автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.06
диссертация на тему: Погребальные памятники предтаежного населения Обь-Иртышья в эпоху средневековья

Полный текст автореферата диссертации по теме "Погребальные памятники предтаежного населения Обь-Иртышья в эпоху средневековья"

На правах рукописи

СОЛОВЬЁВ Александр Иванович

ПОГРЕБАЛЬНЫЕ ПАМЯТНИКИ ПРЕДТАЁЖНОГО НАСЕЛЕНИЯ ОБЬ-ИРТЫШЬЯ В ЭПОХУ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ (обряд, миф, социум)

Специальность 07.00.06 - археология

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Новосибирск - 2006

Работа выполнена в отделе археологии палеометалла Инстипута археологии и этнографии Сибирского отделения Российской академии наук

Научный консультант:

академик РАН, доктор исторических наук,

профессор Молодин Вячеслав Иванович

Официальные оппоненты:

доктор исторических наук, профессор Кирюшин Юрий Федорович доктор исторических наук, профессор Чиндина Людмила Александровна доктор исторических наук, профессор Троицкая Татьяна Николаевна

Ведущая организация:

Новосибирский Государственный Университет

Защита состоится 25 декабря 2006 г. в 10 часов на заседании Диссертационного Совета Д 003.006.01 при Институте археологии и этнографии Сибирского отделения Российской академии наук по адресу: 630090, г. Новосибирск-90, пр. акад. Лаврентьева, 17.

С диссертацией можно ознакомится в библиотеке

Института археологии и этнографии Сибирского отделения Российской академии наук

Автореферат разослан « 2. ноября 2006 г.

Ученый секретарь

диссертационного совета, доктор исторических наук

С.В. Маркин

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследований погребальных памятников определяется тем, что это один из основных видов археологических источников, посредством которого возможна реконструкция духовной и материальной культуры древних обществ, их мировоззрения, социального устройства, этнической принадлежности и самого широкого круга вопросов, связанных с историей населения изучаемого региона. Показателем устойчивого интереса специалистов к данному направлению научного поиска могут служить многочисленные исследования, которые на протяжении последних десятилетий выходят в академических и вузовских издательствах страны, научные конференции и рабочие совещания, посвященные вопросам изучения погребальных объектов, дискуссионное обсуждение проблем интерпретации погребальных памятников.

В Сибири несмотря на более чем 300-летнюю историю её изучения многие районы все еще остаются недостаточно исследованными. Особенно это заметно, когда мы обращаемся к материалам западной её части и, прежде всего, к предгаежной и таежной её зонам.

Исследования предшествующего времени по созданию типолого-хроно-лошческих матриц инвентаря и этнокультурной идентификации раскопанных объектов, позволяют сегодня ставить вопрос о возможности специального целенаправленного анализа погребальных памятников, с акцентом на их мифоритуальную составляющую, что вместе с неизбежно возникающей в этом случае необходимостью междисциплинарного подхода, обусловливает новизну предлагаемой работы.

Новизна работы определяется тем, что в настоящий момент это первое в масштабах Западной Сибири комплексное обобщающее исследование такого плана, написанное на основе археологического материала с широким привлечением данных этнографии и письменных источников. Такой подход к изучению археологических объектов в наибольшей степени соответствует задачам современных исследований. Работа вместе с введением в научный оборот новых археологических материалов, полученных на полностью исследованных памятниках монгольского времени (до недавнего времени слабо представленных на территориях Среднего и Нижнего Приобья и практически неизвестных для районов южного Предгаежья), закрывает многие лакуны и вносит существенный вклад в понимание исторических судеб населения севера западносибирской лесостепи и южной тайги во второй четверти II тыс. н.э.

Состояние источников на сегодняшний день не позволяет приступить к решению наиболее актуальной задачи — суммированию материалов в масштабах всего западносибирского лесного региона и делает насущной их совокупную детализацию в пределах локальных провинций (Среднего и Нижнего Приобья, Прииртышья, Обь-Иртышского междуречья), как исследовательских действий, без которых невозможно последующее систематическое изучение погребальной обрядности и идеологических представлений средневекового населения таежного мира. Такое искусственное его сужение до пределов отдельных провинций Западной Сибири не означает, однако, что из поля зрения исключаются все остальные источники по истории западносибирского средневековья. Наоборот, выявление исторического и этнокультурного колорита обозначенных областей невозможно без привлечения материалов по археологии и этнографии уральской и алтайской языковых семей.

Методика и методология работы. Основным методом исследования стал сравнительно исторический подход в самом широком своем значении, включающем такие инструменты анализа конкретного материала как формально-типологический, палеоэтнографический, ретроспективный методы, а так же методы семиотического анализа и археолого-этнографичес-ких аналогий, использование которых становится наиболее правомерным в случаях сопоставимости уровня социальной организации, культурно-хозяйственных традиций и экологических условий жизни рассматриваемых обществ.

Методологически важными для исследования являются разработанные в отечественной и зарубежной литературе положения о том, что для человека традиционных (архаических) обществ всякий осознанный целенаправленный акт оказывается сакрализированным и представляет собой определенный ритуал, значимость которого связана с точностью воспроизведения мифологического образца (деяния высших сил, культурных героев и предков), а в деятельности человека, повторяющего изначальное образцовое действие, беспрерывно воспроизводятся и мифическое время, и сакральное пространство, и моделируется образцовая космогония. О том, что любая вещь обладает целым набором практических и символических свойств и несет, таким, образом, информацию из области мифа и ритуала, а включение объекта в обрядовый контекст, является способом изменения его семиотческого статуса. Утилитарные предметы, будучи использованы в погребальном ритуале, потенциально могут употребляться и как вещи, и как знаки. "Язык" же вещей, включенных в такой контекст, может оказаться более приспособленным к передаче ритуальной информации, неже-

ли вербальный, хотя они и выступают как взаимодополняющие языки, ибо их общим содержанием является одна и та же система представлений, которую они реализуют на различных уровнях (Фрезер, 1980; Элиаде, 1998; Байбурин, 1981, Гемуев 1991, Львова и др., 1988,1990 ). Методологическое значение имеют и разработки М.Ф. Косаревым теории и практики использования палеоэтнографического метода для мировоззренческого ракурса интерпретации материалов западносибирского средневековья [Косарев, 1973, 1984,1991, 2003, 2006].

Целью работы помимо введения в научный оборот новых материалов, является анализ погребальных памятников как феномена опредмечивания и отражения базовых мифологических и мировоззренческих установок.

Для её достижения необходимо решение следующих задач:

1. Изучить совокупность внутренних и внешних характеристик устройства погребальных сооружений и ландшафтного позиционирования некрополей.

2. Охарактеризовать черты погребальной практики, которые прослеживаются по археологическим материалам, и определить направление их эволюции.

3. Рассмотреть с позиций сакральной символики основные категории погребального инвентаря и определить то особое значение, которое обретают здесь утилитарные предметы.

4. Найти параллели и смысловые аналоги между материалами могильников и этнографическими данными по народам Сибири.

5. Предпринять попытку реконструкции базовых религиозно-мифологических представлений и социальной организации средневекового населения региона.

6. Определить место исследуемых материалов в кругу синхронных и культурно близких погребальных объектов Западной Сибири.

Географические и хронологические рамки работы охватывают зону южной тайги и северную лесостепь в естественных границах Обь-Иртышского междуречья в период XIII - XVII вв. Нижний рубеж определяется временем начала последних масштабных контактов степного мира и его тюркоязычных представителей с угорским и самодийским населением тайги, активизации процесса сложения ныне существующих этнокультурных групп. Верхний — периодом окончательного вхождения Сибири в состав Русского государства, когда фактически смыкаются имеющиеся археологические материалы с данными письменных источников, устной традиции и этнографии, которые позволяют преодолеть известную информационную ограниченность археологического объекта.

Источниковую базу исследования составляют археологические материалы могильников, раскопанных за последние 7 десятилетий отечественными исследователями на территории лесной полосы и южного предтаежья Западной Сибири, включая как опубликованные источники, так и неопубликованные материалы. В основу работы положены базовые комплексы 14 полностью исследованных памятников, полученные автором в процессе самостоятельных полевых исследований или при его непосредственном участии. Нами проработан широкий круг этнографических источников и письменных данных, которые по характеру делятся на актовые документы русской администрации; эпистолярные записки путешественников в разное время посещавших территорию Западной Сибири и сведения устной традиции, зафиксированные как профессиональными этнографами и лингвистами, так и путешественниками.

Практическая значимость работы, имеющая, прежде всего, фундаментальное значение, заключается в том, что её основные результаты могут быть использованы при подготовке обобщающих работ по истории Северной Евразии и мировой культуры, энциклопедий, учебников, в научно-педагогической работе, написании специальных и популярных статей, позволяющих донести до читателя богатство и сложность духовной культуры коренного населения западносибирского Севера.

Апробация работы. Основные положения исследования доложены на ежегодных сессиях Института археологии и этнографии СО РАН (1997 - 2006 гг.), I Сибирском симпозиуме "Культурное наследие народов Западной Сибири" 1998 г. в г. Тобольске, Всероссийском археологическом съезде "Современные проблемы археологии России" 2006 г. в г. Новосибирске.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, 4 глав, заключения и альбома иллюстраций.

СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Глава I "История исследования средневековых погребальных памятников предтаежного Обь-Иртышья". Является общим очерком, посвященным изучению археологических объектов II тыс. н.э., появлению и разработке концепций этнокультурной интерпретации накопленного материала, характеристике современного состояния дел в сфере исследования погребальной обрядности средневекового населения западносибирской лесной и лесостепной зон.

Исследование позднесредневековых погребальных памятников Западной Сибири имеет давнюю историю, восходящую еще к дореволюционному времени — работам второй половины XIX в., которые в то время носили скорее случайный, чем планомерный и целенаправленный характер. Основные исследования средневековых памятников аборигенного населения среднего и нижнего течения р.Оби развернулись здесь с середины прошлого века и сосредотачиваются преимущественно в районах Томского, Нарымского Приобья и Причулымья и уже много позже в Омском Прииртышье и на севере Барабинской лесостепи, населенных в настоящее время различными группами угров, самодийцев и сибирских татар. С созданием Археологического музея при Томском Университете основная работа по "антропологическому изучению по археологическим данным" живших в Томской губернии "доисторических племен" ведется его сотрудниками С.М.Чугуновым, А.В.Адриановым, В.М.Флоринским, С.К.Кузнецовым, которые проводят обследование и частичные раскопки некрополей XVI - XVII вв. в окрестностях города (Чернилыциковский, Тахтамышевский, Тоянов Городок).

Хотя основное направление деятельности сотрудников Томского университета лежало в сфере интересов составления антропологических коллекций, предметного накопления археологического материала и попыток выявления этнической принадлежности представителей древних популяций, они делают шаги в области выявления относительной хронологии археологических объектов, особенностей устройства погребальных памятников и черт погребальной практики оставившего их населения [Кузнецов, 1890, 1901, 1904; Флоринский, 1888, 1889,1896; Адрианов, 1889].

Занимаются сибирскими древностями и специалисты из Европы. Среди них как отечественные ученые С.И. Руденко, Д.Т. Янович, проводившие работы на Обском Севере (могильники у Обдорска, Халас-Погор) [Руденко, 1914; Мурашко, Кренке, 2001], так и исследователи из-за рубежа—Ж.Де Бай и Ф.Р. Мартин [Ame, 1935, Арне, 2002,2005], работавшие в районах Томска и Сургута. В Прииртышье в конце XIX в. интерес к погребальным памятникам проявляют Е.И. Малахов, П.В. Степанов, А.П. Плахов. Однако их работы носили случайный характер, а собранный материал в значительной степени оказался утраченным.

Тем не менее, несмотря на имеющиеся недостатки трудов тех лет, именно в них были заложены концептуальные азы последующих исследований и сделаны первые шаги по реализации ретроспективного метода. В 40-50-х гг. XX в эти идеи были развиты и углублены А.П. Дульзоном.

В первые послереволюционные десятилетия объем археологических работ в западносибирском предтаёжье оказался крайне незначителен. Боль-

шая их часть принадлежит М.П.Грязнову и А.К.Иванову, исследовавшим в 20-х гг. курганы могильника Тоянов Городок [Плетнева 1976] и В.П. Левашовой, осуществившей небольшие работы, преимущественно на поселенческих памятниках, отнесенных ею ко времени существования Сибирского ханства [1928, 1950]. В последующие годы систематических раскопок на рассматриваемой территории так же не ведется. Научная деятельность по исследованию исторического прошлого региона сводится к формированию коллекций в местных музеях, пополняемых из числа случайных находок, сборов при обследовании археологических объектов, и лишь отчасти получаемых в процессе археологических работ.

К числу немногих исключений относится деятельность директора На-рымского окружного музея (г. Колпашева) П.И. Кутафьева, который в районах Нарымского Приобья, открывает и исследует целый ряд могильников эпохи развитого и позднего средневековья, дальнейшее изучение которых было продолжено уже в наши дни. К сожалению, рукописные материалы этого энергичного и любознательного человека, лишь в незначительной части введены в научный оборот А.П. Дульзоном [1956]. В Омском Прииртышье выявлением и обследованием археологических объектов занимаются И.Н. Шухов, A.B. Ваганов, В.И. Мороз, А.Ф. Палашенков, В целом, 1920-е — начало 1940-х годов можно охарактеризовать как "эпоху краеведов" - время выявления и фиксации памятников, поиска методики раскопок.

В середине 1940-х годов в Томске формируется исследовательская группа из состава сотрудников университета и педагогического института (А.П. Дульзон, К.Э. Гриневич, З.Я. Бояршинова, Е.М. Пеняев и др.), которая организует "Научный комитет Объединенной историко-археологичес-кой экспедиции ТГУ и ТГПИ" и берет на себя инициативу начать систематическое исследование окрестностей города с тем, "чтобы потом охватить исследованием всю Западную Сибирь, следуя речным магистралям" [Ба-сандайка, 1947]. Реализация этого плана была первой попыткой осуществления принципов микрорайонирования и междисциплинарного подхода к исследованию археологических объектов, в том числе могильников первой половины II тыс.

Дальнейшие работы по изучению средневековья Нижнего Чулыма и Томско-Нарымского Приобья принадлежат А.П. Дульзону, которым разработаны и реализованы методы ретроспективного подхода и этно-архе-ологического микрорайонирования, ставшие методологически опорными принципами, для последующей плеяды последователей. Вместе с тем, хотя целая серия его работ была посвящена погребальным памятникам [1953,1955,1957], проблемы мировоззрения и анализ смысловых характе-

ристик погребальных сооружений оказались вне сферы внимания этого исследователя. Стержнем его интересов оставались проблемы культуро- и этногенеза. Свой вклад в изучение погребальных комплексов Приобья и Причулымья внесли и его коллеги — B.C. Синяев, Е.М. Пепяев и Р.А. Ураев.

С прекращением работ А. П. Дульзона, интерес к памятникам второй и третьей четвертей II тыс. падает, их целенаправленное исследование прекращается, а усилия специалистов сосредотачиваются на объектах более ранних исторических эпох.

С середины 1970-х гг. к изучению памятников II тыс. н.э. приступают В.И. Матющенко, JI.A. Чиндина, JI.M. Плетнева, А.И. Боброва, Ю.И. Оже-редов, Я.А. Яковлев, Г.И. Гребнева. А.И. Боброва, занимаясь целенаправленным изучением погребальных памятников Нарымского Приобья, исследует Тискинский могильник, хронология которого растягивается почти на все протяжение II тыс. н.э. и разрабатывает схему классификации формальных признаков "погребально-поминального" обряда для памятников коренного населения Нарымского Приобья и Причулымья, которое считает в основе своей селькупским [1992; 1994]. В последнее время интерес исследователя от работ классификационного плана заметно разворачивается в сторону семиотического аспекта интерпретации материалов. Результатом этого явились написанные в соавторстве с Я.А. Яковлевым статьи, объединенные идей истолкования символического статуса отдельных категорий предметов из позднесредневековых погребений Приобья [1994; 1995; 2004]. Акцент на данное направление исследований, известное по работам зарубежных и отечественных этнологов, [Байбурин 1981], все явственнее звучит в западносибирской средневековой археологии. Успешные шаги на этом поприще делает Ю.Ожередов [1999].

Однако, доминирующими направлениями в изучении позднесредневековых памятников Западной Сибири по-прежнему остаются этнокультурная и хронологическая диагностика, с позиций которых подходят к анализу материала большинство современных исследователей (Л.М.Плетнева, В.И.Матющенко, Ю.И.Ожередов). Несколько обособленно стоят работы О.Б.Беликовой, которой при публикации материалов могильников Среднего Причулымья (Змеинкинский, Колмаковский), делаются на их основе замечания о религиозно-мифологической составляющей погребального обряда. Автор справедливо полагает, что в элементах курганного комплекса отражается трехчастная модель мира, обращает внимание на символику границы между миром живых и миром захороненного и считает вслед за рядом отечественных исследователей, что последняя фиксируется в таком знаке, как околокурганные ямы и ровики. Обращает она внимание и на пни,

расположенные рядом с кремированными останками человека, рассматривая их как смысловой элемент погребального обряда [1996].

В настоящее время исследовательский поиск томских археологов все больше сосредоточивается на районах Нижнего Приобья — традиционной сфере научных интересов екатеринбургских и тюменских коллег. Прежняя ситуация с изучением памятников II тыс., когда полученные при раскопках материалы медленно вводятся в научный оборот постепенно меняется к лучшему. Появляются полноценные публикации материалов этого времени (могильники на р.Моховая, Ендырский, Усть-Балык, Кишминские I, II, Частухинский Урий и др. - работы В.А. Борзунова, В.И. Стефанова, В.И. Семеновой, А.П. Зыкова, С.Ф. Кокшарова), делающие их пригодными для большей части спектра исследовательских процедур.

В Омском Прииртышье, начиная с 1970-х гг., В.А. Могильниковым, Б.А. Кониковым, А.И. Петровым, В.И. Матющенко проводится раскопки комплекса памятников у д. Окунево, работами которых за добрые два десятилетия выя плены разновременные памятники. Среди них оказалось вскрыта 81 могила эпохи позднего средневековья [Матющенко, Полеводов, 1994; Могильников 1997]. Массированные археологические, этнографические и лингвистические исследования этногенеза тарских татар XVII -XX вв. ведутся здесь в последнее десятилетие сотрудниками Ом ГУ и Омского филиала ОИИФФ СО РАН под руководством H.A. Томилова. И хотя основной массив проводимых работ приходится на временной промежуток XIX - XX вв., а области среднего Прииртышья, как земли, входившие в состав Сибирского ханства, довольно рано подверглись мусульманизации, на памятниках материальной культуры аборигенного населения уже исследованы археологические объекты эпохи позднего средневековья, соотносимые по облику инвентаря и некоторым чертам погребальной обрядности с памятниками северной Барабы и Приобья [Мельников, 1991, 1995; Та-тауров, Тихонов, 1996; Богомолов, Мельников, 1997,]. Бесспорно, удачное и интересное обследование погребальных обычаев татарского населения (аялынская подгруппа) нижнего течения р. Тара принадлежит М.А. Кору-сенко, которому удалось зафиксировать серию черт, не связанных с исламскими нормами и генетически восходящих к домусульманским, языческим верованиям местного населения [2003].

Цикл работ авторского коллектива, собранного Н.А.Томиловым, рассматривающих проблемы археолого-этнорафической интеграции (в том числе с позиций методологии, теории, методики, источниковедения и истории археолого-этнографических исследований), объединенный серийной публикацией, имеет весомое значение для нашего исследования. И хотя для

лесной полосы Западной Сибири вопросы возможности и правомерности интерпретационного сопоставления данных этих двух дисциплин после работ М.Ф. Косарева [1984, 1991, 2003], уже не стоят столь остро, при исследовании духовной культуры и социальной организации древнего населения в случаях, когда хронологический разрыв между источниками этих самостоятельных дисциплин особенно велик, они требуют специального обоснования.

С открытием в Новосибирске Института истории, филологии и философии СО АН СССР в середине 60-х гт. прошлого века и развертыванием работ Северо-Азиатской комплексной экспедиции начинается интенсивное исследование северных, лесостепных и подтаежных районов Новосибирской области, проводимое как силами этого специализированного научного учреждения (В.И. Молодин), так и сотрудников Новосибирского государственного пединститута (позже университета) (Т.Н. Троицкая, В.И. Соболев, В.Д. Романцова, А.А. Адамов).

В.И. Соболев, определив сферой своих научных интересов материалы, связанные с историческим прошлым барабинских татар, целенаправленно изучает памятники II тыс. н.э. К его бесспорным заслугам относится выделение и диагностика поселенческих керамических комплексов, позволивших в последствии выделить и погребальные памятники этого этноса (могильники Сибирцево-2, Абрамово-10, Заречно-Убинское), соотнесение археологических материалов с историей Сибирских ханств [Соболев, 1994]. К сожалению материалы его раскопок, остаются до конца не введенными в научный оборот. В настоящее время работы В.И. Соболева по исследованию погребальных памятников II тыс. продолжает В.И. Малиновский, которым проводится дальнейшее изучение некрополя у с. Заречно-Убинское, расположенного уже в границах лесной зоны.

В.И. Молодиным на северной периферии Барабинской лесостепи, в современных границах лесной полосы, раскопана серия выразительных памятников, образующих хронологическую цепочку культурно родственных объектов с XIII - по начало XVIII вв. и оставленных угорскими популяциями (могильники Кыпгтовка-1 и Кыштовка-2, Сопка-2). Для памятников эпохи позднего средневековья им разработана подробная типологическая и хронологическая сетка классификации материала, определены этнически показательные вещи, выявлена двухкопмонентность анализируемых комплексов, рассмотрены в системе синхронных памятников Приобья и Причулымья этноопределяющие характеристики погребальной обрядности. В.И. Молодиным по материалам особого типа объектов, обозначенных как "культовые места" и выявленных на средневековой части комплекса памятников

Сопка-2, сделан вывод о возможности выделения для предгаежья особой средневековой кыпгговской археологической культуры, занимавшей промежуточное положение между тюркским и угорским мирами, и принадлежавшей южным хантам [1990]. На сегодняшний день, благодаря этим работам, по степени изученности, полноте и качеству публикации археологических материалов и осмысления исторических процессов, западносибирская лесостепь выгодно отличается от всех остальных областей региона.

Лакуну в представлениях о средневековой истории населения Новосибирского Приобья закрывают работы В.Д. Романцовой (могильник Седова Заимка-2 XI - XIII вв.), Т.Н.Троицкой (могильник Красный Яр-1), открывшие погребальные памятники местного населения, наметившие их связи с традициями, басандайских комплексов Притомья, и засвидетельствовавшие в инвентаре распространение на территории Приобья монгольского влияния [Троицкая, 1978]. Массовые работы в лесной части этого региона проведены A.A. Адамовым, исследовавшим здесь целую серию археологических объектов (в том числе могильников X-XIV вв.) и частично их опубликовавшим [2000]. Суммировав археологические характеристики материала, он пришел к выводу об их сходстве и даже идентичности в районах Верхнего, Томского Приобья и Кузнецкой котловин, и о принадлежности их к одной археологической культуре — сросткинской. При этом исследователь отмечает, что отличие в ориентировке погребений Томского Приобья не может служить основанием для выделения здесь отдельной басандайс-кой культуры.

Работы по изучению погребальных комплексов II тыс. н.э. в Новосибирском Приобье в настоящее время продолжают С.Г. Росляков и A.B. Новиков, которыми завершены раскопки могильников Санаторный I и Ташара [Росляков, 1998, 2005; Новиков, 1998], и готовится их монографическая публикация.

Обзор направлений исследования поздних археологических памятников Западной Сибири показывает, что с самого начала их систематического изучения вплоть до наших дней основной упор делается на изучение проблемы культур о- этногенеза. Положение дел в анализе погребальных комплексов региона характеризуется парадоксальностью ситуации, когда в целом ряде областей, особенно в южной части Западной Сибири, собран немалый материал, но нет анализа погребальной обрядности древних оботателей края как культурно-исторического явления, раскрывающего духовную жизнь общества, мироощущение человека прошлого, что вместе с неравномерностью накопленного материала по разным районам Западной Сибири приводит к "кризисной ситуации в исторических исследованиях

Сибири" [Матющенко, Боброва, Коников, 1994]. Как показало издание тематической работы "Мир реальный и потусторонний" [1994], призванной обобщить картину и упорядочить положение дел, и написанной коллективом авторов ведущих научных центров и вузов Сибири и Зауралья, рецепт выхода из означенного кризиса оказался для нынешнего состояния науки не прост. Хотя авторы ставили перед собой, казалось бы, вполне реальные задачи: "охарактеризовать варианты погребения от неолитической эпохи до этнографической современности" с целью попытки выявить общее и особенное в регионах Западной Сибири, проследить, какие черты и в какой исторический период сохраняются, а какие навсегда или временно исчезают, привлечь данные этнографии о жизни, смерти, строении и особенностях реального и потустороннего мира и решить проблему определения "места и значения погребальной обрядности в практической жизни и мировоззрении народа" [Корякова, Кулемзин, 1994,], последние задачи оказались выполненными лишь отчасти, поскольку, результаты анализа публикуемых материалов были между собой трудно сопоставимы. Масштабность проблемы вызвала дополнительные сложности, которые и "прозвучали" в обобщающих разделах, дающих не столько целостную картину положения дел на "практическом" и "религиозно-идеологическом" уровнях погребальной практики, сколько подробное и добротное перечисление всех мыслимых комбинаций смысловых и обрядовых элементов ритуалов и действий похоронного цикла в разные эпохи и на различных территориях.

Этот опыт заставляет признать, что, несмотря на бесспорную актуальность, время решения поставленных задач на "глобальном" уровне всей таежной части Сибири еще не пришло. Представляется, что прежде чем будет возможно приступить к реализации такой сверхзадачи, необходимо, в первую очередь, решить аналогичный круг вопросов для более мелких таксонов, каковым, в частности, и является лесостепное и лесное Обь-Иртышье, важная составная часть западносибирской мировоззренческой общности. Тем более, что трудами предшественников и коллег создана широкая ис-точниковая база для подхода к целенаправленному изучению погребальных памятников данного региона, которая позволяет надеяться на успешное разрешение поставленных выше вопросов. Кроме того, уровень наших знаний позволяет уже на начальном этапе исследования позиционировать анализируемый материал (по тяготению к южному или северному кругу культур) и рассмотреть его в хронологической перспективе.

Глава II "Погребальные памятники угорского (южно-хантыйского) населения" посвящена характеристике базовых памятников средневеково-

го населения южного предтаежья, в составе которого оказался доминирующим угорский — южно-хантыйский компонент

Памятники XIII - XIV вв. представляют собой курганные могильники с небольшими, внешне однородными, уплощенными земляными сооружениями куполообразной формы, которые, судя по стратиграфическим наблюдениям, сооружались из пластов дерна вперемежку с сыпучим материалом — черной гумусированной почвой.

Мест, откуда брался материал для насыпей, в виде западин, расположенных у основания курганов или на территории могильника, как это имеет место на средневековых памятниках Томского, Нарымского Приобья, При-чулымья не обнаружено.

Пятна от пластов дерна, которые локализовались на периферии ряда надмогильных сооружений (Усть-Изес-1) позволяют прийти к заключению, что подкурганное пространство (погребальная площадка) окружалось невысокой стенкой-кольцом из дерновых "кирпичей". Дополнительным аргументом в пользу существования подобных деталей в архитектуре погребальных сооружений дают и планиграфические особенности распространения слоя погребенной почвы на площади исследованных курганов, следы которой фиксируется темной полоской только вдоль края земляных насыпей. Появление такой картины возможно тогда, когда с размеченного участка снимался дерн и укладывался по его периметру корневой частью кверху, образуя внешнюю границу-кольцо. Последнее в силу своей маломощности не могло выполнять роль крепиды и имело, скорее, символическое, сакральное значение.

Ямы, в которых совершались захоронения (могильники Усть-Изес -1, 2, Сопка-2) были неглубокими (25-80 см от уровня материка) и выкапывались с учетом пространства, необходимого для размещения сопроводительного инвентаря за головой и в ногах погребенного, что имело следствием существенное превышение их линейных размеров (210-280 см) человеческого роста. Обычай выкапывать неглубокие ямы, известен у самодийского и угорского населения Приобья и связан, очевидно, с его религиозно-мифологическими представлениями об организации мирового космического пространства. Так, обские угры считали, что если рыть глубокую яму, то можно докопаться до подземного царства, которое расположено не очень далеко. Яму, на дне которой ощущается сквозняк — "дует ветер" — следует, во избежание зла, немедленно засыпать [Гондатти, 1888]. Подобные воззрения, которые ограничивали возможности безопасного проникновения под землю разумными глубинами (редко выходившими за пределы 1 м), можно отнести к кругу древнейших. Судя по размерам

подкурганных и поселенческих ям, данная традиция существовала на территории Западносибирской лесостепи и южной таежной зоны уже во второй четверти I тыс. н.э. [Молодин, Савинов, Елагин и др., 1988; Плетнева, Беликова, 1983].

Тела умерших помещались в ямы на спину в вытянутом положении. Каких либо особых нюансов в их позе, как то: расположение левой руки над тазом, а правой под ним (что, по мнению ряда исследователей, связывается с представлениями об "обратности, зеркальности" нижнего мира, где все наоборот [Косарев, 2003]); согнутые в суставах конечности и т.д., указывающие на преднамеренное придание телу положения отличного от позы спокойно лежащего человека, не отмечено. Ориентировка погребенных устойчива и связана с западным сектором. Отмеченные колебания в направлении оси могил между строго западным и приблизительно юго-западным направлениями в связи с сезонными смещениями точек восхода и заката солнца вдоль линии горизонта, позволяет предпринять попытку выяснения сезонности совершения захоронений, которое по имеющимся данным приходится на теплое время года: конец апреля — начало мая, конец августа — сентябрь.

Ориентация захоронений в традиционных обществах обычно связывается с представлениями о местоположении страны мертвых, "хороших" и "плохих" сторон, направлении заупокойного странствия и, в целом, с религиозно-мифологическим сценарием потусторонней судьбы усопших. Тем не менее, судить с определенностью, в чем смысл той или иной ориентации и что являлось мировоззренчески важным реппером для выбора её пространственных координат — всегда сложно. Здесь, как показывают этнографические материалы, нет универсального инструмента, ведь даже у различных групп одного и того же этноса ориентация могил могла отличаться значительной вариабельностью и иметь совершенно разные объяснения. Так, обские угоры в одних случаях руководствовались представлениями о находящемся на севере нижнем мире и ориентировали покойника ногами на север, "чтобы ему легче было найти дорогу", в других из тех же соображений умерших располагали головой на север, в третьих определяющим было направление течения реки, которая "уходила в мир мертвых" и, когда погребения располагались на излучине, ориентация могил могла быть самая разная, в четвертых погребали головой на юг, так как считалось, "что мертвый спит, а поскольку в этом мире спят головой на север, а "там" все наоборот", то умерший соответственно и должен быть так положен, в пятых "ориентировали головой на восток потому, что восточная сторона считалась "доброй", здесь обитает всеобщая жизнеподательница Анки Пугос,

запад, напротив, считали населенным злыми существами, куда они уводят людей или их души. Следовательно, в случае смерти покойник должен быть направлен в западную сторону" [Кулемзин, 1984]. Таким образом, восточная сторона считалась доброй и связанной с рождением, а западная, наоборот — со смертью. В итоге, все эти представления дают разные основания для ориентации умерших.

Сходная картина наблюдается у селькупов. И хотя для них-обычны захоронения, увязанные с направлением ближайших водных магистралей, когда яма ориентировалась вдоль берега реки, а умерший располагался головой против её течения, встречаются и иные типы погребений, не связанные с такой позицией, и которые имеют южную, юго-восточную, восточную, северо-западную ориентацию [Пелих, 1972; Гемуев, Пелих, 1992].

В традиционных представлениях южно-сибирских тюрков восток, который воспринимается как "целый сектор, расположенный между востоком и юго-востоком, где в разное время года появляется светило", так же образует положительное жизнедающее начало. И наоборот, западная сторона небосклона, устойчиво связывается с "мотивом ухода из жизни, со страной предков" [Львова и др., 1988]. Своих умерших южно-сибирские тюрки также хоронили головой на запад, или северо-запад, реже на север. Таким образом, для погребальных церемоний тюркоязычного населения и его ближайших северных соседей — южных угров и самодийцев, в целом, вполне достаточно было простого расположения тела по направлению к тому довольно широкому сектору горизонта, который соответствовал мировоззренческому понятию восток или запад.

Определить направление, в котором предстоит исход из среднего мира покидающего его человека на основании только ориентации тела не всегда возможно. Во всяком случае, согласно устной традиции, в одну и ту же сторону, например, ханты могли отправлять своих умерших и ногами, и головой вперед [Кулемзин, 1984]. По селькупским материалам такое направление выглядит более определенно. Диктуется оно в значительной степени направлением рек, по течению которых в сторону "Латар чосы" (Моря мертвых) и нижнего мира пролегал путь покойных. Подсказкой при решении этих вопросов могут служить транспортные средства, оставляемые покойным - будь то лодки, нарты у таежного населения, туши коней или их чучела в могилах южных тюркоязычных соседей, — которые указывают направление и характер мифологического маршрута к миру мертвых. Именно им в решении этих вопросов принадлежит приоритет. Так, разнонаправленность корпусов верхового животного и человека, зачастую встречаемая в погребе-

пнях, нередко объясняется тем, что "встающий" в ином мире человек сразу же оказывается обращенным в ту же самую сторону, что и лошадь, и как бы готовым вскочить в седло, и верхом отправиться в заупокойное странствие. [Нестеров, 1990]

В сакральной сфере и особенно той её части, которая касается погребальной практики и контактов с иными, испускающими угрозу, мирами, трудно найти что-либо случайное и не регламентированное религиозно-мифологическим установками. Другое дело, что сами эти представления мо- • гут и не составлять четкой канонической системы, допуская достраивание и модификацию модели в соответствии с потребностями момента. Однако при всех этих вариациях в обрядовой практике оставался неизменным набор стандартных действий, заданных общей мировоззренческой концепцией, исполнение которых гарантировало положительный результат, и было залогом достижения цели, ради которой и проводился сам обряд. В погребальной сфере к ним относились выбор места захоронения, подготовка специальной погребальной площадки, сооружение органной насыпи, ориентация могилы и положенного в неё тела и т.д. Последним действиям отводилась особая роль, ибо они обеспечивали выбор направления и порядок посмертного странствия сородича в нужную сторону, благодаря которым он не сбивался с пути. Для правильной ориентировки погребенного (особенно под круглой курганной насыпью, скрывавшей направление оси ранее совершенных здесь погребений), необходимо было наличие некого постоянного действующего природного маркера, имеющего к тому же образцовое религиозно-мифологическое значение. Для таежных аборигенов Западной Сибири, еще недавно такими указателями, исполненными глубокого сакрального смысла, служили течение вод или движение солнца. Особенности ландшафтного позиционирования некрополей XIII - XIV вв. на берегах рек допускают возможность действия и того, и другого фактора. Однако, погребения с останками транспортного животного, которые обнаруживаются на этих объектах (Усть-Изес-1 Сопка-2) и оказываются расположенными перпендикулярно руслу водной артерии, позволяют конкретизировать этот вопрос и склонить чашу весов в пользу солнечной ориентации, западного направления посмертных странствий и расположения мира мертвых.

Вся совокупность исследованных погребальных комплексов XIII -XIV вв. по таким нюансам погребальной обрядности, как особенности использования лошади в заупокойных церемониях и способы обращения с тушей животного (погребение чучела, вывешивание шкуры, символическое помещение предметов упряжи или их отсутствие) может быть разделена на группы.

К первой относятся погребения "с чучелом лошади", которые имели самый разнообразный в масштабах памятников инвентарь и были совершены в берестяных чехлах, помещенных на дно ям, перекрытых этим же материалом. Останки животных (черепа, кости передних, задних конечностей, хвоста), уложенные в анатомическом порядке, покоились несколько ниже уровня погребенной почвы на неглубокой приступочке, специально сделанной вдоль правой стороны ямы. Все предметы, относящиеся к упряжи, помещались на дно могилы. Среди последних - стремена округлой формы с широкой слегка уплощенной подножкой и приостренной дужкой, аналогичные часовенногорским образцам, удила из двух уплощенных колец и двух подвижных звеньев, железные оковки луки седла широкой арочной формы, седельные кольца, пробои, гвоздики от крепления кожаной обивки к деревянному каркасу, длинная роговая подпружная пряжка, деревянная рукоять плети с фрагментом гибкой ударной части, свитой из тонких кожаных ремешков. Удила, обнаруженные у всех взрослых, независимо от пола, располагались либо у бедра, либо у локтевого сгиба.

Распространение таких явно южных, кочевнических черт в погребальной обрядности предтаежного населения связывается с влиянием порко-язычных племен, которое нарастает с последней четверги I тыс. н.э. По мнению В.А. Могильникова, ингумации в сопровождении чучела, головы и конечностей коня под земляными курганами следует соотносить с огузс-ким этносом, который в степном, лесостепном междуречье Оби и Иртыша подчинил местное угорское население потчевашской культуры, и взаимодействуя с ним, постепенно ассимилировал его [2002] Если признать справедливость этой мысли, то подобные погребения эпохи развитого средневековья южной тайги, северной лесостепи и предтаежья следует считать итогом растянувшейся на сотни лет, ассимиляции. Однако, судя по вещевому комплексу и нюансам погребального обряда, которые могут быть связаны с таежными угорскими и самодийскими традициями, для севера Обь-Иртышской лесостепи, речь может идти не столько об ассимиляции, сколько о заимствовании местной элитой серии социально-значимых, престижных элементов передовой материальной культуры и определенных мифо-ри-туальных представлений у более развитых в общественно-экономическом плане кочевых этносов. Иной исход был невозможен в силу экологического фактора, который, с одной стороны, резко снижал преимущества производящей кочевой экономической системы, вынуждая пришельцев адаптироваться к местным условиям и многое заимствовать у аборигенов. С другой, — не позволял последним разорвать связи с традиционным хозяйством, допуская лишь восприятие и адаптацию типологически сходных мифоло-

гических, эпических сюжетов и образов, понятных и близких носителям культур-реципиентов. Фактически, экспансия тюрков на север не могла существенным образом изменить облик уже сложившихся местных культур, оставляя в активе аборигенных обществ технические новинки в сфере вооружения и социальной атрибутики, "разбавленные" своими собственными, общественно-значимыми символами. К числу последних относятся особой формы бронзовые наконечники стрел, имеющие в таежной среде ярко выраженное сакральное значение; характерный тип четырехграненых шипастых боевых проникателей ("кезынго"), известных у самодийского населения Среднего Приобья и часто встречаемый среди принадлежностей культовых мест; особый тип иволистных кинжалов с невыделенным черешком и раздвоенным навершием несущей части, найденный меж сакральных атрибутов "кладов с оружием" таежного Приобья (Парабельское культовое место); металлическое птицевидное изображение и, наконец, молотки (железный и роговой), также имеющие, на наш взгляд, бесспорную культово-атрибутивную окраску. Именно такая совокупность сакральных для лесного населения предметов, уложенных в могилы, на фоне однородного керамического комплекса, тяготеющего к угорскому кругу культур Приобья, заставляет (несмотря на явную степную окраску значительной части находок) рассматривать материалы данных погребений как комплексы, оставленные таёжным населением.

Традиция использования лошади в ритуальной и погребальной обрядности у лесного населения Западной Сибири имеет давние корни. Её кости обнаружены в Васюганье еще на поселениях эпохи бронзы [Кирюшин, Малолетко, 1979]. Приблизительно с рубежа эр или чуть раньше, по мере проникновения племен кулайской общности по акваториям рек на юг и явной активизации контактов с кочевым, в том числе ираноязычным населением, в таежную среду попадают зерна представлений о "небесном всаднике", надзирающем за мировым порядком, которые воплощаются в продукции таежных металлургов. Образ конного богатыря становится особо популярным среди бронзового литья второй половины I тыс. н.э. и сохраняется до наших дней на жертвенных покрывалах, ритуальных поясах и "богатырских шлемах" обских угров [Гемуев, Бауло, 1999,], а у населения кулайской культуры в Новосибирском Приобье уже в III -II вв. до н.э. в полах курганов встречаются захоронения целых скоплений конских черепов [Троицкая, 1979]. Погребения костей конечностей -от копыт до коленных суставов, уложенных отдельно от них черепов, известны в Релкинском могильнике второй половины I тыс. н.э. [Чиндина, 1977]. В Северной Барабе на раннепотчевашских поселенческих комплексах

встречены довольно многочисленные глиняные фигурки лошадей, поломанные явно в культовых целях, что свидетельствует о сложении уже к тому времени устойчивых религиозных представлений, связанных с конем [Елагин, Молодин, 1991].

Таким образом, отдельные черты использования лошади в погребальной обрядности, характерные для тюркоязычного населения, осуществлявшего экспансию в конце 1 тыс. в южно-таежные районы, попали на подготовленную почву. Не без влияния знакомства с погребальной практикой тюркоязычного населения здесь происходят определенные изменения в ритуале — распространяется традиция погребения отдельной шкуры или чучела коня. Для небогатых этими животными стад южнотаежного населения такое экономное распоряжение тушей животного было весьма объяснимо. Не случайно во второй половине I тыс. памятники с подобной обрядностью были распространены, в основном, в лесостепи и южной части лесной зоны, как бы окаймляя по огромной дуге зону евразийских степей, занятых тюркоязычными кочевниками [Казаков 1984, с. 108]. Как показывают материалы предтаежных могильников Басандайка, Устъ-Изес-1, Со-пка-2, традиции этой обрядовой практики перешагнули рубеж тысячелетий и просуществовали почти до середины II тыс. н.э. Безусловно, южное влияние скотоводческих соседей предопределило то обстоятельство, что обряд заклания жертвешюго животного в разных модификациях сохранился в исследуемом регионе до этнографической современности. Если обратить внимание на то, что лошади использовались в особо торжественных и значимых обрядовых церемониях, можно предположить, что, обладая высоким сакральным статусом, в погребальной практике населения западносибирского предтаежья они маркировали захоронения социально значимых персон.

Следующая группа погребений включает в себя объекты с "символическим захоронением" коня — то есть те, в которых встречены предметы экипировки верховой лошади, но отсутствуют её кости. Хотя какие-либо костные останки транспортного животного, упорядочение уложенные близ них на уровне погребенной почвы, отсутствуют, предметы конской сбруи, помещенные в могилы среди сопроводительного инвентаря, подразумевают, как минимум, некоторое ритуально-символическое участие лошади в погребальной церемонии. Такие захоронения могут быть названы "погребениями со сбруей". Обычай помещать в могилу предметы конской упряжи вместо самого животного был достаточно широко распространен в эпоху средневековья у многих народов Центральной Азии и Южной Сибири. По мнению С.П. Нестерова, специально изучавшего вопрос о роли и значении

лошади в системе погребальной обрядности тюркоязычного населения, помещение в могилу любых предметов конского снаряжения, как правило, должно было сопровождаться закланием коня, которого посредством определенных обрядов отправляют к умершему в загробный мир. Конская же сбруя, положенная в могилу, предназначалась когао, умерщвлегаюму у могилы в день похорон или поминок [1990].

Погребения этой группы, таким образом, могут претендовать на связь с хорошо известным в западносибирской этнографии обрядом "вывешивания шкуры" животного у захоронения. Подтверждение этому дают материалы памятника Усть-Изес-1. На его площади в двух случаях — один в насыпи кургана № 2, другой в межкурганном пространстве на периферии могильника — были зафиксированы остатки деревянных столбов, около которых лежали части конских черепов, а у подножия того, что стоял в межкурганном пространстве, еще и обломки длинных костей этого животного. Локализация костных останков относительно столбов и особенности их залегания указывают на падение с высоты. Анатомический состав костей, который сопоставим с тем, что характерен для "погребений со шкурой лошади" указывает на то, что в данном случае мы имеем дело со шкурами лошадей, вывешенных на столбах на завершающей стадии погребального ритуала, чему несложно найти и этнографическими параллели [См. напр.: Гондатти 1888; Радлов, 1989, Потапов, 1950, 1953; Вайнштейн, 1972; Титова, 1976].

Судя по имеющимся материалам, обряд вывешивания шкуры постепенно распространяется на севере западносибирской лесостепи — юге тайги приблизительно со второй четверти II тыс. н.э., приходя на смену помещению чучел под курганную насыпь. Во всяком случае, на памятниках пред-таежья обе разновидности ещё сосуществуют.

Данное обстоятельство ставит вопрос о соотношении этих разновидностей обрядового использования шкур жертвенных животных. Для памя тников XIII - XIV вв. пока еще трудно говорить о приоритете того или иного способа. Но если обряд погребения с чучелом под насыпью кургана вполне допускает дополнительную жертву еще одной лошади и вывешивание её шкуры поблизости от погребального сооружения, то реализация второго сценария — "погребения со сбруей" — выглядит известным его упрощением, ибо чучело в этом случае уже не изготавливалось. Для монгольского времени помещение туши жертвенной лошади в захоронение, а шкуры второй, (мясо которой поедается присутствующими), "повыше на двух или четырех деревяшках" - т. е. над могилой, отмечено современниками [П. Карпини, 1957].

Особенностью погребальной практики населения кыштовской культуры, зафиксированной пока на памятниках Усть-Изес-1,2, являются древесные корни и сучья, отсеченные от ствола и уложенные близ могил. Смысл этих действий видится в защите от вредоносного воздействия сил иного мира, представителем которого становится бывший соплеменник, обретающий гибельные способности похищать души людей и вести их к смерти. Параллели им прослеживаются в магических актах, совершаемых ханта-ми, манси и селькупами по возвращении с кладбища, когда обратный путь перекрывался положенной поперек дороги веткой, палкой, прутиком или даже бревном либо поленом. Другим действенным способом защиты был острый железный предмет, как правило, топор (иногда нож), который оставлялся на дороге с кладбища острием в сторону могилы [Соколова, 1975, 1980; Кулемзин, 1984, 1994; Енов, 1994]. Таким образом, рубящая кромка лезвия, защищая мир живых, одновременно указывает направление мира мертвых. Отметим находку железного топора в одном из курганов позд-несредневекового могильника Льнозавод-4, который был вбит режущей частью вниз в землю рядом с могилой, определяя нижнее расположение мира мертвых и перекрывая из него дорогу. Аналогично и корни, уложенные рядом с могилами на памятнике Устъ-Изес-1, так же как ветви или прочие части стволов деревьев перегораживающие дорогу в средний мир, закрывали в кургане выход из нижнего мира. З.П. Соколова, описывая меры защиты, практиковавшиеся хантами после похорон, отмечает, что все они, возвращаясь с кладбища, дабы загородить путь покойнику, переступали через специальный костер, разведенный на дороге, а одна из женщин размещала поперек неё бревно [1971]. В данном случае мы явно имеем дело с семантически одинаковыми актами, дублирующими и дополняющими друг друга. Прыжки через огонь совершались обскими уграми и по возвращении домой. Поддержание костра в течение нескольких ночей относилось к столь же действенным мерам защиты от потусторонних сил, как и упомянутое размещение на пороге и притолоке острых железных предметов, кусочков кремня, точильных брусков [Чернецов, 1959]. Следы "огненной защиты" фиксируются и на археологических материалах. Во всех курганах некрополя, где нет уложенных вдоль могил частей дерева, обнаруживаются следы небольших про калов, планиграфия расположения которых позволяет связывать их с мерами, закрывающими покойнику выход в средний мир.

Третья группа погребальных комплексов представлена захоронениями без предметов, связанными с управлением верховым животным. Умерших иногда заворачивали в бересту, которая могла использоваться в самом простом варианте — в виде полотншц-покрышек, закрывавшими сверху челове-

ческое тело. В других случаях ш неё делались погребальные чехлы, аналогичные обнаруженным в захоронениях других групп. Сравнивая материалы выделенных групп, можно проследить известное упрощение погребальной церемонии, что позволяет прийти к заключению о существовании определенной иерархии в действиях, обеспечивающих посмертное благополучие усопших. В первую очередь всегда совершались "базовые" обряды - наиболее важные с точки зрения осуществления мировоззренческой программы посмертного возрождения и возвращения в свой род, необходимый минимум которых мог гарантировать реализацию жизненного круговорота. К ним относятся все ритуальные акты, связанные с сооружением могилы и возведением курганной насыпи, размещение регламентированного набора инвентаря. Все остальное сверх этого, очевидно, считалось уже желательным, но не обязательным и зависело от материальных возможностей погребающих. Бесспорное упрощение обрядности наблюдается и при обращении к материалам младших возрастных групп (дети 2,5 - 3 лет, подростки), которые совершены в стороне от курганных групп и не имеют не только берестяных сооружений внутри и поверх ям, но и самих земляных насыпей.

Одной из характерных черт погребальной обрядности, которые фиксируются на памятниках XIII - XIV вв. является порча сопроводительного инвентаря. В тех случаях, когда это удалось проследить, коробы колчанов распарывались, поясные ремни разрезались, ножи ломались, зеркала раскалывались, у ножниц разъединялись створки и т.д. Можно полагать, что символические поломки в той или иной степени касались и всех остальных категорий изделий - в том числе и конской упряжи, кожаные части которой повреждались. Обряды порчи погребального инвентаря хорошо известны, начиная с эпохи раннего средневековья у тюркоязычного населения Южной Сибири, фиксируются они по археологическим источникам и у лесных жителей Прииртышья и Приобья — носителей релкинской и усть-ишимской культур. [Чиндина, 1977; Худяков, 1980; Кызласов, 1981; Коников, 1993]. В этнографическое время ритуал порчи вещей при совершении обрядов перевода из реального мира в потусторонний по-прежнему встречается у отдельных групп селькупов и практически повсеместно распространен у хантов и манси [Гемуев, Соколова, 1993; Соколова, 1980].

Смысл таких действий становится понятным, если обратиться к сфере мифо-ршуальных представлений традиционных обществ Сибири. У тюрко-язычных народов нижний мир находился под землей, был чуждым и, подчеркнем особо, обратным миру людей [Усманова, 1985]. Здесь все было наоборот, наизнанку и даже шерсть коней росла в обратном направлении. У угров и самодийцев загробный мир тоже является неким "зазеркальем" —

обратным по отношению к миру людей, где все тоже "навыворот" - время течет вспять, душа умершего вместо правой использует левую руку, носит ту же одежду, что и человек при жизни, только наизнанку и т.д. [Гондатти, 1888; Старцев, 1928; Соколова, 1980]. Тезис о зеркальной противоположности мира, куда уходит покойный, в основных чертах совпадает и в кочевой (тюркской), и в таежной (угро-самодийской) религиозных традициях. Именно это обстоятельство служит основанием для повреждения предмета при акте его телепортации в иное измерение. Предмет ломался и как бы "убивался " в этом мире, чтобы сделаться целым в ином и стать пригодным для использования его покойным. То есть, вещи тем самым приводились в соответствие с законами обратного мира, попадая в который человек "становился живым" и обретал "там" движение, а сломанное "здесь" становились целым "там" [Катанов,1894, Кулемзин, 1984]. Отметим, что у тех групп угорского и самодийского населения (некоторые коллективы северных хантов и нарымские селы^'пы), в представлениях которых отсутствует обратный образ иного мира, не встречено в погребальной практике и обрядовой порчи вещей [Кулемзин, 1994].

На территории памятников XIII - XIV вв. встречен особый тип сооружений, представлявший собой насыпи, внешне похожие на курганы, которые содержали глиняные сосуды либо их половинки, перевернутые вверх дном и установленные в основании сожженных и засыпанных землей четырехугольных деревянных конструкций. Внутри пространства, ограниченного остатками обугленного дерева, и рядом с ним найдены железные и костяные наконечники стрел, железные ножи, серебряные бляхи-лунницы с зернью, обугленные фрагменты деревянных изделий, антропоморфные скульптуры. По своему устройству, составу находок, характеристикам керамического комплекса (круглодонные горшки с венчиком в форме широкого воротничка, украшенные по его срезу и верхней трети сосуда орнаментом в виде горизонтальной гребенчатой елочки или сетки и преимущественно двумя поясками ямок, нанесенными под венчиком и на тулове изделия) сооружения памятников (Усть-Изес-1 и Сопка-2) полностью аналогичны и могут быть связаны с погребальной обрядностью обских угров и интерпретированы как захоронения итгерма [Молодин, 1990] либо как следы обряда провода души, известного по этнографическим материалам [Чернецов, 1959; Бауло, 2002].

Погребальные сооружения памятников XV - XVI вв. по визуальным признакам мало отличаются от объектов предшествующего времени. Основные различия проявляются в планиграфии могильников. Они становятся компактнее и на смену линейному расположению курганных насыпей прихо-

дит групповое. Правда, при внимательном рассмотрении таких скоплений в них все же можно заметить признаки рядности, которые прослеживаются в наличии нескольких цепочек курганных насыпей. С известной степенью определенности здесь можно видеть влияние соседнего, территориально более южного, тюркизированного лесостепного населения, для некрополей которых характерно размещение насыпей компактной группой.

Ямы утрачивают свои вытянутые пропорции и приобретают размеры, соответствующие размерам тела. Глубины их по-прежнему остаются незначительными и определяются преимущественно комплекцией погребенных. Положение тел и ориентация на западный сектор с отклонениями к ЮЗ остаются неизменными. Сравнительно с материалами предшествующего времени происходит упрощение погребальной практики, которое становится заметно, в первую очередь, при обращении к материалам погребений с чучелом лошади. Их число резко сокращается до одного в масштабах могильника (Туруновка-2). Как и во всех предыдущих случаях, чучело лошади укладывается вдоль могильной ямы на берестяные листы и ориентируется головой на запад. Берестяные погребальные чехлы уже не используются. Исчезновение из разряда заупокойных действий практики использования бересты и "чучела" лошади к концу XV - началу XVI вв. является важным моментом, характеризующим динамику погребальной обрядности угорского населения ггредтаежья. К концу этого периода курганные сооружения, в целом, выглядят однообразно — на памятниках нет погребений явно выделяющихся из основной массы захоронений. Попытка связать этот феномен с периодом социально-экономического упадка и снижения интенсивности общественной жизни не кажется перспективной. Вероятнее всего, в изменившихся условиях демонстрация социальной престижности приобретает иные формы и начинает целиком отводиться инвентарю, прежде всего, предметам вооружения, некоторые разновидности которого в военно-потестарггых структурах лесного населения имели особый сакральный и знаковый смысл. По своим размерам и структуре рассматриваемые могильники вполне соответствуют уровню родоплемен-ных образований, возглавляемым военными вождями, предводительствовавшими над небольшими ополчениями родственников (и долгое время сосуществовавших с крупными и многолюдными территориальными объединениями — летописными "княжествами"). Если с этих позиций обратиться к их материалам, то по ассортименту оружия, выпадающего из массы заурядных средств ведения боя, среди захоронений легко обнаружится погребение социального лидера — "богатыря" — главы семьи, поселка, стойбища. Таковыми могут быть признаны погребения с проушными

топорами. Вывод об особом значении этого предмета в средневековых таежных обществах подтверждается и позднейшими сведениями русских актовых документов о почетном "наделении" верхушки остяцких коллективов высоко ценимыми и желанными топорами [Бахрушин, 1955]. С этих позиций обращает на себя особое внимание, что такое изделие на памятнике Кыштовка-1 украшено орнаментом в виде креста и является, скорее всего, русским по происхождению.

На материалах памятников XV - XVI вв. заметен отчетливый этнокультурный синкретизм, который, прежде всего, фиксируется на керамическом комплексе. Это, с одной стороны, сосуды с оттисками гребенчатого штампа и пояски ямок под венчиком и на тулове, характерные для орнаментальной традиции угорской кыштовской культуры. А с другой — горшки, орнаментированные плотно поставленными отпечатками торца уплощенной палочки, характерные для барабинских татар. Не менее ярким, чем керамические материалы, свидетельством тесных этнокультурных контактов лесного угорского населения с южными тюркоязычными соседями служат находки бронзовых изделий — бронзовых шумящих подвесок, гребня с фигурами хищных птиц, выполненных в традициях плоского таежного литья и ажурных подвесок сросткинскош облика, тип которых очень характерен для северных районов распространения этого культурного образования (Кыштовка-1).

Новой чертой в погребальной обрядности XV - XVI вв. можно считать появление детских захоронений под одной насыпью со взрослыми (Туру-новка-2). И хотя это единственный случай, он может свидетельствовать о каких-то изменениях в мироощущениях населения, которое продолжает погребать детей в стороне от курганной группы по бескурганному варианту. Полное отсутствие на рассматриваемых некрополях погребений младенцев, позволяет предполагать сохранения обычая их особого захоронения.

Изменения в погребальной практике XVII в. касаются, прежде всего, устройства самих надмогильных сооружений, которые продолжают уменьшаться и ненамного превышают размеры могилы. Насыпи двух типов: круптой и вытянутой, близкой к овалу формы, очень напоминающей сильно оплывшие могильные холмики современных кладбищ (Садов-ка-4, Кьгштовка-2, Льнозавод-4). Прослеживается и тенденция перехода к бескурганному обряду, когда наряду с небольшими продолговатыми холмиками на территории памятника (Льнозавод-4) появляются неглубокие западины, а сами надмогильные сооружения делается из дерева, наподобие хорошо известных по этнографическим материалам Запад-

ной и Южной Сибири, домиков. Погребения расположены компактными группами, внутри которых продолжает прослеживаться рядный принцип размещения погребений. Ямы, как прежде неглубокие, с размерами соответствующими комплекции погребенного и количеству погребального инвентаря, располагались по центру насыпи. Ориентация погребений на 3 сектор остается прежней. Наметившаяся ранее тенденция к выбору таких мест для некрополей, где направления солнечного и водного ориентиров совпадали, становится нормой.

В ряде случаев (Садовка-4) прослеживаются небольшие ровики вокруг могильных ям, которые порой едва достигали уровня материка и фиксировались стратиграфически. Смысл этих сооружений представляется аналогичным валикам-стенкам и видится в выполнении функции границ, обозначавших сакрализованное пространство, отделявших внутренний упорядоченный "макрокосм" от мифологически воспринимаемого внешнего "хаоса", и защищавших эти миры он взаимного вторжения. Состав конских костей и особенности их залегания в курганных насыпях позволяют сделать вывод о практике обряда вывешивания шкуры животного при совершении погребальных церемоний.

Среди мер закрытия прохода в нижние миры и защиты от покойных по-прежнему остается разжигание костра над могилой, оставление поверх неё (или рядом с ней) острых железных изделий, предметов конской упряжи или вещей, выполненных из сакрально значимой бронзы, втыкание в землю топора, размещение камешков в могиле у ног или поверх тела (Са-довка-4, Кыштовка-2, Льнозавод-4). Иногда эти приемы реализовывались одновременно, когда, например, поверх прогоревшего над могилой костра, оставлялась стрела с железным наконечником (Садовка-4). Такие экстраординарные меры встречаются над самыми представительными (с точки зрения разнообразия инвентаря, следов проведенных здесь ритуалов и объема трудозатрат на сооружение) комплексами, что позволяет относить данные погребения к числу наиболее значимых. Здесь можно усмотреть определенную связь между статусом человека в обществе и посмертными возможностями его души. В угорской и самодийской традиции потестарные предводители при жизни наделялись особыми магическими возможностями. Дух социального лидера, который становился почитаемым покровителем рода, сакральные прерогативы которого на порядок превосходили рядовые возможности обычных семейного духов-предков, мог стать столь же могущественным и злым противником. Соответственно и меры защиты от такого покойника при совершении погребальной церемонии должны были приниматься особые.

В большинстве же рядовых случаев, судя по остаткам мелких угольков, использовалось окуривание околомогильной площадки пучком горящих прутиков, магическая сила которых, согласно этнографическим данным по угорским, самодийским и тюркским народам Западной Сибири, могла увеличиваться ароматическими добавками (бобровая струя, чага, ветки можжевельника, сосны, пихты, перья птиц, жира и т.д.) [Кулемзин, 1984; Соколова, 1980; Головнев, 2000].

В числе мер обезвреживания беспокойных усопших были и такие, которые предполагали вскрытие могил и проведение манипуляций с телами умерших, включая их расчленение и удаление ряда костей и, прежде всего, черепа (Садовка-4, Кыштовка-2) Антропологические материалы позднес-редневековых некрополей дают ряд примеров военного травматизма, среди которых обращают на себя внимание следы действий, которые могут быть связаны с военными обычаями, хорошо известными по героическому фольклору иртышских остяков и самодийцев Приобья. В их числе декапитация, скальпирование, отсечении кистей конечностей, "вспарывание" грудной клетки с целью "вырезания и поедания сердца" [Патканов, 1891; Карьялай-нен, 1994, Доннер, 1915; Пелих, 1972; Головнев, 1995].

Традиция размещать рядом с могилой толстый сук дерева, зафиксированная для памятников XIII - XIV вв. (Устъ-Изес-1,2), находит свое продолжение и на памятниках XVII в. и прослеживается в виде жерди укладываемой параллельно яме или даже внутри неё (Льнозавод-4). Культовые комплексы уже не встречаются на территории могильников. Находка таких сооружений (с бронзовым котлом и традиционно перевернутыми глиняными сосудами в основании насыпи) рядом с памятником Льнозавод-4 позволяет говорить о завершении процесса их перемещения за пределы сакрали-зованной территории могильников.

Глава III "Погребальные памятники населения тюркоязычного круга" посвящена характеристике базовых памятников средневекового населения южного предтаежья, в составе которого доминирует тюркский (татарский) компонент

В XIII - XIV вв. они представляют собой курганные могильники с довольно крупными (средним диаметром 8-10 м.) крутыми куполообразными насыпями с выраженной групповой концентрацией в тех случаях, когда они являются самостоятельным некрополем. Так на комплексе разновременных памятников Сопка-2 расположение погребальных сооружений этого времени было задано логикой пространственного размещения курганов предшествующих времен, к которым они пристраивались. Заметным отли-

чием означенных могильников от памятников угорского круга является несопоставимо больший разброс крайних метрических параметров построек. Здесь встречены как малые насыпи диаметром от 4,5 м., так и вдвое превосходящие их по размерам [Молодин, Соловьев, 2004].

Для памятников XIII - XIV вв. можно говорить о распространении обычая погребения на общих кладбищах и взрослых, и детей в сопровождении чучела или шкуры коня. Захоронения располагались по центру насыпи и совершались в крупных подквадратных ямах, углубленных в землю от 20 до 140 см. Форма и размеры ям были следствием обычая размещения на дне их чучела лошади, уложенного вдоль левого бока погребенного и ориентированного вместе с ним головой на западный сектор. В тех случаях когда хоронили ребеггка и размеры ямы пропорционально должны были стать меньше, судя по объему выкопанной полости, чучело животного замещалось его шкурой, сггятой вместе с костями черепа и ног. Тела взрослых заворачивали в грубую ткань и помещали на украшенную вышивкой войлочную подстилку (попона?) в белый берестяной двухслойный чехол. Яма закрывалась поперечными жердями, поверх которых расстилалось берестяное полотнище (Сопка-2).

Данный круг погребений можно связать с традициями позднесросткин-ского населения. Основанием для этого служат характерные плоскодонные неорнаментированные сосуды с редкой цепочкой ямочных вдавлений под шейкой, форма и принципы декора которых уверенно отождествляются с наследием сросткинской керамической традиции, представленной в керамическом комплексе могильников этого культурного образования предшествующего времени (Чулым-2 [Молодин, Савинов, Елагин, 1988]). На срост-кинский след указывают и фрагменты поясного набора с обоймами, покрытыми растительным орнаментом, бронзовыми сердцевидными бляшками, ранние аналоги которым обнаруживаются среди материалов сросткинских памятников долины р.Алей [Тишкин, Горбунов, 2000]. Несмотря на эти и некоторые другие довольно ранние параллели вещевому набору, поздняя дата рассматриваемых комплексов уверенно определяется наконечниками стрел монгольского времени (джучидские срезни, крупные пятиугольные, лопаточковидные и развильчатые проникатели), устройством лука, типом седла, подпружньгх пряжек, плоских колец трензеля, формой и орнаментацией берестяных колчанов [Медведев, 1966; Кирпичников, 1973; Кызласов, 1983; Гаврилова, 1965; Мажитов, 1977; Ефремов, 1998].

К концу XIV в. в ходе углубившихся процессов этногенеза закладываются основы новому этническому образованию, разновидностью которого являются современные барабинские и тарские татары, Последние, форми-

руясь с явным преобладанием тюркского субстрата, получали постоянный приток населения с севера. С одной стороны это было угорское (южно-хантыйское) население кыштовской культуры, с другой — проникающие через Васюганские болота на периферию тайги и в Барабинскую лесостепь группы селькупов [См.: Гемуев, Люцидарская, Молодин, 1991]. В устной традиции у селькупов племени шиешгула (игула) даже сохранились предания о великой старинной дружбе и родственных отношениях с татарами "тип-гула" [Пелих, 1981]. О вероятности именно такого положения дел говорят данные топонимики и археологии. Складывается характерный керамический комплекс, представленный остро- и круглодонными тонкостенными горшками с поверхностью покрытой равномерными семечковидными, иногда треугольными, вдавлениями. Распространение близкого круга изделий в условно очерчиваемом северном приобском направлении (и далее по предгаежью на восток и преимущественно, запад) отражает процесс постепенной "тюркизации" местного угорского и самодийского населения. В погребальных комплексах новых татарских групп исчезают "чучела и шкуры лошади и распространяется обряды, связанные с вывешиванием последних на специальном шесте или столбе (Малый Чуланкуль-1), Код их пространственной ориентации указывает на изменения в представлениях о картине мира, связанные с дальнейшим смешением акцентов в сторону вертикального ракурса её восприятия.

Под насыпями курганов располагались 1 — реже 2 могилы, которые сохранили прежнюю западную - юго-западную ориентацию и выкапывались с уровня дневной поверхности ранней весной (конец марта - апрель), в начале лета и осенью (сентябрь). Их глубины колебались в пределах 11-47 см. Тела умерших заворачивались в берестяные чехлы, конструкция, которых отличалась от тех, что использовало угорское население не только покроем, но и широким использованием вторичного материала - крупных кусков, бывших некогда частью покрытия жилых построек. Традиция использования кочевниками в погребальной практике частей своих жилищ восходит к эпохе раннего железного вена и сохраняется до сих пор. Так, современного тюркоязычное население Алтая продолжает оставлять в могилах шесты, снятые с войлочных юрт [Тощакова, 1978].

Во всех этих случаях смысл замещения целого его частью видится в возможности обратного его восстановления в иных измерениях, ибо целое в "свернутом", сжатом виде "существует внутри наделенного смыслом фрагмента бытия", который способен воспроизвести это целое [Элиаде, 1999]. И берестяной фрагмент покрышки, например, чума, в который заворачивается тело усопшего, семантически оказывается тождественным самому

этому жилищу. То есть здесь реализуется мировоззренческий феномен того же порядка, что лежит в основе порчи погребального инвентаря. Кроме кусков бересты со стен жилищ для шитья погребальных чехлов применялись крупные сегментовидные полотнища, которые некогда были частями днища или крышки крупных коробов. Можно говорить о существовании как минимум других разновидностей покроя погребальных чехлов. Но все они, независимо от своего устройства, после помещения в них тела становились похожими на лодки.

Использование водного транспорта в погребальной практике общераспространенная черта, которая фиксируется у разных групп угорского, самодийского и татарского населения, занимавших в прошлые века территории Нижнего и Среднего Приобья [Грачева, 1971; Кулемзин, 1994; Соколова, 1980; Корусенко, 2003;], — всех тех, чья жизнь и экономика оказывались связанными с водной средой. Лодками пользовались двояко — как средством доставки тела умершего к месту погребения, и как "полуфабрикатом" для изготовления гроба. При этом у селькупов лодку можно было заменить берестяным чехлом, которому в этом случае надо было придать её форму [Пелих 1972,]. С позиций тех очертаний, которые имели погребальные чехлы рассматриваемых памятников, эта информация представляется весьма важной. Данное обстоятельство, в купе с отмеченным случаем использования половинки лодки в качестве надмогильного перекрытия (могильник Малый Чуланкуль-1), позволяет ставить вопрос о существованиях в верованиях оставившего его населения представлений о посмертных странствиях по воде. На это же указывает и расположение памятника у обширной озерной системы. Судя по ориентации могил и транспортного средства, оно (странствие) предполагалось в западном направлении. Хотя использование лодок и не является характерной чертой обрядности татарского населения, спорадическое их помещение в погребальных комплексах последних продолжается до XVIII в. (Могильник Бергамак II [Татауров, 1995; Корусенко, 2003]).

Традиция изготовления берестяных чехлов и надмогильных перекрытий имеет столь же долгую историю. Правда к XVII в., частота встречаемости этих атрибутов сокращается. Они обнаруживаются уже только в значительных по меркам могильника погребениях (Абрамово-10), что позволяет относить их к кругу социально значимых предметов. Такая же картина прослеживается в Томском Приобье и Причулымье [Дульзон 1953].

Связь размеров курганных насыпей, со сложностью заупокойных обрядов, имущественным и социальным статусом тех, для кого они предназначены, на татарских памятниках не столь отчетлива и прямолинейна.

С одной стороны размеры курганной насыпи оказываются в зависимости от количества могил (1 или 2) под ними. С другой, под небольшой насыпью может оказаться сложное ярусное погребение с сопутствующим жертвоприношениями людей, тела которых кроме признаков насильственной смерти носят следы намеренных увечий или даже, вообще расчленены и уложены в мешки (Малый Чуланкуль-1; Окунево-1У) [Соловьев, 1990; Ма-тющенко, Полеводов, 1994]. Скальпирование, отчленение кистей рук, которые были призваны лишить человека "душ", пребывающих в волосах и пальцах рук, а равно и намеренное нарушение анатомической целостности тела, означавшие в представлениях лесного и лесостепного населения окончательную, "полную" смерть субъекта, свидетельствуют о неравноправном статусе таких людей и о далеко зашедших процессах социальной дифференциации. Драматический сценарий обряда немногих захоронений этого круга и одновременно их бедность позволяют ставить вопрос о том, что реальная социальная значимость человека не всегда отражала его имущественное положение.

В XV - XVI вв. происходит уменьшение размеров органных насыпей, которые в XVII в. становятся очень незначительными и визуально близкими к надмогильным всхолмлениям некрополей населения кыштовской культуры. В это же время появляются захоронения взрослых, выполненные по бескурганному обряду (Крючное-6), которые первоначально концентрируются на периферии могильника, как бы за пределами территории, очерченной курганными насыпями. Объяснение этому феномену дают материалы этнографии, согласно которым в традиционных обществах существовала целая категория людей, причины смерти которых по нормам общественной морали не считались естественными (трагически погибшие, утонувшие, задранные зверем, умершие от разрушения тела, подозреваемые в связях со злыми духами и пр.), которые не могли быть погребены на общем кладбище в окружении родственников. [Кулемзин, 1984, 1994; Томилов, 1980]. Их хоронили на окраинах — за пределами "освященной" земли, по упрощенному обряду; надгробные сооружения им не ставились. Но при этом по-прежнему соблюдался имущественный ценз — покойным не возбранялось отдавать принадлежащие им вещи. Подобные нормы известны как у угорского, самодийского, так и татарского населения

В качестве защитных мер от нежелательных контактов с иными мирами иногда использовалось ограды вокруг кладбищ (Абрамово-10), ровики вокруг могил (Бергамак II [Татауров, Тихонов, 1996]). А для предотвращения воздействия потусторонних сил, носителем которых становился покойник, практиковалось разведение костров над могилами, размещение

над ними (или рядом с ними) перевернутых сосудов, острых железных предметов (Малый Чуланкуль-1, Крючное-6, Окунево- IV, Абрамово-10). Встречаются и жерди, уложенные у могилы внутри пространства, ограниченного ровиками (Бергмак II). Синкретизм татарских памятников, кроме целого ряда черт погребальной обрядности, связанных с северными импульсами, отчетливо прослеживается и по наличию в составе вещевого набора предметов с явной угорской и самодийской окраской (Крючное-б, Абрамово-10), в том числе и присутствии керамических изделий, в орнаменте и форме которых проявляется угорская "двухрядно-ямочная" традиция (Малый Чуланкуль-1).

В целом, перспективы развития курганной погребальной традиции тюр-коязычного (татарского) населения идут по общему для предтаежного населения пути — уменьшения размеров земляных насыпей и постепенного перехода к возведению деревянных надмогильных сооружений.

Глава IV. "Комплексы Обь-Иртышского предтаежья и погребальные памятники Западной Сибири" содержит суммарную характеристику археологически фиксируемых погребальных традиций населения Западносибирской лесостепи, Причулымья, Среднего и Нижнего Приобья, общего хода этнокультурных и социальных процессов в регионе, этапов развития кыштовской культуры, ставится вопрос о выделении на её базе военно-по-тестарного образования территориального типа.

Сравнение археологических материалов, характеризующих погребальные традиции западносибирского населения II тыс. н.э. позволяет прийти к выводу о сложении на территории предтаежного Обь-Иртышья самостоятельной локальной провинции, совершенно отличной от той, что существовала на Чулыме, в Томско-Нарымском, Сургутском, Юганском и Нижнем Приобье и погребальной практики сибирских татар бассейна Нижнего Иртыша, рано принявших ислам, и входивших в ядро Сибирского ханства.

Не позднее XI - XII вв. здесь, в верхнем и среднем течении р. Тары, складывается новая, угорская в своей основе, кыпгтовская культура, имевшая уже на этом этапе, который может быть назван садовкинским (по названию самого раннего и пока единственного памятника — могильника Садов ка-2), много общих черт с тюркским миром. Погребальный обряд этого времени представлен ингумацией на спине в вытянутом положении внутри прямоугольного деревянного сооружения (рама?) на дне ямы и перекрытого полотнищем бересты. Ориентация на западный сектор и перпендикулярно течению реки.

Приблизительно к началу XIII в. население данной общности занимает бассейн всего среднего и верхнего течения р.Тара вплоть до Васюганья, где оно контактирует с самодийским населением, проникавшим сюда с территорий обского левобережья. Свидетельства этих контактов, обнаруживаются в инвентаре могильников Усть-Изес-1 и Сопка-2, маркирующих смещение части населения к югу, которое закончилось выходом в лесостепь. Здесь на левобережье среднего течения и низовьев р. Тартас происходят контакты с тюркоязычным населением — наиболее вероятными предками барабинских татар.

Носители этой культуры (Устъ-Изес-1, Сопка-2, Туруновка-2), еще больше впитывают элементы культуры южных степных соседей и во многом воспринимают черты их погребальной обрядности (захоронения с "чучелами" лошади), сохраняя при этом характерный колорит керамики, изделий сакрального плана, единичных форм бытовых вещей, а так же прежнюю ориентацию погребенных на закат солнца и расположение и ногами к реке. Исчезают внутримогильные сооружения из дерева, место которых занимают берестяные чехлы, фиксируется размещение близ могил толстой ветки или корня дерева. Большинство находок из элитных погребений этого времени позволяют легко отнести вышеупомянутые некрополи к сооружениям поздних тюрок. Создается впечатление, что способ захоронения и отдельные предметы южного вещевого комплекса — упряжь, оружие, элементы всаднической экипировки приобрели социально-престижную значимость и стали маркером военно-дружинной верхушки. Этот период наивысшего культурно расцвета рассматриваемого феномена можно назвать по имени другого базового памятника усть-изесским.

В ХУ-ХУ1 вв. происходит обратный отток таежных пришельцев. Оставшихся, полностью ассимилируют южные соседи, которые со сложением Сибирского ханства и расширением его границ, усиливают нажим в северном направлении, остановленный лишь с вхождением Сибири в состав Русского государства. На этом этапе, который по основной территории культурного ареала кыштовской культуры можно назвать тарским, происходит его сокращение, исчезают погребения с чучелом лошади и в берестяных чехлах, а южнохантыйские памятники локализуются в прежних границах бассейна среднего течения р. Тары, черезполосно соседствуя здесь с группами татар. К концу XVII - началу XVIII вв. поступательное движение на север тюркоязычного населения и ассимиляционный порыв ослабевают, что незамедлительно используют лесные популяции. В это время усиливается их влияние на таежную периферию с севера, что отразилось в переходе от курганных форм захоронений к бсскурганным,

которые на протяжении всего II тыс. н.э. были распространены в Нижнем Приобье и на обском севере, в том числе в среде занимавшего территорию среднеобского плато хантыйского населения. Материалы синхронных и однокультурных могильников Кыштовка-2, Садовка-4, Льнозавод-4, расположенных на достаточно компактной территории правобережья р. Тара позволяют наметить линию развития социальных структур локальных популяций кыштовской культуры.

С той степенью точности, с какой мы их можем датировать эти памятники (по монетам, инвентарю, особенно украшениям, почти тождественным), они практически синхронны. Вместе с тем, их территориальная близость и некоторые различия погребального обряда позволяют связывать эти объекты с различными родовыми группами южных хантов. В то же время по степени представительности и богатства сопроводительного инвентаря эти могильники существенно различаются. Обилие топоров (19 экземпляров в Кыштовке-2 и по одному - в остальных), оружия, котлов, украшений ставит население, оставившее Кыштов-ку-2, в имущественном плане на ступень выше других. Кроме того, оно (население) значительно превосходит соседей в военном отношении, на что указывают величина популяции, а так же количество, качество и разнообразие её вооружения. Таким образом, появляются определенные предпосылки говорить о вполне вероятном сложении здесь в конце XVI - XVII в. нового территориального объединения, военно-потестар-нош плана, сформированного, скорее всего, силой оружия под эгидой населения, оставившего памятник Кыштовка-2 и, включившего в сферу своего влияния старые родовые ареалы нескольких небольших родовых или даже семейных групп, которым принадлежали остальные, названные выше, могильники. В военном отношении их небольшие ополчения, возглавляемые местными «богатырями», а фактически главами семей или родов (погребения которых маркированы топорами и металлической посудой), едва ли могли оказать серьезное сопротивление численно превосходящему противнику, и вошли в качестве отдельных самостоятельных единиц в состав его войска.

Уточнить судьбы южно-хантыйского населения позволяют материалы угорского памятника Усть-Изес-2 и татарского Малый Чуланкуль-1. Сравнение их с находками из могильников Усть-Изес-1 и Сопка-2 позволяет сделать вывод о процессах взаимосмешения угорских и татарских популяций, что проявляется как в изменениях в погребальном обряде угров (наличие обоженной почвы вокруг могил и непосредственно над ними, размещение перевернутых сосудов на периферии курганных насыпей, изменение уст-

ройства берестяных погребальных чехлов при сохранении расположенных рядом с могилой кусков корней или ветвей дерева), так и в облике керамики. Последнюю можно описать как результат механического слияния угорских и татарских принципов оформления посуды, нижняя часть которой оказывается украшенной в стиле характерном для татар, а верхняя сохраняет традиции угорского декора. На материалах татарских памятников так же фиксируется влияние кыштовской орнаментальной традиции. Как представляется, эти процессы, дальнейшее развитие которых прослеживается на материалах позднесредневековых могильников Кыпгговка-2 (южные ханты) и Абрамово-10 (татары), указывают на один из истоков угорского компонента, неоднократно отмеченного исследователями в составе бара-бинских татар, и который, на наш взгляд, следует связывать с носителями кыштовской культуры.

Глава V. "Обрядовые символы" посвящена погребальным памятникам в мировоззренческом и функциональном ракурсах — как объектам реализации программы «круговорота» жизни, в которых содержится концептуальная информация о базовых установках миропонимания.

В практике российских археологов до сих пор остаются неизученными вопросы "о причинах (или факторах), обусловивших локализацию (местонахождение) курганных могильников разных эпох на местности и их истинное назначение (символизм)" [Гуляев, 1995]. Нет указаний на этот счет и среди этнографических источников по Западной Сибири, которые содержат лишь самую общую информацию, в том числе о том, что кладбище не должно располагаться выше по течению реки от поселения и покойника нельзя везти вверх по воде, а так же о том, что могильники обыкновенно сооружают на пригорке [Пелих, 1972; Зуев, 1947; Алексеенко, 1976].

И действительно, все исследованные могильники Обь-Иртышского предтаёжья располагаются у воды — будь то река, старица или озеро — и на самых возвышенных местах береговой террасы, откуда открывается широкая панорама затапливаемой во время паводков поймы. Напрашивается вывод, что значимыми критериями для выбора мест погребений являлись высокое место и его соседство с водным пространством, которое должно было быть обширным настолько, насколько позволяли возможности ландшафта, который был одним из важнейших структурных элементов определяющих мироощущение занимавших его обществ.

Пользуясь общепринятой терминологией для анализа духовных представлений традиционных обществ, природные характеристики мест расположения могильников можно ассоциировать с мифологемами "Горы" и

космических вод. Но, хотя данные естественно-географические особенности территории являются необходимыми для выбора мест захоронения, они сами по себе не являются достаточными. Похожих мест много, но использовались лишь некоторые. Необходимо было еще нечто такое, что заставило бы остановить человека свой выбор именного на этом месте, нечто такое, что явило бы себя ему, обозначило бы эту землю, освятило её и, отделило бы в мифологическом восприятии данный участок от окружающего пространства. Это нечто обнаруживается в том, что все рассмотренные могильники располагаются на территории памятников (преимущественно поселений) предшествующих культур и эпох или же рядом с ними, предметы с которых — самая обычная и распространенная находка в курганных насыпях.

Для человека архаических (традиционных) обществ всякое осознанное действие, преследующее вполне определенную, например, строительную, цель представляло собой ритуал, значимость которого оказывается связанной с точностью воспроизведения акта первотворения (мифологи-ческго образца) и действий, совершенных богами, героями или предками. В деятельности человека, повторяющего изначальное образцовое действие, беспрерывно воспроизводятся и мифическое время и сакральное пространство, понятие которого предполагает существование феномена, некогда его освятившего и отделившего от окружающего профанного пространства [Элиаде, 1998, 1990]. Таким феноменом может выступать сама деятельность мифологического предка или божества и предметы с ней связанные.

Для средневекового населения Западной Сибири идентификация подъемного материала как следов деятельности легендарных божеств и предков, имевшей место в мифические времена, не представляла сложности. Наличие же таких предметов, у береговой линии могло служить указанием на особый статус данной местности, освященный их деяниями. Статус, частично уже позиционированный циклическими увлажнениями, когда из вешних вод вырастала суша и, по мере их убывания, постепенно трансформировалась из "мертвой", неоформленной почвы, в привычный земной ландшафт, напоминая, картину мифических времен творения. Особенно ярко все эти характеристики транслируются на комплексе памятников Со-пка-2, представлявшем в такие дни настоящий остров.

Исследование устройства курганного сооружения, порядка строительных действий при его возведении, показывает, что оно воспроизводит многоярусное сакральное пространство, состоящее из нескольких структурно значимых семантических горизонтов, которое атрибутируется с позиций

посильного для человека воспроизведения на материальном уровне модели мира (построенной на дублировании образцовых действий творения в мифические времена).

С позиций космологии купол насыпи, погребальная подкургаяная ограда и территория внутри неё, имеют явный, мифоритуальный смысл, связанный с представлениями о форме небесного пространства и земли, которая исследуемом регионе Западной Сибири, в обско-угорских представлениях, будучи добытой ныряющей птицей из глубин первозданных вод, мыслилась в виде постоянно расширяющегося плоского, окруженного водой круга или тарелки, прикрытой куполом неба [Кулемзин, Лукина, 1977; Ромбацдеева, 1993]. По такой же схеме происходит акт творения и в мифопоэтическом наследии тюркоязычных народов Саяно-Алтая, где строительным материалом служит ил, поднятый со дна изначального океана одной из двух уток, плававших на его поверхности [Басилов, 1982].

Освобождение от дерна площади определенного размера и формы (очевидно, связанной с представлениями о форме земли), с точки зрения ритуального повторения акта космического творения, можно считать равнозначным извлечению суши из толщи вод, удалению их с её поверхности. Абрис границы, замыкающей сакральное пространство и определяющей его контур, может варьировать от круга до многоугольника и семантически рассматриваться алломорфом среднего мира, который представал в мифопоэтической традиции, например, тюркоязычного алтайского населения многоугольным ("шести-" или "четырехсторонний богатый Алтай, шестигранная тайга" [Львова и др., 1988]). Если попытаться смоделировать доступными физическими средствами небосклон над преображенной ритуалами в средний мир подкурганной площадкой, то получится полусферическая насыпь, высшая точка которой совпадает с геометрическим и семантическим центром погребенного пространства. В этом месте легко представляется некая вертикальная ось — ось мира, нижний конец которой мыслится уходящим в недра "преисподней". Едва ли мы сильно ошибемся, если свяжем сооружение курганной насыпи с ритуальным воспроизведением небесной сферы, и будем считать внешние формы архитектурного сооружения тождественными абрису небесного аналога.

С позиций возвращения к мифическим изначальным временам, размеры ритуально воспроизводимого мира должны быть определенно невелики. Надо полагать, что никакого жесткого пространственного стандарта не существовало и ритуально создаваемый "подкурганный" средний мир, очевидно, мог быть как очень маленьким, так и относительно большим, в зависимости от физических возможностей погребающих. Это был как бы мгно-

венный слепок первобытия со своими линейными параметрами, который, благодаря проводимым обрядам, становился особого рода трансцендентным пространством со своим собственным центром, сакральным временем, способностью роста и достижения космических размеров. Но, главное, символически повторяющим его мифологический образец. И погружение тела в эту ритуально воспроизводимую первоземлю, имело особый мистический смысл возвращения его ко временам Оным, когда рождался мир, творили божества, действовали предки, все было перенасыщено жизнью и, следовательно, становился "живым" сам человек, начиная заново свой жизненный цикл. Думается, особую роль здесь играли свидетельства былой деятельности, легендарных предков и мифических героев, обнаруживаемые в виде археологических артефактов, которые определенно указывали места легендарных событий. Расположение погребального комплекса на участке, освященном следами их активности, гарантировало покойному (или точнее какой-то из его душ) самый короткий путь, обязательное и самое быстрое попадание в нужное место и нужное время.

Территория могильника, как бесспорное сакральное пространство (и тоже в своем роде дублирующее космический образец), безусловно, должна была иметь свои собственные границы, ясно и отчетливо воспринимаемые современниками. На такую возможность, указывает находка, сделанная при исследовании площади могильника Абрамово-10, представляющая собой столбы, собранные из костей ног нескольких человек, установленные на ЮЗ периферии могильного поля [Молодин, Соболев, Соловьев, 1990]. В данном случае, они, вероятнее всего, маркируют проход к стране мертвых, в противовес выходу на восток, оставляемому для живых. Подобные принципы организации пространства некрополя восходят еще к скифскому времени ("ворота" из двух менгиров, установленные на гряде холмов с восточной стороны Салбыкской котловины — некрополя татарских вождей [Кызласов, 1986]). Когда речь идет о смысловой структуре погребального памятника и особенностях восприятия его в контексте окружающего пространства "мифологическим" мировоззрением, можно констатировать существование особого феномена, который состоит в умножении путем создания и обрядового воспроизведения, некоторого числа (определенного потребностью момента) разномасштабных стереотипных, входящих друг Ь друга копий основной космогонической модели ("эффект матрешки"). То есть единый большой мир, созданный и упорядоченный высшими силами ("образцовый пример космогонии"), вмещает градацию нескольких своих иерархий, воспроизведенных людьми в организуемом ими пространстве, каждая из которых представляет все более мелкий, но

стереотипный внешнему миру слепок, дублированный с незначительными, не носящими принципиального значения вариантами.

На самом высоком уровне существует внешний мир (Универсум) со всеми своими этажами, структурами и взаимоотношениями с верхним и нижним измерениями, отделенный четкими границами от хаотической перво-зданности. Далеко за пределами видимого и осознаваемого пространства, где на темной стороне вселенной садится солнце, находится спуск в нижний мир, а в другом направлении, на светлой стороне, мыслится проход в верхний светлый мир. Такая схема в основных чертах, воспроизводится на разных таксономических уровнях при устройстве, погребальных объектов, предназначенных для максимального приближения соплеменников к иным мирам с целью перевода их в последние. По такому же точно принципу — с расположением в тех же самых направлениях проходах - устроено и само кладбище (своего рода макромир, расположенный в точке, сближенной символикой природных характеристик с воображаемым местом творения, а, следовательно, и сакральным центром мира), и более низкое структурное подразделение — погребальный комплекс. Графически всю эту ситуацию для могильника, или даже поселения, можно представить в общих чертах в виде нескольких, в данном случае 3-х, концентрических колец, одно из которых внешний мир, другое кладбище, третье — собственно погребальный комплекс.

Понимание содержания и сакрального смысла целого ряда, археологически фиксируемых феноменов в погребальной практике местных популяций, невозможно без обращения к материалам самого широкого территориального и культурного диапазона. Это связано, с одной стороны, с архетипами человеческого сознания, а с другой — с активными, порой весьма далекими культурно-историческими контактами аборигенов Западной Сибири, масштабы, разнообразие и продолжительность которых не имеют себе равных в пределах Северной Азии [Сагалаев, 1991]. Обращение к мифо-ритуальному наследию прошлого показывает, что одна из самых распространенных в Ойкумене идей связала с представлениями о том, что внешняя оболочка — "граница между телом (микрокосм) и миром (макрокосм)" [Львова и др., 1989], служит вещным аналогом её обладателя. Т.е. кожа, шкура, кора являются носителем некой жизненной силы, пусть даже временным. Эта транскультурная идея через века дошла до этнографической современности и, к примеру, отчетливо фиксируется на Медвежьих праздниках обских угров, когда медведь, в виде шкуры, присутствует на празднествах устроенных в собственную честь, наслаждается пантомимами, принимает участие в пиршестве и "наблюдает" за тем, как поедается

его собственное мясо. Таким образом, речь идет о "живой шкуре", способной слышать, понимать, принимать решения и т. д.

Трудно найти народ, в преданиях и сказках которого не сохранились бы сюжеты, связшшые с превращением человека, набросившего на себя шкуру, в иное существо, которое вызывает к жизни эта самая шкура и совершенный при этом обряд. Таким образом, важным оказывается не внутреннее содержание, а наоборот, внешняя оболочка, которая магическим образом преобразовывала это самое внутренне содержание в соответствующую самой себе субстанцию. Теоретически, как это ни парадоксально выглядит, можно даже поставить знак равенства между оградой кургана — границей отделявшей внутреннее упорядоченное пространство от внешнего мирового хаоса — и шкурой, оболочкой (а для человека одеждой), которая фактически делает то же самое, изменяя заключенное во внутрь её естество, наделяя его соответствующими свойствами. Собственно оболочка это, то, что в первую очередь видит глаз, что служит паспортом субъекта, способствует его распознаванию и оценке. Внешний облик являл, таким образом, сущностную характеристик индивида.

Особые возможности оболочки преображать наполнение в соответствии со своей формой лети в основу замены плоти растительной массой (чучело лошади), а в последствии и отказом и от неё. Оказалось, достаточно просто расстелить или развесить на дереве, столбе или шесте снятую особым образом шкуру. Показательно, что оболочка некогда живых существ (шкура эпических богатырских коней и реальных животных у погребений средневековых кочевников, медведя на культовом месте поселения Вежакары и даже кожа человека с плато Укок) оказываются начиненными растительной массой. Такое наполнение мыслится связанным с той мощной живительной силой, которой обладали в представлениях населения самого широкого круга различные формы растительности и ролью, которая отводилась им в обрядах.

Священные деревья, растительные символы и разного рода ритуалы, связанные с ними, можно отыскать в истории любой религии. Круг представлений такого рода оказывается чрезвычайно емким и основополагающим для многих важнейших сторон духовной жизни. Основные из них можно свести следующему: дерево — источник жизни, прародитель человека и его мистический родственник (антропогенные деревья), дерево — символ постоянного возрождения, дерево — модель мира и ось, связующая все этажи мироздания (Мировое Древо, Древо жизни, шаманское дерево и т.д.).

Воображаемое родство человека и растения хорошо известный мотив мирового фольклора. В верованиях угорского, самодийского и тюркоязыч-

ного населения западносибирской тайги и Саяно-Алтая жизнь человека с рождения оказывается прочно связанной с деревом нитями мифологических представлений и материальными формами ритуала. В урало-алтайском мире, дерево наряду с землей выступает источником неиссякаемой, вечно возобновляемой жизни. Мотив рождения человека от дерева становится здесь своего рода мифологической "универсалией" и, как можно полагать, одной из самых значимых идей [Сагалаев, 1991].

Это позволяет констатировать постоянные и недвусмысленные связи между человеком и определенным видом растений, которые воспринимаются как некое постоянное взаимодействие между человеческой и растительной сферами бытия, и которые считались традиционными обществами сущностно важными во все исторически осознаваемые времена. Яркие примеры родства человека с деревом дают и шаманские материалы.

Круг представлений о мистической связи меяеду человеком и растительностью легко смещается и от пределов жизни к её началу. В соответствии с идеями, встречаемыми в традиционных верованиях урало-алтайского мира (как и в архаических представлениях некоторых народов Европы и Юго-Западной Азии) жизнь человека непрерывно обращается между растительной и физической формой бытия, постоянно перетекая из одной сферы в другую. В разных вариациях мотивы такого круговорота воспроизводится в серии обрядов, манифестирующих мистические связи с растительным источником жизненной силы и вечного обновления, совершаемых при рождении и по смерти человека (роды у подножия дерева, "возвращение" пуповины новорожденного дереву и т.д.) [Элиаде, 1999; Кулемзин, 1994;Зенько, 1997; Гемуев,1980].

Маленькие дети и, прежде всего, новорожденные считались еще некоторое время связанными с иным миром и с невидимыми "сверхъестественными существами, с которыми человек не мог входить в общение" [Кулемзин, Лукина, 1977]. Они, как особые существа, еще не принадлежащие целиком этому миру, после смерти не погребались как взрослые на общих кладбищах, а возвращались назад, к своему древесному прародителю, волшебным образом породившему их мифических предков и через них уже всех последующих потомков, включая физических родителей. Материалы, хантыйской и селькупской этнографии свидетельствуют, что тела таких детей, равно как и мертворожденных младенцев, заворачивали в ткань или бересту и помещали в дупла, на пни деревьев или каким-то иным способом соединяли с растительным, древесным началом [Чернецов, 1959; Соколова, 1971; Гемуев, 1980]. Такие погребения не могут оставлять следов пригодных для прямой археологической идентификации. Показательно, что, например,

на памятниках угорской группы (Усть-Изес-1, Сопка-2, Туруновка-^2; Са-довка-4; Кыштовка-1) не обнаружено младенческих погребений, а все исследованные там "детские" комплексы принадлежат подросткам.

Обращает внимание, что первая временная селькупская колыбель в отличие от последующей ("питы"), [Гемуев, 1980], представляла собой простое берестяное полотнище, в которое заворачивался ребенок, и который в первый "переходный к физическому существованию период" символически как бы продолжал находиться внутри дерева, продолжая свою, теперь уже "полурастительную" жизнь, постепенно перераставшую в человеческое бытие. Особо показательным элементом ритуала, маркирующим означенное родство, на наш взгляд, является возвращение пуповины дереву. Моменты "возвращения" и обрядового "повторения" можно считать важнейшими составлявшими архаичного мировоззрения, ярко актуализирующиеся в экстремальных ситуациях и особенно в исходных и конечных точках жизненного отрезка. Иллюстрацией сказанному может служить помещение больного ребенка в дупло, подразумевающее возвращение его в эмбриональное состояние, второе рождение и возвращение его миру здоровым [Элиаде, 1999]. Аналогичную цель, имели погребения детей в дуплах, стволах растущих деревьев либо пнях, сваленных для этой цели стволов, воспроизводящие возвращение, внедрение человека в древесное лоно.

Отмечается заметное сходство между первой временной колыбелью (простой лист бересты) и погребальными чехлами из курганов могильника Усть-Изес-1, которые реконструируются в виде прямоугольных берестяных полотнищ с загнутыми вокруг тела сторонами и углами. Сакральный смысл этих первых и последних в жизни человека "пристанищ" представляется очень близким.

Особого внимания заслуживают погребальные сооружения (Усть-Изес-1), когда опущенный в яму чехол заворачивался в прямоугольное берестяное полотнище, продольные концы которого подгибались под погребальный футляр так, что на дне ямы оказался некий близкий к цилиндру объект, содержавший внутри себя человеческое тело. Такое устройство символически воспроизводит древесный (в данном случае березовый) ствол, и, как нельзя более наглядно, демонстрирует реализацию идеи перехода человеческой сущности в растительную, символического возвращения усопшего в дерево, к своим, если так можно выразиться, "корням", к растительной форме бытия. Традиция заворачивания в бересту колод, а в последствии и гробовищ встречается на других памятниках Обь-Иртышья и Приобья и сохранилась у угорского населения до наших дней [Кулемзин, Лукина, 1977].

Таким образом, мы оказываемся перед наглядной демонстрацией чрезвычайно важной и актуальной для всего таежного, да и степного (урало-алтайского в широком смысле слова) мира идеи беспрерывной, циркуляции жизни между разными её формами. Обрядовый смысл возвращения человека в дерево, которое растет, ежегодно теряет и восстанавливает листву, обновляется, а значит, возрождается — умирает и воскресает — вероятно, следует понимать как реализацию надежды на новое рождение и бессмертие, когда смерть становится новым контактом с источником вселенской жизни и оказывается не более чем изменением формы существования, переходом на другой уровень реальности, "реинтеграцией в универсальное лоно бытия" [Элиаде, 1999]. То же смысловое дублирование, на которое указывает наличие двух семантически равнозначных оболочек, может быть объяснено с позиций общественной значимости совершенного погребального акта, когда, очевидно, производились похороны не рядового члена коллектива, гарантированное возрождение которого имело для общества особое значение. В настоящее время двойные оболочки, одна из которых - берестяное полотнище, накрывает вторую — деревянный гроб или расстилается поверх могилы, в тех случаях, когда не возводится надгробное сооружение, обычны в погребальной практике угорского населения Нижнего Приобья [Соколова 1971; Кулемзин, 1984].

Набор погребального инвентаря в исследованных комплексах с точки зрения видового разнообразия весьма беден и непредставителен. Разумеется, в течение более чем 500 лет, которые охватывают хронологические рамки рассмотренных памятников, он менялся, однако не настолько, чтобы можно было бы говорить о каких-то существенных переменах в его составе. Предметно-вещевой комплекс сводится, в основном, к деталям упряжи и остаткам транспортных средств (удила, стремена, седла, плети, шкура или чучело лошади, фрагменты лодок или их имитаций), вооружения и производственно-бытовой деятельности (лук и стрелы, нож, тесло, топор, ножницы, посуда), одежды и обуви (застежки, пуговицы-бубенчики, сапоги, подковки, берестяные запятники, подпятники), индивидуальным украшениям и амулетам (бусы, бисер, монеты, жетоны, зеркала, серьги, перстни, подвески из клыков и пр.). Если исключить из этого списка объекты, связанные с перемещением в пространстве, и указывающие на его предполагаемый способ, а так же те, что формируют индивидуальные "внешностные" характеристики облика погребенного (одежда, обувь, индивидуальные украшения), то набор всех прочих вещей, оставленных в могилах, оказывается достаточно бедным в количественном и качественном отношении. Даже в самых богатых из них такая массовая категория

находок, как наконечники стрел, редко достигает десятка единиц. В подавляющем же большинстве случаев их насчитывается всего несколько штук. То же касается и остального ассортимента инвентаря — ножей, топоров, тесел, посуды. Ни в одном из известных нам комплексов не встречено такого количества наконечников, которое бы свидетельствовало о колчане, наполненном стрелами хотя бы на четверть, не говоря уже о нескольких таких футлярах, как это иногда имело место в эпоху раннего железа у скифов и на других территориях древнего мира.

Отмеченный набор, который составляет лук и стрелы, нож, рубящее орудие, можно назвать базовым, ибо, в целом, он остается неизменным во времени. Только на смену одним типам железных наконечников стрел приходят другие, втульчатым кельтам — топоры, керамическим сосудам — металлические.

Причины такой имущественной скудости захоронений региона можно, конечно, объяснить тем, что остальная часть собственности, положенная погребенному, в виде разного рода габаритных вещей, одежды и т.д., могла располагаться поверх надмогильного сооружения либо рядом с ним, наподобие того, как это зафиксировано в этнографии. Но можно увидеть их (причины) и в другом. "У вогула, - писал В.Н. Чернецов, — дом и лес едины. Он не отличает одно от другого, ... а потому он идет в лес налегке, наперед точно зная, что в определенных местах он найдет нужное продовольствие" [1987]. Адаптационные возможности остяков и особенно их сборы на промыслы, на которые охотники брали с собой минимум — верную собаку, лыжи, лук со стрелами, топор, нож и немного продуктов, немало удивляли русских путешественников в разное время посещавших Западную Сибирь. Все остальное остяку давала природа. Эта информация содержит в себе объяснение, почему погребальная экипировка выглядит столь походно. И акт погребения можно рассматривать в ряде аспектов как проводы в последний поход, в который берется минимум самого необходимого.

Подтверждения такому выводу обнаруживаются и в цикле представлений о потустороннем быте усопших. Речь в таких воззрениях идет (и это очень важно) о самостоятельном, пусть противоположном или параллельном земному, но все же, еще раз подчеркнем, самостоятельном мире со своими светилами, обитателями и ландшафтными особенностями. То есть о мире, подобно земному, обладающему всем необходимым набором свойств и "ресурсов", обеспечивающих существование попавших «ода душ (в рамках привычных для покойных на земле занятий), в котором с ресурсных позиций, снабжение обильным инвентарем усопшего (согласно повседневному опыту традиционных обществ Западной Сибири) оказывается

лишенным смысла. И наоборот, оказывается достаточным количественный набор, соответствующий экипировке промысловика, идущего в лес и рассчитывающего свой запас ровно настолько, чтобы дойти к базе, наперед зная, что здесь, его ждет все необходимое для дальнейшего существования. Походный облик погребального инвентаря и определяется тем, что это такое же странническое снаряжение, рассчитанное на преодоление непродолжительного маршрута между мирами. По данным устной традиции он воспринимался как реальное физическое действие, способное вызывать у души, вынужденной нести все положенные в погребение предметы, ощущения усталости и изнеможения. И набор инвентаря, регулируясь в рамках вариативных религиозных установок, не выходил за пределы разумной и достаточной необходимости.

Рассмотрение сакральной составляющей погребального инвентаря приводит к выводу,-что он весь имеет выраженные охранные, оберегающие от злых духов, свойства. И стрелы, и ножи, и топоры, и пояса, и перстни, и зеркала, и круглые бляхи являются апотропеями. Тот же самый котел служит транспортным средством и одновременно оберегом, равно как и плеть, которая, будучи предметом упряжи, является грозным орудием против злых духов. В народном сознании их свойства актуализируются и меняются ситуативно, в зависимости от конкретной обстановки, которая складывается на пути к загробному миру. С означенных позиций, вся магическая мощь инвентаря может быть реализована лишь в момент перемещения к границам иного мира, когда на своем пути покойный достигает пределов, за которые не могут зайти его провожатые (шаман, служитель культа) и остается один на один со всеми поджидающими его опасностями и злыми духами. Но количество таких ситуаций, когда требовалась помощь оберега не столько в качестве средства персональной защиты, сколько поражения недругов, очевидно, было лимитировано, на что указывает количественный состав инвентаря и в том числе наконечников стрел. Сейчас трудно установить степень градации магической силы этих предметов, на которую косвенным образом указывает разная степень полноты базовых атрибутов в погребениях (например, на одном полюсе в колчане бронзовые, железные и костяные наконечники стрел, на другом — одни железные или костяные) и различие их у мужчин и женщин. Анализ состава погребального инвентаря, каждая категория которого (при общих для всех предметов защитных свойствах), будучи сильна в одной ситуации и малоэффективна в другой (например, разные духи и хтонические существа могут бояться разных предметов и уязвляться разным оружием), приводят к гипотетическому пока предположению о том, что и дороги к заупокойному царству у разных социальных

категорий средневекового населения Обь-Иртышского предтаежья могли с определенного места различаться. Разумеется, различия в наборе инвентаря можно объяснить явлениями социального плана, но изменения в этой сфере как раз и закрепляется мировоззренческими установками потестар-ных обществ.

Заключение. Анализ погребальных памятников позволяет сделать вывод о том, что в первой четверти II тыс. н.э. резких перемен в характере погребальной обрядности не произошло. Сравнительно с другими эпохами, число памятников монгольского времени в лесостепи и лесной периферии указывает на существенные изменения демографической ситуации в регионе. Южнотаежное население буферной кыштовской культуры, продвигается на юг и занимает северные пространства Барабинс-кой лесостепи. К концу второй четверти II тыс. н.э. начинается его движение вспять, сопровождаемое проникновением в таёжную периферию потомков сросткинского тюркоязычного населения. Разграбление самых южных памятников, совершенное еще в эпоху средневековья, может свидетельствовать, скорее, о внешнем характере давления на лесное население, вызвавшее его обратный отток, нежели на внутренние причины этого процесса.

Можно предполагать, что курганный обряд погребения транслировался в лесную среду с юга в результате взаимодействия местного населения со скотоводческим миром. Постоянные идеологические "подпитки", особенно мощные в гунно-сарматское время и эпоху средневековья, способствовали его поддержанию в качестве ведущей формы погребения. К такому заключению склоняет то обстоятельство, что захоронения под курганными насыпями распространены в лесной полосе Западной Сибири не повсеместно, а лишь там, где в эпохи средневековья отчетливо прослеживаются следы тюркизации, а в эпоху раннего железа контакты с саргатским или саяно-алтайским скотоводческим миром.

Вектор взаимодействия северного лесного и южного лесостепного населения на протяжении исследованного периода, не претерпел серьезных изменений, на что указывает двукомпонентность всех рассмотренных погребальных памятников. Тем не менее, верования, питавшие совершаемые здесь ритуалы, не остались неизменными. Имеющиеся материалы позволяют считать, что можно вести речь о сложном переплетении воззрений, связанных представлениями о посмертных судьбах усопших.

Основное содержание погребального акта в представлениях аборигенного населения предтажного Обь-Иртышья виделось в материальном и сак-

ральном обеспечении "самостоятельного перемещения" усопшего соплеменника (или какой-то части его существа) к месту временного пребывании и последующей реинкарнации. Такое движение воспринималось как реальное, весьма трудное и опасное действие, требующее физических усилий, и мер магической защиты покойного в пути. Равным образом требовались защитные меры и для живых от угрозы, проистекавшей из потусторонних миров, частью которых становился усопший, и которая актуализировалась при "открытии" их границ.

Состав и ориентация транспортных средств, оставляемых при захоронении, указывают для памятников XIII - XV вв. на преобладание горизонтальной картины мира и наличие представлений о приуроченности страны мертвых к западному сектору горизонта. Постепенный переход от погребения транспортного животного к обряду вывешивания его шкуры, ориентированной головой на верхнюю (небесную) сферу, можно рассматривать как свидетельство смещения представлений об устройстве мира в сторону вертикальной его модели. При всем нарастании такой тенденции, отход от старой горизонтальной проекции картины мира так и не произошел и в общественном сознании она осталась в виде смешанной вертикалыю-гори-зонтальной схемы. Количественный и качественный набор погребального инвентаря позволяет предполагать существование уже в первой четверти II тыс. н.э. представлений, хорошо известных в современной этнографии народов Западной Сибири, о мире мертвых как о материальной субстанции, тождественной миру живых, но негативной (обратной) по отношению к нему, равно как и о вероятностном существовании представлений о множественности душ человека и разной их посмертной судьбе.

Последнее отразилось в заметной "противоречивости" семантики вещевого набора и структуры погребальных курганных комплексов в могильниках XIII - XIV вв., которые, с одной стороны, указывая на ожидаемые и не требующие перемещений в пространстве посмертные трансформации покойного, с другой - предполагают загробное странствие какой-то нематериальной части его существа посредством оставляемых в насыпи погребального сооружения транспортных средств.

Периодические культурные и политические воздействиями на предта-ежное население извне, со стороны более развитых в экономическом социальном плане обществ, имело следствием восприятие ряда их идей. Однако экологическая детерминированность норм жизнеобеспечения, социализации, а следовательно, и потенциала развития общественных институтов местных популяций, способствовали сохранению в их активе собственных, освященных традицией, представлений о посмертной участи соплемен-

ников, реализация которых в погребальной практике оставалась далека от жестких обрядовых канонов. В результате складывалась довольно противоречивая ситуация, когда, стремясь получить гарантированный результат, погребающие (особенно в случае с общественно значимыми персонами), использовали все доступные средства и практиковали обряды, имеющие разную смысловую направленность. Можно говорить о том, что происходило дополнение наиболее понятных привычных представлений новыми нормами, ситуативно вплетаемыми в канву обряда.

Отправляя умершего в страну предков, население XIII - XV веков, стремилось максимально облегчить этот процесс, отыскивая особого рода точки, где, по их представлениям, сближались границы миров, и был облегчен переход в иные измерения, места, где природное окружение было близким к мифологическим картинам изначального творения, а сами такие места были бы маркированы реальными следами деятельности воображаемых предков. Здесь возводились курганные сооружения, архитектура которых, воссоздавая в миниатюре структуру мира, делала достижимыми его пределы. При этом имитативными обрядовыми средствами преследовалась цель быстрейшего возвращения тела к истокам жизни, наделения его необходимыми для скорейшего обращения между разными формами бытия возможностями.

Изменения в устройстве надмогильных сооружений на протяжении XIII - середины XVII вв. — уменьшение их размеров и постепенный переход к бескурганному обряду погребения, связанному, скорее всего, заменой насыпей деревянными конструкциями, выполненными в стиле этнографически известных "домиков", связанны с процессами изменения их мифологической семантики и оказываются, скорее всего, производными от старой, известной еще с эпохи раннего железа, и, вероятно, никогда окончательно не исчезавшей в народном сознании идеи о могиле как о доме покойника, архитектурные проявления которой, в конце концов, становятся доминирующими.

Состав погребального инвентаря на протяжении второй и третьей четвертей II тыс. мало отражает зависимость от трансформации мировоззренческих установок о заупокойных судьбах сородичей. Именно здесь в большей мере проявлялась консервативность и традиционность погребальных норм. Можно говорить о том, что местное население того времени "страховалось" — принимая новые нормы, на всякий случай не отказывалось от старых.

Сохранение "походного" облика помещаемого в могилу набора предметов свидетельствует о том, что представления о загробном странствии

были распространены у населения рассматриваемого региона еще в начале XVIII в., когда уже возобладала концепция "могилы-дома".

Говоря о влиянии мировых религий на погребальную обрядность пред-таежного населения Обь-Иртышья, следует признать его до конца XVIII -начала XIX в. не значительным.

Возможности быстрой модификации и адаптации к новым условиям традиционных жизненных норм вместе со сложившимися к этому времени формами ритуальной практики гарантировали выживание носителей кыш-товской культуры и стали, пусть на непродолжительное время, основой их существования. Выделенная по материалам погребальных памятников и культовых мест южноугорская кыштовская культура на заключительных этапах своего существования с высокой степенью вероятности представляла собой этно-потестарное территориальное объединение (некий аналог остяцких княжеств, включавших в себя ареалы нескольких родовых групп), прекратившее свое существование, как и другие угорские и самодийские военнно-потестарные структуры, с прекращением военной, межэтнической и социальной напряженности в связи с переходом функций таких структур в руки государства. Носители же её, видимо, и стали, в конечном итоге, тем самым угорским компонентом, который вошел в состав этноса татар Барабы и Прииртышья.

Список основных работ, опубликованных по теме диссертации.

Статьи в журналах, рекомендованных ВАК

1. Погребальные комплексы древнетюркского времени могильника Кальджин-8 (некоторые технологические и этнографические реконструкции) // Археология, этнография и антропология Евразии. №2 (14) 2003 -С.71 - 86 (в соавторстве с Мол один ым В.И., Новиковым А.В.).

2. Некоторые проблемы реконструкции защитного вооружения носителей саргатской культуры (по материалам могильника Язево-3) // Археология, этнография и антропология Евразии. №4 (20) 2004. - 85 - 99 (в соавторстве с Потемкиной Т.М., Матвеевой Н.П.).

Монографии:

3. Военное дело коренного населения Западной Сибири. Эпоха средневековья. — Новосибирск: Наука, 1987. — 193 с.

4. Бараба в эпоху позднего средневековья. - Новосибирск: Паука, 1990. — 262 с. (в соавторстве с Молодиным В.И., Соболевым В.И.).

5. Памятник Сопка-2 на реке Оми. - Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 2004. — Т.2: Культурно-хронологический анализ погребальных комплексов эпохи средневековья. — 184 с. (в соавторстве с Молодиным В.И.).

Научно-популярные книги:

6. Легенды и были таежного края. — Новосибирск: Наука, 1989. — 176 с. (в соавторстве с Гемуевым И.Н., Сагалаевым A.M.).

7. История Новосибирской области. — Новосибирск: Горница, Литфонд 1996. - С. 174 (Гл.1. - Времена Изначальные. - С.9 - 66).

8. Оружие и доспехи. - Новосибирск: "ИНФОЛИО-пресс", 2003. - 224 с.

Статьи:

9. Классификация топоров могильника Кыштовка-2 // Археология Южной Сибири. - Кемерово: Изд-во КемГУ, 1977. - С. 105 - 120 (в соавторстве с Молодиным В.И.).

10. Топор с клеймом из могильника Кыштовка-2 // Сибирь в Древности. -Новосибирск: Наука, 1979. — С. 119 - 121 (в соавторстве с Л.М. Мыльниковой).

11. Стрелы селькупов // Этнография народов Сибири. - Новосибирск: Наука, 1984. - С. 39 - 55 (в соавторстве с Гемуевым И.Н.).

12. Меч скифского времени из Барабы // Скифо-сибирский мир. Новосибирск: Наука,1987. - С. 133 - 139 (В соавторстве с Мартыновым Н.И, Теребило Г.И.).

13. Поселения древнетюркекого времени в Центральной и Северной Ба-рабе // Бараба в тюркское время. — Новосибирск: Наука, 1988. - 124 - 129 (в соавторстве с Молодиным В.И., Полосьмак Н.В.).

14. Могильник Бертек-1 // Древние культуры Бертекской долины. — Новосибирск: Наука, 1994. - С. 60 - 70 (в соавторстве с Молодиным В.И.).

15. Могильник Бертек-27 // Древние культуры Бертекской долины. - Новосибирск: Наука, 1994. - С. 88 - 94 (в соавторстве с Молодиным В.П.).

16. Памятник Бертек-20 // Древние культуры Бертекской долины. — Новосибирск: Наука, 1994. - С. 127 (в соавторстве с Молодиным В.И.).

17. Памятник Бертек-43 // // Древние культуры Бертекской долины. — Новосибирск: Наука, 1994. — С. 129 (в соавторстве с Молодиным В.И., Новиковым А.В).

18. Позднее средневековье // Древние культуры Бертекской долины. - Новосибирск: Наука, 1994. — С. 152 - 156 (в соавторстве с Молодиным В.И.).

19. Погребения позднетюркского воина в Барабе // Средневековые древности Западной Сибири. - Омск: Изд-во ОмГУ, 1995. - С. 65 - 101 (в соавторстве с Молодиным В.И.).

20. К вопросу о характере проникновения кулайского населения в Новосибирское Приобье // Новейшие археологические и этнографические открытия в Сибири. Материалы IV Годовой итоговой сессии ИАиЭт СО РАН. -Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1996. - С. 224 - 229.

21. Начальные Времена // Горница. — 1996. — №3. - С. 57 - 66.

22. Некоторые итоги исследования курганных насыпей у села Усть-Изес // Проблемы Археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. Материалы V годовой итоговой сессии Института археологии и этнографии СО РАН. - т.Ш. - Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН 1997.-С. 281-288.

23. Раскопки позднесредневекового могильника Малый Чуланкуль-1 // Проблемы Археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. Материалы V годовой итоговой сессии Института археологии и этнографии СО РАН. - т.Ш. - Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН1997. -С. 289-295 (в соавторстве с Зудовой М.В.).

24. Средневековый комплекс памятника Омь-1 // Проблемы Археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий, т. IV. — Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 1998. - С. 361 - 357 (в соавторстве с Чемякиной М.А.).

25. Некоторые аспекты использования лошади в погребальной практике эпохи средневековья по археологическим данным // Сибирские татары. Материалы 1-го Сибирского симпозиума "Культурное наследие народов Запад-

ной Сибири" (14-18 декабря г. Тобольск). - Омск: Изд-во ОмГПУ, 1998. -С. 57-58.

26. Исследования могильника Устъ-Чоба-1 на средней Катуни // Древности Алтая. Известия лаборатории археологии. №4. — Горно-Алтайск: ГАГУ, 1999. - С. 123 - 133.

27. Начальные времена // Горница. — 1999. — № 3. — С. 56 - 64.

28. К вопросу о возможностях интерпретации глиняной пластики Догу // Проблемы Археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. - Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2002. — Т.VIII. — С. 441-444 (в соавторстве с Соловьевой Е.А.).

29. К вопросу о еще одном типе воинского головного убора по материалам таежного культового литья (Опыт реконструкции) // Проблемы Археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. — Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СО РАН, 2003. - Т. IX. - С. 472 - 479.

30. Комбинированные наголовья (вопросы реконструкции по материалам западносибирского таежного литья) // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий (Материалы Годовой сессии Института археологии и этнографии СО РАН 2004г.) - Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 2004. - Т.Х, часть I. - С. 399 - 405.

31. Люди и духи // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий (Материалы Годовой сессии Института археологии и этнографии СО РАН 2004г.) - Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, - 2004. - Т.Х, часть II - С. 42 - 46 (в соавторстве с Гемуевым И.Н., Соловьевой Е.А).

32. Утраченный образ или обретенная иллюзия // Евразия: культурное наследие древних цивилизаций. - Новосибирск: Изд-во НГУ, 2004. - Вып. 3: Парадоксы археологии. - С. 102 - 112.

33. К вопросу об особенностях погребальной обрядности средневекового населения Обь-Иртышского предтаежья (по материалам могильников Усть-Изес 1,2) // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий (Материалы Годовой сессии Института археологии и этнографии СО РАН 2005г.). - Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 2005. - T.XI, часть I. - С. 450 - 454.

34. Священные лики Большого леса // Наука из первых рук. - 2005. — № 1.-С.70- 81.

35. Кыштовская культура (перспективы исторического развития по материалам погребальных комплексов) // Современные проблемы археологии России. - Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН. -Т.Н. - с. 191 - 193.

36. Уникальное погребение позднетюркского воина из Барабы //Ancient culture in Asia. — Seoul, 1995 (на корейском яз.). - P. 647 — 669 (в соавторстве с Молодимым В.И.).

37. Burial complexes of old Turkic period of the Kaldjin - 8 cemetery (some reconstructions in Technology and Ethnology) // Archaeology, Ethnology, Anthropology of Eurasia 2 (14) 2003. - p. 71 - 86. (In cooperation with V.I. Molodin, A.V. Novicov).

38. Issues in the reconsructoin ofprotectiv armour of the sargat people (Based on Finds from Yazevo - 3) // Archaeology, Ethnology, Anthropology of Eurasia 4 (20) 2004. - p. 85 - 99. (In cooperation with N.P. Matveyeva, T.M. Potemcina).

39. Faces of the great forest // Science First Hand. - 2005. - № 1. - C.70 - 81.

Подписано в печать 09.11.06. Бумага офсетная Формат 60 х 84 / 16. Гарнитура Times New Roman. Усл. печ. л. 3,2. Уч.-изд. л. 3,25. Тираж 100. Заказ № 135.

Издательство Института археологии и этнографии СО РЛН. Лицензия ИД № 04785 от 18 мая 2001 г 630090 Новосибирск, пр. Академика Лаврентьева, 17.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Соловьев, Александр Иванович

Введение

Глава I. История исследования средневековых погребальных памятников предтаёжного Обь-Иртышья

Глава II. Погребальные памятники угорского (южнохантыйского) населения

§ 1. Погребальные памятники XIII-XIV вв.

§ 2. Погребальные памятники XV-XVI вв.

§ 3. Погребальные памятники эпохи позднего средневековья

Глава III. Погребальные памятники населения тюркоязычного 137 круга

§ 1. Погребальные памятники XIII-XIV вв.

§ 2. Погребальные памятники XV-XVI вв.

§ 3. Погребальные памятники эпохи позднего средневековья

Глава IV. Комплексы Обь-Иртышского предтаёжья и 216 погребальные памятники Западной Сибири

Глава V. Обрядовые символы

Введение диссертации2006 год, автореферат по истории, Соловьев, Александр Иванович

Актуальность темы. С самых истоков отечественной археологии в её истории едва ли удастся отыскать специалистов, которые бы не сталкивались с погребальными памятниками и, анализируя полученный материал, не коснулись бы в своих публикациях проблем, связанных с погребальной практикой населения минувших эпох. К настоящему времени количество трудов, на страницах которых поднимается блок вопросов, связанных с этой проблематикой (как в хронологическом, этно-, историко-культурном, социологическом, палеодемографическом, так и в мифо-ритуальном, мировоззренческом, планах), уже трудно обозримо. И это не удивительно. Ведь погребальные памятники - "это один из основных видов археологических источников, опираясь на который мы реконструируем духовную и материальную культуру, мировоззрение, социальное устройство и этническую принадлежность, т.е. весь спектр вопросов, связанных с историей изучаемого общества" [Гуляев, 1993, с.76]. Именно это обстоятельство и лежит в основе непреходящей актуальности исследований археологических объектов этого типа. Показателем устойчивого интереса специалистов к данному направлению научного поиска могут служить многочисленные тематические сборники, которые на протяжении последних десятилетий выходят в вузовских и академических издательствах страны, ряд научных конференций и рабочих совещаний, посвященных вопросам изучения погребальных объектов, и дискуссионное обсуждение проблем интерпретации и анализа погребальных памятников и погребальной обрядности, которое имело место на страницах периодической печати [См. напр.: Никитина, 1985; Алекшин, 1986; Смирнов, Тендрякова, 1990; Мельник, 1990; 1993; Древние погребения Обь-Иртышья, 1991; Гуляев, Ольховский, 1993; Кызласов, 1993; 1995; 1999; Очерки культурогенеза, 1994; Федосова, 1995; Рычков, 1997; Смирнов, 1997; 1995; 1997; Погребальный обряд, 1999; Геннеп, 2002, Иванова, 2002, Седакова 2004].

В Сибири, несмотря на более чем 300-летнюю историю её изучения, многие районы все еще остаются недостаточно исследованными в археологическом плане. Особенно это заметно, когда мы обращаемся к материалам Западной Сибири и, прежде всего, к предтаёжной и таёжной её частям.

Здесь в фокусе исследований оказались преимущественно открытые ландшафты: Верхнее Приобье и алтайские степи - ареалы многовекового уклада скотоводческой экономики, исстари освоенные разноязычным населением. Обширные же и труднодоступные области лесоболотной зоны сибирского севера и предтаежной лесостепи, занятые в настоящее время преимущественно самодийскими и угорскими популяциями, в большинстве своем оказывались вне сферы археологии. И это несмотря на повышенный интерес к народам Сибири, который ярко проявился в стране во второй половине XIX в., и появление в это время блестящего цикла этнографических трудов российских и зарубежных исследователей, ставших источниковой базой для многих современных научных изысканий.

Основные работы по изучению средневековых памятников аборигенного населения среднего и нижнего течения р. Оби разворачиваются с середины прошлого века преимущественно в районах Томского, Нарымского Приобья и Причулымья, территориально близких к старейшему в Западной Сибири Томскому учебному и исследовательскому центру. Несколько позже они начинаются в Омском Прииртышье и на севере нынешней территории Барабинской лесостепи, населенных в настоящее время различными группами сибирских татар - в основе своей тюркизированными потомками автохтонного населения [История Сибири, 1968, с. 360-361]. К настоящему времени можно говорить о сложении здесь нескольких направлений в исследовании материалов древних могильников. Это, прежде всего, работы, связанные с созданием типологических матриц инвентаря, необходимые для изучения производственной базы древних обществ и военного дела; во-вторых, разработка хронологических схем; в-третьих, этнокультурная идентификация раскопанных объектов и, наконец, в-четвертых, интерпретации социального плана, включая изучение половозрастных характеристик и установление внутренней иерархии объектов погребального комплекса.

Надо сказать, что последнее направление, потенциал которого на западносибирском средневековом материале даже в самых общих чертах до конца не определен, является наиболее сложным, ибо без выделения, по терминологии В.И. Гуляева и B.C. Ольховского, "погребального эталона" [Гуляев, Ольховский, 1999, с. 15] и выявления его отклонений во времени и пространстве в рамках конкретных археологических объектов и оставивших их этнокультурных групп, едва ли возможен успех. Но если перспективы такого изучения все же более или менее ясны и предсказуемы, то комплекс исследований мифо-ритуальной (и на наш взгляд, наверное, важнейшей) составляющей погребальных комплексов, остается наиболее сложной и неразработанной для местных материалов задачей, частично даже выходящий, по сложившемуся мнению, за рамки классической археологии [Там же].

В этом направлении, несмотря на его важность для правильного понимания и успешной реконструкции исторических процессов в Сибири, делаются только первые шаги [Савинов, Бобров, 1989; Могильников, 1989; Беликова, 1996, с. 117-125]. И это обстоятельство в условиях поступательного развития отечественной науки дополнительно актуализирует и обеспечивает новизну избранной темы.

Цель и задачи исследования. Избранная тема многопланова. Поэтому, приступая к рассмотрению археологического материала, мы вынуждены искусственно ограничить круг поднимаемых проблем и обозначить основную цель данной работы как анализ погребальных памятников в качестве феномена опредмечивания базовых мифологических и мировоззренческих установок.

Для её достижения необходимо решение следующих задач:

1. Изучить совокупность внутренних и внешних характеристик устройства погребальных сооружений и ландшафтного позиционирования некрополей.

2. Охарактеризовать черты погребальной практики, которые прослеживаются по археологическим материалам, и вывить направления их эволюции.

3. Рассмотреть с позиций сакральной символики основные категории погребального инвентаря и определить особое "теневое" смысловое значение, которое обретают здесь утилитарные вещи.

4. Найти параллели и смысловые аналоги между материалами могильников и этнографическими данными по народам Сибири.

5. Предпринять попытку реконструкции базовых религиозно-мифологических представлений и социальной организации средневекового населения региона.

6. Определить место исследуемых материалов в кругу синхронных и культурно близких погребальных объектов Западной Сибири.

Таким образом, в настоящей работе автор ограничивается изучением погребальных памятников в аспектах, имеющих связь с возможностями реконструкции древних идеологических представлений, сопряженных с заупокойной практикой, и социальных структур, нашедших свое отражение в археологически фиксируемых нюансах погребальных действий. За её пределами остаются рассмотрение проблем конкретной хронологии, классификации, формально-типологического анализа вещевого материала, и отчасти этнокультурных дефиниций. Поскольку данный круг вопросов все еще остается лейтмотивом львиной доли публикаций, уже сделанные в этом направлении коллегами и предшественниками разработки предоставляют надежную базу для дальнейших построений и освобождают нас от необходимости этих действий, столь важных на источниковом этапе исследования.

Хронологические рамки работы охватывают XIII - XVII вв. - эпохи развитого и позднего средневековья. Нижний рубеж определяется временем начала последних масштабных контактов степного мира и его тюркоязычных представителей, сдвинутых со своих мест походами монгольских войск, с угорским и самодийским населением тайги и активизации сложения ныне существующих этнокультурных групп, - временем, когда у аборигенных популяций лесного Приобья и Прииртышья происходило не просто интенсивное взаимодействие с хорошо знакомым южным соседом, но и формирование в новых исторических условиях "очаговой синтезной культуры, в которой угорские, самодийские и тюркские черты складывались в самые неожиданные сочетания", когда "резко возрастает роль контактной зоны: Барабы, Верхнего Приобья, южной границы тайги" [Сагалаев,1991, с. 10]. Верхний - периодом окончательного вхождения Сибири в состав Русского государства, когда вещественный круг археологических источников смыкается с данными письменных документов, устной традиции и этнографии, которые и являются тем недостающим звеном, что дает надежду преодолеть информационную ограниченность археологического объекта.

Географические границы работы включают зону южной тайги и северную лесостепь в естественных границах Обь-Иртышского междуречья. Такой выбор обусловлен не только особой ролью контактных зон, степенью археологической изученности региона и отсутствием специального монографического исследования его погребальных памятников, но и стабильностью природно-географического окружения, которое, являясь естественной средой обитания, во многом определяло особенности хозяйственно-культурного типа местного населения и системы его мировоззрения. Экологический фактор для племен, населявших лесные районы Приобья и Прииртышья, способствовал "чрезвычайно малой изменчивости форм материальной культуры" на протяжении целых исторических эпох [Чернецов, 1957, с. 136], сохранению старых присваивающих форм хозяйства, бытового уклада, верований [История Сибири, 1968, с.ЗОЗ]. Именно это обстоятельство - "преемственность от неолита до средневековья - позволяет здесь с большим успехом, чем где-либо в другом районе, использовать ретроспективный метод" [Косарев, 1973, с.59], привлекать данные этнографии и фольклора, тем самым возместить пробелы в источниках и в какой-то мере компенсировать узость источниковой базы. Такое положение дел становится еще более значимым и привлекательным, если учесть, что сами по себе "погребальные обычаи . и религиозно-мифологическая система . наиболее консервативные, инертные по своей природе факторы" [Ольховский, 1986, с.74.], а более или менее надежное выявление и практическая реконструкция "идеологической сферы погребального обряда" возможны лишь с привлечением сведений о религиозно-мифологической системе изучаемого общества, смысловых параллелей и аналогий, если возможно, и этнографических данных [Там же, с.71 - 72]. Именно это стечение обстоятельств - высокая консервативность и инертность, присущие самим погребальным обычаям и религиозно-мифологической системе, помноженные на традиционность, устойчивость и малую изменчивость форм духовной жизни и быта аборигенного населения Западной Сибири, многочисленные проявления которых зафиксированы в корпусе путевых записок и экспедиционных наблюдений, оставленном за несколько столетий этнографами и путешественниками, позволяет надеяться на успешное разрешение поставленных задач. Подчеркнем, что в условиях, когда тесно переплетенными, а то и просто едиными, оказываются пространственно-географический, временной и этнокультурный факторы, теряют свою методологическую остроту вопросы, обозначенные в свое время В.И. Гуляевым и B.C. Ольховским о том, какого рода источники (помимо археологических) можно привлекать для выяснения семантики конкретного обряда, какими должны быть критерии отбора таких источников и в какой мере можно использовать данные подобных источников для семантических реконструкций по материалам погребального обряда [Гуляев, Ольховский, 1999, с. 15-16].

Ландшафтная экстраполяция, приведенная выше, основана на относительной стабильности природно-климатических условий, отмеченных для рассматриваемого периода, что подтверждается археологически фиксируемыми особенностями традиционного развития материальной культуры коренного населения в эпоху средневековья. В историческом прошлом сдвиг ландшафтных границ, о характере которых до сих пор нет единого мнения, затрагивал в большей степени южную периферию лесной полосы. При общей тенденции естественного смещения лесной растительности к югу в сравнительно близкое к современности время, под действием антропогенного фактора древесные формации отступили к северу. За 175 лет, которые прошли со времени посещения П.С. Палласом Сибири, площадь западносибирских лесов уменьшилась примерно на 80 млн. га [Крылов, Салатова, 1950, с. 10]. В начале прошлого века Б.Н.Городков, разрабатывая свою получившую признание схему ботанико-географических зон Западной Сибири, отметил южную границу леса и Барабинской лесостепи по линии форпост Каргат - южная оконечность оз. Убинского [Городков, 1916, с.29], которая проходила тогда через район Каинска. В настоящее время в этой зоне можно найти лишь редкие березовые колки: лесные массивы отступили на север. Как косвенное свидетельство существования здесь в XI - XVII вв. лесных массивов на северных берегах этого озера остались могильники их средневековых обитателей, представленные ныне исследуемым комплексом памятников Заречно-Убинское. Хронологически цепочка объектов которого, содержащих прекрасные материалы таежного облика, может быть опущена к последней четверти I тыс. до н.э. [Соболев, Малиновский, 1995, с.91-97]. Не найдем мы сейчас в Барабе и отмеченных в XVIII в И.П.Фальком обширных смешанных лесов - "урманов" [Фальк, 1824].

Таким образом, возникают основания для гипотетического смещения (для эпохи средневековья) границ лиственного редколесья несколько вглубь лесостепи - к югу от их нынешнего положения, ибо в этом случае популяции лесного населения, которые кажутся внедрившимися глубоко в лесостепь, оказываются в более привычном для себя ландшафтном окружении. Косвенно такую вероятность подтверждает и то, что еще недавно площадь Барабинской лесостепи считалась меньшей, чем сейчас - суши было меньше, лесов и водной поверхности - больше. В 1911 г томский студент A.M. Молотилов отмечал в барабинских деревнях "добротные дома из восьми - десятивершковых берез", срубленных местными мужиками в окрестностях деревень, примерно лет пятьдесят назад, и которые ко времени посещения им региона, были здесь уже крайней редкостью [Мордкович, 1995, с.64-66, 135]. В известной степени маркером прежних границ может служить и ветка железной дороги, пересекающая западносибирскую лесостепь. Во всяком случае, фотографии западносибирских участков Транссиба и станций, выполненные во время строительства или же сразу после их открытия, показывая залесенные территории, позволяют сделать вывод о том, что работы здесь велись вдоль периферии леса и что рельсы нового пути не слишком удалялись от границ геоботанических зон. И, думается, не будет слишком большой ошибкой считать, что многие районы нынешней северной лесостепи еще в совсем недавнее время относились к лесным участкам Обь-Иртышской географической провинции.

Методология и методика исследования. Согласно терминологической разработке B.C. Ольховского, под погребением понимается "специально оформленное место захоронения останков человека (животного)", погребальной обрядностью - "совокупность ритуально-психологических действий, совершаемых (в соответствии с несущими религиозно -мифологическую нагрузку нормами) с целью захоронения умершего", а погребальным памятником - "материально фиксируемый результат осуществления погребального обряда" [Ольховский, 1995, с.87-88]. Изучение погребального памятника оказывается далеко не равнозначным изучению погребальной обрядности [Там же.], т.к. "полная реконструкция ритуала на основе только погребальных памятников невозможна" [Ольховский, 1986, с.71], поскольку "погребение (погребальный комплекс) даже при самом полном исследовании не дает достаточной информации для адекватной реконструкции обрядности" [Гуляев, Ольховский, 1999, с. 13]. Реконструкция же её религиозно-мифологической или "идеологической", по терминологии В.И. Гуляева и В.С.Ольховского, сферы - "задача весьма сложная" и "требующая привлечения иных (письменных, фольклорно-этнографических) источников" [Там же, с. 14].

Последние положения носят для нас уже методологический характер, равно как и тезис, что «на "машинно-математическом" уровне решить задачу качественной дифференциации элементов погребального памятника без привлечения сравнительных данных (письменные источники, этнография и др.) невозможно» [Ольховский, 1995, с.93]. Отсюда возникают вопросы, каким образом и насколько корректно можно использовать данные подобных источников в нашем случае?

Частично ответы на них уже прозвучали, когда мы касались проблем традиционности и непрерывности развития древних культур в рассматриваемом районе, частично они кроются в самой консервативности погребальных норм конкретных популяций, а частично в мировоззренческих "универсалиях" архаических и традиционных обществ. С позиций последних методологически важным для данной работы является вывод крупнейшего специалиста в области изучения древних верований и мировоззрения Дж. Фрэзера, которой еще в 1922 г. пришел к выводу о том, что: "Исследования в области древнейшей истории человечества обнаружили, что при множестве поверхностных различий первые грубые философские системы, выработанные человеческим разумом, сходны в своих существенных чертах" [Фрэзер, 1980, с.11]. Деяния предков, отмечает исследователь, для представителя архаичных традиционных обществ "являются . настоящим неписанным законом, которому он слепо без рассуждения повинуется" [Там же, с.59].

Это методологически важное положение, впоследствии нашло свое дальнейшее обоснование и развитие в трудах известного религиеведа М.Элиаде, который в ходе анализа самого широкого круга источников пришел к выводу о том, что "в своих сознательных поступках "примитивный", архаический человек не делает ничего такого, что не было бы уже сделано и пережито до него кем-то другим, другим, который не был человеком. То, что он делает сейчас, уже было сделано. Его жизнь является беспрерывным повторением деяний, которые когда-то были совершены другими" [Элиаде, 1998а, с.15]. Все "обряды и значимые профанные действия наделяются определенным смыслом потому, что они сознательно повторяют действия, изначально совершенные богами, героями или предками" [Там же, с. 17.]. Подобные принципы в разной степени выраженности лежат и в основе базовых мировоззренческих, поведенческих и производственных установок таежных обществ Западной Сибири, когда, согласно устной традиции, следует делать так, как было раньше, делать так, а не иначе, иначе будет неверно, иначе получится что-то другое. "В общем и целом, - приходит к заключению исследователь, - можно сказать, что человечество, находящееся на архаической стадии развития, не знало "мирской" деятельности: каждое действие, имевшее определенную цель, как то: охота, рыболовство, земледелие, игры, войны, половые отношения и т.д., - так или иначе были сакрализованы. . Можно считать, что всякое осознанное действие, преследующее вполне определенную цель, для человека, стоящего на архаической ступени развития, представляло собой определенный ритуал" [Там же, с.47].

Эти положения нашли свое подтверждение в психоаналитических построениях и "архетипах коллективного бессознательного" К.Г. Юнга, который сделал вывод о том, что для человечества эти "архетипы представляют собой системы установок, являющиеся одновременно и образами, и эмоциями", передающимися "по наследству вместе со структурой мозга" [Юнг, 1996, с. 136]. Что дает нам дополнительный аргумент в пользу правомерности широких историко-культурных сопоставлений семантического порядка и достоверности получаемых при этом реконструкций.

Методологически важными для нашего исследования вопросами соотношения вещи и мифа занимался А.К. Байбурин, который, отметив, что "в качестве объекта изучений, как правило, выбираются те предметы, знаковый характер которых вполне очевиден", а "вещи бытового и хозяйственного назначения для подобных целей привлекаются редко", что "существенно обедняет картину воссоздаваемого облика культуры или её фрагментов", подчеркнул, что методический подход, который можно обозначить как "или знак, или вещь", "до сих пор остается господствующим в практике и этнографических, и семиотических исследований", следствием чего является игнорирование и "знаковости вещей", и "вещности знаков", развил и обосновал тезис том, что "в принципе любая вещь обладает не одной функцией, а целым набором, пучком функций, среди которых есть и практические, и символические" и что практически любая вещь несет информацию об области мифа и ритуала [Байбурин, 1981, с. 215, 216].

При вхождении в некоторую семиотическую систему (например, ритуал, этикет), - заключает исследователь, - они осознаются знаками, при выпадении из системы - вещами." [Там же. - С. 216] Другими словами, такие объекты, а в нашем случае это предметы погребального инвентаря, потенциально могут быть использованы и как вещи, и как знаки.

Включение утилитарного объекта в ритуальный контекст, для которого "характерна повышенная роль оптического кода по сравнению с обыденной жизнью, является одним из "наиболее интересных способов изменения семиотического статуса объекта". "Язык" вещей, - замечает А.К. Байбурин, -оказывается более приспособленным к передаче ритуальной информации, нежели вербальный, хотя они и могут выступать как взаимодополнительные языки" Таким образом, семиотический статус вещей "позволяет рассматривать их как явления, сходные с мифом (= повествовательным текстом) прежде всего в том отношении, что их общим содержанием является одна и та же система представлений, которую они реализуют на субстанционально различных семиотических языках" [Там же, с.224, 226]. Методологическое значение имеют и работы М.Ф. Косарева, демонстрирующие возможности использования палеоэтнографического подхода при анализе материалов западносибирского средневековья в мировоззренческом ракурсе их интерпретации [Косарев, 1973, 1984,1991, 2003, 2006].

Сумма всех этих положений определяет и основной метод исследования. Им становится сравнительно-исторический подход в самом широком своем значении, включающем такие инструменты анализа конкретного материала, как формально-типологический, палеоэтнографический, ретроспективный методы, а также методы семиотического анализа и археолого-этнографических аналогий, использование которых становится наиболее правомерным в случаях сопоставимости уровня социальной организации, культурно-хозяйственных традиций и экологических условий жизни рассматриваемых обществ.

Сложившееся на сегодняшний день положение дел крайне затрудняет составление баз данных и многофакторное сопоставление погребальных комплексов не только из разных, но даже соседних, областей и накладывает ограничительные рамки на исследование, заставляя вести его с опорой на базовые памятники, раскопанные на периферии тайги, материалы которых полностью доступны автору и введены в научный оборот. Все это препятствует решению наиболее актуальной задачи - суммированию материалов в масштабах всего западносибирского лесного региона, и делает, наоборот, насущной их совокупную детализацию в пределах локальных провинций Среднего и Нижнего Приобья, Прииртышья, Обь-Иртышского междуречья, как исследовательских действий, без которых невозможно последующее систематическое изучение погребальной обрядности и идеологических представлений средневекового населения таёжного мира. Отметим и имеющийся в историографии опыт успешного изучения в такого рода микрорайонах поздних археологических памятников, вплотную смыкающихся с этнографическими материалами, обозначенных, по терминологии Н.А.Томилова, как "этнографо-археологические комплексы" [Томилов, 1996; Дульзон, 1953]

Такое искусственное сужение таежного мира до пределов отдельных провинций Западной Сибири не означает, однако, что из поля зрения исключаются все остальные источники по истории местного средневековья. Наоборот, выявление исторического и этнокультурного колорита обозначенных областей невозможно без привлечения материалов по археологии и этнографии уральской и алтайской языковых семей, которые в некоторых случаях позволяют восполнять лакуны основных источников.

Источниковую базу исследования составляют археологические материалы 14 базовых и в общей сложности 57 могильников, раскопанных за последние 70 лет отечественными исследователями на территории лесной полосы и южного предтаежья Западной Сибири, включая как опубликованные источники, так и неопубликованные материалы из раскопок В.И. Молодина, В.И.Соболева и полевых работ автора. При анализе конкретного материала мы пытались дополнить его характеристики этнографическими данными и сведениями письменных источников, которые по характеру делятся на: 1 -актовые документы русской администрации; 2 - эпистолярные записки путешественников в разное время посещавших территорию Западной Сибири; 3 - фольклорные - сказания, былины, устная сакральная традиция.

Первая группа источников состоит, в основном, из материалов Сибирского приказа, глубоко и тщательно проанализированных в свое время С.В. Бахрушиным, заявлений и жалоб различных групп населения, отписок воевод о произведенных следственных действиях. Эти документы, собранные и изданные археографической комиссией, содержат, главным образом, сведения о социальном составе местных групп населения, их верованиях, особенностях "шертования" - обрядов принесения торжественных клятв, произносимых над сакральными предметами и содержащих указания на их состав, сакральные возможности и т.д. Несмотря на тенденциозность и неполноту этих данных, они позволяют провести определенную верификацию и диагностику археологического материала. Ресурсы таких источников в наше время далеко еще не исчерпаны, и представляют богатейшее поле для дальнейшей работы.

Вторая группа содержит наблюдения, впечатления, выраженные в форме путевых заметок. В различное время исследуемый регион посещали Н. Спафарий [1882], П.С. Паллас [1786,1788], Г.Ф. Миллер [1937], В.Ф. Зуев [1947], И. Лепехин [1814], П. Любарских [1792], М.А. Кастрен [1860], Д.Г. Мессершмидт [1962], Г.Н. Новицкий [1941], О. Финш, А. Брэм [1882], И.П. Фальк [1824], П.И. Инфантьев [1910], В. Шавров [1871], К.Ф. Карялайнен [1994,1995,1996], Ф. Белявский [1833] и т.д. В их произведениях содержатся сведения о нравах, обычаях, культах сибирских "инородцев", сакральных предметах и обрядовых действиях, описание верований, быта, погребальных церемоний, фольклорные, сведения. Данные материалы, несмотря на, порой, расплывчатость и тенденциозную подачу отдельных сведений и естественный субъективизм ряда оценок, являются единственным источником по некоторым вопросам исследуемой проблематики. Вышеперечисленные недостатки устраняются при перекрестном анализе с другими группами.

Третья группа - фольклорные материалы. Они представлены героическим эпосом, былинными сказаниями, бытовыми зарисовками, несущими колоссальную информацию, прежде всего, о духовной жизни общества, в том числе о картине мира, пантеоне, мифопоэтических воззрениях, народной этике, представлениях о месте человека в окружающем мире, его потусторонних судьбах и т.д. Они теснейшим образом связаны с жизнью народа, производством идей, формированием общественного сознания, вплетены в повседневную материальную деятельность и общение людей. Эти материалы большей частью еще не изданы и не систематизированы. Исключение составляет серия, публикуемая В.М. Кулемзиным и Н.В. Лукиной, сводки, С.К. Патканова, В.Н. Чернецова. Такое положение дел сильно осложняет вовлечение в научный оборот этого ценнейшего синкретичного источника.

Новизна работы. Исследования материальной составляющей погребальных памятников, реализованные в предшествующие годы, позволяют сегодня ставить вопрос о возможности специального целенаправленного комплексного анализа всей их совокупности с акцентом на мифоритуальную составляющую, который вместе с возникающей в этом случае необходимостью междисциплинарного подхода, впервые реализуется в предлагаемой работе. Впервые в рамках региона в зависимости от этнокультурной принадлежности господствующего компонента (южный тюркоязычный (татарский) или северный лесной (угорский) страты) рассматривается весь известный круг синкретичных погребальных памятников II тыс. н.э., прослеживается временное изменение выявленных обрядовых норм. Определяются критерии, которым следовали средневековые популяции при выборе мест погребений своих соплеменников, и мировоззренческие нормы, лежащие в основе таких действий. Новизну исследования обеспечивает и впервые масштабно реализованный подход к выявлению сакрального смысла комплекса погребального инвентаря, который утилитарные вещи получали при включении их в ритуальный контекст погребения. Определяется и та часть системы базовых представлений, которую они реализуют на языке символов. На материалах погребальных памятников путем корреляции их со свидетельствами письменных источников реконструируется характер социальной структуры аборигенного населения и делается вывод о вероятностном сложении во второй четверти II тыс. н.э. на основе угорской кыштовской культуры территориального военно-потестстарного образования. Проделанная работа, вместе с введением в научный оборот новых археологических материалов, полученных на полностью исследованных памятниках монгольского времени, до недавнего времени слабо представленных на территориях Среднего и Нижнего Приобья и практически неизвестных для районов южного Предтаежья, будет способствовать ликвидации существующих лакун в понимании исторических судеб населения севера западносибирской лесостепи и южной тайги во второй четверти II тыс. н.э., выявлению и конкретизации историко-культурных процессов, протекавших на периферии кочевого мира в эпоху потрясений и ломки устоев Центрально-Азиатских и Сибирских обществ.

Практическая значимость работы заключается в том, что её основные результаты могут быть использованы при подготовке обобщающих работ по истории Северной Азии и мировой культуры, энциклопедий, учебников, в научно-педагогической работе, написании специальных и популярных статей, позволяющих донести до читателя богатство и сложность духовной культуры коренного населения западносибирского Севера.

Основные положения исследования апробированы в докладах автора на ежегодных сессиях Института археологии и этнографии СО РАН (1997 - 2004 гг.), I Сибирском симпозиуме "Культурное наследие народов Западной Сибири" 1998 г в г. Тобольске [Сибирские татары, 1998].

Структурно работа состоит из введения, 4 глав, заключения и альбома иллюстраций.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Погребальные памятники предтаежного населения Обь-Иртышья в эпоху средневековья"

Заключение

Анализ погребальных памятников позволяет сделать вывод о том, что в первой четверти II тыс. н.э. резких перемен в характере погребальной i обрядности не произошло, что с большой вероятностью может быть связано с тем, что приток больших масс нового населения с юга не имел места. Более того, сравнительно с другими эпохами, число известных памятников монгольского времени в лесостепи и южной периферии леса указывает на падение плотности населения и существенные изменения демографической ситуации в регионе. В это время южнотаёжное население буферной кыштовской культуры, продвигается на юг и занимает пространства Барабинской лесостепи вплоть до правобережья р. Оми. Однако к концу второй четверти II тыс. н.э. начинается его движение вспять, сопровождаемое проникновением в таежную периферии потомков сросткинского тюркоязычного населения. Пока трудно сказать было ли это следствием долговременного процесса нарастающей экспансии южного тюркоязычного населения, сдвинутого с мест военными и политическими коллизиями монгольской эпохи или же кратковременными, но сокрушительными военными рейдами. Разграбление самых южных памятников (Сопка-2), совершенное еще в эпоху средневековья, может свидетельствовать, скорее, о внешнем характере давления на лесное население, вызвавшее его обратный отток, нежели на бесспорно внутренние причины этого процесса.

Можно предполагать, что курганный обряд погребения транслировался в лесную среду с юга в результате взаимодействия местного населения со скотоводческим миром. Вероятно, постоянные идеологические "подпитки", особенно мощные в гунно-сарматское время и эпоху средневековья - так называемая тюркизация, способствовали его адаптации и поддержанию в качестве ведущей формы погребения (наряду с другими, например, грунтовыми и погребениями на деревьях, в деревьях и пр.). Во всяком случае, к такому заключению склоняет то обстоятельство, что захоронения под курганными насыпями распространены в лесной полосе Западной Сибири не повсеместно, а лишь там, где в эпохи средневековья отчетливо прослеживаются следы тюркизации, а в эпоху раннего железа контакты с саргатским или саяно-алтайским скотоводческим миром. Во всяком случае, в Нижнем Приобье, куда глубокое внедрение южного населения крайне затруднено и где исходные мировоззренческие импульсы уже ослабевают или даже глохнут, продолжает существовать древний обряд бескурганных захоронений.

Вектор взаимодействия северного лесного и южного лесостепного населения на протяжении исследованного периода, похоже не претерпел серьезных изменений, на что указывает перманентно присутствующая на всех рассмотренных погребальных памятниках двухкомпонентность. Тем не менее, верования, питавшие совершаемые здесь ритуалы, не остались неизменными. Имеющиеся материалы позволяют считать, что можно вести речь о двух последовательных мировоззренческих постулатах, связанных с представлениями о посмертных судьбах усопших.

Согласно первому, отправляя умершего в страну предков, население, оставившее могильники XIII - XV веков, стремилось максимально облегчить этот процесс, отыскивая особого рода точки, где, по их представлениям, сближались границы миров, и был облегчен переход в иные измерения, места, где природное окружение было близким к мифологическим картинам изначального творения, а сами такие места были бы маркированы реальными следами деятельности воображаемых предков, каковыми могли быть поселенческие, культовые или даже погребальные комплексы предшествующих эпох. На таких местах возводились курганные сооружения, архитектура которых соответствовала принципам образцовой космогонии и, воссоздавая в миниатюре структуру мира, делала достижимыми его пределы. Это позволяло ритуально вернуть изначальные времена и гарантированно доставить умершего к месту его заупокойных трансформаций. При этом имитативными обрядовыми средствами, например, заворачиванием в бересту или помещением в колоды, преследовалась цель быстрейшего возвращения тела к растительными истокам, наделения его необходимыми для скорейшего обращения между разными формами бытия возможностями.

Очевидно, можно говорить о существовании системы верований, связанных с представлениями о множественности душ, уже для монгольского времени. Во всяком случае, к такому предположению склоняет заметная "противоречивость" семантики вещевого набора и структуры погребальных курганных комплексов в могильниках XIII-XIV вв., которые, с одной стороны, определенно указывают на совершаемую интеграцию тела сородича в могилу -универсальную "теллурическую" колыбель, где покойный, пройдя цикл необходимых превращений, должен возвратиться к жизни вновь, с другой -"внедрение" его (путем оборачивания берестой) в возрождающее дерево. То есть в обоих случаях речь идет о каких-то не требующих дальних перемещений в пространстве трансформациях. С третьей - присутствие в насыпи транспортных средств или их символов, говорят о предполагаемом загробном странствии самого покойного или какой-то нематериальной части его существа к другим мирам. Постепенный отход в погребальной практике от помещения чучела или шкуры лошади в могилу или рядом с ней и, наоборот, распространение обрядов, связанных с вывешиванием последней на специальном столбе, дереве или шесте, пространственно ориентированными на верхние сферы мироздания, указывают на изменения в представлениях аборигенного населения, связанные с дальнейшим смешением акцентов в сторону вертикального ракурса восприятия картины мира.

Другой оказываются, скорее всего, производным от старой, известной еще с эпохи раннего железа, и, вероятно, никогда окончательно не исчезавшей в народном сознании идеи о могиле как о доме покойника. В пользу чего свидетельствуют явно прослеживаемые на протяжении XIII - середины XVII вв. изменения в устройстве надмогильных сооружений - уменьшении их размеров, отход от круглой куполообразной формы насыпей к небольшим вытянутым и малозаметным холмикам, а потом и, вообще, бескурганному обряду погребения, связанному, скорее всего, заменой земляных насыпей деревянными конструкциями, выполненными в стиле этнографически известных "домиков", воспроизводящих жилище, явно связаны с процессами изменения их мифологической семантики и оказываются, скорее всего, производными от старой, известной еще с эпохи раннего железа, и, вероятно, никогда окончательно не исчезавшей в народном сознании идеи о могиле как о доме покойника, архитектурные проявления которой, в конце концов, становятся доминирующими.

Состав инвентаря, помещаемого в могилу, на протяжении второй и третьей четвертей II тыс. мало отражает зависимость от происходящих трансформаций в мировоззренческих установках о заупокойных судьбах покойных. Видимо, именно здесь в большей мере проявлялась консервативность и традиционность погребальных норм. Фактически можно, наверное, говорить о том, что местное население оставившее рассмотренные памятники, если так можно выразиться "страховалось", принимая новые нормы, но на всякий случай, до конца не отказываясь от старых.

Сохранение "походного" облика помещаемого в могилу набора предметов свидетельствует о том, что представления о загробном странствии были распространены у населения рассматриваемого региона еще в начале XVIII в. Впрочем, его можно рассматривать как дань никогда не умиравшей традиции, ибо с превращением кургана из модели мира в "домик покойного" смысл в "походности" такого набора теряется. И действительно, теперь покойного сопровождает уже весь спектр его личных вещей, размещаемый, правда, не в могиле, а поверх такого "домика мертвых" либо рядом с ним. Вообще же воззрения, связанные с посмертными странствиями, судя по данным этнографии и материалам устной традиции, были крайне живучи, и в аборигенной среде западносибирской тайги они отчетливо фиксировались еще в конце минувшего столетия.

Говоря о влиянии мировых религий на погребальную обрядность предтаежного населения Обь-Иртышья, следует признать его до конца XVIII -начала XIX в. не столь значительным, как это должно было бы быть или могло бы показаться на первый взгляд. Во всяком случае, имеющиеся в нашем распоряжении материалы по бескурганным и безинвентарным погребениям XVI-XVIII вв., которые в литературе некоторыми исследователями связываются с влиянием ислама, свидетельствует, что они, скорее всего, были инициированы притоком отдельных групп населения из глубинных районов Нижнего Приобья, где бескурганный обряд погребения был повсеместно распространен на протяжении всего II тыс. н.э.

В эпоху средневековья, во время так называемой тюркизации, растянувшейся на несколько столетий, происходила не только прямая военная экспансия тюркоязычного населения на север со стремительными, победоносными, но объективно непродолжительными походами степняков в чуждую природную среду, но и медленное поэтапное освоение ими лесостепных и южно-таежных территорий, с неизбежными процессами межкультурного взаимодействия и аккультурации как собственной, так и аборигенных популяций, усвоение ряда мифологических и эпических мотивов самодийским и особенно угорским населением тайги. Следствием такого положения дел явилось возникновение особого обряда, совершаемого на территории некрополя, первоначально для каждого усопшего, а в последствии только для социально значимых персон, когда в особом деревянном сооружении сжигалось вместе со всем его содержимым деревянное изваяние. Этот обрядовый феномен стал служить актуально важным дополнением и "завершающим штрихом" в проводах соплеменников в последний путь. Отголоски таких как бы "двойных" похорон, когда вслед за телом, провожая в верхние сферы возрождающуюся душу, стали погребать (в нашем случае сжигать, что семантически в своей основе равнозначно погребению) изваяния вместе с построенным для него домиком, в разных формах "избавления" от иттерма дошли до наших дней. Впрочем, не исключено, что сжигалось не "кукла покойного" - иттерма, а наоборот "кукла живого" - аналог этнографически известной " Кедол куллага".

Считать этот феномен заимствованием из кочевого мира идеи поминок усопшего, овеществленной в знаковой структуре поминальных оградок, едва ли правомерно. Смысловое содержание его иное. Будучи глубоко местным по содержанию, он, отчасти, был облечен лишь в визуально схожие "архитектурные" формы. Главным структурно-типологическим отличием "сожженных" мест от древнетюркских поминальников, сакральный смысл которых предполагал уходящее в вечность существование, а мифоритуальная структура допускала и даже предполагала необходимость повторных посещений и совершение новых ритуалов и была сопоставима с храмом, является "одноактность" использования деревянных построек, кратковременность их существования (только на время совершения обряда), последующее ритуальное уничтожение и, наконец, финальное "погребение" обугленных остатков - т.е. искусственное сокрытие их под землей, прекращавшее всякую возможность физического контакта с былым обиталищем духа. И если во второй четверти II тыс. н.э., в период сложения обряда и эпоху максимального распространения кыштовской культуры, сооружение подобных мест приурочивалось именно к местам захоронений -т.е. кладбищам, то уже через 100-150 лет, судя по археологическим материалам, места совершения рассматриваемого ритуала смещаются за пределы могильников.

Возможности быстрой модификации и адаптации к новым условиям традиционных жизненных норм вместе со сложившимися к этому времени формами ритуальной практики гарантировали выживание носителей кыштовской культуры и стали, пусть на непродолжительное время, основой их существования. Выделенная по материалам погребальных памятников и культовых мест южноугорская кыштовская культура на заключительных этапах своего существования с высокой степенью вероятности представляла собой этно-потестарное территориальное объединение, некий аналог остяцких княжеств, включавших в себя ареалы нескольких родовых групп, прекратившие свое существование, как и другие аналогичные угорские и самодийские военнно-потестарные структуры, с постепенным и необратимым прекращением военной, межэтнической и социальной напряженности в связи с переходом функций выполняемых такими структурами в руки государства.

Кыштовская культура, видимо, и была тем самым угорским компонентом, который вошел в состав барабинских татар и присутствие которого в их составе отмечается многими исследователями. Свидетельства такого растворения, во всяком случае, какой-то части составлявшей её популяции, отыскиваются среди керамических материалов могильников Малый Чуланкуль-1 и Усть-Изес-2, демонстрирующих механическое смешение орнаментальных традиций - в одном случае сосуд с татарской орнаментацией и двумя рядами характерных для угорской керамики ямочных наколов, в другом механическое зональное смешений принципов декора, когда верхняя часть сосуда оказывается украшена в стиле типичном для кыштовской культуры, а нижняя - в чисто барабинском. И кроме того, в постоянно присутствующем на памятниках тюркоязычного населения таежного компонента, наличие которого ощущается в нюансах погребальной обрядности.

В целом, несмотря на длительные и порой интенсивные процессы межэтнического взаимодействия и смену мировоззренческих постулатов, которые имели место на исследуемой территории, последние не носили характер коренной ломки. Наоборот шел медленный эволюционный процесс адаптации и интеграции новых норм в веками сложившуюся систему. В Западной Сибири на протяжении всего II тыс. сохранялись основные блоки погребальной обрядности, присущей коренному населению: и не только у носителей традиционного мировоззрения, но и у представителей тюркизированных угросамодийских групп, влившихся в состав барабинских, тарских и иртышских татар, принявших мусульманство, но, тем не менее, сохранивших массу родимых пятен языческого прошлого.

Список научной литературыСоловьев, Александр Иванович, диссертация по теме "Археология"

1. Абрамов Н.А. Описание Березовского края // Зап ИРГО. СПб., 1857. -Кн.12.-С. 327 -448.

2. Адамов А.А. Позднесредневековые тюркские памятники Прииртышья // Сибирские татары. Материалы 1-го Сибирского симпозиума "Культурное наследие народов Западной Сибири" (14-18 декабря г. Тобольск). Омск: Изд-во ОмГПУ, 1998.-С. 4-5.

3. Адамов А.А. Новосибирское Приобье в X-XIV вв. Тобольск-Омск: Изд-во ОмГПУ, 2000. - 256 с.

4. Алексеев А.Ю., Мурзин В.Ю., Ролле Р. Чертомлык. Царский курган IV века до н.э. Киев: Наукова Думка, 1991. - 416 с.

5. Алексеев Н.А. Ранние формы религии тюркоязычных народов Сибири. -Новосибирск: Наука, 1980. 317 с.

6. Алексеенко Е.А. Материалы по культуре и быту курейских кетов (колхоз "Новая жизнь") // Сибирский этнографический сборник IV. М.: Изд-во АН СССР, 1962. (Нов. сер. T.LXVIII). - С. 30 - 66.

7. Алексеенко Е.А. Кеты. Историко-геогрфические очерки. Л.: Наука, 1967. -262 с.

8. Алексеенко Е.А. Представления кетов о мире // Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера. Л.: Наука, 1976. -С.67 - 105.

9. Алексеенко Е.А. Культы у кетов. // Памятники культуры народов Сибири и Севера (вторая половина XIX начало ХХв.). - Л.: Наука, 1977. - С. 29 - 65. -(СМАЭ. Т. XXXIII).

10. Алекшин В.А. Социальная структура и погребальный обряд древнеземледельчеких обществ (по археологическим материалам Средней Азии и Ближнего Востока). Л.: Наука, 1986. - 191 с.

11. Арне Т.Й. Культура Западной Сибири 1000 лет назад // Барсова Гора: 110 лет археологических исследований. Сургут: МУ ИКНПЦ "Барсова Гора", 2002. - С.86-96.

12. Арне Т.Й. Барсов городок. Западносибирский могильник железного века. -Екатеринбург Сургут: "Уральский рабочий", 2005, - 184 с.

13. Арсеньев В.К. Дерсу Узала. Сквозь тайгу. М.: "Правда", 1989. - 400 с.

14. Байбурин А.К. Семиотческий статус вещей и мифология //Материальная культура и мифология. Л.: Наука, 1981. - С.215-226. - (СМАЭ. - T.XXXVII).

15. Балинт И. Погребения с конем у венгров в IX X вв. // Проблемы археологии и древней истории угров. - М.: Наука, 1972. - С. 176 -184.

16. Барсова Гора: 110 лет археологических исследований. Сургут: МУ ИКНПЦ "Барсова Гора", 2002. - 224 с.

17. Басандайка. // Труды ТГУ и ТГПИ. - 1948. - Т. 98. - 218 с.

18. Басилов В.Н. Тюркоязычных народов мифология. // Мифы народов мира. -М.: Советская энциклопедия, 1982. Т.Н. - С. 536 - 541.

19. Бауло А.В. Надмогильные сооружения у Тазовских селькупов // Этнография Северной Азии. Новосибирск: Наука, 1980. - С. 185-190.

20. Бауло А.В. Культовая атрибутика березовских хантов. Новосибирск: ИАЭТ, 2002. - 92 с.

21. Бауло А.В. Атрибутика и миф: металл в обрядах обских угров. -Новосибирск: Изд-во ИАЭт СОРАН, 2004. 160 с.

22. Бахрушин С.В. Остяцкие и вогульские княжества в XVI-XVII вв. // Бахрушин С.В. Научные труды. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1955. - ТЛИ, ч.П. - С. 86-152.

23. Бахрушин С.В. Ясак в Сибири в XVII вв. // Бахрушин С.В. Научные труды. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1955а. - T.III, ч.П. - С. 49-85.

24. Беликова О.Б. Среднее Причулымье в X XIII вв. - Томск: Изд-во Том. Унта, 1996.-272 с.

25. Белич И.В., Богомолов В.В. Погребальный ритуал курдакско-саргатских татар. // Экспериментальная археология. Тобольск: Изд-во Тоб.ГПИ, 1991. -Вып.1. - С. 158 - 178.

26. Белявский Ф. Поездка к ледовитому морю. М.: Тип. Лазаревых, 1833. -259 с.

27. Белявский Ф. Поездка к ледовитому морю. Тюмень: Мандр и Ка, 2004, -296 с.

28. Березницкий С.В. Мифология и верования орочей Спб.: "Петербургское востоковедение", 1999. - 208 с.

29. Бобров В.В. Социальные реконструкции в археологии этноархеология и этнография (проблема интеграции) // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. - Новосибирск: Наука, 1999. - Т.4. - С. 29 - 31.

30. Боброва А.И. О Типах и формах погребений Тискинского курганного могильника //.Вопросы этнокультурной истории Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1980. - С.22-27

31. Боброва А.И. О хронологии художественных бронз Тискинского могильника. //Археология и этнография Приобья. Томск: ТГУ, 1982. - С. 3646.

32. Боброва А.И. Погребения XVIII XIX вв. н.э. Тискинского курганного могильника // Западная Сибирь в эпоху средневековья. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1984.-С. 146-167.

33. Боброва А.И. Традиции и новации в погребальном обряде коренного населения Нарымского Приобья // Мировоззрение народов Западной Сибири по археологическим данным. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1985. - С. 29 - 33.

34. Боброва А.И. Кремация в погребальной обрядности средневекового населения Томско-Нарымского Приобья и Причулымья // Вопросы этнокультурной истории народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1991, -С. 46-56.

35. Боброва А.И. Погребально-поминальный обряд коренного населения нарымского Приобья и Причулымья в XIV первой половине XX в. (про археологическим и полеоэтнографическим материалам). Автореф: дис. . канд. ист. Наук. - Новосибирск, 1992. - 15 с.

36. Боброва А.И. О бересте в погребальном обряде позднесредневекового населения Нарымского Приобья // Культурногенетические процессы в Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1993. - С.55 - 58.

37. Боброва А.И. Нарымское Приобье и Причулымье // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. - С. 293 - 321.

38. Боброва А.И. Мир реальный и потусторонний (к проблеме реконструкции системы жизнеобеспечения) // Система жизнеобеспечения традиционных обществ в древности. Теория, методология, практика, Томск: Изд-во Том. унта, 1998.-С. 168- 170.

39. Боброва А.И. О погребальном обряде хантов Салымского края XIX -XX вв. // Ханты-Мансийский автономный округ в зеркале прошлого. Томск - Ханты-Мансийск: Изд-во Том. ун-та, 2004. - С.212 - 215.

40. Боброва А.И. Нательные кресты с тискинского могильника // Археология, этнография и антропология Евразии. 2004а. - №4. - С. 107-115.

41. Боброва А.И, Максимова И.Е. Шаманское погребение с р.Тым (публикация материалов) // Этноархеологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Новсибирск: Наука, 1998. - Т.З. - С. 143 - 148.

42. Боброва А.И., Петрова Н.В. Тяголовский могильник // Археологические исследования в Среднем Приобье. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1993. - С. 97-112.

43. Боброва А.И., Торопова Н.Н. Бедеровский Бор II позднесредневековый могильник Нарымского Приобья // Палеоэтнология Сибири: Тез. Док. Конф. -Иркутск: Изд-во Иркут. ун-та, 1990. - С. 72-73.

44. Боброва А.И., Яковлев Я.А. К вопросу о роли и значении погребального инвентаря позднесредневекового населения Нарымского Приобья: пояс // Кузнецкая старина. Новокузнецк: Изд-во "Кузнецкая крепость", 1994. - Вып.2. -С. 61-90.

45. Богомолов В.Б., Мельников Б.В. Изделия из бересты у населения XVII -XVIII вв. бассейна р.Тары // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т.2: Культура Тарских татар. Новосибирск: Наука, 1997. - С. 58-68.

46. Борзунов В.А. Могильник Моховая XLV новый памятник позднего средневековья в Сургутском Приобье // Ханты-Мансийский автономный округ в зеркале прошлого. - Томск - Ханты-Мансийск: Изд-во Том. ун-та, 2004. - С. 137- 163.

47. Бородовский А.П. Плети и возможности их использования в системе вооружения племен скифского времени // Военное дело древнего населения Северной Азии. Новосибирск: Наука, 1989. - С. 28 - 39.

48. Бородовский А.П. Плети и стеки в экипировке раннесредневекового всадника юга Западной Сибири // Военное дело населения юга Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск: Наука, 1993. - С. 179 - 189.

49. Бородовский А.П. Проблема исторический корней скальпирования в Западной Сибири. // Проблемы археологии этнографии и антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ, 1997. - Т. III. - - С. 164- 169.

50. Бородовский А.П. Косторезное дело юга Западной Сибири Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1997а. - 224 с.

51. Бородовский А.П. Изготовление лодок-долбленок на севере Верхнего Приобья // Проблемы археологии этнографии и антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск: ИАЭТ, 1997. - Т. XI., ч. И. - С. 47 -51.

52. Бородовский А.П., Табарев А.В. Скальпирование в Северной Америке и Западной Сибири по данным археологии // Археология этнография и антропология Евразии. 2005.- №1 (21). - С. 87 - 96.

53. Бояршинова З.Я. Погребальный ритуал в басандайских курганах // Басандайка. Сборник материалов и исследований по археологии Томской области. Томск, 1947. - Тр. ТГУ и ТГПИ. - Т.98. - С. 149-165.

54. Бояршинова З.Я. Население Западной Сибири до начала русской колонизации. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1960. - 151 с.

55. Бояршинова З.Я., Степанов Н.Н. Западная Сибирь в XIII XVI вв. // История Сибири. - Л.: Наука, 1968. - T.I. - С. 353 - 372.

56. Бутанаев В.Я. Вооружение и военное дело хакасов в позднем средневековье (по материалам фольклора) // Военное дело древних племен Сибири и Центральной Азии. Новосибирск: Наука, 1981. - С. 188 - 197.

57. Вадецкая Э.Б. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Л.: Наука, 1986. - 179 с.

58. Вайнштейн С.И. Историческая этнография тувинцев. М.: Наука, 1972. -314с.

59. Валеев Ф.Т. Из истории административного управления Западносибирских татар (XVIII начало XX вв.) // История, археология и этнография Сибири. -Томск: Изд-во Том. ун-та, 1979. - С. 170 - 184.

60. Валеев Ф.Т., Валеев Б.Ф, О реликтах доисламских верований в религиозном мировоззрении западносибирских татар // Мировоззрениенародов Западной Сибири по археологическим данным. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1985. - С.38 - 40.

61. Васильев Ю.М. Вторичный обряд или разрытые погребения? // История и культура Восточной и Юго-Восточной Азии. М.: Гл. ред. Вост. лит-ры, 1986. -С. 250 - 264.

62. Гаврилова А.А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племен. М.; J1.: Наука, 1965. - 113 с.

63. Гемуев И.Н. К истории семьи и семейной обрядности у селькупов // Этнография Северной Азии. Новосибирск: Наука, 1980. - С. 86 - 138.

64. Гемуев И.Н. Семья у селькупов (XIX начало XX вв.). - Новосибирск: Наука, 1984. - 158 с.

65. Гемуев И.Н. Некоторые аспекты культа медведя и их археологические параллели. // Урало-алтаистика: Археология. Этнография. Язык. -Новосибирск: Наука, 1985. С. 137-143.

66. Гемуев И.Н. Мировоззрение манси. Дом и Космос. Новосибирск: Наука, 1990.-232 с.

67. Гемуев И.Н. Религиозно-мифологические представления манси: Автореф. дис. докт. Ист. наук. Новосибирск, 1991. - 46 с.

68. Гемуев И.Н., Бауло А.В. Святилища манси верховьев Северной Сосьвы. -Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1999. 240 с.

69. Гемуев И.Н. Бауло А.В. Небесный всадник. Новосибирск: ИАЭт, 2001. -160 с.

70. Гемуев И.Н., Люцидарская А.И., Молодин. В.И. Селькупы в Барабе. // Семья и социальная организация финно-угорских народов. // Тр. Ин-та языка, литературы и истории. Сыктывкар, 1991.- Вып.49. - С. 78-93.

71. Гемуев И.Н., Молодин В.И., Сагалаев A.M. Древняя бронза в обрядности манси // Проблемы реконструкции в этнографии. Новосибирск: Изд-во ИИФФ СО АН СССР, 1984. - С. 62 - 80.

72. Гемуев И.Н., Пелих Г.И. О погребальной обрядности селькупов // Akta Etnographika.- 1993.-338 (1-3). С. 287 - 308.

73. Гемуев И.Н., Сагалаев A.M. Религия народа Манси. Культовые места (XIX начало XX в.). - Новосибирск: Наука, 1986. - 192 с.

74. Гемуев И.Н., Соловьев А.И. Стрелы селькупов // Этнография народов Сибири. Новосибирск: Наука, 1984. - С. 39 - 55.

75. Гемуев И.Н., Сагалаев A.M., Соловьев А.И. Легенды и были таежного края. Новосибирск: Наука, 1989. - 176 с.

76. Геннеп А., ван Обряды перехода: систематрическое изучение обрядов. -М.: Изд-во Вост. лит-ры, 2002. 198 с.

77. Генинг В.Ф., Бунятян Е.П., Пустовалов С.Ж., Рынков Н.А.

78. Формализованно-статистические метода в археологии. (Анализ погребальных памятников). Киев: Наукова Думка. 1990. 304 с.

79. Геродот. История. JL: Наука, 1972. 600 с.

80. Головнев А.В. Говорящие культуры. Традиции самодийцев и угров -Екатеринбург: ИИА УрО РАН, 1995 607 с.

81. Головнев А.В. Путь к семи чумам // Древности Ямала. Екатеринбург-Салехард: ИИиА УрО РАН, 2000. - Вып.1. - 208 - 236 с.

82. Головнев А.В. Кочевники тундры: ненцы и их фольклор. Екатеринбург: УрО РАН, 2004, - 344 с.

83. Гондатти H.JI. Следы языческих верований у инородцев северо-западной Сибири. М.: Тип. Е.Г. Потапова, 1888. - 91 с.

84. Городков Б.Н. Опыт деления Западно-Сибирской низменности на ботанико-географические зоны. Тобольск, 1916. - 56 с. - Отд отт. из Ежегодника Тобол, губерн. музея. - Вып 27, 1916.

85. Горшков С.В., Попов Н.Н. К вопросу о начале археологического изучения Барсовой Горы (приезд цесаревича Николая в г.Сургут) // Барсова Гора: 110 лет археологических исследований. Сургут: МУ ИКНПЦ "Барсова Гора", 2002. -С. 38-39.

86. Грач А.Д. Древнетюркские курганы на юге Тувы // КСИА. 1967, № 114. -С.109-111.

87. Грачева Г.Н. Погребальные сооружения ненцев устья Оби //Религиозные представления и обряды народов Сибири в XIX начале XX века. -Л.: Наука, 1971. - (СМАЭ XXVII). - С.248 - 262.

88. Грачева Г.Н. Традиционное мировоззрение охотников Таймыра (на материалах нганасан XIX начала XX в.) - Л.: Наука, 1983, - 174 с.

89. Гребнева Г.И., Матющенко В.И., Коркина И.А. Исследования Берегаевского могильника на среднем Чулыме в 1975 году. // Этнокультурные явления в Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978. - С. 30-50.

90. Гребнева, Г.И. Исследования в бассейне р. Кети //Археологические открытия 1976. М.: Наука, 1977. - С. 197 -198.

91. Гребнева, Г.И. Отчет об археологических исследованиях Кетского отряда в 1974,1977,1980. Архив ОПИ. №№ Р-1/ 6301, 6558, 8685.

92. Гуляев В.И. Погребальная обрядность: структура, семантика и социальная интерпретация (введение в дискуссию). // РА. 1993. - №1. - С. 76-77.

93. Гуляев В.И. Погребальная обрядность: структура, семантика и социальная интерпретация (введение в дискуссию, часть II). // РА, -1995. №2 - С. 84 - 85.

94. Дмитриев-Садовников Гр. Лук Ваховских остяков и охота с ним // ЕТГМ. Тобольск, 1915. - Вып. XXIV. - С. 1-23.

95. Древние культуры Бертекской долины (Горный Алтай, плоскогорье Укок). Новосибирск: Наука, 1994. - 224 с.

96. Древние погребения Обь-Иртышья. Омск: Изд-во Омск, ун-та, 1991. -184 с.

97. Дульзон А.П. Дневники раскопок курганного могильника на Басандайке // Басандайка. Сборник материалов и исследований по археологии Томской области. Томск, 1947. - Тр. ТГУ и ТГПИ. - Т.98. - С.67-115.

98. Дульзон А.П. Чулымские татары и их язык // Учен. зап. ТГПИ. Томск, 1953.-T.IX.-C.76-211.

99. Дульзон А.П. Курганные могильники вблизи деревни Тургай на Нижнем Чулыме // УЗ ТГПИ. Томск, 1953а. - Т.Х. - С. 203-334.

100. Дульзон А.П. Поздние археологические памятники Чулыма и проблема происхождения чулымских татар // Учен. зап. ТГПИ. Томск, 1953а. - Т.Х. - С. 127-334.

101. Дульзон А.П. Остяцкие могильники XVI и XVIII вв. у с. Молчанова на Оби // Учен. зап. ТГПИ. Томск, 1955. - T.XIII. - С. 97 - 154.

102. Дульзон А.П. Пачангский курганный могильник // Учен. зап. ТГПИ. -Томск, 1955а. T.XIV. - С. 230-250.

103. Дульзон А.П. Археологические памятники томской области (материалы к археологической карте Среднего Приобья) //ТОКМ. Томск, 1956. -T.V. - С.89-328

104. Дульзон А.П. Остяцкий курганный могильник XVII в. у села Молчаново на Оби // Учен. зап. ТГПИ. Томск, 1957. - T.XVI. - С. 443 - 488.

105. Дьяконова В.П. Поздние археологические памятники на территории Тувы //Труды тувинской комплексной археолого-этнографической экспедиции 19571958 гг. М.-Л.: Изд-во АН СССО, 1960. - С. 56 - 80.

106. Дьяконова Е.М. Императорские регалии зеркало, яшма, меч // Синто. Путь японских богов. Очерки по истории Синто. - Спб: Гиперион, 2002. - T.I. -С. 166- 187.

107. Дэвлет М.А. Петроглифы на кочевой тропе. М.: Наука, 1982. - 128 с.

108. Дюмезиль Ж. Скифы и нарты. М.: Наука. Гл. ред. вост. лит-ры, 1990. -229 с.

109. Елагин B.C., Молодин В.И. Бараба в начале I тысячелетия н.э. -Новосибирск: Наука, 1991, 126 с.

110. Емельянов Н.И. Этнический и численный состав коренного населения Томского края в XVII первой половине Х1Хв. // Из истории Сибири . - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1976. - С. 150 - 169.

111. Енов В.Е. Обряды проводов умершего у шурышкарских хантов // Народы северо-западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. - Вып. I. - С.86-91.

112. Жук А.В, Тихонов С.С., Томилов Н.А. Материалы к истории археолого-этнографических исследований в Сибири в XX в. // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. Новосибирск: Наука, 2003. - Т.6. - С. 32 - 49.

113. Зайцева О.В. Погребения с нарущшенной анатомической целостностью костяка: методика исследования и возможности интерпретации. Автореф: дис. . канд. ист. Наук. Новосибирск, 2005. - 28 с.

114. Западносибирские татары //Народы Сибири. М.; JL: Изд-во АН СССР, 1956. - с.473-491.

115. Зенько А.П. Представления о сверхъестественном в традиционном имровоззрении Обских угров: Структура и вариативность. Новосибирск: Наука, 1997.- 160 с.

116. Зеленый Яр: археологический комплекс эпохи средневековья в Северном Приобье. Екатеринбург - Салехард : УрО РАН, 2005 . - 368 с.

117. Зыков А.П., Кокшаров С.Ф., Терехова JI.M., Федорова Н.В. Угорское наследие. Екатеринбург: Внешторгиздат, 1994. - 158 с.

118. Зыков А.П., Кокшаров С.Ф. Древний Эмдер. Екатеринбург: НПМП "Волот", 2001.-320 с.

119. Зыков А., Кокшаров С. Феномен таежной цивилизации. Родина. -2001а.-№5.-С. 39-44.

120. Иванов С.В. Скульптура алтайцев, хакасов и сибирских татар. Л.: Наука, 1979.- 194 с.

121. Иванова С.В. Погребальная обрядность: дискурсивно-мировоззренческий аспект // Структурно-семиотические исследования в археологии. Донецк: Дон НУ, 2002. - С. 45-54.

122. Илюшин A.M. Курганы средневековых кочевников долины Бачат. -Кемерово: Кузбассвузиздат, 1993. 116 с.

123. Илюшин A.M. Курган-кладбище в долине р. Касьмы как источник по средневековой истории Кузнецкой котловины. Кемерово: Кузбассвузиздат, 1997.- 119 с.

124. Илюшин A.M. Могильник Саратовка: публикация материалов и опыт этноархеологического исследования. Кемерово: Кузбассвузиздат, 1999. - 160 с.

125. Илюшин A.M. Население Кузнецкой котловины в эпорху развитого средневековья (по материалам раскопок курганного могильника Торопово-1. -Кемерово: Кузбассвузиздат, 1999. 208 с.

126. Илюшин A.M. Этнокультурная история Кузнецкой котловины в эпоху средневековья. Кемерово: Изд-во Кузбасского гос. тех. ун-та, 2005. - 240 с.

127. Инфантьев П.П. Путешествие в страну вогулов. СПб.: Ельманов,1910. -199 с.

128. История Сибири. Л.: Наука, 1968. -Т.1.-454 с.

129. Казаков Е.П. Погребальный инвентарь Танкеевского могильника. //Вопросы этногенеза тюркоязычных народов Среднего Поволжья. Казань: Ин-т языка., литературы и истории им. Г. Ибрагимова, 1971. - С. 94-175.

130. Казаков Е.П. О культе коня в средневековых памятниках Евразии // Западная Сибирь в эпоху средневековья. Томск: Изд-во Том. Ун-та, 1984. - С. 99-110.

131. Карачаров К.Г., Ражев Д.И. Обычай скальпирования на севере Западной Сибири в средние века. //Вестник археологии, антропологии и этнографии. -2002. Вып.4-С.137- 140.

132. Карамышева Б.Х, Губаева С.С. Комментарии // Фиельструп Ф.А. Из обрядовой жизни киргизов начала XX века. М.: Наука, 2002 - С. 54-64, 89-97, 172-181.

133. Карпини Плано История Монгалов // Путешествие в Восточные страны Плано Карпини и Рубурука. М.: Гос. изд-во географ, лит-ры, 1957. - 272 с.

134. Карьялайнен К.Ф. Религия югорских народов. Томск: Изд-во Том. унта, 1994.-Т.1.- 152 с.

135. Карьялайнен К.Ф. Религия югорских народов. Томск: Изд-во Том. унта, 1995.-Т.2.-285 с.

136. Карьялайнен К.Ф. Религия югорских народов. Томск: Изд-во Том. унта, 1996.-Т.3.-264 с.

137. Кастрен А. Путешестия по Лапландии, Северной России и Сибири (1838 -1844, 1845 1849) // Магазин земледелия и путешествий. - М., 1869. - Т.:, ч.2. -436 с.

138. Катанов Н.Ф. О религиозных войнах учеников шейха Багауддина против инородцев Западной Сибири: (по рукописям Тобольского губернского музея) // Ежегодника Тобол, губерн. музея. Тобольск, 1905. - Вып. 14. - С. 1 -28.

139. Кенинг А.В. Этногенетическое направление в советской археологии // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. -Новосибирск: Наука, 2003. Т.6. - С. 113 -115.

140. Ким А.Р. Антропологический состав населения Барабы в позднем средневековье // Бараба в эпоху позднего средневековья. Новосибирск: Наука, 1990. - С. 249-260.

141. Кирпичников А.Н. Снаряжение всадника и верхового коня на Руси в IX -XIII вв. Л.: Наука, 1973. - 140 с.

142. Кирюшин Ю.Ф., Малолетко A.M. Бронзовый век Васюганья. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1979. - 182 с.

143. Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г. Степные империи древней Евразии. -СПб.: Филологический факультет СПбГУ, 2005. 346 с.

144. Ковычев Е.В. Монгольские погребения Восточного Забайкалья. // Новое в археологии Забайкалья. Новосибирск: Наука, 1981. - С. 73 - 79.

145. Кокшаров С.Ф. Громовержцы обских угров // Историческая наука на рубеже веков: Мат-лы науч. Конф., посвящ. 60-летию истор. Фак-та УрГУ им.

146. A.М.Горького. Екатеринбург: Изд-во "Волот", 2000. - С. 40 - 56.

147. Комплекс археологических памятников у горы Тепсей на Енисее. -Новосибирск: Наука, 1980. 167 с.

148. Коников Б.А. Таежное Прииртышье в X XIII вв. н.э. - Омск: Изд-во ОмГПИ, 1993.-224 с.

149. Коников Б.А. Усть-Ишимская культура// Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С.274 - 277.

150. Коников Б.А. Фонд археологии Омского государственного историко-краеведческого музея. Каталог. Омск: ОГИК, 2003. - 100 с.

151. Корусенко М.А. Зиярат деревни Ицисс // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. Новосибирск: Наука, 1996. - С. 117-148.

152. Корусенко М.А. Погребальный обряд тюркского населения низовьев р. Тара в XVII-XX вв. (по археологическим и этнографическим материалам): Автореф: дис. канд. ист. Наук. Новосибирск, 1999. - 19 с.

153. Корусенко М.А. Погребальный обряд тюркского населения низовьев р.Тара в XVII-XX вв.: Опыт анализа структуры и содержания. Новосибирск: Наука, 2003. - 192 с.

154. Корусенко М.А. Представления о душе у сибирских татар // Интеграция археологических и этнограйических исследований. Алматы; Омск; Изд. дом "Наука", 2004. - С.205 - 209.

155. Корусенко М.А., Мерзликин В.В. Вредоносные существа, связанные с умершим, в мифологических представлениях сибирских татар // Интеграция археологических и этнограйических исследований. Алматы; Омск; Изд. дом "Наука",2005. -С. 199-201.

156. Корякова JI.H., Кулемзин В.М. Введение // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 7-33.

157. Косарев М.Ф. К вопросу о возможностях этнической интерпретации древних западносибирских культур // Проблемы этногенеза народов Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск: Наука, 1973. - С. 59 - 61.

158. Косарев М.Ф. Западная Сибирь в древности. М.: Наука, 1984. - 245 с.

159. Косарев М.Ф. Древняя история Западной Сибири: человек и природная среда. М.: Наука, 1991. - 303 с.

160. Косарев М.Ф. Образ дерева в мифоритуальной традиции сибирских народов // Миропонимание древних и традиционных обществ Евразии. Памяти

161. B.Н.Чернецова. М.: Изд-во "Таус", 2006. - 239 - 253.

162. Косарев М.Ф. Основы языческого миропонимания: По сибирским археолого-этнографическим материалам. М.: Изд-во Ладога-100,2003. - 362 с.

163. Косарев М.Ф., Косарев В.Ф. О семантике некоторых деталей древней погребальной обрядности // Мировоззрение народов Западной Сибири по археологическим данным. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1985. - С. 74 - 76.

164. Кравцов В.М., Донукалова Р.П. География Новосибирской области. -Новосибирск: "ИНФОЛИО пресс", 1999. - 208 с.

165. Краткое описание о народе остяцком, сочиненное Григорием Новицким в 1715 г. Спб.: Тип.В.С.Балакирева, 1884. - 116 с.

166. Кренке Н.А. Коллекция В.В.Радлова из раскопок курганов XVII в. в Сибири // Западная Сибирь в эпоху средневековья. Томск: Изд-во Томск, унта, 1984.-С. 137 - 145.

167. Крылов Г.В., Салатова Н.Г. Леса западной Сибири. Новосибирск: Обл. гос. изд-во, 1950. - 176 с.

168. Ксенофонтов Г.В. Легенды и рассказы о шаманах у якутов, бурят и тунгусов // Ксенофонстов Г.В. Шаманизм. Избранные труды. Якутск: Творческо-производственная фирма "Север-Юг", 1992. - С.35 - 109.

169. Кубарев В.Д. Древнетюркской поминальный комплекс Дыр-тебо // Древние культуры Алтая и Западной Сибири. Новосибирск: Наука, 1978. - С. 86 - 98.

170. Кубарев В.Д. Древнетюркские изваяния Алтая. Новосибирск: Наука, 1984.-230 с.

171. Кубарев В.Д. "Савроматы" на Алтае. Археология, этнография и антропология Евразии. 2002,- №1.- С. 127 - 139.

172. Кубарев В.Д., Октябрьская И.В. Ритуальный клад из Кош-Агчского района Алтая // Гуманитарные науки в Сибири, 1996, - №3. - С. 84-92.

173. Кузнецов Н.А. О правомерности использования термина "боевые собаки" (по материалам раскопок курганов Южной Сибири) // Сибирь в панораме тысячелетий. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СОР АН, 1998. - Т. 1. - С. 299 - 307

174. Кузнецов Н.А., Худяков Ю.С. О захоронении собак на Среднем Енисее по человеческому обряду // Сибирь в панораме тысячелетий. Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СОРАН, 1998. - Т. 1. - С. 308 - 315:

175. Кузнецов С. К. Отчет об археологических разысканиях в окрестностях г. Томска, произведенных летом 1889 года Томск:; Тип В.В. Михайлова и П.И. Макушина, 1890 - 81 с. - Отд. отт. Из Изв. Импёрат. Том. ун-та, 1889. - Кн.2.

176. Кузьмин Н.Ю. Ограбление или обряд? // Реклнструкция древних верований: источники, методика, цели. М.: Изд. МИРа. - 1991.-е. 146 - 179.

177. Кулемзин В.М. Человек и природа в верованиях хантов. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1984. - 191 с.

178. Кулемзин В.М. Ханты и манси // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 363-379.

179. Кулемзин В.М. Ненцы // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994а. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 379-383.

180. Кулемзин В.М. Чулымские тюрки // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 19946. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 345 - 348.

181. Кулемзин В.М. Селькупы // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994в. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 355 - 360.

182. Кулемзин В.М. Генезис традиций. //Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: ТГУ, 1994 г. - С. 423 - 442.

183. Кулемзин В.М. Сравнительный анализ. //Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994 д. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 393 - 422.

184. Кулемзин В.М. Западносибирские татары. //Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994 е. - Т.2.: Мир реальный и потусторонний. - С. 348 - 355.

185. Кулемзин В.М., Лукина Н. В. Васюганско-ваховские ханты. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1977. - 226 с. Кулемзин В.М., Лукина Н. В. Васюганско-ваховские ханты. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1977. - 226 с.

186. Кызласов И.Л. Аскизская культура (средневековые хакасы Х- XIVbb.) // Степи Евразии в эпоху средневековья. Археология СССР. М.: Наука. 1981. -С. 200 - 207.

187. Кызласов И.Л. Погребальный обряд и уровень развития общества. От отдельного к общему // РА. 1995. - №2. - С. 99 - 103.

188. Кызласов Л.Р. Курганы средневековых хакасов. (Аскизская культура) // Первобытная археология Сибири. Л.: Наука, 1975. - С. 193 - 211.

189. Кызласов Л.Р. Древняя Тува (от палеолита до X в.). М.: Изд-во МГУ, 1979.-207 с.

190. Кызласов Л.Р. Аскизские курганы на горе Самохвал // Средневековые древности евразийских степей. М.: Наука, 1980 - С. 135 - 164 с.

191. Кызласов Л.Р. Древнейшая Хакасия. М.: Изд-во МГУ, 1986. - 295 с.

192. Кызласов Л.Р. Мировоззренческая основа погребального обряда // РА. -1993. №1. - С.98-112.

193. Кызласов Л.Р. Погребальный обряд и уровень развития общества. От отдельного к общему // РА 1995. - С.99 - 103.

194. Лебедев В.В. Селькупы. //Семейная обрядность народов Сибири. М.: Наука, 1980.-С. 154- 158.

195. Левашова В.П. О городищах Сибирского Юрта // СА, 1950. T.XIII. - С. 341 - 150.

196. Лепехин И. Дневные записки путешествия доктора и академии наук адъюнкта Ивана Лепехина по разным провинциям Российского государства в 1771 г.-Спб., 1780.-Ч. 3.-376 с.

197. Лехтисало Т. Мифология юрако-самоедов (ненцев). Томск: Изд-во Том. ун-та, 1998.- 136 с.

198. Липец Р.С. Образы батыра и его коня в тюрко-монгольском эпосе. М.: Наука, 1984.-264 с.

199. Литвинский Б.А. Курганы и курумы западной Ферганы. М.: Наука, 1972. - 258 с.

200. Львов Ю.А. Болотный процесс как фактор как фактор среды обитания человека в Западной Сибири // Особенности естетственно-географической среды и исторические процессы в Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. унта, 1979.-С.12- 18.

201. Львова Э.Л., Октябрьская И.В., Сагалаев A.M., Усманова М.С.

202. Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири. Пространство и время. Вещный мир. Новосибирск: Наука, 1988. - Т.1. - 225 с.

203. Львова Э.Л., Октябрьская И.В., Сагалаев A.M., Усманова М.С.

204. Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири. Человек. Общество. -Новосибирск: Наука, 1989. Т.2. - 243 с.

205. Львова Э.Л., Октябрьская И.В., Сагалаев A.M., Усманова М.С.

206. Традиционное мировоззрение тюрков Южной Сибири. Знак и ритуал. -Новосибирск: Наука, 1990. Т.З. - 209 с.

207. Маальм У., Нюгард П. Фредерик Роберт Мартин // Барсова Гора: 110 лет археологических исследований. Сургут: МУ ИКНПЦ "Барсова Гора", 2002. -С.35-37.

208. Мажитов Н.А. Южный Урал в XII XIV вв. - М.: Наука, 1977. - 240 с.

209. Малиновский В.Б. Технология изготовления берестяных чехлов по материалам позднесредневекового могильника Малый Чуланкуль-1. //Проблемы технологии древних производств. Новосибирск: ИИФФ СО АН СССР, 1990.-С. 206-216.

210. Малиновский В.Г, Томилов Н.А. Томские татары и чулымские тюрки в первой четверти XVIII века. Хозяйство и культура. Новосибирск: Наука, 1997. - 536 с.

211. Матющенко В.И. Иштанский средневковый могильник // Проблемы этнической истории тюркских народов Сибири и сопредельных территорий. -Омск: ОмГУ, 1984. С. 99-134.

212. Матющенко В.И. Выводы по археологическим материалам // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 19946 - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 322 - 333.

213. Матющенко В.И., Боброва А.И., Коников Б.А. История археологического исследования погребальных памятников и обрядности // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С.18-33.

214. Матющенко В.И., Дульзон А.П., Синяев B.C., Ураев Р.А. Памяти археолога Пеняева // Труды ТОКМ. Томск, 1956. - T.V. - С. 368-359.

215. Матющенко В.И., Коркина И.А. Исследования Берегаевского могильника на Среднем Чулыме в 1975 году // Этнокультурные явления в Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978. - С. 30-50.

216. Матющенко В.И., Полеводов А.В. Комплекс археологических памятников на Татарском увале у деревни Окунево. Новосибирск: ВО "Наука", Сибирская издательская фирма, 1994. - 223 с.

217. Матющенко В.И., Старцева JI.M. Еловский курганный могильник I эпохи железа. // Вопросы истории Сибири. Вып.5. - Томск: ТГУ, 1970. - С. 152 - 174.

218. Мельник В.И. Погребальная практика и погребальный обряд // Проблемы теории и методики в современной археологической науке. М.: Наука, 1990 . -С. 73-77.-(КСИА.-201).

219. Мельник В.И. Погребальный обычай и погребальный памятник // РА. -1993.-№1.-С. 94-97.

220. Мельников Б.В. Поздние погребальные памятники таежного Прииртышья // Древние погребения Обь-Иртышья. Омск: ОмГУ, 1991. - С. 142- 156.

221. Мельников Б.В. Поселение Бергамак III (предварительное сообщение). // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. Культура тарских татар. Новосибирск: Наука, 1996. - С. 84 - 91.

222. Миллер Г.Ф. История Сибири. М., Л.: Изд-во АН СССР, 1937. - T.I. -607 с.

223. Мифология манси. Энциклопедия уральских мифологий. Т.П. -Новосибирск: ИАЭТ СО РАН, 2001.- 196 с.

224. Мифы народов Мира М.: Советская энциклопедия, 1982. Т.2. - 720 с.

225. Мифы, предания, сказки хантов и манси. М.: Гл. ред. вост. лит., 1990 -568 с.

226. Михайлов Ю.И. Мировоззрение древних обществ юга Западной Сибири. Эпоха бронзы. Кемерово: Кузбассвузиздат, 2001. - С. 363.

227. Могильников В.А. Уфы и самодийцы Урала и Западной Сибири. // Археология СССР. Финно-угры и балты в эпоху средневековья. М.: Наука, 1988.-С. 163 -235.

228. Могильников В.А. Ровики западносибирских лесостепных курганов и методика их исследования // Актуальные проблемы методики западносибирской археологии : Тез. Докл. Региональной науч. конф. -Новосибирск: ИИФиФ, 1989. С. 167-171.

229. Могильников В.А. Исследования Кармацких курганов // Проблемы сохранения, использования и изучения памятников археологии, (материалы конференции). Горно-Алтайск: Изд-во ГАГПИ, 1992. - С. 92 - 94.

230. Могильников В.А. Позднесредневековые материалы из комплекса памятников у дер. Окунево в Тарском Прииртышье (к проблемепроисхождения тарских татар) // Вестник археологии, антропологии и этнографии Тюмень: СО РАН, ИПОС, 1997. - Вып.1. - С. 51 - 64.

231. Могильников В.А. Кочевники северо-западных предгорий Алтая в IX XI веках. - М.: Наука, 2002. - 362 с.

232. Могильников В.А. Курганы с сопроводительными захоронениями чучел коней в северо-западных предгорьях Алтая. //РА. 2002а. - №1. - С. 122 - 136.

233. Молодин В.И. Кыштовский могильник. Новосибирск: Наука, 1979. - 181 с.

234. Молодин В.И. Бараба в эпоху бронзы. Новосибирск: Наука, 1985. -200 с.

235. Молодин В.И. Культовые памятники угорского населения лесостепного Обь-Иртышья (по данным археологии) // Мировоззрение финно-угорских народов. Новосибирск: Наука, 1990. - С. 128-140.

236. Молодин В.И. Пазырыкская культура: Проблемы этногенеза, этнической истории и исторических судеб // Археология, этнография и антропология Евразии. 2000, - №4 (4). - С. 131 - 142.

237. Молодин В.И. Памятник Сопка-2 на реке Оми. Культурно-хронологический анализ погребальных комплексов эпохи неолита и раннего металла. Новосибирск: ИАЭт, 2001. - 128 с.

238. Молодин В.И., Мыльникова JI.H. Исследования памятника Кыштовка-1 // Источники по археологии Северной Азии (1935-1976 гг.) Новосибирск: Наука, 1980.-С. 172- 198.

239. Молодин В.И., Савинов Д.Г., Елагин B.C. и др. Бараба в тюркское время. Новосибирск: Наука, 1988. - 177 с.

240. Молодин В.И., Соболев В.И. О погребениях начала II тыс. н.э. в Новосибирском Приобье (по материалам могильника Усть-Алеус VII // Древние культуры Сибири и Тихоокеанского бассейна. Новосибирск: Наука, 1979.-С. 158-162.

241. Молодин В.И., Соболев В.И. Изучение позднесредневековых памятников в Обь-Иртышье: некоторые итоги, проблемы и перспективы // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. Новосибирск: Наука, 1999. - Т.4. - С. 39-42.

242. Молодин В.И., Соболев В.И., Соловьев А.И. Бараба в эпоху позднего средневековья. Новосибирск: Наука, 1990. - 262 с.

243. Молодин В.И., Соловьев А.И. Могильник Бертек-20. //Древние культуры Бертекской долины. (Горный Алтай, плоскогорье Укок). Новосибирск: Наука, 1994.-С. 127.

244. Молодин В.И., Соловьев А.И. Погребение позднетюркского воина в Барабе // Средневековые древности Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. унта, 1995. -с.65 - 101.

245. Молодин В.И., Соловьев А.И. Памятник Сопка-2 на реке Оми-Новосибирск: Изд-во Ин-та археологии и этнографии СО РАН, 2004. Т.2: Культурно-хронологический анализ погребальных комплексов эпохи средневековья. - 184 с.

246. Мордкович В.Г. Бараба страна диковинная. - Спб.: Тип. Газ. "на страже Родины", 1995.- 174 с.

247. Мурашко О.А., Кренке Н.А. Культура аборигенов Обдорского Севера в XIX веке (по археологическим коллекциям Музея Антропологии МГУ). -М.: Наука, 2002.- 155 с.

248. Мыльников В.П. Обработка дерева носителями пазырыкской культуры. -Новосибирск: ИАЭТ СОР АН, 1999. 232 с.

249. Народы Западной Сибири: ханты, манси, селькупы, ненцы, энцы, нганасаны, кеты. М.: Наука, 2005, - 805 с.

250. Нестеров С.П. Стремена Южной Сибири // Методические проблемы археологии Сибири. Новосибирск: Наука, 1988. - С. 173 - 183.

251. Нестеров С.П. Конь в культах тюркоязычных племен Центральной Азии в эпоху средневековья. Новосибирск: Наука, 1990. - 144 с.

252. Никитина Г.Ф. Систематика погребального обряда племен Черняховской культуры. М.: Наука, 1985. - 208 с.

253. Новиков А.В. Могильник начала II тыс. н.э. близ с. Ташара // Сибирские татары: Мат-лы 1-го сибирского симп. "культурное наследие Западной Сибири". Омск: Изд-во Ом. гос. ун-та, 1998. - С. 50-55.

254. Новиков А.В. Новый памятник начала II тыс. н.э. в южно-таежном Приобье // Проблемы археологии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1998а. - T.IV. - С. 326-329.

255. Новиков А.В. Канисовые в изобразительном искусстве древнего населения таежной зоны западной Сибири // Сибирь в панораме тысячелетий. -Новосибирск: Изд-во ИАЭТ СОР АН, 19986. Т. 1. - С. 461 - 469.

256. Новиков А.В. Собаки в мировоззрении и ритуальной практике древнего населения лесостепной и южно-таежной зон Западной Сибири // Археология, этнография и антропология Евразии. 2001. - №1. - С. 72 - 83.

257. Новиков А.В., Майничева А.Ю., Кравцов В.М., Гресс М.В. Прошлое болотнинской земли. Новосибирск: Изд-во АртИнфоДата, 2003. - 136 с.

258. Новицкий Гр. Краткое описание о народе остяцком 1715 г. -Новосибирск: Новосибгиз, 1941. 107 с.

259. Ожередов Ю.И. Использование огня в погребальных и поминальных обрядах: По материалам курганной группы Барклай // Вопросы этнокультурной истории народоа Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1992. - С. 35-45.

260. Ожередов Ю.И. Погребальные сооружения селькупов XIV сер. XIX вв. из курганной группы Барклай // Культерногенетические процессы в Западной Сибири. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1993. - С.89 - 92.

261. Ожередов Ю.И. Новые данные о Кустовском могильнике // Система жизнеобеспечения традиционных обществ в древности и современности. Теория, методология, практика. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1998. - С. 206-210.

262. Ожередов Ю.И. Сакральные стрелы южных селькупов. // Приобье глазами археологов и этнографов. Материалы и исследования к "Энциклопедии Томской области" Томск: ТГУ, 1999. - С. 77-119.

263. Ожередов Ю.И. Железо в мифологических представлениях сибирских татар // Интеграция археологических и этнографических исследований. -Алматы; Омск: Изд. дом "Наука", 2004. С. 233 - 238.

264. Ожередов Ю.И., Яковлев Я.А. Археологическая карта Томской области.- Томск: Изд-во том. ун-та, 1993. Т.П. - 208 с.

265. Окладников А.П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья. М.: Изд-во АН СССР, 1950. - 412 с. - (МИА. №18).

266. Окладников А.П. Бронзовое зеркало // Исторический памятник русского арктического мореплавания XVII века. Археологические находки на острове Фаддея и на берегу залива Симса. JI. - М.: Изд-во Главсевморпути, 1951. - С. 160- 166.

267. Октябрьская И.В. Текстильная тема в традиционной мифологии тюркоязычных народов Сибири // Известия СО АН СССР. Сер. История, филология, и философия. Новосибирск, 1992. - №1. - С. 43-54.

268. Окшотт Э. Археология оружия. От бронзового века до эпохи ренессанса.- М.: Центрополиграф, 2004. 398 с.

269. Ольховский B.C. Погребально-поминальная обрядность в системе взаимосвязанных понятий. // С А. 1986. - №1. - С. 65-76.

270. Ольховский B.C. Погребальная обрядность (содержание и структура) // РА. 1993. - №1. - С.78-93.

271. Ольховский B.C. Погребальная обрядность и социологические реконструкции // РА. 1995. - №2. - С. 85-98.

272. Ольховский B.C. Обычай и обряд как формы традиции // Российская археология. 1997. - №2. - С. 159-168.

273. Ольховский B.C. К изучению скифской ритуалистики: посмертное путешествие. // Погребальный обряд. Реконструкция и интерпретация древних идеологических представлений. М.: Изд. фирма "Восточная литература" РАН,- 1999.-С. 114-136.

274. Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994. - Т.2: Мир реальный и потусторонний. - 475 с.

275. Павлинская JI.P. Художественная обработка металлов // Материальная и духовая культура народов Сибири. С. 71 - 85. - (СМАЭ, 1988. Вып. XLII).

276. Паллас П.С. Путешествия по разным провинциям Российского государства. Спб.: Имп. Академия Наук, 1786. - 4.2. - 571 с.

277. Паллас П.С. Путешествия по разным провинциям Российского государства. Спб. Имп. Академия Наук, 1788. - Ч.З. - 624 с.

278. Патачаков К.М. Опыт реконструкции хакасского шаманского бубна с интерпретацией его рисунка. // Вопросы древней истории Южной Сибири. -Абакан: "Хакасия", 1984. С. 147-160.

279. Патканов С.К. Тип остяцкого богатыря по остяцким былинам и героическим сказаниям. СПб.: Тип. Худекова, 1891. - 74 с.

280. Патканов С.К. Тип остяцкого богатыря по остяцким былинам и героическим сказаниям. Иртышские остяки и их народная поэзия Тюмень: МандриКа, 2003.-415 с.

281. Перевалова Е.В. Северные ханты: этническая история. Екатеринбург: УрО РАН, 2004.-414 с.

282. Пелих Г.И. К вопросу о родоплеменном строе нарымских селькупов //Труды ТГУ. Т. 165. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1963. - С. 137 - 148.

283. Пелих Г.И. Кольцевая связь у селькупов Нарымского края // Сибирский этнографический сборник IV. М.: 1962. - ТИЭ (Новая сер.).- T.LXXVIII. - С. 176- 196.

284. Пелих Г.И. Происхождение селькупов. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1972. -424 с.

285. Пелих Г.И. Материалы по селькупскому шаманству // Этнография Северной Азии. Новосибирск: Наука, 1980. - С. 5 - 70.

286. Пелих Г.И. Селькупы XVII в. (очерки социально-экономической истории). Новосибирск: Наука, 1981. - 177 с.

287. Пекарский П.П. Путешествие академика Николая Иосифа Делиля в Березов в 1740 году. Спб.: Приложение к 6 тому Записок Имп. Акад. Наук №3., 1865.-74 с.

288. Перевалова Е.В. Северные ханты: этническая история. Екатеринбург: УрО РАН, 2004-414 с.

289. Первых С.Ю. Томилов Н.А. Природная среда и охотничье-рыболовческое хозяйство барабинских татар // Особенности естественно-географической среды и исторические процессы. Томск: ТГУ, 1979. - С. 128-130.

290. Плетнева Л.М. Тоянов городок (по раскопкам М.П. Грязнова в 1924 году) // Из истории Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1976. - Вып. 19. - С. 65-72.

291. Плетнева Л.М. Томское Приобье в позднем средневековье (по археологическим источникам). Томск: Изд-во Том. ун-та, 1990. - 134 с.

292. Плетнева Л.М. Томское Приобье в начале II тыс н.э. (по археологическим источникам). Томск: Изд-во Том. ун-та, 1997. - 350 с.

293. Плетнева С.А. От кочевий к городам. -М.: Наука, 1967. 198 с.

294. Погребальный обряд: реконструкция и интерпретация древних идеологических представления. М. Изд. фирма "Вост. лит-ра" РАН, 1999. -248 с.

295. Полосыиак Н.В. Бараба в эпоху раннего железа. Новосибирск: Наука, 1987.-с. 144.

296. Полосыиак Н.В. Стерегущие золото грифы. Новосибирск: Наука, 1994. -с. 125.

297. Полосыиак Н.В. Бальзамирование у пазырыкцев // Феномен алтайских мумий. Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 2000. - С. 120-124.

298. Полосыиак Н.В., Молодин В.И. Могильники пазырыкской культуры на плоскогорье Укок. //Археология этнография и антропология Евразии. 2000.-№4 (4).- С. 66 - 87.

299. Попов А.А. Душа и смерть по верованиям нганасан. // Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера. JL: Наука, 1976. - С. 31-43.

300. Попов А.А. Нганасаны. Социальное устройство и верования. JL: Наука, 1984.- 152 с.

301. Потапов Л.П. Лук и стрелы в шаманстве у алтайцев // Сов. Этнография. -1934.-№3.-С. 64-76.

302. Потапов Л.П. Очерк этногенеза южных алтайцев // Сов. Этнография. -1952,-№3.-С. 137- 148.

303. Потапов Л.П. Очерки по истории алтайцев. М.-Л.: АН СССР, 1953. - 444 с.

304. Потапов Л.П. Народы Южной Сибири. Новосибирск: Новосибирское книжное изд-во, 1953а. - 192 с.

305. Потапов Л.П. Конь в верованиях и эпосе народов Саяно-Алтая // Фольклор и этнография. Связи фольклора с древними представлениями и обрядами. Л.: Наука, 1977. С. 164 - 178.

306. Плотников Ю.А Скульптурные изображения рыб в памятниках сросткинской культуры. // Новые памятники эпохи металла на среднем Амуре. Новосибирск: ИИФФ СО АН СССР, 1987. С. 110 -120.

307. Плотников Ю.А О назначении отверстий в лопастях стрел // Вопросы военного дела и демографии Сибири в эпоху средневековья. Новосибирск: Изд-во НГУ, 2001. - С. 79 - 95.

308. Прокофьева Е.Д. Костюм селькупского шамана. // СМАЭ М.; Л.: Изд- во АН СССР, 1949. - T.XI. - С. 33 - 75.

309. Прокофьева Е.Д. О социальной организации селькупов // Сибирский этнографический сборник (Нов. сер.). M.-JL: Изд-во АН СССР, 1952. - T.XVIII. -С. 88- 107.

310. Прокофьева Е.Д. Старые представления селькупов о мире // Природа и человек в религиозных представлениях народов Сибири и Севера. JL: Наука, 1976.-С. 106-128.

311. Прокофьева Е.Д. Некоторые религиозные культы тазовских селькупов // Памятники культуры народов Сибири и Севера (вторая половина XIX начало XX в.). - Л.: Наука, 1977. - С. 66 - 79. - (СМАЭ XXXIII).

312. Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М.: Гл. ред. Вост. лит-ры, 1976.-326 с.

313. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. М.: Изд-во "Лабиринт", 2002, - 336 с.

314. Радлов В.В. Из Сибири: Страницы дневника. М.: Наука. Главная ред. воет лит-ры, 1989. - 749 с.

315. Ражев Д.И. Исследование антропологического материала из могильник Ендырского I // Зыков А.П., Кокшаров С.Ф. Древний Эмдер. Екатеринбург: НПМП "Волот", 2001. - С. 233-243.

316. Романцова В.Д. Курганный могильник Седова Заимка-2 // Археологические памятник лесостепной полосы Западной Сибири. -Новосибирск: Изд-во НГПИ, 1983. С. 82-95.

317. Ромбандеева Е.Р. История народа манси (вогулов) и его духовная культура. Сургут: АИИК "Северный Дом" и Северо-Сибирское региональное книжное изд-во, 1993. - 208 с.

318. Росляков С.Г. Береста в погребальном обряде могильник Санаторный I // Сибирские татары: Мат-лы 1-го сибирского симпозиума "культурное наследие народов Западной Сибири". Тобольск: Изд-во ОмГПУ, 1998. - С. 54-56.

319. Росляков С.Г. Курганный могильник Санаторный-1 и вопросы этнокультурной интерпретации памятников развитого средневековья Верхнего Приобья // Археология, этнография и антропология Евразии. 2005. - №4. - С. 115-125.

320. Руденко С.И. Предметы из остяцкого могильника возле Обдорска. // Материалы по этнографии России. Спб.: ЭОРМ, 1914. - Т.П. - С. 35 - 56.

321. Руденко С.И. Графическое искусство остяков и вогулов. // Материалы по этнографии России. T.IV, вып.2. Jl.,1929. - С. 13-40.

322. Рынков Н.А. Традиции, обычай, обряд (к соотношению понятий) // Российская археология. 1997. - №.2. - С. 150-158.

323. Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху . Л.: Изд-во ЛГУ, 1984, 176 с.

324. Савинов Д.Г. Новый тип памятников начала II тыс. н.э. в Барабинской лесостепи. // Бараба в тюркское время. Новосибирск: Наука, 1988. - С. 90-112.

325. Савинов Д.Г. Государства и культурогенез на территории Южной Сибири в эпоху раннего средневековья. Кемерово: Изд-во Кем. Гос. ун-та, 1994. - 215 с.

326. Савинов Д.Г. Основные вопросы теории палеоэтнографических исследований // Археологические микрорайоны Западной Сибири. Омск: Изд-во ОмГУ, ОИИФиФ СО РАН, 1994а. - 4.2. - С. 130-132.

327. Савинов Д.Г. Палеоэтнография как самостоятельное направление культурно-исторических исследований // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. Новосибирск: Наука, 1998. - С. 9-П.-(Т.З).

328. Савинов Д.Г., Бобров В.В. Курган как сакрализованное пространство в системе погребального обряда // Актуальные проблемы методики западносибирской археологии : Тез. Докл. Региональной науч. конф. -Новосибирск: ИИФиФ, 1989. С. 160 - 164.

329. Сагалаев A.M. Урало-алтайская мифология: Символ и архетип. -Новосибирск: Наука, 1991. 155 с.

330. Седакова О.А. Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: "Индрик", 2004, - 320 с.

331. Селезнев А.Г. Барабинские татары: истоки этноса и культуры, -Новосибирск: Наука, 1994. 175 с.

332. Селезнев А.Г., Мерзликин В.В. Материалы по погребальной обрядности тюменских и тобольских татар // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. Новосибирск: Наука, 1999. - Т.4. - С. 117 -195.

333. Семейная обрядность народов Сибири. М.: Наука, 1980. - 240 с.

334. Семенова В.И. Средневековые могильники Юганского Приобья -Новосибирск: Наука, 2001. 296 с.

335. Семенова В.И. Поселение и могильник Частухинский Урий. -Нолвосибирск: Наука, 2005. 164 с.

336. Симаков Г.Н. Общественные функции киргизских народных развлечений в конце XIX начале XX в. - Л.: Наука, 1984. - 229 с.

337. Симченко Ю.Б. Тамги народов Сибири XVII в. М.:Наука,1965. - 227 с.

338. Синяев B.C. Материалы к археологической карте Нижнего Чулыма // СА -1950. -№13. -С. 331-340.

339. Смирнов Ю.А. Лабиринт: Морфология преднамеренного погребения. Исследование, тексты, словарь. М.: Изд. фирма "Вост. лит-ра" РАН, 1997. -279 с.

340. Смирнов Ю.А., Тендрякова М.В. О роли обыденного сознания в археологической реконструкции: погребальный обряд // Проблемы теории и методики в современной археологической науке. М. Наука, 1990. - С.68-73 -(КСИА. - 201).

341. Смоляк А.В. Шаман: личность, функции, мировоззрение (народы нижнего Амура). М.: Наука, 1991. - 279 с.

342. Соболев В.И. Курганы XIII XIV вв. у с. Туруновка // Этнокультурные явления в Западной Сибири. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1978. - С.91-96.

343. Соболев В.И. Барабинскике татары XIV начала XVII вв. н.э. (по археологическим данным): Автореф. дис. . канд. ист. наук. - Новосибирск, 1983.-22 с.

344. Соболев В.И. История Сибирских ханств (по археологическим материалам): Автореф. дис. докт. ист. наук. Новосибирск, 1994. - 50 с.

345. Соболев В.И., Малиновский В.Б. Погребальный обряд Заречно-Убинского могильника эпохи средневековья // Археология вчера, сегодня, завтра. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 1995. - С.91-97.

346. Соколов М.Н. Рыба // Мифы народов Мира. М.: Советская энциклопедия, 1982. - С. 391-393.

347. Соколова З.П. Пережитки религиозных верований у обских угров //Религиозные представления и обряды народов Сибири в XIX начале XX века. -Л.: Наука, 1971. - С. 211-238 - (СМАЭ XXVII).

348. Соколова З.П. Новые данные о погребальном обряде Северных хантов. // Полевые исследования Института этнографии 1974. М.: Наука, 1975. - С. 165 -174.

349. Соколова З.П. Похороны у казымских хантов. // Полевые исследования Института Этнографии 1977. М.: Наука, 1979. - С. 249 - 253.

350. Соколова З.П. Ханты и манси // Семейная обрядность народов Сибири. -М.: Наука, 1980.-С. 125 143.

351. Соколова З.П. Культ медведя. Археология, этнография и антропология Евразии. - 2000.- №2. - С. 121 - 130.

352. Соловьев А.И. Военное дело коренного населения Западной Сибири. Эпоха средневековья. Новосибирск: Наука, 1987. - 194 с.

353. Соловьев А.И. О жертвоприношении людей у древнего населения Прииртышья // Мировоззрение финно-угорских народов. Новосибирск: Наука, 1990.-С.92- 103.

354. Соловьев А.И. Исследования могильника Усть-Чоба -1 на Средней Катуни. // Древности Алтая. Горно-Алтайск: ГАГУ, 1999. - С. 123-133. -(ИЛА. №4).

355. Соловьев А.И. Оружие и доспехи. Новосибирск: "ИНФОЛИО-пресс", 2003. - 223 с.

356. Соловьев, А.И. Зудова М.В. Раскопки позднесред не векового могильника Мал.Чуланкуль I // Проблемы археолгии, этнографии, антропологии Сибири и сопредельных территорий. Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 1997. - T.III. - С. 289 - 295.

357. Соловьев А.И., Мыльникова JI.H. Топор с клеймом из могильника Кыштовка-1. Новосибирск: Наука, 1979. - С. 119 - 121.

358. Сочава В.Б. Проблемы физической географии и геоботаники. -Новосибирск: Наука, 1986. 344 с.

359. Спафарий Н. Путешествие через Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 г. Спб.: Тип. Киршбаума., 1882. - 214 с.

360. Старцев Г. Остяки. Л: Прибой, 1928. - 152 с.

361. Степанов П.Д. Воинские трофеи в погребениях Андреевского кургана Мордовской АССР//КСИА. М., 1973. - № 136. - С. 86 - 91.

362. Стефанов В.И. Моховая XLVI новый позднесредневековый могильник Сургутского Приобья // Ханты-Мансийский автономный округ в зеркале прошлого. - Томск - Ханты-Мансийск: Изд-во Том. ун-та, 2004. - С. 164-210.

363. Сынские ханты. Новосибирск: Изд-во ИАЭт, СО РАН, 2005, - 352 с.

364. Талигина Н.М. Описание похоронного обряда Сынских хантов // Народы северо-западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1995. - Вып.2. - С. 130 -140.

365. Татауров С.Ф. Погребение №36 могильника Бергамак II // Интеграция археологических и этнографических исследований. Омск: Изд-во ОИИФиФ СО РАН, 1995. - 4.1. - С. 80-83.

366. Татауров С.Ф., Тихонов С.С. Могильник Бергамак II // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. Т.1: Культура тарских татар . Новосибирск: Наука, 1996. - С. 58-83.

367. Терехова JI.M., Широков В.Н. Глиняная культовая пластика Рачевского археологического комплекса // Проблемы урало-сибирской археологи. -Свердловск: УрГУ, 1986.-С. 131-138.

368. Терехова, Л.М., Карачаров Г.К. Среднеобская низменность // Очерки культурогенеза народов Западной Сибири. Томск: Изд-во Том ун-та, 1994. -Т.2: Мир реальный и потусторонний. - С. 277 - 189.

369. Терещенко Н.М. Ненецкий эпос: Материалы и исследования по самодийским языкам. Л.: Наука, 1990. - 336 с.

370. Титова З.Д. Барабинские татары (историко-этнографический очерк). //Из истории Сибири. Томск: ТГУ, 1976. - Вып. 19. - С. 108 - 147.

371. Тишкин А.А., Горбунов В.В., Казаков А.А. Курганный могильник Телеутский Взвоз-I и культура населения лесостепного Алтая в монгольское время. Барнаул: Изд-во Алт. Ун-та, 2002. - 202 с.

372. Томилов Н.А. Сибирские татары. //Семейная обрядность народов Сибири. -М.: Наука, 1980-С. 119-123.

373. Томилов Н.А. Тюркоязычное население Западно-Сибирской равнины в конце XVI первой четверти XIX в. // Из истории Сибири. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1981 - 274 с.

374. Томилов Н.А. Этническая история тюркоязычного населения ЗападноСибирской равнины в конце XVI начале XX вв. - Новосибирск: Изд-во НГУ, 1992.-271 с.

375. Томилов Н.А. Этноархеология и этнографо-археологический комплекс // Этнографо-археологические комплексы: Проблемы культуры и социума. -Новосибирск: Наука,, 1996. Т.1: Культура тарских татар. - С. 10-25.

376. Томилов Н.А. Археолго-этнографическое направление в российской науке конца XVII XX вв. // Этнографо-археологические комплексы: проблемы культуры и социума. - Новосибирск: Наука, 2003. - Т.6. - С. 10 - 17.

377. Топоров В.Н. Об иранском влиянии в мифологии народов Сибири и Центральной Азии (1-2). // Кавказ и Средняя Азия в древности и средневековье. -М.: Гл. ред. Вост. лит., 1981. С. 146 - 162.

378. Тощакова Е.М. Традиционные черты народной культуры алтайцев (XIX -начало XX вв) Новосибирск: Наука, 1978. - 160 с.

379. Троицкая Т.Н. Красный Яр 1 памятник позднего железного века // Древние культуры Алтая и Западной Сибири. - Новосибирск: Наука, 1978. - С. 99-117.

380. Троицкая Т.Н. Кулайская культура в Новосибирском Приобье. -Новосибирск: Наука, 1979. 134 с.

381. Троицкая Т.Н., Бородовский А.П. Погребения младенцев в курганах VII в. н.э. в Новосибирском Приобье. //Мировоззрение финно-угорских народов. -Новосибирск: Наука, 1990. С. 149 - 162.

382. Троицкая, Т.Н., Бородовский А.П. Болынереченская культура в Новосибирском Приобье. Новосибирск: Наука, 1994. - 184 с.

383. Троицкая Т.Н., Молодин В.И., Соболев В.И. Археологическая карта Новосибирской области. Новосибирск: Наука, 1980. - 184 с.

384. Усманова М.С. Подземный мир в традиционных представлениях хантов // Мировоззрение народов Западной Сибири по археологическим и этнографическим источникам. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1985. - С. 152 - 155.

385. Фальк И.П. Записки путешествия (от Петербурга до Томска 1721-1722 гг) //Полн. Собрание ученых путешествий по России, издаваемое императорской Академией наук по предложению её президента. Спб., 1824. - Т.6 - 546 с.

386. Федосова В.Н. О возможностях использования археологических данных для палеосоциальных реконструкций // РА. 1995. - №2. - С. 104-111.

387. Фиельструп Ф.А. Из обрядовой жизни киргизов начала XX века. М.: Наука, 2002. - 300 с.

388. Финш О., Брэм А. Путешествие в Западную Сибирь д-ра О.Финша и и А.Брэма. М.: Тип. Лаврова, 1882. - 578 с.

389. Фрезер Дж. Золотая ветвь. М.: Полит. Литература, 1980. - 831 с.

390. Хаури Р., Блаттер У. Патолого-анатомические исследования женской мумии памятника Ак-Алаха-3 // Феномен Алтайских мумий. Новосибирск: Изд-во ИАЭт СО РАН, 2000. - С. 231-233.

391. Хлобыстина М.Д. Археология как источник мифологических реконструкций // Мировоззрение народов Западной Сибири по археологическим данным. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1985. - С. 13 -17.

392. Хороших П.П. Из исламских воззрений иркутских бурят // Этнографический сборник. Улан-Удэ. - 1969. - Вып.5. - С. 252 - 255.

393. Худяков Ю.С. Вооружение енисейских кыргызов. Новосибирск: наука, 1980.- 176 с.

394. Худяков Ю.С. Кыргызы на Табате. Новосибирск: Наука, 1982. - 239 с.

395. Худяков Ю.С. Кыргызы на Енисее. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1986. - 80 с.

396. Чемякин Ю.П., Зыков А.Л. Барсова Гора: археологическая карта. -Сургут-Омск: ОАО "Омский дом печати", 2004 208 с.

397. Чемякин Ю.П., Шатунов Н.В. История изучения археологических памятников Барсовой горы // Барсова Гора: 110 лет археологических исследований. Сургут: МУ ИКНПЦ "Барсова Гора", 2002. - С. 40-57:

398. Чернецов В.Н. Вогульские сказки. JL: Гослитиздат, 1935. - 142 с.

399. Чернецов В.Н. Нижнее Приобье в I тысячелетии нашей эры М.: Изд-во АН СССР, 1957. - С. 136 - 245. (МИА. №58)

400. Чернецов В.Н. Представления о душе у обских угров // Тр ИЭ, Нов. Сер., 1959.-Т.51.-С 114-156.

401. Чернецов В.Н. Источники по этнографии Западной Сибири. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1987.-284 с.

402. Чиндина JI.A. Работы в Нарымском Приобье // АО 1972. М.: Наука, 1973.-С. 249.

403. Чиндина JI.A. Исследования в Нарымском Приобье // АО 1973. М.: Наука, 1974. - С. 270

404. Чиндина JI.A. О погребальном обряде поздних могильников Нарымского Приобья // Из истории Сибири. Томск: Изд-во Том. унт-та, 1975. - Вып. 16. -С. 61-91

405. Чиндина JI.A. Могильник Релка на Средней Оби. Томск: Изд-во Том. унта, 1977.- 194 с.

406. Чиндина JI.A. Древняя история Среднего Приобья в эпоху железа. -Томск: Изд-во Том. ун-та, 1984. 256 с.

407. Чиндина JI.A. История Среднего Приобья в эпоху раннего средневековья. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1991. - 184 с.

408. Чиндина JI.A., Яковлев Я.А., Ожредов Ю.И. Археологическая карта томской области Томск: Изд-во Том. ун-та, 1990. - T.I. - 340 с.

409. Членова H.JI. Взаимоотношения степных и лесостепных культур в эпоху бронзы на границах Минусинской котловины // Древняя Сибирь. Новосибирск: Наука, 1966, -Вып.2.- С. 212-228.

410. Чугунов С.М. О натуральной мумии, найденной в г. Томске // Известия Том. ун-та.- Томск, 1890.- Кн.2.- С. 1-16

411. Чугунов С.М. Древнее кладбище подле деревни Чернилыциково на правом берегу р.Томи, Томского уезда // Известия Том. ун-та. Томск, 1901. -Кн.19.-С. 4-6.

412. Чугунов С.М. Древнее кладбище близ города Томска "Тоянов городок" // Изв. Том. ун-та. Томск, 1901а. - Кн. 19. - С. 1-3.

413. Чугунов С.М. Старинные татарские и следы других кладбищ в "юрточной" части города Томска // Материалы для антропологии Сибири. -Томск, 1904. T.XV. - С. 237-256.

414. Шавров В.Н. Краткие записки о жителях Березовского уезда // Чтения в общ-ве истории и древностей российских при МГУ. М.: 1871. - Кн.2. - С. 1-21.

415. Элиаде М. Священное и мирское. М.: МГУ, 1994. - 144 с.

416. Элиаде М. Шаманизм. Архаические техники экстаза. Киев: София, 1998. -384 с.

417. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Архетипы и повторяемость. -Спб.: "Алетейя", 1998а. 250 с.

418. Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. М.-СПб.: Университетская книга, 1999. - 356 с.

419. Элиаде М. Трактат по истории религий. Спб.: "Алетейя", 1999а. -Т.1.- 394 с.

420. Элиаде М. Трактат по истории религий. Спб.: "Алетейя", 19996. -Т.2. -416 с.

421. Юнг К.Г. Проблемы души нашего времени. М.: Прогресс, 1996. - С. 136.

422. Яковлев Я.А. "Мой дом моя крепость"? Увы . (На стойбище П.Д. Минчимкина. Сургутский район, река Минчимкина). //Ханты мансийский округ в зеркале прошлого. - Томск - Ханты-мансийск: Изд-во ТГУ, 2004. - С. 175 -202. (вып.2).

423. Яковлев Я.А, Боброва А.И. К вопросу о значении погребального инвентаря позднесредневекового населения Приобья: котел. // Средневековые древности Западной Сибири. Омск: ОМГУ, 1995. - С. 101 - 117.

424. Яковлев Я.А. Боброва А.И. К вопросу о роли и значении погребального инвентаря позднесредкевекового населения Приобья: топор. Ханты-Мансийский округ в зеркале прошлого. - Томск - Ханты-Мансийск: Изд-во ТГУ, 2004-С. 137-174.

425. Arne T.J. Barsoff Gorodok. Stockholm, 1935.

426. Kannisto A. Materialen zur Mythologie der Wogulen. // Memories de la Societe Finno-Ougrienne.- Helsinki, 1958,-Vol. 113. 444 s.

427. Messerschmidt D.G. Forscshungreise durch Sidirien 1720 1727. - Berlin: Akademie Verlag, 1962. - 379 s.

428. Patkanov S. Die Irtyshch-Ostjaken und ihre Volkspoesie. Spb, 1900.- Т.П. -286 s.