Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века

Бунина, Светлана Наумовна

автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века

Год: 2006
Автор научной работы: Бунина, Светлана Наумовна
Ученая cтепень: доктора филологических наук
Место защиты диссертации: Москва
Код cпециальности ВАК: 10.01.01

Диссертация по филологии на тему 'Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века'

Полный текст автореферата диссертации по теме "Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века"

На правах рукописи

БУНИНА Светлана Наумовна

ПОЭТЫ МАРГИНАЛЬНОГО СОЗНАНИЯ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ НАЧАЛА XX ВЕКА (М. ВОЛОШИН, Е. ГУРО, Е. КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА)

10.01.01 — русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва

-2006

Работа выполнена на кафдре русской и зарубежной литературы филологического факультета Российского университета дружбы народов

Научный консультант:

заслуженный деятель науки РФ, академик MAIIВШ, доктор филологических наук, профессор Карпов A.C.

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Выгон Н.С. доктор филологических наук, профессор Кихней Л.Г. доктор филологических наук, профессор Солнцева Н.М.

Ведущая организация:

Государственный институт русского языка им. A.C. Пушкина

Защита диссертации состоится 2006 г. в «^ТГчасов

на заседании диссертационного совета Д 212.203.23 при Российском университете дружбы народов по адресу: 117198, г. Москва, ул. Миклухо-Маклая, д.6, ауд. 436.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Российского университета дружбы народов.

Автореферат разослан MA-J, 2006 г.

Ученый секретарь совета кандидат филологических наук, доцент 7 А.Е. Базанова

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

В наше время, когда в отношение реалий русской литературы прошлого столетия уже возобладал гамбургский счет, первоочередной задачей становится формирование комплексного подхода к ее многообразным и порой противоречащим друг другу составляющим. В частности, заслуживают серьезного вннмания факты и тенденции, обладавшие. высоким идейным потенциалом и по-новому проявившие себя в современном контексте. К числу таких тенденций относится усиление центробежных импульсов, связанное с возросшим субъективизмом искусства XX века. В эпоху, когда историческая действительность все сильнее подвергалась унификации (что способствовало возникновению к жизни массовой культуры), художественное сознание отвоевывало для себя право на недопустимую ранее автономность.

Уже к началу 1910-х годов в отечественной поэзии обозначилась группа авторов, в большей или меньшей степени репрезентирующих маргинальное сознание, которое было впервые охарактеризовано Р. Парком1 лишь около двух десятилетий спустя. Дистанцировавшись от ведущих проектов своего времени, эти художники исповедовали искусство как сугубо частное дело, что подтверждалось практикой литературного отшельничества, юродства и изгойства - вплоть до полного ухода из литературы. Наиболее талантливые из них - такие как А. Добролюбов, И. Анненский, М. Волошин, М. Кузмин, Е.Гурр, Е. Кузьмина-Караваева - со временем были признаны влиятельными фигурами, предварившими дальнейшее развитие русской лирики. Одновременно с этим маргинальный склад сознания и перспективы его художественного воплощения получили точную оценку со стороны крупных мыслителей Серебряного века - Вяч. Иванова и В. Розанова. Обозначение сути проблемы, вошедшей в гуманитарный дискурс XX века под именем маргинальности, стало прозрением русского ренессанса о современном состоянии культуры, которая переживает крупнейший за все время своего существования конфликт с цивилизацией.

В основу исследования была положена гипотеза о растущей роли маргинальных факторов в русской литературе XX века. Применительно к поэзии начала столетия она рассматривалась на материале творчества трех авторов, сделавших средоточием своих исканий саму проблему маргинального сознания. И М. Волошин, и Е. Гуро, и Е. Кузьмина-Караваева задавались вопросом своей «совместимости» с основным руслом литературы того времени, разрабатывая проблему ее исторических и символических границ. Переживание предельности открывшегося им опыта стало для каждого из поэтов своеобразным «культурным комплексом», проявившимся в пренебрежении условностями литературного быта в пользу сосредоточенной внутренней работы. При этом культурное одиночество так или иначе обернулось для всех названных авторов расширением пространства духовных и эстетических исканий: поэты смело пользовались языком других искусств, в частности,

1 Park R. Human migration and the marginal man // American Journal of Sociology. — Chicago, 1928. - Vol. 33, № 6. - p. 881 - 893.

живописи (причем их разноязыкие произведения не только перекликались, ко, как это особенно часто бывало у Е. Гуро, принципиально продолжали друг друга), вводили в свои художественные тексты «будничное» (И. Анненский) слово, веря в его мистическое содержание...

М. Волошин шел к самопознанию через углубленное ознакомление с масонством, теософией, оккультными практиками, а также восприятие традиции герметической поэзии разных эпох. Даже на фоне общего интеллектуализма Серебряного века опыт поэта оказался исключительным — по интенсивности привнесения философской струи в искусство — явлением: недаром современники (в том числе известный своей ученостью Вяч. Иванов) упрекали М. Волошина в замкнутости, скупости в выражении непосредственных поэтических переживаний. Положение сверхчувствительной Е. Гуро, напротив, определялось ее «подростковой» боязнью внешнего мира, исключительной ранимостью и неуверенностью в себе, обрекавшей на незавершенность самые грандиозные замыслы поэтессы. Вместе с тем эта последовательная незавершенность, возведенная в ранг поэтического кредо, сделала автора «Шарманки» и «Небесных верблюжат» провозвестницей эстетики новой эпохи - что признавали уже футуристы, ощутившие ее духовное влияние. Грань восприятия, которую намеревалась превзойти наделенная синестезией Е. Гуро, оказалась горизонтом новых исторических и культурных возможностей — отсюда особый статус поэтессы в современной литературе. Что же касается Е. Кузьминой-Караваевой, чья исключительная роль в духовной' истории XX столетия закреплена фактом церковной канонизации, то ее поэтическое наследие обозначило связь между исканиями творцов Серебряного века и православной традицией. Воспитанная на моральном примере Л. Блока, переосмыслившая озарения и заблуждения своих современников — от Вяч.' Иванова до М. Волошина, м. Мария дала миру опыт предельной слиянности жизни и творчества, ставший закономерным порождением литературы рубежа веков. В этом смысле ее маргинальное сознание (направленное в 1910-е годы на разрыв с господствующими формами жизнетворчества, а в 1930-е годы утвердившее себя в неординарной творческой практике «монашества в миру») явилось ценным приобретением русской художественной и общественной мысли XX века.

Актуальность исследования. Первая попытка вычленить общие черты, присущие творчеству поэтов маргинального сознания, актуальна в связи с назревшей необходимостью адекватного прочтения этой страницы русской литературы минувшего столетия. Она поможет принципиально обновить представления о поэзии Серебряного века, обнаружить ранее недооцененную взаимосвязь между центробежными тенденциями в культуре начала и конца XX века. Наконец, она позволит отечественным литературоведам расширить рамки диалога с зарубежными коллегами, которые плодотворно исследуют литературную маргиналыгость в свете последних достижений социологии, психологии и других гуманитарных дисциплин.

сознания применительно к представителям интеллектуальной элиты, сформировавшимся в России рубежа XIX - XX веков. Дело в том, что маргинальное сознание, для которого, по мысли прародителя этого понятия Р.Парка, характерны «серьезные сомнения. относительно своей ценности, неопределенность связей с друзьями и страх предательства с их стороны, тенденция к уходу от неопределенных ситуаций, болезненная застенчивость, одиночество и чрезмерная мечтательность, постоянная озабоченность будущим...», в культурной ситуации 1910-х годов оказалось способным породить новый гуманитарный дискурс, исследующий внутреннее бытие человека в пороговой ситуации. Тем самым оно обнаружило свои сильные черты: мобильность, высокую способность к трансцендированию и своеобразную устойчивость, обусловленную присущим этому, сознанию «компонентом закрытости» (А. Атоян).

Цель и задачи исследования. Изучение творчества М. Волошина, Е.Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой проводилось с целью выявления роли поэтов маргинального сознания в литературном процессе начала XX века, что, в свою очередь, способствует формированию целостного взгляда на этот период в развитии русской литературы.

Для достижения поставленной цели необходимо было решить ряд задач:

- представить феномен маргинальное™ в историко-литературном аспекте;

- показать своеобразие воплощения маргинального сознания в литературном тексте, на материале творчества М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой;

- осуществить анализ произведений, наиболее репрезентативных для художественного мира названных поэтов, определить соотношение в них центростремительных и центробежных тенденций;

- охарактеризовать литературные и внелитературные факторы, влияющие на формирование поэтов маргинального сознания;

- соотнести идейно-художественные искания М. Волошина, Е. Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой с основными течениями искусства начала века, уясняя характер их взаимосвязи с литературой своего времени;

- оценить роль других форм творчества (в частности, живописи) и концепции синтеза искусств в художественном наследии поэтов маргинального сознания;

- охарактеризовать этические принципы М. Волошина, Е. Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой и близких им поэтов, определить особенности их жизнетворчества;

Предмет исследования - маргинальное, сознание в поэзии начала XX века, а также пути и способы его реализации в рамках русской литературной традиции.

Методы исследования. Теоретической основой диссертации являются работы современных ученых по проблемам поэтики (Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, С.Н.Бройтман, H.A. Богомолов, М.Н. Виролайнен, А.К. Жолковский, И.П.Смирнов, В.И. Тюпа, Т.В. Цивьян, H.A. Фатеева, Е.Г. Эткинд, А. Ханзен-Леве, Ж. Старобинский, М. Цимборска-Лебода, Э. Хьюз, С. Хатчингс, У. Эко), философии и психологии творчества (В.В. Иванов, М? Мамардашвили, А.М.Пятигорский, В.П. Руднев, М.Н. Эпиггейн, М. Бланшо, Ж. Делез, Ж.Деррида, Ж. Лакан), литературной эволюции (эволюционные идеи Ю.Н.Тынянова и В.Б. Шкловского в интерпретации Ю.М. Лотмана; И.П.Смирнов, Н.В. Дзуцева, С.И. Кормилов, Н.Ю. Грякалова). В определении признаков маргинального сознания автор опирался на получившие признание концепции социологов, психологов и культурологов - Р. Парка, Ж. Делеза и Ф.Гваттари, М. Фуко, Т. Шибутани, Б.С. Ерасова, А.И. Атояна и др.

В соответствии со спецификой исследуемого материала были применены методы системного, сравнительно-генетического и сравнительно-типологического анализа, а также методики целостного и интертекстуального анализа художественного произведения. В контексте нашей работы оказались исключительно актуальными методологические разработки Е.Г. Эткинда, обосновавшего концепцию психопоэтики, а также бахтинская идея событийности произведения (триединое событие создания - созерцания -понимания), отраженная современными практиками его анализа, особенно последовательно у М.М. Гиршмана. Рассмотрение литературного произведения как «воплощаемой первичности общения, которое адекватно единству единственных, ответственных и отвечающих личностей Я и Другого» (М.Гиршман), сделало неизбежным обращение к интертексту, приобретающему онтологическое значение «процесса текстопорождения» (И.П. Смирнов). В той мере, в какой интертекстуальный анализ позволяет определить позицию писателя относительно своих источников,'он приближает нас к разгадке «иных

культурных кодов» (А. Атоян), которыми оперируют в своем творчестве поэты маргинального сознания. '

: Достоверность результатов исследования обеспечивается системным использованием обширных текстовых,, в „т^м числе архивных, материалов, сопоставительным анализом произведений М. Волошина, Ё.' Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой в последовательном соотнесении с основными идейно-художественными тенденциями литературы начала XX вёка, привлечением большого круга авторитетных источников из разных областей гуманитарного знания, в частности, философии, психологии, культурологам и социологии.

Научная новизна полученных результатов обусловлена тем, что:

1. В работе впервые установлена роль поэтов маргинального сознания в русской литературе XX века.

2. На материале творчества М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой впервые описаны формы п пути реализации маргинального сознания в русской культурной традиции.

3. Предложена оригинальная концепция духовной эволюции М. Волошина, в свете которой осуществлено принципиально новое прочтение программных произведений поэта («Киммерийские сумерки», «Corona Astralis», «Подмастерье», «Поэту», «Доблесть поэта», «Дом поэта» и др.), а также существенно переосмыслены его дневники, переписка, литературно-критические работы. -

4. Предпринята первая попытка всестороннего анализа творчества Е. Гуро - от дебютного сборника «Шарманка» до последних незавершенных произведений, - показана его направленность и эволюция.

5. Решение проблемы «Е. Гуро и русский футуризм» осуществлялось в аспекте диалогических взаимодействий поэтессы с товарищами по цеху, результатом чего стало доказательство ее причастности к своеобразно понятому футуристическому- мифо- и жизнетворчеству.

6. Впервые предложена целостная концепция творчества Е. Кузьминой-Караваевой: выявлены основные темы и мотивы, осуществлено прочтение всех этапных поэтических произведений (от лирики «Скифских черепков» до итоговой поэмы «Духов день»), обозначена эволюция художественных принципов поэтессы.

7. Последовательно решен вопрос о взаимодействии творчества Е. Кузьминой-Караваевой с литературой Серебряного века, в связи с чем получил новую интерпретацию ее лирический диалог с А. Блоком, была осмыслена степень актуальности для ее художественного сознания поэтического опыта В.Соловьева, В. Брюсова, Вяч. Иванова, Н. Гумилева, А. Ахматовой, философских идей Н. Федорова, Н. Бердяева, С. Булгакова, Г. Федотова и ДР-

8. Произведен системный анализ сборников Е. Гуро и Е, .Кузьминой-Караваевой, показавший своеобразие художественного мышления поэтесс.

художественными работами, что углубляет представления о философии творчества трех поэтов.

Теоретическая значимость диссертации заключается в обосновании и внедрении категории «поэт маргинального сознания»; исследовании стратегий, при помощи которых реализует себя на письме личность маргинального склада в рамках русской культурной традиции; осмыслении эволюционных процессов в русской литературе начала XX века в аспекте маргинального сознания; развитии теории психопоэтики, рассматривающей художественный текст на уровне соотношения «мысль — слово».

Практическое значение полученных результатов определяется возможностью их использования в курсах истории и теории литературы на гуманитарных факультетах высших учебных заведений, в курсах русской литературы средних учебных заведений, а также в работе с учащимися старших классов гуманитарных лицеев и гимназий.

Апробация результатов диссертации проведена на IX и XI Волошинских чтениях (Коктебель, 1999 и 2003), X и XI Пушкинских чтениях (Гурзуф, 2000; Керчь, 2001), III Ахматовских чтениях «Женский вектор в русской литературе XX века» (Ливадия, 2003), Медународной научной конференции «Постсимволизм как явление культуры» (Москва, РГТУ, 2003), Международной научной конференции «Современные проблемы литературоведения и лингвистики: к 200-летию харьковской филологической школы» (Харьков, Харьковский национальный университет, 2004), V и VI Международных форумах русистов (Ливадия, 2005 и 2006), Международном симпозиуме «Глобальный культурный кризис Нового времени и русская словесность» (Шуя, Шуйский государственный педагогический университет, 2006).

В полном объеме диссертация обсуждалась на заседании кафедры русской и зарубежной литературы Российского университета дружбы народов.

Публикации. Результаты диссертационного исследования изложены в монографии «Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века (М. Волошин, Е. Гуро, Е. Кузьмина-Караваева)» (25, 57 п. л.) и 20 статьях (общий объем 14, 5 п. л.).

Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, списка условных сокращений, списка использованных источников и приложения. Полный объем диссертации 436 страниц. В списке использованных источников 368 наименований, среди которых значительную часть составляют редкие, в том числе зарубежные, издания. В работе впервые вводятся в научный оборот многочисленные архивные материалы из фондов М.Волошина (ИРЛИ, ф. 562), Е. Гуро (РГАЛИ, ф. 134), а также ряда других архивов, связанных с культурой рубежа XIX - XX веков (Государственный музей В. Маяковского, Государственный Русский музей, отделы рукописей РГБ и РНБ). Приложение к диссертации включает в себя иллюстрации, большинство из которых приводится впервые.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обосновываются актуальность темы диссертации, научная новизна поставленной, проблемы, обозначаются объект и предмет исследования, определяются теоретическая и практическая значимость результатов работы.

В главе 1 «Маргинальное сознание как объект литературоведения» анализируются современные гуманитарные подходы к проблеме маргинального сознания и намечаются перспективы ее разрешения в рамках литературоведения. Раздел 1.1. «Итоги и перспективы изучения маргинальности в современных гуманитарных науках» охватывает историю формирования научного дискурса о маргинальности. Качественный сдвиг в интерпретации этого явления приходится на вторую половину XX века, которая отмечена последовательным интересом западной мысли к изучению маргинальности как важнейшей составляющей современного способа бытия. Тема маргиналов стала темой самой культуры, оказавшейся «в меньшинстве», -культуры, которая «знает о смерти, знает о гибельности цивилизации. Знает, что мысль - это нечто не самой собой разумеющееся»'. Классический труд ЖДелеза и Ф. Гватгари «Капитализм и шизофрения» (1972), текстовый массив одного из отцов маргинализма* М. Фуко, психоаналитические опыты Ж. Лакана стали философским контекстом, открывшим пути для изучения роли маргинального сознания в современном искусстве. В работах последних лет все чаще присутствует анализ маргинальных стратегий письма, маргинальных подходов к художественному творчеству и творчеству жизни. Ж. Делез в своем прощальном труде «Критика и клиника» (1993) говорит о «малом, вечно малом народе», «народе-бастарде», существующем в атомах писателя и заставляющем его чувствовать себя чужеземцем в языке, даже если это его родной язык (заметим, что задолго до Ж. Делеза подобная мысль высказывалась Б.Эйхенбаумом в работе «О прозе М. Кузмина»), Э. Хьюз в фундаментальном исследовании «Writing Marginality in Modern French Literature: from Loti to Genet» (2001) окончательно разрушает стереотип маргинального как малозначительного, распознавая инаковые стратегии М. Пруста, А. Камю, Ж.Жене наряду с посланиями «неканонических» писателей П. Лоти, П. Гогена (имеется в виду литературное наследие художника), А. де Монтерлана. Неразвитость соответствующей рефлексии в отечественном литературоведении выглядит досадным недоразумением, которое может быть устранено в ближайшее время, — ведь сам материал русской литературы XX века не оставляет сомнений в ее плодотворности. Речь идет о многообразных свидетельствах смыслопорождающей роли окраин, тем более характерных, что долгие годы пространство мейкстрима было заказано для свободного творческого поиска.

' Мамардашвили М. Метафизика Арто Н Арто А. Театр и его двойник. — СПб., 2000. - С. 339.

2 В отличие от маргинальности, пол маргинализмом мы, вслед за. рядом философов н социологов (М. Рыклин, А. Атоян и др.), понимаем идейное направление, обозначившееся в гуманитарных науках и современной культуре в целом.

Анализ маргинальных стратегий предопределен в нашей традиции еще и тем, что именно идеи русских мыслителей, обусловленные фактами самой литературы, оказали в свое время существенное влияние на западных теоретиков литературного маргинализма. В первую очередь, это касается полифонической концепции М. Бахтина, появление которой было бы невозможно без ясного видения новой культурной ситуации, выдвигающей на первый план множественность позиций, взглядов и оценок. Бахтинская интенция к диалогу - это интенция к признанию другого, во многом определившая приоритеты критической мысли XX века. Хорошо известно за рубежом и наследие русских формалистов, в частности, Ю. Тынянова, который еще в 1920-е годы выступал за обновленный подход к проблемам литературной эволюции и поднимал вопросы внутренней территории и границ искусства слова. По справедливым словам современного исследователя, у Ю. Тынянова было «сознание доминанты своей эпохи как движения к расшатыванию (и деструкции) не только стиховых и стилевых норм, но и самих норм социальной жизни...»1. *

Показательно, что и во второй половине XX века, когда открытое обсуждение проблемы маргиналыюсти в СССР было невозможно, отечественные ученые поддерживали исследовательский пафос западных коллег. Распознавание смыслов, рожденных на границах культуры, стало неотъемлемой составляющей учения о семиосфере в трудах московско-тартуской семиотической школы, расцвет которой пришелся на 1970-е - 1990-е годы. В рамках этого принципиально полифонического подхода (согласно его сторонникам, исходной точкой любой семиотической системы является не знак как таковоН, но соотношение знаков, некое означенное пространство) вызрело понимание того, что «пересечение разных структурных организаций неизменно становится источником динамики» (Ю.Лотман). Ю. Лотман в программном исследовании «Внутри мыслящих миров» показал пути образования «энергии Мысли», выделяемой семиосферой в процессе зиждительного кипения, когда «одни и те же пространства семиосферы могут в одних отношениях быть центрами, в других - периферией, влечения провоцируют отталкивания, заимствования — самобытность»2. Трудно переоценить роль такого рода суждений в обновлении методологии отечественного литературоведения, восстановлении гибкости и открытости его собственных структур.

В свете этого идейного опыта некоторые концепции последних лет, максимально приближающие решение проблемы литературного маргинализма (в частности, попытка В. Руднева, вслед за Ж. Делезом и Ф. Гваттари, говорить

0 «невротической революции» в терминах невротического и психотического дискурса5, а также тема «многокультурности» и границ культуры в эссеистике М.Эпштейна)4, видятся продолжением глубоко выстраданной традиции, развитием тенденции на новом витке истории. И если сегодня мы ощущаем себя живущими в эру маргинальное™, когда творческое проявление сознает

1 Богомолов H.A. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания.-Томск, 1999.-С.193.

2 Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров//Лотман Ю.М. Семиосфера. - СПб., 2001. - С. 275.

' Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. П. - М., 2000.

4 Эпштейн МЛ. Все эссе: В 2 т. - Екатеринбург, 2005. - TJ2.

свою окраинность по отношению к овнешненному бытию (ср. термин классика современного искусства. И. Кабакова «по краю» (1993), обозначающий «внутреннее ощущение самого себя как ушедшего, сбежавшего "от центра", устроившегося на краю жизни, обочине культуры,, окраине любой профессиональной деятельности. И. убеждение, что все жизненно важное происходит сегодня "на краях", в маргинальной зоне, на грани повседневности и . культуры»1), то истоки этого переживания коренятся не только во всечеловеческом, но и в национальном прошлом, уже претендующем на роль культурного бессознательного.

В разделе 1.2. «Поэты маргинального сознания в литературном контексте Серебряного века: генетические и методологические параметры исследованиям рассматривается литературная ситуация 1910-х годов и новейшие тенденции в ее научном осмыслении. Хотя в широком смысле «маргинальные» авторы, существовавшие как бы вне литературного контекста, известны русской литературе издавна (ср. «сумасшедшего» П. Чаадаева, заведомо писавшего мимо своего времени, и даже мятежного Аввакума, возможно, первого в ряду русских писателей, разошедшихся с культурой), следует признать, что новый - по количественным и качественным параметрам — этап не случайно совпал с началом XX века, а именно с 1910-ми годами, когда произошел настоящий маргинальный взрыв. Краткий экскурс в эпоху классического реализма позволяет заметить, что на мощь этой взрывной энергии повлияли по-разному, ко одинаково существенно Ф. Достоевский и Л.Толстой. Если первый из колоссов вскрыл экзистенциальный смысл категории «маленького человека», введя в поле зрения общества целую вереницу разноплановых изгоев, отщепенцев, «униженных и оскорбленных» цивилизации, а также изгоев культуры (героев-графоманов, дилетантов, не заботящихся о литературной норме), то второй воздействовал на сознание современников своим собственным уходом, разрывом связей со средой и культурой. Если же говорить об эпохе символизма, господствовавшей в нашей словесности вплоть до начала 1910-х годов, то нетрудно увидеть, что ситуация маргинального взрыва законно совпадает с ее завершением. Падают бастионы последнего авторитарного дискурса русской классической литературы, и абсолютные изгои, не претендовавшие на место в ее освященных чертогах, неожиданно оказываются в одних рядах с попирателями старых канонов -футуристами, акмеистами, имажинистами и просто поэтами «вне групп», какой была, например, М. Цветаева.

На рубеже 1910-х годов в литературной среде напряженно переживается уход А. Добролюбова, происходит открытие И. Анненского (умерший в 1909 году окружной инспектор и директор гимназии неожиданно для всех оказался замечательным поэтом). На сцену выходят: М. Волошин, впервые выступивший с отдельным сборником «Стихотворения» (1910), Е. Гуро с «Шарманкой» (1909), М. Кузмин с книгой «Сети» (1908), Е. Кузьмина-Караваева, будущая м. Мария, со сборником «Скифские черепки» (1912). В 1912 году появляется «Уединенное» В.Розанова, стилистика которого, отражающая, по выражению

1 Цит. по: Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. и предисл. А.Монастырского. - М., 1999. - С. 70.

самого писателя, «рукописность души», играет исключительную роль в формировании маргинального дискурса. Автор книги называет себя «не совокупляющийся человек», «иностранец», «человек solo», «странник, вечный странник и везде только странник» и делает замечательный психологический вывод: «Одинокие души суть затаенные души»1. Важнейший посыл «Уединенного» - мысль об «огромном углублении» современного человека, его невротизации (ср. использование В. Розановым терминов «психопат», «декадент» и «чуткий»).

Годом позже этот же автор издает книгу с символическим названием «Литературные изгнанники», посвященную судьбам Н. Страхова и Ю.Говорухи-Отрока, но в не меньшей мере обращенную к реалиям литературы начала века и интерполирующую во времени сознание самого В. Розанова. В этой книге впервые формулируются критерии изгнанничества, отнесенные к структуре сознания «подзащитных» мыслителя: совмещение в одном «я» многообразных талантов (ср. у Н. Страхова: философа-аналитика, биолога, литературного критика, публициста); «литература, писание не только не есть (для них - С.Б.) ремесло, но и не есть даже самое священное»; «чрезвычайная вдумчивость» (вариант: «печальная полузадумчивость»), такой художник «охотно отдался бы <...> течению своих мыслей о чем-то, что для него несравненно ценнее самой литературы»; «отсюда некая небрежность<...>, как бы невнимательность к писаниям своим»; индивидуализм, практически полное отсутствие «общественных чувств»; признание того, что «в новой цивилизации человек умер», «некоторая глубокая мизантропия»; напряженность нравственных исканий, небрежение ценностями «мира». Писатель полагает, что этот духовный строй напоминает «канун» иноческого пострига и является принадлежностью «лучших, нежнейших душ нашего времени» .

Параллельно В. Розанову, проблемой «одиноких» в литературе озабочен аналитик Серебряного века Вяч. Иванов. В 1910 году в статье «О поэзии Иннокентия Анненского» он впервые поднимает тему «многогранных душ», стесненных своим богатством и обращенных «к тюремному мученичеству своего или чужого я». Прозорливый критик называет И. Анненского зачинателем нового типа или нового лада лирики, в котором «могут выплакать свою обиду на жизнь души хрупкие и надломленные, чувственные и стыдливые, дерзкие и застенчивые, оберегающие одиночество своего заветного уголка, скупые нищие жизни»3. Двумя годами позже Вяч. Иванов продолжает свою мысль в рецензии на книгу Е. Гуро «Осенний сон». Опубликованная в «Трудах и днях» статья получает красноречивое название «Marginalia». Как истинный символист, автор предполагает многозначное истолкование такого заглавия. Marginalia — не только жанр заметок на полях (то есть записок о некоторых новых изданиях), но и путешествие на окраины культуры, ту периферию, которая, при всей своей окраинности, может играть особую смыслопорождающую роль. В 1914 году поэт пишет известную статью о

1 Розанов В.В. Уединенное. - М., 1990. - С. 78.

2 Розанов В.В. Литературные изгнанники: Воспоминания. Письма. - М.р 2000. — С. 292.

3 Иванов В.И. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. — М., 1916. — С. 311.

М.Чюрленисе («Чурлянис и проблема синтеза искусств»), где, вслед за В.Розановым, отчетливо связывает проблему маргинальности с разноплановостью дарований, затрудняющей самоидентификацию творческого субъекта. Родоначальником искусства «одиноких», которых «становится все больше и больше» поэт считает Ф. Ницше - безумца, гения, не вполне, философа, не вполне поэта, музыканта без музыки и основателя религии без религии. В русской литературе приход таких людей возвестил Ф. Тютчев строками из «Silentium!»: «Лишь жить в самом себе умей Есть целый мир в душе твоей/ Таинственно волшебных дум». Поскольку эта, философия предполагает умение молчать о сокровенном, Вяч. Иванов ; находит естественным отрывочный и случайный характер всего созданного беглецами от искусства (показательно, что сам мыслитель не только не соотносит себя с обнаруженной тенденцией, но и называет «одиноких» духовными анархистами, признавая огромную ценность мученичества этих «лучших душ в современной культуре»). Феномен такого рода творчества состоит в том, что внутренний опыт художника оказывается «внеположен» его искусству.

И В. Розанов, и Вяч.-Иванов глубоко прочувствовали внутреннее ядро маргинальности: неуверенность богатства, способную обернуться богатством неуверенности. Наделенные многим испытывают сложность в осознании себя чем-то, многогранные души оказываются вместе с тем расколотыми... Перед обоими мыслителями предстала новая реальность современной души, новая структура личности, нуждающаяся в художественном и научном осознании. «Новая органическая- эпоха», наступление которой возвестил все тот же Вяч.Иванов, внесла сумятицу в стройный доселе хоровод искусств. Тенденции к диалогу, синтезу и даже взаимозамене отличных ранее языков набирали все больший вес — и в авангарде этого движения стояли «одинокие», обладавшие свойством «расширенного смотрения» (термин музыканта, художника и теоретика искусства М. Матюшина, мужа Е. Гуро). Некоторые из этих странных людей были отмечены синестезией - даром взаимопроникновения чувств, позволявшим видеть звуки, осязать запахи, слышать . цвета. Их уникальный художественный опыт позволял говорить о; новом уровне органической цельности, доступном современному сознанию. И чрезвычайно важно, что на рубеже 1910-х годов сами «одинокие», вышедшие из органичного для них подполья, были озабочены проблемой своего сознания как таковой.

Предложенная нами трактовка феномена маргинальности в русской литературе начала XX века находится. во взаимодействии с новыми тенденциями в историко-литературном осмыслении этого периода. Именно теперь, когда увидели свет академические издания, включающие в себя содержательный анализ общих закономерностей литературного процесса Серебряного века, а также фундаментальные исследования жизни и творчества его крупнейших представителей, настало время обратиться к пограничным явлениям, зачастую имевшим весьма существенное значение для дальнейшего развития русской словесности. Закономерно, что наибольшее количество вопросов вызывает у исследователей именно период 1910-х годов, когда центробежные тенденции проявили себя особенно отчетливо. В связи с этим в литературоведении последних лет ползают развитие первопроходческие идеи И.П. Смирнова, высказанные им в монографии «Художественный смысл и

эволюция поэтических систем» (1977). Автор теории постсимволизма первым заметил ослабление системных связей в русской литературе 1910-х годов, говоря о распространенности в ней резких индивидуальных отклонений от-исходного преобразования (в противовес реже встречающимся «общим местам», связывающим каркас системы). Исключительно важные и плодотворные наблюдения И.П. Смирнова получили подтверждение в работах современных ученых, посвященных литературе постсимволизма. Нам глубоко созвучны концепции Н. Дзуцевой1, которая рассматривает постсимволизм как незамкнутую (в отличие от символизма) мета- и полисистему, объединяющую разнородные и противоборствующие философско-эстетические установки, различные самостоятельно существующие индивидуальные поэтические системы, О. Клинга2 о «диффузном состоянии» — состоянии изменчивости и постоянного взаимопроникновения, свойственном не только акмеизму и футуризму, но всей литературе начала XX века (что, на наш взгляд, все же не объясняет в полной мере феномена И. Анненского, М. Волошина или Е. Гуро), и некоторых других ученых, демонстрирующих нелинейное понимание феномена Серебряного века. По нашему убеждению, социальные, культурные и собственно эстетические коллизии, оформившиеся к началу 1910-х годов, стали мощной предпосылкой для творческой манифестации маргинального сознания, способствуя формированию нового типа дискурса, отличающего неклассическую русскую литературу.

В главе 2 «Поэт "вне литературы": М. Волошин» исследуется художественное и духовное наследие М. Волошина в аспекте маргинального сознания. Раздел 2.1. «Становление поэта в духовной ситуации рубежа веков» посвящен формированию личности поэта, в нем анализируются лирика, дневники и письма М. Волошина начала 1900-х годов. Давший себе характеристики «писатель вне литературы», «близкий всем, всему чужой», этот автор представляет собой интереснейший психологический и социокультурный феномен. Выросший без отца, поэт навсегда сохранил зависимость от оценок оригинально мыслящей, но авторитарной матери, которая постоянно критиковала его творчество. Из своего детства М. Волошин вынес внутреннюю неуверенность, привычку обороняться, уходя в себя (отсюда «неспособность к действию», женственность характера, раздражавшие во взрослом поэте М.Сабашникову, саму Е.О. Волошину и многих других его знакомых), и убеждение в том, что из всех видов насилия воспитание — наибольшее. Отъезд в Париж стал для молодого литератора желанным освобождением: именно там М. Волошин прошел свою литературную и живописную школу, встретил людей, способствовавших развитию его таланта. Вместе с тем, пребывание во Франции закрепило у поэта сознание своей особости...

Не только русские символисты, охотно принимавшие критические статьи «сочувствующего» М. Волошина, но и сам он ощутцал свою удаленность от материка отечественной культуры. В стихотворении «По ночам, когда в

1 Дзуиева И.В. Время заветов: Проблемы поэтики и эстетики постсимволизма. - Иваново, 1999.

Клинг О. Серебряный век - через сто лет («Диффузное состояние» в русской литературе начала XX века) // Вопр. лит-ры. - 2000. - № 6 - С. 83 - 112.

тумане...» (цикл «Когда время останавливается»), обращенном к В, Брюсову и написанном во время полугодичного пребывания на родине в 1903 году, поэт обронит многозначительное, признание: «В .вашем мире я прохожий/, Близкий всем, всему чужой». Обращенное к человечеству вообще, оно в то же время позволяет судить о позиции автора по отношению к русскому символизму - тем более что посвящено лидеру этого движения. Имидж парижанина в России, русского в Париже неизбежно создавал вокруг М. Волошина пространство творческого одиночества, воспитавшее в молодом поэте редкую независимость суждений. Именно эта оригинальность суждений, подкрепленная природной неординарностью его ума, нередко принималась современниками за «оригинальничанье», интеллектуальные изыски и стремление во всем находить парадоксы. Между тем в критике М. Волошин познавал собственный «лик» — отсюда черты дневниковое™, , присущие статьям поэта: беглые импрессионистические зарисовки с натуры, практика пересказа частных бесед, наконец, доверительный разговор с читателем, как с собой. В пределе природа и пафос этих работ перекликаются с опытом критического самосозерцания В.Розанова, несомненно, еще более «парадоксальным» и субъективным.

Исследование поэтики раннего М. Волошина (циклы «Париж», «Когда время останавливается», стихотворения «Письмо», «Старые письма» и др.), а также его литературно-критических и философских установок, уточняет статус поэта в . рамках русского модернизма. Несмотря на неизбежность компромиссного подхода в определении творческого метода М. Волошина — что обусловлено природной «собирательностью», синтетичностью его художественного мышления, — можно сделать следующие выводы:

- М. Волошин — один из первых постсимволистов, что подтверждает даже знаменательный выход его дебютного сборника в 1910 году;

- как постмодернист нензбежно несет в себе набор ценностей модернизма (даже измененных на прямо противоположные), так постсимволист кровно связан с символизмом и, так или иначе, «отвечает» его культурному коду. Эта реакция может иметь черты эдипова комплекса, в рамках которого художник, по словам самого поэта, «должен пройти сквозь грех кровосмесительства и ослепнуть, чтобы прозреть внутри». Волошинское «кровосмесительное» столкновение с символизмом в 1906 - 1907 годах закончилось уходом в себя и благодатным освоением новых территорий (как в пространстве империи, так и в пространстве российской словесности);

- будучи одним из первых постсимволистов, русским во Франции и французом в России, поэт сумел - наподобие И. Анненского - быть системой вне систем, что придает его фигуре классическую масштабность. Он соответствует канону благодаря своей всечеловечности (Человечности), в конечном итоге, отменяющей преходящие цеховые ограничения.

В разделе 2.2. «Миф о Петербурге и миф о Коктебеле: апология окраин» рассматривается художественная и поведенческая стратегия М. Волошина после укоренения в Коктебеле. Решающую попытку сблизиться с литературными кругами России поэт предпринял на рубеже 1906 - 1907 годов, когда, вступив в брак с художницей М. Сабашниковой, обосновался в Петербурге. Однако проживание на «башне» под покровительством Вяч.Иванова и Л. Зиновьевой-Аннибал обернулось для него тяжелой душевной

драмой, усугубленной ситуацией двойничества (искренне уважаемый и ценимый Вяч. Иванов фактически вытеснил М. Волошина из его собственной жизни, поставив под угрозу идентичность его личности). Эта катастрофа — кульминационный момент в судьбе поэта. Отныне и навсегда М. Волошин останется «одиноким», бегущим литературного окружения, столиц (кроме отождествляемого со свободой Парижа), социальной определенности.

Уже в июне 1907 года, спустя три месяца после расставания с М.Сабашниковой и отъезда в Коктебель, М. Волошин будет признаваться: «Петербург стал противен», «О петербургской жизни думаю с ужасом» Чуть позже он назовет атмосферу города лихорадочной и порочной, а посетителей «башни» - «кругом людей, специализирующихся на психологических и половых экспериментах»2. В этом беспощадном определении много верного... Тем не менее в письме Вяч. Иванову от 18 августа 1907 года поэт предложит ему путь мира и искупления: «Я жду тебя и Лидию в Коктебель. Мы должны прожить все вместе здесь на этой земле, где подобает жить поэтам, где есть настоящее солнце, настоящая нагая земля и настоящее одиссеево море. Все, что было неясного между мною и тобой, я приписываю не тебе и не себе, а Петербургу...»3. Так возникает новая антитеза Петербурга и Коктебеля, топология ухода, поистине спасшая М. Волошина. И если в апреле 1907 года в шуточном послании к Вяч. Иванову уход еще кажется изгнанничеством («Я здесь расту один, как пыльная агава/ На голых берегах, среди сожженных гор./ Здесь моря вещего глаголящий простор/ И одиночества змеиная отрава/ А там, на севере, крылами плещет слава/ восходит древний бог на жертвенный костер/ Там в дар ему несут кошницы легких Ор.../ Там льды Валерия, там солнца Вячеслава...»), то в посвящении 1910 года С. Маковскому он становится осознанным и окончательным выбором: «В городе шумном построил ты храм Аполлону ЛикеюУ Я ж в Киммерии алтарь Горомедону воздвиг». Это декларация другого пути и в искусстве, и в жизни. Это обретение родины духа и своего дома на первозданной земле Коктебеля.

Первым весомым вкладом поэта в «коктебельскую мифологию» станет цикл «Киммерийские сумерки»,' в основном написанный в 1907 году и посвященный К. Богаевскому — подлинному знатоку и «сказителю» восточного Крыма. Цикл состоит из четырнадцати стихотворений, девять из которых — сонеты. Это прообраз будущих «венков сонетов», в рамках которого М.Волошин учится гармоническому сочетанию мотивов и образов, создавая некую целостность - уникальный поэтический космос, выросший на пространстве Коктебеля. Поэт предварительно определил тематику цикла словами «Одиссей в Киммерии», обозначив, таким образом, первоисточник и тональность входящих в него стихотворений. Итоговое название, предложенное Вяч. Ивановым, содержало своего рода тавтологию: согласно «Одиссее», граничащая с Аидом земля киммерийцев - страна вечных сумерек. Однако эта тавтология представляется оправдашной, если учесть «густоту» сумерек,

1 Цит. по: Купченко В.П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и

творчества. 1877 - 1916.-СПб., 2002.-С. 185.

3 Там же.-С. 186-187.

3 Иванов В.И. Собрание сочинений: В 4 т. - Брюссель, 1971 - 1987. - Т. 2.-С. 809.

опустившихся на душу М. Волошина. Он был вправе трактовать свое состояние как приближение к миру умерших - тем более, что ранее уже рассматривал любовные отношения с М. Сабашниковой в свете мифа об Орфее и Эвридике (ср. «Мы заблудились в этом свете... », 1905).

«Киммерийские сумерки» в буквальном смысле являют собой поэтический пейзаж - цикл похож на серию акварелей, объединенных темой Киммерии (отсюда и ведущая роль зрительных эффектов). Поэт видит «нагорья» и «долины», «лежащую» землю и «задыхающуюся волну», «острые щебни» и «срывы гор»... Такой пейзаж легко можно представить среди волошинских акварелей — ведь общий тон Коктебеля в «Киммерийских сумерках» уже найден. Лирический герой цикла связан с Киммерией всей судьбой - на уровне подсознания, мифологической предыстории. Он как никто может, понять суть этой земли, стать ее словом и вестью. Поэтому возникает метафорический призыв «стань лилией долины, стань стеблем ржи, дитя огня и глины!», трактующий человека как средоточье сил земли, путь к преодолению ее разрыва с небом. Примечательно, что идея Коктебеля прямо связывается в сознании М. Волошина с возвращением к матери. Так, в стихотворении «Возлюби просторы мгновенья...» нарисован выразительный портрет Киммерии как «края» предельного одиночества (ср. двоякое значение слова «край»), монастыря или скита, куда могут укрыться непонятые души. При этом строки «Кто вернет темничные своды/ И запястья милых цепей» наводят на мысль о желанности возврата в прошлое, отказе героя от «свободы» самостоятельной жизни — даже если сзади его ждет «темница».

В 1910 году поэт издаст свой первый сборник, названный Вяч. Ивановым «скупой книгой замкнутых стихов, образом замкнутой души» (переписка Вяч.Иванова с М. Волошиным1). Однако сам М. Волошин, отошедший на обочнну и прикоснувшийся к земле, чувствует себя возрожденным. В это время возрастает в значении Дом поэта, построенный на явном контрасте с ивановской «башней»: он становится колонией творческой интеллигенции, местом культурного общения и паломничества. Молодая богема, нашедшая приют под крышей М. Волошина, привнесла в Коктебель дух игры и мистификации, типичный для Серебряного века. Однако вдали от столицы накал «роковых страстей» уступил место розыгрышу, веселому «обормотничаиыо», когда мифотворчество высокого модернизма перелицовывалось, открывая свою карнавальную изнанку. Сам М. Волошин доказал способность к перевоплощению циклом «Коктебельских сонетов», где друзья дома помещены в комические ситуации, а шутливые любовные признания исходят от местных собак... Таким образом, коктебельский миф имел, условно говоря, верхний и нижний ярус. С одной стороны, это грандиозный мономиф всей волошинской жизни, с другой — легенды и мифы Дома поэта как места отдыха и общения. М. Волошин, будучи участником обоих дискурсов, соответственно представал перед глазами современников то «Зевсом», «Паном», неким божеством в хитоне, то чудаком и нарушителем спокойствия, ходившим по берегу «в одной рубахе».

' ИР ЛИ, ф. 562, оп.З, ед. хр. 581.

Все элементы универсального волошинского мифа найдут отражение в стихотворении «Дом поэта» (1925), по праву считающемся программным. Это «большое стихотворение» - итог философского освоения идеи Дома, своеобразное построение, заставляющее вспомнить принципы волошинской живописи. Текст буквально начинается «с порога»: «Дверь отперта. Переступи порог», — входа в жилище поэта. Далее задается соотношение Дома с пространством («мой дом раскрыт навстречу всех дорог»), намекающее на его особое значение («в пространных кельях, беленных известкой...» (курсив мой — С.Б.)). Вслед за этим читателю предлагается внимательно осмотреть окрестности: не менее двадцати строк занимает мифологический пейзаж «земли могил, молитв и медитаций», выявляющий ее глубокую связь с лирикой. Так создается модернистский текст о Поэте-демиурге, чей приход в мир подготавливается свыше и заранее (ср. напоминание о карадагском «профиле» поэта: «Вон там — за профилем прибрежных скалУ Запечатлевшем некое подобье/ (Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье),/ Как рухнувший готический собор <...>/ Встает стена...»).

Примечательно, что далее по тексту поэт дважды сознается в своей неспособности передать словами тайну этих мест и свое отношение к ней («Но сказ о Карадаге/ Не выцвепггь ни кистью на бумаге,/ Не высловить'на скудном языке», «но грудь узка для этого дыханья,/ Для этих слов тесна моя гортань»). Его поэзия укоренена в самой ткани бытия, бессловесном мифологическом прошлом... Тема молчания еще раз возникнет в заключительной части «Дома поэта», когда автор будет говорить о своем конфликте со временем. М.Волошин предпочитает «при жизни быть не книгой, а тетрадкой», видит в поэзии такой же след, как складки и последы его земли. В русской традиции уже имело место одушевление природы, при котором ей возвращалось право на высказывание - речь идет о знаменитом стихотворении Е. Баратынского «На посев леса» (1846). Думается, такая перекличка основана на глубокой созвучности мироощущения двух авторов — ведь хрестоматийное пушкинское определение «он у нас оригинален, ибо мыслит» (А. Пушкин), данное Е.Баратынскому, в XX веке как нельзя лучше соотносится с личностью М.Волошина. Именно этим качеством обусловлена потребность в укрупненном лирическом высказывании, позволяющем обоим поэтам запечатлеть растущий к концу жизни пафос «мыслящего одиночества»... Отдельные фрагменты «Дома поэта» напоминают не только элегию «На посев леса» — вплоть до совпадения стихотворного размера, но и другие произведения Е. Баратынского (ср. строки «Мой кров — убог. И времена суровы./ Но полки книг возносятся стеной./ Тут по ночам беседуют со мной/ Историки, поэты, богословы...» у М.Волошина и «Мой дар убог, и голос мой не громок,/ Но я живу, и на земле мое/ Кому-нибудь любезно бытие:/ Его найдет далекий мой потомок...» у его предшественника, равно отражающие стремление «миновать» свое время).

Развитие темы волошинского «Дома поэта» связано с переходом от мифологической доисторий к историческому времени, когда поэт описывает «последы» Киммерии, «плесень» сменявшихся культур, на которой вырос его дар. Дом закрепил за собой сакральную функцию «в недавние трагические годы», когда он «Хранил права убежища, как храм,/ И растворялся только беглецам,/ Скрывавшимся от петли и расстрела». Неудивительно, что финал

стихотворения представляет собой итог .исторических уроков Коктебеля, обращающих читателя к ценности каждого часа и ценности «неба». «Дом поэта» показывает, как время и пространство смыкаются в человеке, становясь его внутренней свободой («Весь трепет жизни всех веков и рас/ Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас»), -

В разбеле 2.3. «"Совесть народа — поэт". Слово и поступок в жизнетворчестве М. Волошиная анализируется итоговая концепция роли и Предназначения поэта, сложившаяся в позднем творчестве М. Волошина. Здесь показано особое звучание темы Киммерии в годы, когда бывший «европеец» буквально затворился в Коктебеле, а удаленный от культурных центров страны Дом поэта оказался «Домом» ее совести. На этом этапе М. Волошин — масон, оккультист и штейнерианец - обратился к православной мистике, возрождая идеальную Россию в образах св. Серафима и Владимирской Богоматери. Поэт . вернулся к ней осознанно, обогащенный опытом и мудростью других культур, как ранее, «насытившись миром», приник к первозданной земле Киммерии.

В разделе детально анализируются программные произведения позднего М.Волошина: поэмы «Протопоп Аввакум», «Сказание об иноке Епифании», . «Святой Серафим», «Владимирская Богоматерь», а также стихотворные манифесты «Подмастерье», «Поэту», «Доблесть поэта» и др. В результате делается вывод о нравственной обусловленности эстетической системы писателя (с чем связаны его идейное противоборство с Вяч. Ивановым и, напротив, принципиальная близость И. Анненскому). Уникальное волошинское определение «совесть народа - поэт» делает поэта внутренним голосом народного организма, этноса. При этом важным оказывается не только осознание глубинной сути слова, но и соотнесение его с поступком. Поступок, ставший для М. Волошина концентрированным проявлением судьбы в данный момент исторического времени, выступает символом его предельно ответственного личностного отношения к бытию. Поэтому -. действия коктебельского мудреца, обретшие сегодня символичность легенд, во многом укладывались в русло поступка-заступничества, развивавшего традиции русской классической литературы и духовной культуры. Коктебельское жизнетворчество М. Волошина рассмотрено в разделе на нескольких уровнях -и как форма «затворничества», почти религиозного ухода, и как особая литературная стратегия, перекликающаяся, в частности, с поведением Л.Толстого.

М. Волошин был принципиально асоциален и аполитичен; он так и не прибился ни к одной из литературных школ, разработав оригинальный синтетический метод образного познания. Поэт, живописец, литературный критик, философ, он действительно видел в искусстве особую форму Знания (и самопознания), о чем свидетельствует итоговая поэма «Путями Каина», признанная некоторыми исследователями образцом научной поэзии. Показательно, что даже в знаменитом волошинском венке сонетов «Corona astralis» (1909) можно обнаружить не только бесчисленные философские и эзотерические смыслы, но и своеобразный манифест маргинального художника:

Изгнанники, скитальцы и поэты1, -Кто жаждал быть, но стать ничем не смог... У птиц - гнездо, у зверя - темный лог, А посох - нам и нищенства заветы. Долг не свершен, не сдержаны обеты, Не пройден путь, и жребий нас обрек Мечтам всех троп, сомненьям всех дорог... Расплескан мед и песни не допеты. О, в срывах воль найти, познать себя И горький стыд смиренно возлюбя, Припасть к земле, искать в пустыне воду, К чужим шатрам идти просить свой хлеб, Подобным стать бродячему рапсоду — Тому, кто зряч, но светом дня ослеп.

В главе 3 «"Другая настоящая жизнь...": Е. Гуро» рассматривается литературная судьба Е. Гуро в аспекте маргинального сознания. Раздел 3.1. «Е.Гуро и футуризм» направлен на выявление творческих взаимодействий поэтессы с коллегами по футуристическому цеху, что позволяет объяснить ее особый статус в рамках этой школы. Освещение дискуссионного вопроса об отношении Е. Гуро к футуризму связан в работе с детальным соотнесением параметров ее художественного мира и эстетических критериев, выдвигавшихся ее «собеседниками»: В. Хлебниковым, А. Крученых, Д. и Н.Бурлюками, В. Каменским, В. Маяковским. В диалогах с этими авторами поэтесса, так и не ставшая человеком школы, утверждала свой творческий императив: быть матерью, защитницей всего юного и непонятого. В итоге учрежденный ею культ юношества («Только юности должны мы поклоняться, только юности») косвенным образом сказался на формировании облика будетлянства. В горниле авторского мифа Е. Гуро об умершем юноше-сыне идеи футуризма получили связь с символикой христианства и вышли преображенные жертвенной глубиной вечной книги. Узнавая в судьбах друзей трагедию всякой подлинной новизны, поэтесса стремилась объединить их некой сверхзадачей, что признавали и сами футуристы, вынесшие на знамя течения ее строки (стихотворение «Ветрогон, сумасброд, летатель...»).

Влияние, оказанное Е. Гуро на русских футуристов, — в первую очередь, духовное влияние. Ее жизнь, всегда оставлявшая впечатление глубины и серьезности, служила своеобразным ориентиром не только для соратников по цеху, но и для таких корифеев русской словесности, как Вяч. Иванов и А. Блок. Вместе с тем творческий максимализм, «подростковый» пафос смещения границ предопределил активное взаимодействие поэтики Е. Гуро и футуристической поэтики. Усвоение футуризмом отдельных аспектов эстетики поэтессы лишний раз свидетельствует о знаковой роли маргинальных авторов в литературе XX века.

В разделе 3.2. «Художественная система Е. Гуро. Книги «Шарманка», «Осенний сон» и *Небесные верблюжата», публикации в коллективных сборниках» представлено последовательное осмысление эволюции поэтессы и

1 Показательно, что современный автор, недавно умерший поэт Б. Рыжий, сделал эту формулу отверженности еще заостреннее: «Земная шваль: бандиты и поэты».

реализовавшегося в ней маргинального сознания. Несмотря на своеобразную монументальность эстетики Е. Гуро, саму поэтессу всю жизнь преследовала неуверенность в собственных силах. Природная болезненность и хрупкость, казалось, проникла в каждое из ее творений. Проводя большую часть времени дома, Е. Гуро жила в мире своих фантазий и образов, который современники называли пространством «разреженного воздуха» (Б. Лившиц) и «гнездом слов» (В. Каменский). Примечательно, что в последние годы она поселилась на Аптекарском острове, представляющем собой специфическое укромное пространство на карте Петербурга (что убедительно показано в одной из работ В. Топорова1). Из этого анклава Е. Гуро выпустила в мир целую вереницу «небесных верблюжат» - героев-агнцев, обреченных на заклание миром. Их литературными предшественниками были Дон Кихот и князь Мышкин, совмещавшие житейскую беспомощность, «неадекватность» с интенсивностью внутренней жизни.

Уже в первой книге Е. Гуро с символическим названием «Шарманка» (1909) мы не найдем героя-современника, разделяющего с людьми их жизненный ритм, или писателя, участвующего в литературном процессе и озабоченного реалиями сегодняшнего дня. Перед нами пройдет галерея женщин, детей и чудаков, не прирастающих к тяжеловесной плоти мира, не умеющих создавать себе биографию - ни жизненную, ни литературную... В книге манифестируется (хотя и не так отчетливо, как в последующих работах Е.Гуро) маргинальный тип сознания и творчества, ценный именно своей особостью. Этот реально существующий и нужный, по убеждению Е. Гуро, тип, может исчезнуть с лица земли, как исчезают редкие животные, как исчезают шарманки. Но он может быть также услышан и понят в своем несовременном стремлении к идеалу - так шарманка никогда не сможет играть в оркестре, но останется гостьей дворов и чердаков, приносящей людям неожиданную радость встречи с музыкой. Смелость Е. Гуро заключается в том, что в начале XX века, когда из жизни уходит непосредственность, она позволяет себе быть поэтом-ребенком. И в этом стремлении вернуться к истокам, почерпнуть мудрость у наивного искусства поэтесса опережает свое время - время колоссальных литературных амбиций, — оказываясь созвучной началу века XXI. Интимнейшая, нежнейшая «Шарманка» — одно из первых проявлений маргинального взрыва. Вот почему футуристы, стремившиеся разрушить старые каноны, с таким воодушевлением приняли эту книгу.

• Открывая вторую книгу Е. Гуро «Осенний сон» (1912), мы попадаем в поле действия грандиозной мистификации, ставшей одной из ярких страниц искусства начала века. Первое стихотворение книги посвящено «памяти моего незабвенного единственного сына В.В. Нотенберг», и эта сакраментальная фраза служит зачином знаменитого мифа Е. Гуро «об умершем юноше сыне», повлиявшего на все дальнейшее творчество поэтессы и на долгие годы преобразившего ее человеческий облик. Поколения читателей и критиков воспринимали существование и смерть мифического сына Е. Гуро как реальный биографический факт, а из псевдонима Элеонора фон Нотенберг,

1 Топоров В.Н. Аптекарский остров как юродское урочище (общий взгляд) // Ноосфера и художественое творчество. - М., 1991. — С. 200 — 279.

использованного в книге, выросла легенда о знатном происхождении поэтессы и даже - вполне в духе модернистского жизнетворчества — о ее незаконном рождении от самого императора. По-своему замечателен тот факт, что в научном каталоге РГБ рядом с фамилией поэтессы до сих пор значится отсылка: «псевдоним, настоящее имя (!) Элеонора фон Нотенберг». В ■определенном смысле эти трагикомические последствия, порожденные книгой «Осенний сон», свидетельствуют о художественной и человеческой убедительности Е. Гуро.

Не только в женской, но и в писательской судьбе Е. Гуро хозяйничала роковая недовоплощенностъ. Есть некая таинственная закономерность в том, что любимое детище поэтессы сборник «Небесные верблюжата» (1914) увидел свет после смерти автора и в полной мере испытал трагедию своего сиротства. Он попал в руки любящих людей, которые искренне пытались следовать авторской воле. Однако, становясь трансляторами идей Е. Гуро, они не могли до конца передать «тонкости педализации» - те нюансы художественного воплощения, которым сама поэтесса придавала первостепенное значение. Это в полной мере относится как к изданию 1914 года, осуществленному М.Маттошиным и Ек. Низен (сестрой Е. Гуро), так и к последующим — уже имеющимся и еще грядущим «исправленным и дополненным» редакциям. Дело в том, что к художественной вселенной Е. Гуро, основанной на принципе вольной импровизации творящего субъекта, не вполне применимы объективно-логические критерии. Поэтому при всем уважении к попытке Л. Усенко привести книгу «Небесные верблюжата» в максимальное соответствие авторскому замыслу1, нельзя оценить ее как вполне успешную. Замысел книги мог обогащаться и варьироваться поэтессой в ходе дальнейшей работы, итогов же этой работы мы уже никогда не узнаем. Кроме того, принцип перетекающих лейтмотивов, справедливо поставленный исследователем во главу угла, может быть реализован не только в виде некой прямой, на которую последовательно нанизываются связанные друг с другом фрагменты, но и в виде гнезда, грозди или, наконец, спонтанного мерцания (созвездия). Нет сомнения, что своей главной книгой Е. Гуро загадала нам еще одну загадку.

Учитывая, что заглавный символ может быть интерпретирован не только как отсылка к лирическому герою сборника, но и как номинация его поэтических единиц, следует признать, что после «Шарманки» и «Осеннего сна», пробных камней в огород российской словесности, Е. Гуро готовила книгу-событие, в которой центральной должна была стать сама проблема письма. В своей философии малого и непризнанного поэтесса выходит на качественно иной уровень: она не просто защищает всех мечтателей, обиженных миром, но создает предпосылки для новой эстетики, основанной на практически неисчерпаемых периферийных пластах языка и культуры. Кризис символизма, пришедшийся на начало 1910-х годов, сделал очевидной (и это, думается, в полной мере понимала Е.Гуро) исчерпанность торных путей в искусстве, он стал свидетельством оскудения идеи «совершенства», издавна довлевшей над художественным восприятием человека. Не случайно поэтесса

1 Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. Избранное / Сост. и предисл. Л. Усенко - Ростов на/ Д, 1993.

столь яростно восстает в своей книге против классических, идущих от античности канонов красоты (ср. фрагмент о «Что мы знаем о красоте...», где говорится о «надменном лице Юноны»).

Вводя в русскую словесность новые поэтические единицы, Е. Гуро не могла не задумываться над принципами их группировки. Уже в «Шарманке» ею была предпринята довольно удачная попытка создания новой целостности: книги, синтезирующей в себе не только жанры и роды литературы, но и разные ветви искусства. В какой-то мере лидирующей признавалась живопись, достижениями которой питался весь ранний футуризм (отсюда зримость вещного мира «Шарманки»). Однако уже в книге «Осенний сон» наблюдается усиление роли музыки - не случайно в ее состав включена «Скрипичная сюита» М. Матюшина. Наряду с этим возрастает и значимость музыкальных («молчащих звуком») пауз, что было отмечено в рецензии Вяч. Иванова. Принцип симфонизма, положенный в основу «Небесных верблюжат» («Музыкальный симфонизм. Образ прозрачной травки символизирует прозрачную возвышенность души»), сформировался под влиянием целого ряда источников. Это грандиозные мифотворческие произведения композиторов-современников Е. Гуро, в частности, А. Скрябина и С. Рахманинова, направленные на запечатление средствами музыки самой Мировой Души. Отдельные приемы образного письма поэтесса заимствовала также у А. Лядова (ср. его циклы «Бирюльки», «Багатели», «Арабески», «18 детских песен» и др. музыкальные миниатюры) и К. Дебюсси (Е. Гуро несомненно привлекала звуковая изобразительность этого композитора — ср. «Море. Три симфонических эскиза», «Лирические сцены», цикл пьес «Детский уголок», пьесу-мистерию «Мученичество св. Себастьяна», - а также волнующая зыбкость его гармоний, выраженная тенденция к деформации лада). Это также «Симфонии» А. Белого, в которых уже делалась попытка привить литературе иррациональную полноту музыки (примечательно, однако, что Е. Гуро не пыталась воссоздать изобретенную А. Белым жанровую модель, ограничившись собственной интерпретацией идеи симфонизма; это у берегло ее от подражательности, привело к более свободной стилистике, освободив, в том числе, от раздиравших А. Белого «драматических» противоречий). Не стоит забывать и о возникших под влиянием Ф. Ницше музыковедческих идеях Вяч.Иванова; Е. Гуро определенно была с ними знакома (ср. одно из положений его статьи «Marginalia», где анализируется «Осенний сон»: «... дух музыки бессмертен, имя ему — Дионис; тело же - форма — может разложиться. Ведь Дионис — не бог формы, он - бог всех форм и ни одной, как пребывающей; он -божественный принцип текучей смены воплощений...» - курсив мой, С. Б.').

«Небесные верблюжата» Е. Гуро стали наиболее совершенным воплощением ее синтетического мироощущения, подразумевавшего растворение друг в друге личного и сверхличного начал. «Появились уже люди, - писала сама поэтесса, - видящие вещи, краски <мир> глазами ангелов, совмещающие в одном миге пространство и время. Они способствуют прозрению и приближают, сами того не подозревая, бессмертие». В другой

1 Иванов В.И. Marginalia. Вольфннг, «Модернизм и музыка». — Зенкевич, «Дикая порфира». -Гуро, «Осенний сон» // Труды и дни. - 1912. - № 4 - 5. - С. 39.

записи она приоткрыла завесу тайны над «Небесными верблюжатами»: «Я не хочу, чтобы книга моя соблазнила. Мне приходится говорить о том, что еще не началось и наступило, но приблизилось уже. Мне приходится говорить, что я прообраз...»1. Работая над главным сборником своей жизни, Е. Гуро пришла к новому пониманию целостности — как единства судьбы и идеи, в котором паузы искусства оказываются намеками на поступки. Поэтому «Небесные верблюжата» были и остаются событием и «жестом», обращением поэтессы к современникам и ключом к ее вселенной, обнаженной «до дна, что ставит вещь вне литературы».

В разделе 3.3. <гПовесть *Бедный рыцарь» и философия творчества Е.Гуро» интерпретируются духовные искания поэтессы в контексте культуры Серебряного века. Итоги этих исканий наиболее полно отражены в незавершенной повести «Бедный рыцарь». К идее перетекания творчества в реальную жизнь Е. Гуро пришла, по сути, еще во время работы над книгой «Осенний сон». В интереснейшей переписке с О. Громозовой2 поэтесса пишет о своем «сыне» Вилли как о реально присутствующем субъекте, характеризуя его как «легкий образ» (астральное тело?), который плохо виден «в заглушьях, где не так подвижны частицы эфира» (письмо от 31 мая 1912 года). Это свидетельствует о том, что, развиваясь в русле идей Серебряного века, Е. Гуро достигла удивительных результатов на пути жизнетворчества: она подошла к некой грани, отделяющей реальную жизнь от «жития», в том числе и от жития как литературного жанра.

Повесть «Бедный рыцарь», пришедшая к нам в черновиках и набросках, не оставляем" впечатления какой бы то ни было художественной неполноценности. Законы литературного мастерства отступают в ней перед напором религиозно-мистического переживания жизни, приобщающего текст к развивающейся полноте бытия. В процессе написания повести автор «советуется с Вилли» и даже с его друзьями-духами, что закономерно приводит его к отказу от собственно литературных амбиций. Самая естественная параллель, возникающая у читателя, воспитанного в русле христианской культуры, — параллель с Ветхим и Новым Заветом, ведь «в качестве инспиратора пророков Дух святой оказывается истинным «автором» Библии как корпуса «откровения»»3. В рамках «Бедного рыцаря» герой-дух выполняет функцию Вестника, провозвестника грядущего преображения человечества, а такая роль, как видно, например, из книги «Небесные верблюжата», осознанно избиралась и самой поэтессой. Но если говоря о своем литературном новаторстве, Е. Гуро испытывала волнение и неловкость, то в движениях своей души они была уверена («Многих заставят мои слова соблазниться, но что же делать? — проповедует Бедный рыцарь. - Прошло время молчания, и я плачу о тех, кого слова застают врасплох и не готовыми... Говорю посвященным»).

В чем же заключается весть Бедного рыцаря? Приходится признать, что от ответа на этот вопрос зависит как прочтение повести Е. Гуро, так и оценка

1 Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. - Ростов н/Д, 1993. - С. 31, 29.

г РГАЛИ. ф. 134, оп. 1, ед. хр. 22.

' Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. -М., 1991 - 1992. - Т. 1.-С. 412.

духовно-философских исканий поэтессы последнего периода творчества. Удивительно, что ни в одном из исследований, интерпретирующих содержание «Бедного рыцаря», проблема в таком виде ни разу не ставилась. По меньшей мере, наивным представляется стремление некоторых ученых свести идею произведения к трагедии матери, имеющей бесплотного сына1. Этот важный, но далеко не главный мотив не объясняет ни новаторской формы, ни глубинного содержания «Бедного рыцаря», позволяющих говорить о его итоговом характере для творчества Е. Гуро. Между тем в тексте повести идея формулируется достаточно отчетливо и, как это часто бывает в жанрах религиозной литературы, повторяется (обрастая новыми аргументами) многократно. Это идея благодати, божественного вмешательства, которое спасет мир. Этический пафос откровений «Бедного рыцаря» связан с тем, что благодать выше справедливости, поскольку действует беспричинно. Вера в эту силу освободит человечество от «закона кармы» (так у Е. Гуро) и приведет его к вечной жизни.

Философия творчества, как ее понимала поэтесса в последние годы жизни, является плотью от плоти Серебряного века; в то же время она предвосхищает, а иногда и уточняет ставшие классическими высказывания его «пророков». В первую очередь, речь может идти о созвучности идеям Е. Гуро знаменитой работы Н. Бердяева «Смысл творчества» (1916), Как и автор «Бедного рыцаря», мыслитель видел в творчестве религиозный акт и - более того - символ пути человечества в «новую религиозную эпоху». Он относил творчество к сфере действия Духа (библейское «Дух веет где хочет» служило подтверждением тезиса о свободе творчества) и, продолжая Иоахима Флорского, говорил о трех фазах мирового развития, где последняя, наступившая на рубеже XIX - XX веков, оказывалась эрой Духа. Примечательно, что, будучи своеобразным «романтиком от философии», Н. Бердяев не только ставил знак равенства между гениальностью и святостью, но и признавал творчество единственным, по сути, смыслом бытия современного человека. Он вторил Ф. Ницше в придании индивиду права на самостоятельный порыв, раскрывающий «снизу» божественное в человеке.

Перекликаясь с Н. Бердяевым в признании религиозной значимости творческого акта, Е. Гуро, тем не менее, не обольщалась возможностями самого человека и отказывалась поощрять амбициозность его «я», намеренного «силой» взять то, что дается лишь любовью. В этом смысле наиболее близким ей мыслителем оказывается Б. Вышеславцев, который, однако, лишь в 1931 году найдет тот же ключ к решению проблемы творчества. В работе с характерным заглавием «Этика преображенного Эроса. Проблемы Закона и Благодати» Б. Вышеславцев сходится с Е. Гуро в главном, а именно в представлении о том, что истинное творчество «благодатно - то есть выраженная и воплощенная в нем ценность (благо) всегда дана, а не создана; и в этой «несотворенной красоте» заключено главное очарование, «фация», благодать»2. Под творчеством автор понимает, в первую очередь, преображение

1 Усенко Л.В. Русский импрессисонизм и Е. Гуро // Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. Избранное. - Ростов н/Д 1993.-С. 33.

2 Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. — М., 1994. - С. 57.

души, суть которой есть Эрос. При таком подходе материальные результаты творческого процесса не столь важны, как сама его мистическая суть. Трагическое столкновение «религии закона и сверхзаконной религии благодати» преодолевается только «сублимацией души, ее поднятием на новую, высшую ступень благодати, открытием новых святынь и ценностей» (в связи с этим вспоминается образ лестницы в «Бедном рыцаре» - в значении средства сублимации духа; поэтесса могла позаимствовать его у А. Добролюбова, который многократно ссылается на «бесконечную, драгоценную лестницу» в своей последней книге). Опираясь на открытия 3. Фрейда в области бессознательного и вместе с тем корректируя выводы последнего (так, Б.Вышеславцев принципиально видит в основе подсознания не либидо, а Эрос, категорию значительно более сложную), философ приходит к той мистике пола, которая получила у Е. Гуро название «души творящей». Сама поэтесса очень точно отождествила кульминацию идеи преображенного Эроса с догматом о непорочном зачатии, освоение которого в виде биографического и литературного сюжета сына и определило специфику ее позднего творчества.

Гениальность (в широком смысле, как некая одержимость духом) асоциальна - это хорошо понимал Н. Бердяев. Само творчество, по его словам, «не есть приспособление к этому миру, к необходимости этого мира, -творчество есть переход за грани этого мира и преодоление его необходимости (курсив мой - С.Б.)»1. И сообразно этому гениальность как универсальный порыв к иному бытию «по существу трагична», будучи поражением и неудачничеством перед судом «мира». Катастрофичность творчества с особенной силой обнажается в новую эпоху, когда ускоряется движение истории к своему концу. Вот откуда происходит «одиночество лучших душ в современной культуре», о котором писал Вяч. Иванов, их балансирование на грани искусств, не приспособленных для решения духовных сверхзадач. «А эта твоя ободренность... (в одном из вариантов «ободранность» (!) — С.Б.2), -записывает Е. Гуро. — В ней нарушена какая-то граница. Во всяком случае, я знаю теперь, почему распяли Христа — он был невыносим для окружающих»3. В этих словах - разгадка судьбы поэтессы, чья внешняя замкнутость сопровождалась новым качеством творческой открытости миру. Мистико-эстетический опыт Е. Гуро является уникальным прецедентом,, неуклонно побуждающим литературу к размышлениям о своих границах.

В главе 4 ««Мы все стоим у нового порога...»: Е. Кузьмина-Караваева» предложено осмысление художественного и духовного наследия м. Марии в аспекте маргинального сознания. Раздел 4.1. «Е. Кузьмина-Караваева и культура Серебряного века» охватывает раннее творчество поэтессы, соотнесенное с ведущими идейными тенденциями искусства рубежа веков. Здесь представлен анализ поэтических сборников Е. Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», «Дорога», «Руфь» и повести «Юрали». Важное место уделено рассмотрению литературного диалога Е. Кузьминой-

1 Бердяев H.A. Смысл творчества П Бердяев H.A. Философия творчества, культуры, искусства: В2Т.-М., 1994.-Т.1.-С. 166. 1 РНБ, отдел рукописей, ф. 1116, ед. хр. 1.

1 Гу ро Е.Г. Записные книжки (1908 - 1913). - СПб., 1997. - С. 23.

Караваевой с А. Блоком, во многом предопределившим ее творческую судьбу. Известно, что еще девочкой будущая м. Мария удостоилась посвящения от своего кумира (стихотворение «Когда вы стоите на моем пути...»), в котором, однако, предлагалось жить простой жизнью и не связывать себя со стихами. По поводу первого сборника поэтессы «Скифские черепки» А. Блок заметил: «Ваши стихи — не для печати»1. Рукопись внимательно им прочитанной книги «Дорога» была так немилосердно исчеркана, что автор вообще не стал ее публиковать. Рискнем заметить, что А. Блок был прав не всегда, поскольку однозначно отождествлял становящуюся религиозную образность будущей монахини с мистическим анархизмом и женской чрезмерностью. Осознав свою бездомность в литературе 1910-х годов - бездомность тем более объяснимую, что любовь к кумиру заслонила от поэтессы открытия других писателей, -Е.Кузьмина-Караваева не перестала писать стихи. Благодаря этому в ее позднем творчестве мы имеем прекрасные образцы духовной лирики в точном значении этого понятия.

Уже в книге «Руфь». (1916) Е. Кузьмина-Караваева видит себя не только сиротой, жницей на чужом поле, но и незаметным тружеником на нивах Бога. Эта установка сообщает особую ценность анонимности, отказу от литературного признания. Примечательно, что к моменту написания «Руфи» у Е. Кузьминой-Караваевой уже сформировалось свое, во многом отличное от общепринятого, понимание образа-символа. Так, она отказывается от свойственного символистам (а вслед за ними постсимволистам) эклектизма, равноправного использования смыслов, позаимствованных из разных культур и эпох. Осознав себя последовательной христианкой, будущая м. Мария возвращает библейским символам их онтологическую значимость. Она обращается к традиции духовной, а не светской лирики, для которой религиозная символика обладает непререкаемой ценностью.

Эта тенденция особенно заметна, если сравнить «Руфь» с первыми книгами Е. Кузьминой-Караваевой, в частности «Скифскими черепками», где в полной мере отдается дань стилизации и моде на экзотику. Знаменательным представляется само истолкование библейской истории Руфи, спроецированное на духовный путь автора. Кульминационным моментом «сюжета Руфи» становится для Е. Кузьминой-Караваевой приход к Богу, полная самоотдача в лоно божественной воли. Овдовевшая героиня понимается поэтессой как странница и божья раба, чей путь не заканчивается полем родственника, но пролегает всюду, где нужны верные руки («И ушла через синий туман/ Далеко от равнины Вооза;/ И идет средь неведомых стран,/ Завернувшись в платок от мороза»). Примечательно, что эти идеи подготовлены всем ранним творчеством Е. Кузьминой-Караваевой. Так, вдовство Руфи, утрата ею личного идеала является новым этапом в развитии «блоковского» мифа, отразившегося в «Скифских черепках» и в «Дороге». По мере углубления чувства к А. Блоку, поэтесса все больше убеждалась в несовместимости этого переживания с идеей личного счастья - и, как это бывает у сильных и многогранных натур, любовь и сострадание к одному человеку обернулись для нее болью,за всех живущих.

1 Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок. - СПб., 2000. - С. 102.

В свете предчувствий, обусловленных войной и духовным умиранием России, ветхозаветная жатва Руфи соотносится Е. Кузьминой-Караваевой с жаггвой Апокалипсиса. Программное стихотворение «Руфь», открывающее сборник, показывает со-трудничество героини с Богом: «Лишь короткий поднимется день/И уйдет хлебороб на работу,/ На равнинах чужих деревень/ Руфь начнет золотую охоту...». Этот мотив находит продолжение в стихотворении «Покорно Божий путь приму...» — одном из классических образцов лирики Е. Кузьминой-Караваевой. В лучших текстах сборника уже явлены основные принципы и приемы поэтического мастерства, характерного для зрелого творчества м. Марии. Перед нами особого рода медитативная лирика, дневник д^ши, в «буднях» своих обращенной к Богу. Поскольку поэзия, как и любой другой' труд, признается автором «Руфи» делом будничным, а во многом и интимным (эффект дневника), она создается из обыденных слов. В лирике м. Марии мы не найдем изысканных сравнений и изощренных метафор. Ткань ее стиха проста и однородна. Поэтесса пользуется неким постоянным набором очень емких образов, таких как труд, работа, дни, путь, конец и начало, жизнь и смерть... В результате стихотворение, имеющее в своей основе целые пласты поэтической культуры, оказывается доступным всем, потому что мыслит «свое» в контексте общечеловеческого. Это впечатление усиливается благодаря параллелям из Евангелия, которое - в качестве особого рода текста — также обращено ко всем и к каждому. Упоминаний о чуде пришествия Христа преображают стихотворение, создавая «второе " измерение», практически неисчерпаемый символический план содержания.

В разделе 4.2. «Православное дело» и философия окизнетворчества» исследуются искания зрелой м. Марии, рассматривается ее уникальный вклад в преодоление духовного кризиса нашего времени. Катаклизмы революционных лет, в результате которых деятельная Е. Кузьмина-Караваева оказалась за пределами родины, не могли не отразиться на ее творчестве. Войдя в пору зрелости, поэтесса стала строже относиться к своему искусству, подчинив его насущным вопросам духовности и культуры. Некогда «чистый лирик», она открыла в себе талант публициста, доносящего до современников выстраданное понимание исторического и религиозного предназначения русского человека. Раз и навсегда увязав индивидуальное со всеобщим, она попыталась нарисовать эпические, панорамные картины новой действительности, сблизившись в этом устремлении с ведущими прозаиками своего времени — А. Толстым, И.Шмелевым, А. Ремизовым, В. Вересаевым, М. Шолоховым. Не случайно первыми художественными произведениями, опубликованными поэтессой в эмиграции, стали повести «Равнина русская» (1924) и «Клим Семенович Барынькин» (1925).

Обе-повести, как и очерки Е. Кузьминой-Караваевой 1920-х годов, подписаны псевдонимом Юрий Данилов. Этот факт свидетельствует об изменении авторского сознания поэтессы, будучи концептуально значим для каждого из опубликованных текстов. Ведь никому не известный Данилов, лишенный поэтической судьбы и биографии, может быть воспринят читателем как рассказчик из толщи народной жизни, безымянный летописец, который в своих писаниях решает не столько художественные, сколько конкретно-

исторические и нравственные задачи. Те же задачи символически решены в житийном сборнике «Жатва духа» (1927), повествующем о случаях будничного служения, прихода подвижников в мир. Именно 1920-е годы, обратившие Е.Кузьмину-Караваеву к опыту первохристианства, окончательно сформировали ее облик, столь точно описанный Н. Бердяевым. «Мать Марию я считаю одной из самых значительных женщин в эмиграции, - вспоминал мыслитель. — В ее жизни, в ее судьбе как бы отразилась судьба целой эпохи. В ее личности были те черты, которые так пленяют в русских святых женщинах: обращенность к миру, жажда облегчить страдания людей, жертвенность, бесстрашие»1.

Приняв постриг в марте 1932 года, Е. Кузьмина-Караваева получила имя Марии — в честь св. Марии Египетской, раскаявшейся блудницы, проведшей остаток жизни в молитвенном уединении заиорданской пустыни. Отметим характерные мотивы жития этой святой: во-первых, мотив неправедной жизни и блуда (причем митрополит Антоний Сурожский в одной из своих проповедей о Марии Египетской совершенно справедливо связывал блуд с заблуждением, то есть раздроблением цельности человеческой любви); во-вторых, тему города, где героиня пускается в блгуд (Александрия здесь напоминает «гибельный» Санкт-Петербург Е. Кузьминой-Караваевой); наконец, важнейшую линию Богородицы, благодаря заступничеству которой бывшая блудница допускается к Кресту Господнему и прозревает. Все перечисленные моменты согласуются с биографией м. Марии и, очевидно, мысленно проживались ею. Именно поэтому, готовясь к постригу, Е. Кузьмина-Караваева написала собственную икону Марии Египетской. На этой иконе раскаявшаяся блудница изображена склоненной, как бы погруженной в себя. Ее облик стал воплощением простоты, наготы перед Богом — отсюда условность покрывающих святую одежд. За спиной Марии виднеются стены Александрии, вокруг нее пустынная местность, земля, к которой инстинктивно тянулась и Е. Кузьмина-Караваева. Весьма значительна и фигура ангела с огненными крыльями (ср. «огненную крылатость» в лирике м. Марии), который наставляет героиню на новый путь. Однако его указующий перст направлен не от мира, а в мир — к тому самому городу, из которого вышла святая... В облике Марии проступают узнаваемые черты Богоматери, заступницы за грешное человечество.

После принятия пострига творчество м. Марии в целом наполнилось новой гармонией, словно найдя для себя подходящее обрамление. Книга «Стихи» (1937), последний прижизненный сборник Е. Кузьминой-Караваевой, являет собой образец лаконизма и сдержанности, характерных для ее зрелой манеры (вместе с тем сам факт появления этой книги лирики, написанной духовным лицом, был событием необычайным - ср. дарственную надпись на экземпляре, который был вручен Н. Бердяеву: «Дорогому другу Николаю Александровичу Бердяеву — эта книга - знак завоеванных твердынь - права монахам писать стихи»). Белая книга с синей надписью на обложке (цвета Богородицы) крайне проста в оформлении, лишена каких бы то ни было иллюстраций и виньеток. Она безыскусна, и ни строем, ни задачами своими уже не принадлежит

' Бердяев U.A. Памяти монахини Марии (Скобцовой) // Вестник РСХД. - 1965. - № 78. - С.22.

искусству. Весь поэтический материал, составивший сборник, относится к метажанру духовной лирики: для такой поэзии Бог не является темой или символом, но воспринимается как конечный адресат, источник вдохновения и единственное мерило земной жизни автора. Вновь решившись на публикацию своей лирики, Е. Кузьмина-Караваева сгруппировала стихотворения в два больших раздела: «О жизни» и «О смерти». Композиция книги свидетельствовала, что ее автор постановил для себя писать о главном — и это главное явилось ему в той обнаженной простоте, которая не всегда очевидна человеку...

За своими делами и переживаниями мы редко замечаем страдания ближнего, думаем, что живем, в то время как неподалеку смерть собирает свою жатву. Возрастающее отчуждение, «не-братство» людей повергает мир в состояние хаоса, делает его открытым для самых страшных исторических и природных катаклизмов. Отчетливо различив эту ноту в воздухе тридцать седьмого года, м. Мария заговорила вровень с ведущими голосами своей эпохи, в частности, с Э. Хемингуэем, поставившим эпиграфом к тогда же написанному роману «По ком звонит колокол» пронзительные слова: «Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе». Характерна сама ассоциация с погребальным колокольным звоном, многократно описанная и в книге м. Марии (ср. «Только слишком часто/ Слышу, — песни плача/ Колокол поет», «... здесь даже камни сонно устают/ Колокола, и те не очень голосисты./ О ангел гибели, ты покажи приют/ Средь вечности твоей для этой плоти чистой»). Однако наряду с болью современности Е. Кузьмина-Караваева ощущала бесконечную благость бытия — и в этом смысле ее последняя книга, несмотря на всю тревожность, характеризуется не обреченностью, но устремленностью, сонаправленностью высшему замыслу (ср. поэтому и противоположное, наряду с описанным выше, звучание мотива колокола: «Всех демонов, всех демонов в подвалУ Чтоб не мешали строить колокольню/ Вот колокол отлит. Гудит металл./ О, колокол, о, колокол мой вольный»).

Заметим, что м. Мария развивала мысли своего друга и наставника о. Сергия Булгакова, который в докладах 1930-х годов истолковывал эсхатологию как движение к Христу. «В этом движении навстречу Христу грядущему мы уже не можем насытиться мыслию о нашем личном спасении, - утверждал о. Сергий, - спасение всего человечества, спасение мира входит в нашу молитву и в наши воздыхания о спасении, как неотъемлемая и существенная часть задачи спасения»1. Понимая спасение мира как «общее дело» человечества, С.Булгаков вспоминал выдающегося русского философа Н. Федорова, у которого заимствовал и этот термин, и саму идею сотворчества людей в деле воскресения. Однако в отличие от предшественника, С. Булгаков полагался не на научное, физическое, а на духовное воскресение, невозможное без определяющей воли Творца.

Е. Кузьминой-Караваевой, с присущим ей благоговейным отношением ко всему земному, тоже были близки некоторые идеи Н. Федорова. Поэтому' даже в ее последней, наиболее ортодоксальной в религиозном аспекте, книге

1 Идея «Общего дела». Запись по памяти некоторых мыслей доклада проф. протоиерея о. С.Булгакова// Вестник РСХД. - 1934. - № 10. - С. 16.

воскресение нередко истолковывается как «восстановление», возвращение былой телесности: «Мы выйдем из могил и нор, -/ Зверь, камень, человек, растенье, - / И предрешит Твой приговор / Всеобщее в ос становленье». «Восстановление» видится поэтессе полным и всеобщим — возможно, именно потому, что преданный хаосу мир нуждается в возвращении своей первозданной целостности. Хотя м. Мария, безусловно, различала слабые стороны учения Н. Федорова, она сходилась с ним в желании вернуть христианству деятельный социальный настрой, почти утраченный современной церковью. Не подлежит сомнению, что идея и название движения, которое возглавляла в 1930-е годы м. Мария, - «Православное дело» - также сформировались не без влияния учения Н. Федорова.

«Это будет подлинное осуществление общего дела, потому что на известной глубине «Православное дело» только и может быть Общим Делом, т.е. некоторой литургией, проецируемой из церкви в мир», — писала м. Мария в одной из поясняющих работ1. Дерзновенная идея расширения границ церкви (ср. в программной драме-мистерии «Анна»: «Нет, не какой-то безлюдный пустырь,/ Мир населенный - вот монастырь./ Нету границы и нету ограды/ Для вечно цветущего Божьего сада») требует от верующих высочайшей самоотверженности, превращающей жизнь в каждодневную проповедь - как это было во времена апостолов. Она звучит как нравственный вызов: ведь для того, чтобы раздвинулись видимые границы церкви, должно произойти расширение сердца и сознания отдельных членов общины.

И здесь м. Мария сближается с неподражаемой Симоной Вейль, избравшей религиозную маргинальность (удел христианки вне церкви) для того, чтобы закрыть собой брешь между церковью и современным обезбоженным человечеством. Добровольно возлагая жизнь на ту чашу исторических весов, которая становилась лете, эта революционерка в духе утверждала свой «категорический императив»: «В действительности... для христиан святость есть минимум. Для христиан она означает то же, что для купца - добросовестность, для профессионального солдата — храбрость, для ученого - критический ум. Добродетель, свойственная только христианам, носит имя святости»2. XX век исключил возможность быть христианином для себя, христианином наполовину, выдвинув требование всеобщей ответственности друг за друга. И очень важно, что интенция к такой ответственности, присущая м. Марии, «пронзила» саму церковь, сделав ее более открытой. Примечательно, что образ «литургии, проецируемой из церкви в мир», сам по себе выражает идею религиозного синтеза - ведь храмовая литургия, делающая прихожан единым церковным телом и осуществляющая их соединение с Богом через причастие, является вместе с тем образцом синтетического взаимодействия искусств (хорового пения, живописи, декламации, собственно мистического «действа»). Уподобляя жизнь в мире церковному богослужению, м. Мария предлагает свою версию «всеединства» -на прочных основах веры и соборного единения.

1 Мать Мария (Скобцова). Напоминания, статьи, очерки: В 2 т. — Париж, 1992. — Т.2. — С. 263.

2 Цит. по: Крогман А. Симона Вейль, свидетельствующая о себе. - Челябинск, 2002. — С. 141.

В 1942 году Е. Кузьминой-Караваевой была написана поэма «Духов день», программное произведение, ставшее вершиной позднего творчества поэтессы. Подзаголовок терцины еще до знакомства с самим текстом напоминает читателю о величественном творении Данте, выполненном подобной строфикой. И хотя два произведения несопоставимы по объему, как и по степени художественной значимости и совершенства, их объединяет исключительная напряженность мысли, направленной на постижение духовных сфер бытия. Религиозный поэт Е. Кузьмина-Караваева вкладывает в форму терцин конкретно-символический смысл: затейливо переплетенный венок трехстиший становится иллюстрацией краеугольного догмата о Троице, на котором основана христианская картина мира. Поскольку Духов день -церковный праздник, послуживший отправной точкой для создания произведения, - непосредственно связан с Троицей как концептуально, так и календарно (приходится на первый по Троице понедельник), решение поэтессы написать о нем терцинами становится вдвойне понятным. Тема Духова дня имела для м. Марии особый смысл: поэтесса утверждала свою причастность к церкви и миссии апостольства, понимая праздник сошествия св. Духа не только как храмовое, но и как личное торжество приобщения к истине и жизни. Духов день,. в широком смысле, оказывался кульминацией ее человеческого пути, водоразделом между днями смут и исканий и осознанным восхождением на Голгофу.

Обстоятельства трагической гибели м. Марии в концлагере Равенсбрюк, так же как и ее героическая деятельность в оккупированном фашистами Париже, сегодня хорошо известны. И, тем не менее, они окружены легендами. Одна из них - история о том, что в день смерти святая «заступила» место одной из обреченных солагерниц, шагнув вместо нее в газовую камеру. При всей невероятности этой версии (доподлинно известно, что перед смертью м. Мария была совершенно истощена и с трудом могла передвигаться) она абсолютно правдива, поскольку является квинтэссенцией учения выдающейся женщины. Жизнетворчество, ставшее неотъемлемой чертой облика Е. Кузьминой-Караваевой, сделало ее фигуру символической, открытой для творческого прочтения извне. И в этом — лишнее доказательство связи поэтессы с культурой Серебряного века. Показательно, что именно м. Мария, обостренно ощущавшая дух своего времени, переосмыслившая роль творчества и культуры, дала миру новый образ русской святости1.

Став русской монахиней в эмиграции (куда, казалось бы, «маргинальней»?), Е. Кузьмина-Караваева сформулировала общезначимые максимы, призванные способствовать возрождению русской духовности и культуры. И главная из них: любая эмиграция, любое переживание человеком своей отверженности, могут и должны усиливать его потребность в истине и добре. Жизненные обстоятельства, как будто отделяющие человека от

1 М. Мария была канонизирована 16 января 2004 года по решению Священного Синода Вселенского Патриархата в Константинополе вместе со своим сыном Юрием, протоиереем Алексеем Медведковым, священником Дмитрием Клепиникым и активным участником «Православного дела» Ильей Фонламинским.

современной культуры, на деле способствуют приобщению к первоосновам творческой и религиозной жизни.

Именно об этом, думается, свидетельствует опыт всех трех описанных нами художников. И не поэтому ли значение их творчества и судьбы неизменно возрастает, находя новых вдумчивых читателей и последователей?

В Заключении содержатся итоги проведенного исследования и обозначаются открытые им перспективы. Маргинальность как специфический феномен культуры находит себя в сфере социально-психологического и эстетического парадокса. Она становится новым опытом о человеке, переживающем неоднозначность современного мира. Положение на стыке культур, традиций, родов деятельности делает личность ранимой, но и сверхчувствительной, дисгармоничной, но и по-новому универсальной. Говоря в терминах М. Эппггейна, маргинальность представляет собой «зону культурного риска», в пределах которой «мука раз-двоения» имеет шанс обернуться «праздником у-двоения»1.

Наследие поэтов, о которых шла речь в диссертации, выдвигает на первый план проблему недовольства культурой. Настроение, оказавшееся тенденцией времени и породившее многочисленные интерпретации (от «Неудовлетворенности культурой» (1929) 3. Фрейда до «Неуютности культуры» (1978) Л. Баткина), переживалось маргиналами начала века как драма собственного сознания, творчески-катастрофический разрыв бытия. Пребывание в ангажированном окультуренном пространстве наполнялось для них тоской по органической и целомудренной жизни — так, Е. Кузьмина-Караваева связывала возрождение с возвратом «к земле», Е. Гуро спасалась укромными локусами, не порабощенными человеком (дача, пригород), М.Волошин узнавал потерянный рай, родину духа в мифологическом пространстве Коктебеля. Все три поэта испытывали неприязнь к Петербургу, бывшему в начале века культурной столицей России. При этом рафинированной эстетике столичных интеллектуалов противопоставлялась эстетика шутовства, юродства и чудачества — так называемая низовая культура, сохранившая близость к самой жизни с ее «неумытой» и доверчивой правдой.

Поэты маргинального сознания обозначили конфликт с литературой как пространством определенных норм и закономерностей. Их сложно причислить к какой-либо школе или направлению; как правило, такие поэты оказываются «поэтами вне групп», «поэтами вне литературы» вообще. Их литературные связи . характеризуются неопределенностью, литературное поведение двойственностью и эксцентричностью. Нередко поэты маргинального сознания находят себя в пространствах, граничащих с литературой, - в переводе, критике, преподавательской деятельности. Неуверенные в своих силах и избегающие публичности, они, как правило, сравнительно поздно дебютируют (ср. первые сборники М. Волошина, И. Анненского, Е. Гуро). И даже в этом случае «литературные изгнанники» могут скрываться за псевдонимами, как это было с И. Анненским и Е. Дмитриевой. И. Анненский издал первую книгу под символическим псевдонимом Ник. Т-о (что, в числе прочего, означало отсутствие литературного статуса); Е. Дмитриева, напротив, выступила под

1 Эпштейн М.Н. Все эссе: В 2 т. - Екатеринбург, 2005. - Т. 2. - С. 662.

именем, профанирующим читательские ожидания своего времени. Показательная ситуация сложилась и вокруг .-имени М. Волошина: в литературной среде он был известен как эксцентричный Макс, хотя стихи подписывал полным именем (то есть критик и поэт не совпадали). Напомним, что именно М. Волошин был автором скандально известного псевдонима Е.Дмитриевой; он же предлагал М. Цветаевой создать образ поэта Петухова или, того хуже, поэтов-близнецов. Очевидно, пространство литературы воспринималось им как пространство ложных формализованных ожиданий, провоцирующих поэта к игровому поведению.

Поскольку литература признавалась «одинокими» формализованным пространством, естественной стратегией становилось размывание границ этого пространства — путем привнесения элементов других искусств (синтез искусств) и элементов быта (в частности, возрастала роль дневниковых подробностей, писем, заметок на полях). Параллельно этому процессу происходило размывание внутрилитературной нормы. Поэты маргинального сознания приняли на вооружение незаконченность, неканоничность (отсутствие беловой редакции), вариативность (множество вариантов прочтения), фрагментарность, безвкусицу, стилистическую невнятицу, «наивность» языка (заимствование признаков детской речи). Они в числе первых ощутили преимущества «открытого» произведения (термин У. Эко) - текста, завершающегося только в восприятии читателя. Именно такие авторы показали «плавкость» языка искусства, его способность отвечать различным читательским ожиданиям. Они ослабили позиции логоцентризма, поставив литературу перед фактом наличия смыслов, не подлежащих словесному обрамлению. Это открытие стало максимой в устах гениального маргинала А.Арто: «Есть тайны культуры, которые невозможно передать через текст»1.

В полном соответствии с психологической установкой на выпадение и отстранение поэты маргинального сознания делают свое творчество топологией ухода - от перехода в другие пространства (ср. Скифию в раннем творчестве м. Марии, Александрию М. Кузмина) до ухода в кокон, пространство-вне-читателя. Их художественный мир выражает «образ замкнутой души», что проявляется в использовании соответствующей символики. Так, И. Анненский назвал свою книгу стихов «Кипарисовый ларец», В. Розанов выпустил два «короба» «Опавших листьев», Е. Гуро избрала для дебютного сборника красноречивое заглавие «Шарманка» (для доминирующего в этой книге детского сознания шарманка - не только компактный инструмент вне оркестра, но и «щик с секретом внутри). Творчество «одиноких» постоянно озабочено пороговыми ситуациями и состояниями, что отвечает их внутреннему опыту. Свойства этих состояний они склонны приписывать искусству, становящемуся таким образом моделью промежуточной реальности (ср. концепцию «театра как сонного видения» у М. Волошина).

В лирике наших поэтов наблюдается значимое взаимодействие четырех лейтмотивов: пути/ странствия, пустыни (ср. у М. Волошина пустыню юношеской лирики и «пустыню» Коктебеля, у Е. Гуро пустыню как место

1 Арто А. Три лекции, прочитанные в университете Мехико // Арго А. Театр и его двойник. — СПб., 2000. - С. 265. ■

уединения, пространство «разреженного воздуха», у м. Марии пустыню человеческого сердца и пустыню мира как место проповедничества), огня (ср. огненное крещение у Е. Кузьминой-Караваевой и М. Волошина, огненную крылатость — голубь-дух, Серафим, Фенист — у всех трех поэтов) и границы/ края. Налицо вариативный мифологический сюжет, связанный в русской поэтической традиции с текстом пушкинского «Пророка». Показательно, однако, что поэты маргинального сознания интерпретируют его по-своему, фокусируя внимание на моменте утраты речи и, таким образом, символически обосновывая свой отказ от собственно литературного признания. М. Мария видит себя в библейской ситуации Савла/ Павла, жизнь которого буквально «опрокидывает» ниспосланный свыше дар проповедничества. Е. Гуро уподобляет себя библейской Елизавете, матери Иоанна Крестителя, передающей право на высказывание лирическому герою-сыну, самому воплощенному Духу. М. Волошин, чье мироощущение сохранило явные следы гностических и оккультных учений, сосредотачивается на роли «подмастерья», отражающего в словесной ткани меру и вес иной реальности.

Тайным средоточием искусства «одиноких» становится тема благодати (как инспирированного " свыше вдохновения) и связанная с ней интенция к святости - тогда данность литературы воспринимается как внешняя и малозначительная. При этом важно отметить, что в русской традиции поэтам маргинального сознания в меньшей мере, чем в западной, присущ пафос нравственного эксперимента, ниспровержения моральных устоев. Это свойство обусловлено нравственным кодом классической русской литературы, ее «святостью», возведенной в ранг эстетического правила (иначе говоря, в русской культуре красота оправдывалась нравственностью, а не наоборот). «Одинокие» начала XX века, с их обостренной жаждой добра и красоты, порой казались наивными, излишне целомудренными (ср. князя Мышкина или Дон Кихота - «учителей» наших поэтов) даже на фоне своего времени. Недаром всезнающий Вяч. Иванов говорил именно об эпохальной бездомности лучших душ, о юродстве, самой своей жертвой возвещающем «новый день духа».

Проведенное исследование открывает широкие перспективы для изучения тенденций современного литературного процесса в свете традиции, заложенной М.Волошиным, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой и другими поэтами маргинального сознания. Оно доказывает продуктивность идей, привнесенных в литературу этими авторами, ставя литературоведение перед необходимостью тщательного изучения альтернативных, потенциальных моделей ее развития. При общем полицентризме современной культуры роль маргиналов оказывается крайне высокой. И хотя маргинальный дискурс можно охарактеризовать как мерцающий, прерывистый и нелогоцентричный (ведь его участники склонны самостоятельно экспериментировать со словом и вообще недоговаривать), он представляет собой пространство речевой свободы, где бесконечно рождаются новые ценностные смыслы. XX век показал, что носители «иного» сознания достойны быть услышанными, а индивидуальный творческий опыт художника всегда ставит его на грань разумного. И если сегодня периферия и центр, рецессивное и доминантное в культуре все чаще меняются местами, значит, происходит дальнейшее углубление современного человека, о котором писал непризнанный классик В. Розанов.

СПИСОК ПУБЛИКАЦИЙ ПО ТЕМЕ ДИССЕРТАЦИИ

1. Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века (М. Волошин, Е. Гуро, Е. Кузьмина-Караваева): монография. — М.: Изд-во РУДН, 2005. - 439 е.: ил. (25, 57 п. д.).

Рец. Коваленко А.Г. Одиночество вершин // Русский язык и литература в учебных заведениях. — Киев, 2006. - № 1. - С. 77.

Казарин В.П. Одинокий голос веры человеческой // Радуга. — Киев, 2006. - № 1. -С. 160 - 162; Одинокий голос веры человеческой // Литературный Крым. -2006. - № 1 - 2 (194 - 195). - 13 января. - С. 7; Одинокий голос веры человеческой // Киевские ведомости: Общенациональная газета. — Киев, 2006. -3 февраля. - № 22. — С. 10; Одинокий голос веры человеческой...: Начнем ли думать // Роман-журнал XXI век: Путеводитель русской литературы. — М., 2006.

- № 1. - С. 19.; Одинокий голос веры, человеческой...: Начнем ли думать // http://www.voskres.ru (сайт «Русское воскресение»).

2. Бунина С.Н. Е. Кузьмина-Караваева и культура Серебряного века / Санкт-Петербургский ун-т, филол. ф-т. - СПб.: СПбГУ, 2005. — 36 с. — (Научные доклады).

3. Бунина С.Н. Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века (М. Волошин, Е. Гуро, Е. Кузьмина-Караваева) / Санкт-Петербургский ун-т, филол. ф-т. - СПб.: СПбГУ, 2005. —36 с. - (Научные доклады).

4. Бунина С.Н. «Я построю дворец нз просветов неба»: поэтика недосказанности в творчестве Е.Г. Гуро // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия Литературоведение. Журналистика. — 2003 — 2004. - № 7-8,-С. 69-74.

5. Бунина С.Н. О футуристическом мифотворчестве Е. Гуро // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. - 2006. — № 1. — С. 84 - 96.

6. Бунина С.Н. Зеркальность в творчестве М. Волошина // М.А. Волошин

- поэт и мыслитель: маггериалы десятой междунар. науч. конф. — Симферополь: Крымский Архив, 2000. - С. 122 - 127.

7. Бунина С.Н. Остановка в пустыне: еще раз о классицизме И. Бродского ./ Крымский Пушкинский научный сборник. — Симферополь. — 2001. - Вып. 1 (10). Русская культура и античность. - С. 173 - 177.

8. Бунина С.Н.'Механическая жизнь в ранней лирике А. Ахматовой // Вторая навигация. Философия. Культурология. Литературоведение: Альманах.

- М.: Весть — Вимо. — 2001. — Вып. 3. - С. 156-161.

9. Бунина С.Н. Е.Г. Гуро в пространстве Серебряного века (повесть «Бедный рыцарь» и философия жизнетворчества) // Bichhk Харювського нашонального университету ¡меш В.Н. Каразша. С ер ¡я Фшолопя. — 2004. ->607.- Вип. 39. - С. 63 - 69.

10. Бунина С.Н. Петербург и Коктебель в художественном восприятии М.Волошина // Науков1 записки Харивського нацюнального педагогичного

ушверситету ím. Г.С. Сковороди. СерЫ Лггературознавство. - 2004. - Вип. 4 (40). 4.2.-С. 95-103.

11. Бунина С.Н.. Духовные искания Л. Толстого в судьбе М. Волошина // Bíchhk XapKiBCbKoro нашонального университету ¡мен! В.Н. Каразша. Cepbi Фшолопя,-2005.-№659.-Вип. 44.-С. 147-152.

12. Бунина С.Н. Маргинальное сознание и маргинальный дискурс в русской литературе начала XX века // Науков! записки Харювського нашонального педагопчного университету ¡м. Г.С. Сковороди. Сер1я Лггературознавство. - 2005. — Вип. 1 (41). 4.2. - С. 54 - 62; Маргинальное сознание и маргинальный дискурс в русской литературе начала XX века // Вопросы русской литературы: Межвуз. науч. сб. - Симферополь: Крымский Архив, 2005. - Вып. 11 (68). - С. 5 - 16.

13. Бунина С.Н. Между Брюсовым и Блоком: О концепции книги Е.Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» // Науков! записки Харювського нащонального педагопчного ушверситету ¡м. Г.С. Сковороди. Сер1я Лггературознавство. - 2005. - Вип. 3 (43). 4.1. - С. 79 - 88.

14. Бунина С.Н. О некоторых аспектах проблемы «Е.Г. Гуро и русский футуризм» // Науков! записки Харювського нашонального педагопчного ушверситету ím. Г.С. Сковороди. Сер1я Лггературознавство. - 2005. - Вип. 3 (43). 4.2.-С. 116-125.

15. Бунина С.Н. Религиозно-философская концепция поэмы Е.Кузьминой-Караваевой (м. Марии) «Духов день» // Пауков! записки Харювського нащонального педагопчного ушверситету ím. Г.С. Сковороди. Сер1Я Лггературознавство. - 2005. - Вип. 4 (44). 4.2. - С. 114 - 120.

16. Бунина С.Н. Е. Кузьмина-Караваева и культура ее времени: 1920-е годы // Современные гуманитарные исследования. - М.: Компания Спутник плюс, 2005.-№ 5 (6). - С. 139 - 144.

17. Бунина С.Н. Концепция исторической личности в поэме М.А.Волошина «Протопоп Аввакум» // Современные гуманитарные исследования. - М.: Компания Спутник плюс, 2005. - № 6 (7). - С. 152 - 155.

18. Бунина С.Н. Интертекст русского романтизма в поэзии М. Волошина // Науков1 записки Харювського нацюнального педагопчного ушверситету ím. Г.С. Сковороди. Серм Лгературознавство. - 2006. - Вип. 1 (45). 4.1. - С. 98 -104.

19. Бунина С.Н. «Совесть народа - поэт»: слово и поступок в жизнетворчестве М. Волошина II Вестник Крымских литературных чтений: Сб. науч. статей и материалов. — Симферополь: Крымский Архив. - 2006. — Вып. 1. -С. 16- 88.

20. Бунина С.Н. Мотив плаванья в лирике поэтов русского зарубежья (1920 - 1930-е годы) // Вестник Крымских литературных чтений: Сб. науч. статей и материалов. - Симферополь: Крымский Архив. - 2006. — Вып. 2. - С. 85 - 96.

21. Бунина С.Н. «Господь — сила моя и песнь...»: О творчестве Е.Кузьминой-Караваевой 1930-х годов // Проблемы поэтики русской литературы XX века в контексте культурной традиции: материалы междунар. науч. конф. [Россия. Москва. 9 января 2006 года]. - М.: МАКС Пресс, 2006. - С. 67-78.

Бунина Светлана Наумовна

Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века (М. Волошин, Е. Гуро, Е. Кузьмина-Караваева)

В диссертации представлено системное осмысление центробежных тенденций в русской литературе начала XX века. На материале творчества М.Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой получает обоснование категория «поэт маргинального сознания», расширяющая представления о Серебряном веке как многовекторной эпохе, цельной в своих противоречивых и взаимодополняющих установках. Автор уделяет особое внимание ситуации рубежа 1910-х годов, когда кредо маргинального художника приобретает не только практическое, но и теоретическое оформление. Концепция работы создает новые перспективы для рассмотрения современной литературы в свете открытий Серебряного века, способствует формированию обобщающего взгляда на русскую культуру XX столетия. Исследование выполнено с привлечением обширных архивных материалов, приложение к диссертации включает в себя иллюстрации, большинство из которых воспроизводится впервые.

Svetlana N. Bunina

Russian Poets of the Marginal Consciousness in the Beginning of the 20th Century (M. Voloshin, E. Guro, E. Kuztnina-Karavaeva)

Thesis submitted in partial fulfillment of the requirements for the degree of Doctor of Philology.

The thesis shows systematic comprehension of the centrifugal tendencies in Russian literature in the beginning of the 20th century. M. Voloshin's, E. Guro's, and E. Kuzmina-Karavaeva's writings and paintings are used to introduce and to explain the term "a poet of the marginal consciousness." It is argued, that the term widens the notion of the Silver age as a multivectorial epoch that was complete in its conflicting and yet mutually complementary trends. Special attention is paid to the years around 1910 when the marginal writer's credo obtains both practical and theoretical groundings. The thesis also gives new perspectives for the study of contemporary literature in the light of the Silver age discoveries and helps to generalize the experience of Russian culture in the 20th century. Many documents found in archives (pictures in the Appendix included) are published for the first time.

Подписано в печать 2<В>, Формат 60x84/16. Тпраж'ШОэкз. Усл. печ. л. . Заказ ¿¡.Ц "

Типография Издательства РУДН 117923, ГСП-1, г. Москва, ул. Орджоникидзе, д. 3

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Бунина, Светлана Наумовна

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА 1. МАРГИНАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ t КАК ОБЪЕКТ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ

1.1. Итоги и перспективы изучения маргинальное™ в современных гуманитарных науках

1.2. Поэты маргинального сознания в литературном контексте Серебряного века: генетические и методологические параметры исследования

Выводы к главе

ГЛАВА 2. ПОЭТ «ВНЕ ЛИТЕРАТУРЫ»: М.А. ВОЛОШИН

2.1. Становление поэта в духовной ситуации рубежа веков

2.2. Миф о Петербурге и миф о Коктебеле: апология окраин

2.3. «Совесть народа - поэт». Слово и поступок в жизнетворчестве М. Волошина

Выводы к главе

ГЛАВА 3. «ДРУГАЯ НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ.»: Е.Г. ГУРО

3.1. Е. Гуро и футуризм 152 ^ 3.2. Художественная система Е. Гуро. Книги «Шарманка», «Осенний сон» и «Небесные верблюжата», публикации в коллективных сборниках

3.3. Повесть «Бедный рыцарь» и философия творчества Е. Гуро

Выводы к главе

ГЛАВА 4. «МЫ ВСЕ СТОИМ У НОВОГО ПОРОГА.»:

Е.Ю. КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА (МАТЬ МАРИЯ)

4.1. Е. Кузьмина-Караваева и культура Серебряного века

4.2. «Православное дело» и философия жизнетворчества 328 Выводы к главе

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Бунина, Светлана Наумовна

В наше время, когда в отношении реалий русской литературы прошлого столетия уже возобладал гамбургский счет, первоочередной задачей становится формирование комплексного подхода к ее многообразным и порой противоречащим друг другу составляющим. В частности, заслуживают серьезного внимания факты и тенденции, обладавшие высоким идейным потенциалом и в новом качестве проявившие себя на современном этапе ее развития. К числу таких тенденций относится усиление центробежных импульсов, связанное с возросшим субъективизмом искусства XX века. В то время как историческая действительность все сильнее подвергалась унификации (что способствовало возникновению к жизни феномена массовой культуры), художественное сознание отвоевывало для себя право на недопустимую ранее автономность.

Уже к началу 1910-х годов в отечественной поэзии обозначилась группа авторов, в большей или меньшей степени репрезентирующих маргинальное сознание, которое было впервые охарактеризовано Р. Парком лишь два десятилетия спустя. Дистанцировавшись от ведущих проектов своего времени, эти художники исповедовали искусство как сугубо частное дело, что подтверждалось практикой литературного отшельничества, юродства и изгойства - вплоть до полного ухода из литературы. Наиболее талантливые из них - такие как А. Добролюбов, И. Анненский, М. Волошин, М. Кузмин, Е.Гуро, Е. Кузьмина-Караваева - со временем были признаны влиятельными фигурами, предварившими дальнейшее развитие русской лирики. Одновременно с этим маргинальный склад сознания и перспективы его художественного воплощения получили точную оценку со стороны крупных мыслителей Серебряного века - Вяч. Иванова и В. Розанова. Обозначение сути проблемы, вошедшей в гуманитарный дискурс XX века под именем маргинальное™, стало прозрением русского ренессанса о современном состоянии культуры, которая переживает крупнейший за все время своего существования конфликт с цивилизацией.

Поскольку опыт XX века - века мировых войн, Хиросимы и Холокоста -сам по себе стал для человечества пороговой ситуацией (ср. у Е. Кузьминой-Караваевой: «Мы все стоим у нового порога,/ Его переступить не всем дано, -/ Испуганных, отпавших будет много» [147, 269]), маргинальный дискурс приобрел всеобщее значение, а фигуры поэтов и мыслителей, некогда попадавших в разряд «одиноких», оказались провозвестниками нового пути человечества. Кроме того, принципиально важно, что в литературе 1910-х годов, впервые открывшей для себя потенциал носителей маргинального сознания (в связи с чем мы берем на себя смелость говорить о ситуации маргинального взрыва), был наработан арсенал художественных средств, обеспечивших состоятельность этого дискурса. В экспериментах перечисленных нами поэтов сказывались крайности модернистского жизнетворчества - вплоть до полного разрыва с литературой, осуществленного А. Добролюбовым, радикализм в восприятии символистской поэтики (отсюда их неспособность слиться ни с одним из постсимволистских течений) и идеи синтеза искусств, хотя все эти тенденции сочетались с глубоким традиционализмом в понимании миссии художника и трепетным отношением к классическому наследию. Одним из существенных аспектов нашей работы представляется обоснование своеобразного историзма поэтики М. Волошина, Е. Гуро и Е. Кузьминой-Караваевой, ощутимо повлиявшей на формы художественного «самостоянья» поэтов середины и конца XX века. Актуальность исследования. Первая попытка вычленить общие черты, присущие творчеству поэтов маргинального сознания, актуальна в связи с назревшей необходимостью адекватного прочтения этой страницы русской литературы XX столетия. Она поможет принципиально обновить представления о поэзии Серебряного века, обнаружить ранее недооцененную взаимосвязь между центробежными тенденциями в культуре начала и конца минувшего столетия. Наконец, она позволит отечественным литературоведам расширить рамки диалога с зарубежными коллегами, которые плодотворно исследуют литературную маргинальность в свете последних достижений социологии, психологии и других гуманитарных дисциплин. Связь работы с научными программами, планами, темами. Исследование выполнено на кафедре русской и зарубежной литературы РУДН в рамках комплексной темы «Основные тенденции мирового литературного процесса». Цель и задачи исследования. Изучение творчества М. Волошина, Е. Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой проводилось с целью выявления роли поэтов маргинального сознания в литературном процессе начала XX века, что, в свою очередь, способствует формированию целостного взгляда на этот период в развитии русской литературы.

Для достижения поставленной цели необходимо было решить ряд задач:

- представить феномен маргинальное™ в историко-литературном аспекте;

- показать своеобразие воплощения маргинального сознания в литературном тексте на материале творчества М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой;

- охарактеризовать этические принципы М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой и близких им поэтов, определить особенности их жизнетворчества;

Объект исследования - творчество М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой, представленное в широком контексте литературы начала XX века, в частности, в соотнесении с произведениями других поэтов маргинального сознания - И. Анненского, А. Добролюбова, М. Кузмина и др. Предмет исследования - маргинальное сознание в поэзии начала XX века, а также пути и способы его реализации в рамках русской литературной традиции. Методы исследования. Теоретической основой диссертации являются работы современных ученых по проблемам поэтики (Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, С.Н.Бройтман, Н.А. Богомолов, М.Н. Виролайнен, А.К. Жолковский, И.П.Смирнов, В.И. Тюпа, Т.В. Цивьян, Н.А. Фатеева, Е.Г. Эткинд, А. Ханзен-Леве, Ж. Старобинский, М. Цимборска-Лебода, Э. Хьюз, С. Хатчингс, У. Эко), философии и психологии творчества (A.M. Пятигорский, М. Бланшо, Ж. Делез, Ж. Деррида, Ж. Лакан, В.В. Иванов, М. Мамардашвили, В.П. Руднев, М.Н.Эпштейн), литературной эволюции (эволюционные идеи Ю.Н. Тынянова и

B.Б. Шкловского в интерпретации Ю.М. Лотмана; И.П. Смирнов, Н.В. Дзуцева,

C.И. Кормилов, Н.Ю. Грякалова). В определении признаков маргинального сознания автор опирался на получившие признание концепции социологов, психологов и культурологов - Р. Парка, Ж. Делеза и Ф. Гваттари, М. Фуко, Т.Шибутани, Б.С. Ерасова, А.И. Атояна и др.

В соответствии со спецификой исследуемого материала были применены методы системного, сравнительно-генетического и сравнительно-типологического анализа, а также методики целостного и интертекстуального анализа художественного произведения. В контексте нашей работы оказались исключительно актуальными методологические разработки Е.Г. Эткинда, обосновавшего концепцию психопоэтики, а также бахтинская идея событийности произведения (триединое событие создания - созерцания -понимания), отраженная современными практиками его анализа, особенно последовательно у М.М. Гиршмана. Рассмотрение литературного произведения как «воплощаемой первичности общения, которое адекватно единству единственных, ответственных и отвечающих личностей Я и Другого» [84, 159], сделало неизбежным обращение к интертексту, приобретающему «онтологическое» значение «процесса текстопорождения» [254, 6]. В той мере, в какой интертекстуальный анализ позволяет определить позицию писателя относительно своих источников, он приближает нас к разгадке «иных культурных кодов» [14, 297], которыми оперируют в своем творчестве поэты маргинального сознания.

В основу исследования была положена гипотеза о растущей роли маргинальных тенденций в русской литературе XX века. Применительно к поэзии начала столетия она рассматривалась на материале творчества трех авторов, сделавших средоточием своих исканий саму проблему маргинального сознания. И М. Волошин, и Е. Гуро, и Е. Кузьмина-Караваева задавались вопросом своей «совместимости» с основным руслом литературы того времени, разрабатывая проблему ее исторических и символических границ. Переживание предельности открывшегося им опыта стало для каждого из поэтов своеобразным «культурным комплексом», проявившимся в пренебрежении условностями литературного быта в пользу сосредоточенной внутренней работы. При этом культурное одиночество так или иначе обернулось для всех названных авторов расширением пространства нравственного и эстетического эксперимента: поэты смело пользовались языком других искусств, в частности, живописи (причем их разноязыкие произведения не только перекликались, но, как это особенно часто бывало у Е. Гуро, принципиально продолжали друг друга), вводили в свои художественные тексты «будничное» (по выражению И.Анненского [6, 507]) слово, веря в его мистическое содержание.

М. Волошин шел к самопознанию через углубленное ознакомление с масонством, теософией, оккультными практиками, а также восприятие традиции герметической поэзии разных эпох. Даже на фоне общей эзотерической открытости Серебряного века опыт поэта оказался исключительным - по интенсивности привнесения философской струи в искусство - явлением: недаром современники (в том числе известный своей ученостью Вяч. Иванов) упрекали М. Волошина в замкнутости, скупости в выражении непосредственных поэтических переживаний. Положение сверхчувствительной Е. Гуро, напротив, определялось ее «подростковой» боязнью внешнего мира, исключительной ранимостью и неуверенностью в себе, обрекавшей на незавершенность самые грандиозные замыслы поэтессы. Вместе с тем эта последовательная незавершенность, возведенная в ранг поэтического принципа, сделала автора «Шарманки» и «Небесных верблюжат» провозвестницей эстетики новой эпохи - что в принципе ощущали уже футуристы, испытавшие ее духовное влияние. Грань восприятия, которую намеревалась превзойти наделенная синестезией Е. Гуро, оказалась горизонтом новых исторических и культурных возможностей - отсюда особый статус поэтессы в современной литературе. Что же касается Е. Кузьминой-Караваевой, чья исключительная роль в русской духовности XX века закреплена фактом церковной канонизации, то ее поэтическое наследие обозначило связь между исканиями творцов Серебряного века и традицией русского православия. Воспитанная на моральном примере А. Блока, переосмыслившая пророчества и заблуждения своих современников - от Вяч. Иванова до М. Волошина, м. Мария дала миру опыт предельной слиянности жизни и творчества, ставший закономерным порождением русской литературы рубежа веков. В этом смысле ее маргинальное сознание (направленное в 1910-е годы на разрыв с господствующими формами жизнетворчества, а в 1930-е годы утвердившее себя в уникальной творческой практике «монашества в миру») стало значительным достижением русской художественной и общественной мысли XX века.

Сопоставительный анализ творчества М. Волошина, Е. Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой, а также отдельные наблюдения над поэтикой других родственных им авторов, в частности, И. Анненского, А. Добролюбова, М.Кузмина позволяет уточнить классическое определение маргинального сознания применительно к представителям интеллектуальной элиты, сформировавшимся в России рубежа XIX - XX веков. Дело в том, что маргинальное сознание, для которого, по мысли прародителя этого понятия Р.Парка, характерны «серьезные сомнения относительно своей ценности, неопределенность связей с друзьями и страх предательства с их стороны, тенденция к уходу от неопределенных ситуаций, болезненная застенчивость<.>, одиночество и чрезмерная мечтательность, постоянная озабоченность будущим.» [344, 152], в культурной ситуации 1910-х годов оказалось способным породить новый гуманитарный дискурс, исследующий внутреннее бытие человека в пороговой ситуации. Тем самым оно обнаружило свои сильные черты: мобильность, высокую способность к трансцендированию и своеобразную устойчивость, обусловленную присущим этому сознанию «компонентом закрытости» [14, 297].

Достоверность результатов исследования обеспечивается системным использованием обширных текстовых, в том числе архивных, материалов, сопоставительным анализом произведений М. Волошина, Е. Гуро, Е.Кузьминой-Караваевой в последовательном соотнесении с основными идейно-художественными тенденциями литературы начала XX века, привлечением большого круга авторитетных источников из разных областей гуманитарного знания, в частности, философии, психологии, культурологии и социологии.

Научная новизна полученных результатов обусловлена тем, что:

1. В работе впервые установлена роль поэтов маргинального сознания в русской литературе XX века.

2. На материале творчества М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой впервые описаны формы и пути реализации маргинального сознания в русской культурной традиции.

Подмастерье», «Поэту», «Доблесть поэта», «Дом поэта» и др.), а также существенно переосмыслены его дневники, переписка, литературно-критические работы.

4. Предпринята первая попытка всестороннего анализа творчества Е. Гуро - от дебютного сборника «Шарманка» до последних незаконченных произведений, - показана его направленность и эволюция.

5. Решение проблемы «Е. Гуро и русский футуризм» осуществлялось в аспекте диалогов поэтессы с товарищами по цеху, результатом чего стало доказательство ее причастности к футуристическому мифо- и жизнетворчеству.

6. Впервые предложена целостная концепция творчества Е. Кузьминой-Караваевой: выявлены основные темы и мотивы, осуществлено прочтение всех этапных поэтических произведений (от стихотворений периода «Скифских черепков» до итоговой поэмы «Духов день»), определена эволюция художественных принципов поэтессы.

8. Произведен системный анализ сборников Е. Гуро и Е. Кузьминой-Караваевой, показавший своеобразие художественного мышления поэтесс.

9. Анализ поэтических и прозаических текстов М. Волошина, Е. Гуро и Е.Кузьминой-Караваевой неизменно проводился в соотнесении с их живописными и прочими (вышивка у Е. Кузьминой-Караваевой) художественными работами, что способствует углублению представлений о философии творчества трех поэтов.

Практическое значение полученных результатов определяется возможностью их использования в курсах истории и теории литературы на гуманитарных факультетах высших учебных заведений, в курсах русской литературы средних учебных заведений, а также в работе с учениками старших классов гуманитарных лицеев и гимназий.

Апробация результатов диссертации проведена на IX и XI Волошинских чтениях (Коктебель, 1999 и 2003), X и XI Пушкинских чтениях (Гурзуф, 2000; Керчь, 2001), III Ахматовских чтениях «Женский вектор в русской литературе XX века» (Ливадия, 2003), Международной научной конференции «Постсимволизм как явление культуры» (Москва, РГГУ, 2003), Международной научной конференции «Современные проблемы литературоведения и лингвистики: к 200-летию харьковской филологической школы» (Харьков, Харьковский национальный университет, 2004), V и VI Международных форумах русистов (Ливадия, 2005; Ливадия, 2006), Международном симпозиуме «Глобальный культурный кризис Нового времени и русская словесность» (Шуя, Шуйский государственный педагогический университет, 2006).

В полном объеме диссертация обсуждалась на заседании кафедры русской и зарубежной литературы РУДН 13 января 2006 года. Публикации. Результаты диссертационного исследования изложены в монографии «Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века (М. Волошин, Е. Гуро, Е. Кузьмина-Караваева)» (25, 57 п. л.) и 18 статьях (общий объем 14,5 п. л.).

Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, списка использованных источников и приложения. Полный объем диссертации 436 страниц. В списке использованных источников 368 наименований, среди которых значительную часть составляют редкие, в том числе зарубежные, издания. В работе впервые вводятся в научный обиход многочисленные архивные материалы из фондов М. Волошина (ИРЛИ, ф. 562), Е. Гуро (РГАЛИ, ф. 134), а также ряда других архивов, связанных с культурой рубежа XIX - XX веков (Государственный музей В. Маяковского, Государственный Русский музей, отделы рукописей РГБ и РНБ). Приложение к диссертации включает в себя иллюстрации, большинство из которых приводится впервые.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века"

Выводы к главе 4

Нравственный и эстетический опыт Е. Кузьминой-Караваевой, без сомнения, в высшей степени поучителен, поскольку открывает возможности для преодоления маргинализации современного общества. Он свидетельствует о возможности синтеза в многополярном мире, где значительная часть человечества сознает свою принадлежность к нескольким этническим и ^ культурным парадигмам. И действительно, именно в этом мире возрастает шанс почувствовать себя ближним по отношению к каждому встречному, тем самым возвратясь к истокам христианской духовности и превратив свою вынужденную беспочвенность во «всемирную отзывчивость». | Анализ творчества Е. Кузьминой-Караваевой в аспекте маргинального сознания позволил проследить сложную динамику преодоления внутренних конфликтов, идейных колебаний и кризисов, присущую этой удивительной женщине как яркому, во многом типичному представителю своего времени. Нам удалось показать, как изживался ею внутренний раскол, а жажда ухода постепенно сменилась жертвенной обращенностью к миру, с которым связала t свою жизнь смелая революционерка в монашестве. В итоге положение монахини в миру, всецело маргинальное для современного м. Марии церковного сознания, стало прямым путем к святости, отменяющей идеологию времени вечными заповедями Христа. При этом художественное творчество Е.Кузьминой-Караваевой оказалось неотъемлемой частью ее православного дела, поскольку превратилось в духовную практику гармонизации современного человека. Вместе со своим другом и единомышленником Н. Бердяевым м. Мария настаивала на актуальности идеи творчества, подкрепив эту философию собственным опытом поэта, критика, живописца, мастера силуэта и вышивки.

Избранный нами подход позволил впервые охарактеризовать все основные этапы развития авторского сознания поэтессы - от первых сборников «Скифские черепки» и «Дорога» до итоговой поэмы «Духов день», отмеченной пророческим гением зрелой м. Марии. Нам удалось проследить становление концепции синтеза, разрабатывавшейся поэтессой в художественном и религиозном творчестве и ставшей неоспоримым вкладом православной монахини в мировую культуру XX века. Этот краеугольный вопрос нуждается не только в дальнейшем изучении, но и во всесторонней популяризации, ибо в лице Е. Кузьминой-Караваевой русское искусство вновь призывает человека к всечеловечности, обращая его к триединому идеалу истины, добра и красоты.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Маргинальность как специфический феномен культуры находит себя в сфере социально-психологического и эстетического парадокса. Она становится новым опытом о человеке, переживающем неоднозначность современного мира. Положение на стыке культур, традиций, родов деятельности делает личность ранимой, но и сверхчувствительной, дисгармоничной, но и по-новому универсальной. Говоря в терминах М. Эпштейна, маргинальность представляет собой «зону культурного риска», в пределах которой «мука раз-двоения» имеет шанс обернуться «праздником у-двоения» [329, 2, 662].

Наследие поэтов, которым посвящено наше исследование, выдвигает на первый план проблему недовольства культурой. Настроение, оказавшееся тенденцией времени и породившее многочисленные интерпретации (от «Неудовлетворенности культурой» (1929) 3. Фрейда до «Неуютности культуры» (1978) Л. Баткина), переживалось маргиналами начала века как драма собственного сознания, творчески-катастрофический разрыв бытия. Пребывание в ангажированном окультуренном пространстве наполнялось для них тоской по органической и целомудренной жизни, сопровождаясь поиском новых форм диалога с природой. Так, Е. Кузьмина-Караваева связывала возрождение с возвратом «к земле», Е. Гуро спасалась укромными локусами, не порабощенными человеком (дача, пригород), М. Волошин узнавал потерянный «рай», родину духа в мифологическом пространстве Коктебеля.

В нашей работе получили объяснение причины неприязни всех трех поэтов к Петербургу, бывшему в начале века культурной столицей России. Символический разрыв с центром знаменовал в их судьбах конфликт с доминирующими формами литературной жизни своего времени. При этом рафинированной эстетике столичных интеллектуалов противопоставлялась эстетика шутовства, юродства и чудачества - так называемая низовая культура, сохранившая близость к самой жизни с ее «неумытой» и доверчивой правдой. Отсюда свойственная всем трем поэтам вещность восприятия, готовность «принять все, что приносит жизнь», искание неканонической, непризнанной красоты, выражающей торжество уникально-неповторимого. Выход на площадь, в карнавал (ср. карнавальные представления в доме М. Волошина) делал искусство для избранных искусством для всех, сообщал творчеству новое качество простоты. Поэт принимал на себя роль карнавального короля (не пиита или демиурга), который вскоре может быть низвергнут и развенчан (ср. миф Е. Гуро об «июньском поденщике», юне июньском, отсылающий также к образам Диониса и Христа). В этом контексте вскрылось своеобразие представлений «одиноких» о христианстве, как о юношеской, а не пекущейся морали - с культом «босого монашка» Франциска Ассизского и русских юродивых.

Как показало наше исследование, в творчестве поэтов маргинального сознания последовательно обозначен конфликт с литературой как пространством определенных норм и закономерностей. Таких авторов сложно причислить к какой-либо школе или направлению; как правило, они f оказываются «поэтами вне групп», «поэтами вне литературы» вообще. Их литературные связи характеризуются неопределенностью, литературное поведение двойственностью и эксцентричностью. Было обнаружено, что поэты маргинального сознания нередко находят себя в пространствах, граничащих с литературой, - в переводе, критике, преподавательской деятельности. Неуверенные в своих силах и избегающие публичности, они, по обыкновению, сравнительно поздно дебютируют (ср. первые сборники М. Волошина, И. Анненского, Е. Гуро). И даже в этом случае «литературные изгнанники» могут скрываться за псевдонимами, как это было с И. Анненским и Е. Дмитриевой. И.Анненский издал свою первую книгу под символическим псевдонимом Ник. t Т-о (что, в числе прочего, означало отсутствие литературного статуса); Е.Дмитриева, напротив, выступила под именем, полностью соответствующим читательским ожиданиям того времени и подходящим «высокой литературе» больше, чем ее собственное. Особый случай представляет собой «псевдоним» Е. Гуро Элеонора фон Нотенберг - имя ее героини, писавшееся рядом с именем самой поэтессы и породившее немало легенд и недоразумений. Можно сказать, что экзотичный аристократический образ Элеоноры позволял Е. Гуро пересказывать свои подлинные видения без страха быть осмеянной.

Предложенная концепция обнаруживает свою продуктивность в дальнейшем изучении литературных стратегий Серебряного века. Так, обозначенная нами проблема «другого имени» особенно актуальна, если учесть, что ведущие поэты-модернисты ставили во взаимосвязь имя и творчество, творили себе имя (ср. цветаевский миф о Марине, ахматовский об Анне и «фамилии» Ахматова, хлебниковский о Велимире). Имя становилось квинтэссенцией лирического мироощущения, обоснованием личности. На этом фоне псевдоним маргинального поэта видится откровенной стилизацией, маской, скрывающей трагическое лицо Пьеро. Он не более чем форма, оболочка - дополнительная заглушка, защищающая внутреннее от внешнего (не случайно Е. Гуро и М. Волошин обращаются также к мифологическому мотиву «запрета на имя», выдающему их психологическую и социальную f закрытость). В маргинальной ситуации смена имени нередко становилась итогом внутренних исканий - как в случае с м. Марией, поэтапно подписывавшей свои книги «Е. Кузьмина-Караваева», «Ю. Данилов», «Е.Скобцова» и, наконец, «м. Мария»; или свидетельством душевной t раздвоенности, когда жизненное и литературное амплуа поэта существовали, не совпадая, на равных (ср. карнавал разнохарактерных масок Е. Дмитриевой: юношески неопределенная Е. Ли, яркая Черубина де Габриак, наконец, рожденная ташкентской ссылкой откровенно аллегорическая «ссыльный китайский поэт» Ли Сян Цзы)1. Показательная ситуация сложилась вокруг имени М. Волошина. В литературной среде он был известен как эксцентричный *

1 Позже предельную суеверность в отношении к имени обнаруживал Д. Хармс: так, в 1936 году он сделал попытку сменить псевдоним Хармс на Чармс [302, 126 - 127], дабы избавиться от хронического невезения. Очевидно, именно болезненная неуверенность маргиналов в себе породила проблему «другого имени» в ее психологическом и даже медицинском аспекте.

Макс, хотя стихи подписывал полным именем (то есть критик и поэт не совпадали). Напомним, что именно М. Волошин был автором скандально известного псевдонима Е. Дмитриевой; он же предлагал М. Цветаевой создать образ поэта Петухова или, того хуже, поэтов-близнецов. Очевидно, пространство литературы воспринималось им как пространство ложных формализованных ожиданий, провоцирующих поэта к игровому поведению.

Поскольку литература признавалась «одинокими» формализованным пространством, естественной стратегией становилось размывание границ этого пространства. В литературу привносились элементы других искусств (синтез искусств) и элементы быта (в частности, возрастала роль дневниковых подробностей, писем, заметок на полях). Несомненно, что таким образом обновлялся, иногда радикально, язык литературы. Анализ поэтических произведений М. Волошина, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой позволил показать, что параллельно этому процессу происходило размывание самой внутрилитературной нормы. Поэты маргинального сознания приняли на вооружение незаконченность, неканоничность (отсутствие беловой редакции), вариативность (множественность вариантов прочтения), фрагментарность, 1 безвкусицу, стилистическую невнятицу, «наивность» языка (заимствование признаков детской речи). Они в числе первых ощутили преимущества «открытого» произведения (термин У. Эко [327]) - текста, завершающегося только в восприятии читателя. В итоге именно такие поэты показали ) «плавкость» языка искусства, его способность отвечать различным читательским ожиданиям. Они ослабили позиции логоцентризма, поставив литературу перед фактом наличия смыслов, не подлежащих словесному обрамлению. Это открытие стало максимой в устах гениального маргинала А.Арто: «Есть тайны культуры, которые невозможно передать через текст» [9, 265].

I В полном соответствии с психологической установкой на выпадение и отстранение, поэты маргинального сознания делают свое творчество топологией ухода - от перехода в другие пространства до ухода в кокон, пространство-вне-читателя. Они охотно пользуются экзотическими топонимами (ср. Скифию в раннем творчестве м. Марии, Александрию М.Кузмина), противопоставляют пространство периферии центру (ср. Коктебель как анти-Петербург у М. Волошина). Их художественный мир, по выражению Вяч. Иванова, выражает «образ замкнутой души» [ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 581], что проявляется в использовании соответствующей символики. Так, И. Анненский назвал свою книгу стихов «Кипарисовый ларец», В. Розанов выпустил два «короба» «Опавших листьев», Е. Гуро избрала для дебютного сборника красноречивое заглавие «Шарманка» (для доминирующего в этой книге детского сознания шарманка - не только компактный инструмент вне оркестра, но и ящик с секретом внутри). I

Согласно психоанализу, коробка, шкатулка, ларец и другие аналогичные символы подразумевают женщину и вообще женское начало. Однако «женское» может выступать как маргинальное, рецессивное в культуре, опирающейся на творчество мужчин. В то время как Е. Гуро ощущала «женскость» некой социальной помехой, М. Волошин всерьез размышлял о своей психокультурной женственности (ср. его заключение о том, что пол души ^ «обратен полу тела» [59, 166]), а В. Розанов вообще признавал, что мужского в нем - только брюки [230, 27]. Скрытая или явная неуверенность в успехе нередко заставляла литературных маргиналов мыслить и говорить «по женскому типу». Отсюда повышенная чувствительность (ср. лирику f М.Кузмина), нелогичность, фрагментарность и обилие пауз. Таким образом, складываются предпосылки для изучения проблемы поэтов маргинального сознания в тендерном аспекте, что позволит привлечь к активному рассмотрению целый ряд персоналий, связывавших свое изгойство преимущественно с проблемой пола (С. Парнок, А. Герцык и др.).

Исследование подтвердило нашу гипотезу о том, что творчество I «одиноких» постоянно озабочено освоением пороговых ситуаций и состояний (причем эта тематическая и стилистическая направленность напрямую обусловлена внутренним опытом самих поэтов). Лирический герой пребывает в ситуации выбора, видит себя на перекрестке, на грани. Так, для Е. Гуро и Е.Кузьминой-Караваевой значим символ окна, водораздела между внутренним и внешним миром; при этом героиня Е. Гуро находится внутри огороженного пространства, в «скворечнике», из которого смотрит на странную и жестокую реальность, а м. Мария, напротив, заглядывает в окна, поражаясь маленькой частной жизни обыкновенных людей. Стабильным интересом пользуются у поэтов маргинального сознания пограничные формы сна, видения, прозрения, экстаза. Свойства этих состояний нередко приписываются искусству как некой промежуточной реальности между реальностью земной и небесной (ср. концепцию «театра как сонного видения» у М. Волошина).

Нам удалось установить, что в лирике всех трех поэтов наблюдается характерное, значимое взаимодействие следующих лейтмотивов: пути/ странствия, пустыни (ср. у М. Волошина пустыню юношеской лирики и пустыню Коктебеля, у Е. Гуро пустыню как место уединения, пространство «разреженного воздуха», у м. Марии пустыню человеческого сердца и пустыню мира как место проповедничества), огня (ср. огненное крещение у Е. Кузьминой-Караваевой и М. Волошина, огненную крылатость - голубь-дух, » Серафим, Фенист - у всех трех поэтов) и границы/ края. Налицо вариативный мифологический сюжет: герой-странник попадает в пустыню, где, на границе миров, удостаивается огненного крещения и «прозревает». Отныне его миссия - нести соплеменникам весть о духовных основах мироздания. Этот сюжет » недвусмысленно намекает на классический текст пушкинского «Пророка», становящийся опорным для всех названных поэтов. Учитывая, что герой стихотворения обретает божественный глагол после предварительной утраты речи (см. об этом глубокие размышления в недавно изданной книге М.Виролайнен [57, 445 - 468]), нетрудно различить специфические обертоны, привнесенные в ситуацию «Пророка» «литературными изгнанниками». } Временный или даже постоянный отказ от участия в литературной жизни, изживание авторского себялюбия и самолюбования становятся творческой стратегией маргиналов, освященной для них высокой поэтической традицией.

Следовательно, одна из ключевых тем русской лирики перелицовывается поэтами маргинального сознания, которые понимают пророческую миссию поэта не символически, а буквально. Так, м. Мария видит себя в библейской ситуации Савла/ Павла, жизнь которого «опрокидывает» ниспосланный свыше дар проповедничества. Е. Гуро уподобляет себя библейской Елизавете, матери Иоанна Крестителя, передающей право на высказывание лирическому герою-сыну, самому воплощенному Духу. М. Волошин, чье мироощущение сохранило явные следы гностических и оккультных учений, сосредотачивается на роли «подмастерья», отражающего в словесной ткани меру и вес иной реальности. Неудивительно, что все три поэта предприняли грандиозные попытки написать историю духа, его проявления в истории человечества. Е. Гуро считала делом своей жизни незаконченную повесть «Бедный рыцарь», М. Волошин на протяжении многих лет трудился над также незаконченной поэмой «Путями Каина», м. Мария выразила свои сокровенные размышления об эре Духа и Апокалипсисе в поэме «Духов день». Все три произведения открыты для сопереживания читателя и для самого мира, «последнее слово» о котором все еще не сказано. Глашатаи иной реальности, маргиналы предписывают поэзии ^ духовные сверхзадачи, тем самым максимально сближая религиозное и художественное творчество. Тайным средоточием искусства «одиноких» становится тема благодати (как инспирированного свыше вдохновения) и связанная с ней интенция к святости. При такой установке реальность * литературы воспринимается как внешняя и малозначительная, а «авторские права» добровольно отдаются Творцу, который решает, обретет поэт славу или навсегда останется безвестным.

В связи со смыслообразующей интенцией к святости надлежит сделать еще одно заключение. В русской традиции маргинальным поэтам в меньшей мере, чем в западной, присущ пафос нравственного эксперимента, i опровержения моральных устоев. Экстремальные идеи де Сада, Ф. Ницше (его анти-христианство), А. Арто будут усвоены лишь русскими маргиналами «второго призыва» - Э. Лимоновым, Н. Медведевой, А. Витухновской, наконец. Это свойство обусловлено нравственным кодом классической русской литературы, ее «святостью», возведенной в ранг эстетического правила (иначе говоря, в русской культуре красота оправдывалась нравственностью, а не наоборот). До событий 1917 года, пока такой код, находившийся во взаимодействии с православной традицией, оставался доминантным, пространство нравственного эксперимента не было прерогативой литературы, не воспринималось поэтами как пространство творческого поиска. К 1970-м годам, по сути ставшим эпохой второго маргинального взрыва, ситуация коренным образом изменилась. Место вечных ценностей в общественном сознании было занято небесспорными идеалами коллективного благополучия, вызвавшими негативную реакцию отечественных интеллектуалов, - так же, как в свое время реагировали на лицемерные устои общества интеллектуалы западные. Маргиналы начала XX века, с их обостренной жаждой добра и красоты, порой казались наивными, излишне целомудренными (ср. князь Мышкина или Дон Кихота - «учителей» наших поэтов) даже на фоне своего времени. Недаром всезнающий Вяч. Иванов говорил именно о «бездомности лучших душ в современной культуре», о юродивых, самой своей жертвой ^ возвещающих «новый день духа» [122,164].

Особого внимания заслуживает также философия эроса, сложившаяся в жизни и творчестве поэтов маргинального сознания. Речь идет об эросе, превосходящем всякие границы, в том числе, границы пола, - эросе созидания I и творчества. Этот «преображенный эрос», связанный с женственным растворением, слиянием, сострадательным наклоном к ближнему, означает, прежде всего, новую ступень сознания, новую степень открытости художника миру. На раннем этапе и у М. Волошина, и у Е. Гуро, и у Е. Кузьминой-Караваевой философия пола носила софийный характер, выливаясь в тему сакрального брака, с традиционным мотивом ожидания Вечной Невесты f (Жениха). Однако позже она лишилась неоромантической компоненты, став целенаправленной концепцией самоотдачи, соучастия в замысле Творца. В сознании всех трех художников эрос навсегда слился с красотой материнства, их нравственным идеалом стала Богородица (ср. идею «подражания Богоматери» у м. Марии, тему Богородицы в позднем творчестве М. Волошина, материнство как краеугольный камень мифотворчества и жизнетворчества Е.Гуро). Этот благодатный идеал воспринимался как символ пути, на котором вся полнота человеческого творчества должна принять всю полноту Откровения.

Показательно, что именно м. Мария, с особенной остротой ощущавшая дух своего времени, переосмыслившая роль творчества и культуры, дала миру новый образ русской святости. Ее подвижническая жизнь в эмиграции, вылившаяся в создание объединения «Православное дело», ее героическая смерть в фашистском концлагере Равенсбрюк и последовавшая через много лет канонизация - не только и не столько приговор, сколько оправдание Серебряного века. Став русской монахиней в эмиграции (куда, казалось бы, «маргинальней»?), Е. Кузьмина-Караваева сформулировала общезначимые максимы, призванные способствовать возрождению русской духовности и культуры. И главная из них: любая эмиграция, любое переживание человеком своей отверженности, могут и должны усиливать его потребность в истине и добре. Жизненные обстоятельства, как будто отделяющие человека от современной культуры, на деле способствуют приобщению к первоосновам творческой и религиозной жизни.

Проведенное исследование, таким образом, открывает широкие перспективы для изучения тенденций современного литературного процесса в свете традиции, заложенной М. Волошиным, Е. Гуро, Е. Кузьминой-Караваевой и другими поэтами маргинального сознания. Оно доказывает продуктивность идей, привнесенных в литературу этими авторами, тем самым ставя литературоведение перед необходимостью тщательного изучения альтернативных, потенциальных моделей ее развития. Становится также очевидным, что назрела потребность в обновленном подходе к творчеству и жизненной философии других поэтов маргинального сознания (в первую очередь, И. Анненского, М. Кузмина, А. Добролюбова), перспективном для дальнейшего уточнения самого этого понятия и важном для более глубокой оценки роли этих поэтов в искусстве прошлого столетия. Что же касается литературной истории Серебряного века, то она уже сегодня не может претендовать на полноту без многогранного освещения опыта «одиноких», даже в своем «юродстве» возвещавших современникам о «новом дне духа».

При общем полицентризме современной культуры роль маргиналов оказывается крайне высокой. И хотя маргинальный дискурс можно охарактеризовать как мерцающий, прерывистый и нелогоцентричный (ведь его участники склонны самостоятельно экспериментировать со словом и вообще недоговаривать), он представляет собой пространство речевой свободы, где бесконечно рождаются новые ценностные смыслы. XX век показал, что носители «иного» сознания достойны быть услышанными, а индивидуальный творческий опыт художника всегда ставит его на грань разумного. И если сегодня периферия и центр, рецессивное и доминантное в культуре все чаще меняются местами, значит, происходит дальнейшее углубление современного человека, о котором писал непризнанный классик В. Розанов.

Список научной литературыБунина, Светлана Наумовна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абрамова И.А. М. Волошин в 1920-е годы: поэзия и позиция. Автореферат дис. канд. филол. наук.-М., 1994.-21 с.

2. Аввакум (протопоп). Житие протопопа Аввакума им самим написанное, и другие его сочинения.-Архангельск: Сев.-зап. книжн. изд-во, 1990.-351 с.

3. Аверинцев С.С. Соф1я -Логос. Словник Киев: Дух i Лггера, 1999.-464 с.

4. Агеева Л. «Петербург меня победил.». Документальное повествование о жизни Е.Ю. Кузьминой-Караваевой матери Марии. - СПб.: Издательство «Журнал "Нева"», 2003. - 400 с.

5. Азизян И.А. Диалог искусств Серебряного века. М.: Прогресс -Традиция, 2001.-400 с.

6. Анненский И.Ф. Избранное. М.: Правда, 1987. - 592 с.

7. Анненский И.Ф. Избранные произведения. Л.: Худож. лит., 1988.-734 с.

8. Аржаковская-Клепинина Е. Звезда Давида. Мать Мария и судьба еврейского народа // Христианос. 1999. - № 8. - С. 102 - 112.

9. Арто А. Три лекции, прочитанные в университете Мехико // Арто А. Театр и его двойник. СПб., 2000. - С. 241 - 272.

10. Ю.Арутюнова Н.Д. Истина и судьба // Понятие судьбы в контексте разных культур.-М., 1994.-С. 302-316.

11. Архиепископ Иоанн Сан-Францизский (Шаховской). Мать Мария // Архиепископ Иоанн Сан-Францизский (Шаховской). Собр. соч.: В 2 т. -Н. Новгород: Изд-во Братства во имя св. кн. Ал-дра Невского, 1984. Т.1. -С. 167- 173.

12. Архимандрит Виктор (Мамонтов). Тайна умаления // Христианос. 2002. -№ 11.-С. 69-85.

13. З.Асафьев Б.В. (Игорь Глебов). Музыкальная форма как процесс. Книги первая и вторая. Л.: Музыка, 1971 - 376 с.

14. Атоян А.И. Социомаргиналистика. Луганск: Редакц. - издат. отдел ЛИВД МВД Украины, 1999. - 454 с.

15. Ахматова А.А. Собрание сочинений: В 6 т. М.: Эллис Лак, 1998 - 2001. -6 т.

16. Бальмонт К.Д. Светлый час: Стихотворения и переводы из 50 книг. М.: Республика, 1992.-590 с.

17. П.Баратынский Е.А. Стихотворения. Поэмы. М.: Наука, 1982. - 720 с.

18. Баркова А.А. Вечно не та. М.: Фонд Сергея Дубова, 2002. - 624 с.

19. Басин И. Эсхатология преподобного Серафима Саровского// Христианос. -1996.-№5. с. 89-106.

20. Баткин Л. Неуютность культуры // МетрОполь: Литературный альманах. -М., 1991. С. 590-598.

21. Бахтин М.М. Искусство и ответственность// Бахтин М.М. Работы 1920-х годов. Киев, 1994. - С. 5 - 8.

22. Бахтин М.М. К философии поступка // Бахтин М.М. Работы 1920-х годов. -Киев, 1994.-С. 9-68.

23. Бахтин М.М. Проблема содержания, материала и формы в словесном f художественном творчестве // Бахтин М.М. Литературно-критическиестатьи. М., 1986. - С. 26 - 89.

24. Бахтин М.М. Собрание сочинений. М.: Русские словари, 1997. - Т. 5. Работы 1940-х - начала 60-х годов. - 731 с.

25. Башляр Г. Мгновение поэтическое и мгновение метафизическое // Башляр

26. Белова Д.Н. Образ Богоматери эстетический идеал православия // Вестник МГУ. - Серия 7. Философия. - 2001. - № 5. - С. 64 - 94.

27. Белый А. Между двух революций. М.: Худож. лит., 1990. - 670 с.

28. Белый А. На рубеже двух столетий. М.: Худож. лит., 1989. - 543 с.

29. Белый А. Символизм как миропонимание. -М.: Республика, 1994. 528с.

30. Бердяев Н.А. Очарование отраженных культур. О Вяч. Иванове // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры, искусства: В 2 т. М., 1994. -Т.2.-С. 389-399.

31. Бердяев Н.А. Памяти монахини Марии (Скобцовой) // Вестник РСХД. -Париж Нью-Йорк, 1965.-№78.-С. 21 -23.

32. Бердяев Н.А. Смысл творчества // Бердяев Н. А. Философия творчества, культуры, искусства: В 2 т. -М., 1994. Т. 1. - С. 37-341.

33. Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры, искусства: В 2 т. М.: Искусство, 1994. - 2 т.

34. Блок А.А. Записные книжки. 1901 1920. -М.: Худож. лит., 1965. - 663с.

35. Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. М. - JL: Гос. изд-во худож. литературы, 1960 - 1963. - 8 т.

36. Бобринская Е. Русский авангард: истоки и метаморфозы. М.: Пятая страна, 2003.-302 с.

37. Богат Е. Мать Мария: Мифы, версии, достоверности // Юность. 1986. -№4.-С. 86- 92.

38. Богомолов Н.А. К изучению поэзии второй половины 1910-х годов // Богомолов Н.А. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. - С. 191-201.

39. Богомолов Н.А. Категория «подземный классик» в русской культуре XX века // Богомолов Н.А. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. - С. 213 - 224.

40. Богомолов Н.А. «Кипарисовый ларец» и его автор // Богомолов Н.А. Русская литература первой трети XX века. Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. - С. 33 - 51.

41. Бреева Т.Н. Литературно-критическая деятельность М. Волошина. Автореферат дис. канд. филол. наук. Казань, 1996. - 20 с.

42. Бройтман С.Н. Русская лирика XIX начала XX века в свете исторической поэтики. (Субъектно-образная структура). - М.: РГГУ, 1997.-307 с.

43. Брюсов В.Я. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Худож. лит., 1973 - 1975. -7 т.

44. Бубер М. Я и Ты. М.: Высшая школа, 1993. - 175 с.

45. Булгаков С.Н. Автобиографические заметки. Париж: Ymca-Press, 1946. - 165 с.

46. Булгаков С.Н. Купина неопалимая. Опыт догматического истолкованиянекоторых черт в православном почитании Богоматери. Париж: Ymca-Press, 1927.-289 с.

47. Булгаков С.Н. Об особом религиозном призвании нашего времени. -Прага, 1923. Оттиск журнала «Духовный мир студенчества» (№ 3).- 7 с.

48. Булгаков С.Н. Православие: Очерки учения православной церкви. М.: Терра, 1991.-416 с.

49. Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М.: Республика, 1994.-415 с.

50. Бунина С.Н. Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века (М. Волошин, Е. Гуро, Е. Кузьмина-Караваева). М.: Изд-во1. РУДН, 2005. 439 с.

51. Бурлюк Д.Д. Фрагменты из воспоминаний футуриста. Письма. Стихотворения. СПб.: Пушкинский фонд, 1994. - 382 с.

52. Бурлюк Д.Д., Бурлюк Н.Д Стихотворения. СПБ.: Академический проект, 2002. - 584 с.

53. Вайскопф М. Во весь логос. Религия Маяковского. М.-Иерусалим: Г Саламандра, 1997. - 175 с.

54. Вейль С. Укоренение. Письмо клирику. К.: Дух i лггера, 2000. - 350 с.

55. Виролайнен М.Н. Речь и молчание: Сюжеты и мифы русской словесности. СПб.: Амфора, 2003. - 503 с.

56. Волошин М.А. Демоны глухонемые: Стихотворения. Харьков: Камена, 1919.-58 с.

57. Волошин М.А. Записные книжки. М.: Вагриус, 2000. - 173 с.

58. Волошин М.А. Иверни. -М.: Творчество, 1918. 136 с.

59. Волошин М.А. Из литературного наследия. СПб.: Наука, 1991. - Вып. 1 -332 с.

60. Волошин М.А. Из литературного наследия. СПб.: Наука, 1999. - Вып. 2. -287 с.

61. Волошин М.А. Из литературного наследия. СПб: Дмитрий Буланин, 2003- Вып 3.-483 с.

62. Волошин М.А. История моей души. М.:. Аграф, 1999. - 480 с.

63. Волошин М.А. Коктебельские берега: Стихи, рисунки, акварели, статьи. -Симферополь: Таврия, 1990. 248 с.

64. Волошин М.А. Лики творчества. Л.: Наука, 1989. - 848 с.

65. Волошин М.А. Письма к А. В. Гольштейн // Звезда. 1998. -№ 4. - С. 143 -178.

66. Волошин М.А. Предисловие к "Протопопу Аввакуму"/ Подг. текста В. Купченко // Север. 1990. -№ 2. - С. 154 - 157.

67. Волошин М.А. Путник по вселенным. -М.: Сов. Россия, 1990. 384 с.

68. Волошин М.А. Собрание сочинений. М.: Эллис Лак 2000, 2003 - 2004. -Т. 1,2.

69. Волошин М.А. Стихотворения. М.: Книга, 1989. - 543 с.

70. Волошин М.А. Стихотворения и поэмы: В 2 т.-Paris: Ymca-Press, 19842 т.

71. Волошина М.В. (М.В. Сабашникова). Зеленая Змея. История одной жизни.-М.: Энигма, 1993.-413 с.

72. Волошина М.С. О Максе, о Коктебеле, о себе: Воспоминания. Письма. -Феодосия М.: Издательский дом Коктебель, 2003. - 368 с.

73. Волошинские чтения: Сб. науч. тр. М.: Гос. ордена Ленина библиотека СССР им. Ленина, Феодосийская картинная галерея им. Айвазовского, Дом-музей М. Волошина, 1981. - 135 с.

74. Восхождение: О жизни и творчестве Е.Ю. Кузьминой-Караваевой. -Тверь: Тверское областное книжно-журнальное издательство, 1995. -95с.

75. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. Проблема Закона и Благодати // Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса. М., 1994. -С. 13-152.

76. Гаккель С. Мать Мария. М.: Всецерковное Православное Молодежное Движение, 1993.- 172 с.

77. Гаккель С. На страже свободы (мать Мария и Николай Бердяев) // Христианос. 2000. - № 9. - С. 65 - 81.

78. Гейне Г. Собрание сочинений: В 6 т. М. Худож. лит., 1980 - 1983. - 6 т.

79. Герцык А. Стихи и проза. В 2 т. М.: Возвращение, 1993. - 2 т.

80. Герцык Е. Воспоминания (Н. Бердяев, Л. Шестов, С. Булгаков, В. Иванов, М. Волошин, А. Герцык). Paris: Ymca-Press, 1973. - 193 с.

81. Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности. Л.: Сов. писатель, 1987.-400 с.

82. Гинзбург Л.Я. О лирике. М.: Интрада, 1997. - 407 с.

83. Гиршман М.М. М. Бахтин и М. Бубер о художественном произведении // Гиршман М.М. Избранные статьи. Донецк, 1996. - С. 155 - 159.

84. Голубиная книга: Русские народные духовные стихи XI XIX вв. - М.: Московский рабочий, 1991.-351 с.

85. Горенко А. Праздник неспелого хлеба. М.: Новое литературное обозрение, 2003. - 108 с.

86. Грякалова Н.Ю. От символизма к авангарду. Опыт символизма и русская литература 1910 1920-х годов (Поэтика. Жизнетворчество. Историософия): Автореферат дис.д-ра филол. наук. - СПб., 1998. - 36 с.

87. Гуро Е.Г. Записные книжки (1908 1913). - СПб.: Фонд русской поэзии, 1997.-106 с.

88. Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. СПб.: Журавль, 1914. - 126 с.

89. Гуро Е. Г. Небесные верблюжата. СПб: ЛИМБУ С ПРЕСС, 2001. - 243 с.

90. Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. Избранное. Ростов н/ Д: Изд-во Ростовск. ун-та, 1993.-285 с.

91. Гуро Е.Г. Осенний сон. Пьеса в четырех картинах. СПб.: Сириус, 1912. -57 с.

92. Гуро Е.Г. Шарманка. СПб.: Сириус, 1909. - 218 с.

93. Гурьянова Н. От импрессионизма к абстракции: живопись и графика Е. Гуро// Искусство. 1992. - № 1. - С. 53 - 59.

94. Давыдов З.Д. Шварцбанд С.М. «. И голос мой набат» (О книге М. А. Волошина «Демоны глухонемые»). - Pisa: ECIG, 1997. - 136 с.

95. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М.: Русский язык, 1991. - 4 т.

96. Данилова Е.Н., Ядов В.А. Нестабильная социальная идентичность как норма современных обществ // Социологические исследования. 2004. -№ 10.-С. 27-30.

97. Делез Ж. Бергсонизм // Делез Ж. Критическая философия Канта: учение о | способностях. Бергсонизм. Спиноза. М., 2000. - С. 93 - 192.

98. Делез Ж. Критика и клиника. СПб.: Machina, 2002. - 239 с.

99. Делез Ж. Ницше. СПб: Аксиома, Кольна, 1997. - 186 с.

100. Делез Ж., Гваттари Ф Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип, j Сокращенный перевод-реферат М.К. Рыклина. М.: АН СССР, Институтнаучной информации по общим наукам, 1990. 107 с.

101. Деррида Ж. Когито и история безумия // Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000. - С. 54 - 104.

102. Джери Д., Джери Дж. Большой толковый социологический словарь: В 2 т. М.: Вече, ACT, 1999. - 2 т.

103. Дзуцева Н.В. Время заветов: Проблемы поэтики и эстетикипостсимволизма. Иваново: Ивановский гос. университет, 1999. - 130 с.

104. Дмитриева Е. Автобиография // Черубина де Габриак. Автобиография. Избранные статьи. М., 1989. - С. 23 - 30.

105. Добролюбовъ А. Изъ книги невидимой. М.: Скоршонъ, 1905. -208 с.

106. Дравич А. Хлебников mundi constructor // Мир Велимира Хлебникова: Статьи. Исследования (1911 - 1998). - М., 2000. - С. 490 -502.

107. Елизавета Кузьмина-Караваева и Александр Блок. — СПб: Российская национальная библиотека, 2000. 224 с.

108. Ерасов Б.С. Социальная культурология. М.: Аспект Пресс, 1996. -591 с.

109. Жолковский А.К. Блуждающие сны. Из истории русского модернизма: Сборник статей. М.: Сов. писатель, 1992. - 432 с.

110. Зайонц Л.О. Русский провинциальный «миф» (к проблеме культурной типологии) // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004. - С. 427 - 456.

111. Захарова Ю.А. Глубинная экология и экологическая интуиция в русской поэзии XIX XX веков // Экологические интуиции в русской культуре: Сб. обзоров/ Отв. редактор В. Ермолаева. - М., 1992 - С. 55-73.

112. Зеньковский В. Наша эпоха. Париж: Изд-е Религиозно-Педагогического Кабинета при Православном Богословском Институте в Париже, 1959.-47 с.

113. Иванов В.В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. -Т. 1. М.: Языки русской культуры, 1999. - 912 с.

114. Иванов В.И. Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. -М.: Мусагет, 1916.-352 с.

115. Иванов В.И. По звездам. Опыты философские, эстетические и критические: Статьи и афоризмы. СПб.: Оры, 1909. - 438 с.

116. Иванов В.И. Marginalia. Вольфинг, «Модернизм и музыка». -Зенкевич, «Дикая порфира». Гуро, «Осенний сон» // Труды и дни. -1912.-№4-5.-С. 38-45.

117. Иванов В.И. Родное и вселенское М.: Республика, 1994. - 428 с.

118. Иванов В.И. Собрание сочинений: В 4 т.- Брюссель, 1971 1987. -4 т.

119. Иванов В.И. Чурлянис и проблема синтеза искусств// Иванов В.И. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1971 - 1987.-Т.З.-С. 147- 170.

120. Идея «Общего дела» Запись по памяти некоторых мыслей доклада проф. протоиерея о. С. Булгакова // Вестник РСХД. - 1934. - № 10. - С. 9 -18.

121. Из переписки М. Кузмина с В.И. Ивановым (Публикация Н.А. Богомолова) // Филол. науки. 2002. - № 3. - С. 89 - 104.

122. Ильин И.П. Маргинальность // Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции,школы, термины. Энцикл. справочник. М., 1996. - С. 225 - 229.

123. Иныпакова Е. Ю. «До конца я тоже избегаю быть женщиной.». Неизвестные материалы о творчестве Елены Гуро // Амазонки авангарда. -М., 2001. С. 98-104.

124. История русской литературы: XX век: Серебряный век / Под ред.

125. Каменский В.В. Сочинения. Репринтное воспроизведение изданий 1914, 1916, 1918 гг. с приложением.-М.: Книга, 1990.-591 с.

126. Каменский В.В. Степан Разин. Пушкин и Дантес. Кафе поэтов. -М.: Правда, 1991.-640 с.

127. Карсавин Л.П. О началах. Берлин: Обелиск, 1925. - 191 с.

128. Каухчишвили Н. Динамика пространства и провинции в художественной литературе (предварительные соображения) // Геопанорама русской культуры: Провинция и ее локальные тексты. М., 2004.-С. 519-532.

129. Каухчишвили Н. Русская «география душевная» и эмиграция (мать Мария Скобцова) // Культура русской диаспоры: Саморефлексия и самоидентификация. Материалы международного семинара. Тарту, 1997.-427 с.

130. Киреева И.Г. Проблема творческой личности в литературно-критическом наследии М. Волошина. Автореферат дис. канд. филол. наук. - Днепропетровск, 1992. - 16 с.

131. Клинг О. Серебряный век через сто лет («Диффузное состояние» в русской литературе начала XX века) // Вопр. лит-ры. - 2000. - № 6. - С. 83-112.

132. Колобаева Л.А. Концепция личности в русской литературе рубежа

133. XIX XX веков. - М.: Изд-во МГУ, 1990. - 336 с.

134. Корецкая И. В. Литература в кругу искусств (полилог в начале XX века). М.: ИВИ РАН, 2001. - 296 с.

135. Корецкая И.В. Над страницами русской поэзии и прозы начала XXвека. -М.: Радикс, 1995. 380 с.

136. Кормилов С.И. Маргинальные системы русского стихосложения. -М.: МГУ, 1995.- 157 с.

137. Красицкий С.Р. О Крученых // Крученых А.Е. Стихотворения, поэмы, романы, опера. СПб., 2001. - С. 5 - 40.г 142. Красицкий С.Р. Поэты Бурлюки // Бурлюк Д.Д., Бурлюк Н.Д.

138. Стихотворения. СПб, 2002. - С. 23 - 26.

139. Крогман А. Симона Вейль, свидетельствующая о себе. Челябинск: Аркаим, 2002.-319 с.

140. Крученых А.Е. Стихотворения, поэмы, романы, опера. СПб.: Академический проект, 2001. - 480 с.

141. Кузмин М.А. Дневник 1905 1907 / Предисл., подг. текста и комментарии Н.А. Богомолова и С.В. Шумихина. - СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха. - 608 с.

142. Кузьмина-Караваева Е.Ю. (Мать Мария). Жатва духа: Религиозно-философские сочинения. СПб.: Искусство, 2004. - 566 с.

143. Кузьмина-Караваева Е.Ю. Равнина русская: Стихотворения и поэмы. Пьесы-мистерии. Художественная и автобиографическая проза.t

144. Письма. СПб.: Искусство, 2001. - 761 с.

145. Кузьмина-Караваева Е.Ю. Руфь. Пг.: Типография Акционерного Общества Типографского Дела в Петрограде, 1916. - 111 с.

146. Кузьмина-Караваева Е.Ю. Скифские черепки. Спб.: Цех поэтов, 1912.-45 с.

147. Кузьмина-Караваева Е.Ю. (мать Мария). Библиографический I указатель произведений и критической литературы. СПб.: Сударыня,2002.-160 с.

148. Культурология. XX век. Энциклопедия: В 2 т. СПб.: Университетская книга; ООО «Алетейя», 1998. - 2 т.i 152. Купченко В.П. Жизнь Максимилиана Волошина. Документальноеповествование. СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2000. - 400 с.

149. Купченко В.П. Труды и дни Максимилиана Волошина. Летопись жизни и творчества. 1877 1916. - СПб.: Алетейя, 2002. - 512 с.

150. Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М.: Гнозис, 1995.- 192 с.

151. Лакан Ж. Я в теории Фрейда и технике психоанализа. М.: Гнозис; Логос, 1999.-520 с.

152. Левин Ю.И. Зеркало как потенциальный семиотический объект// Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. 1998. - Вып. 831. Труды по знаковым системам. 22: Зеркало: Семиотика зеркальности. — С. 6 - 24.

153. Лекманов О.А. Книга стихов как «большая форма» в русской поэтической культуре начала XX века. О.Э. Мандельштам «Камень» (1913).-Автореферат дис.канд. филол. наук.-М., 1995.- 16с.

154. Лепахин В. Икона в русской поэзии XX века. Сегед: Jatepress, 1999.-244 с.

155. Лившиц Б. Полутороглазый стрелец: Стихотворения, переводы, воспоминания. Л.: Сов. писатель, 1989. - 720 с.

156. Лосев А.Ф. Философия имени // Лосев А.Ф. Бытие имя - космос. -М„ 1993.-С. 613-801.

157. Лосский И.О. Условия абсолютного добра: Основы этики. Характер F русского народа. М.: Политиздат, 1991. - 368 с.

158. Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров // Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2001. - С. 150 - 391.

159. Лотман Ю.М. Культура и взрыв // Лотман Ю.М. Семиосфера. -i СПб., 2001.-С. 12-149.

160. Лотман Ю.М. Литературная биография в историко-литературном контексте (к типологическому соотношению текста и личности автора) // Лотман Ю.М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. - Т. 1. - С. 365 - 376.

161. Лотман Ю.М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. 1965.

162. Вып. 181. Труды по знаковым системам. И.-С. 210-216.

163. Лотман Ю.М. О роли случайных факторов в литературной эволюции // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та. 1989. - Вып. 855. Тексткультура семиотика нарратива. Труды по знаковым системам. XXIII. -С. 39-48.

164. Лотман Ю.М. Об искусстве: Структура худож. текста. Семиотика кино и проблемы киноэстетики. Статьи, заметки, выступления. СПб.: Искусство, 1998.-702 с.

165. М.А. Волошин поэт и мыслитель. Материалы X международной научной конференции. - Симферополь: Крымский архив, 2001. - 238 с.

166. Малевич К.С. В. Хлебников // Мир Велимира Хлебникова: Статьи. Исследования (1911 1998). - М., 2000. - С. 182 - 185.f 174. Малларме С. Сочинения в стихах и прозе: Сборник. М.: Радуга,1995.-568 с.

167. Манухина Т. Мать Мария. К 10-летию со дня кончины // Новый журнал. Нью-Йорк, 1955. -№ XLI. - С. 137 - 157.

168. Маргиналы (уральский андеграунд: живые лица погибшей I литературы/ Автор-составитель А.А. Сидякина. Челябинск: Фонд1. Галерея, 2004.-315 с.

169. Марков В.Ф. История русского футуризма. СПб.: Алетейя, 2000. -414 с.

170. Марсель Г. К трагической мудрости и за ее пределы // Проблема человека в западной философии. М., 1988. - С. 404 - 419.

171. Масленников Д.Б. Словарь окказиональной лексики футуризма. -Уфа: Изд-во БГПУ, 2000. 140 с.

172. Материалы Волошинских чтений 1989 года (тезисы докладов, статьи, сообщения). Коктебель: Дом Поэта, 1995. - 89 с.

173. Материалы Волошинских чтений 1991 года (тезисы докладов, статьи, сообщения). Коктебель: Дом Поэта, 1997. - 117 с.

174. Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки: В 2 т. -Paris: YMKA-PRESS, 1992. 2 т.

175. Мать Мария (Скобцова). Красота спасающая: живопись, графика, вышивка. СПб.: Искусство, 2004. - 204 с.

176. Мать Мария (Скобцова). 1891 1945 / Мёге Marie. Et son Art. -СПб.: Глобус, 2002. - 30 с.

177. Мать Мария. Стихи. Берлин: Петрополис, 1929.

178. Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. Париж, 1947. - 165 с.

179. Матюшин М. Русские кубофутуристы / Предисловие, редакция и комментарии Н. Харджиева // Харджиев Н.И. статьи об авангарде: В 2 т. -М., 1997.- Т. 1.-С. 149-171.

180. Маяковский В.В. Сочинения: В 2 т. М.: Правда, 1987. - 2 т.

181. Менделевич Э.С. Пойми простой урок моей земли. Орел.: Труд, 2001.-160 с.

182. Мешков Ю. Смотревшая «в глаза судьбы» // Молодая гвардия. -1992.-№ 1-2.-С. 264-270.

183. Минералов Ю.И. Теория художественной словесности (поэтика и индивидуальность). М.: Владос, 1999. - 360 с.

184. Минц З.Г., Обатнин Г.В. Символика зеркала в ранней поэзии Вяч. Иванова // Уч. зап. Тартуского гос. ун-та 1988. - Вып. 831. Труды по знаковым системам. XXII. Зеркало: Семиотика зеркальности. - С. 59 - 65.

185. Мирзаев А. «Живите по законам духа.» // Гуро Е.Г. Небесные верблюжата. СПб., 2001. - С. 7 - 17.

186. Митрополит Сурожский Антоний. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Проповеди. Клин: Фонд «Христианская жизнь», 2002. - 415 с.

187. Митрополит Сурожский Антоний. Может ли еще молиться современный человек // Школа молитвы. Клин, 2001. - С. 376 - 397.

188. Митрополит Сурожский Антоний. Слово о матери Марии // Гаккель С. Мать Мария. М., 1993. - С. 16 - 17.

189. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т./ Гл. ред. С.А. Токарев. -г М.: Сов. энциклопедия, 1991 1992. - 2 т.

190. Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М.: Новое лит. обозрение, 1999. - 208 с.г 202. Монтерлан А. Дневники. 1930 1944. - СПб.: Владимир Даль, 2002.- 525 с.

191. Морамарко М. Масонство в прошлом и настоящем. М.: Прогресс, 1989.-304 с.

192. Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. - 2 т.

193. Обатнин Г. Иванов-мистик (Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова (1907 1919).- М.: Новое лит. обозрение, 2000.-240 с.

194. Ортега-и-Гассет X. Новые симптомы // Проблема человека в западной философии. М., 1988. - С. 202 - 206.

195. Пайман А. История русского символизма. М.: Республика, 1998. -415 с.

196. Пастернак Б.Л. Собрание сочинений: В 5 т. М.: Худож. лит., 1989 - 1992.-5 т.

197. Пинаев С.М. Близкий всем, всему чужой. Максимилиан Волошин в историко-культурном контексте серебряного века. М.: Изд-во РУДН, 1996.-237 с.

198. Пинаев С.М. М. Волошин, или Себя забывший бог. М.: Молодая гвардия, 2005. - 661 с.

199. Поляков М.Я. Василий Каменский и русский футуризм // Каменский В.В. Сочинения. Репринтное воспроизведение изданий 1914, 1916,1918 гг. с приложением.-М., 1990.- С. 572-591.

200. Поспелов Г.Г. «Бубновый валет»: Примитив и городской фольклорв московской живописи 1910-х годов. -М.: Сов. художник, 1990. 272 с.

201. Постсимволизм как явление культуры. Материалы международной научной конференции. Москва, 5-7 марта 2003 г./ Отв. редактор И. А.

202. Есаулов. М.: РГГУ, 2003. - Вып. 4. - 96 с.

203. Православие в жизни: Сб. статей / Под ред. С. Верховского. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.-413 с.

204. Православие и культура: Сборник религиозно-философских статей / Под ред. проф. В.В. Зеньковского. Берлин: Русская книга, 1923. - 235 с.

205. Пригожин И.Р., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог f человека с природой. М.: Едиториал УРСС, 2003. - 312 с.

206. Прокофьев С.О. Рудольф Штайнер и краеугольные мистерии нашего времени. Ереван: Ной, 1992. - 538 с.

207. Прот. А. Мень. Исагогика. Ветхий завет. М.: Фонд им. А. Меня -Общедоступный правосл. ун-т, 2000. - 631 с.

208. Пумпянский JI.B. Классическая традиция: Собрание трудов по истории русской литературы. М.: Языки русской культуры, 2000.-864 с.

209. Путь моей жизни: Воспоминания митр. Евлогия, изложенные по его рассказам Т. Манухиной. Париж: Ymca-Press, 1947. - 678 с.

210. Пятигорский A.M. Мифологические размышления // Пятигорский A.M. Непрекращаемый разговор. СПб., 2004. - С. 103 - 349.

211. Пятигорский A.M. Пастернак и доктор Живаго. Субъективное изложение философии доктора Живаго // Пятигорский А.А. Непрекращаемый разговор. СПб., 2004. - С. 381 - 403.

212. Пятигорский A.M. Реакция философии на тоталитаризм (Неметодологические заметки о возможности анархической философии) // Пятигорский A.M. Избранные труды. М., 1996. - С. 147 - 158.

213. Райе Э. М. Волошин и его время // Волошин М.А. Стихотворения и поэмы: В 2 т.-Paris, 1984.-Т.1.-С. 38-47.

214. Рильке Р.-М. Новые стихотворения. М.: Наука, 1977. - 543 с.

215. Розанов В.В. Литературные изгнанники: Воспоминания. Письма. -М.: Аграф, 2000.-368 с.

216. Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. М.: Дружба народов, 1990. - 304 с.

217. Розанов В.В. Уединенное. М.: Политиздат, 1990. - 543 с.

218. Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. М.: ОГИ, 2000. -152 с.

219. Российская культурологическая энциклопедия / Под общ. ред. Г.В. Осипова. М.: Изд. Группа НОРМА-ИНФРА, 1998. - 672 с.

220. Руднев В.П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. II. М.: Аграф, 2000. - 432 с.

221. Руднев В.П. Словарь культуры XX века. М.: Аграф, 1999. - 381 с.

222. Русская литература рубежа веков (1890-е начало 1920-х годов): В 2 т. - М: ИМЛИ РАН, Наследие. - 2000 - 2001. - 2 т.

223. Русский авангард в кругу европейской культуры: Международная концеренция. Тезисы и материалы. М.: РАН, Междунар. фонд «Культурная инициатива», Госуд. Третьяковская галерея, 1993. - 198 с.

224. Русский кубофутуризм: Сб. статей. СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. -240 с.

225. Русский футуризм: Теория. Практика. Критика. Воспоминания / Сост. В.Н. Терехина, А.П. Зименков. М.: Наследие, 1999. - 480 с.

226. Рыжий Б. Стихи. СПб.: Пушкинский фонд, 2003. - 376 с.

227. Садок судей I. СПб.: Журавль, 1910.

228. Садок судей II. СПб.: Журавль, 1913.

229. Сарычев В.А. Александр Блок: Творчество жизни. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2004. - 365 с.

230. Сарычев В.А. Кубофутуризм и кубофутуристы: Эстетика. Творчество. Эволюция. Липецк: Липецкое изд-во, 2000. - 256 с.

231. Св. Тереза имени младенца Иисуса. Повесть об одной душе.

232. Брюссель: Жизнь с Богом, 1992. 284 с.

233. Силард Л. Русская литература конца XIX начала XX века (1890 -1917). - Т. 1. - Budapest: Jankonyvkiado, 1983. - 718 с.

234. Синявский А. Иван-дурак: Очерк русской народной веры. М.: Аграф, 2001.-464 с.1249. Скобцова Е.Ю. (Мать Мария). Жатва духа. Томск: Водолей, 1994.-72 с.

235. Скобцова Е.Ю. Достоевский и современность. Париж: Ymca-Press, 1929.-74 с.

236. Скобцова Е. Ю. Миросозерцание В. Соловьева. Париж: Ymca-Press, 1929.-49 с.

237. Скобцова Е.Ю. Хомяков. Париж: Ymca-Press, 1929. - 61 с.

238. Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. и предисл. А. Монастырского. М.: Ad Marginem, 1999. - 222 с.

239. Смирнов И.С. "Все видеть, все понять." (Запад и Восток М. Волошина) // Восток-Запад. Исследования. Переводы. Публикации. М.: Наука, 1985. -С. 170- 188.

240. Смирнов И.П. Порождение интертекста: Элементы интертекстуального анализа с примерами из творчества Б. Пастернака. -СПб.: Издательский отдел языкового центра СПб ГУ, 1995. 190 с.

241. Смирнов И.П. Художественный смысл и эволюция поэтических систем. М.: Наука, 1977. - 202 с.

242. Сойни Е.Г. Русско-финские литературные связи начала XX века. -Петрозаводск: Карельский научный центр РАН, 1998. 135 с.

243. Соловьев B.C. Духовные основы жизни. Брюссель: Жизнь с Богом, 1982.-143 с.

244. Соловьев B.C. Стихотворения. Эстетика. Литературная критика. -М.: Книга, 1990.-574 с.

245. Соловьев B.C. Судьба Пушкина // Соловьев B.C. Философия искусства и литературная критика. М.: Искусство, 1991. - С. 271 - 279.

246. Старобинский Ж. Портрет художника в образе паяца // Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры. М., 2002.-С. 501 -578.

247. Степун Ф.А. Бывшее и несбывшееся. СПб: Алетейя, Прогресс-Литера, 1994. -651 с.

248. Стриндберг А. Слово безумца в свою защиту; Одинокий: Роман, пьесы. М. Худож. лит., 1997. - 558 с.

249. Струве Г.П. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press; М.: Русский путь, 1996. - 448 с.

250. Таганов JT.H. Творчество Анны Барковой и потаенная поэзия XX века // «Серебряный век». Потаенная литература. Межвузовский сб. науч. тр. - Иваново, 1997. - С. 174 - 185.

251. Терц А. (Синявский А.Д.). Собрание сочинений: В 2 т. — М.: Старт, 1992.-2 т.

252. Толстой А.Н. Хождение по мукам // Тоетой А.Н. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1959. - Т. 5, 6.

253. Топоров В.Н. Аптекарский остров как городское урочище (общий взгляд) // Ноосфера и художественное творчество М., 1991 .-С. 200- 279.

254. Топоров В.Н. Миф о воплощении юноши-сына, его смерти и воскресении в творчестве Е. Гуро // Серебряный век в России: Избранные страницы. М., 1993. - С. 221 - 260.

255. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Прогресс - Культура, 1995. — 624 с.

256. Топоров В.Н. Судьба и случай // Понятие судьбы в контексте * разных культур. М., 1994. - С. 38 - 75.

257. Топоров В.Н. Эней человек судьбы. К «средиземноморской» персонологии. - М.: Радикс, 1993. - 194 с.

258. Тынянов Ю.Н. Литературная эволюция: Избранные труды. М.: ► Аграф, 2002.-496 с.

259. Тюпа В.И. Аналитика художественного (введение в литературоведческий анализ). -М.:. Лабиринт, РГГУ, 2001. 192 с.

260. Усенко Л.В. Е.Г. Гуро: на пути к «душевному импрессионизму» // Импрессионизм в русской прозе начала XX века. Ростов, 1988. — С. 43 -126.1. 276. Усенко Л.В. Русский импрессионизм и Е. Гуро // Гуро Е.Г.

261. Небесные верблюжата. Избранное. Ростов н/ Д, 1993. - С. 5 - -48.

262. Успенский Б.А. Анти-поведение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избранные труды: В 3 т. М., 1996. - Т.1. Семиотика истории. Семиотика культуры. - С. 460 - 476.

263. Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М.: Агар, 2000. - 280 с.

264. Федоров Н.Ф. Философия общего дела: В 2 т. М.: ACT, 2002 - 2 т.

265. Федотов Г.П. Письма о русской культуре // Русская идея. М., 1992.-379-419.

266. Федотов Г.П. Полное собрание статей: В 4 т. Париж: Ymca-Press, 1973. - Т.2. Россия Европа и мы (статьи 1931 - 1932 гг.). - 320 с.

267. Федотов Г.П. Полное собрание статей: В 4 т. Париж: Ymca-Press, ' 1982. -Т.З. Тяжба о России (1933 - 1936 г.). - 336 с.

268. Федотов Г.П. Святые Древней Руси.- М.: Московский рабочий, 1990.-269 с.

269. Федотов Г.П. Стихи духовные. Париж: Ymca-Press, 1935. - 151 с.

270. Флоренский П.А. У водоразделов мысли. М.: Правда. 1990. -447с.f 286. Фокин C.JI. Ангел или демон? Анри де Монтерлан: раннеетворчество и «Дневники. 1930 1944» // Монтерлан А. Дневники. 1930 -1944. - СПб., 2002. - С. 477 - 500.

271. Франк СЛ. Реальность и человек. М.: Республика, 1997. - 479 с. f. 288. Фрейд 3. Неудовлетворенность культурой // Фрейд 3. По ту сторонупринципа наслаждения. Я и Оно. Неудовлетворенность культурой. -СПб., 1995.-С. 136-243.

272. Фрейд 3. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. -400 с.

273. Фрейд 3. «Я» и «ОНО». Труды разных лет: В 2 т. Тбилиси: i Мерани, 1991. -2 т.

274. Фрейденберг О.М. Въезд в Иерусалим на осле (Из евангельской мифологии) // Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978.- С. 491 -531.

275. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997. -447 с.

276. Фромм Э. Ситуация человека ключ к гуманистическому психоанализу // Проблема человека в западной философии. - М., 1988. -С. 443-482.

277. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности: работы разных лет. М.: Касталь, 1996. - 448 с.

278. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб.: Рудомино, 1 1996.-574 с.

279. Фуко М. Ненормальные: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974 1975 учебном году. - СПб.: Наука, 2004. - 432 с.

280. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: А-cad, 1994.-406 с.

281. Футуристы. Первый журнал русских футуристов. М., 1914. - № 1 t -2.-157 с.

282. Ханзен-Леве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. СПб.: Академический проект, 1999. - 512 с.

283. Ханзен-Леве А. Русское сектантство и его отражение в литературе ► русского модернизма // Русская литература и религия: Сб. науч. тр.

284. Новосибирск: Наука, 1997. С. 153 - 226.

285. Харджиев Н.И. Статьи об авангарде: В 2 т. М.: RA, 1997. - 2 т.

286. Хармс Д. Дневниковые записи // Глагол. 1991. - № 4 - С. 65 - 141.

287. Хейзинга Й. Осень Средневековья: Исследование форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах.

288. М.: Айрис-пресс, 2002. 544 с.

289. Хлебников В. Творения. М.: Сов. писатель, 1987. - 736 с.

290. Хлебников В., Крученых А., Гуро Е. Трое. СПб.: Журавль, 1913.

291. Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений: В 4 т. М.: Согласие, 19964 т.

292. Цветаева А.И. Воспоминания. М.: Изограф, 1995. - 861 с.

293. Цветаева М.И. Вечерний альбом. Репринтное воспроизведение издания 1910 года. -М.: Книга, 1988.-231 с.

294. Цветаева М.И. Неизданное. Сводные тетради. М.: Эллис Лак, 1997.-640 с.

295. Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. М.: Эллис Лак, 1994 -1995.-7 т.

296. Цивьян Т.В. Семиотические путешествия. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001.-247 с.I

297. Цимборска-Лебода М. Герменевтика любви. Эротическое сознание и эротический мимесис в творчестве Елены Гуро // Slavia orientalis. -1999. -№ 2. Т. XLVIII. - С. 179 - 196.

298. Цимборска-Лебода М. О поэтике Елены Гуро. «Бедный рыцарь» // Slavia orientalis. 1993. - № 1. - Т. XLII. - С. 43 - 57.

299. Черубина де Габриак. Исповедь. М.: Аграф, 1998. - 384 с.г 315. Шапошников А.К. Коктебель. Исторические названияокрестностей. Симферополь: Амена, 1997. - 60 с. 316. Шибутани Т. Социальная психология. - Ростов н/ Д: Феникс, 1999. - 544с.

300. Шкловский В.Б. Розанов // Шкловский В.Б. Гамбургский счет:

301. Статьи воспоминания - эссе (1914 - 1933). - М., 1990. - С. 120 - 138.

302. Шкловский В.Б. Избранное: В 2 т.- М.: Худож. лит., 1983. Т.2. Тетива. О несходстве сходного; энергия заблуждения. Книга о сюжете. -640 с.

303. Шмаина-Великанова А. Мать Мария (Скобцова), Дитрих к Бонхеффер и Симона Вейль: апостольство в безрелигиозном мире //

304. Христианос. 2000. - № 9. - С. 108 - 119.

305. Шмаков Г. Михаил Кузмин и Рихард Вагнер // Studies in the Life and Works of M. Kuzmin/ Edited by John E. Malmstad (Wiener slawistischer almanach. Sonderband 24). - Wien, 1989. - C. 31 - 45.

306. Штайнер P. Христианство как мистический факт и мистерии древности. Ереван: Ной, 1991. - 154 с.

307. Штейнер Р. Очерк тайноведения. М.: Эго, 1991. - 272 с.

308. Шустов А.Н. Жизнь и творчество Е.Ю. Кузьминой-Караваевой // Русская литература 1984. - № 4. - С. 160 - 170.

309. Эджертон В. Актуальность романа В.В. Вересаева «В тупике» // Русская литература XX века. Исследования американских ученых. -СПб., 1993.-С. 214-233.I

310. Эйхенбаум Б.М. Литературный быт // Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. М., 1972. - С. 428 - 436.

311. Эйхенбаум Б.М. О прозе М. Кузмина // Эйхенбаум Б.М. О литературе. Работы разных лет. М., 1987. - С. 348 -351.

312. Эко У. Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике. СПб.: Академический проект, 2004. - 384 с.f 328. Эпштейн М.Н. Вера и образ. Религиозное бессознательное врусской культуре XX века. Tenafly: Эрмитаж, 1994. - 270 с.

313. Эпштейн М.Н. Все эссе: В 2 т. Екатеринбург: У-Фактория, 2005. -2 т.f 330. Эпштейн М.Н. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX

314. XX вв.-М.: Сов. писатель, 1988.-416 с.

315. ЭрнВ.Ф. Борьба за Логос//ЭрнВ.Ф. Сочинения.-М., 1991.-С. 11 -294.

316. Эткинд A.M. Содом и Психея: Очерки интеллектуальной истории Серебряного века. М.: ИЦ-Гарант, 1996. - 413 с.ц 333. Эткинд A.M. Хлыст (Секты, литература и революция). М.: Новоелитературное обозрение, 1998. 688 с.

317. Эткинд A.M. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб.: Медуза, 1993. - 463 с.

318. Эткинд Е.Г. «Внутренний человек» и внешняя речь. Очерки психопоэтики русской литературы XVIII XIX вв. - М.: Школа «Языки русской культуры», 1999.-448 с.

319. Юнг К.Г. Об архетипах коллективного бессознательного// Юнг К.Г. Архетип и символ.-М., 1991.-С. 95 128.

320. Юнг К.Г. Психология и религия // Юнг К.Г. Архетип и символ. -М., 1991.-С. 129-203.

321. Языкова И. Мать Мария (Скобцова) о религиозном смысле культуры и творчества // Христианос. 2002. - № 11. - С. 320 - 337.

322. Якобсон Р. Новейшая русская поэзия // Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. - С. 272 - 316.

323. Якобсон Р. Футуризм // Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987. -С. 414-420.341. 100 лет Серебряному веку: Материалы международной научной конференции. Нерюнги, 23 25 мая 2001 года / Науч. ред. Б.С. Бугров,t Л.Г. Кихней. -М.: МАКС Пресс, 2001.-247 с.

324. VIII и IX Волошинские чтения. Материалы и исследования. -Симферополь: Крымский архив, 1997. 178 с.

325. Готовський Л. Прийнявши на себе eci бол1 свггу: До 100-р1ччя з дня f народження Marepi Mapii // Людина i свгг. 1991. - № 12. - С. 42 - 47.

326. Люб1мцева Л.М. Особливост1 поетики М.О. Волошина. Автореферат дис. канд. фшол. наук. Дншропетровськ, 2000. - 16 с.

327. Словник-довщник термЫв з конфл1ктологп /За ред. M.I. nipeH, Г.В. Ложкша. Чершвщ-Кшв: Чершвецький держушверситет, 1995. - 332 с.

328. Malej I. Impresjonizm w literaturze rosyjskiej na przelomie XIX i XX I wieku. Wybrane zagadnienia. Wroclaw: Wydawnictwo Uniwersytetu

329. Wroclawskiego, 1997. 139 p.

330. Blanchot M. Faux Pas. Stanford: Stanford University Press, 2001. -309 p.

331. Blanchot M. The book to come. Stanford: Stanford University Press, 2003.-267 p.

332. Clayton J.D. Pierrot in Petrograd. The Commedia deWArte/Balagan in Twentieth-Centuiy Russian Theatre and Drama. Montreal: McGill-Queen's University Press, 1993. - 369 p.

333. Cultural Mythologis of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age / Edited by Boris Gasparov, Robert P. Hughes, and Irina Paperno. -Berkeley- Los Angeles Oxford: University of California Press, 1992. - 494p.

334. Deleuze G., Guattari F. Anti-Oedipus. / Translation by R. Hurley, M. Seem, H. Lane. New York: A Richard seaver book; The viking press, 1977. -400 p.

335. Elena Guro. Selekted Writings from the Archives / Editors: Anna Ljunggren and Nina Gourianova Stockholm: Almqvist, 1995. - 134p.

336. Fink H. Bergson and Russian Modernism, 1900 1930. - Evanston, Illinois: Nothwestern University Press, 1999. - 169 p.

337. Gibson A. Russian poetry and criticism in Paris from 1920 to 1940. -The Hague, The Netherland: Leuxenhoff Publishing, 1990. 198 p.

338. Hughes E.J. Writing Marginality in Modern French Literature: from Loti to Genet. Cambridge University Press, 2001. - 209 p.

339. Hutchings S. Russian Modernizm. The Transfiguration of the Everyday. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. - 295 p.

340. Janecek G. The Look of Russian Literature: Avant-Gard Visual Experiments, 1900 1930. - Prinseton, New Jersey: Prinseton University Press. -314 p.

341. Jensen K.B. Elena Guro. Her Life and Work: A Preliminary Scetch. -Aarhus, 1976.-44 p.

342. Jensen K.B. Russian Futurism, Urbanism, and Elens Guro. Aarhus; Denmark: Arkona, 1977. - 204 p.

343. Park R. Human migration and the marginal man // American Journal of Sociology. Chicago, 1928. - Vol. 33, № 6. - p. 881 - 893.

344. Park R. On Social Control and Collective Behavior: Selekted Papers. -Chicago and London: The University of Chicago Press; Phoenix Books. -1967.-274 p.

345. Park R., Burgess E., McKenzie D. The City. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1967. - 239 p.

346. Park R., Miller H. Old World Traits Tranplanted. New York: Anno Press and The New York Times, 1969. - 308 p.

347. Rubins M. Crossroad of Arts, Crossroad of Cultures. Ecphrasis in Russian and French Poetry. New York: PALGRAVE, 2000. - 302 p.

348. Slavskaya Grenier S. Representing the Marginal Woman in Nineteenth-Century Russian Literature. Personalism, Feminism, and Polyphony. -Westport, Connecticut London: Greenwood Press, 2001. - 175 p.

349. Studies in the Life and Works of M. Kuzmin/ Edited by J. E. Malmstad (Wiener slawistischer almanach. Sonderband 24). - Wien, 1989. - 212 p.

350. The Silver Age in Russian Literature: Selected Papers from the Fourth World Congress for Soviet and East European Studies, Harrogate. -Chippenham: St. Martin Press, 1992. 200 p.419

автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01 диссертация на тему: Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века"

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Бунина, Светлана Наумовна

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Бунина, Светлана Наумовна

Заключение научной работыдиссертация на тему "Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века"

Список научной литературыБунина, Светлана Наумовна, диссертация по теме "Русская литература"

Похожие темы диссертаций

автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Поэты маргинального сознания в русской литературе начала XX века