2. Единая мотивационная структура в рамках ИС.

XIII. Ветви свободного составляющего Рм ИС(О) - "отнятие".

§ 1. Ветвь 'Р'м свободного составляющего Рм ИС(О).

§ 2. Ветвь р% свободного составляющего Рм ИС(О).

§ 3. Ветвь р"м свободного составляющего Рм ИС(О).

XIV. Ветви свободного составляющего а\ ИС(П) - "пленение".

§ 1. Ветвь 'а'; свободного составляющего а! ИС(П).

§ 2. Ветвь 'а, свободного составляющего а; ИС(П).

§ 3. Ветвь а"; свободного составляющего <Х| ИС(П).

§ 4. Ветвь а°< свободного составляющего со ИС(П).

С. ПРОИЗВОДНЫЕ СООТНОШЕНИЯ НЕОБХОДИМОСТЕЙ

I. Производное соотношение - ПС. Производная необходимость.

§ 1. Производное и производящее соотношения. Производная необходимость.

§ 2. Способ производности. Производящая мФ.

§ 3. ПС, способы и шаги производности.

§ 4. Виды ПС по к-типам персонажей.

§ 5. Поля записи ПС.

И. ПС1.3:Рз - "подвиг защитника" и ПС высших шагов производности от него.

§ 1. ПС1.3:Рз - "подвиг защитника".

§ 2. Объединение ветвей 'а' ИС(П), *р' и 'Р" ИС(О), 'Р' и *р" ИС(В).

§ 3. Особенности табл. 23 и порядок ее описания.

§ 4. ПС высших шагов производности от ПС1.3:рз - "подвиг защитника".

0. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СООТНОШЕНИЯ

И ПОЛУОТКРЫТЫЕ М-СТРУКТУРЫ.

1. Дополнительные соотношения.

И. Полуоткрытые м-структуры.;.

Е. М-СТРУКТУРЫ ТЕКСТОВ, ПРИВЛЕКАВШИХСЯ К АНАЛИЗУ.

ГЛАВА III. ФАБУЛА ИСТОРИЧЕСКОЙ ПЕСНИ.

I. Коллизии историческая и художественная.

II. Песни этикетно-церемониальной тематики

III. Песни витальной и витально-государственной тематики.

IV. Конфликтоцентричные песни.

V. Фабулоцентричные песни. Межжанровые границы в традиционном историко-песенном фольклоре.

VI. Рифмованные песни.

VII. Стилевые процессы в русском историко-песенном фольклоре.

ГЛАВА IV. ПОЭТИКА СТЕРЕОТИПА.

I. Фабульная, сюжетно-комнозиционная и лексико-фразеологическая стереотипия.

И. Поэтика перемещений.

III. Сюжетно-фабульный стереотип "выяснение".

ГЛАВА IV. СПОСОБЫ КОНКРЕТНОГО ИСТОРИЗМА.

I. Историзм беломорской редакции песен о М.В. Скопине-Шуйском.

II. Способы конкретного историзма.

Введение диссертации2012 год, автореферат по филологии, Игумнов, Андрей Георгиевич

Существует область фольклорных явлений, определяющей для которой является категория художественного историзма. Это прежде всего былины, исторические песни и исторические баллады.

Степень изученности всех указанных жанров, в том числе в аспекте их историзма, высока:

Даны определения жанров, образующих область русского историко-песенного фольклора, и произведена классификация материала.

Прослежен процесс изменения идейно-образного содержания в области русского историко-песенного фольклора в аспекте его референтности к изменяющейся действительности.

Сформулированы теории и методы исследования, позволяющие представлять процесс жанровой эволюции историко-песенного фольклора как следствие эволюции форм и способов фольклорного историзма.

Установлены линии сюжетно-тематического развития, эволюции, преемственности в рамках жанров или жанрово-тематических разновидностей.

В то же время, все более явственно обнаруживается недостаточность результатов, достигнутых в изучении русского историко-песенного фольклора.

Не снято существенное противоречие в области изучения исторической песни (и вообще историко-песенного фольклора). Если историческая песня -явление фольклорное, то она, по определению, есть явление традиционное, то есть стереотипизированное, клишированное, формульное. Однако, в таком случае, она и не может обладать признаком конкретности художественного историзма, поскольку, с точки зрения теоретической поэтики, вкладывать конкретно-исторический смысл в традиционную формулу - антиисторично.

Повторяемость сюжетных / фабульных схем, мотивов, фабульных ситуаций и их лексического оформления, аксиологии и угла зрения на действительность в области исторической песни и историко-песенного фольклора - факт уже практически самоочевидный. Однако эта повторяемость устанавливается всякий раз в пределах достаточно ограниченной группы текстов, обладающих видимой содержательной и собственно художественной специфичностью. Как следствие, само понятие "историческая песня" не является необходимой научной абстракцией, но лишь очерчивает круг текстов, могущих быть квалифицированных как исторические песни.

Осознана и проблема жанрового единства исторической песни, обусловленная как неясностью критериев жанровой дифференциации материала, так и, что особенно важно, качественным разнообразием песенных текстов, могущих быть квалифицированными как исторические.

Нерешенность этих проблем и противоречий и обуславливает актуальность темы предлагаемого исследования.

Главной его целью является определение содержания понятия конкретности художественного историзма в его применении к русскому историко-песенному фольклору. Это предполагает рассмотрение тройственного соотношения, с одной стороны, формульности, клишированности, стереотипичности в архитектонике текстов, с другой - их референтности к действительной истории и, с третьей - их художественности.

Соответственно, задачами исследования были определены:

1. Определение глубинного и поверхностного уровней стереотипии в текстах русского историко-песенного фольклора.

2. Типологизация фабульной организации текстов русской исторической песни в аспекте ее зависимости от глубины и содержания конкретно-исторических впечатлений, повлиявших на создание текста.

3. Рассмотрение разных форм стереотипии в их соотношении с теми качествами текстов, которые позволяют квалифицировать их как художественные и конкретно-исторические.

4. Установление форм текстуальной реализации признаков конкретности художественного историзма.

5. Проведение дифференциации жанрового порядка в области исторической песни.

Материалом исследования послужили известные тексты, опубликованные в доступных источниках, чтобы наблюдения автора легко можно было бы проверить. Имея в виду задачу поиска некоего глубинного уровня стереотипии, было бы явно нежелательным и ограничение материала текстами лишь с ясно видимой историчностью содержания. Во избежание опасности повышения статуса заведомо частных качеств до уровня универсалий к рассмотрению привлекаются также былинные и балладные тексты. И наконец, к рассмотрению должны быть привлечены поздние и позднейшие тексты, созданные под сильным влиянием книжной традиции. Именно они могут послужить своего рода маркером максимально возможной степени конкретности историзма в песенных текстах, даже если по своей природе эти тексты полуфольклорны.

Объектом исследования является русский историко-песенный фольклор.

Предметом исследования избрана архитектоника текстов русского исто-рико-песенного фольклора в аспекте соотношения признака конкретности и именно художественности историзма с феноменом стереотипичности, клишированное™, формульности этих текстов.

Методологии исследования специально посвящена первая глава работы. Здесь целесообразно сформулировать лишь общенаучные принципы, важные для дальнейшего изложения. Цель и задачи настоящего исследования требуют прежде всего соблюдения правила рассуждений, известного как "бритва Окка-ма": "Сущности не следует умножать сверх необходимости". Таковыми в контексте настоящей работы оказываются литературоведческие по генезису и по смыслу понятия "произведения'" и "версии". Их существование как исследовательских конструкций бесспорно, но не более. Если говорить только об исторической песне, ее исполнители, судя по поздним материалам, всегда знали только один вариант, каковой только и мог быть для них единственно "правильным". Излишним представляется и поиск некоего изначального смысла, како

1 И, конечно, некоего "замысла" произведения, искать который принципиально отказывается и современная лингвистика текста. вым текст гипотетически обладал в момент своего создания. Думается, в первую очередь интерпретации должен подлежать тот смысл, каким текст мог бы обладать для исполнителя, от которого текст и был записан. "Как известно, устному тексту, выходящему из неподведомственного прямому наблюдению "черного ящика" традиции и вновь погружающемуся в нее, коммуникативные условия позволяют жить лишь в процессе исполнения; таким образом, он всегда принадлежит настоящему" [Неклюдов 2010, с. 312]. Учитывая же, что этот смысл в подавляющем большинстве случаев никак не зафиксирован собирателями, приходится очень осторожно выходить за пределы буквальных значений слов, из которых песенный текст составлен.

Важным для настоящей работы является и понятие инвариантности. Описываемая во второй главе работы система мотиваций взаимодействий персонажей определяется как под-система более общей системы взаимодействий персонажей, которая, в свою очередь, определяется как инвариантная относительно художественной мета-системы русского историко-песенного фольклора.

Строгости языка работы служит и последовательное применение принципа дифференциальности. Главная задача, решаемая в них, - градация текстов русской исторической песни по степени явленности в них признака конкретности историзма.

Очевидно также, что искать какие-либо "положительные" и при этом исчерпывающие его определения - задача неразрешимая. Формы и способы преломления исторической действительности в фольклорном тексте чересчур для этого разнообразны. Существенно также, что прямое положительное определение типов историзма предполагает опору на классификацию самих по себе исторических явлений, создать которую явно невозможно.

В отечественной фольклористике сосуществуют два генеральных методологических направления в определении целей и способов анализа фольклорного текста. Одно восходит к известной концепции "Фольклор - искусство слова, фольклористика - раздел советского литературоведения", сформулированной

Ю.М. Соколовым еще в 1928 г. В рамках этого направления анализ фольклор9 ного текста строится, главным образом, на таких литературоведческих по генезису понятиях, как "поэтика", "замысел", "композиция", "образность", "художественное время и пространство".

В настоящее же время все более уверенно заявляет о себе методология исследования, противопоставляющая себя филологическому подходу к фольклорному тексту. Она ориентирована более на постижение феномена традиционности фольклорного текста, комплекса его связей со всей сферой традиционной культуры, нежели на поэтики в собственно филологическом смысле. Согласно этой точке зрения, главное при анализе фольклорного текста восстановить процесс множественных перекодировок и трансформаций неких исходных семантических комплексов, итогом которого и стал рассматриваемый текст или произведение.

Конечно, это методологическое размежевание объективно необходимо, не столь антагонистично и осознанно достаточно давно, чтобы получить взвешенную оценку, не предполагающую полного доминирования какого-либо одного из указанных методологических направлений. Тем не менее, вопрос о возможности некоего методологического синтеза между этими двумя подходами остается открытым. До достижения его еще очень далеко, но основания для него видны уже сейчас.

Представители обоих указанных методологических направлений в равной степени оставляют вне поля зрения существеннейших компонента в архитектонике фольклорного текста: эмпирическое начало, то есть референтность текста к неким самоочевидным явлениям и закономерностями действительности, и так называемый антропологический аспект тематики, то есть представленность вечных тем словесного искусств: неразделенной любви, неутоленной жажды власти и под. Эти два компонента и послужат основаниями для систематизирующего рассмотрения фольклорных текстов.

Научная новизна. В диссертационной работе получен принципиально новый результат в изучении русского историко-песенного фольклора. Впервые выделена вертикальная модель порождения текста и определен глубинный уро

10 вень стереотипии, лежащей в основе фабулы текстов русского историко-песенного фольклора. Впервые определены факторы жанрового и тематического порядков, обусловливающие степень явленности признака конкретности историзма в текстах русского историко-песенного фольклора, уточнен вопрос о жанровой природе русской исторической песни. Впервые даны отрицательное и положительное определения признака конкретности историзма, атрибутивного для русской исторической песни, что дает полное представление о его содержании.

Теоретическая значимость работы определяется тем, что ее результаты могут послужить методологическому синтезу между "филологическим" и "эт-нографо-антропологическим" направлениями в изучении фольклора. Это позволит производить целостный анализ фольклорного текста с учетом всех его существенных компонентов. Проведенное исследование позволит также произвести классификацию фольклорных текстов на основании соотношения в их архитектонике эмпирического уб. внеэмпирического начал. Эта классификация будет сопоставима по масштабу с существующими жанровыми классификациями и откроет новые закономерности в организации фольклорного текста.

Практическая значимость работы. Материалы и выводы диссертационного исследования могут быть использованы при написании обобщающих работ по фольклористике, в преподавании общих и специальных курсов в высших учебных заведениях.

Апробация работы. Основные результаты диссертации опубликованы в двух монографиях и ряде научных статей по проблеме диссертационного исследования, освещены в докладах на научных конференциях, в том числе на Первом и Втором Всероссийских Конгрессах фольклористов. Общий объем публикаций 40, 74 п.л., из них 10 статей общим объемом 7,2 п.л. опубликовано в рецензируемых журналах.

Структура работы. Работа состоит из Введения, пяти глав и Заключения.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Поэтика конкретности историзма в русском историко-песенном фольклоре"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Представления о создании "готового" былинного текста в фольклористике вполне отчетливы. Былинный текст возникает в результате умения сказителя "выбирать" из имеющегося у него запаса "готовых" формул ту, которая лучше всего подходит для описания того действия персонажа, о котором в данный текущий момент оказывания ему и надлежит повествовать, сохраняя связность повествования. Сказитель "держит в памяти" сам сюжет сказываемой им былины и по ходу его развертывания в прямом повествовании создает посредством формул разного уровня готовый, "законченный", непосредственно звучащий текст [Путилов 1997, с. 212 и далее].

Нечто подобное можно сказать и о традиционной исторической песне. Гипотетический процесс ее возникновения / создания - это, конечно, процесс художественного отражения какого-то действительного исторического события. Но "художественность" такого отражения означает, скорее, некоторое конструирование текста из стереотипов и формул разного уровня, преследующее цель не столько изобразить событие во всех его содержательно неповторимых деталях, имевших место в действительности, сколько получить в итоге относительно связное, внутренне мотивированное повествование, способное увлечь самого певца и слушателя (если речь о исторических песнях былинного типа), причем, независимо от степени исторической достоверности получающейся в итоге этого конструирования песни. Известная двойственность этого утверждения требует, конечно, и более пространного его выражения.

§2

Мы видели, что фабула традиционной русской исторической песни в значительной своей части может рассматриваться как текстуальная реализация обозримого количества фабульных стереотипов. Эти стереотипы, будучи эмпирически достоверной моделью взаимодействий людей в реальной действительности, не являются художественными, не обладают историчностью (в узком смысле) и мало соотносимы с жанровыми характеристиками песенных текстов. Признаки конкретности художественного историзма: поименованность персонажей именами исторических лиц; отражение в текстах исторической топонимики и социальной стратификации; совпадение фабульного события в целом или в деталях с действительным протеканием исторического события; удельный вес в тематике песни тематики собственно исторической (то есть не семей-но-бытовой), обобщенные оценки героя или ситуации - видны на ином уровне анализа, более приближенном непосредственно к художественной поверхности текста. И в этом смысле конкретность историзма русской исторической песни — феномен поверхностный.

Очень трудно также увидеть какую-либо зависимость между содержанием действительного исторического события, моделируемого в исторической песне, и степенью конкретности результатов этого моделирования. И в этом смысле конкретность историзма1 - феномен произвольный. Тексты одной и той же тематики, со сходной системой персонажей и аксиологией, использующие относительно единую поэтическую фразеологию, могут демонстрировать довольно широкий диапазон соотносимости каждого конкретного текста с протеканием действительного исторического события (в широком смысле), с которым они, тем не менее, должны быть соотносимы. Можно, следовательно, сказать, что конкретность историзма и формально-содержательное единство фольклорных текстов, выражаемое посредством понятия "произведение", - это сущности разных аспектов и между ними нет отношений взаимобусловленности. Иными словами, понятия "произведение" и "конкретность историзма" — это понятия разных уровней и аспектов. Та формально-содержательная общность песенных текстов, которой соответствует понятие произведения, и та общность содержания, которой соответствует понятие конкретности историзма, - это общности разных аспектов. Как следствие, утверждение о признаке конкретности исто

1 Русской исторической песни; далее это уточнение опускаем. ризма, присущем какой-либо исторической песне как произведению, всякий раз должно быть подтверждено анализом всех без исключения ее вариантов2. То же нужно сказать и о соотношении конкретности историзма и системы признаков жанрового характера, полностью разделив кардинальное мнение Л.И. Емельянова о необходимости "разрушения жанра" при исследовании историзма фольклора.

Видели мы также, что неспособность текстов (то есть их создателей, то есть самой историко-песенной традиции) сколько-нибудь полным образом раскрыть содержание действительной исторической коллизии, на изображение которой песня претендует, кладет главный предел степени конкретности историзма. В этом смысле конкретность историзма русской исторической песни носит заведомо ограниченный характер.

В то же время, само построение песенной3 фабулы, моделирующей квазивозможные4 пути разрешения действительных исторических коллизий, есть один из факторов художественного впечатления, поддерживающих бытование текста в живой традиции. Как следствие, задача изображения истории в ее неповторимой конкретности оказывается подчиненной решению задач художественных. И в этом смысле задача конкретно-исторического изображения события - задача подчиненная.

Песенная фабула, будучи фабулой фольклорного текста, по необходимости оказывается в большей или меньшей степени, но стереотипичной и клиширо

2 Эта фраза внутренне противоречива: поскольку вариативные границы произведения -заведомо конвенциональны и в значительной степени субъективны, всегда можно подобрать такой корпус вариантов, которые этим признаком будут бесспорно обладать. Но эта противоречивость показательна: еще раз демонстрирует недостаточную операционабельность самого понятия "произведение" в нуждах анализа некоторой совокупности конкретных фольклорных текстов.

3 Здесь и далее имеется под словом "песня" имеется виду только традиционная историческая песня (если, разумеется, оно не сопровождается уточнениями).

4 Но и заведомо неосуществимые в действительности. ванной, то есть в широком смысле формульной. В узком же смысле она прежде всего стереотипична. Это уточнение нужно для последовательного различения уровней формульности: ближайшего к поверхности текста — лексико-фразеологического, и наиболее "заглубленного" относительно поверхности текста, то есть фабульного (в том виде, как он описан в настоящей работе). Лексико-фразеологические формулы в известной степени обладают способностью порождать текст, особенно его фрагмент, но основным механизмом порождения песенного текста в общем случае выглядит иной: наполнение логической модели события тем художественным содержанием, которому соответствуют понятия фабулы, сюжета, мотива, детали. Эти модели в сознании певцов реально существуют, скорее всего, лишь в виде текстов (в широком семиотическом смысле), поэтому вряд ли найдется хоть один песенный текст, относительно которого можно было бы предполагать, что он возник сразу, в результате однократного творческого акта как текстуальная реализация какой-либо логической модели. Однако, иного краткого ответа на вопрос о главном, самом общем способе возникновения песенного текста, кажется, нет.

Говоря специально о роли фабульной стереотипии в возникновении песенного текста, нужно различать хотя бы два диаметрально противоположных творческих процесса. Первый и самый очевидный - приспособление старой песни (или ее фрагмента) к новым историческим обстоятельствам, ее перелицовка. Поэтому вычленять здесь фабульный стереотип из песни целесообразно лишь постольку, поскольку существуют собственно текстуальные различия между песнями; но поскольку в пределе таковые стремятся к нулю, к нулю же стремится и эта целесообразность.

Очень далеко отстоит другой гипотетически усматриваемый процесс, в результате которого фабульный стереотип не транслируется от одной группы текстов к другой в ходе межтекстуальных взаимодействий, последовательных видоизменений и контаминаций совокупности исходных текстов или их фрагментов, но, будучи удачным5 средством решения соответствующих художественных задач, всякий раз воспроизводится заново. Доказать принципиальное отсутствие межтекстуальных связей в такого рода случаях принципиально же невозможно, поскольку всегда можно сослаться на большую вероятность того, что эти переходные тексты попросту не были вовремя записаны6. Тем не менее, дать определение этому способу возникновения текста все же стоит: отрицая возможность межтекстуальных связей, тем самым мы выводим на первый план феномен стереотипичности восприятия и моделирования действительности, в данном случае - исторической. Так, очевидно не имеет смысла искать или даже предполагать ряд текстов, связующих былины о Илье Муромце, не узнанным являющимся к Идолищу, захватившему Царьград, и песни о генерале Краснощекове и атамане Платове, не узнанными же являющимися к прусскому королю и Наполеону. Между этими двумя крайними способами создания песенного текста, по всей видимости, и лежат все остальные, не столь отчетливые и чистые по соотношению стереотипа и текста, но в любом случае можно констатировать главное:

Конкретность историзма, присущая русской историческойц песне, — есть необязательное следствие миметических потенций стереотипа, который сам по себе внеисторичен и внехудожественен.

Иными словами, феномен стереотипичности (прежде всего фабульной) в области исторической песни определяет возможность двух крайних типов соотношения песни с исторической действительностью: максимально полное совпадение между фабулой песни и протеканием исторического события в его обстоятельственной неповторимости и максимально возможное7 несовпадение между ними. Причем, достаточно часто относительно одного и того же текста

5 Или, в определенном смысле, единственно возможным.

6 Что тоже может быть объяснено как раз их переходностью, "пробным характером" и, как следствие, нежизнеспособностью.

7 То есть такое не абсолютное несовпадение, которое позволяет классифицировать текст как историческую песню. можно утверждать как первое, так и второе. Причина этому - совпадение фабульного стереотипа, лежащего в основе песенной фабулы, и самого моделируемого песней события. Подобное совпадение мы видим, в частности, в песнях об отравлении Скопина и очень многих песнях военно-исторической тематики. Собственно, в этих и подобных случаях конкретность историзма может одновременно и констатироваться, и столь же безоговорочно отрицаться. И в этом смысле конкретность историзма русской исторической песни - это зачастую произвольно устанавливаемый признак.

И последнее из гиперкритических утверждений, нужных для определения того, чем не является феномен конкретности историзма русской исторической песни. (Собственно, пока его определение велось в исходном этимологическом значении этого слова - как определение.)

Применительно к фольклорным произведениям, особенно фабульным и особенно обладающим признаками конкретности историзма, достаточно часто говорят о их "творческом замысле", о выраженных в них "публицистической оценке" или "размышлениях народа", о том, что в песнях "подразумеваются известные современникам обстоятельства" какого-либо события и проч. Фактически в подобных утверждениях к фольклору применяется телеологический принцип литературоведения, сформулированный А.П. Скафтымовым. Думается, из всего, сказанного выше, следует, что подобного рода выражения присутствие признака конкретности историзма в песенном тексте не объясняют. Подобные выражения предполагают создание песни в результате однократного творческого акта "на пустом месте", "с нуля", заново под воздействием интереса к действительному событию или личности исторического деятеля. Скорее всего, это не соответствует действительном механизмам не создания, но "складывания" песенного текста из набора мотивов, лексико-фразеологических формул, тематических и фабульных клише и под., имеющегося в поэтическом арсенале певцов. Видимо, момент возникновения принципиально нового и при этом полностью традиционного песенного текста, принципиально неуловим, но следует предполагать своего рода текстуальную непрерывность, существование для каждого песенного текста разветвленной череды прямо ей предшествовавших и одновременно звучавших текстов (песенных, прозаических, художественных, прагматических, звучавших въяви или "про себя" и под., но текстов), уходящих вглубь бесконечного прошлого или в столь же бесконечную "ширь" настоящего. Поэтому кристаллизация из этого потока текстов "нового" и, при этом, песенного текста, соотносимого с каким-то новым историческим событием, выглядит не как специальное удовлетворение интереса к этому событию, не как его специальная публицистическая или любая иная оценка, не как специальное выражение отношения к нему, но как одна из множества иных возможных текстуальных манифестаций этого интереса самого по себе; при этом эта манифестация изначально отягощена оценкой, заданной традицией (то есть предшествующими текстами). Здесь уместна очень далекая, но, на мой взгляд, весьма точная аналогия. Б.Ф. Поршнев в известной работе, посвященной самому началу человеческой истории - генезису второй сигнальной системы, рассматривая, в частности, различные значения слова "понимание", приводит пример того, что не является пониманием в человеческом смысле. Он пишет: ". собака "поняла" команду, если в точности ее выполнила; здесь нет предварительного психического понимания — выполнение команды и есть понимание, то есть стимул и реакция составляют единство<курсив везде мой. - А.И.>" [Поршнев, с. 436]. В нашем же случае - "возникновение" "новой" песни о каком-либо "новом" историческом событии - это прежде всего один из способов восприятия и "узнавания" этого события, то есть его выделения из череды других каких-то известных певцам событий, и лишь потом все остальное. И в этом смысле, конкретность историзма русского историко-песенного фольклора - не есть результат "замысла", "интереса" и под., а есть явление ателеологичное, непреднамеренное, в какие-либо творческие планы специально не входившее. Стоит указать на два общих исключения из этого "правила", как раз очень точно его иллюстрирующих и подтверждающих. Разделять во времени интерес к какому-либо событию и оказывание текста былинного типа или "первое" пропевание "новой", как бы только что возникшей исторической песни очевидно стоит в двух случаях:

1. Когда в тексте отчетливы книжные по источнику идеи, образы, иная информация. Включению их в фольклорный текст по необходимости предшествует чтение, требующее мотивации, а именно - специального интереса к историческому событию или исторической личности. В этом случае перед нами два отдельных процесса: удовлетворение исторического интереса путем чтения и собственно поэтическое творчество - включение книжной по истокам информации в песенный или эпический текст. Сказанное не предполагает непременного существования некоей готовой исходной песни, которую певцу остается только приукрасить, обогатить информацией, почерпнутой из книги; не предполагает сказаное и того, что эту книгу непременно читал сам певец, но так или иначе, пропеванию песни, сказыванию текста былинного предшествует чтение, без которого не было бы или текста в целом, или какого-то его фрагмента. Так похвальба Ивана Грозного тем, что он, помимо прочего, "повынес перфилушку из Царя-града", не могла бы быть включена в традиционный мотив похвальбы на пиру вообще и похвальбы на пиру Ивана Грозного в частности, если бы кто-то из певцов или их "информаторов" не был бы знаком с политической идеей о наследовании Москвой символов царской власти от Византии, сформулированной в известных памятниках второй половины пятнадцатого века - оригинальном "Послании о Мономаховом венце" и переводных "Повестях о Вавилонском царстве". Учитывая, что в этих памятниках повествуется и сообщается о том, что Мономахов венец получил уже Владимир Всеволодович Мономах, сам этот венец был доставлен византийскому императору Левкию Василию тремя отроками из запустевшего Вавилона, можно предположить, что в песне отражена прозаическая версия этой политической идеи, очень далекая от первоисточника. Но момент чтения, предшествовавший моменту оказывания фольклорного текста, здесь все равно налицо.

2. Такое же отчетливое предшествование интереса к событию к моменту его воспевания находим и в поздних песнях хроникального типа, явно создававшихся post factum и явно в результате воспоминания о нем.

В общем же случае, степень конкретности историзма, как и само наличие данного качества, обусловлены всякий раз неповторимым сочетанием местной фольклорной традиции, определяющей состав поэтического арсенала певцов, создателей песни; степенью их вовлеченности в "воспеваемое событие" и способностью воспринять и осознать его во всем его значении и своеобразии; и, едва ли не главное, мерой созвучности художественных вкусов и исторических интересов создателей песни и ее, песни, последующих исполнителей. В свою очередь все эти факторы - столь же внутренне многообразны и непредсказуемы, и в этом смысле неизбежен вывод о незакономерности конкретности историзма в русском историко-песенном фольклоре вообще и в области русской исторической песни в частности.

§3

Критическое рассмотрение признака конкретности историзма велось выше "в масштабе" русской исторической песни вообще, без различения отдельных текстов и, соответственно, различных степеней явленности в них этого признака или качества. Чтобы дать его положительное определение, нужно встать на почву единственной реальности, доступной филолого-фолыслористическому анализу, то есть конкретных текстов.

Возможность градации песенных текстов по степени выявленное™ в них событийной полноты изображаемого события (см. гл. V) показывает, что:

Едва ли не любые исторические коллизии и события могут быть изображены в песнях сколь угодно конкретно и детализировано (конечно, в некоторых общих для исторической песни границах). Архитектоника отдельного текста, практически независимо от его тематики и жанровых признаков, может быть полностью подчинена задаче сообщения о событии или о его фрагменте во всех его, события, неповторимых или квази-неповторимых деталях и обстоятелъствах. И в этом смысле качество конкретности историзма является структурообразующим и самодостаточным.

Сама возможность последовательного выстраивания текстов или, особенно, каких-либо их групп по возрастанию степени явленности в них конкретности историзма, позволяет заключить, что конкретность историзма - это качество закономерное, в известном смысле подытоживающее стилевое движение от внеисторичности текста к его конкретной историчности. Причем, речь должна идти не только в масштабе последовательной смены типов песенного творчества или жанровых систем (условно-обобщенного былинного историзма конкретным историзмом исторической песни и, затем, предельно конкретным "хроникальным" историзмом, присущим поздним и позднейшим песням). Можно говорить о движении к конкретности историзма и в относительной синхронии, когда песни, созданные примерно в одно время и соотносимые примерно с одной сферой истории, являют весь диапазон вариабельности признака конкретности историзма.

Приближение текста к историческому событию в его неповторимости осуществляется, помимо прочего, и за счет того, что адекватное восприятие песенного текста явно предполагает необходимость ассоциирования содержания текста с внетекстовой реальностью. Собственно, в этом и состоит скрытая публицистичность текстов, обладающих признаком конкретности историзма. В пределе же эта публицистичность может быть открытой, особенно в песнях поздних и позднейших, когда фольклорно-песенная традиция усваивает современную ей общественно-политическую лексику.

На фоне сказанного выше обогащение внеисторичных и отчасти внехудо-жественных фабульных стереотипов именами исторических деятелей, исторической топонимикой и иными признаками конкретности историзма выглядит одним из важнейших факторов художественного впечатления, существенно повышающим эмоциональную суггестивность песен, придающим ореол особой важности изображаемым событиям. И в этом смысле, конкретность историзма песенных текстов — качество, неотделимое от их художественности.

Историческая песня знает два крайних способа отношения к действительной исторической коллизии. Песня либо полностью ее игнорирует, либо стремится смоделировать. В первом случае перед нами не столько фабула, то есть не столько "событие, развивающееся в жизни персонажей", сколько фрагмент этого "события", которое в целом остается вне поля зрения песни. Во втором -перед нами либо начало фабулы, либо собственно фабула как последовательность взаимодействий персонажей, причинно обусловленных изначально заданными конфликтными отношениями между персонажами. Последнее раскрывает перед создателями песен богатые возможности моделирования не только исторической коллизии, но и ее возможного разрешения во всех мыслимых ракурсах и сферах жизни. И в этом смысле конкретность историзма русского историко-песенного фольклора не знает ограничений, кроме тех, разумеется, какие кладутся ограниченностью восприятия действительности, присущей фольклору как таковому. (Правда, для исследователя эта "безграничность" конкретности историзма имеет и оборотную сторону - неопределимость самого понятия "историческое в фольклорном преломлениичто ведет к недоказуемости и приблизительности всякой типологизации.)

И последнее. Сопоставление текстов, напрочь лишенных признаков конкретной историчности, и текстов, этим признаком сполна обладающих, показывает, что признак конкретности историзма само по себе, признак как таковой, -совершенно объективен (хотя толкования его и могут быть весьма различны).

Список научной литературыИгумнов, Андрей Георгиевич, диссертация по теме "Фольклористика"

1. Астахова, A.M. Некоторые наблюдения в области исполнения былин / A.M. Астахова // Былины Севера. Том второй: Прионежье, Пинега и Поморье / Подг. текста и комм. A.M. Астаховой. М.-Л.: Изд. АН СССР, 1951. С. 679 - 695.

2. Байбурин, А.К. Некоторые представления о памяти в традиционной культуре / А.К. Байбурин // Б.Н. Путилов. Фольклор и народная культура. In memoriam Спб.: Петербургское востоковедение, 2003. - С. 252 - 258.

3. Бройтман, Н.С. Историческая поэтика: Учебное пособие / Н.С. Бройтман М.: Изд. РГГУ, 2001.

4. Буслаев, Ф.И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства. Т. I. / Ф.И. Буслаев Спб., 1861.

5. Былины (Библиотека русского фольклора) / Сост., вступ. ст., подг. текстов и комментарии Ф.М. Селиванова. Сост. иллюстративной части и пояснения к иллюстрац. М.А. Мухлынина. Оформление Б.А. Диодорова- М.: Советская Росссия, 1988. 576 с.

6. Флавий Вегеций Ренат. Краткое изложение военного дела // Вестник древней истории. 1 (10). М., 1940. С. 231-293

7. Гегель, Ф. Эстетика: В 4 томах. Т. 1. / Ф. Гегегль М., 1968.

8. Героическая поэзия гражданской войны в Сибири. Сост., вступ. ст. и прим. д-ра филол. н. Л.Е. Элиасова. Новосибирск: Наука, 1982. - 336 с.

9. Гусев, В.Е. Эстетика фольклора / В.Е. Гусев Л.: Наука, 1967. - 320 с. Дмитриева, С.И. Географическое распространение русских былин / С.И. Дмитриева -М.: Наука, 1975.-113 с.

10. Зельдамайр, X. Проблемы интерпретации / X. Зелдамайр // Искусствознание. 1998. -№ 1.-С.490-524.

11. Зуева, Т.В., Кирдан, Б.П. Русский фольклор: Учебник для высших учебных заведений. 5-е изд. / Т.В. Зуева, Б.П. Кирдан - М.: Флинта-Наука, 2003. - 400 с.

12. Емельянов, Л.И. Историческая песня и действительность / Л.И. Емельянов // Русский фольклор: т. X. М.-Л.: Наука, 1966. С. 196 - 227.

13. Емельянов, Л.И. Исторические песни XVIII в. / Л.И. Емельянов // Исторические песни XVIII века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. О.Б. Алексеева и Л.И. Емельянов. Л.: Наука, 1971.-С. 7-19.

14. Игумнов, А.Г. Система балладного повествования / А.Г. Игумнов // Русский фольклор Сибири: Элементы архитектоники. Новосибирск: Наука, 1990. - С. 31 - 73.

15. Игумнов, А.Г. Иарратив: система мотиваций, исходное соотношение. / А.Г. Игумнов. -Деп. в ИНИОН РАН, № 48196 от 22.06.93.

16. Игумнов, А.Г. Выявленность коллизии в славянской песенной эпике и лиро-эпике / А.Г. Игумнов // Русский фольклор Сибири: Структура образа. Улан-Удэ, 1997. - С. 4 - 10.

17. Игумнов, А.Г. Система взаимодействий персонажей русского песенного эпоса / А.Г. Игумнов Улан-Удэ: Изд. БНЦ СО РАН, 1999. - 219 с.

18. Игумнов, А.Г. Мотивационная структура одной сказки / А.Г. Игумнов // Вестник БГУ, серия 6 филология, вып. 6. - Улан-Удэ, 2003. - С. 133 - 152.

19. Ингарден, Р. Исследования по эстетике / Р. Ингарден М., 1962. Калугин, В. Герои русского эпоса / В. Калугин - М., 1983.

20. Колпакова, Н.П. Русская народная бытовая песня / Н.П. Колпакова М.; Л.: Изд. АН СССР, 1962-284 с.

21. Коргузалов, В.В. Напевы исторических песен XIX в. / В.В. Коргузалов // Исторические песни XIX века (Памятники русского фольклора) // Изд. подг. Л.В. Домановский, О.Б. Алексеева, Э.С. Литвин Л.: Наука, 1973. - С. 212 - 216.

22. Кормилов, С.И. Теоретические аспекты художественного историзма / С.И. Кормилов // Проблема историзма в русской советской литературе: 60 80- годы. - М.: Наука, 1986. - С. 67-97.

23. Криничная, H.A. Народные исторические песни начала XVII века / H.A. Криничная -Л.: Наука, 1974. -184 с.

24. Круглов, Ю.Г. Русские обрядовые песни: Уч. пос. / Ю.Г. Круглов М.: Высшая школа, 1982.- 272 с.

25. Кулагина, А. В. Русская народная баллада: Уч.-мет. пос. / А.В. Кулагина М.: Изд-во МГУ, 1977.-104 с.

26. Лазутин, С.Г. Русские народные песни: Пособие для вузов / С.Г. Лазутин М.: Просвещение, 1965. - 292 с.

27. Лазутин, С.Г. Поэтика русского фольклора: Уч. пос. / С.Г. Лазутин М.: Высшая школа, 1989.-208 с.

28. Левашов, B.C. Региональные особенности русского фольклора. Книга 4: Исторические песни: Пособие для учителей / B.C. Левашов Чита: Изд. ЗГПУ им. Н.Г. Чернышевского, 1999.-121 с.

29. Литвин, Э.С. Русская историческая песня XIX в. / Э.С. Ливтин // Русский фольклор. Материалы и исследования, VI. М.;Л.: Наука, 1961. С. 238 - 251.

30. Лихачев, Д.С. Поэтика древнерусской литературы / Д.С. Лихачев М.: Наука, 1979. -360 с.

31. Лотман, Ю.М. Символ в системе культуры / Ю.М. Лотман // Ю.М. Лотман. Семиосфера. С.-Пб., 2001. - С. 240 - 249.

32. Мальцев, Г.И. Традиционные формулы русской народной необрядовой лирики / Г.И. Мальцев Л.: Наука, 1989. - 168 с.

33. Мелетинский, Е.М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа / Е.М. Мелетинский М.: Наука, 1986. - 320 с.

34. Миллер, В. Очерки русской народной словесности. Былины. Т. И. / В. Миллер М.,1910.

35. Морозов, Ю.Н. Замкнуто ли эпическое время былин? / Ю.Н. Морозов // Русский фольклор, XXVIII: Эпические традиции. Материалы и исследования Л.: Наука, 1995. - С. 178- 184.

36. Народная проза (Библиотека русского фольклора) / Сост., вступ. ст., подг. текст, икомм. С.Н. Азбелева; сост. иллюстр. части и поясн. к илл. Т.А. Исаченко; оформл. тома Е.В.

37. Бекетова М.: Советская Россия, 1992. - 608 с.

38. Неклюдов, С.Ю. Стереотипы действительности и повествовательные клише / С.Ю.

39. Неклюдов // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии: Тезисыконференции М., 1995. -С. 11- 80.

40. Неклюдов, С.Ю. Заметки об "исторической памяти" в фольклоре / С.Ю. Неклюдов //

41. АБ-60. Сборник к 60-летию А.К. Байбурина (Studia Ethnologica. Труды факультетаэтнологии, вып. 4) -С-Пб: Европейский университет в Санкт-Петербурге, 2007. С. 77 - 86.539

42. Неклюдов, С.Ю. Литература как традиция / С.Ю. Неклюдов // Россика / Руссистика / Россиеведение. Кн. 1. Язык. История. Культура М., 2010. - С. 312-359.

43. Новиков, Ю.А. Сказитель и былинная традиция / Ю.А. Новиков С.-Пб: "Дмитрий Буланин", 2010.-375 с.

44. Первый Всероссийский конгресс фольклористов: Сборник докладов, Т. I. М.: Государственный республиканский центр русского фольклора, 2005.

45. Платонов, С.Ф. Лекции по русской истории (Переиздание десятого издания 1917 г.) / С.Ф. Платонов С-Пб, 1997.

46. Песни, собранные писателями: Новые материалы из архива П.В. Киреевского М.: Наука, 1968. - 680 с.

47. Поэтика: Словарь актуальных терминов и понятий М.: Издательство Кулагиной; Мгас1а, 2008. - 358 с.

48. Поспелов, Г.Н. Теория литературы: Учебник для институтов / Г.Н. Поспелов М.: Высшая школа, 1978. — 343 с.

49. Пропп, В.Я. Русский героический эпос / В.Я. Пропп Л.: Изд. ЛГУ, 1955. - 552 с.

50. Пропп, В.Я. Фольклор и действительность: Избранные статьи / В.Я. Пропп М.: Наука, 1976.-326 с.

51. Путилов, Б.Н. Русский историко-песенный фольклор XIII XVI вв. / Б.Н. Путилов М.;Л.: Наука, 1960. (Сокращенно - Путилов 1960а.)

52. Путилов, Б.Н. Русские исторические песни XIII XVI веков / Б.Н. Путилов // Исторические песни XIII - XVI веков (Памятники русского фольклора). Изд подг. Б.Н. Путилов, Б.М. Добровольский - М.;Л.: Наука, 1960. - С. 8 - 40. (Сокращенно - Путилов 19606).

53. Путилов, Б.Н. Типология фольклорного историзма / Б.Н. Путилов // Типология народного эпоса М.: Наука, 1975. - С. 164 - 181.

54. Путилов, Б.Н. Героический эпос и действительность / Б.Н. Путилов Л.: Наука, 1988. -225 с.

55. Путилов, Б.Н. Эпическое сказительство / Б.Н. Путилов М.: Изд. фирма "Восточная литература" РАН,, 1997. - 295 с.

56. Путилов, Б.Н. Фольклор и народная культура. 1п шешопаш / Б.Н. Путилов С-Пб.:Петербургское востоковедение, 2003.-464 с.

57. Ромодановская, E.K. Русская литература на пороге нового времени: Пути формирования русской беллетристики переходного периода / Е.К. Ромодановская -Новосибирск: Наука, 1994. 232 с.

58. Русские народные песни / Сост.-ред Аз. Иванов М.; Л., 1966.

59. Русское народное поэтическое творчество. Под ред. проф. A.M. Новиковой и проф. A.B. Кокорева. М.: Высшая школа, 1969. - 520 с.

60. Русское народное поэтическое творчество: Хрестоматия: Учеб. пособие для пед. ин-тов / Сост. М.А. Вавилова, В.А. Василенко, В.И. Игнатов и др.; Под ред. A.M. Новиковой. 3-е изд., испр. и доп. - М.: Высшая школа, 1987. - 511 с.

61. Селиванов, Ф.М. О специфике исторической песни / Ф.М. Селиванов // Специфика фольклорных жанров М.: Наука, 1973. - С. 52 - 67.

62. Селиванов, Ф.М. Русский эпос: Учеб. пособие для пед. инг-тов / Ф.М. Селиванов М.: Высшая школа, 1988.

63. Скафтымов, А.П. Поэтика и генезис былин / А.П. Скафтымов М.;Саратов: Книгоиздательство В.З. Яксанова, 1924. - 226 с.

64. Скафтымов, А.П. Тематическая композиция романа "Идиот" // А.П. Скафтымов. Нравственные искания русских писателей М., 1972.

65. Смирнов, Ю.И. О системе эпического повествования / Ю.И. Смирнов // Советское славяноведение. -1968, № 4. С. 40 - 47.

66. Смирнов, Ю.И. Восточно-славянские баллады и близкие им формы: Опыт указателя сюжетов и версий Ю.И. Смирнов М.: Наука, 1988. - 117 с.

67. Собрание народных песен П.В. Киреевского. Записи П.И. Якушкина: Том 2. / Подг. текстов, пред., комм. З.И. Власовой, ст.и муз прил. М.А. Лобанова Л.: Наука, 1986. - 328 с.

68. Соколова, В.К. Русские исторические песни XVI XVIII вв. / В.К. Соколова - М.: Изд-во АН СССР,1960. - 331 с.

69. Сперанский, М.И. Русская устная словесность. Т. II: Былины. Исторические песни. / Под ред., с вводными статьями и примеч. М. Сперанского / М.И. Сперанский М., 1919.

70. Студитский, Ф. Народные песни Вологодской и Олонецкой губерний / Ф. Студинтский -СПб., 1841.

71. Теоретическая поэтика: понятия и определения. Хрестоматия. Автор-составитель Н.Д. Тамарченко. М., 2001.

72. Тураева, З.Я. Лингвистика текста / З.Я. Тураева-М.: Наука, 1986.

73. Тюпа, В. Аналитика художественного: Введение в литературоведческий анализ / В. Тюпа-М., 2001.

74. Act. I Былины Севера, т. I / Записи, вступит, статья и комм. A.M. Астаховой. М.; Л., 1938; т. II / Подгот. текста и коммент. A.M. Астаховой. - М.; Л.: Изд АН СССР, 1951. - 656 с.

75. Б1 Былины: В двух томах / Подгот. текста, вступит, ст. и коммент. В.Я. Проппа и Б.Н. Путилова-М., 1958.-Том 1.

76. ДиА Добрыня Никитич и Алеша Попович (Литературные памятники) / Изд. подг. Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий - М.: Наука, 1974. - 448 с.

77. НБ Народные баллады / Вступ. ст., подг. т. и прим. Д.М. Балашова - М.-Л.: Советский писатель,, 1963. - 448 с.

78. Соб. Великорусские народные песни, изданные А.И. Соболевским - СПб., 1895 -1902.-Т. 1-7.

79. XVI Исторические песни XIII - XVI веков (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. Б.Н. Путилов, Б.М. Добровольский - М.;Л.: Изд. АН СССР, 1960. - 696 с.

80. XVII Исторические песни XVII века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. О.Б. Алексеева, Б.М. Добровольский, Л.И. Емельянов, В.В. Коргузалов, А.Н. Лозанова, Б.Н. Путилов, Л.С. Шептаев - М.;Л.: Наука, 1966. - 386 с.

81. XVIII — Исторические песни XVIII века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. О.Б. Алексеева и Л.И. Емельянов Л.: Наука, 1971. - 356 с.

82. XIX Исторические песни XIX века (Памятники русского фольклора) / Изд. подг. Л.В. Домановский, О.Б. Алексеева, Э.С. Литвин - Л.: Наука, 1971. - 284 с.