автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.08
диссертация на тему: Прагматика художественной словесности как предмет литературного самосознания

Полный текст автореферата диссертации по теме "Прагматика художественной словесности как предмет литературного самосознания"

005002264 Ни правах рукописи

ТУРЫШЕВА Ольга Наумовна

ПРАГМАТИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СЛОВЕСНОСТИ КАК ПРЕДМЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО САМОСОЗНАНИЯ

10.01.08 - Теория литературы. Текстология.

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

1 7 НОЯ 2011

Екатеринбург - 2011

005002264

Работа выполнена в ФГАОУ ВПО «Уральский федеральный университет им. первого Президента России Б. Н. Ельцина»

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Загидуллина Марина Викторовна

(ФГБОУ ВПО «Челябинский государственный университет»)

доктор филологических наук, профессор Петрова Наталия Александровна

(ФГБОУ ВПО «Пермский государственный педагогический университет»)

доктор филологических наук, профессор Черняк Мария Александровна (ФГБОУ ВПО «Российский государственный педагогический университет им. А. И. Герцена»)

Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Российский государственный

гуманитарный университет» (г. Москва)

Защита состоится « ¿г» декабря 2011 г. ъ?/6 часов на заседании диссертационного совета Д 212.283.01 при ФГБОУ ВПО «Уральский государственный педагогический университет» (620017, г. Екатеринбург, пр. Космонавтов, 26, ауд. 316).

С диссертацией можно ознакомиться в диссертационном зале информационно-интеллектуального центра научной библиотеки ФГБОУ ВПО «Уральский государственный педагогический университет».

Автореферат разослан «> 2011 года.

Ученый секретарь диссертационного совета

Г

Кубасов А.В.

Общая характеристика работы

Реферируемое диссертационное исследование посвящено изучению того, как в художественной литературе изображаются чтение и читатель. Изображение читателя трактуется в работе как специфическая форма литературного самосознания, в рамках которой предметом рефлексии является прагматика художественной словесности, а именно вопрос о воздействии художественного слова на сознание и поведение читателя.

Согласно сложившейся научной традиции, феномен литературного самосознания исследуется в качестве формы выражения авторской концепции творчества, нашедшей свое воплощение в тех или иных специфических формах архитектоники самого произведения. Данная установка в исследовании авторефлексивной тенденции в литературе берет свое начало в известных трудах таких представителей московско-тартуской школы, как Ю. И. Левин, Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц, Д. М. Сегал, И. П. Смирнов, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. Последующие исследования позволяют говорить об исключительности данного подхода к явлению металитературности более чем обоснованно: в работах О. Ю. Анцыферовой, Д. П. Бака, С. Н. Бройтма-на, М. Н. Липовецкого, В. М. Петрова, В. И. Тюпы, М. А. Хатямовой и других литературное самосознание рассматривается в качестве «рефлексии самоопределения» автора, «рефлексии поиска [им] своей актуальной позиции» в литературе, то есть как феномен деятельности авторского сознания в отношении создаваемого им текста.

Однако саморефлексивная тенденция в литературе проявляет себя не только в произведениях, фиксирующих авторскую рефлексию о феномене письма, но и в произведениях, фиксирующих авторскую рефлексию о феномене чтения или, по выражению В. Изера, «антропологического применения литературы»2. Это произведения о процессе восприятия художественного текста и о реализации персонажем своего читательского опыта в сюжете собственной истории. В такого рода произведениях повествование также осуществляется с метапозиции: ткань его также образует рефлексия о литературе, но актуализируется в данном случае функциональный ракурс существования литературы - ракурс, связанный с осмыслением особенностей функционирования литературного произведения в сознании и реальности литературного адресата. Носителем такого рода литературной рефлексии является не только автор, но и изображенный им читатель, а ее предметом - не самоопределение автора «как творца данного творения» (В. И. Тюпа, Д. П. Бак), как в случае литературной рефлексии о письме, а самоопределение читателя как творца собственной жизни. Данная форма литературного самосознания и составляет предмет реферируемого исследования.

1 Тюпа В. И., Бак Д. П. Эволюция художественной рефлексии как проблема исторической поэтики // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово, 1988. С. 5. Изер В. К антропологии художественной литературы // Новое лит. обозрение. 2008. № 94. С. 11.

Изер В. К антропологии художественной литературы /.

3

Изучение взаимоотношений литературы с реципиентом образовало «едва ли не самую натоптанную из дорог современной гуманитарной мысли»3. Однако присутствие самой литературы на этой рефлективной магистрали - магистрали осмысления ее прагматики - до сего момента предметом пристального внимания не стало. При этом литература была не менее активна в интересе к прагматическому аспекту своего собственного существования, чем в интересе к феноменологии собственного производства: к проблеме взаимодействия с читателем словесность обращается уже на протяжении целого ряда веков, превратив данный вопрос в предмет метахудожественного исследования. Кроме того, традиция литературной рефлексии о чтении начала формироваться одновременно с традицией литературной рефлексии о письме. Сопряжение этих двух форм литературного самосознания с очевидностью наблюдается в романе Сервантеса «Дон Кихот», который содержит как рефлексию относительно собственного повествовательного оформления, так и рефлексию о природе восприятия и тех деятельных проявлениях читателя, в формировании которых оно участвует.

Материал исследования составляет «литература о чтении», а именно те литературные произведения, в которых повествование или действие организованы вокруг фигуры героя, чей читательский опыт непосредственно эксплицирован в тексте как значимый элемент его истории. В качестве обозначения единицы исследования в работе используется понятие «фактор чтения». Данный фактор образуют любые указания текста на читательскую деятельность героя. Это может быть как изображение самого события чтения, так и изображение самых разнообразных отношений героя с читаемым или прочитанным произведением, а также изображение самых разнообразных отношений героя с действительностью, складывающихся под влиянием его читательских впечатлений. Фактор чтения в истории литературного героя может выполнять как сюжетообразующую функцию, так и функцию характерологическую: ссылка героя на собственный опыт общения с художественной литературой либо моделирует в произведении сюжетное событие, либо проявляет в образе героя важные сущностные черты. Наличие данного фактора в истории литературного героя и составляет первостепенную характеристику той разновидности саморефлексивной литературы, на исследование которой нацелена работа. Так как охватить весь литературный материал, имеющий отношение к заявленной теме, не представляется возможным ввиду его необозримого богатства, исследование использует методику «зондажа... особенно чувствительных точек историко-литературного ландшафта»4 на предмет характера функционирования в литературе той или иной эпохи мотивов, связанных с читательской деятельностью героя.

Объект исследования составляют различные формы присутствия в тексте фактора чтения в исторических вариантах его презентации в литературе. Выявление его роли в авторском оформлении истории героя делает

3 Бенедиктова Т. Д. Актуальная метафорика чтения // Новое лит. обозрение. 2007. № 87. С. 469.

4 Зенкин С. Французский романтизм и идея культуры: Аспекты проблемы. М., 2001. С. 18.

4

возможной реконструкцию рефлексии литературы о собственной ценности. Наиболее важными в этом плане аспектами считаются характер авторской тональности в изображении читателя, а также тип завершения сюжета о том, как им (изображенным читателем) свершается «применение литературы».

Актуальность исследования, во-первых, обусловлена остро осознаваемой в современной науке необходимостью изучения саморефлексии литературы в качестве «одного из способов сохранения ее идентичности»5. Настоятельная потребность такого рода особенно ощутима на фоне актуализации вопроса о ценности литературы, предпринятой в литературоведении второй половины XX века. Решение этого вопроса часто имеет негативный характер: в критике последних десятилетий настойчиво проводится мысль о том, что литература в современном обществе уже не представляет собой той ценностной парадигмы, какой она была раньше. Утрата литературой своего былого статуса при этом получила самое разное теоретическое обоснование. Так, в рамках теоретической мысли постмодерна те аспекты литературы, которые ранее определяли исключительность ее положения в культуре, были отвергнуты как конвенции, удовлетворяющие тем или иным идеологическим потребностям времени. Среди них объектом теоретического разоблачения стали иллюзия референтное™ художественного произведения, иллюзия исключительно положительного воздействия художественного слова на сознание читателя, иллюзия литературы как сферы безусловной этики. «Радикальная демистификация»6 литературы, предпринятая литературной теорией второй половины XX века, в свою очередь породила новый миф - миф об утрате литературой своей культурной ценности. Крайний вариант этой идеи, как известно; нашел свое выражение в концепции «смерти литературы», согласно которой словесность в условиях цифровой революции неизбежно подвергается вытеснению из культурного пространства современной цивилизации. В Противоположность «негативной» критике литературы в западной мысли последних десятилетий XX века складывается идея о том, что и в ситуации кризиса литературоцентризма словесность является важнейшим фактором формирования культурной реальности. В рамках этой рефлексии, представленной современной философской эстетикой, социологией литературы, феноменологией и историей чтения, речь идет о принципиальной специфике аксиологического статуса литературы в контексте эпохи конца «великих повествований» (Ж.-Ф. Лиотар). Изучение той формы саморефлексии литературы, предметом которой является ее собственная прагматика, позволяет реконструировать «внутрилитературную» (в отличие от внелитературной -критической, социологической, философской) концепцию литературной ценности, то есть то представление о функционировании литературы, которое складывается в ней самой.

^ Хатямова М. Формы литературной саморефлексии в русской прозе первой трети XX века. M., 2008. С. 7.

6 Бенедиктова Т. Д. О пользе литературной истории для жизни//Новое лит. обозрение. 2003. № 59. С.16.

Во -вторых, актуальность исследования обозначенной формы литературной саморефлексии состоит в том, что оно соотносится с особой методологической активностью современного литературоведения, а именно erb нацеленностью на поиск такой критической методологии, в рамках которой возможно осуществить исследование культурного статуса литературы. Получивший свою теоретическую декларацию в работах В. Изера о необходимости антропологической реформы литературной науки (в конце 80-х годов XX века), поиск методологии такого рода в критике прошедшего столетия нашел свое множественное воплощение в трудах по феноменологии, истории й социологии чтения, а также в разнодисциплинарных исследованиях литературного опосредования человеческого поведения и сознания (семиотика поведения, культурная психология, феноменология поступка и др.). Исследование рефлексии самой литературы относительно своей функциональной ценности непосредственно вписывается в контекст современной науки, ориентирбван-ной на изучение «антропологического применения» художественных текстов.

В-третьих, актуальность реферируемого исследования обусловлена фактической неизученностью той формы саморефлексии литературы, предметом которой является функциональный аспект ее существования. Притом что сама проблема художественного изображения читателя получила свою постановочную актуализацию (в работах отечественных исследователей Н. Д. Кочетковой, А. А. Карпова, Е. Е. Приказчиковой, И. Л. Савкиной, американского критика Г. Левина, немецких исследователей литературного мотива «gelebte Literatur in der Literatur»7, авторов коллективного труда С одноименным названием), в качестве металитературного феномена оно (изображение читателя) осознано не было.

Целью работы является построение теории такой разновидности Литературного самосознания, предмет которой образует прагматика художественного слова, и выработка модели ее описания.

Данной целью обусловлены задачи диссертации:

» анализ запечатленных в литературе взаимоотношений литературных персонажей с миром художественной словесности;

• обоснование культурно-исторической специфики литературной рефлексии о чтении в литературном процессе разных эпох, ее содержания И ее соотношения с эстетико-теоретической рефлексией времени;

• выявление специфики художественной репрезентации данного аспекта литературного самосознания.

Методология исследования синтетична. С одной стороны, она опирается на аналитику, сложившуюся в рамках ряда разнодисциплинарных подходов в исследовании художественной рецепции как прагматического ракур-

1 Прожитая (или пережитая) литература в литературе. (Gelebte Literatur in der Literatur: Studien zu Erscheinungsformen und Geschichte eines literaturischen Motivs. Bericht über Kolloquien der Kommission flir Literatürwjä» senschaftliche Motiv- und Themenforschung 1983-1985 / Hrsg. Th. Wolpers. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1986.)

са существования литературы. Это феноменология чтения, «литературного переживания» (А. Зорин) и «литературного поведения» (Ю. М. Лотман). С другой стороны, методологическую основу исследования образуют собственно филологические методы, непосредственно нацеленные на аналитику художественного текста. Это культурно-исторический, историко-функциональный, поэтологический, интертекстуальный типы анализов, а также совокупность герменевтических методов и методов литературоведческой компаративистики.

Теоретическую базу работы составили исследования

• по феноменологии чтения (Р. Барт, X. Блум, Г.-Г. Гадамер, В. Изер, Р. Ингарден, П. Рикер, С. Фиш, У. Эко, Х.-Р. Яусс и др.);

• по феноменологии, социологии, психологии и семиотике литера-турно-обусловленного поведения (Р. Барт, М. М. Бахтин, В. Живов, А. Зорин, М. Коул, Ю. Левада, Ю. М. Лотман, И. Паперно, П. Рикер, М. Фуко, Г. Хазагеров, У. Эко и др.);

• по истории и социологии рецепции (Г.-Р. Яусс, Р. Шартье и др.);

• по теории и истории литературной саморефлексии (О. Ю. Анцы-ферова, Д. П. Бак, С. Н. Бройтман, Ю. И. Левин, М. Н. Липовец-кий, Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц, В. М. Петров, Д. М. Сегал, И. П. Смирнов, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, В. И. Тюпа, М. А. Ха-тямова, Т. В. Цивьян);

• по рецептивной эстетике (В. Изер, Х.-Р. Яусс);

• по исторической поэтике сюжета (С. Н. Бройтман, А. Н. Веселов-ский, И. В. Силантьев, Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпа, Н. Фрай).

В выявлении специфики исторических форм литературной саморефлексии исследуемого типа диссертация опирается на концепцию ментальных парадигм художественности В. И. Тюпы. Согласно данной концепции история литературы рассматривается как вписанная в «историю жизни человеческого сознания», развивающуюся в последовательной смене трех ментальных стадий (нормативно-ролевой, дивергентной и конвергентной), каждой из которых соответствует определенный тип художественной культуры: «традиционализм» (С. С. Аверинцев), «креативизм» (В. И. Тюпа), «рецептивизм» (В. И. Тюпа). Опора на концепцию ментальных парадигм художественности в изучении избранного металитературного аспекта обусловлена тем, что отличительной чертой объектной организации литературы о чтении является изображение сознания и поведения читателя, что требует учета ментальной специфики субъекта той эпохи, к которой принадлежит рассматриваемое произведение. В рамках теории художественных парадигм рецепция и осмысляется как феномен, обусловленный характером той «коммуникативной стратегии», которая специфически отличает художественную культуру каждого типа ментальности. Опора на данную концепцию позволяет выявить такие регистры в изображении читателя, которые либо свидетельствуют о соответствии его образа требованиям коммуникативной стратегии, господствующей в ментальности соответствующего типа, либо вступают с ней в

противоречие. В первом случае читатель изображается как носитель ментально детерминированного отношения к литературе, в соответствии с которым он всецело откликается на господствующую в культурно-историческом контексте концепцию книги и чтения. Во втором случае изображенный читатель сознательно дистанцируется от нее - в той или иной форме отказа от предполагаемой коммуникативной стратегией рецептивной позиции. В рамках такой аналитики, учитывающей ментально-исторический аспект взаимоотношений изображенного читателя с миром литературы, и делаются обобщения относительно специфики авторской рефлексии о функционировании художественного слова в культурно-историческом пространстве.

Теоретическая значимость исследования заключается в том, что оно расширяет научное представление о феномене литературной саморефлексии, включая в его сферу такую форму самосознания словесности, которая сосредоточена на собственной прагматике. Теоретически значимой является обнаруженная корреляция между характером художественного изображения читателя и характером взаимоотношений литературной практики с эстетико-теоретической мыслью времени. Значимостью для дальнейшей разработки теоретических основ исторической поэтики обладает обоснование специфики художественного воплощения исследуемой формы литературной саморефлексии. Диссертация также содержит теоретическое обоснование необходимости исследования обозначенного феномена в сопоставительно-эволюционном ключе и с учетом историко-ментальных характеристик. В работе предложена единая модель описания исследуемого металитературного явления, последовательно воплощаемая в отношении его разных исторических модификаций. Теоретической значимостью обладает и разработка базовых для описания феномена терминов «литература о чтении», «фактор чтения», «сюжет чтения», «актантная цитация».

Научная новизна диссертации состоит в том, что она представляет собой первый опыт обоснования такого металитературного феномена, как феномен рефлексии литературы о собственной прагматике. В диссертации также предпринят первый опыт системного анализа данного явления, выполненного на материале русской и зарубежной литературы от античности до современности. В диссертации впервые прослеживается связь между художественным изображением читателя и тем, как осуществляется взаимодействие художественной литературы с литературной теорией времени. Оригинальный аспект исследования составляет его методологическое обоснование, согласно которому явление саморефлексии литературы относительно собственной «применимости» изучается с опорой на концепцию ментальных парадигм художественности. В работе предпринята систематика теоретических подходов, сложившихся в исследовании художественного восприятия, в рамках которой была выработана оригинальная методологическая логика, подчиненная переводу междисциплинарного гуманитарного знания на язык литературоведческой науки.

Практическая ценность работы заключается в том, что ее результаты могут быть использованы в процессе дальнейшего изучения явления литературной саморефлексии, в том числе направленной на функциональный ракурс существования литературы. Кроме того, основные положения работы могут быть использованы в практике преподавания целого ряда дисциплин, связанных с вопросами теории литературы, теории, методологии и истории литературоведения, современной проблематики литературоведения, истории русской и зарубежной литератур.

Апробация результатов исследования. Диссертация обсуждалась на кафедре зарубежной литературы Уральского федерального университета (г. Екатеринбург). Ее основные положения и результаты были представлены в виде Научных докладов, прочитанных на конференциях разных уровней в Екатеринбурге, Москве, Тюмени, Перми, Челябинске, Н. Новгороде. Среди них международные научные конференции «Дергачевские чтения: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности» (Екатеринбург 2002, 2004, 2006, 2008, 2011), «Литература и общество: Взгляд из XXI века» (Тюмень, 2002), «Всемирная литература в контексте культуры: XV Пуришевские чтения» (Москва, 2003), «Анализ литературного произведения в системе филологического образования» (Екатеринбург, 2004), «Зарубежная литература: историко-культурный и типологический аспекты» (Тюмень, 2004), «Грехневские чтения» (Н. Новгород, 2004), «Синтез в русской и мировой художественной культуре» (Москва, 2006), «Франция - Россия: Проблемы культурных диффузий» (Екатеринбург, 2006), «Художественная антропология: теоретические и историко-литературные аспекты» (Москва, 2009), «Пограничные процессы в литературе и культуре» (Пермь, 2009), «Иностранные языки и литературы в контексте культуры» (Пермь, 2010), «Феномен творческой неудачи» (Екатеринбург, 2010), «Литература в контексте современности» (Челябинск, 2011); всероссийские научные конференции «Классика и современность: проблемы изучения и обучения» (Екатеринбург, 2009), «Литература сегодня: знаковые фигуры, жанры, символические образы» (Екатеринбург, 2011); региональная научная конференция «Литература. Музыка. Театр» (Екатеринбург, 2009).

Основные положения диссертации изложены в монографиях «Книга -Чтение - читатель как предмет литературы» (Екатеринбург, 2011) и «Читатель как литературный герой» (Saarbrücken, 2011), учебном пособии «Теория и методология зарубежного литературоведения» (М., 2011) и в 33 статьях, 10 из которых опубликованы в ведущих рецензируемых журналах, рекомендованных ВАК РФ.

Структура диссертации соответствует поставленной цели и задачам исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографического списка. Содержание первой главы составляет освещение теоретико-методологических оснований исследования. Последующие три главы посвящены анализу характера прагматического аспекта литературной авторефлексии в словесности разных исторических эпох: традициона-

лизма, креативизма и рецептивизма. Данные главы в свою очередь имеют универсальную структуру. Каждая глава открывается разделом, посвящеНным а) специфике того типа ментальности, художественной формой выражения которого является литература исследуемой парадигмы; б) специфике связанной с ней концепции чтения (комплексу представлений о культурном статусе литературы); в) специфике той рецептивной программы, которая отличает литературу рассматриваемой парадигмы художественности (концепции адресата).

Внутреннее наполнение каждой главы образуют параграфы, посвященные тем типам читательского поведения, которые нашли свое изображение в литературе данного периода. Завершается каждая глава параграфом, содержащим выводы в отношении обнаруженных закономерностей художественного изображения читателя. В соответствии с поставленными задачами выводы каждый раз касаются 1) содержательной специфики исследуемого типа литературной авторефлексии, 2) характера ее соотношения с собственно эстетической рефлексией времени, 3) характера ее художественного воплощения.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Феномен художественного самосознания, предметом которого является вопрос «антропологического применения» литературы, представляет собой очевидную литературную данность. Феноменология чтения, наряду с феноменологией художественного творчества, составляет особый и самостоятельный предмет литературной рефлексии.

2. Реконструкция авторефлексии литературы относительно характера собственного функционирования возможна на путях исследования Специфики художественного изображения читателя, события чтения и его результатов. В первую очередь, данная форма литературного самосознания находит свое выражение в особом типе сюжетной организации, именуемом в работе «сюжетом чтения». Его главную характеристику составляет связь сюжето-генного события с читательской деятельностью героя. Характер завершения сюжета о герое-читателе, а также авторская тональность его изображения являются главными факторами определения содержания авторской мысли о функционировании художественного произведения в культурном пространстве.

3. Сюжет чтения представляет собой частную реализацию универсального сюжетного инварианта, который именуется в литературоведении как циклическая сюжетообразующая модель и в качестве основы которой наука рассматривает символическое путешествие героя в царство смерти и возвращение его в мир живых. Глубинная символика такого сюжета сопряжена с идей преображения читателя, меняющего в опыте общения с Литера« турой свой жизненный контекст. При всех своих историко-литературных модификациях данную символику сюжет чтения сохраняет.

4. Характер художественного изображения читателя связан со спецификой концепции чтения (рецептивной концепции) и концепции адресата

(рецептивной программы), характерных для той художественной парадигмы (традиционализм, креативизм или рецептивизм), в рамках которой и было создано рассматриваемое произведение. Рецептивная концепция и рецептивная программа той или иной литературной парадигмы в свою очередь формируются соответственно коммуникативной стратегии того типа менталь-ности, художественной формой выражения которого данная парадигма является. Этим фактом обусловлено проблемно-тематическое содержание литературы о чтении. Так, в литературе традиционализма центральную проблематику литературы о чтении составляет проблема правильного выбора книги (соответственно авторитарной стратегии нормативизма), в литературе креа-тивизма - проблема адекватности той самореализации, которую читатель осуществляет в опоре на книжный опыт (соответственно стратегии разно-гласного общения, отличающей дивергентную культуру), в литературе ре-цептивизма - проблема взаимодействия читателя с миром других людей (соответственно коммуникативной стратегии культуры рецептивизма - стратегии диалогического согласия).

5. В словесности ранних стадий развития традиционализма и креа-тивизма данная проблематика находит свое решение в таком изображении читателя, которое соответствует требованиям коммуникативной стратегии данных культур: если читатель в своих взаимоотношениях с книгой воспроизводит рецептивный императив литературы, его образ получает сочувственное воплощение. Противоположный случай вызывает противоположное оформление. В словесности стадий, завершающих развитие этих парадигм, читательская проблематика находит свое решение в таком изображении читателя, которое свидетельствует о сопротивлении литературы позиции, отводимой адресату в рамках данной коммуникативной стратегии: либо героя перестает удовлетворять подразумеваемая рецептивная роль, либо автор изображает его несостоятельным в этой роли. В словесности рецептивизма такой закономерности не просматривается, так как и литература модернизма, и литература постмодернизма изображают читателя в соответствии с идеей диалогического согласия как единственной стратегии самоосуществления, которая сомнению не подвергается.

6. Литературная авторефлексия, предметом которой является прагматический аспект существования словесности, представляет собой форму отклика литературы на эстетико-теоретическую мысль времени, на почве которой и складывается характерная для литературы данного типа художественности рецептивная концепция. Изображая в читателе носителя той культурной мифологии о книге и чтении, которая отличает эпоху, литература выражает свое отношение к ней - в том или ином типе завершения сюжета о читателе и в той или иной модальности изображения его. Трагическая форма завершения сюжета, в рамках которой читатель, выстраивающий свою практику в опыте опоры на литературу, терпит поражение, и комическая тональность повествования о нем, как правило, являются формой выражения полемики словесности с господствующей идеологией чтения и книги. Наоборот,

изображение читателя как осуществившего свое намерение в опоре на литературу, является формой «согласия» литературы с критической теорией времени. Третий вариант особенно отличает специфику изображения читателя в литературе постмодернизма: изображая читателя осуществившим в формах литературного поведения свой «жизненный проект», новейшая литература так формирует «сопротивление теории» постмодерна (П. де Ман), демистифицировавшей ценностный статус литературы в культуре современности.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении обосновываются актуальность, теоретическая значимость, новизна и практическая ценность диссертационной работы, определяются предмет, объект и материал, а также основная цель и задачи исследования, характеризуется структура текста диссертации, формулируются положения, выносимые на защиту.

Первая глава «Чтение как предмет гуманитарного знания и аналитика его художественного изображения: к теоретическим и методологическим основаниям исследования» посвящена выработке единой теоретико-методологической логики исследования заявленного феномена и терминологического обеспечения его описания. Глава состоит из четырех параграфов. Первые три параграфа нацелены на систематизацию подходов, существующих в современной гуманитаристике в отношении исследования той совокупности явлений, которая связана с рецепцией литературного произведения. В четвертом параграфе определяются теоретико-методологические принципы описания рецепции, изображенной в художественном тексте.

В первом параграфе «Чтение в ракурсе феноменологического осмысления» речь идет о феноменологическом направлении в исследовании художественного восприятия, рассматривающем читателя в качестве смыс-лополагающего субъекта и непосредственного участника «свершения произведения» (Г.-Г. Гадамер).

В рамках данной совокупности исследований смыслообразующая деятельность читателя описывается в двух аспектах: во-первых, как деятельность, направленная на образование семантики текста, а во-вторых, как деятельность, направленная на образование семантики экзистенциального плана. Если в рамках первого аспекта в качестве объекта смыслообразования рассматривается текст, то в рамках второго аспекта - собственная ситуация читателя, ее смысловое содержание. В акте восприятия эти составляющие (понимание текста и понимание себя) - в силу интенциональности читательского сознания - теснейшим образом взаимосвязаны. Однако рецептивистика дифференцирует их в качестве различных предметов теоретической рефлексии.

Деятельность читателя по семантюации текста основные рецептивные теории XX века характеризуют в совокупности следующих моделей: а) диалог сознания читателя с текстом (структурная феноменология Ингар-дена, рецептивная эстетика Г.-Р. Яусса и В. Изера, теория коммуникативного

сотрудничества У. Эко); б) подчинение читателя тексту (теория слабого читателя X. Блума, теория эмпатического чтения Р. Барта, теория «агрессии великого искусства» К. Палья и др.); в) подчинение текста смыслообразую-щей деятельности читателя (теория аффективного чтения С. Фиша, теория сильного читателя X. Блума). Два последних варианта исключают диалогическую природу чтения: читатель в них фигурирует либо как объект текстовой суггестии, либо как единовластный субъект семантизации текста.

Описывая деятельность читателя как направленную на самопонима-ниеь современная рецептивистика рассматривает чтение уже не как реакцию реципиента на исходящее от текста требование его смысловой расшифровки, а как реакцию читателя на исходящее от текста «требование моральной рефлексии» . Обращаясь к этому аспекту, практически все рецептивные теории акцентируют миметическую составляющую процесса чтения: в качестве универсального механизма осуществления «моральной рефлексии», востребованной текстом, выдвигается подражание - «единственная, навсегда данная форма комментария, на которую способен читатель»9. Подражание литературному образу, принимаемому за образец, в свою очередь, универсально трактуется как важнейший механизм формирования читательской субъективности (Г.-Г. Гадамер, В. Изер, П. Рикер, Р. Барт, X. Блум и др.). При этом подчеркивается, что читательское подражание может как обеспечивать «самоузнавание» (Г.-Г. Гадамер), встречу читателя с самим собой, так и обернуться «самозабвением» (Г.-Г. Гадамер), потерей самотождественности и формированием иллюзорной индивидуальности (Р. Барт об отчуждающем характере эмпатического чтения; феминистская критика о чтении как факторе Ложной идентификации женщины и др.).

Чтение в аспекте использования читателем его результатов также составляет фокус целого ряда исследований, обзор которых предпринят во втором параграфе «Литературно-ориентированное поведение как предмет научной рефлексии». Их непосредственным предметом является феномен поведения, заимствующего модели и тактики в литературе. Данный феномен Получил разноаспектное описание в исследованиях

- семиотического плана (теория литературного поведения Ю. М. Лот-мана, исследования феномена самоубийства как культурного института И. Паперно, концепция текстуальности жизни С. Гринблатта и др.);

- психологического плана (теория литературного переживания как источника литературного поведения А. Зорина, выстроенная с опорой на концепцию культурной детерминированности эмоциональной жизни человека, сложившуюся в рамках символической антропологии К. Гирца; американская когнитивная психология и др.);

' Яусс Г.-Р. История литературы как провокация литературоведения // Новое лит. обозрение. 1995. № 2. С. 81.

5 Барт Р. Критика и истина // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 373.

13

- социологического плана (концепция игрового характера социального действия Ю. Левады, рассматривающая чтение как деятельность по поиску «предписывающего текста»);

феноменологического плана (феноменология поступка М. М. Бахтина, теория символической опосредованности социального действия П. Рике-ра, теория персоносферы Г. Хазагерова, осмысление чтения как средства культурного программирования в постмодернистской философии и др.)

При очевидном корреспондировании прокомментированных в данном параграфе теорий цитатного поведения, проблема его мотивации решается по-разному. Подражательный поступок связывается с потребностью моделирования человеком собственной идентичности, внешнего впечатления о себе, фабулизма собственной жизни или с потребностью «приручения» (Ю. Левада) событийного потока действительности. В рамках постмодернистской мысли цитатное поведение часто рассматривается как лишенное личностной мотивации и культурно принудительное.

Предпринятый обзор позволяет утверждать, что феномен литературного поведения опирается на целую систему взаимоотношений. Во-первых, это взаимоотношения носителя цитатного поступка с Другим как моделью, то есть с литературным героем того текста, образ котфрого выбирается в качестве материала для конструирования поведения. Во-вторых, это взаимоотношения с Другим как воплощением или представителем культуры, то есть с тем, кому заимствованный жест делегируется в качестве предмета созерцания и оценки. В-третьих, это взаимоотношения с Другим как партнером по жизненному сюжету, то есть с тем, кто является для носителя литературного поведения субъектом коммуникации, кто вовлекается им в пространство практикуемой цитаты. В-четвертых, это взаимоотношения носителя цитаты С самим собой, с тем Другим, с которым субъект отождествляет самого себя. В литературе о чтении особенную актуализацию получает тот или иной ТИП взаимоотношений читателя с Другим - в зависимости от того, к словесности какой художественной парадигмы принадлежит рассматриваемое произведение о читателе.

Третий параграф «Художественная рецепция в аспекте исторического описания» содержит обзор исследований, в рамках которых был предпринят историко-эволюционный анализ художественного восприятия. Среди них:

- реконструкция эволюции форм эстетического воздействия Г.-Р. Яус-са, выделившего пять исторических типов самоопределения реципиента по отношению к художественному действию;

- реконструкция специфики «рецептивной программы», отличающей каждый ментально-исторический тип художественности, в концепции В. И. Тюпы;

- реконструкция эволюции стадиальных представлений о функциях литературы В. Изера (литература как подражание природе в эстетике традиционализма, «апокалипсис природы» - в эстетике романтизма, зеркало жизни

- в эстетике реализма, подмена жизни - в эстетике модернизма, форма интерпретации жизни - в эстетике постмодернизма);

- теория обусловленности рецептивной деятельности тем «порядком чтения», который в рамках каждой эпохи складывается на почве специфических для нее представлений о значении книги и сложившейся модели взаимодействия читателя с ней, предпринятая в рамках такой науки, как история чтения (А. Мангуэль, Р. Шартье и др.).

Выводы указанных исследователей об историческом характере рецепции (Г.-Р. Яусс), историческом характере читательской адресованности литературы (В. И. Тюпа), историческом характере читательских представлений о ценности литературы (В. Изер), эволюции взаимоотношений читателя с книгой (Р. Шартье) получают свою актуализацию в главах, посвященных анализу литературной рефлексии о чтении в словесности соответствующих исторических периодов.

Так как объектом исследования является чтение, изображенное в художественной литературе, четвертый параграф «Чтение в составе изображенного события и его аналитика» посвящен выработке инструментария, посредством которого исследуемый феномен может быть описан согласно его принадлежности «внутреннему миру художественного произведения» (Д. С. Лихачев). В этом плане теоретико-методологическую базу исследования составили:

- совокупность методов интерпретации изображенного в тексте поступка, оформившихся в психологической герменевтике XX века, среди которых особенно оговаривается необходимость опоры на труды Л. Я. Гинзбург, в которых поведение героев литературных произведений интерпретируется посредством дешифровки переживаний, образующих содержание их внутренней жизни;

- труды по поэтике сюжета (в том числе исторической), опора на которые позволяет выработать определение того особого типа сюжета, который и придает литературе о читателе парадигматическое единство.

В рамках сюжета данного типа, именуемого в работе «сюжет чтения», действие обязательно выстраивается вокруг ситуации взаимодействия читателя с книгой, включая в себя не только изображение самого события чтения, но и изображение его последствий - тех реакций героя, которые складываются под влиянием его читательского опыта и которые формируют содержательную суть сюжетообразующего события. Поэтому главную характеристику сюжета чтения составляет обозначение причинно-следственной зависимости истории героя от характера и содержания его читательской деятельности.

В плане происхождения данный тип сюжета представляет собой частную реализацию универсального сюжетного инварианта, который получил название циклической сюжетообразующей модели. В литературоведении данная сюжетная матрица возводится к обряду инициации, ядром которого

является символическое путешествие инициируемого в царство смерти и возвращение его в мир живых.

Структура данного сюжетного инварианта трактуется как трех- или че-тырехчастная. В рамках трехчастной интерпретации он складывается из мотивов потери (ухода), поиска и обретения В рамках четырехчастной трактовки матричная схема дополняется мотивом обретения героем нового партнерства, следующим после его ухода. При этом мотив поиска (прохождения героя через смерть) отождествляется с изображением испытательной фазы в истории героя, а мотив обретения - с изображением преображения, содержание которого составляет «перемена статуса» героя11.

Говоря о сюжете чтения как частной модификации универсального циклического археосюжета, мы выделяем пять элементов, образующих его структуру:

1) фаза кризиса, неудовлетворенности, разочарования героя,

2) фаза поиска (выбора) книги и /или ситуация непосредственного обращения к ней,

3) фаза «использования» героем книжного знания (цитация литературного жеста, заимствование имени или образа литературного персонажа, подражание автору, принятие книжной этики или, наоборот, отказ от следования ей),

4) фаза переживания героем коллизии, возникшей в результате претворения им в жизнь книжного знания,

5) фаза преображения, которое становится итогом «книжной» деятельности героя и которое может иметь как позитивный, так и негативный характер - согласно «комическому» или «трагическому» типу завершения археосюжета12.

Выявление соотношения комического и трагического типов завершения сюжета чтения в исторической перспективе развития литературы о читателе составляет отдельный ракурс исследования, на почве которого оказываются возможны обоснованные заключения о том, как в самой литературе решается вопрос относительно ее функциональной ценности.

Выделенная сюжетная схема «работает» в художественной словесности фактически четыре века, по-разному определяя вектор рефлексии литературы о специфике ее собственного функционирования. Проведенный анализ позволяет настаивать на том, что при всех своих исторических модификациях данный сюжет сохраняет в истории читателя отчетливую «прорисовку» готовых элементов, таким образом сохраняя «циклическую» идею о литературе -идею о преобразующем характере ее воздействия на читателя.

10 Теория литературы : в 2 т. Т. 1: Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпа, С. Н. Бройтман. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. М., 2004. С. 204.

11 Тюпа В. И. Аналитика художественного. М., 2001. С. 45.

12 Терминология Н. Фрая. «Комический» тип реализации матричной схемы подразумевает победу героя, «трагический» - его поражение (Н. Фрай Анатомия критики // Зарубежная эстетика и теория литературы Х1Х ХХ вв.: трактаты, статьи, эссе. М., 1987).

Для терминологического определения одной из распространенных в литературе форм взаимоотношений читателя с книгой привлекается актант-ная теория, сложившаяся в рамках французской нарратологии. С опорой на термин «актант», экстраполированный из лингвистики в область структурного литературоведения А.-Ж. Греймасом, вводится понятие «актантная цитация», под которым подразумевается такая форма опоры изображенного читателя на литературу, как непосредственное подражание литературному герою. Использование данного термина позволяет подчеркнуть типовой, универсальный характер мотива подражания в структуре сюжета о читателе. Кроме того, использование данного термина в рамках анализа произведений о чтении позволяет особенно акцентировать ту философскую проблематику, которая отличает литературу Х1Х-ХХ веков. Ее образует вопрос о мере свободы в поведении цитирующего героя. Этот аспект (наличие семантики, связанной с диалектикой свободы и зависимости) обусловил активное употребление понятия «актант» в современной гуманитаристике. Так, британский теоретик Дж. Каллер привлекает его для обозначения человека как субъекта культуры вообще. С его точки зрения, данный термин подчеркивает ключевую коллизию современности: вопрос о степени самостоятельности субъекта в выборе самого себя в условиях культурной детерминации. («Субъект есть актант, свободная индивидуальность, совершающая определенные действия, подобно «субъекту» в предложении. Но субъект одновременно подчинен, обусловлен... Быть субъектом означает быть зависимым»)13.

Вторая глава «Изображение читателя в литературе традиционализма» предлагает анализ специфики саморефлексии литературы относительно собственной функциональности в обращении к материалу европейской литературы от Средневековья до Просвещения. Несмотря на то, что презентация феномена литературного поведения состоялась в позднеантич-ной историографии (у Плутарха - в описании самоубийства Катана Утиче-ского, совершенного под влиянием чтения платоновского диалога «Федон»), в художественную литературу проблематика чтения входит в Средние века -эпоху, когда складывается сам тип европейской субъективности, в качестве главного фактора формирования которой и принято рассматривать чтение14.

В параграфе первом «Чтение в рамках нормативного типа ментальное™» анализ художественного решения заявленной проблемы предваряется обращением к тому необходимому комплексу идей и концепций, который был выработан наукой в отношении культуры и литературы данного периода. Его образует освещение следующих проблем:

а) специфика нормативной ментальное™ (в разделе 1.1. с одноименным названием),

б) связанный с ней комплекс представлений о чтении и читающем человеке (в разделе 1.2. «Нормативная концепция чтения»),

^ Каллер Дж. Теория литературы: краткое введение М., 2006. С. 125. Об этом: Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл. М., 2001.

17

в) концепция адресата, отличающая словесность данной художественной парадигмы (в разделе 1.3. «Специфика рецептивной программы в литературе нормативизма»),

В разделе 1.1. «Специфика нормативной ментальности» с опорой на исследования JI. М. Баткина, С. Н. Бройтмана, С. Гринблатта, В, И. Тюпы отмечается, что носителем нормативного типа сознания является индивид, идентифицирующий себя с определенной ролью в иерархически упорядоченном миропорядке. Мотивация его поведения имеет ролевой характер: она задается «ценностным вектором долженствования» (В. И. Тюпа) - заботой об исполнении долга перед лицом «верховного центра». Европейская культура Средних веков представляет собой одну из самых выразительных манифестаций ролевого менталитета. Ее важнейшие императивы - «культ дисциплины» (С. Гринблатт), запрет на самоформирование субъектом собственного «я», авторитет универсального идеала.

В европейской культуре Средних веков такого рода «духовная тотальность» (Л. Баткин) достигалась посредством культивирования принципа Iml' tatio Christi. Подражание Христу в Средние века рассматривалось в качестве единственной культурно-освященной мотивировки человеческого поступка. Абсолютность данного принципа начинает ослабевать только в период кризиса данного типа ментальности - в рамках Просвещения, когда под сомнение ставятся «важнейшие принципы христианской картины мира: присутствие отеческого авторитета, священность и однозначность ценностей» .

В разделе 1.2. «Нормативная концепция чтения» отмечается, Что в рамках эстетической концепции нормативизма с чтением универсально свя--зывается формирование «правильной», отвечающей требованиям культуры ролевой позиции, о чем свидетельствуют исследования историко-функционального, семиотического и историко-рецептивного плана (Ж. Стй-робинский, Ю. М. Лотман, Е. Е. Приказчикова, С. Гринблагг и др.), а также обращение к собственно эстетической мысли эпохи (Р. Бери, Ф. Петрарка, М. Монтень, Ф. Шиллер).

В культуре европейского Средневековья такой концепции чтения отвечает культ сакрального текста и высокая метафорика книги, чтения и библиотеки. С другой стороны, средневековая сакрализация книги распространялась только на ту литературу, которая была проводником нормативной этики, то есть рассматривалась в качестве источника поведения, соответствующего «категорическому императиву» Средневековья о подражании Христу. Это была почти исключительно литература религиозного Плана и в пер-йую очереди Сйященное Писание, Чтение й изучение которого лежало в основе духовности средневекового человека. Сакрализация «легитимной» литературы сопровождалась демонизацией светской литературы, которая, с точки зрения средневековых теологов, побуждала читателя к ложному самоотождествлению, предлагая в восхищении литературными героями «имитацию божественного культа» (Ж. Старобинский).

15 Зенкин С. Французский романтизм и идея культуры: Аспекты проблемы. С. 13-14.

18

Процесс реабилитации права личного выбора читателем текста, содержание которого могло бы составить индивидуальный материал для подражания, начинается в рамках ренессансного гуманизма, этика которого противопоставляет средневековому культу смирения культ virtu - доблести, понимаемой как идеал «искусственного» (С. Гринблатт) самоформирования. Чтение, в том числе и светское, рассматривается гуманистами как исключительно важная стратегия осуществления человеком собственного «я», причем стратегия сугубо личностная.

В таком ключе чтение осмысляется у Ф. Петрарки, который впервые предпринимает сознательное нарушение нормативных требований в отношении модели подражания. Введя в литературу принцип подражания древним, Петрарка превращает его и в принцип метаповедения. В то же время моделирование собственного образа по античному образцу оказывается в случае Петрарки источником внутреннего конфликта «между Цицероном и Христом» (М. Гершензон). Реабилитация чтения в качестве стратегии самоформирования у Петрарки еще неотрывна от переживания ее греховного несоответствия «абсолютной истине».

Более радикальное преобразование установок «тотального мировоззрения» Средневековья в отношении к чтению принадлежит М. Монтеню. В тех фрагментах «Опытов», которые посвящены чтению, последнее осмысляется как единственное средство построения сугубо индивидуальной науки -«науки самопознания». При этом и возможный вред от чтения Монтень трактует специфически — как путь, удаляющий человека от самого себя.

XVII век, размышляя о чтении, традиционно связывает его пользу с освоением нормативных ценностей, а вред - с возможным отступлением от них при выборе недолжного предмета чтения.

Просвещение рассматривает чтение как важнейший фактор нравственного воспитания человека в качестве «разумного существа», способного к «общительному единению» с другими (Ф. Шиллер). На почве этой идеи оформляется «библиофилический миф» Просвещения - «миф об исключительном... влиянии книги на нравственно-эстетическое самосознание человека»16. Акцентуация воспитательной функции книги формирует и просветительское отношение к литературе как универсальному источнику поведенческих моделей. Именно на XVIII век приходится реабилитация самоотождествления читателя с романными персонажами, практика которого была предметом осуждения в рамках предшествующих периодов. В то же время просветительский библиофилизм сопровождает и тенденция разоблачения того пагубного воздействия, которое чтение может оказать на сознание и поведение читателя.

Итак, в рамках вышеперечисленных эпох чтение рассматривается как стратегия формирования ролевой позиции, соответствующей этическим требованиям нормативизма. Иная тенденция - тенденция утверждения ценности

16 Приказчикова Е. Е. Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века. Екатеринбург, 2009. С. 193.

индивидуального чтения как стратегии личностного самоосуществления -возникает в эпоху нормативизма в рамках периодов, которые принято считать периодами кризиса нормативного менталитета (Возрождение, Просвещение).

Раздел 1.3. «Специфика рецептивной программы в литературе нормативизма» посвящен выявлению специфики адресной направленности литературы традиционализма и прояснению ее эстетической основы. В. И. Тюпа, определяя коммуникативную стратегию17 нормативизма как стратегию авторитарную, отмечает, что в отношении объекта коммуникации она находит свое выражение в концепции высказывания как монологического «авторитетного» слова о мире. Позиция субъекта слова состоит в наделении высказывания статусом неоспоримого убеждения, что «программирует» адресата на извлечение из коммуникативного события «ценностного урока долженствования» 18.

Литература традиционализма осуществляет авторитарную стратегию нормативной культуры, подразумевая в читателе объект императивного воздействия. Такая рецептивная программа находит свою реализацию в «организации» особого типа отношений между читателем и героем. Герой в литературе данного вида художественности подается как «исполнитель роли»19, носитель образца или антиобразца. По отношению к читателю он выступает в роли того самого Другого, который осуществил свой поступок - либо в соответствии с предзаданной нормой, либо в противовес ей, и потому либо обрел оправдание перед «высшим центром», либо нет. Очевидно, что такого рода коммуникативная установка литературы предполагает в отношении читателя требование подражательного подчинения герою, который является носителем нормативного поведения, одновременно с требованием отвращения от героя, который является носителем антимодели.

Концепция адресата как объекта императивного воздействия поддерживается характерной для эстетики традиционализма концепцией искусства как мимесиса природы. Данная концепция предписывает реципиенту веру в произведение как подражательный аналог действительности. В рамках такой веры литература наделяется способностью «делать природу постижимой, понятной... и даже исправлять ее по мере необходимости»20, что усиливает со стороны читателя мотивацию ролевого подражания.

Исследование того, как в литературе европейского традиционализма оформляется тема чтения, начинается с обращения к «Исповеди» Аврелия Августина. Второй параграф «Чтение как фактор нормативного самосозидания: Августин Блаженный» содержит описание того, как изображается чтение сакрального текста в книге средневекового теолога. Через повество-

17 «Коммуникативная стратегия ... состоит в фундаментальном позиционировании субъекта, объекта и адресата высказывания» (Тюла В. И. Литература и ментальность. М., 2009. С. 66).

18 Тюпа В. И. Историческая реальность и проблемы современной компаративистики. М., 2002. С. 25.

19 «Носитель нормативно-ролевого сознания усматривает в другом или исполнителя роли, или собственного дублера (если роли совпадают)» (Тюпа В. И. Литература и ментальность. М., 2009. С. 16).

20 Изер В. Изменение функций литературы // Современная литературная теория. М., 2004. С. 27.

вание о чтении Священного Писания, предпринятое в восьмой книге «Исповеди», Августин изображает свое становление как христианина. Чтение Библии при этом подается как единственный способ преодоления «болезни души» и движения человека от существа «ветхого» к существу «новому». Апологетику сакрального чтения укрепляют в этой книге «Исповеди» и истории других читателей Писания, выдержанные в том же проповедническом ключе.

В третьем параграфе «Чтение как событие грехопадения: Данте Алигьери» анализируется фрагмент, посвященный обитателям второго круга Ада «Божественной комедии» Паоло Малатесте и Франческе да Римини, которые смертью и загробным воздаянием расплачиваются за цитацию литературного поцелуя. Осуждение подражательного чтения у Данте связано с предписывающим пафосом средневековой идеологии, в рамках которой светское Чтение осуждалось как источник моделей ложной самоидентификации.

Самого себя Данте также изображает в роли читателя, причем читателя, круг чтения которого отнюдь не ограничен только «легитимными» христианскими текстами, а включает в себя обращение и к языческой традиции. В рамках ренессансного культа античности ее освоение подается у Данте в глубоко сочувственном ключе, о чем свидетельствует описание первого круга ада, в который волей Данте помещены великие античные поэты. Освободив их от физического наказания, поэт-читатель, тем не менее, подчиняется требованиям христианской эсхатологии, присваивая им скорбное переживание невозможности приобщения к христианской истине. Недаром и в качестве своего проводника по аду Данте выбирает Вергилия — языческого поэта, в «Четвертой эклоге» предвосхитившего, с точки зрения средневековых интерпретаторов, пришествие Христа. Оправдание любимого поэта, как и осуждение неразумного чтения Франчески и Паоло, у Данте целиком покоится на нормативистской концепции ценности литературы.

В четвертом параграфе «Чтение как форма гармонизации опыта: Боккаччо» рассматривается концепция чтения, нашедшая свое отражение в «Декамероне». С одной стороны, Боккаччо впервые обосновывает ценность светского чтения, во «Введении» к «Декамерону» выразив мысль о том, что книга может оказать читателю неоценимую в трудной ситуации дружескую поддержку. Однако, с другой стороны, в повествовательной раме своей книги Боккаччо изображает не читателей, а рассказчиков и слушателей: его герои, бежавшие из зачумленной Флоренции, в поисках опор обращаются не к книге, а к устно звучащему повествующему слову. Анализ позволяет выдвинуть предположение о том, что рассказывание новелл в «Декамероне» функционально эквивалентно писательству, а их слушание - чтению. В соответствии с данной гипотезой представляется, что текст Боккаччо уходит от мифологической семантики рассказа как спасительной жертвы и создает новую семантику рассказа как формы обретения того, что представляется важным и ценным: знания, опыта, нового отношения к жизни. Обнаружение этой семантики делает очевидным наличие в истории повествователей «Декамерона» тех инициационных смыслов, которые присущи циклической сюжетной схеме, к

которой, в свою очередь, в работе возводится сюжет чтения. Через деятельность, подобную читательской, герои получают возможность самоопределения в катастрофической ситуации и обретают ту «веселость», которая позволит им противостоять смерти.

В пятом параграфе «Чтение как фактор миростроительства: Сервантес» рассматривается позднеренессансный вариант решения темы «применения» литературы. Романная судьба сервантесовского читателя акцентирует самые драматические последствия чтения: первоначально - формирование утопического сознания и мании преображения мира по образцу его художественного изображения, в итоге - разочарование в возможности подчинить действительность логике рыцарского сюжета, отказ от высокого замысла и проклятие литературы как источника иллюзий. При этом автор работы обращает особое внимание на то, что в романе Сервантеса в ситуации поражения изображен читатель, чье поведение воспроизводит нормативную для данной культуры идентификацию: в качестве образца жизнестроительстйа он выбирает героев литературы, возводящей этику своих персонажей к тому абсолютному образцу, которым в средневековой культуре был образ ХрисТа. В связи с тем, что герой Сервантеса изображен как носитель нормативной в этическом плане модели поведения (инициированной, правда, не литературой сакрального плана, а ее светским аналогом), комический модус его изображения и трагическое завершение сюжета о нем не могут быть связаны со средневековым осуждением светского чтения как ведущего к забвенИю идеала.

Данные особенности повествования о подражателе Христа связываются в работе с целым комплексом критических смыслов, нашедших свое выражение в романе. Среди них, во-первых, выделяется оценка книжного Опыта как неприменимого в осуществлении замысла и связанная с ней полемика с нормативистской концепцией чтения, согласно которой нормативная читательская идентификация обеспечивает человеку верное направление жизненного пути. Концепция спасительного (при условии воспроизведения высокого идеала) чтения в романе Сервантеса своей под держки не находит.

Во-вторых, в романе Сервантеса не находит своей поддержки идея возможности усовершенствования мира по образцу изображения его В произведении искусства, базирующаяся на аристотелевской концепции искусства как подражания природе. Сам герой изображен как носитель этой господствующей в эстетике времени и актуализированной Ренессансом идеи: он верит, что литература воспроизводи! подлинную природу вещей и, следовательно, может быть источником подражательного поступка. Такое понимание соотношения между искусством и действительностью в антИчНостй «прочно покоилось на идее упорядоченности космоса»21. В дон-кИхотовскоМ фанатизме исправления мира оно нашло свое непосредственное выражение, но в позднеренессансном контексте распада концепции «упорядоченности

21 Изер В. Изменение функций Литературы. С. 27.

космоса» оказалось безуспешным, дискредитировав и саму концепцию мимесиса.

Казалось бы, данная трактовка вступает в противоречие с тем, что сам Сервантес вину за поражение героя все-таки возлагает на литературу - и именно за то, что та пренебрегает аристотелевским принципом подражания природе и предлагает читателю «вымышленные и нелепые» истории. В рамках преодоления данного противоречия выдвигается предположение о том, что Сервантес, сфокусировав свою критику на рыцарском романе, имел в виду даже не столько то, что тот не годится в качестве жизненного ориентира для читателя в силу своих фантастических нелепостей, сколько то, что он не годится в этом качестве подобно любой другой книжной модели (и даже самой высокой - евангельской), ибо дело не в эстетических качествах произведения, а в формировании представления о неизбывном несовершенстве мира и существе тех изменений в отношениях между человеком и литературой, которые оно повлекло за собой. Возможно, переживая нарушение утвержденного античностью соотношения между искусством и природой, Сервантес, человек Возрождения, попытался объяснить его тем «преступлением», которое совершила сама литература, изменив аристотелевскому императиву подражания природе. Оттого он и изобразил в качестве объекта критики литературу, которая является проводником нормативной этики, но оформляет нормативное этическое содержание противоположно нормативной эстетике. Очевидно, что в такой форме выразил себя зреющий в недрах культуры кризис нормативной ментальное™ и кризис концепции искусства как подражания природе.

Данный параграф также содержит анализ специфики сюжетного оформления истории сервантесовского читателя, в рамках которого три выезда Дон Кихота трактуются как реализация традиционного мотива циклической сюжетной схемы - мотива возвращения в мир реальный с результатами ранее предпринятого путешествия в мпр идеальный, мир литературных героев.

Предметом анализа также становятся и другие аспекты романа, связанные с осуществляемой в нем рефлексией о чтении, а именно изображение других читателей (как в первом, так и во втором томе) и изображение самоопределения Дон Кихота по отношению к тем разным образам, которые он обрел в романе «мудрого мавра» Бен-инхали и в его подложном продолжении Авельянеды (во втором томе).

Шестой параграф «Чтение как фактор выбора поведенческой стратегии: Шекспир» продолжает анализ рефлексии литературы относительно чтения в позднеренессансной словесности - на материале таких драматургических произведений Шекспира, как трагедия «Гамлет» и трагикомедия «Буря».

Как и в романе Сервантеса, в трагедии Шекспира книга представлена как источник недостоверного знания. Уже в рамках одного из первых появлений в пьесе (2 сцена, II акт) Гамлет прямо выражает скепсис в отношении

чтения как способа обретения «абсолютной перспективы видения» (С. Н. Бройтман). Это переживание нашло свое непосредственное выражение в знаменитом ответе Гамлета на вопрос Полония о предмете его чтения. Но, несмотря на изначальный скепсис, Гамлет на протяжении всей пьесы изображается в поиске текста, опора на который могла бы составить возможное разрешение ситуации, являющейся предметом его мучительных размышлений. Впрочем, поиск такой книги для Гамлета изначально сопряжен с трагическим пониманием неосуществимости подобного замысла. Герой, чья память способна привлечь целую совокупность книжных моделей (среди названных им самим-Пирр и Эней, среди реконструированных исследователями - Орест22, Христос, Иеронимо Т. Кида23, герои Макиавелли и др.), оказывается абсолютно одинок в конкретной ситуации: текста, приложимого к личной ситуации в качестве источника готового опыта, Гамлет не находит; сюжеты для него распыляются в «слова, слова, слова».

Автор обращает внимание на сходство решения темы чтения в историях Гамлета и Дон Кихота. В обоих случаях история читателя представлена как история утраты веры - в истинность прочитанного (в варианте Гамлета) и в его действенность (в варианте Дон Кихота). В то же время принципиальным представляется и отличие в их изображении. Дон Кихот в финале своей истории отказывается от восхищения книжной моделью, пройдя путь абсолютного отождествления с ней. Гамлет уже сугубо прагматически относится к изображенному в книге: не восхищение высоким героем, а потребность в разрешении экзистенциальной ситуации определяет его позицию по отношению к книге. Поэтому он уже критически выбирает из целого ряда вариантов тот текст, который мог бы составить основу его поведения, причем его цитирование носит интерпретационный характер: ни один из литературных источников поведенческой стратегии не имеет для него безусловного статуса. Библия как книга, проповедующая отказ от мести, оказывается одним из множества других источников, находящихся в поле зрения Гамлета. В этом состоит главное отличие Гамлета-читателя от Дон Кихота-читателя: последний одержим «готовой» идеей и действует соответственно предписываемой этике. Поэтому, если сюжет романа Сервантеса разрабатывает мотив применения книжного знания, то в «Гамлете» в истории читающего героя акцентирован такой элемент схемы сюжета чтения, как поиск книги, способной предоставить удовлетворительную модель поведения.

Анализ читательского аспекта истории Гамлета также содержит размышления автора работы относительно решения вопроса, давно поставленного в шекспироведении, - вопроса о том, какие книги образуют круг чтения Гамлета. Обосновывается необходимость дифференцировать книгу, в руках с которой Гамлет появляется в пьесе и которая отвергается им как источник ил-

22 Шелогурова Г., Пешков И. Хор ratio в «Гамлете» // Новое литературное обозрение. 2008. № 94.

23 Ыикеладзе И. Э. Шекспир и Макиавелли: Тема «макиавеллизма» в шекспировской драме. М., 2006.

люзий, от книг, которые становятся источником его цитатного поведения (в том числе, речевого).

Идея несостоятельности книжной мудрости в позднем творчестве Шекспира нашла свое выражение и в истории Просперо, героя трагикомедии «Буря», который, вознамерившись с помощью книжной мудрости усовершенствовать действительность, подобно Дон Кихоту, терпит фиаско. Тот факт, что книгам Просперо в пьесе присвоен статус магических, особенно Проявляет трагический пафос позднеренессансного решения темы взаимоотношений человека и книжного слова: даже опора на волшебные книги завершается поражением героя.

Седьмой параграф «Чтение как фактор "облагораживания природы" и моделирования героического поступка: Ш. Сорсль, Ж.-Б. Мольер, А. Фюретьер, Дж. Аддисон» обращается к специфике изображения читателя в литературе барокко и классицизма. С одной стороны, и для барочного, и для классицистического варианта характерна универсально комическая трактовка образа читателя, что в обоих случаях связано с задачами литературной полемики и социальной критики. Комический регистр в изображении читателя Особенно выразительно представляют авторы, пародирующие моду на прециозное поведение - поведение, в стремлении к «облагораживанию природы» (Н. Буало) ориентированное на образы героев прециозной литературы. Читатель, воспроизводящий в своей обыденной жизни прециозный стиль, изображается в романе Ш. Сореля «Сумасбродный пастух» (1627), в комедии Ж.-Б. Мольера «Смешные жеманницы» (1659), в романе А. Фюретьера «Мещанский роман: комическое сочинение» (1666).

С другой стороны, в литературе классицизма наряду с комическим аспектом Изображения читателя присутствует аспект высокий, связанный с решением актуальных философских и гражданских вопросов. Такой модус в изображений читателя содержит трагедия Дж. Аддисона «Катон» (1713), в которой, как и в посвященном Катону фрагменте «Жизнеописаний» Плутарха, чтение героем диалога Платона фигурирует как фактор моделирования героического поступка. Приняв решение о самоубийстве в момент гибели Римской республики, Катон Аддисона подает его в качестве акта гражданского неповиновения и сохранения личного достоинства. Однако, в отличие от плутарховского варианта, герой Аддисона прямо выражает сомнение в том, что после смерти его душа обретет бессмертие. Причем сомнения не покидают героя Аддисона и после того, как он совершил последний жест («Возможно, я поспешил»). Книга, таким образом, инспирировав героический жест обещанием бессмертия, не освобождает героя от мучительных сомнений, безусловного доверия книге история римского героя в своей классицистической версии не содержит, что выразительно свидетельствует о том, как на излете нормативистской эпохи меняется статус книги.

Восьмой параграф «Чтение как фактор "освобождения" естественного человека: Ж.-Ж. Руссо, И. В. Гете» посвящен характеру изображения читающего человека в литературе европейского Просвещения. Отмечается,

что в рамках этой литературы предпринимается реабилитация читательского подражания. Так, Ж.-Ж. Руссо, в «Исповеди» описывая свой собственный читательский опыт, рассматривает отождествление с персонажем как важнейший фактор формирования в читателе моральной и чувствительной личности, способной к «сердечной общительности»24 с другими людьми. В логике Руссо читательское подражание ведет не к потере подлинного пути (как в рамках средневековой литературы) и не к искажению человеческой природы (как в рамках комического изображения читателя в литературе XVII века), а, наоборот, к освобождению естественного человека - в приближении к себе И единении с Другим.

История Вертера, другого знаменитого читателя в литературе Просвещения, с одной стороны, также содержит подобные смыслы. Читательский опыт героя Гете обеспечивает ему способность выражения свободной чувствительности и «общительного единения» (Ф. Шиллер), о чем в первую очередь свидетельствуют эпизоды, описывающие обоюдные читательские переживания Вертера и Шарлотты.

Однако, с другой стороны, чувствительность героя, нашедшая свое подкрепление в книжных идентификациях, выливается в иные результаты, нежели те, которые предполагал Руссо, когда наслаивал на благости читательского подражания. Очевидно, что решение о самоубийстве Вертер принимает под влиянием определенных культурных моделей, о чем свидетельствует отчетливая установка на поиск таковых в размышлениях героя. Так, «примером» страдания для него становятся «горькая участь» героев Оссиана, гефсиманские страсти Христа, метания Гамлета. Наконец, сам жест добровольного ухода Вертер сопоставляет с героическим протестом Эмилий Га-лотги. Автор работы обращает внимание на то, что избранные Вертером модели идентификации противоречат друг другу. С одной стороны, Вертер рассматривает самоубийство как «соединение с Отцом Небесным», Способ осуществления бессмертия по модели Христа, то есть как своего рода Imitatio Christi. Однако идентификация с Гамлетом, наоборот, акцентирует ужас окончательного ухода из жизни, предположение о том, что за ее чертой - Не бессмертие, а «хаос и тьма». Таким образом, Вертер читает Гефсиманскую молитву Христа сквозь призму гамлетовского отчаяния в смысле человеческого бытия, то есть сквозь призму смыслов, подвергающих сомнению нормативную веру в «отеческий авторитет», текстовой формой выражения которой и считалось в эпоху нормативизма Евангелие. Вертеровские книжные идентификации выразительно свидетельствуют о кризисе ролевого сознания.

В девятом параграфе главы «Выводы» подводятся итоги исследования характера изображения читателя в литературе традиционализма.

1. Нормативистская концепция чтения, согласно которой опора на сакральную литературу гарантирует читателю оправдание перед лицом абсолютной идеи, а подражание профанным моделям обрекает на поражение, находит свое выражение только в произведениях, принадлежащих к литературе

14 Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры: в 2 т. Т. 1. М., 2002. С. 317.

26

Средневековья (Августин, Данте). В раннеренессансной словесности начинается реабилитация светского чтения, однако вне какой-либо дискредитации самой нормативной идеологии взаимодействия человека с книгой. Полемика с ней обнаруживается в литературе позднего Возрождения - в изображении героя, который теряет доверие к литературе, осознавая ее как фактор формирования иллюзорного сознания и утопического поступка (Сервантес, Шекспир).

Свидетельством выражения кризиса нормативной концепции чтения следует считать и сомнения аддисоновского Катона относительно того, обеспечит ли бессмертие его души повторение поступка Сократа, описанного Платоном, опора на текст которого в контексте классицистического культа античности, казалось бы, должна была восприниматься однозначно патетически.

Изображение читателя у Ш. Сореля, Ж.-Б. Мольера и А. Фюретьера нацелено уже на другую проблематику: не выяснение характера взаимоотношений читателя с книгой, а социально-ориентированная критика подражательного поведения.

В литературе Просвещения происходит возвращение к исследованию взаимоотношений человека с книгой, и решается эта тема также соответственно кризисному состоянию нормативизма. В руссоистском варианте - в рамках напряженной полемики с нормативным запретом на идентификацию читателя с «профанными» образами, в гетевском варианте - в рамках акцентирования разрушительных последствий чтения, в круг которого входит даже та книга, которая является сакральным проводником нормативной этики -Евангелие.

2. Выводы, сделанные относительно характера соотношения традиционалистской авторефлексии изучаемого типа с эстетико-теоретической мыслью времени, таковы. Изображение читающего героя в литературе позднеренес-сансного периода связано с рефлексией литературы относительно концепции искусства как подражания природе. Позднеренессансная литература оспаривает концепцию мимесиса, согласно которой с искусством связывалась способность сделать природу понятной человеку и податливой на его усилия. Литературные истории позднеренессансных читателей свидетельствуют о переосмыслении античного понимания соотношения искусства и природы.

Сатирическая направленность в изображении читателя-копииста в литературе XVII века (Сорель, Мольер, Фюретьер) подразумевает полемику с Принципом «облагороженной природы».

В литературе Просвещения мысль о книге также становится предметом рефлексии. Но если Руссо в рамках «Исповеди» безусловно поддерживает Просветительскую мифологию литературы, связывая с ней просвещение разума И воспитание сердца, то у Гете библиофилический миф Просвещения получает более сложное, напряженно-драматическое осмысление.

3. Литература традиционализма дает все основания рассматривать сюжетное воплощение истории читателя как форму циклического сюжета. В

произведениях раннего средневековья сюжет преображения читателя складывается на почве культа сакрального текста как источника безусловной истины: именно он «питает» христианское повествование о читателе, «отливая» его сюжет в матрицу циклической схемы.

Однако в более поздних вариантах обращения литературы к событию чтения готовая сюжетная схема не всегда сохраняет свою традиционную целостность и замкнутость на последовательной череде готовых мотивов. Как правило, произведения о читателе разрабатывают с большей степенью основательности те элементы матричной схемы, которые оказываются актуальны для них в силу акцентуации определенного содержательного аспекта. Ö Этом случае происходит выделение из Совокупности готовых мотивов одного из них в качестве сюжетообразующего. Так, Данте, акцентируя преступнее ho-следствия миметического чтения, развивает в первую очередь архаический мотив обретения, но дает ему трагическую реализацию. У Сервантеса и Шекспира (в «Буре») приоритетным в плане разработки является мотив применения героем своего читательского опыта. В «Гамлете» «работает» мотив поиска, реализовавшийся в теме выбора источника модели.

Логика переключения литературного сознания позднего Ренессанса с приоритетной разработки итогового повествовательного элемента в схеме сюжета чтения (мотива обретения) на предыдущие (мотивы Применений книжного знания и поиска книги) очевидна. Литература движется от утверждения культа единственной книги, единственной модели и единственного принципа отношения к ней (imitatio Christi) к преодолению его однозначности и попытке выяснения сложной сущности взаимоотношений человека с письменным словом. Данную логику подтверждает и характер изображений читателя у последующих авторов.

Ощущаемое литературой усложнение проблемы выражает себя и в кз-менении модальности изображения читателя. Начиная с литературы Возрождения, происходит общее нарастание трагической тональности в оформлении истории о читателе, что связано с дискредитацией книги как источника готовых идей. Переключение литературы на сатирический регистр в решении темы чтения в словесности XVII века связывается в работе с изменением актуального ракурса в изображении читателя, а именно подчинение его задачам социальной критики, в рамках которой стратегия читательского подражания была однозначно дискредитирована. Литература XVIII века возвращает серьезную модальность в сюжет о читателе, завершая развитие рецептивной темы в литературе нормативизма трагическим вариантом.

Третья глава «Изображение читателя в литературе креативизма» посвящена изучению особенностей рефлексии литературы относительно собственной прагматики в европейской и русской словесности конца XVlil -XIX века.

Первый параграф «Чтение в рамках ментальности "уединенного'4 сознания» состоит из трех разделов, первый из которых {1.1. «Специфика ментальности "уединенного" сознания») посвящен характеристике тех

изменений, которые произошли в ментальной сфере эпохи. В трудах С. С. Аверинцева, С.Н. Бройтмана, Л. М. Баткина, С. Н. Зенкина, Ю. М. Лотмана, А. В. Михайлова, В. И. Тюпы сознание нового типа характеризуется как сознание антиавторитарное, культурно-релятивное, отвергающее идею существования готовых, предзаданных свыше смыслов. С другой стороны, сознание новой эпохи описывается как сознание дивергентное, девиантное, элитарное, исходящее из идеи личной автономии, самоценности и неповторимости. Ролевая мотивация поведения сменяется мотивацией утверждения субъектом собственной оригинальности.

В связи со становлением данного комплекса идей по-новому оформляются отношения человека с литературой, освещение которых предпринято в разделе 1.2. «Концепция чтения в эстетике креативизма». С опорой на эстетическую мысль времени, а также исследования историко-эстетического и историко-рецептивного плана отмечается, что осмысление феномена чтения в культуре креативизма формирует разнонаправленные тенденции. С одной стороны, в рамках романтической сакрализации литературы как реальности бесконечно более высокой, нежели реальность повседневной жизни, чтение осознается как важнейший фактор творческого самоосуществления читателя, что особенно интенсифицирует культурную установку «жить по книге».

С другой стороны, идеализации литературных образцов в качестве моделей поведения сопутствует противоположная тенденция, в рамках которой чтение настойчиво квалифицируется как деятельность опасная. Традиционный пафос разоблачения книги как источника ложных идентификаций исходит из уст «"партии Просвещения" и "партии церкви"» (Ж.-И. Молье). Однако книга демонизируется и в лоне романтизма, но на других основаниях — как фактор возможной утраты самотождественности, подмены личности заимствованным из книги образом. В рамках данного аспекта проблематизируется отчуждающий эффект читательского подражания, что свое выразительное подтверждение находит, например, в эссеистике А. Шопенгауэра. Парадоксальное сочетание «страха цитации» (С. Зенкин) с культовой установкой на эстетизацию поведения по литературным образцам выразительно поддерживает высказанное в науке мнение о том, что в эпоху романтизма происходит разрушение библиофилического мифа новоевропейской культуры.

Раздел 1.3. «Специфика рецептивной программы в литературе креативизма» посвящен выявлению специфики адресной направленности литературы креативизма и ее эстетической основы. В. И. Тюпа, определяя коммуникативную стратегию креативизма как стратегию «провокативно диалогизированного оби{ения»25, отмечает, что в отношении объекта коммуникации она находит свое выражение в концепции высказывания как «окказионального» слова - слова, которое транслирует сугубо индивидуальный и осознанно субъективный взгляд на вещи. Позиция субъекта при этом находит свое выражение в наделении высказывания статусом мнения, что делегирует адресату «позицию разногласия».

25 Тюпа В. И. Историческая реальность и проблемы современной компаративистики. С. 23.

29

В литературе креативизма стратегия инспирирования самоутверждения читателя осуществляется посредством активной стимуляции читательского сопереживания26, которое в рамках каждой из субпарадигм креативизма (предромантизма, романтизма, реализма) имеет свою специфику, будучи в то же время универсально связано с требованием «апроприации» (Р. Шартье) литературного образа - в подражании ему или в отталкивании от него.

При этом в разных субпарадигмах креативизма стимуляция читательской опоры на литературные модели имеет разные эстетико-теоретические основания27. Если в романтизме императив подражания поддерживается концепцией литературы как высшей реальности, то в реализме - концепцией литературы как правдивой копии действительности. Романтизм освящает обращение читателя к литературным моделям с позиции осуждения неудовлетворительной действительности, чем культивирует эстетический подход реципиента к своей жизни; реализм - с позиции имитации действительности, обещая читателю в опоре на литературу возможность обретения практического знания о жизни, необходимого для успешного взаимодействия с ней.

Так как в литературе данной эпохи приоритетным предметом изображения в произведениях с рецептивным компонентом в сюжете является индивидуальная прагматика чтения, следующие параграфы содержат описание изображенных типов «употребления» героем своего читательского опыта.

Во втором параграфе «Читательский опыт как фактор цитатного моделирования поступка» рассматривается такое явление в сюжетной сфере литературы о читателе, которое обозначается термином актантная цитация. Художественная реализация данного типа опоры на литературу иследу-ется на материале новеллистики Т. Готье 1830-х годов («Эта и та, или Молодые французы, обуреваемые страстями», «Даниэль Жовар, или Обращение классика», «Онуфриус, или Фантастические злоключения почитателя Гофмана»), произведений А. С. Пушкина («Евгений Онегин», «Пиковая дама»), произведений русской прозы 30-40-х годов XIX века о подражательницах героиням Жорж Санд («Милочка» С. Победоносцева, «Тысяча душ» А. Писемского, «Противоречия» М. Салтыкова-Щедрина), романов Ф. Стендаля («Ламьель», «Красное и черное», «Пармская обитель») и Г. Флобера («Госпожа Бовари», «Воспитание чувств»), повести Ф. М. Достоевского «Записки из подполья».

В большинстве произведений в изображении цитатного поведения «работает» негативная оценка. Ее стилевой диапазон широк: от карикатуры в романтической литературе до сложной амбивалентной тональности в произведениях реализма. Но почти во всех текстах изображение подражателя непосредственно связано с разоблачительной задачей нарратива, осуществляется ли она в отношении личностной недостаточности подражателя (у Готье в новеллах «Эта и та», «Даниель Жовар»), иллюзорности его книжного миро-

26 Об этом: там же.

г7 Об этом: Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский как человек эпохи реализма. М., 1996. С. 12-14.

воспрятия (у Стендаля в романе «Пармская обитель» и у Флобера в романе «Госпожа Бовари»), неподлинности и аморализма его поведения (у Стендаля в романе «Красное и черное», у Флобера в романе «Воспитание чувств», у Достоевского в повести «Записки из подполья»), грубо потребительского отношения читателя к литературе (у Достоевского) и (или) в отношении власти литературы и литературной идеологии над его сознанием (у Готье в новелле «Онуфриус...», у Флобера в романе «Госпожа Бовари» и в повести Достоевского). В последнем случае проблема подражательного чтения переводится в ¿тлан Исследования человеческого поведения как детерминированного материалом чтения, в рамках которого цитата трактуется как фактор культурного отчуждения.

В третьем параграфе «Читательский опыт как фактор семантиза-ции поступка и мира» рассматривается такой тип взаимоотношений изображенного читателя с книгой, который связан с удовлетворением потребности в эстетизации и оправдании уже совершенного выбора или осуществившегося события. Здесь происходит не заимствование героем литературного жеста (как в предыдущем случае), а заимствование его литературной семантики. Как правило, это либо случай присвоения героем себе литературного имени или аналогии с литературным персонажем, либо случай присвоения героем литературных смыслов той ситуации, которая требует понимания. Данный тип «использования» литературы изучается на материале произведений Дж. Остен («Нортенгерское аббатство» (1797)), М. Сушкова («Российский Вертер» (1801)), А. Клушина («Вертеровы чувствования, или Несчастный М-в» (1793)), С. П. Победоносцева («Милочка» (1845)), А. П. Чехова («Загадочная натура» (1883), «Дуэль» (1891)), И. С. Тургенева («Гамлет Щигровского уезда» (1848)), П. Мериме («Двойная ошибка» (1847)).

Отмечается, что если в литературе сентиментализма стремление героя к литературному оправданию поступка, как правило, получает патетическую разработку, то в более поздней литературе оно является предметом авторской иронии, направленной на самообман, слепое следование моде, глупость или корысть героя. В литературе реализма исследуемая тема находит и драматическое решение (например, у П. Мериме - в истории героини, которая иллюзии, сформированные романтическим чтением, оплачивает ценой собственной жизни).

Четвертый параграф «Читательский опыт как фактор самоидентификации» посвящен такому типу обращения персонажа к литературному материалу, который состоит в заимствовании прецедентного образа, а не жеста или имени: герой-читатель узнает себя в персонаже или отождествляет себя с ним. В данном случае посредством привлечения литературной модели герой формирует понимание собственного опыта (но не сам опыт, как при актантном цитировании). Данный тип исследуется на материале отдельных произведений сентиментализма (рассказы В. Измайлова «Ростовское озеро» (1796) И «Молодой философ» (1803)), романтизма (новелла Ж. Нерваля

«Сильвия» (1853)) и реализма (роман И. С. Тургенева «Новь» (1876), пьеса А. П. Чехова «Иванов» (1887)).

В результате анализа сделан вывод о том, что в литературе сентиментализма книжная ориентация героя находит преимущественно сочувственное изображение, хотя в истории Эмиля, героя «Молодого философа» В. Измайлова, она и проблематизируется как источник разлада героя с действительностью28. В новелле Ж. Нерваля иронический скепсис в отношении продуктивности литературной идентификации присвоен уже самому герою, а в Произведениях И. С. Тургенева и А. П. Чехова книжное самоотождесГвленйе вызывает у героя стыд, оборачиваясь саморазоблачением.

Пятый параграф «Читательский опыт как фактор культурной инициации» изучает заявленный тип читательской деятельности на материале произведений о молодом мужчине или молодой женщине, изображенных в роли субъекта культурного самоопределения. «Мужской» вариант данной темы исследуется в обращении к неоконченому автобиографическому сочинению Н. Карамзина «Рыцарь нашего времени» (1802-1803); «женский» - в обращении к произведениям романтической и реалистической парадигм: повестям Е. Ган «Напрасный дар» (1842), Ф. М. Достоевского «Неточка Незванова» (1849), И. С. Тургенева «Фауст» (1856).

Проведенный анализ показывает, что тема чтения как фактора вхождения в мир культуры получает разное художественное решение: от утверждения его благотворности до признания его губительности. Еслй у Карамзина последний мотив не находит сюжетной реализации, а звучит как предупреждение возможной трагедии, то в произведениях Е. Ган и И. С. Тургенева ой получает свое законченное выражение в историях читательниц, для которых инициация в мир литературы обернулась гибелью. Концепция чтения в этих произведениях вобрала в себя целый комплекс романтических смыслов: оно преступно и возвышено, самосозидательно и гибельно, так как ведет К нарушению патриархального запрета, и оттого обрекает читателя на трагическую судьбу. Исключительно позитивным потенциалом, состоящим в обеспечений читателя залогом «спасения, охранения и счастья»29, чтение надйляет толькб героиня Ф. М. Достоевского.

Шестой параграф «Читательский опыт как фактор моделирования стратегии сопротивления» касается редкого для литературы креативизма изображения читающего человека, выстраивающего жизненный сценарий й опыте сопротивления литературной модели поведения. Такой вариант Взаимодействия с литературным текстом исследуется на материале романа О. де Бальзака «Провинциальная муза» (1843), героиня которого с целью предотвратить любовный крах выворачивает наизнанку женскую поведенческую модель, изображенную в романе Б. Констана «Адольф», и в результате обретает удовлетворение, однако заслужив со стороны автора откровенно сарка-

й Об этом: Кочетеова Н. Д. Герой русского сентиментализма. Чтение в жизни «чувствительного» героя // XVIII век: Сб. XIV. Русская литература XVIII - начала XIX века в общественно-культурном коНтвксте. Л., 1983. С.121-143.

и Достоевский Ф. М. Неточка Незванова // Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. Т. 2. Л.,1983. С. 31?.

32

стическую оценку. Ее предмет - чудовищный прагматизм героини, который та проявляет не только в отношении людей, ее окружающих, но и в отношении литературы. В данном случае недостаточность чтения референциального типа, характерного для реалистической концепции воздействия на адресата, связывается с возможной редукцией читательского опыта до использования литературного текста в качестве инструкции.

Принципиально иной тип читательского поведения исследуется в седьмом параграфе «Читательский опыт как фактор эстетического переживания». Данный аспект читательской деятельности в эпоху креативиз-ма получил свою специфическую тематизацию в концепции чистого искусства, провозгласившей идею принципиальной бесполезности литературы в очевидной полемике с реалистической коммуникативной стратегией, обещавшей обеспечение читателя практическим опытом. Т. Готье, стоящий у истоков доктрины чистого искусства во французской эстетике, утилитарному отношению к литературе прямо противопоставил отношение, «противоположное пользе» (Т. Готье) и исключительно нацеленное на удовлетворение потребностей души в эстетических переживаниях. Чтение такого типа становится предметом изображения в романе Т. Готье «Госпожа де Мопен» (1835) -изображения сочувственного и иронического одновременно. Ставка на такое «удовольствие от текста», которое «на радужных крыльях» уносит читателя «высоко над реальностью»30, недвусмысленно сопрягается автором с финальным поражением героя. Реальное содержание любовной истории читателя, изображенного Готье, оказывается гораздо более экстравагантным, нежели то представление о нем, которое сложилось у героя по мотивам чтения и разыгрывания шекспировской комедии.

В рамках восьмого параграфа «Фактор вытесненного и отсутствующего чтения в истории героя» речь идет не столько о герое-читателе, сколько о герое-библиофиле - герое, судьба которого непосредственно связана с отрицанием чтения как первостепенного регистра общения с книгой. Анализ производится на материале первых образцов французской романтической «библиофильской новеллистики»31 - произведений Ш. Нодье «Библиоман» (1831) и Г. Флобера «Библиомания» (1836).

Ш. Нодье в жестко ироническом тоне изображает трагические последствия библиомании: в новелле акцентирован убийственный характер книжной страсти, сосредоточенной на маниакальной охране книги как артефакта и потому сопряженной с отказом от чтения.

Г. Флобер подтверждает губительность библиомании, разрабатывая в истории своего героя такой ее аспект, как страсть обладания уникальной книгой, и акцентируя ее перверсивный характер сообщением о читательской несостоятельности героя («он едва умел читать»).

Хотя у этих авторов чтение не становится предметом изображения, ссылка на эти тексты в исследовании рефлексии литературы о собственной

30 Готье Т. Мадемуазель де Мопен. Мадемуазель де Мопен. М., 1997. С. 223.

31 Термин С. Зенкина (Зенкин С. Французский романтизм и идея культуры. С. 36).

33

прагматике представляется важной, так как в них от противного утверждается благотворность чтения как единственного регистра осуществления любви к книгам - в противовес всем другим формам общения с ними.

В девятом параграфе «Выводы» подводятся итоги исследования характера изображения читателя в литературе креативизма.

1. Если в литературе традиционализма специфика авторефлексии литературы относительно собственной прагматики определялась соответствием или несоответствием поведения изображенного читателя предустановленным нормам, то в литературе креативизма она оказывается связана с самим характером опоры героя-читателя на книжный опыт - насколько индивидуальной, самостоятельной, адекватной личностному контексту та является. В связи с этим герои-читатели в литературе креативизма очевидно делятся на плагиаторов и интерпретаторов. «Применение» литературы первыми свободно от каких-либо интеллектуальных усилий, поэтому их поступки, как правило, становятся объектами скептической оценки в тексте. В таких произведениях ссылка на литературу в жесте героя подается как выражение неподлинности его сознания, неадекватного мировосприятия, ложной или корыстной самоидентификации. Интерпретатором является изображенный читатель, для которого литературный сюжет, образ или жест являются не предметом простого заимствования, а инструментом самопонимания или понимания другого. В произведениях реалистической субпарадигмы рефлексия такого героя направлена и на сами отношения между человеком и литературой. В рамках этой рефлексии читатель у Достоевского, например, пытается преодолеть навязанную романтическим чтением «уединенную» позицию.

В связи с этим отмечается, что в словесности креативизма складываются новые мотивы в решении темы «применения литературы». Это мотив чтения как социализирующего и идентифицирующего фактора человеческой истории, мотив отчуждающего воздействия литературы, мотив новой опасности чтения, состоящей не в ложной идентификации (как в литературе традиционализма), а в возможном формировании у читателя иллюзорного сознания.

2. Относительно характера соотношения литературной авторефлексии изучаемого типа с эстетико-теоретической мыслью времени сделаны следующие выводы. В произведениях сентиментализма книжное моделирование героем поступка или переживания чаще всего изображается как исполненное высокого культурного смысла. Однако уже в рамках этой литературы складывается мотив, скептически корректирующий более ранние библиофи-лические восторги просветительской литературы. Это мотив чтения как источника разлада между идеалом и действительностью.

Особенности изображения читателя в рассмотренных произведениях романтизма и реализма откровенно свидетельствуют о полемическом характере реакции литературы на эстетическую рефлексию креативизма. В романтической литературе это реакция на миф о литературе как высшей реальности, предназначенной благородно возвысить читателя над действи-

тельностью. Полемика литературы с романтическим мифом о ней осуществляется в повествовании о читателе, для которого опыт преодоления реальности в опоре на литературу оказывается губительным.

В словесности реализма в обращении к фигуре читателя находит свое выражение художественная рефлексия относительно концепции литературы как аналога реальной жизни и источника объективной истины. Прежде всего, такого рода рефлексия отличает повествования о читателях, сознание которых определяет доверие литературе как сфере истинного опыта, а опора на нее в практике построения собственного жизненного сюжета оборачивается Поражением.

3. Выводы, связанные с определением специфики сюжетного воплощения темы чтения, касаются утверждения того, что в новоевропейской литературе о читателе единая событийная схема «потеря - поиск - обретение» обнаруживается только в тех произведениях, в которых читательский опыт изображен как фактор цитатного моделирования поступка и как фактор культурной инициации. Здесь чтение составляет элемент исходной ситуации сюжета и фигурирует как важный фактор становления героя. Отмечается, что особая акцентуация в реализации циклической схемы в истории читателя принадлежит ее финальному моменту - моменту обретения как результату читательской деятельности или книжной ориентации героя (а не моменту поиска текста или его чтения). Данная особенность связывается с тем, что в креативистской литературе о чтении приоритетным предметом рефлексии является характер и результат взаимоотношений читателя с книгой (а не вопрос о «правильном» ее выборе, как в литературе традиционализма). Такая направленность литературной мысли о чтении связывается в работе с тем диалогом, который литература ведет с эстетической мыслью времени, мифологизировавшей ее в качестве высшей реальности и источника абсолютного знания о мире. Литература креативизма критически исследует те личностные результаты, которые читатель обретает в акте опоры на собственный эстетический опыт - опыт, который включает в себя как воздействие самого читаемого произведения, так и воздействие культурной мифологии книги и чтения.

Осуществление художественной демифологизации литературы ведет к очевидному усложнению модальности повествования о читателе. Так сентиментализм, преимущественно изображающий читателя в соответствии с «библиофилическим мифом» о литературе, отличает преимущественно сочувственное изображение опоры читателя на литературу.

В романтической литературе о читателе доминирует ироническая тональность повествования о герое, ориентированном на литературный образец, подразумевающая скепсис в отношении романтической мифологии художественного слова. В реалистической обработке истории читающего героя ироническая тональность сочетается с трагической - на почве возникновения такой концепции литературы, в рамках которой человеческое сознание трактуется как объект ее властного воздействия.

Четвертая глава «Изображение читателя в литературе рецептн-внзма» посвящена изучению особенностей саморефлексии литературь1 относительно собственной функциональности в европейской, русской и Американской словесности XX в.

Первый параграф «Чтение в рамках постклассической эпохи» состоит из трех разделов, в первом из которых (1.1. «Ментальный абрис XX века») с опорой на научную рефлексию об историческом характере Ментгшь-ности отмечается, что духовность XX века определяет кризис Дивергентного сознания. В его рамках формируются разнонаправленные тенденции. С одной стороны, своего «катастрофического апофеоза» (В. И. Тюпа) достигает дивергентная духовность, с другой стороны, формируется культура конвергентной ментальности. Первая тенденция находит свое выражение в Таких формах, как «редукция субъекта» и «эрозия коммуникативности»32, вторая -в открытии Другого как условия личной самореализации. «Понимание причастности "я" "другому"» (С. Н. Бройтман), нашедшее свое теоретическое осмысление в философии диалога (М. Бубер, М. Бахтин, Г.-Г. Гадамер, Э. Левинас), знаменует переход от уединенного сознания к сознанию конвергентного типа, в рамках которого мотивацию поведения образует коммуникативное взаимодействие с Другим.

Возможность преодоления отчужденности сознания эстетика и философия эпохи рецептивизма связывают с опытом рецепции искусства. Однако в рамках модернистской и постмодернистской мысли роль лйтературЫ и характер ее воздействия на человека понимаются по-разному, в связи С чем второй раздел «Концепция чтения в эстетической мысли XX века» (1.2.) содержит два подраздела, посвященных представлениям о чтейии, сложившимся в эстетике модернизма и постмодернизма33.

Решение вопроса о ценности литературы в модернистской эстетике (подраздел 1.2.1. «Модернизм») связано с преодолением «метафизического», по слову М. Хайдеггера, отношения к книге, характерного для эстетики рёй-лизма, в рамках которой та трактовалась как воплощение объективного знания о мире. Эстетика модернизма рассматривает литературу не как источник рационального знания, а как назначенную художником замену абсурДИОй реальности. Утверждение искусства как «дополнения к действительности^ нашло свое выражение в философской эстетике Ф. Ницше (в концепции искусства как «метафизического утешения»), 3. Фрейда (в концепции искусства как сферы воображаемого осуществления желания), Ж.-П. Сартра (в концепциях литературы как формы творения «магического мира», преображения мира реального и события коммуникации сознаний).

На Почве Преодоления реалистической концепции литературы в мйдер-нистскоЙ эстетике также формируется взгляд на книгу как фактор «побужде-

Тюпа В. И. Литература и ментальность. С. 39-43.

33 В рамках концепции художественных парадигм модернизм и постмодернизм рассматриваются как Две фазы художественности рецептивистекого типа.

ния» читателя (М. Пруст) к преображению собственного жизненного контекста (в эссеистике М. Пруста, Ж.-П. Сартра, Г. Гессе).

Такая концепция литературы (как «дополнения к действительности» и как «побуждения» читателя) формирует и новую концепцию чтения. В ее рамках чтение рассматривается, во-первых, по аналогии с авторской деятельностью (читатель мыслится таким же субъектом воображающего творчества, как и автор), а во-вторых, как почва, обеспечивающая читателю самореализацию, формирование сугубо личностного опыта, возможность «метафизического утешения», «магического» преобразования жизни или обретения «тотальности» существования (Ж.-П. Сартр).

В подразделе 1.2.2. («Постмодернизм») отмечается, что в эстетике постмодернизма проблема взаимоотношений читателя с книгой решается в рамках преодоления традиционной концепции субъекта. Постмодернистская модель человека, акцентирующая принципиальную зависимость последнего от идеологического контекста, известным образом сказалась на эстетической рефлексии. Так, постструктуралистская теория в рамках отказа от концепции чтения как коммуникативного события акцентирует «принудительный», «репрессивный» характер воздействия литературы на реципиента, что оборачивается для последнего потерей «всякой самотождественности» (Р. Барт). В контексте этой идеи особую акцентуацию получает проблема преодоления отчуждающей власти произведения. Свое специфическое решение она находит в критическом творчестве Р. Барта (в идее чтения как игровой деятельности по разоблачению суггестивных стратегий произведения), в рамках феминистской литературной критики (в концепции «сопротивляющегося чтения»), в концепции «сильного читателя» X. Блума.

Однако в рамках эстетики XX века складываются и такие теории, создателям которых не приходится элиминировать коммуникативную природу художественной словесности даже в ситуации признания ее властного статуса. Это концепции, в рамках которых литература рассматривается как система моделей смыслового оформления жизни - не моделей поведения (как в рамках предшествующих художественных парадигм), а моделей интерпретации жизни (В. Изер, 3. Бауман, Ю. Кристева).

Согласно данному спектру представлений о литературе формируется и спектр постмодернистских представлений о чтении. Последнее трактуется либо как подчинение власти художественного слова, либо как утверждение читательского «самостояния» перед лицом текста, достигаемого посредством игры с ним, сопротивления ему или «применения» опыта общения с ним в качестве интерпретационной модели в отношении собственного жизненного контекста.

Раздел 1.3. «Специфика рецептивной программы в литературе ре-цептивизма» посвящен выявлению специфики адресной направленности литературы рецептивизма и ее эстетической основы. В. И. Тюпа, определяя коммуникативную стратегию рецептивизма как стратегию диалогического согласия, отмечает, что в отношении объекта коммуникации она находит

свое выражение в концепции высказывания как предлагающего вероятностную картину мира (в отличие от императивной и окказиональной - в рамках стратегий нормативной и дивергентной ментальностей). Позиция субъекта высказывания при этом находит свое выражение в делегировании сознанию адресата установки на понимание (в отличие от делегирования убеждения или мнения, как в нормативной и дивергентной культурах), что наделяет адресата позицией «толерантности как "доверия к чужому слову" без "благоговейного приятия" (М. Бахтин)» (а не подчинения или разногласия, как в рамках предшествующих типов культуры)34.

В литературе коммуникативная стратегия рецептивистской культуры осуществляется посредством «принуждения» читателя к смыслотворческой деятельности, которая, в свою очередь, мыслится непременным условием его самоопределения, так как становится для читателя практикой солидаризации с Другим. В связи с этим отмечается, что литература рецептивизма уже не ориентирует читателя на идентификацию с героем. Читатель данной парадигмы настраивается на восприятие героя не в качестве миметической модели, а в качестве носителя особого содержания сознания, в «соприкосновении» с «правдой» (М. М. Бахтин) которого возможно самоопределение.

Такая коммуникативная направленность в рамках модернизма формируется на почве идеи о литературе как «побуждении» читателя, а в рамках постмодернизма - на почве идеи о литературе как «некоем сознании» (В. Изер), в общении с которым человек (одновременно субъект диалога и объект воздействия) определяет свои экзистенциальные установки. Поэтому модернистскую стимуляцию преобразования и эксперимента постмодернизм заменяет на стимуляцию интерпретационной мысли: он делегирует своему читателю не энергию преобразования собственного жизненного контекста, а энергию его осмысления.

Следующие параграфы содержат исследование специфики модернистского и постмодернистского изображения читательской опоры на литературу. При этом выявляется, что она носит проективный характер: в опыте «применения» литературы изображенный читатель, как правило, преследует цель осуществления того или иного «жизненного проекта» (Ж.-П. Сартр).

Во втором параграфе «"Книжный человек" в осуществлении проекта утешения» исследуется такая форма обращения к литературе, посредством которой изображенный читатель реализует идею замены реального жизненного контекста взаимоотношениями с миром книг. Модернистский вариант разбирается на материале произведений Г. Гессе (новелла 1918 года «Книжный человек»), Э. Канетги (роман 1935 года «Ослепление»), Ж. Дюа-меля (новелла 1926 года «О любителях») и Ж.-П. Сартра (роман 1938 года «Тошнота»), постмодернистский - на материале романа латиноамериканского писателя К.-М. Домингеса «Бумажный дом» (2002).

В результате делается вывод о том, что проект обретения в культе чтения, книги или библиотеки «метафизического спасения» от мира дионисий-

34 Тюпа В. И. Историческая реальность и проблемы современной компаративистики. С. 25.

38

ского хаоса, «существования» (Ж.-П. Сартр) или одиночества получает в литературе рецептивизма универсально трагическое завершение, оборачиваясь во всех рассмотренных случаях поражением читателя. Высказывается предположение, что в модернистской литературе такое завершение истории книжного человека обусловлено полемикой, которую словесность ведет с ли-тературоцентризмом философской мысли времени, культивировавшей литературу как замену реальности. В постмодернистском варианте такое завершение истории читателя подразумевает рефлексию, согласную с критической мыслью постмодернизма, - рефлексию относительно того, сколь трагически противоречивой может быть связь человека с литературой.

Третий параграф «Читатель в осуществлении проекта интерпретации» посвящен анализу характера изображения такой опоры на литературу, в рамках которой читатель пытается выявить сокровенное содержание события или ситуации. Материалом анализа выступают роман А. Деблина «Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу» (1946), новелла X. JI. Борхеса «Смерть и буссоль» (1951), роман Г. Грасса «Ein weites Feld» (1995).

В произведениях А. Деблина и X. Л. Борхеса герменевтическая (в отношении собственной ситуации или события) деятельность читателя осмыслена как неосуществимая, что связывается (в первом случае) с критикой модернистской концепции искусства как замены жизни и (во втором случае) с выражением постмодернистской идеи бесконечности смыслового содержания книги.

В романе Г. Грасса осуществлено иное изображение читателя, предпринимающего интерпретацию действительности в опоре на литературу. Посредством самоотождествления с национальным поэтом Т. Фонтане герой Г. Грасса реализует надежду на возможность прояснения смыслового содержания исторической жизни современной Германии.

В четвертом параграфе «Читатель в осуществлении проекта преобразования жизненного контекста, эксперимента или приключения» анализ выстраивается на материале новеллы австрийского писателя Г. Ай-зенрайха «Приключение как у Достоевского» (1957), являющейся оригинальным переложением новеллы К. Мэнсфилд «Чашка чаю», новеллы X. Л. Борхеса «Евангелие от Марка» (1970), романа В. Бенигсена «ГенАцид» (2008). Во всех случаях сюжет литературно-ориентированного конструирования жизни завершается поражением читателя, имеющим, однако, разные основания. В новелле Г. Айзенрайха поражение читательницы (впрочем, прорастающее важными смысловыми обретениями) связывается с эгоизмом ее установок в осуществлении проекта слияния жизни и литературы. В новелле X. Л. Борхеса поражение читателя обусловлено верой в однозначность готового смысла Книги. Трагическое завершение романа В. Бенигсена подразумевает рефлексию относительно статуса литературного слова в русской культуре, а также относительно осуществимости литературного эксперимента, который является формой силового внедрения идеи.

Пятый параграф «Читатель в осуществлении проекта самоопределения» заявленный тип литературного поведения исследует в обращении к произведениям А. Байетт «Обладать» (1991) и «Джин из бутылки стекла "соловьиный глаз"» (1994), Ф. Проуз «Голубой ангел» (2002), Б. Шлйнка «Чтец» (1995), М. Каннингема «Часы» (1998). Во всех произведениях чтение (И в варианте ориентации на книжную модель, и в варианте отказа от нее) изображается как важный залог самоосуществления читателя. В романе М. КаНнин-гема проблема обретения в опыте чтения собственного «я» также сочетается с вопросом об ответственности книжного самоопределения - ответственности перед Другим и за Другого: «влюбленность в книгу» героини Канйинге-ма трагическим образом моделирует судьбу ее сына, признанием вины Перед которым и завершается роман.

Проект читательского самоутверждения, который, в отличие от проекта самоопределения, предполагает не стратегию поиска экзистенциальных опор, а стратегию принципиального дистанцирования от Другого, составляет предмет шестого параграфа «Читатель в осуществлении проекта самоутверждения». Его изображение рассматривается на материале произведений Е. Пильха «Монолог из норы» (1996) и Дж. Фаулза «Волхв» (1965,1977).

В обоих произведениях использование литературной роли во имя воплощения замысла индивидуалистического самоутверждения изображается как не удовлетворяющее претензии героя-подражателя. В повести Е. Пильха позиция тотального отчуждения от людей, эстетизированная ссылкой на Достоевского, осознается героем как ущербная и мучительная. Йе находит удовлетворения и Морис Кончис, герой романа Дж. Фаулза, который в воспроизведении замысла шекспировского Просперо театрализует жизнь Другого, превратив его в объект собственного эксперимента, - в надежде разрешения той трагической дилеммы, перед лицом которой его поставила история фашистской оккупации.

В рамках седьмого параграфа «Читатель в осуществлении проекта коммуникации с Другим и сопричастия Другому» автор работы обращается к произведениям, герои которых трактуют чтение как фактор достижения дружественного согласия с другим человеком. Это романы Й. Кальвино «Если однажды зимней ночью путник...» (1979) и К. Дж. Фаулер «Книжный клуб Джейн Остен» (2004). В романе И. Кальвино с чтением, понимаемым как «установление связи»35 с другим читателем, сопрягается идея обновления жизни как противостояния смерти.

Вера в книгу как «инструмент», благодаря которому достижимо понимание Другого и путь к нему, образует содержательную специфику романа К. Дж. Фаулер, очевидно воспроизводящего на событийном уровне циклическую схему.

В восьмом параграфе «Читатель в поисках смысла и оправдания жизни» отмечается, что в литературе рецептивизма чтение, изображенное

35 Кальвино И. Если однажды зимней ночью путник... СПб., 2000.

40

как смыслоискательство, как правило, является предметом «дионисийской» (Н. Фрай) (связанной с поражением героя) сюжетной разработки.

В новелле X. Л. Борхеса «Вавилонская библиотека» (1941) чтение, направленное на поиск готового смысла, трактуется в качестве неосуществимой стратегии, что сопряжено с процессами преодоления метафизического (в хайдегтеровском смысле) отношения к книге в философской мысли XX века.

В романе Т. Толстой «Кысь» (2002) причины поражения читателя, ищущего книгу, «где сказано, как жить»36, связываются с характеристиками самого чтения. Центральную фигуру романа образует гротескный образ читателя, изображение которого выстроено согласно размышлениям критики XX века о чтении «эмпатическом» (Р. Барт) и «кулинарном» (Г.-Р. Яусс).

Девятый параграф «Изображение литературы как фактора воздействия и власти» посвящен исследованию такой тенденции, в рамках которой читатель изображается в качестве объекта текстовой суггестии или жертвы принуждения со стороны книги (литературы). Ее анализ начинается с обращения к новелле итальянской писательницы Г. Деледцы «Навеянное» (1991), представляющей собой психологическое повествование о читателе Достоевского, который мучительно сопротивляется «наваждению» со стороны «ужасной книги».

В саморефлексивной прозе постмодернизма специфический ракурс данной теме задает идея власти литературы, согласно которой та изображается в качестве особого измерения бытийной реальности человека или ее особого конструкта, что, как правило, придает повествованию о читателе фантастическое (и часто гротескное) измерение. Данная тенденция исследуется на материале таких произведений, как роман Дж. Хайнса 2001 года «Рассказ лектора» (в котором литература онтологизирована в образе возмущенного призрака, вторгающегося в деятельность филологического сообщества), роман М. Елизарова 2007 года «Библиотекарь» (сюжет которого выстраивается вокруг принуждения избранного книгой чтеца к осуществлению миссии, книгой же на него возложенной) и новелла X. Кортасара 1954 года «Непрерывность парков» (в которой изображенный читатель оказывается пленником внутреннего мира читаемого произведения).

В десятом параграфе «Читатель в осуществлении проекта сопротивления» рассматриваются произведения, в которых вектор развития сюжетному действию задает мотив разочарования в литературе. В словесности XX века этот мотив находит более радикальные формы сюжетного выражения, нежели в предшествующей словесности: горькие сетования героев-читателей Шекспира, Сервантеса и Достоевского в историях обиженных читателей рецептивизма заменяются такими бунтарскими жестами, как бегство из библиотеки (в романе французского писателя Ж.-Ф. Арру-Виньо «Урок непослушания» (1995)), ее уничтожение (в романе К.-М. Домингеса «Бумаж-

36 Толстая Т. Кысь. М., 2005. С. 314.

ный дом» (2002)37) или тотальный отказ от чтения вплоть до имитации безграмотности (в романе Ф. Рота «Людское клеймо» (2000)).

Отмечается, что, хотя все рассмотренные варианты сопротивления литературе связаны с опытом переживания иллюзий, читательский бунт получает разномодальное изображение - от комического в духе карнавального развенчания (в романе Ж.-Ф. Арру-Виньо) до трагического (в романах Ф. Рота и К.-М. Домингеса). При этом во всех случаях протест против литературы не изображается в качестве проекта, нашедшего свое удовлетворительное завершение.

В одиннадцатом параграфе «Выводы» подводятся итоги исследования характера изображения читателя в литературе рецептивизма.

1. В отношении специфики литературной авторефлексии исследуемого типа отмечается, что содержание модернистской мысли о чтении образует вопрос взаимодействия читающего человека с миром реальной действительности. Этот вопрос в литературе модернизма получает отчетливое оценочное решение: книжный опыт в ней подчеркнуто осмысляется сквозь призму его «пользы и вреда для жизни» в реальном мире, отчего литература модернизма часто дискредитирует самоценное чтение как фактор абсолютного отъединения читателя от внешнего мира, связывая с ним трагизм книжного человека.

В литературе постмодернизма происходит ослабление аксиологической установки: обусловленность жизни опытом чтения рассматривается уже в качестве культурной данности, в связи с чем центральную тему постмодернистской рефлексии образует тема взаимодействия читателя с Другим как партнером по коммуникации.

2. Изображение читателя в литературе рецептивизма непосредственно связано с реакцией литературы на современную ей эстетическую теорию. В литературе модернизма это полемика с литературоцентристской направленностью философской эстетики времени, о чем свидетельствует универсально трагическое завершение истории читателя, потерпевшего поражение в попытке опоры на литературу осуществить тот или иной жизненный проект.

В литературе постмодернизма проективность читательского поведения получает вариативные решения. Постмодернистский сюжет о читателе может завершаться как его поражением, так и обретением успеха. Данная вариативность в решении темы чтения связывается с многоаспектностью самой теоретической рефлексии постмодерна. История изображенного читателя может как поддерживать теоретическую мысль, так и полемизировать с ней. «Сопротивление теории» (П. де Ман), как правило, имеет своим предметом «негативную» критику литературы и проявляет себя в утверждении чтения как условия творческого самоосуществления человека. Однако в изображении поражения читателя, исполненного в отношении литературы тех или

37 Возвращение к роману Домингеса в данном параграфе связано с тем, что его сюжет очевидно двучастен, и в рамках каждой части героем движет самостоятельный проект: в первой части - проект утешения в библиотеке, завершившийся поражением, во второй части - проект мести библиотеке.

42

иных иллюзий, словесность постмодернизма обнаруживает солидарность с «негативной» критикой.

3. Выводы, сделанные относительно характера' художественного воплощения темы чтения, таковы. Металитературная рефлексия исследуемого типа в литературе рецептивизма получает преимущественно сюжетное воплощение (как и в литературах предшествующих парадигм). Однако в условиях разрыва неклассической литературы с традиционными принципами построения сюжета изображение читателя не всегда отчетливо выливается , в форму, восходящую к циклической событийной схеме. Часто рецептивная проблематика находит свое выражение в частных элементах повествования, «уходит» в отдельный его срез или во фрагмент, связанный с воспроизведением того или иного акта мыслительной или поведенческой деятельности героя. Однако разрушения циклической схемы археосюжета не происходит даже в ситуации принципиальной ее трансформации. Вектор изображения воздействия литературного произведения на читателя остается универсальным: это изображение того, что происходит с читателем и как трансформируется его жизненный контекст под влиянием литературы. В словесности рецептивизма этот вектор чаще воплощается в акцентуации того, как состоялось применение героем книжного опыта (в связи с акцентом на взаимоотношениях с Другим как партнером по коммуникации - в отличие от преобладающего акцента на взаимоотношениях читателя с Другим как героем читаемого произведения в литературе креативизма).

Наблюдаемое усложнение модальности повествования о читателе связывается с рефлексией литературы относительно сочетания в опыте опоры на литературу аспектов силового культурного принуждения и личного волевого самоосуществления.

В Заключении обобщаются основные результаты исследования. Подчеркивается, что самосознание литературы, предметом которого является вопрос ее собственного «антропологического применения», формирует свое содержание в отклике на рецептивную концепцию соответствующей парадигмы художественности, имеет специфические формы художественной реПрезентации и представляет собой рефлексию литературы относительно господствующей в эстетике времени концепции чтения.

В отношении последнего пункта отмечается, что в обращении к образу читателя, потерпевшего фиаско, словесность косвенно осуществляет критику тех культурных представлений, в рамках которых она была мифологизирована в том или ином качестве в эстетике каждой художественной парадигмы. Осуществляется эта критика, как правило, в словесности, которая знаменует кризисное состояние художественной парадигмы, к которой она принадлежит. Формирование же той или иной художественной парадигмы, наоборот, сопровождается произведениями о сочувственно изображенных читателях. Такие произведения поддерживают культурную мифологию словесности, характерную для времени.

Данное наблюдение не распространяется на литературу рецептивизма, в которой критика культурной мифологии чтения получила свое выражение уже в рамках модернизма (первой стадии данной парадигмы) - в трагических историях неосуществимых читательских проектов. Эта особенность связывается в работе с тем, что в рамках модернистской литературы о читателе был осознан конфликт между коммуникативной стратегией диалогического согласия с Другим и эстетической концепцией литературы как утешительной замены жизни в мире других людей.

В литературе постмодернизма коммуникативная стратегия конвергентного типа, с одной стороны, находится в согласии с концепцией литературы как опытного поля общения с Другим, а с другой стороны, вступает в конфликт с постструктуралистским отказом литературе в диалогичностй. Поэтому, если в предшествующей литературе «сопротивление теории» выражало себя в изображении читателя поверженным, в литературе постмодерна ОНО находит свое воплощение в изображении читателя успешного. В постмодернистской ситуации саморефлексия литературы о собственной прагматике -это рефлексия, в том числе настаивающая и на безусловности Ценностного статуса литературы (в предыдущих парадигмах она все-таки скептически реагировала на литературоцентризм теоретической мысли). Причем в позитивно завершенном постмодернистском сюжете чтения ценность литературы связывается не столько с производством моделей интерпретации жизйи или моделей игровой нарративизации ее (как мыслились «новые» функции литературы в философской эстетике постмодерна), сколько с производством моделей достижения согласного сосуществования с Другим.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

Статьи, опубликованные в ведущих рецензируемых научных журналах, определенных ВАК МОиН РФ:

1. Турышева О. Н. Герой-читатель в литературе трагического гуманизма / О. Н. Турышева // Известия Урал. гос. ун-та. Серия 2: Гуманитарные науки. - 2008. - № 55. - Вып. 15. - С. 5-18. (0,5 п. л.)

2. Турышева О. Н. Бунт против библиотеки: к истории литературного мотива / О. Н. Турышева // Вестник Челяб. гос. ун-та. Филология. Искусствоведение. - 2009. - № 22 (160). - Вып. 33. - С. 119-127. (0,9 п. л.)

3. Турышева О. Н. Мотив чтения в структуре повествовательного сюжета / О. Н. Турышева // Вестник Челяб. гос. пед. ун-та. - 2010. - № 1. - С. 363-371. (0,5 п. л.)

4. Турышева О. Н. Реальный читатель как объект литературной науки / О. Н. Турышева // Вестник Челяб. гос. пед. ун-та. - 2010. - № 10. - С. 306-317. (0,6 п. л.)

5. Турышева О. Н. Герой-читатель: формирование литературного типа / О. Н. Турышева // Вестник Ярослав, гос. ун-та. Серия Гуманитарные науки. - 2010..- № 3 (13). - С. 94-99. (0,5 п. л.)

6. Турышева О. Н. Повествование о читателе: литература в полемике с теорией / О. Н. Турышева // Вестник Томск, гос. ун-та. Филология. -2010. - Ks 3 (И). - С. 97-108. (0,9 п. л.)

7. Турышева О. Н. Проза о читателе как форма саморефлексии литературы / О. Н. Турышева // Сибирский филологический журнал. - 2010. -№ 1. - С. 70-75. (0,5 п. л.)

8. Турышева О. Н. Культурная мифология чтения как предмет литературной рефлексии / О. Н. Турышева // Известия Урал. гос. ун-та. Серия 2: Гуманитарные науки. - 2010. - № 1 (72). - С. 5-19. (1 п. л.)

9. Турышева О. Н. Ситуация читателя как вопрос литературы / О. Н. Турышева // Филология и человек. - 2010. - № 3. - С. 66-76. (0,7 п. л.)

10. Турышева О. Н. Разочарованный читатель, или Мотив обиды на литературу / О. Н. Турышева // Филологические науки. Научные доклады высшей школы. - 2011. - № 4 (июль-август). - С. 23-33 (0,5 п. л.)

Монографии

11. Турышева О. Н. Книга — чтение - читатель как предмет литературы / О. Н. Турышева. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2011. - 286 с. (13,8 п. л.)

12. Турышева О. Н. Читатель как литературный герой / О. Н. Турышева. - Saarbrücken: Lambert Academic Publishing, 2011. - 330 с. (17,3 п. л.)

Учебное пособие

13. Турышева О. Н. Теория и методология зарубежного литературоведения / О. Н. Турышева. - М.: Флинта, 2011. - 160 с. (8 п. л.)

Публикации в сборниках научных трудов и материалах научных конференций

14. Турышева О. Н. Ситуация кафковского читателя / О. Н. Турышева // Литература и общество: Взгляд из XXI века. Материалы Всероссийского научно-практического семинара. - Тюмень: Изд-во ТГУ, 2002. - С. 167-172. (0,3 п. л.)

15. Турышева О. Н. «Приключение как у Достоевского» в европейской новеллистике XX века / О. Н. Турышева // XV Пуришевские чтения: Всемирная литература в контексте культуры: Сб. статей и материалов: в 2 т. Т. 2. - М.: МПГУ, 2003. - С. 324-325. (0,1 п. л.)

45

16. Турышева О. Н. Образ превращения в творчестве Ф.М. Достоевского и Ф. Кафки / О. Н. Турышева // Известия Урал. гос. ун-та. Гуманитарные науки. История. Филология. Искусствоведение. - 2003. - № 28. - Вып. 6. -С. 113-132. (1,4п. л.)

17. Турышева О. Н. Интертекст как ключ к интерпретации: «Превращение» Ф. Кафки в школьном изучении / О. Н. Турышева // Анализ литературного произведения в системе филологического образования. Материалы X Всероссийской научно-практической конференции. - Екатеринбург: Изд-во АМБ, 2004. - С. 281-287. (0,3 п. л.)

18. Турышева О. Н. Литературная цитация: актантный аспект изучения / О. Н. Турышева // Дергачевские чтения-2002. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Материалы Всероссийской научной конференции 2-3 окт. 2002 г. - Екатеринбург: Изд-во Урал, унта, 2004. - С. 415-418. (0,2 п. л.)

19. Турышева О. Н. «Превращение» Ф. Кафки: логика гротеска / О. Н. Турышева Ц Гротеск в литературе: Материалы конференции к 75-летию Ю.В. Манна. РГГУ, 27-29 мая 2004 г. - М.; Тверь: Лабиринт, 2004. - С. 6771. (0,4 п. л.)

20. Турышева О. Н. Литература в комплексе мотивационных установок литературного персонажа / О. Н. Турышева // Зарубежная литература: историко-культурный и типологический аспекты. Материалы международной научно-практической конференции. Ч. 1. - Тюмень: Изд-во Тюмен. ун-та, 2005. - С. 183-188. (0, 4 п. л.)

21. Турышева О. Н. Литературный персонаж как субъект цитации: героиня Г. Айзенрайха в роли героини Ф. Достоевского / О. Н. Турышева // Вопросы романо-германской филологии. Вып. 1. «Текст в культурно-историческом контексте». Сборник научных трудов. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2005. - С. 158-165. (0,4 п. л.)

22. Турышева О. Н. Литературный процесс в актантном измерении / О. Н. Турышева // Грехневские чтения. Сборник научных трудов. - Вып. 3. -Н. Новгород, 2006. - С. 207-213. (0,3 п. л.)

23. Турышева О. Н. Синтез литературных моделей в сюжете самоосуществления / О. Н. Турышева // Синтез в русской и мировой художественной культуре. Материалы VI научно-практической конференции, посвященной памяти А. Ф. Лосева. - М.: Литера, 2006. С. 54-59. (0,3 п. л.)

24. Турышева О. Н. Герой-филолог в современной зарубежной прозе / О. Н. Турышева // Дергачевские чтения - 2004. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Материалы международной

научной конференции. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2006. - С. 408412. (0,2 п. л.)

25. Турышева О. Н. Французский компонент национальной персоно-сферы / О. Н. Турышева // Франция - Россия: Проблемы культурных диффузий: Сб. научн. трудов и сообщений. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2007. - С. 10-15. (0,3 п. л.)

26. Турышева О. Н. Герой-филолог в современной зарубежной прозе: продолжение темы / О. Н. Турышева // Дергачевские чтения - 2006. Русская литература: национальное развитие и региональные особенности. Материалы международной конференции. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2007. - С. 359-362. (0,2 п. л.)

27. Турышева О. Н. Библиофил и библиоман в творчестве Ш. Нодье / О. Н. Турышева // Пограничные процессы в литературе и культуре. Сборник статей по материалам Международной научной конференции, посвященной 125-летию со дня рождения Василия Каменского (17-19 апреля 2009). -Пермь: Изд-во Перм. ун-т, 2009. - С. 110-113. (0,3 п. л.)

28. Турышева О. Н. Жанровая парадигма метапрозы / О. Н. Турышева // Дергачевские чтения - 2008: Русская литература: национальное развитие и региональные особенности: Проблема жанровых номинаций: материалы IX Междунар. науч. конф. Екатеринбург, 9-11 окт. 2008 г. В 2 т. Т. 2. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2009. - С. 367-371. (0,5 п. л.)

29. Турышева О. Н. Роман Бальзака «Шагреневая кожа»: текстовые ключи и затекстовые возможности / О. Н. Турышева // Классика и современность: Проблемы изучения и обучения: Материалы XIV Всероссийской научно-практической конференции словесников. Екатеринбург, 26 - 28 февраля 2009 г. - Екатеринбург, 2009. - С. 116-121. (0,4 п. л.)

30. Турышева О. Н. Вузовское чтение в эпоху цифровой революции / О. Н. Турышева // Зарубежная литература в вузе: Инновация, методика, проблемы преподавания и изучения : сб. статей. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2010. - С. 96-103. (0,4 п. л.)

31. Турышева О. Н. Человек подпольный vs человек книжный: изображенный читатель в творчестве Ф. М. Достоевского и Г. Гессе / О. Н. Турышева // Мир литературы в контексте культуры : сб. материалов VII международной конференции «Иностранные языки и литературы в контексте культуры». - Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2010. - С. 94-97. (0,2 п. л.)

32. Турышева О. Н. «О чем редко (и о чем часто) пишут писатели», обращаясь к теме чтения / О. Н. Турышева // Иноязычный дискурс: проблемы Интерпретаций и изучения : сб. науч. тр. / под ред. Л. А. Назаровой, О. Г. Си-

доровой. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2010. (Вопр. ром-герм, филологии, вып. 2). - С. 161-181. (1 п. л.)

33. Турышева О. Н. Концепция адресата и образ читателя в литературе романтизма и реализма / О. Н. Турышева // Романтизм У8 реализм: парадигмы художественности, авторские стратегии : сб. науч. ст.: к 100-леТию со дня рождения проф. И. А. Дергачева. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2011. - (Эволюция форм художественного сознания в русской литературе; вып. 3).- С. 65-84. (1 п. л.)

34. Турышева О. Н. Сюжет чтения как метасюжет современной литературы / О. Н. Турышева // Литература в контексте современности: Сб. материалов V международной научно-методической конференции. Челябинск, 12 - 13 мая 2011 г. - Челябинск: ООО «Энциклопедия», 2011. - С. 132-135. (0,2 п. л.)

35. Турышева О. Н. Читательская неудача как предмет изображения в литературе // Феномен творческой неудачи : коллективная монография / под общ. ред. А. В. Подчиненова и Т. А. Снигиревой. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2011. - С. 232-256. (1 п. л.)

36. Турышева О. Н. О названии романа Э. Канетти «ОслепленИе» / О. Н. Турышева//Литература. Музыка. Театр. Материалы научно-практической конференции, посвященной памяти В. М. Павермана. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2011. - С. 100-106. (0,2 п. л.)

Подписано в печать 06.10.2011. Формат 60x84 1/16 Бумага офсетная. Усл. печ. л. 3,02. Тираж 110 экз. Заказ № /ЦСЦ>

Отпечатано в типографии ИПЦ УрФУ 620000, Екатеринбург, ул. Тургенева, 4

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Турышева, Ольга Наумовна

ВВЕДЕНИЕ

ГЛАВА I. Чтение как предмет гуманитарного знания и аналитика его художественного изображения: к теоретическим и методологическим основаниям исследования

§ 1. Чтение в ракурсе феноменологического осмысления

§ 2. Литературно-ориентированное поведение как предмет научной рефлексии

§ 3. Художественная рецепция в аспекте исторического описания

§4. Чтение в составе изображенного события и его аналитика

ГЛАВА II. Изображение читателя в литературе традиционализма

§ 1. Чтение в рамках нормативного типа ментальности

1.1. Специфика нормативной ментальности

1.2. Нормативная концепция чтения

1.3. Специфика рецептивной программы в литературе нормативизма

§ 2. Чтение как фактор нормативного самосозидания: Аврелий Августин

§ 3. Чтение как событие грехопадения: Данте Алигьери

§ 4. Чтение как форма гармонизации опыта: Дж. Боккаччо

§ 5. Чтение как фактор миростроительства: М. де Сервантес

§ 6. Чтение как фактор выбора поведенческой стратегии: У. Шекспир

§ 7. Чтение как фактор «облагораживания природы» и моделирования героического поступка: Ш. Сорель, Ж.-Б. Мольер, А. Фюретьер, Дж. Аддисон

§ 8. Чтение как фактор «освобождения» естественного человека: Ж.-Ж. Руссо,

И.В.Гете.

§ 9. Выводы.

ГЛАВА III. Изображение читателя в литературе креативизма

§1. Чтение в рамках ментальности «уединенного» сознания

1.1. Специфика ментальности «уединенного» сознания

1.2. Концепция чтения в эстетике креативизма

1.3. Специфика рецептивной программы в литературе креативизма

§ 2. Читательский опыт как фактор цитатного моделирования поступка

§ 3. Читательский опыт как фактор семантизации поступка и мира

§ 4. Читательский опыт как фактор самоидентификации

§ 5. Читательский опыт как фактор культурной инициации

§ 6. Читательский опыт как фактор моделирования стратегии сопротивления

§ 7. Читательский опыт как фактор эстетического переживания

§ 8. Фактор вытесненного и отсутствующего чтения в истории героя

§9. Выводы

ГЛАВА IV. Изображение читателя в литературе рецептивизма

§ 1. Чтение в рамках постклассической эпохи

1.1. Ментальный абрис XX века

1.2. Концепция чтения в эстетической мысли XX века

1.2.1. Модернизм

1.2.2. Постмодернизм

1.3. Специфика рецептивной программы в литературе рецептивизма

§ 2. «Книжный человек» в осуществлении проекта утешения

§ 3. Читатель в осуществлении проекта интерпретации

§ 4. Читатель в осуществлении проекта преобразования жизненного контекста, эксперимента или приключения

§ 5. Читатель в осуществлении проекта самоопределения

§ 6. Читатель в осуществлении проекта самоутверждения

§ 7. Читатель в осуществлении проекта коммуникации с Другим и сопричастия Другому

§ 8. Читатель в поисках смысла и оправдания жизни

§ 9. Изображение литературы как фактора воздействия и власти

§ 10. Читатель в осуществлении проекта сопротивления

§11. Выводы

Введение диссертации2011 год, автореферат по филологии, Турышева, Ольга Наумовна

Данное исследование посвящено изучению такой формы литературного самосознания, предметом которой является проблема функционирования художественного слова в жизни читателя.

В современном литературоведении феномен литературного самосознания принято связывать с явлением непосредственного включения тех или иных форм авторской рефлексии о литературе в саму ткань художественного произведения1. По формулировке, приводимой М. А. Хатямовой, это своего рода «сплав художественного изображения с демонстрацией художественных принципов» [Хатямова 2009, 7]. Реализация литературного самосознания в поэтике произведения описывается при этом посредством аналитики «литературоцентричных» форм сюжета и повествования - форм, в которых так или иначе выявляется отношение автора к литературе, а именно к литературной традиции, к литературному контексту, к собственной творческой манере, к экзистенциальным аспектам художественного творчества и судьбы художника. Непосредственным предметом анализа в этом случае становятся прямые авторские рассуждения о природе словесности, или изображение самого процесса написания произведения, или повышенная литературность авторского письма, проявляющая себя в тех или иных формах интертекстуальности и демонстрации «"созданности" . художественной реальности» [Хатямова 2008, 17]. Используемый в качестве обобщающего в отношении всей совокупности данных форм термин «металитературность» при этом употребляется в отношении почти исключительно тех произведений, в которых литература становится предметом авторской рефлексии с точки зрения ее феноменальной природы, то есть как феномен деятельности авторского сознания в отношении создаваемого текста (понимаемого автором в качестве элемента литературы и элемента собственной жизни), как результат сложного взаимодействия тех ментальных актов, посредством совокупности которых осуществляется творчество как путь в литературе. Именно

1 В то же время очевидна тенденция расширения содержания данного явления в современной науке. Так, О. Ю. Анциферова считает собственно текстовую форму литературного самосознания лишь одним из его проявлений, перечисляя среди других такие авторефлексивные формы, как автопародия, автографическая транстекстуальность (создание иных редакций и иных жанровых версий произведения), литературно-критические работы автора, его записные книжки, дневники, наброски, письма [Анциферова 2004]. этот аспект находится в центре современных концепций литературного самосознания: явление металитературности они, как правило, связывают с «поиском автором своего . языка . создания этого языка из арсенала имеющихся в культуре средств» [Хатямова 2008, 17, курсив наш. - О. Т.]. Так, В. И. Тюпа и Д. П. Бак определяют литературную авторефлексию как «эвристическую рефлексию поиска субъектом своей актуальной позиции, на которой он еще не утвердился окончательно» [Тюпа, Бак 1988, 5, курсив наш. - О. Т.]. «Это, - читаем далее, - не рефлексия самопознания, а рефлексия самоопределения. Осмыслить роль творца в возникновении художественного целого . в этом и состоит творческая функция» литературной саморефлексии [Там же, курсив наш. - О. Т.]. Не случайно, кстати, самой репрезентативной из авторефлексивных форм в литературе наука считает форму, в рамках которой изображается само событие эстетического завершения жизни, то есть форма повествования о повествовании. Такая форма особенно проблематизирует письмо как диалог с литературой, как «способность самого художника выразить отношение к специфическим для него образным средствам познания» [Там же].

Данная установка в исследовании рефлексивной тенденции в литературе берет свое начало в известных трудах таких представителей московско-тартуской школы, как Ю. И. Левин, Ю. М. Лотман, 3. Г. Минц, Д. М. Сегал, И. П. Смирнов, Р. Д. Тименчик, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян. Обзор последующих исследований по данной проблеме, предпринятый М. А. Хатямовой [См.: Хатямова 2008, 8 - 17], а также не вошедшая в него литература по теме позволяют говорить о доминировании данного угла зрения более чем обоснованно: в работах С. Н. Бройтмана, В. И. Тюпы, Д. П. Бака, М. Н. Липовецкого, В. М. Петрова, О. Ю. Анцыферовой и самой М. А. Хатямовой литературная авторефлексия исследуется в качестве формы выражения авторской концепции творчества, нашедшей свое воплощение в специфической архитектонике самого произведения.

Однако авторефлексивная тенденция в литературе проявляет себя не только в произведениях, фиксирующих авторскую рефлексию о феномене творчества, но и в произведениях, фиксирующих авторскую рефлексию о феномене чтения или, воспользуемся словом В. Изера, «применения литературы». Это произведения о процессе восприятия художественного текста и (или) о реализации персонажем своего читательского опыта в собственной судьбе. В такого рода произведениях повествование также осуществляется с метапозиции: ткань его также образует рефлексия о литературе, но актуализируется в данном случае функциональный ракурс существования литературы - ракурс, связанный с осмыслением особенностей функционирования литературного произведения в сознании и реальности литературного адресата. Носителем такого рода литературной рефлексии является не только автор, но и изображенный им читатель, а ее предметом - не самоопределение автора «как творца данного творения» (В. И. Тюпа, Д. П. Бак), как в случае литературной рефлексии о письме, а самоопределение читателя как творца собственной жизни.

В филологической науке изучением литературы с точки зрения ее функционирования занимается такой раздел семиотики, как прагматика художественной коммуникации. Ее специфический предмет составляют отношения между литературой и читателем (ее адресатом и «потребителем»), В первую очередь, это разные аспекты воздействия художественного произведения на читателя и использования последним того опыта (познавательного, эстетического, аффективного), который стал результатом рецепции.

По выражению Т. Д. Бенедиктовой, изучение отношений литературы к реципиенту и с реципиентом образовало «едва ли не самую натоптанную из дорог современной гуманитарной мысли» [Бенедиктова 2007, 469]. Однако присутствие самой литературы на этой рефлективной магистрали - магистрали осмысления ее прагматики - до сего момента предметом пристального внимания не стало. При этом сама литература была не менее активна в интересе к прагматическому аспекту своего собственного существования, чем в интересе к феноменологии собственного производства. Прагматический ракурс литературной авторефлексии и составляет предмет исследования.

Интересно, что сама традиция литературной рефлексии о чтении начала формироваться одновременно с традицией литературной рефлексии о письме. Мы имеем в виду сопряжение этих двух форм литературной саморефлексии в романе Сервантеса «Дон Кихот» - самом первом, по определению С. Г. Бочарова, «структурно самосознательном романе» [Бочаров 1969, 111]. С одной стороны, это роман, размышляющий об особенностях собственного повествовательного оформления, а с другой стороны, это роман, одновременно размышляющий о природе восприятия и тех деятельностных проявлениях читателя, в формировании которых оно может участвовать.

Рефлексия о процессе повествования в «Дон Кихоте» осуществляется в первую очередь композиционно, посредством особым образом организованной субъектной структуры романа. Выдавая роман за перевод с арабской рукописи, Сервантес принимает позицию иронического отстранения от того, кого выдает за ее автора, то есть от «мудрого мавра» Бен-инхали, «на юмористическом расстоянии» рисуя «дотошного летописца, который тщится воспроизвести историю "в точности", не пропустив никакую мелочь и ее документально обосновать» [Бочаров 1969, 105]. Наличие в структуре романа такой дистанции между собственно повествователем и тем, кому повествование только приписывается, позволяет С. Г. Бочарову настаивать на том, что «художественная постройка "Дон Кихота" содержит в себе своего рода "теорию романа" - не как отвлеченную систему, но как "живое созерцание", образ. Это другая, несравненно более богатая теория, чем та, которая излагается в специальных теоретико-литературных местах [романа] (например, устами каноника в конце первой книги)» [Бочаров 1969, 104].

Другая композиционная особенность «Дон Кихота», посредством которой выражает себя романная рефлексия о повествовании, - это наличие в тексте прямых размышлений автора о достоинствах его романа по сравнению с подложным продолжением Авельянеды. Как известно, второй том романа содержит фрагменты открытой полемики Сервантеса с автором-фальсификатором относительно пафоса повествования о Дон Кихоте. При этом рефлексию о своем романе Сервантес присваивает целому ряду своих героев, и в первую очередь - самому Дон Кихоту, который знакомится как с романом Бен-инхали, так и с романом Авельянеды и высказывается по поводу обеих версий. Изображение собственной персоны в романе мавра Дон Кихота вполне удовлетворяет, а вот трактовка Аведьянеды его возмущает, и он пытается всячески дистанцироваться от «плохого Дон Кихота», подразумевая в качестве ориентира «Дон Кихота хорошего», то есть того, авторство которого принадлежит «мудрому мавру».

Наконец, рефлексивное сопровождение Сервантес присваивает и завершению повествования: заканчивая историю смертью героя, Сервантес объясняет выбранный финал стремлением защитить свой замысел от «лжеписак» и лишить самозваных продолжателей возможности нарушения его авторских прав на героя и сюжет.

Однако диапазон литературной авторефлексии в «Дон Кихоте» не ограничивается только размышлениями об особенностях повествования и авторской концепции героя. Другой аспект металитературного плана в романе касается, как уже говорилось, рецептивной проблематики: «Дон Кихот» - это роман, параллельно размышляющий о специфике литературного восприятия. В отличие от композиционной формы реализации рефлексии о письме, рефлексию о чтении роман осуществляет сюжетно: его главным героем является читатель, а центральной темой - драматическая судьба «литературного человека» (М. М. Бахтин). Ее крайние точки - это комическое помешательство героя на почве увлеченного чтения (в начале истории) и трагическое выздоровление от читательского безумия (в конце): первоначально герой строит свою жизнь по литературе, заимствуя из нее героическую программу поведения, а в финале отказывается от книжного знания как невоплотимого и проклинает литературу как источник своих иллюзий.

Таким образом, «Дон Кихот» - это первый роман о романе, распространяющий рефлексию и на творческий процесс, и на процесс чтения. Более того, можно говорить о синтезе этих двух рефлексивных потоков в романе. Их взаимопроникновение осуществляется благодаря центральному персонажу: Дон Кихот выведен в романе и как субъект высказывания в отношении авторской концепции повествования о нем самом, и как носитель читательской судьбы.

Само наличие самосознательного компонента в «Дон Кихоте» заставило С. Г. Бочарова определить его как роман, который «больше, шире» следующих за ним «типичных», как говорит исследователь, романов. Очевидно, что С. Г. Бочаров имеет в виду романы, маскирующие свою «сделанность», романы, в которых дистанция между историей и повествованием о ней не явлена; после Р. Барта мы бы говорили о таких романах, как ориентированных на создание «референциальной иллюзии». Однако «Дон Кихот» «больше и шире» и следующих за ним собственно метароманов. Дело в том, что в метапрозе следующих литературных эпох этот синтез повествовательной рефлексии о письме и чтении, который мы наблюдаем в «Дон г

Кихоте», как правило, распадается; эти две тематические линии расходятся. С одной стороны, оформляется проза о писателе и творческом процессе; с другой - проза о читателе и художественной рецепции. В связи с этим мы употребляем понятие «металитературность», вопреки первоначально сложившейся традиции, в расширительном плане: не только по отношению к формам литературной рефлексии о письме, но и по отношению к формам литературной рефлексии о восприятии.

Конечно, в прозе, непосредственно посвященной процессу творения, тоже может присутствовать рецептивный аспект, но в этом типе повествования он, будучи нацелен на «манифестацию философии творчества» [Липовецкий 1994, 75], подчинен выяснению взаимоотношений между автором и его созданием. В прозе о читателе акцент сделан на выяснении взаимоотношений между литературой и ее реципиентом, и манифестирует такая проза философию бытия человека в реальности, смысловое содержание которой не в последнюю очередь формирует художественная словесность.

Возможность описания данной формы литературной саморефлексии связывается нами с исследованием функционирования в литературе особого мотивного комплекса, именуемого далее фактор чтения. Данный фактор в истории литературного персонажа образуют любые указания текста на читательскую деятельность героя. Это могут быть как изображение самого события чтения, так и изображение самых разнообразных отношений героя с читаемым или прочитанным произведением, а также изображение самых разнообразных отношений героя с действительностью, складывающихся под влиянием его читательских впечатлений. Данный фактор в истории литературного героя может выполнять как сюжетообразующую функцию, так и функцию характерологическую: ссылка героя на собственный опыт общения с художественной литературой либо моделирует в произведении сюжетное событие, либо проявляет в образе героя важные сущностные черты. В первом случае сюжетное событие изображается как обусловленное читательской деятельностью героя, во втором случае фактор чтения присутствует в ткани произведения в качестве детерминанты характера героя или типа его мировосприятия.

С целью обозначения единицы исследования мы используем понятие «фактор чтения», а не «мотив чтения», несмотря на очевидную мотивную природу явления. Выбор такой номинации позволяет обоснованно исключить из сферы исследовательского внимания те ссылки на литературу, которые не включены автором в компетенцию самого героя, а составляют, например, особенность стилевого решения темы. В центре нашего внимания - не интертекстуальные характеристики авторского письма, а литературный герой, изображенный как субъект литературной ссылки. Причем под ссылкой понимается не просто вербальное воспроизведение героем цитаты из литературного произведения, а того или иного рода опора его на опыт литературного персонажа или на книжные смыслы. Такая ссылка предпринимается героем в акте моделирования события или его интерпретации.

Наличие такого фактора в истории литературного героя и составляет первостепенную характеристику той разновидности саморефлексивной литературы, описание которой образует интенцию нашего сочинения.

В связи с этим материал исследования составляют литературные произведения, содержательный вектор которых касается вопроса взаимоотношений человека с литературой. В отношении повествовательных произведений из этой парадигмы мы вводим термины «проза о чтении», «проза о читателе» или «рецептивная проза», хотя тема чтения обнаруживается не только в прозаических произведениях, но и в произведениях драматургических, поэтических и лиро-эпических, что позволяет ввести общее терминологическое обозначение «литература о чтении». В целом, эту литературу образуют произведения, в которых повествование или действие организованы вокруг фигуры героя, чей читательский опыт непосредственно эксплицирован в тексте, и в которых фактор чтения проявляет себя либо в сюжетообразующей, либо в характерологической функции. Различные формы присутствия в тексте фактора чтения (сюжетообразующего или характерологического типа) в исторических вариантах его презентации в литературе и составляют объект исследования. Так как наиболее репрезентативными для выявления данного типа литературной саморефлексии источниками являются сюжетные произведения, на их описании и будет преимущественно сосреточено исследование.

Анализ разных типов присутствия в истории героя читательского фактора позволит осуществить цель работы - построение теории такой разновидности литературного самосознания, предметом которой является прагматика художественного слова, и выработка модели ее описания.

Задачи исследования составляют

• аналитика запечатленных в литературе взаимоотношений литературных персонажей с миром художественной словесности;

• обоснование культурно-исторической специфики литературной рефлексии о чтении в литературном процессе разных эпох, ее содержания и ее соотношения с эстетико-теоретической рефлексией времени;

• выявление специфики художественной репрезентации данного аспекта литературного самосознания.

Актуальность исследования обусловлена целым рядом факторов. В качестве первого фактора обозначим остро осознаваемую в современной науке необходимость изучения саморефлексии литературы в качестве «одного из способов сохранения ее идентичности» [Хатямова 2008, 7]. Настоятельная потребность такого рода особенно ощущается в ситуации актуализации вопроса о ценности литературы в критике второй половины XX века. Решение этого вопроса, как известно, часто имеет негативный характер. Мы имеем в виду ставшую общим местом в зарубежной литературной теории последних десятилетий мысль о том, что литература в современном обществе уже не представляет собой той ценностной парадигмы, какой она была раньше. Утрата литературой своего былого статуса при этом получила самые разные теоретические обоснования. Так в рамках теоретической мысли постмодерна те аспекты литературы, которые ранее определяли исключительность ее положения в культуре, были отвергнуты как конвенции, удовлетворяющие тем или иным идеологическим потребностям прежних эпох.

Во-первых, это иллюзия референтности художественного произведения, разоблачение которой было предпринято постструктуралистской критикой. Согласно Ролану Барту, былой авторитет литературы был обеспечен представлением о том, что литература дает достоверный образ действительности. На почве этого представления и складывается вера в то, что литература содержит в себе комплекс безусловных и

11 неоспоримых аксиом, опора на которые может гарантировать ценностную и смысловую ориентацию в мире. Р. Барт, как известно, уподобил эту веру галлюцинации, связав ее генезис с властью языка художественного произведения над сознанием читателя [Барт 1994]. Критику иллюзии референтное™ художественного произведения подразумевает и знаменитый тезис Ж.-Ф. Лиотара о невозможности доверия «метарассказам» - тем «великим повествованиям», которые человек традиционно привлекал для осмысления своего положения в мире. По Лиотару, в основе этих систем (и в том числе, в основе литературы) лежит не трансляция истины, а реализация тех или иных идеологических представлений.

Во-вторых, объектом теоретического разоблачения стала иллюзия исключительно положительного воздействия художественного слова на сознание читателя, также обеспечивавшая культ литературы в эпоху литературоцентризма. Постструктурализм, как известно, открывает репрессивный аспект влияния литературы на читателя.

В-третьих, была отвергнута иллюзия литературы как сферы безусловной этики. Так, в рамках феминистского литературоведения было предпринято выявление «аморальности и агрессии великого искусства» [Палья 2006, 7] и разоблачение самих механизмов формирования идеи литературы как нравственного начала жизни.

Таким образом, литературная теория второй половины XX века предприняла «радикальную демистификацию» литературы [Бенедиктова 2003, 16], в рамках которой последняя превратилась в «одну из сфер культурного творчества», потеряв статус «и зеркала законов жизни, и зоны игровой свободы, и оазиса духовности» [Там же, 16].

Драматическое "понижение в статусе", аргументированное современной теорией» [там же, 16], породило в свою очередь новый миф - миф об утрате литературой своей ценности. Крайний вариант этой идеи, как известно, нашел свое выражение в концепции «смерти литературы», в соответствии с которой литература в условиях цифровой революции и господства аудиовизуальных носителей информации неизбежно подвергается вытеснению из культурного пространства современной цивилизации.

Комплекс этих идей, объясняющих кризис литературоцентризма, хорошо известен: «негативная критика» литературы функционирует в литературоведении уже более полувека. Менее известна рефлексия западной литературной теории относительно того места, которое занимает в современном культурном пространстве литература «разоблаченная», литература, с которой более не связывается ни иллюзия ее референтное™, ни иллюзия позитивного характера ее воздействия на реципиента, ни иллюзия безусловной нравственности ее смыслового содержания. В рамках этой рефлексии складывается «позитивная» мысль о литературе - мысль о характере ее ценности в ситуации кризиса литературоцентризма.

Такого рода вектор рефлексии о литературе отличает труды Вольфганга Изера, опубликованные в конце XX века. Так в работе «Изменение функций литературы» (1986) Изер настаивает на безусловной ценности литературы, связывая ее с такой функцией, которая оказалась актуализированной именно в ситуации утраты литературой своего былого статуса.

Собственно и сам кризис литературоцентризма Изер объясняет кардинальным изменением функций литературы в современном культурном контексте. «Умерла не литература, - пишет Изер, - а лишь определенные представления о ней» и, следовательно, лишь некоторые ее функции. Это те функции, которые «ранее были ей (литературе) свойственны в такой степени, что они и принимались собственно за литературу» [Изер 2004 а, 23].

Речь идет а) об утрате характерного для античной и реалистической эстетик понимания литературы как мимесиса; б) об утрате романтического представления о литературе как высшей реальности и сферы высоких образцов; в) об утрате той функции литературы, которую ей предписывала эпоха модернизма, - функции «побудительного мотива к изменению феноменального мира до высот совершенства» [Изер 2008, 14].

В новейшей ситуации, по В. Изеру, литература изживает и миметическую, и моделирующую, и побудительную роль. Однако она утверждается в новой функции. Это функция герменевтическая: в ситуации кризиса литературоцентризма литература становится формой интерпретации действительности, формой привнесения в нее смысла. «Сегодня значение и притягательная сила литературы определяется открытием того, что вся наша действительность пронизана актами интерпретации: мы живем только посредством истолкования, привнесения смысла в действительность» [Изер 2004 а, 38]. Интерпретация, толкование жизни - единственный способ ценностной ориентации современного человека в «децентрированном» мире, а литература, как считает В. Изер, моделирует процесс интерпретации жизни «наилучшим образом». На базе художественных моделей человек получает возможность осуществить понимание самых сокровенных, таинственных и сложно рационализируемых аспектов собственного существования. И в этой функции, как пишет критик, литература «не имеет конца» и не подлежит вытеснению из культурной парадигмы.

Не разделяет идею смерти литературы в эпоху масс-медиа и Умберто Эко. Он также связывает современную функцию литературы с производством моделей, причем не только моделей осмысления мира, но и моделей поведения. Человек, как пишет Эко, «нуждается в литературе», потому что она предоставляет ему те матрицы, в опоре на которые он оказывается в состоянии понять события, происходящие в мире, и так придать смысловое содержание собственной жизни. Для обозначения таких литературных схем Эко использует термин когнитивной лингвистики «фрейм» [Эко 2005], подразумевая под ним те «литературные топосы» и «нарративные схемы», которые позволяют человеку осуществить интерпретацию событий собственной жизни и моделирование собственной практики. При этом подчеркивается и волевой аспект такой опоры на литературу: человек не просто обречен, но и, как пишет Эко, склонен привлекать для обеспечения экзистенциальных решений не опыт из своей повседневной практики, а именно опыт из своей «интертекстуальной компетенции» (термин Кристевой Ю.). Объяснение этого парадокса у Эко следующее: литература дает читателю «комфортное» ощущение ясности и бесспорности экзистенциальных опор. И хотя такое представление и возникает на почве литературоцентричных иллюзий, положительная культурообразующая роль литературы очевидна: мы видим мир сквозь призму литературы, но это, по Эко, один из основных инструментов, используя который, человек выстраивает свой мир.

Примечательно, что вопрос о роли литературы получил особенную актуализацию на фоне идеи конца «великих повествований». Признавая тот факт, что литература производит иллюзии и «паразитирует на наших представлениях о мире» [Усманова 2000, 166], современная литературная теория все-таки рассматривает художественную словесность как «решающее средство формирования культурной реальности» [Изер 2008, 18], удовлетворяющее жизненные потребности человека. И в условиях современности литература осмысляется как «невероятно мощный ресурс моделей» социального поведения и эмоционального опыта [Культурные коды, социальные стратегии и литературные сценарии 2006, 94].

Замысел нашего исследования состоит в намерении выявить «внутршитературную» (в отличие от внелитературной - критической, социологической, философской) концепцию литературной прагматики, то есть то представление о функционировании литературы, которое складывается в ней самой. Это и представляется возможным посредством описания запечатленных в художественном произведении взаимоотношений литературных персонажей с литературой. Так как художественная литература не просто изображает то, как человек взаимодействует с литературой, но и обязательно фиксирует ту ценностную модальность, в ракурсе которой осмысляется деятельность героя-читателя, мы получаем возможность рассмотреть, как в литературе разных эпох осмысляется ценностный статус чтения.

Второй фактор, свидетельствующий об актуальности исследования обозначенной формы литературной саморефлексии, - это особая методологическая активность современного литературоведения, ее нацеленность на поиск такой критической методологии, в рамках которой возможно было бы осуществить исследование культурного статуса литературы. В этом плане актуальность диссертационного исследования определяется его вписанностью в пространство такого рода методологической проблематизации. Ярче всего данное направление представляют труды В. Изера, посвященные вопросу о необходимости «антропологической» реформы теории литературы.

В работе «К антропологии художественной литературы», опубликованной в книге 1989 года «Prospecting: From Reader Response to Literary Anthropology» («Разведка: От читательского отклика к культурной антропологии») Изер определяет антропологически ориентированное литературоведение как литературоведение, которое должно быть сосредоточено на исследовании функций литературы. «Литература не самодостаточна, - пишет Изер, - а следовательно, едва ли несет в себе собственный исток. То, чем она является, есть результат ее функции» [Изер, 2008, 10]. Поэтому, по Изеру, «теория литературы обязана сменить приоритеты. Вместо обеспечения матрицы для построения каких-либо интерпретативных моделей теперь она должна исследовать означающую и медиальную функцию литературы -тем самым разворачивая текст в сторону отражения потребностей, которые и призваны стать предметом рассмотрения» [Там же]. В этом случае критике удастся объяснить, «зачем у нас существует такой коммуникативный медиум, как литература», какие антропологические потребности и нужды он удовлетворяет, и что он «открывает нам относительно нашего собственного человеческого устройства» [Там же].

Возможность ответа на эти вопросы Изер увязывает с необходимостью изучения того, как в разные исторические эпохи функционирует художественный вымысел, каким контекстным потребностям он соответствует. Исследуя функции художественного вымысла по отношению к конкретным историческим эпохам, антропология литературы могла бы, как пишет Изер, «диагносцировать условия человеческого существования», характерные для данной эпохи, то есть выявить те ценности, желания и нужды соответствующего культурного контекста, которые выразили себя только в фантазийной форме, только в форме художественного вымысла. Изер называет совокупность этих переживаний «обратной стороной культуры». Доступ к ней, с точки зрения исследователя, возможен только через исследование литературных образов, созданных в рамках данного времени, ибо образы воображаемого «питаются идеями и желаниями» эпохи, которые не могут сохранить свое содержание вне того фантазийного воплощения, которое придает им литература.

В. Изер, таким образом, осуществление антропологической реформы связывает с аналитикой художественной образности. Однако те цели, которые он ставит перед антропологией литературы (изучение «антропологических применений текстов» [Там же, 11]), уже не раз были актуализированы в науке второй половины XX века -правда, в обращении к другому материалу, а именно материалу, который образует феномен чтения, рассматриваемый в качестве прагматического модуса существования литературы. В этом плане изеровский проект антропологии литературы предвосхищают и 1) феноменология чтения, и 2) совокупность исследований, предметом которых является литературное опосредование поведения, и 3) история художественной рецепции. Совокупность данных направлений в изучении литературной прагматики образует теоретическую базу исследования (наряду с исследованиями по теоретической и исторической поэтике, опора на которые подразумевает исследование форм представленности рефлексии о функционировании художественного слова в самой литературе). Их освещение будет предпринято в первой главе работы, что, в свою очередь, позволит специализировать предмет и методологию нашего исследования. Исследование «антропологического применения» литературных текстов на материале собственно литературной рефлексии, рефлексии самой литературы относительно своей «применимости», вполне откликается на методологический поиск современной науки, ориентированной на изучение функций литературы. При этом акцентируем: сама проблема функциональной ценности литературы впервые возникла не на поле литературной теории, не на поле семиотики и феноменологии поведения, не на поле социологии и истории чтения, а именно на поле художественной литературы: литература к проблеме собственного взаимодействия с читателем обращается на протяжении уже целого ряда веков, превратив данный вопрос в предмет метахудожественного исследования. Данное наблюдение усиливает необходимость обращения к литературной саморефлексии рассматриваемого типа в рамках решения задачи «антропологической» реформы теории литературы.

Наконец, актуальность исследования обусловлена фактической неизученностью той формы литературной саморефлексии, предметом которой является проблема ее «антропологической применимости» (В. Изер). Сама проблема художественного изображения читателя, однако, уже получила свою постановочную актуализацию. У истоков ее осмысления в литературной науке стоит, пожалуй, работа Н. Д. Кочетковой «Чтение в жизни "чувствительного" героя», исследующая изображение читающего персонажа в литературе русского сентиментализма [Кочеткова 1983]. К вопросу изображения читателя отчасти обращается Е. Е.

Приказчикова, автор монографии «Культурные мифы в русской литературе второй половины XVIII - начала XIX века», - в главе «Библиофилический культурный миф эпохи Просвещения» [Приказчикова 2009, 193 - 267]. Из хронологически последних назовем также работы И. JL Савкиной «Искушение чтением, или Барышня в библиотеке» [См.: Савкина 2004] и А. А. Карпова «"Повести Белкина" и мотив "книжного сознания" в русской литературе к. XVIII - I трети XIX в.» [См.: Карпов, 2005]. К последней работе обратимся с более развернутой аннотацией - в связи с тем, что она содержит обобщения теоретического плана в отношении интересующего нас феномена, хотя подразумевает в качестве своего предмета несколько иное явление, нежели то, которое является предметом нашего исследования, а именно литературный мотив, именуемый мотивом книжного сознания.

В предисловии к аналитической части статьи А. А. Карпов констатирует отсутствие систематических описаний данного мотива как в русском, так и в зарубежном литературоведении. Недаром автор статьи ссылается только на одно посвященное данной теме зарубежное издание, сложившееся в результате работы комиссии по изучению литературных мотивов при Геттингенском университете и изданное под редакцией Теодора Уолперса - «Gelebte Literatur in der Literatur: Studien zu Erscheinungsformen und Geschichte eines literaturischen Motivs». Практическую неизученность темы А. Карпов связывает с отсутствием общеупотребительного термина и разнообразием самих форм бытования мотива чтения в литературе. Рассматривая существующие в науке обозначения данного явления, А. Карпов отвергает термин «тема чтения» (так как тот «никак не характеризует существо изображаемого»), «чрезмерно узкое» понятие «безумие от книг», а также термин «gelebte Literatur in der Literatur» («прожитая (или пережитая) литература в литературе»), используемый в рамках деятельности вышеупомянутой комиссии. Исследователь для изучения «литературных» мотивов в литературе предлагает использовать термин «мотив книжного сознания». Однако многообразие форм взаимоотношений героя-читателя с литературой, изображенных в литературе, не позволяют универсально распространить предлагаемый термин на все явления данного плана. В связи с этим мы предлагаем для изучения данного феномена термин «фактор чтения» - в качестве обозначения детерминанты особой событийной схемы, реализовавшейся в литературе в целом ряде вариантов, а также в качестве детерминанты особого типа литературного героя. Исторические модификации сюжета чтения и характера героя-читателя и будут предметом реконструкции в работе.

При такой установке материал исследования оказывается ограничен только теми произведениями, в сюжете которых того или иного рода опора героя на литературный текст непосредственно манифестирована: либо в слове (жесте) самого героя, либо в слове повествователя. Мы будем говорить о реализации фактора чтения в истории литературного героя, только если книжные аспекты его поведения или мировосприятия в тексте находят свое непосредственное выражение, а не являются исключительным предметом исследовательской интерпретации. Отсутствие такого рода манифестированности не позволяет говорить о сюжето- или характерообразующей функции мотива чтения. Статья А. Карпова, в соответствии с целью описания мотива «книжного сознания», нацелена на другой предмет, а именно на выявление литературных аллюзий, которые возникают у читателя, способного квалифицировать сознание героя как книжное. Мы же, в соответствии с установкой на описание фактора чтения в истории героя, останавливаемся на текстах, в которых инициатива «олитературивания» жизни принадлежит самому герою: она осознана и императивна и поэтому воплощается в особом способе осмысления события или в особой программе поведения, вырабатываемой героем на почве чтения. С этой точки зрения, например, Самсона Вырина, героя пушкинской повести «Станционный смотритель», можно считать носителем книжного сознания, имея в виду его ориентацию на новозаветные модели (притчу о блудном сыне и притчу о потерянной овце), как это и делает А. Карпов. Однако сюжето генные функции в повести принадлежат отнюдь не фактору чтения: источником развития сюжетного действия здесь является вовсе не ситуация выбора героем книжной формы поведения, а патриархальное страдание о судьбе дочери, вряд ли сознательно воплощаемое героем в стратегии евангельских персонажей. Речь идет именно о сознании героя, о типе его мировосприятия, воплотившемся в поступок (попытка возвращения Дуни), а не о сознательном моделировании поступка или его сознательной концептуализиции.

Говоря об истории вопроса, следует упомянуть американского компаративиста Гарри Левина, который в работе 1970 года «Принцип Дон Кихота», впервые, насколько нам известно, объединил в единую парадигму произведения о героях, которые в своих поступках подражают героям предшествующей литературы [См.: Levin 1970]. Впрочем, конструирование такой художественной парадигмы не было самостоятельной задачей исследования Г. Левина: понятие «принцип Дон Кихота» он ввел не только для обозначения изображенного в литературе после Сервантеса цитатного поведения литературного героя, но и для обозначения повествовательной тактики следующих после Сервантеса романистов, воспроизводящих тип сюжета его романа и тип его героя. Левин, кстати, не дифференцирует написание этого термина в зависимости от его понятийного наполнения. Однако, очевидно, что во втором случае, когда речь идет о продолжателях самого Сервантеса, уместно было бы использование кавычек вокруг имени героя, так как в данном случае подразумевается подражание последующих литераторов принципам организации романа Сервантеса. В этом случае уместная графика термина такая: «принцип "Дон Кихота"».

Нас интересует первый случай употребления Левиным термина «принцип Дон Кихота», когда он прилагается к поведению литературного персонажа (а не к повествовательной стратегии автора). Такой принцип Г. Левин находит в поведении персонажей трех типов. Во-первых, это герои-энтузиасты и (или) герои с утопическим типом сознания (Пиквик Диккенса, князь Мышкин Достоевского, Кутузов Толстого). Во-вторых, это герои с большим читательским опытом (Фауст, «точкой отправления для которого, как и для Дон Кихота, служит библиотека», как пишет Г. Левин). В-третьих, это герои, в самом поступке ориентированные на цитату из художественного произведения. Впрочем, сам Г. Левин, четко не отделяет эти три варианта друг от друга, типологизируя всех привлеченных литературных персонажей как живущих по принципу Дон Кихота; эту дифференциацию в отношении «коллекции» Г. Левина мы предприняли самостоятельно с целью особого выделения последнего, третьего типа.

Парадигма таких произведений, выделенная из работы Г. Левина, оказалась очень не велика: она насчитывает менее десяти наименований (возможно, потому, что она не была им самим выделена в качестве самостоятельного объекта исследования).

20

По той же причине данная парадигма не стала предметом развернутого анализа: исследователь фактически ограничился сбором материала. Приведем названия тех текстов, которые названы в работе Г. Левина и могли бы быть объединены на основе такого критерия общности героев, как воспроизведение ими жестов персонажей прочитанных произведений. Мы снабдили наименования некоторых произведений комментариями самого исследователя (их выразительный лаконизм лучше всего засвидетельствует начальную стадию в проработке интересующей нас проблемы):

- «Триумф чувствительности» Гете: в этом произведении «донкихотствующий принц находит свою Дульсинею в хорошенькой девушке, голова которой набита книгами, среди которых - «Вертер»» [Levin 1970, 56];

- «Божественная комедия» Данте, а именно эпизод о Франческе да Римини: «Страсть между Паоло и Франческой разгорелась на фоне чтения книги, которую Данте обвиняет в сводничестве» [Levin 1970, 59];

- «Красное и черное» Стендаля: Жюльен Сорель «примеряет на себя [помимо образа Наполеона] две дополнительные модели: «Confessions» Руссо и «Тартюфа» Мольера» [Levin 1970, 62];

- «Пармская обитель» Стендаля: «Крещение при Ватерлоо . учит Фабрицио дель Донго тому, что военное событие вовсе не тождественно тому, как оно описано у Ариосто» [Levin 1970, 62].

Также Г. Левин ссылается на романы Флобера «Госпожа Бовари» и «Воспитание чувств», роман Дж. Остен «Нортенгерское аббатство» и роман Пушкина «Евгений Онегин», в последнем случае имея в виду «библиографическое» (как он говорит) поведение Татьяны [Levin 1970, 63].

Нельзя сказать, что обращение к данному списку облегчает нашу работу по поиску и отбору текстов с интересующей нас сюжетной организацией: названы очевидные случаи. В то же время компактность «коллекции» Г. Левина, ее преимущественное «замыкание» на классической литературе, а также неразвернутость анализа в отношении обозначенного явления стимулируют работу по расширению данной парадигмы, постановке теоретической проблемы и углублению исследовательского угла зрения.

Следует также оговорить специфику нашего исследования по отношению к работе Д. П. Бака «История и теория литературного самосознания: творческая рефлексия в литературном произведении». Автор данного исследования также включил персонаж в сферу размышлений о литературной саморефлексии, имея в виду, однако, иной аспект аналитики, нежели тот, который предполагается нами.

Д. П. Бак выделяет две формы, в которых проявляет себя авторефлексивная тенденция в литературе: рефлексия автора (она же, в терминологии исследователя, «рефлексия сверху», или «рефлексия текста») и рефлексия персонажа (она же «рефлексия снизу», или «рефлексия действительности»). При этом под персонажем, осуществляющим литературную рефлексию, подразумеваются два субъекта действия. Во-первых, это персонаж-писатель, изображенный в акте создания произведения «рядоположенного, альтернативного внешнему произведению» [Бак 1992, 38]. В данном случае рассматривается ситуация, когда творческие принципы изображенного писателя оказывают влияние на поэтику романа, представляющего собой повествование о его творчестве. В аналитике этого случая Д. Бак ссылается на романы В. Набокова («Дар»), Л. Леонова («Вор»), М. Булгакова («Мастер и Маргарита»), Л. Пастернака («Доктор Живаго»), Д. Джойса («Портрет художника в юности»), О. Хаксли («Контрапункт»), А. Жида («Фальшивомонетчики»), Т. Манна («Доктор Фаустус»), А. Мердок («Черный принц»), М. Унамуно («Туман»),

Во-вторых, персонажем, осуществляющим литературную рефлексию, может быть, по Д. Баку, «герой-жизнетворец» - герой, изображенный в акте совершения некого поступка, выражающего полемику с авторским завершением его образа и «стремящегося отменить эстетическую деятельность, направленную на него извне» [Там же]. Этот «более экспериментальный случай», также детерминирующий особенности архитектоники произведения, исследователь иллюстрирует обращением к таким произведениям, как пьеса Л. Пиранделло «Шестеро персонажей в поисках автора» и роман М. Фриша «Назову себя Гантенбайн».

Обратим внимание: случай, когда в произведении изображен поступок персонажа-читателя, создающего что-то «рядоположенное» прочитанному, Д. Бак не рассматривает, в то время как, с нашей точки зрения, его также следует признать вариантом осуществления литературной саморефлексии, специфику поэтологического воплощения которой нам и предстоит выяснить.

Размышляя о литературной саморефлексии, осуществляемой «снизу», Д. Бак отмечает, что «даже при значительной ее глубине сам факт словесного, литературно-иллюзорного, условного бытия персонажа не ставится под сомнение», «его бытие в качестве словесной фикции остается непреложным, не подлежащим осмыслению внутри художественного произведения»: «Граница слова и реальности не входит в сферу рефлексии персонажа. Событие перехода жизни в слово ему принципиально недоступно» [Там же, 19]. Предполагая противный случай, Д. Бак констатирует неизбежность превращения произведения искусства «в трактат, изложенный от лица персонажа, который бы утратил жизненную непосредственность, стал функцией от литературной теории»: «Преодолеть грань "действительность - слово", оставаясь при этом самим собою, персонаж принципиально не в состоянии, ибо в таком случае он превратился бы в собственного творца. Только автор (и вслед за ним читатель) способны увидеть и пережить бытие персонажа комически, трагически и т. д. Для самого же персонажа. такая точка зрения недостижима» [Там же, 19 - 20].

При всей справедливости данного замечания следует отметить, что Д. Бак не учитывает того случая, который, наряду с рядом других, находится в центре нашего внимания. Это случай, согласно которому «преодоление границы между действительностью и словом» становится предметом размышлений изображенного читателя и осуществляется им в деятельности, моделирующей по литературному образцу то жизненное событие, которое в рамках данного произведения является сюжетообразующим. В этом случае персонаж, не теряя своего статуса словесной фикции, становится носителем рефлексии о литературе с точки зрения ее соотношения с жизнью, и размышляет он как раз о событии перехода слова в жизнь (но, конечно, не наоборот: событие перехода жизни в слово ему также остается недоступным).

Теоретическая значимость исследования состоит в том, что оно расширяет научное представление о феномене литературной саморефлексии, включая в его сферу такую форму самосознания словесности, которая сосредоточена на собственной прагматике. Теоретически значимой является обнаруженная корреляция между характером художественного изображения читателя и характером взаимоотношений литературной практики с эстетико-теоретической мыслью времени. Выявлены те художественные формы, посредством которых в словесности осуществляется диалог с эстетической рефлексией эпохи.

Значимостью для дальнейшей разработки теоретических основ исторической поэтики обладает обоснование специфики художественного воплощения исследуемой формы литературной саморефлексии. Диссертация также содержит теоретическое обоснование необходимости исследования обозначенного феномена в сопоставительно-эволюционном ключе и с учетом историко-ментальных характеристик. В работе предложена единая модель описания исследуемого металитературного явления, последовательно воплощаемая в отношении его разных исторических модификаций. Теоретически значимой является и разработка базовых для описания феномена терминов «литература о чтении», «фактор чтения», «сюжет чтения», «актантная цитация».

Научная новизна диссертации состоит в том, что она представляет собой первый опыт обоснования такого металитературного феномена, как феномен литературной саморефлексии, предметом которой является функциональный ракурс существования художественной словесности. В диссертации также предпринят первый опыт систематического анализа данного явления, выполненного на материале русской и зарубежной литературы от античности до современности. В диссертации впервые прослеживается связь между художественным изображением читателя и тем, как осуществляется взаимодействие художественной литературы с литературной теорией времени. В работе предпринята систематика теоретических подходов, сложившихся в исследовании художественного восприятия, в рамках которой была выработана оригинальная методологическая логика, подчиненная переводу междисциплинарного гуманитарного знания на язык литературоведческой науки. Новым также является создание оригинального инструментария и алгоритма исследования заявленного феномена, позволившего исследовать характер и формы художественного воплощения литературной саморефлексии рассматриваемого типа в литературах разных исторических эпох. Оригинальным аспектом исследования является его методологическое обоснование, согласно которому явление саморефлексии литературы относительно собственной «применимости» изучается с опорой на концепцию ментальных парадигм художественности, что позволяет связать характер изображения читателя со спецификой ментально детерминированного отношения пишущего и читающего субъектов к литературе.

Последний момент определил специфику композиционной структуры исследования.

Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографического списка. Содержание первой главы составляют теоретические и методологические основания исследования. Последующие три главы посвящены анализу характера прагматического аспекта литературной авторефлексии в литературе разных исторических эпох: традиционализма, креативизма и рецептивизма. Основания выбранной типологии требуют прояснения.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Прагматика художественной словесности как предмет литературного самосознания"

§11. Выводы

Как и в предыдущих главах, обобщения будут касаться 1) специфики исследуемого типа авторефлексии в литературе рецептивизма, 2) характера ее соотношения с собственно эстетической рефлексией времени и 3) характера ее сюжетного воплощения.

1. В словесности рецептивизма, как и предшествующих типов ментальное™, литература также осмысляется в качестве фактора формирования человеческой субъективности и человеческой судьбы. При этом мы обнаруживаем совершенно новые аспекты в решении литературой вопроса о собственном культурном статусе.

Очевидно, что главное содержание модернистской литературной рефлексии о чтении образует вопрос взаимодействия читающего человека с миром реальной действительности. Причем этот вопрос в литературе модернизма получает отчетливое оценочное решение: книжный опыт в ней подчеркнуто осмысляется сквозь призму его «пользы и вреда для жизни» в реальном мире. Абсолютные полюса в решении данного вопроса составляют, пожалуй, размышления М. Пруста, с одной стороны, и Г. Гессе и Э. Канетти, с другой. Если Пруст утверждает безусловную ценность чтения в процессе собственного становления и понимания реальности, то Гессе и Канетти, наоборот, дискредитируют самоценное чтение как фактор абсолютного отъединения читателя от внешнего мира и полной потери ориентации в нем. С феноменом само- и мирозабвенного чтения данная литература связывает трагизм книжного человека. Недаром в модернистской прозе о читателе складывается универсальный образ, символически выражающий идею, культивируемую изображенным читателем, - идею противопоставления мира литературы миру реальному. Это образ стены, выстроенной из книг.

В литературе постмодернизма мы наблюдаем ослабление аксиологической установки (установки на выяснение ценностного статуса литературы в жизни читателя), в рамках которой решалась проблема взаимоотношения человека и литературы в рецептивной прозе предыдущих эпох. Литература о читателе уже не интересуется вопросом о том, как зависит его судьба от степени достоверности художественного изображения реальности (как это было, например, у Сервантеса). Уходит оценочность в изображении литературоцентричного восприятия мира, которая особенно отличала многочисленные истории подражателей и подражательниц в литературе романтизма и реализма. Вопрос ценности литературного знания по сравнению с живым опытом, столь важный для литературы модернизма, также теряет свою актуальность. Жизнь, так или иначе обусловленная читательским опытом, рассматривается литературой постмодернизма уже в качестве культурной данности (а не казуса, нелепости, следствия утраты здравого взгляда на мир или патологической неспособности к контакту с ним). Детерминирующая роль литературы в судьбе читающего человека является уже вопросом решенным. Недаром герои часто сами отдают себе отчет в собственной зависимости от литературы и принимают ее как выражение культурной неизбежности (у А. Байетт и Ж.-Ф. Арру-Виньо, например), и недаром повествование о читателе подчас выводится в фантастическое русло, которое нам представляется предельной формой художественного выражения идеи власти литературы.

В связи с вышеобозначенными изменениями в рецептивной прозе постмодернизма центральную тему образует не тема взаимодействия читателя с миром реальной действительности, а тема взаимодействия читателя с Другим как партнером по коммуникации. При этом проблематика, акцентируем, сосредоточена не столько на вопросе характера участия литературы в процессе взаимодействия читателя с Другим, сколько на самом содержании этого взаимодействия, изначально рассматриваемого в качестве детерминированного читательским опытом. Читатель изображается не столько в опыте общения с литературой, сколько в опыте общения с Другим через посредничество литературы.

Впрочем, проблематика взаимодействия с Другим в литературе постмодернизма, конечно, вырастает из модернистской проблематики взаимоотношения читателя с миром реальной действительности, являясь ее более акцентированным вариантом. Недаром сюжетная ситуация, в рамках которой разворачивается история изображенного читателя, в литературе рецептивизма носит универсальный характер. И в модернистском, и в постмодернистском вариантах ее часто образует взаимодействие двух персонажей, двух субъектов. Правда, в модернистской литературе таким образом исследуются в большей степени формы жизни самого книжного сознания (как сознания, околдованного книгой), а в литературе постмодернизма исследуется в большей степени история его общения с Другим. Поэтому в модернизме Другой выведен в большей степени как тот, кто противостоит читателю - например, как носитель знания о реальной жизни (проститутка в истории книжного человека Гессе), как носитель агрессии (Тереза в истории Петера Кина), как объект разоблачения (семья в истории Эдварда Эллисона), как объект благотворительной акции (бедная девушка в истории героинь К. Мэнсфилд и Г. Айзенрайха) и т. д. В рецептивной литературе постмодернизма Другой часто выведен как носитель самостоятельной экзистенции, взаимодействие с которой составляет для читателя жизнеопределяющее событие (в произведениях И. Кальвино, А. Байетт, К. Дж. Фаулер, например). В романе Б. Шлинка в чтении осуществляется взаимодействие героини с самой собой прежней (то есть тем Другим, которым являлась она сама в период службы в СС). В качестве Другого в отдельных историях постмодернизма фигурирует сама литература (в романах Дж. Хайнса и М. Елизарова, фантастическое измерение сюжетов которых только усиливает статус литературы как некой объективированной инстанции, в отношениях с которой складывается история читателя), а также библиотека (в романе К.-М. Домингеса, например) и даже сама история (в романе Г. Грасса, например). Таким образом, постмодернистский сюжет о читателе - это, как правило, сюжет о взаимодействии с другим человеком, с другим собой, с историей или с литературой как таковой. Но особую тенденцию в этой литературе все-таки образует ее повышенная чувствительность к сфере человеческих взаимоотношений, опосредованных литературным опытом. Так, в романе Шлинка чтение, будучи ракурсом осуществления встречи героини с самой собой, в то же время образует специфику ракурса ее взаимоотношений с героем-повествователем.

Очевидно, в связи с этим постмодернистский сюжет о чтении сохраняет свою проективность. В современной критике было высказано мнение о том, что в постмодернистской литературе о читателе происходит «перекодирование знаков модернистской проективности. на знаки симуляции проекта» [Жиличева 2009, 9]. Данный тезис находит свое подкрепление в мысли о том, что в литературе постмодернизма «ожидания героев не оправдываются», и они часто изображаются как «неспособные понять. происходящее» [Там же, 9]. Интересно, что такого рода умозаключение в цитируемом исследовании не опирается на подробный разбор произведений с сюжетом чтения. Однако предпринятый нами анализ показывает, что ситуация с изображением читателя в литературе постмодернизма представляется более сложной.

Во-первых, сюжетный вектор изображения читающего человека в литературе постмодернизма остался тем же: герой-читатель так же, как и в модернизме, изображается как носитель некого «жизненного проекта». Постмодернистский сюжет чтения так же, как и модернистский, подразумевает проективность читательского поведения. Правда, осуществление проекта герой-читатель постмодернизма связывает не только с опорой на литературу, но и с откровенным протестом против нее. Кроме того, в литературе постмодернизма в качестве носителя проективной деятельности изображается и сама литература - в том случае, когда ей присваиваются качества субъекта воздействия на читателя.

Во-вторых, среди перечисленных проектов изображенных читателей есть как такие, которые завершаются поражением, так и такие, которые оказываются успешными. Так, поражение терпит проект утешения в библиотеке (как и в литературе модернизма). Негативную разработку получает опосредованное книгой взаимодействие с Другим вне фактора актуализированной ответственности. Однако проекты творческого самоосуществления и обретения согласного единения с Другим завершаются успешным воплощением намерения.

В целом, в литературе рецептивизма книжный опыт признается ценным в ситуации формирования читателем содержания собственной внутренней жизни и в ситуации обеспечения плодотворности солидарного, «дружественного» (Гессе) общения с Другим.

Данные наблюдения обнаруживают в рассматриваемой литературе о читателе проявление обеих тенденций, отличающих ментальность неклассической эпохи: и той, которая выражает катастрофический апофеоз дивергентной ментальности, и той, которая выражает формирование ментальности конвергентного типа. В рамках первой изображенный читатель в мире литературы замыкается от мира других, в рамках второй, наоборот, через литературу идет к миру Другого.

2. В соответствии с нашими наблюдениями, изображение читателя в литературе рецептивизма непосредственно связано с реакцией литературы на эстетическую теорию времени.

Эстетическая теория модернизма, напомним, с опорой на литературу связывала осуществление человеком насущного «жизненного проекта» («метафизического утешения», осуществления «ментального эксперимента», «магического» преобразования жизни). Сама литература модернизма в обращении к фигуре читателя редко подтверждает осуществимость этих проектов: как правило, повествования о деятельном читателе завершаются изображением его поражения. При этом герой-читатель изображается как носитель сознания, наполненного такими представлениями о литературе, которые приобрели для него мифологический статус. Соответственно этим представлениям, герой-читатель в модернистской литературе и осуществляет замену реального жизненного контекста либо культом книги, либо литературным конструктом, то есть событием, сконструированным по литературному образцу, - и, как правило, терпит поражение. Такое почти универсальное завершение истории читателя в литературе модернизма мы рассматриваем в качестве выразительного свидетельства полемики литературы с литературоцентристской направленностью философской мысли модернизма. Это полемика с идеей осуществимости «магического» преображения жизни в практике опоры на литературу: в рамках саморефлексивного изображения в литературе эта идея трактуется как фактор, усиливающий отьединенность читающего человека от мира реальной действительности.

В литературе постмодернизма проективность читательского поведения в произведениях с рецептивной тематикой получает гораздо более вариативные решения. Представляется, что эта вариативность в изображении читающего человека (как бунтаря против литературы и как ее страстного поклонника, как пораженца в осуществлении своего литературно-ориентированного проекта или как осуществившего свои надежды и намерения) теснейшим образом связана с особенностями теоретической мысли постмодернизма о литературе. Постмодернистская теория, в отличие от модернистской, вовсе не так единодушна в решении вопроса о роли словесности в жизни человека. С одной стороны, она настаивает на отчуждающей власти литературы (в «негативной» критике литературы

- французском постструктурализме, феминистской критике и американском деконструктуивизме). А с другой стороны, признает, что та является важнейшим ресурсом жизнестроительства в ситуации постмодерна - ситуации дезориентированности, вызванной кризисом традиционных ценностей (В. Изер, П. Рикер, 3. Бауман), причем жизнестроительства, которое может как усиливать отчуждение человека от самого себя, так и, наоборот, обеспечивать его самотождественность.

Очевидно, что постмодернистская литература, обращаясь к фигуре читателя, непосредственно реагирует на современную ей теоретическую мысль, подчас включая прямые отсылки к ней в ткань повествования. В связи с этим современная литература о читателе представляется гораздо более теоретичной, нежели литература модернизма: в ней диалог с теорией часто образует интеллектуальную основу повествования о читателе, и в качестве читателя часто оказывается выведен филолог

- читатель профессиональный. Последняя особенность в литературе XX века ведет, в том числе, и к особому жанровому оформлению темы чтения: роман о читателе превращается в роман филологический (в значении «о филологе»), роман академический.

При этом история изображенного читателя в современной литературе может как поддерживать теоретическую рефлексию о чтении, так и сопротивляться ей, полемизировать с ней. «Сопротивление теории» (П. де Ман) со стороны саморефлексирующей литературы, как правило, имеет своим предметом «негативную» критику литературы и проявляет себя в утверждении чтения как условия творческого самоосуществления человека. Однако в изображении поражения читателя, исполненного в отношении литературы тех или иных иллюзий (чтения как утешения или чтения как деятельности, удовлетворяющей потребность в создании универсальных концепций, в обретении готового универсального смысла и универсального опыта) саморефлексивная литература постмодернизма обнаруживает солидарность с «негативной» критикой.

Интересно, что и соответствие теоретической мысли, и сопротивление ей часто касаются одного и того же предмета, а именно идеи власти литературы. Герои-читатели, истории которых реализуют концепт власти литературы, как правило, терпят поражение (В. Бенигсен, М. Елизаров, Ж.-Ф. Арру-Виньо, X. Л. Борхес); герои, чье отношение к литературе рефлексивно, подчас осуществляют свои замыслы (А. Байетт, К. Д. Фаулер). Причем в некоторых произведениях герои-читатели изображены в развитии: от восприятия себя в качестве податливого объекта воздействия со стороны литературы к осознанному формированию подлинной идентичности (А. Байетт, Дж. Хайнс).

3. Обратимся к вопросу о специфике сюжетного воплощения художественной авторефлексии рецептивизма относительно литературной прагматики. Металитературная рефлексия исследуемого типа в литературе рецептивизма получает преимущественно сюжетное воплощение (как и в литературах предшествующих парадигм). Однако в условиях разрыва неклассической литературы с традиционными принципами построения сюжета изображение читателя в литературе рецептивизма если и опирается на архаическую схему, то не всегда отчетливо выливается в форму, которую мы выше обозначили как «сюжет чтения» или рецептивный сюжет. Часто рецептивная проблематика находит свое выражение в частных элементах повествования, как бы «уходит» в отдельный его срез или во фрагмент, связанный с воспроизведением того или иного акта мыслительной или поведенческой деятельности героя.

В то же время говорить об исчезновении архаической матрицы из повествования о читателе не приходится. Даже в ситуации принципиальной ее трансформации (отдельные случаи которой были нами проанализированы в соответствующих параграфах) вектор изображения воздействия литературного произведения на читателя в литературе с рецептивной проблематикой остается универсальным: это изображение того, что происходит с читателем и как трансформируется его жизненный контекст под влиянием литературы. В словесности рецептивизма этот вектор чаще воплощается в повествовании о применении героем книжного опыта, хотя не всегда: в отдельных произведениях, как мы видели, художественная мысль сосредоточена и на изображении самого «путешествия» в мир художественного произведения (Г. Делледа, К. Дж. Фаулер, А. Байетт, И. Кальвино). Каноническая семантика сюжета чтения, таким образом, принципиальной трансформации не подвергается.

Важно отметить, что в литературе постмодернизма сюжет чтения обретает качества «метасюжета» [Жиличева 2009, 9]. В его рамках не просто фиксируется то, что происходит с читателем; предметом изображения часто становится метапозиция героя-читателя (та позиция, которую читатель занимает в отношении читаемого) и то, как она определяет событие. То есть сюжетогенным фактором становится не столько цитатный поступок читающего персонажа (как в креативизме), сколько его отношение к читаемому как материалу или условию осуществления проекта.

Эту ситуацию литература часто и подвергает металитературному исследованию, фиксируя свое первостепенное внимание не на заимствованном жесте героя-читателя, а на его мысли о литературе. Превращение сюжета чтения в метасюжет, конечно, созвучно общему «саморефлексивному повороту постмодернистского искусства» (О. Ю. Анцыферова).

Заключение

Феномен художественной авторефлексии, предметом которой является вопрос «антропологического применения» литературы, представляется нам очевидной литературной данностью. Феноменология чтения, наряду с феноменологией художественного творчества, составляет особый самостоятельный предмет литературной авторефлексии. Имея разные исторические модификации в словесности разных парадигм, она, в первую очередь, находит свое выражение в особом типе сюжета, главной характеристикой которого является связь сюжетогенного события с читательской деятельностью героя. Фактор чтения в рамках этой литературы становится главным источником сюжетной динамики, и именно он моделирует ее проблемно-тематическую специфику - соответственно той ментальной системе, к которой принадлежит произведение.

Так, в литературе традиционализма центральную проблематику саморефлексивной литературы о чтении составляет проблема правильного выбора «нужной» книги; в литературе креативизма - проблема адекватности той самореализации, которую читатель осуществляет в опоре на книжный опыт; в литературе рецептивизма - проблема взаимодействия читателя с миром других людей. :

Выделение произведений о читателях в единую парадигму позволяет отметить тот факт, что их сюжеты чаще всего имеют трагическое (дионисийское, по словам Н. Фрая) завершение: обращаясь к истории читателя, литература, как правило, фиксирует его поражение и неудачу. Кратко резюмируем типы читательских неудач, как они изображены в литературе.

Самый ранний тип представленной в литературе читательской неудачи касается изображения читателя, решившегося на «исполнение» текста. Это читатель, который опыт, заимствованный в литературе, непосредственно переносит в практику своей жизни. Чаще всего такого рода «исполнение» текста реализуется в подражании литературному герою.

Такой тип изображенной читательской неудачи можно было бы обозначить как перформативный провал или миметическую неудачу. Среди героев данной парадигмы назовем Франческу да Римини Данте, Дон Кихота Сервантеса, а также многочисленных копиистов литературных героев в последующей сентименталистской, романтической и реалистической прозе. За исключением сентименталистской разработки образа цитирующего героя, в литературе о подражателях доминирует негативная оценочность. Кульминационный период развития этой парадигмы - парадигмы изображения читателя, разыгрывающего жест литературного персонажа, - приходится на романтизм и реализм, наиболее жестко высмеявшие такого «плагиатора». Причем ироническое оформление в этой литературе имеет даже та ситуация, в рамках которой миметическая неудача читателя представлена в совокупности глубоко трагических последствий и осмыслена в трагическом ракурсе.

Представляется, что эта парадигма фактически исчерпала себя с завершением креативистской стадии в развитии литературы. В литературе модернизма, в которой, впрочем, сюжетная ситуация читательского мимесиса встречается в единичных разработках, ракурс ее изображения меняется. Выразительный пример - новелла австрийского писателя Г. Айзенрайха «Приключение как у Достоевского», лишенная какого-либо смехового пафоса в отношении изображенной цитаты со стороны читателя и в которой «литературное приключение» осмысляется как способ «обретения истинного опыта», подлинного знания о себе, подлинного знания о другом и как возможность начала «новой жизни».

Завершение темы книжного поступка мы также связываем с появлением в литературе модернизма героя, для которого подражательность собственного поведения становится предметом углубленной рефлексии. Впрочем, такой герой впервые появляется в литературе раньше - в «Записках из подполья». В литературе модернизма рефлексия героя относительно предпринятой им книжной цитаты уже выливается в прямой отказ от подражательного жеста как ложного и не способного исчерпать глубинное своеобразие его уникальной ситуации. Такое разрешение рассматриваемой темы мы встречали, например, в романе А. Деблина «Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу» или в новелле Г. Гессе «Книжный человек». В литературе постмодернизма актантная цитация фактически не встречается.

Выразительное свидетельство: герой, присваивающий себе литературный облик, изображается как клинический безумец («Пелагея и черный монах» Б. Акунина).

Другого рода читательская неудача, изображенная в литературе, касается поражения читателя-библиофила. Это читатель, который пытается осуществить в отношении библиотеки какой-либо замысел, выражающий его любовь к ней. Назовем такой тип читательской неудачи библиофилической неудачей. В библиофилической литературе XIX - начала XX веков повествование о потерпевшем поражение читателе универсально исполнено в откровенно ироническом ключе. Однако в литературе новейшей, вновь актуализировавшей эту тему, история читателя-библиофила обретает трагическое измерение, например, в романе К.-М. Домингеса «Бумажный дом», где до своего абсолютного предела доведена мысль, зревшая в библиофилической литературе с самого момента ее оформления, - мысль о противоречиях и парадоксах чрезмерной любви к книге. Эта мысль и является главным фактором универсально-трагического завершения историй о читателе-библиофиле при разном характере их интонационного оформления.

Особый вид читательской неудачи получил свою разработку в литературе модернизма: это изображение в ситуации поражения читателя, осуществившего в чтении замену живой жизни. В данном случае неудача героя-читателя связывается с его идеологической позицией. Эта позиция нашла свою выразительную фиксацию, например, в новелле Г. Гессе «Книжный человек», герой которой в финале осознает свою «бумажную жизнь» как трагический самообман. Такого же рода «идеологическое поражение» читателя изображено в романе Э. Канетти «Ослепление». В новейшей литературе ставка на книгу в осуществлении какого-либо идеологического проекта также оборачивается жестоким поражением читателя-идеолога (например, в романе Ж.-Ф. Арру-Виньо «Урок непослушания»). При этом данная сюжетная ситуация часто становится предметом гротескно-фантастического изображения, в рамках которого «книжная обработка» жизни осмысляется как фактор ее трагического уродования (например, в романах М. Бенигсена и М. Елизарова).

Самый поздний (в плане формирования в качестве предмета изображения) тип читательской неудачи - это неудача герменевтическая, неудача, связанная с читательским поиском сокровенного смысла книги. Очевидное присутствие этой темы (темы поражения герменевта) отличает современную университетскую прозу о филологах. Свое философское осмысление эта тема получила, как мы видели, в творчестве Борхеса.

Итак, в ситуации поражения повествовательная литература изображает и читателя-подражателя, и читателя-библиофила, и читателя-гедониста, и читателя-герменевта, и читателя-идеолога. Впрочем, история европейской литературы знает и читателей успешных. Однако к «аполлоническим» историям читателей - читателей, осуществивших посредством книги свое намерение - литература обращается реже. При этом они встречаются в рамках каждой ментальной парадигмы: в традиционализме - когда изображение читателя сосредоточено на исполнении им нормативных требований эпохи («Исповедь» Августина Блаженного); в креативизме - когда разрабатывают сюжет высокого самоосуществления (в сентиментализме, например); в рецептивизме - когда опора на литературу способствует осуществлению читателем установок конвергентной ментальное™ (в произведениях о реализации читателем проекта ответственного самоопределения и сопричастия). Однако представляется, что произведения о читательских победах не образуют такой выразительной тенденции, как тексты о читательских поражениях. Недаром А. Байетт, доктор филологии, констатирует на страницах своего романа тот факт, что писатели редко пишут о наслаждении от чтения.

Вопрос о причинах такого положения вещей в литературе о читателе мы связали с феноменом полемики литературы с господствующей в эстетике времени концепцией чтения и литературной ценности. На наш взгляд, в повествованиях о читательских неудачах литература часто формирует полемическую реакцию на требования современной ей эстетической теории. В обращении к образу читателя, потерпевшего фиаско в той или иной форме опоры на литературу, словесность косвенно осуществляет критику тех культурных представлений, в рамках которых она была мифологизирована в том или ином качестве в эстетике каждой художественной парадигмы: как «авторитетное слово о мире» (в традиционализме: от Средневековья до Просвещения), как высшая реальность (в такой субпрадигме креативизма, как романтизм), как копия реальности (в такой субпарадигме креативизма, как реализм) или как ее утешительная замена (в такой субпарадигме рецептивизма, как модернизм). В изображении поражения читателя, исповедующего тот или иной культурный миф о литературе, художественная словесность и полемизирует с современным ей теоретико-эстетическим осмыслением собственной природы и функции. В произведениях такого рода герой-читатель, как правило, изображается как носитель мифологического (в бартовском смысле) сознания, то есть сознания, сформированного самой литературой и культурной мифологией о ней. Причем «мифологизм» его представлений о литературе выявляется, как правило, в словесности, которая знаменует кризисное состояние художественной парадигмы, к которой она принадлежит, и осуществляется это именно в произведениях о поражении читателя. Формирование же той или иной художественной парадигмы, наоборот, может сопровождаться произведениями об успешных (или, во всяком случае, сочувственно изображенных) читателях - читателях, которые сумели в ставке на литературу осуществить свои надежды, в этом случае всегда осмысляемые как высокие и (или) героические. Такие произведения, как уже было отмечено, встречаются в литературе ранних стадий в развитии традиционализма и креативизма. В первом случае это «Исповедь» Августина и множество других средневековых текстов по дидактике чтения, во втором - это сентименталистская литература о читателе. Такие тексты - об успешных читателях - поддерживают культурную мифологию словесности, характерную для данного времени, в то время как тексты о читательских неудачах вступают с ней в конфронтацию.

Данное наблюдение не распространяется на литературу рецептивизма, в которой критика культурной мифологии чтения получила свое выражение уже в рамках модернизма - в трагических историях неосуществимости читательских проектов. Данная особенность связывается в работе с тем, что в рамках модернистской литературы о читателе был осознан конфликт между коммуникативной стратегией диалогического согласия с Другим и эстетической концепцией литературы как утешительной замены жизни в мире других людей. В предыдущих прадигмах такого рода конфликт отсутствовал: авторитарная стратегия нормативизма находила абсолютно адекватную реализацию в концепции литературы как сферы нормативной идентификации читателя, а дивергентная стратегия разногласного общения находила абсолютное выражение в креативистской концепции литературы как сферы личностного самоутверждения реципиента.

В литературе постмодернизма коммуникативная стратегия конвергентного типа, с одной стороны, находится в согласии с концепцией литературы как опытного поля общения с Другим, а с другой стороны, вступает в конфликт с постструктуралистским отказом литературе в диалогичности. Поэтому специфика воплощения темы чтения в литературе постмодернизма приводит к особым выводам. До обращения к постмодернистскому варианту мы видели, что герой-читатель в литературе изображался как носитель события, обусловленного культурно-мифологической ориентацией его сознания в отношении книги, литературы и чтения, сформированной эстетикой его времени (или присвоенной ему автором). При этом полемическая (по отношению к культурной идеологии чтения) направленность рецептивной литературы осуществляла себя, как правило, в историях о поражении читателя, активное появление которых приходится на кризисные периоды в развитии традиционализма и субпарадигм креативизма.

Эстетическая теория постмодерна, как известно, уже не создает мифы о литературе, а занимается активным их разоблачением. Мы выяснили, что в форме повествования о читателе постмодернистская проза, с одной стороны, поддерживает теоретическое разоблачение литературы, а с другой стороны, полемизирует с ним. И если первое осуществляется в сюжете поражения читателя, то второе - в сюжете позитивного завершения его истории. То есть, если в предшествующей литературе «сопротивление теории» выражало себя в изображении читателя поверженным, то в новейшей литературе «сопротивление теории» выражает себя в изображении читателя успешного. В постмодернистской ситуации саморефлексия литературы о собственной прагматике это, таким образом, рефлексия, в том числе настаивающая и на безусловности ценностного статуса литературы (в предыдущих парадигмах она все-таки скептически реагировала на литературоцентризм эстетической мысли, выводя из него дурные следствия). Причем в позитивно завершенном постмодернистском сюжете чтения ценность литературы связывается не столько с производством моделей интерпретации жизни или моделей игровой нарративизации ее (так, напомним, «новые» функции литературы мыслятся у В. Изера и у 3. Баумана), сколько с производством моделей достижения согласного сосуществования с Другим - в соответствии с требованиями коммуникативной стратегии конвергентного менталитета.

Список научной литературыТурышева, Ольга Наумовна, диссертация по теме "Теория литературы, текстология"

1. Аврелий Августин. Исповедь / пер. с лат. М. Е. Сергеенко, вступит, ст. А. А. Столярова. - М.: Ренессанс, 2000. - 488 с.

2. Арру-Винъо Ж.-Ф. Урок непослушания / пер. с фр. Н. Кулиш // Иностр. лит. 2002. - № 6. - С. 3-80.

3. Айзенрайх Г. Приключение как у Достоевского // Австрийская новелла XX века: пер. с нем. С. Шлапоберской / сост. и вступит, ст. Ю. Архипова. М.: Худож. лит., 1981.-С. 450^62.

4. Байетт А. Джин из бутылки стекла «соловьиный глаз» / пер. с англ. И. Тогоевой // Иностр. лит. 1995. - № 10. - С. 145-199.

5. Байетт А. Обладать. Романтический роман / пер. с англ. В. К. Ланчикова, Д. В. Псурцева. М.: Гелеос, 2004. - 656 с.

6. Бальзак О. Провинциальная муза / пер. с фр. // Бальзак О. Собр. соч. в 15 т. Т. 4. М.: Худож. лит., 1952. - С. 307-539.

7. Бенигсен В. ГенАцид: Роман / В. Бенигсен. М.: Время, 2009. - 352 с.

8. Боккаччо Дж. Декамерон / пер. с итал. А. Веселовского. Ассоциация уральских издателей: Пермская книга, 1993. - 608 с.

9. Борхес X. Л. Проза разных лет / пер. с испан. М.: Прогресс, 1989. - 300с.

10. Борхес X. Л. Коллекция: Рассказы. Эссе. Стихотворения / сост. и вступ. ст. Вс. Багно. СПб.: Северо-Запад, 1992. - 639 с.

11. Борхес X. Л. Сочинения : в трех томах / пер. с испан. М.: Полярис, 1997.

12. Ган Е. Напрасный дар // «Сердца чуткого прозреньем.». Повести и рассказы рус. писательниц XIX в. / сост., авт., вступ. ст. и примеч. Н.И. Якушин. М.: Сов. Россия, 1991.-С. 109-171.

13. Гессе Г. Книжный человек / пер. с нем. А. Науменко // Гессе Г. Магия книги / Сост. А. Науменко. М.: Книга, 1990. - С. 52-55.

14. Гете И. В. Страдания молодого Вертера / пер. с нем. М.: СМИО Пресс, 2004,- 112 с.

15. Готъе Т. Даниэль Жовар / пер. с фр. // Готье Т. Два актера на одну роль. -М.: Правда, 1991. С. 27-42.

16. Готье Т. Эта и та, или Молодые французы, обуреваемые страстями / пер. с фр. // Готье Т. Два актера на одну роль. М.: Правда, 1991. - С. 43-105.

17. Готъе Т. Онуфриус, или удивительные злоключения, произошедшие с одним поклонником г-на Гофмана // Infernaliana: Французская готическая проза XVIII-XIX вв. / пер. с фр., сост. С. Зенкина. М.: Ладомир, 1999. - С. 379-400.

18. Готье Т. Мадемуазель де Мопен / пер. с фр. Е. Баевской. М.: ТЕРРА, 1997.-352 с.

19. Данте А. Божественная комедия / пер. с итал. М. Л. Лозинского. М.: Интерпракс, 1992.-624 с.

20. Деблин А. Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу / пер. с нем. Л. Черной. М.: Просодия, 2002. - 576 с.

21. Деледда Г. Навеянное / Пер. с итал. // Вестник иностр. лит. 1906. -Июль.-С. 99-120.

22. Домингес К.-М. Бумажный дом / пер. с англ. А. Коробенко. М.: ACT: ACT МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2007. - 157 с.

23. Достоевский Ф. М. Записки из подполья // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15т./ ред. А. И. Батюто, И. А. Битюгова, Н. С. Никитина, В. А. Туниманов, М. А. Турьян, Г. М. Фридлендер. Т. 4. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1989. - С. 452450.

24. Достоевский Ф. М. Неточка Незванова // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. / ред. А. И. Батюто, И. А. Битюгова, Н. С. Никитина, В. А. Туниманов, М. А. Турьян, Г. М. Фридлендер. Т. 2. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1989. - С. 203356.

25. Дюамелъ Ж. О любителях. Из цикла «Письма моему другу патагонцу» / пер. с фр. О. Э. Мандельштама // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. М.: Книга, 1986. - С. 224-237.

26. Елизаров М. Библиотекарь / М. Елизаров. М.: Ad Marginem, 2008. - 448с.

27. Измайлов В. В. Ростовское озеро // Русская сентиментальная повесть / сост., общ. ред., вступ. статья и коммент. П. А. Орлова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979.-С. 144-158.

28. Кальвино И. Если однажды зимней ночью путник / пер. с итал. Г. Киселева. СПб.: Симпозиум, 2000. - 423 с.

29. Канетти Э. Ослепление / пер. с нем. С. Апта. М.: Симпозиум, 2000.698 с.

30. Каннингем М. Часы / пер. с англ. Д. Веденяпина. М.: Иностранка: БСГ -Пресс, 2001.-236 с.

31. Карамзин Н. М. Рыцарь нашего времени // Карамзин Н. М. Избр. соч. : в 2 т./ под ред. П. Н. Беркова и Г. П. Макогоненко. Т. 1. Л.: Худож. лит., 1964. - С. 755-782.

32. Клушин А. Несчастный М-ов // Ландшафт моих воображений: Страницы прозы русского сентиментализма / сост., вступит, ст. и примеч. В. И. Коровина. М., 1990.-С. 43-68.

33. Кид Т. Испанская трагедия / пер. с англ. А. Аникста, Д. Хаустова. М.: РАТИ - ГИТИС, 2007. - 134 с.

34. Конрад Д. Избранное : в 2-х т. / пер. с англ. М.: Гослитиздат, 1959. - Т. 2. Повести - 679 с.

35. Кортасар X. Непрерывность парков. Рассказы / пер. с испан. М.: Известия, 1984. - 126 с.

36. Мериме П. Двойная ошибка / пер. с фр. // Мериме П. Собр. соч. в 4 т. / пер. с фр.-М.: Правда, 1983. Т. 2. - С. 159-219.

37. Мольер Ж.-Б. Смешные жеманницы // Мольер Ж.-Б. Сочинения / пер. с фр. П. Гнедича; сост. А. М. Горбунова. М.: Книжная палата, 2003. - С. 176-190.

38. Монтенъ М. Опыты. Избранные произведения : в 3 томах / пер. с фр. -М.: Голос, 1992.

39. Мэнсфшд К. Чашка чаю // Английская новелла / пер. с англ. Ю. Ковалева.-М.: Терра, 1997.-С. 322-331.

40. Нерваль Ж. Сильвия // Нерваль Ж. Мистические фрагменты / пер. с фр. и сост. Ю. Н. Стефанова. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2001. - С. 359-396.

41. Нодъе Ш. Библиоман // Нодье Ш. Читайте старые книги : в 2 кн. / сост. и прим. В. А. Мильчиной. -М.: Книга, 1989. Кн. 1. - С. 34-50.

42. Нодье Ш. Любитель книг // Нодье Ш. Читайте старые книги : в 2 кн. / сост. и прим. В. А. Мильчиной.-М.: Книга, 1989.-Кн. 2. С. 168-184.

43. Остен Д. Нортенгерское аббатство / пер. с англ. И. Маршака. М.: ACT: Фолио, 2001.-351 с.

44. Петрарка Ф. Моя тайна // Петрарка Ф. Избранное. Лирика. Автобиографическая проза / пер. с лат. М. Гершензон; сост. Н. Томашевский. М.: Правда, 1989.-С. 325-448.

45. Пилъх Е. Монолог из норы / пер. с польского К. Старосельской // Иностр. лит. 1999,- № 1.-С. 199-215.

46. Писемский А. Ф. Тысяча душ. Роман в четырех частях // Писемский А. Ф. Собр. соч. : в 9 т. -Т. 3.-М.: Правда, 1959.-479 с.

47. Плутарх. Катон Младший // Плутарх. Сравнительные жизнеописания : в 2-х т. / пер. с лат. С. П. Маркиш; ред. С. С. Аверинцева. М., Наука: 1994. - Т. 1. - С. 19-20.

48. Победоносцев С. Г. Милочка // Живые картины: Повести и рассказы писателей «натуральной школы» / сост. А. Л. Осповата, В. А. Туниманова. М.: Моск. рабочий, 1988. - С. 104-183.

49. Проуз Ф. Голубой ангел / пер. с англ. В. Пророковой // Иностр. лит. -2002.-№ 11, 12.-С. 144-228.

50. Пруст М. По направлению к Свану / Пер. с фр. Н. Любимова. М: Республика, 1992.-368 с.

51. Пруст М. Обретенное время / пер. с фр. А. Смирновой. М.: Амфора, 2007.-476 с.

52. Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Полн. собр. соч. : в 10 т. / под ред. Б. В. Томашевского. Т. 5. -М: Наука, 1964. - С. 5-216.

53. Пушкин А. С. Пиковая дама // Пушкин А. С. Полное собр. соч. в Ют./ под ред. Б. В. Томашевского. Т. 6. -М: Наука, 1964. С. 317-356.

54. Рот Ф. Людское клеймо / пер. с англ. Л. Мотылева // Иностр. лит. 2004. - № 4: С. 3-91; №5: С. 38-173.

55. Руссо Ж.-Ж. Исповедь / пер. с фр.; под ред. Н. Бердяева и О. Вайнер. -М.: Захаров, 2004.-704 с.

56. Салтыков-Щедрин М. Е. Противоречия. М.: Классика КнигаФонда, 2009. - 72 с.

57. Сартр Ж.-П. Тошнота / пер. с фр. Ю. Яхниной // Сартр Ж.-П. Тошнота. Рассказы / пер. с фр. М.: ACT: Транзиткнига, 2003. - 416 с.

58. Сервантес С. М. де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский : в 2 т. / пер. с исп. Н. Любимова. М.: Рипол-Классик, 1997.

59. Стендаль Ф. Ламьель // Стендаль Ф. Собр. соч. : в 15 т. / пер. с фр.; общая ред. и вступ. ст. Б. Г. Реизова. М.: Гослитиздат, 1959. - Т. 4. - 608 с.

60. Стендаль Ф. Красное и черное: Хроника XIX века / пер. с фр. М. Богословской и С. Боброва. -М.: Искусство, 1992. 527 с.

61. Стендаль Ф. Пармский монастырь // Стендаль Ф. Собр. соч. в 15т./ пер. с фр.; общая ред. и вступ. ст. Б. Г. Реизова. М: Художественная литература, 1959. -Т. 13.-532 с.

62. Сушков М. Российский Вертер // Русская сентиментальная повесть / сост. П. А. Орлов. -М.: Изд-воМоск. ун-та, 1979. С. 203-233.

63. Толстая Т. Кысь / Т. Толстая. М.: Эксмо, 2007. - 368 с.

64. Тургенев И. С. Фауст // Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т. Т. 6. М.: Худож. лит, 1978.-С. 143-181.

65. Тургенев И. С. Гамлет и Дон Кихот // Тургенев И. С. Собрание соч. в 12 т. Т. 12. -М.: Художественная литература, 1979. С. 193-210.

66. Тургенев И. С. Новь // Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т. Т. 4. М.: Худож. лит, 1976.-С. 173-432.

67. Тургенев И. С. Гамлет Щигровского уезда // Тургенев И. С. Собр. соч. в 12 т. Т. 1.-М.: Худож. лит, 1975. С. 246-268.

68. Фаулз Д. Женщина французского лейтенанта / пер. с англ. И. И. Мансурова. М.: Центрполиграф, 2003. - 510 с.

69. Фаулз Д. Волхв / пер. с англ. Б. Кузьминского. М.: Махаон, 2002. - 704с.

70. Фаулер К. Д. Книжный клуб Джейн Остен / пер. с англ. М. Семенкович. -М.: Эксмо, 2006.-320 с.

71. Флобер Г. Библиомания / пер. с фр. А. В. Гуревич // Корабли мысли Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах. М.: Книга, 1986.-С. 158-168.

72. Флобер Г. Госпожа Бовари: Провинциальные нравы / пер. с фр. Н. Любимова. Свердловск: Уральское кн. изд-во, 1986. - 320 с.

73. Флобер Г. Воспитание чувств / пер. с фр. А. Федорова. М.: Правда, 1983.-464 с.

74. Фюретьер А. Мещанский роман: Комическое сочинение / пер. с фр. А. А. Поляк. М.: Худож. лит., 1962. - 328 с.

75. Хайнс Дж. Рассказ лектора / пер. с англ. Е. Доброхотовой-Майковой. -М.: ACT: ЛЮКС, 2004.-461 с.

76. Цвейг С. Мендель-букинист // Цвейг С. Новеллы / пер. с нем. П. Бернштейн. -М.: ACT, Астрель, 2010. С.411^46.

77. Чехов А. П. Дуэль // Чехов А. П. Собр. соч. : в 8 т. Т. 4. М.: Правда, 1970.-С. 377-479.

78. Чехов А. Иванов // Чехов А. П. Собр. соч. : в 8 т. Т. 7. М.: Правда, 1970. -С. 13-78.

79. Чехов А. П. Загадочная натура // Чехов А. П. Собр. соч. : в 8 т. Т. 1. М.: Правда, 1969.-С. 22-24.

80. Шекспир У. Гамлет. Избранные переводы : сборник / сост. А. Н. Горбунова. М.: Радуга, 1985. - 640 с.

81. Шекспир У. Буря // Шекспир У. Полн. собр. соч. : в 14 т. / пер. с англ., примеч. А. Аникста. Т. 12. -М.: Терра, 1997. С. 423-570.

82. Шлинк Б. Чтец / пер. с нем. Б. Хлебников. СПб.: ИД «Азбука-классика», 2009. - 224 с.

83. Юрфе О. Астрея // Новые переводы. Хрестоматия в помощь студентам-филологам / сост. и общ. ред. Н . Т . Пахсарьян. М.: Изд. УРАО, 2005. - С. 73-98.

84. Addison J. Cato. URL: http://oll.libertyfund.org/?option=comstaticxt &staticfile=show.php%3Ftitle= 1229&chapter=913 5&layout=html&Itemid=27 (дата обращения 25.03.2011).

85. Canetti E. Die Blendung. Berlin: Volk u. Welt, 1978. - 597 s.

86. Grass G. Ein weites Feld. Göttingen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1995. - 784 s.

87. Goethe J. W. Die Leiden des jungen Werther // URL: http://www.gutenberg.org/catalog/world/readfile?fkfiles=2148944&pageno=27 (дата обращения 14.01.2011).

88. Sorel Ch. L'Anti-roman, ou L'Histoire du berger Lysis, accompagn de ses Remarques : 2 tomes. Paris: Toussainct du Bray, 1633-1634; Geneva: Slatkine Reprints, 1972.

89. Аверинцев С. С. Литературная теория в составе средневекового типа культуры // Проблемы литературной теории в Византии и латинском средневековье / С. С. Аверинцев. M.: Наука, 1986. - С. 5-18.

90. Алексеев М. П. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» / М. П. Алексеев // Ч. Метьюрин Мельмот Скиталец. М.: Наука, 1983. - С. 531-638.

91. Андреев Л. Г. Чем же закончилась история второго тысячелетия? / Л. Г. Андреев // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000 : учеб. пособие. -М.: Высш. школа, 2001. С. 292-334.

92. Аникеева Н. А. Начало европейского романа как «саморефлектирующего» жанра (Филдинг и его предшественники) / Н. А. Аникеева.

93. URL: http:// hghltd.yandex.net/yandbtm?fmode=inject&url=http%3A%2F%2Fwww. bfsgu.ru (дата обращения: 24.04.2011).

94. Анциферова О. Ю. Литературная саморефлексия и творчество Г. Джеймса / О. Ю. Анцыферова. Иваново: Изд-во Иванов, ун-та, 2004. - 465 с.

95. Анцыферова О. Ю. Русские аллюзии в романе Франсин Проуз «Голубой ангел » / О. Ю. Анцыферова // Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы. Казань: Изд-во Казан, ун-та, 2004. - С.336-338.

96. Анцыферова О. Ю. Университетский роман: жизнь и законы жанра / О. Ю. Анцыферова // Вопросы литературы. 2008. - № 4. - С. 264-295.

97. Аристотель. Поэтика // Аристотель. Соч. : В 4 т. Т. 4 / пер. с древнегреч.; общ. ред. А. И. Доватура. М.: Мысль, 1975-1986. Т. 4. 1986. - С. 645-680.

98. Арнольд И. В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность / И. В. Арнольд. СПб.: Изд-во Петерб. ун-та, 1999. - 433 с.

99. Багно В. Е., Коренева М. Ю. Эхо в культуре / В. Е. Багно, М. Ю. Коренева // Вожди умов и моды: Чужое имя как наследуемая модель жизни. СПб.: Наука, 2003.-С. 3-6.

100. Бак Д. 77. История и теория литературного самосознания: творческая рефлексия в литературном произведении / Д. П. Бак. Кемерово: КемГУ, 1992. - 82 с.

101. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика / пер. с фр.; сост., общ. ред. и вступит, ст. Г. К. Косикова. -М.: Изд. группа «Прогресс», «Универс», 1994. -616 с.

102. Барт Р. Фрагменты речи влюбленного / Пер. с фр. В. Лапицкого, ред. перевода и вст. ст. С. Зенкина. М.: Ad marginem, 1999. - 431 с.

103. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности / Л. М. Баткин. М.: Наука, 1989. - 270 с.

104. Баткин Л. Петрарка на острие собственного пера / Л. М. Баткин. М.: Рос. гос. ун-т, 1995. - 184 с.

105. Баткин Л. Европейский человек наедине с собой: Очерки о культурно-исторических основаниях и пределах личного самосознания / Л. М. Баткин. М: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2000. - 1004 с.

106. Бауман 3. Индивидуализированное общество / пер. с англ. под ред. В. JI. Иноземцева. -М.: Логос, 2002. 390 с.

107. Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества / пер. с англ. М. Л. Коробочкина. М.: Весь мир, 2004. - 188 с.

108. Бауман 3. Свобода / пер. с англ. Г. Дашевского, предисл. Ю. Левады. -Москва: Новое изд-во, 2006. 132 с.

109. Бахтин M. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества / сост. С. Г. Бочаров; текст подгот. Г. С. Бернштейн и Л. В. Дерюгина; примеч. С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова. М.: Искусство, 1979. - С. 7-180.

110. Бахтин M. М. К философии поступка / подгот. текста С. X. Ляпина // Философия и социология науки и техника. Ежегодник 1984-1985. -М.: Наука, 1986. -С. 80-160.

111. Бахтин M. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса / M. М. Бахтин. 2-е изд. - М.: Худож. лит., 1990. - 543 с.

112. Бахтин M. М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук / сост. С. Бочаров. СПб.: Азбука, 2000. - 336 с.

113. Белоглазова В. А. Особенности современного онтологического диалога между литературой и человеком (по роману Д. Хайнца «Рассказ лектора») : автореф. дис. . канд. филол. наук / В. А. Белоглазова. Нижн. Новгород, 2007. - 26 с.

114. Бент М. «Вертер, мученик мятежный.»: Биография одной книги / М. Бент. Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 1997. -223 с.

115. Березина А. Г. Ф. М. Достоевский в восприятии Г. Гессе / А. Г. Березина // Достоевский в зарубежной литературе. Л.: Наука, 1978. - С. 220-239.

116. Бери Р. Филобиблон / ред., примеч., ввод, статья Я. М. Боровского. М.: Книга, 1984.-460 с.

117. Библер В. С. Михаил Михайлович Бахтин, или Поэтика культуры / В. М. Библер. -М.: Прогресс, 1991. 169 с.

118. Библиотека в саду: Писатели Античности, Средневековья и Возрождения о книге и чтении / сост. В. А. Эльвова. -М.: Книга, 1985. -256 с.

119. Борхес X. Jl. Семь вечеров / X.-JI. Борхес; пер. с исп. В. Кулагиной-Ярцевой. СПб.: Амфора, 2000. - 202 с.

120. Бочкарева Н. С. Роман о художнике как роман творения: генезис и поэтика / Н. С. Бочкарева. Пермь: Изд-во Перм. ун-та, 2000. - 251 с.

121. Бочаров С. Г. О композиции «Дон Кихота» / С. Г. Бочаров // Сервантес и всемирная литература. М.: Наука, 1969. - С. 7-116.

122. Бубер М. Я и Ты / М. Бубер; пер. с нем. В. В. Рынкевича // Бубер М. Два образа веры / Под ред. П. С. Гуревича и др. М.: Республика, 1995. - С. 15-92.

123. Бурдъе П. Чтение, читатели, ученые, литература // Бурдье П. Начала / П. Бурдье; пер. с фр. Шматко H.A. М., 1994. - С. 167-177.

124. Вальденфельс Б. Мотив Чужого : сб. ст. / пер. с нем., научн. ред. А. Михайлова. Минск: Пропилеи, 1999. - 175 с.

125. Ванштейн О. Б. Денди: мода, литература, стиль жизни / О. Б. Ванштейн. М.: Новое лит. обозрение, 2006. - 640 с.

126. Вдовина И. С. Исследуя человеческий опыт. / И. С. Вдовина // Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и интервью. М.: Academia, 1995.-С. 128-159.

127. Бенедиктова Т. Д. О пользе литературной истории для жизни / Т. Д. Бенедиктова // Новое лит. обозрение. 2003. -№ 59. - С. 12-21.

128. Бенедиктова Т. Д. Актуальная метафорика чтения: (попытка описания) / Т. Д. Бенедиктова // Новое лит. обозрение. 2007. - № 5. - С. 468-478.

129. Веселовский А. Н. Историческая поэтика / А. Н. Веселовский. М.: Высшая школа, 1989. - 408 с.

130. Вишке М. Конечность понимания: Произведение искусства и его опыт в интерпретации Х.-Г. Гадамера / М. Вишке // Исследования по феноменологии и философской герменевтике. Минск: Изд-во ЕГУ, 2001. - С. 55-67.

131. Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни / отв. ред. В. Е Багно. СПб.: Наука, 2003. - 343 с.

132. Вольтер. О страшном вреде чтения // Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах / сост. В.Кунин. М.: Книга, 1986.-С. 57-58.

133. Габитова Р. М. Философия немецкого романтизма / Р. М. Габитова. -М.: Наука, 1978.-288 с.

134. Гаврилов А. К. Чтение и покой у Горация / А. К. Гаврилов // Древний мир и мы.-СПб.: Наука, 1997.-№ 1.-С. 20-24.

135. Гадамер Г.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики / пер. с нем., общ. ред. и вступит, ст. Б. Н. Бессонова. М.: Прогресс, 1988. - 704 с.

136. Гадамер Г~Г. Искусство и подражание / пер. с нем. // Гадамер Г.-Г Актуальность прекрасного. -М.: Искусство, 1991. С. 228-241.

137. Гайденко П. П. Прорыв к трансцендентному / П. П. Гайденко. М.: Республика, 1997.-495 с.

138. Гессе Г. Пять эссе о книгах и читателях / пер. с нем. // Иностр. лит. -2004.-№ 10.-С. 210-231.

139. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе / Л. Я. Гинзбург. Л.: Советский писатель, Ленингр. отд-ние, 1971. -464 с.

140. Гинзбург Л. Я. О литературном герое / Л. Я. Гинзбург. Л.: Советский писатель, Ленингр. отд-ние, 1971. -222 с.

141. Гирц К. Интерпретация культур / пер. с англ. М.: Рос. политическая энциклопедия, 2004. - 560 с.

142. Греймас А.-Ж. Структурная семантика: Поиск метода / пер. с фр. М.: Академический проект, 2004. - 368 с.

143. Гринблатт С. Формирование «Я» в эпоху Ренессанса: От Мора до Шекспира / пер. с англ. Г. Дашевского // Нов. лит. обоз. 1999. -№ 35. - С. 34-77.

144. Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни / пер. с англ. М.: Директмедиа Паблишинг, 2007. - 546 с.

145. Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Литература как социальный институт : статьи по социологии литературы / Л. Д. Гудков, Б. В. Дубин. М.: Новое лит. обозрение, 1994.-352 с.

146. Гудков Л., Дубин Б., Страда В. Литература и общество: введение в социологию литературы / Л. Гудков, Б. Дубин, В. Страда. М.: Рос. гос. гуманит. унт, 1998.-80 с.

147. Данилина Г. И. Нужна ли в историческом романе концепция истории? (Воссоединение Германии в романе Г. Грасса «Ein weites Feld») / Г. И. Данилина // Литература и общество: Взгляд из XXI века. Тюмень: Изд-во Тюменского ун-та, 2002.-С. 133 - 143.

148. Добряшкина А. В. Гротеск в творчестве Г. Грасса : автреф. дис. . канд. филол. наук / А. В. Добряшкина. М., 2005. - 20 с.

149. Дубин Б. Слово письмо - литература : очерки социологии современной культуры / Б. Дубин. - М.: Новое лит. обозрение, 2001. - 416 с.

150. Дудова Л. В., Михалъская Н. П., Трыков В. П. Модернизм в зарубежной литературе / Л. В. Дудова, Н. П. Михальская, В. П. Трыков. М.: Флинта: Наука, 1998.-240 с.

151. Живов В. Post scriptum к поэтике бытового поведения и посвященному ей «круглому столу» / В. Живов // Новое лит. обозрение. 2006. - № 82. - С. 122-128.

152. Живолупова Н. В. Ф. М. Достоевский в контексте христианской культуры: оппозиция «телесное духовное» и мотив подражания Христу в произведениях 60-х годов / Н. В. Живолупова // Русская культура и мир. - Нижн. Новгород: Изд-во НГЛУ, 1993. - С. 189 - 191.

153. Жиличева Г. Рецепция языка постструктурализма в современном романе / Г. Жиличева // Притяжение, приближение, присвоение: вопросы современной литературной компаративистики. Новосибирск: Изд-во НГПУ, 2009. - С. 8-18.

154. Жирмундский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика / В. М. Жирмундский. СПб.: Axioma, 1996. -231 с.

155. Завадская Е. В. Борхес о книге как феномене культуры / Е. В. Завадская // Книга: Исследования и материалы. М.: Книжная палата, 1991. - Сб. 62. - С. 201— 204.

156. Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. : трактаты, статьи, эссе / сост. и предисл. Г. К. Косикова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - 511 с.

157. Зенкин С. Ролан Барт и проблема отчуждения культуры / С. Н. Зенкин // Новое лит. обозрение. 1995. -№ 5. - С. 21-37.

158. Зенкин С. Стратегическое отступление Р. Барта / С. Н. Зенкин // Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. M.: Ad marginem, 1999 а. - С. 5-77.

159. Зенкин С. Комментарии / С. Н. Зенкин // Infernaliana: Французская готическая проза XVIII XIX вв. - М.: Ладомир, 1999 б. - С. 724-757.

160. Зенкин С. Работы по французской литературе / С. Н. Зенкин. -Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1999 в. 320 с.

161. Зенкин С. Французский романтизм и идея культуры: Аспекты проблемы / С. Н. Зенкин. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2001. - 144 с.

162. Зенкин С. Неуютность цитаты / С. Н. Зенкин // Человек культура -история. - М.: Рос. Гос. гуманит. ун-т, 2002. - С. 293 - 307.

163. Зенкин С. Мотив сакральной книги во французской литературе XIX века / С. Н. Зенкин // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России. -М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2007. С. 99-113.

164. Зорин А. Понятие «литературного переживания» и конструкция психологического протонарратива / А. Зорин // История и повествование : сб. ст. М.: Новое лит. обозрение, 2006. - С. 12-27.

165. Зорин А. Поход в бордель в Москве в январе 1800 года: Шиллер, гонорея и первородный грех в эмоциональном мире русского дворянина / А. Зорин // Новое лит. обозрение. 2008. - № 92. - С. 142-157.

166. Ibérica. К 400-летию романа Сервантеса «Дон Кихот» / В. Е. Багно. С. И. Пискунова. СПб.: Наука, 2005. - 293 с.

167. Изер В. Вымыслообразующие акты: (Глава из книги "Вымышленное и воображаемое: Набросок литературной антропологии") / пер. с англ. Дашевского Г. // Новое лит. обозрение. 1997. - № 27. - С. 23^10.

168. Изер В. Историко-функциональная текстовая модель литературы / пер. с англ. // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. - 1997. -№ 3. - С. 118-142.

169. Изер В. Герменевтика и переводимость: Курс лекций. Ч. 1. / пер. с англ. Д. А. Иванова // Академические тетради. Выпуск 6. М.: Независимая академия эстетики и свободных искусств, 1999. - С. 59-96.

170. Изер В. Герменевтика и переводимость: Курс лекций. Ч. 2. / пер. с англ. Д. А. Иванова // Академические тетради. Выпуск 7: Теория театра. М.: Независимая академия эстетики и свободных искусств, 2001. - С. 195-253.

171. Изер В. Изменение функций литературы // Современная литературная теория. Антология / сост., пер. и примеч. И. В. Кабановой. М.: Флинта: Наука, 2004 а.-С. 22-45.

172. Изер В. Процесс чтения: феноменологический подход // Современная литературная теория. Антология / сост., пер. и примеч. И. В. Кабановой. М.: Флинта: Наука, 2004 б. - С. 201-224.

173. Изер В. К антропологии художественной литературы / пер. с англ. // Новое лит. обозрение. 2008. - № 94. - С. 7-21.

174. Изер В. Проблемы переводимости: герменевтика и современное гуманитарное знание: Лекции, прочитанные на филолог, факультете МГУ / пер. с англ. -М., 2009. -208 с.

175. Идея подражания в гуманитарном знании в очерках и извлечениях. Хрестоматия / Л. С. Сычева и др. Новосибирск: Новосиб. гос. ун-т, 1999. - 371 с.

176. Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм / И. П. Ильин. М.: Интрада, 1996. - 255 с.

177. Ингарден Р. Схематичность художественного произведения / пер. с польского // Ингарден Р. Очерки по философии литературы. Благовещенск: БГК им. И.А. Бодуэна де Куртенэ, 1999. - С.40-71.

178. История чтения в западном мире: от Античности до наших дней / ред.-сост. Г. Кавалло, Р. Шартье; пер. с фр. М.: Издательство ФАИР, 2008. - 544 с.

179. Ищенко Е. Н. Современная эпистемология и гуманитарное познание / Е. Н. Ищенко. Воронеж: Изд-во Воронеж, гос. ун-та, 2003. - 144 с.

180. Казаков И. Н. «Высокий» автор и «массовый» читатель в постмодернистском дискурсе романа Т. Толстой «Кысь» / И. Н. Казаков. URL: http://www.bdpu.org/scientificpublished/aktproblslfilol-14/47.doc (дата обращения: 10.03.2011).

181. Каллер Дж. Теория литературы: краткое введение / пер. с англ. М.: Астрель, ACT, 2006. - 158 с.

182. Карельский А. В. Метаморфозы Орфея. Беседы по истории западных литератур. Вып. 1. Французская литература XIX века. / сост. О. Б. Вайнштейн. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 1998. -279 с.

183. Карпов А. А. «Повести Белкина» и мотив «книжного сознания» в русской литературе к. XVIII 1 трети XIX века / А. А. Карпов // Ibérica. К 400-летию романа Сервантеса «Дон Кихот». - СПб.: Наука, 2005. - С. 90-105.

184. Кафанова О. Б. Жорж Санд как код русской литературы / О. Б. Кафанова // Вестник Томского гос. пед. ун-та. Сер. История. Филология. - 1997. - Вып. 1. - С. 53 -59.

185. Кафанова О. Б. Русский жорж-сандизм / О. Б. Кафанова // Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни. СПб.: Наука, 2003. - С. 104-143.

186. Книга в культуре Возрождения / отв. ред. JI. М. Брагина. М.: Наука, 2002.-271 с.

187. Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл / пер. с фр. и предисл. С. Зенкина. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2001. - 336 с.

188. Корабли мысли: Английские и французские писатели о книге, чтении, библиофилах / сост. В.Кунин. М.: Книга, 1986. - 304 с.

189. Косиков Г. К. Ролан Барт семиолог, литературовед // Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / сост., общ. ред. и вступит, ст. Г. К. Косикова. - М.: Прогресс, Универс, 1994. - С. 3^-5.

190. Косиков Г. К. Ж.-П. Сартр: искусство как способ экзистенциальной коммуникации / Г. К. Косиков // Вестн. Моск. ун-та. Сер. Филология. - 1995. - № 3. -С. 163-168.

191. Косиков Г. К Структура и/или текст / Г. К. Косиков // Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. -М.: Прогресс, 2000. С. 3-48.

192. Кочеткова Н. Д. Герой русского сентиментализма. 1. Чтение в жизни «чувствительного» героя / Н. Д. Кочеткова // XVIII век: Сб. XIV. Русская литература XVIII н. XIX в. в общественно-культурном контексте. - Л.: Наука, 1983. - С. 121 -143.

193. Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: Эстетические и художественные искания / Н. Д. Кочеткова. СПб.: Наука, 1994. - 286 с.

194. Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего / пер. с англ. М.: Когито-Центр, Институт психологии РАН, 1997. - 432 с.

195. Кристева Ю. Силы ужаса: эссе об отвращении / пер. с фр. СПб.: Алтейя, 2003.-256 с.

196. Культурные коды, социальные стратегии и литературные сценарии: «Круглый стол» «Нового литературного обозрения» 4 апреля 2006 года // Новое лит. обозрение. 2006. - № 82. - С. 93-121.

197. Пашкевич А. В. Герменевтика. Введение: Электронный гипертекстовый учебник для студентов гуманитарных специальностей / А. В. Лашкевич. Ижевск: Мультимедиа центр УдГУ, 2000.

198. Левада Ю. Игровые структуры в системах социального действия / Ю. Левада // Системные исследования. -М.: Наука, 1984. С. 273-293.

199. Левин Ю. И., Сегал Д. М, Тименчик Р. Д., Топоров В. Н., Цивьян Т. В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма / Ю. И. Левин и др. // Russian Literature. 1974. - № 7/8. - С. 47-82.

200. Левин Ю. Д. Русский гамлетизм / Ю. Д. Левин // Вожди умов и моды. Чужое имя как наследуемая модель жизни. СПб.: Наука, 2003. - С. 143-192.

201. Левинас Э. Время и другой. Гуманизм другого человека / пер. с фр. А. В. Парибка, вступ. Ст. и комм. Г. И. Беневича. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998.-265 с.

202. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / пер. с фр. Н. А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 1998. - 160 с.

203. Липовецкий М. Эпилог русского модернизма (Художественная философия творчества в «Даре» Набокова) / М. Липовецкий // Вопросы литературы. -1994.-Вып. III.-С. 72-95.

204. Липовецкий М. Н. Русский постмодернизм. Очерки исторической поэтики / М. Липовецкий. Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 1997. - 317 с.

205. Литовская М. А. Чтение советской эпохи как материал современной литературы / М. А. Литовская // Русская литература XX XXI веков: направления и течения. Выпуск 11.- Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т, 2009. - С. 249 - 259.

206. Лотман Ю. М. Руссо и русская культура XVIII века // Эпоха Просвещения. Из истории международных связей русской литературы. Л.: Наука, 1967.-С. 208-282.

207. Лотман Ю.М. Избранные статьи в трех томах. Т. I : Статьи по семиотике и типологии культуры / Ю. М. Лотман. Таллинн: Александра, 1992. - 247 с.

208. Лотман Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII века. Поэтика бытового поведения русского дворянства / Ю. М. Лотман // Из истории русской культуры XVIII нач. XIX в. В 5 т. Т. 4. - М.: Языки русской культуры, 1996. -С. 13-349, 537-575.

209. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство, 2001. - С. 150-391.

210. Мак-Люэн М. Галактика Гутенберга: Сотворение человека печатной культуры / пер. с англ. А. Юдина. Киев: Ника-Центр, 2004. - 432 с.

211. Мальцева А. П. Миметическая природа желания / А. П. Мальцева // Философские науки. 2003. - № 2. - С. 91-105.

212. Ман 77. де. Борьба с теорией / пер. с англ. В.А. Плунгяна // Новое лит. обозрение. 1997. -№ 23. - С. 6-23.

213. Мангуэль А. История чтения / пер. с англ. М. Юнгер. Екатеринбург: У-Фактория, 2008.-381 с.

214. Манъковская Н. Б. Париж со змеями. Введение в эстетику постмодернизма / Н. Б. Маньковская. М.: Институт философии РАН, 1995. - 220 с.

215. Маньковская Н. Б. Эстетика постмодернизма/ Н. Б. Маньковская. -СПб.: Алетейя, 2000. 347 с.

216. Махлин В. Л. Я и Другой. Истоки философии диалога XX века / В. Л. Махлин. СПб.: Изд-во РХГИ, 1995. - 148 с.

217. Мережковский Д. Реформаторы. Испанские мистики / Редкол. О. А. Коростелев, А. Н. Николюкин, С. Р. Федякин. -М.: Республика, 2002. 543 с.

218. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Под ред. И. С. Вдовиной. -СПб, 1999.-607 с.

219. Мид Дж. Интернализированные Другие и самость / пер. с англ. // Американская социологическая мысль : тексты. М.: Изд-во МГУ, 1994. - С. 121128.

220. Микеладзе Н. Э. Какую книгу читает Гамлет? (К вопросу об интерпретации трагедии) / Н. Э. Микеладзе // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 10, Журналистика. - 2001. -№ 4: С. 76-89; № 5: С. 80-109.

221. Микеладзе Н. Э. Шекспир и Макиавелли: Тема «макиавеллизма» в шекспировской драме / Н. Э. Микеладзе. М.: ВК, 2006. - 492 с.

222. Мильчина В. А. О Шарле Нодье и его книжных пристрастиях / В. А. Мильчина // Нодье Ш. Читайте старые книги. В 2-х кн. М.: Книга, 1989. - Кн. 1. - С. 5-32.

223. Минц 3. Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов / 3. Г. Минц // Учен. зап. Тартуского ун-та. 1979. - Вып. 459. -С.76-120.

224. Мирошкин А. Вот и дочитались. О сельском библиотекаре и русском бунте / А. Мирошкин // НГ Exlibris. 2008. - 27 августа.

225. Михайлов А. В. Языки культуры / А. В. Михайлов. М.: Языки русской культуры. 1997. - 912 с.

226. Михайлов Н. Н. Теория художественного текста / Н. Н. Михайлов. М.: Академия, 2006. - 224 с.

227. Молье Ж.-И. «Хорошие» и «дурные» книги во Франции, или Война фантазмов (1770-1970) // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России / отв. ред. С. Н. Зенкин. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2007. - С. 69-85.

228. Науменко А. Писатель, околдованный книгой / А. Науменко // Гессе Г. Магия книги. М.: Книга, 1990. - С. 169-218.

229. Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Соч.: В 2 т. / пер. с нем, сост. ред. и автор примеч. К. А. Свасьян. Т. 1.-М.: Мысль, 1990. С. 47-157.

230. Очарованные книгой: Русские писатели о книгах, чтении, бибилофилах / сост. A.B. Блюм. М.: Книга, 1982. - 287 с.

231. Палья К. Личины сексуальности / пер. с англ. Екатеринбург: У-Фактория; Изд-во Урал, ун-та, 2006. - 880 с.

232. Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский как человек эпохи реализма / И. Паперно. М.: Новое лит. обозрение, 1996. - 207 с.

233. Паперно И. Самоубийство как культурный институт / И. Паперно. М.: Новое лит. обозрение, 1999. - 256 с.

234. Петрарка Ф. О писательской славе / Пер. с итал. // Книга: исследования и материалы. -М.: Книга, 1972. Вып. 25. - С. 186-188.

235. Петрарка Ф. Об изобилии книг / пер. с итал. // Книга: исследования и материалы. -М.: Книга, 1972. Вып. 25. - С. 182-185.

236. Петров В. М. Рефлексия в истории художественной культуры. Ее роль и перспективы развития / В. М. Петров // Исследование проблем психологии творчества. -М: Наука, 1983. С. 313-325.

237. Пешков И. В. М. М. Бахтин: от «К философии поступка» к риторике поступка / И. В. Пешков. М.: Лабиринт, 1996. 176 с.

238. Пешков И. В. Введение в риторику поступка / И. В. Пешков. М.: Лабиринт, 1998.-228 с.

239. Пинский Л. Е. Сюжет-фабула и сюжет-ситуация / Л. Е. Пинский // Пинский Л. Е. Магистральный сюжет: В. Вийон, В. Шекспир, Б. Грасиан, В. Скотт. -М.: Советский писатель, 1989. С. 322-338.

240. Приказчикова Е. Е. Культурные мифы в русской литературе II половины XVIII нач. XIX века / Е. Е. Приказчикова. - Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2009. -528 с.

241. Подорога В. А. Выражение и смысл: Ландшафтные миры философии: С. Киркегор, Ф. Ницше, М. Хайдеггер, М. Пруст, Ф. Кафка / В. А. Подорога. М.: Ad marginem, 1995. -426 с.

242. Полторацкая И. И. Меланхолия мандаринов: Экзистенциалистская критика в контексте французской культуры / Н. И. Полторацкая. СПб.: Алтейя, 2000.-416 с.

243. Потемкина Л. Я., Пахсаръян Н. Т. Осмысление «донкихотовской ситуации» в романе Ш. Сореля «Сумасмбродный пастух» / JI. Я. Потемкина, Н. Т. Пахсарьян // Сервантесовские чтения. Л.: Наука, 1985. - С. 179 - 189.

244. Пъеге-Гро Н. Введение в теорию интертекстуальности / пер. с фр.; общ. ред. и вступит, ст. Г. К. Косикова. М.: Изд-во ЛКИ, 2008. - 240 с.

245. Реизов Б. Г. Творчество Флобера / Б. Г. Реизов. М.: Гослитиздат, Ленинградское отделение, 1955. - 524 с.

246. Рикер П. Герменевтика и метод социальных наук // Рикер П. Герменевтика. Этика. Политика. Московские лекции и интервью / пер. с фр. М.: Academia, 1995.- 160 с.

247. Рикер П. Время и рассказ. В 2-х т. / пер. с фр. Т. В. Славко, науч. ред. И. И. Блауберг. Т. 1. -М.; СПб.: Университетская книга, 2000. 313 с.

248. Рикер П. Время и рассказ. В 2 т. / пер. с фр. Т. В. Славко, науч. ред. И. И. Блауберг. Т. 2: Конфигурации в вымышленном рассказе. -М.; СПб.: Университетская книга, 2000. 224 с.

249. Рикер 77. Память, история, забвение / пер. с фр. М.: Изд-во гум. лит., 2004.-728 с.

250. Русская литература в XX веке: имена, проблемы, культурный диалог. Вып. 6: Формы саморефлексии литературы XX века: метатекст и метатекстовые структуры / ред. Т. Л. Рыбальченко. Томск: Изд-во Томск, гос. ун-та, 2004. - 235 с.

251. Рыбина С. Е. Любовь к книгам: из «Опытов» М. Монтеня / С. Е. Рыбина // Книга: Исследования и материалы. М.: Книга, 2001. - С. 274 - 279.

252. Савкина И. Искушение чтением, или Барышня в библиотеке // Мальчики и девочки: реалии социализации: сборник статей / ред. М. А. Литовская, Е. Г. Трубина, О. В. Шабурова. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2004. - С. 163173.

253. Сартр Ж.-П. Что такое литература? / пер. с фр. Н. Полторацкой. СПб.: Алтейя, 2000. - 466 с.

254. Сартр Ж.-П. Зачем писать? / пер. с фр. // Вестник МГУ. Серия 9. Филология. - М„ 1995. - № 3. - С. 168-190.

255. Сегал Д. Литература как вторичная моделирующая система. Литература как охранная грамота // Сегал Д. Литература как охранная грамота / Д. Сегал. М.: Водолей Publishers, 2006. - 976 с.

256. Силантьев И. Поэтика мотива / И. Силантьев. М.: Языки славянской культуры, 2004. - 296 с.

257. Смирнов И. П. Место «мифопоэтического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста // Миф фольклор - литература. - Л.: Наука, 1978.-С. 186-203.

258. Созина Е. К. Сознание и письмо в русской литературе / Е. К. Созина. -Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 2001. 552 с.

259. Соловьева И. А. XIX век: романтическое сознание эпохи / Н. А. Соловьева//Вестн. Моск. ун-та. Серия 9. Филология. -2001. -№ 1. - С. 35^-3.

260. Солоухина О. В. Концепция читателя в современном западном литературоведении / О. В. Солоухина // Теории, школы, концепции: Критические анализы: Художественная рецепция и герменевтика. М.; СПб.: Наука, 1985. - С. 212-239.

261. Сорока О. Просперо победивший Гамлет? / О. Сорока // Театр. - 1989. -№ 8. - С. 166-171.

262. Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры / пер. с фр.; сост., отв. ред. и предисл. С. Н. Зенкин. М.: Языки славянской культуры, 2002.-496 с.

263. Стаф И. Роже Шартье: уроки истории чтения / И. Стаф // Шартье Р. Письменная культура и общество. М.: Новое издательство, 2006. - С. 243- 256.

264. Столяров А. А. Свобода воли как проблема европейского морального сознания / А. А. Столяров. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 1999. -208 с.

265. Сурова О. Ю. Человек в модернистской культуре / О. Ю. Сурова // Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000-2000 : учеб. пособие. М.: Высшая школа, 2001. - С. 221-291.

266. Таганов А. Мотив книги в творчестве Марселя Пруста / А. Таганов // Теория и мифология книги. Французская книга во Франции и России. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2007. - С. 122-132.

267. Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. В 2 т. / под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 1: Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпа, С. Н. Бройтман. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. М.: Академия, 2004. - 512 с.

268. Теория литературы: Учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений. В 2 т. / под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 2: С. Н. Бройтман. Историческая поэтика. М.: Академия, 2004. - 360 с.

269. Тименчик Р. Д. Текст в тексте у акмеистов // Труды по знаковым системам XIV. Текст в тексте. Учен. зап. Тартуского ун-та. - Вып. 567. - Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1981. - С. 65-75.

270. Тишунина Н. В. Языки литературы XX века / Н. В. Тишунина // В диапазоне гуманитарного знания. Сборник к 80-летию профессора М. Кагана. Серия «Мыслители», выпуск 4. СПб.: Санкт-Петурбургское философское общество, 2001. С. 424-431.

271. Топоров В. Н. Святые и святость в русской духовной культуре : В 2 т. / В. Н. Топоров. Т.1. Первый век христианства на Руси. М.: Гнозис, 1995. - 875 с.

272. Тюпа В. К, Бак Д. 77. Эволюция художественной рефлексии как проблема исторической поэтики / В. И. Тюпа, Д. П. Бак // Литературное произведение и литературный процесс в аспекте исторической поэтики. Кемерово: Кем ГУ, 1988. -С. 4-15.

273. Тюпа В. И. Парадигмы художественности / В. И. Тюпа // Дискурс. 1997 б.-№3/4.-С. 175-180.

274. Тюпа В. И. Аналитика художественного / В. И. Тюпа. М.: Лабиринт, РГГУ, 2001 а.-192 с.

275. Тюпа В. И. Историческая реальность и проблемы современной компаративистики / В. И. Тюпа. М.: РГГУ, 2002. - 64 с.

276. Тюпа В: И. Ментальные основания культурных кризисов / В. И. Тюпа // Дискурс. 2005. - № 12/13. - С. 5-19.

277. Тюпа В. И. Литература и ментальность / В. И. Тюпа. М. Вест-Консалтинг, 2009. - 300 с.

278. Унамуно М. Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно / пер. с исп. СПб.: Наука, 2002. - 394 с.

279. Усманова А. Р. Умберто Эко: парадоксы интерпретации / А. Р. Усманова.- Минск: Пропилеи, 2000. 200 с.

280. Усманова А. Р. Читатель/ А. Р. Усманова // Постмодернизм: Энциклопедия. Минск: Интерпрессервис, Книжный Дом, 2001. - С. 957-962.

281. Устинов Д. В., Веселова А. Ю. «Утопия как деятельность» в русской культуре II половины XVIII века / Д. В. Устинов, А. Ю. Веселова // Вестник Санкт-Петерб. ун-та. Сер. «История. Языкознание. Литература». - 1998. -№ 1. - С. 77-85.

282. Фаулз Д. Что стоит за «Магом»? // Фаулз Д. Кротовые норы / пер. с англ.- М.: Act, 2004. С. 110-125.

283. Филиппов Л. И. Эстетические воззрения и литературная концепция Ж.-П . Сартра/Л. И. Филиппов//Вопр. лит. -М., 1973. -№ 10. С. 94-129.

284. Фрай Н. Анатомия критики // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. : трактаты, статьи, эссе / сост. и предисл. Г. К. Косикова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1987. - С. 232-263.

285. Фрейд 3. Будущее одной иллюзии // Фрейд 3. Психоанализ. Религия. Культура / сост. и вступ. ст. А. М. Руткевича. М.: Ренессанс, 1992. - С. 17-64.

286. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра / Подгот. текста, справочно-научный аппарат, предисл., послесл. Н. В. Брагинской. М.: Лабиринт, 1997. - 448 с.

287. Фуко М. Что такое автор? / пер. с фр. // Современная литературная теория. Антология. М.: Флинта, Наука, 2004 а. - С. 69-91.

288. Фуко М. Использование удовольствия и история сексуальности / пер. с фр. В. Каплун. СПб.: Академический проект, 2004 б. - 240 с.

289. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне / пер. с нем. М.: Весь мир, 2003.-416 с.

290. Хазагеров Г. Персоносфера русской культуры / Г. Хазагеров // Новый мир.-2002,-№ 1.-С. 133-145.

291. Хайдеггер М. Преодоление метафизики / пер. с нем. // Хайдеггер М. Бытие и время. -М.: Республика, 1993. С. 177-191.

292. Хатямова М. А. Формы литературной саморефлексии в русской прозе первой трети XX века / М. А. Хатямова. М.: Языки славянской культуры, 2008. -328 с.

293. Хлодовский Р. И. «Декамерон»: Поэтика и стиль / Р. И. Хлодовский. М.: Наука, 1982.-350 с.

294. Человек читающий. Homo legens: Писатели XX века о роли книги в жизни человека и общества / сост. С. И. Бэлза. М.: Книга, 1983. - 720 с.

295. Шайтанов И. О. Роман эпохи Просвещения / О. И. Шайтанов // Литература. Приложение к газете «Первое сентября». 2001. - № 28. - С. 5-12.

296. Шартъе Р. Культурные истоки Французской революции / пер. с фр. О. Э. Гринберг. -М.: Искусство, 2001. -254 с.

297. Шартье Р. Письменная культура и общество / пер. с фр. М.: Новое издательство, 2006. - 272 с.

298. Шелогурова Г., Пешков И. Хор ratio в «Гамлете» / Г. Шелогурова, И. Пешков // Новое лит. обозрение. 2008. - № 94 (6). - С. 61-84.

299. Шеманов А. Ю. Самоидентификация человека и культура / А. Ю. Шеманов. М.: Академический проект, 2007. -479 с.

300. Шлейермахер Ф. Герменевтика / пер. с нем. А. Вольского; научн. ред. Н. О. Гучинская. СПб.: Европейский дом, 2004. - 242 с.

301. Шмидт В. «Пиковая дама» А. Пушкина: Вопросы поэтики / В. Шмидт // Русская литература. 1997. - № 3. - С. 6-28.

302. Шмидт В. Сен-Жермен, Казанова, Томский, Пушкин: Маги рассказывания / В. Шмидт // Die Welt der Slaven. XLIII. - 1998. - S. 153-160.

303. Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы / пост, и автор предисл. Ю. В. Петров. Ленинград: Наука, 1991. - 287 с.

304. Эко У. Инновация и повторение. Между эстетикой модерна и постмодерна // Философия эпохи постмодерна : сб. обзоров и рефератов / под ред. А. Усмановой. Минск: Красико-принт, 1996. - С. 48-73.

305. Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах / пер. с англ. СПб.: Симпозиум, 2002. - 288 с.

306. Эко У. Открытое произведение: Форма и неопределенность в современной поэтике / пер. с итал. А. Шурбелева. СПб.: Академический проект, 2004.-384 с.

307. Эко У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста / пер. с англ. и итал. С. Серебряного. СПб.: Симпозиум, 2005. - 502 с.

308. Эткинд А. Новый историзм, русская версия / А. Эткинд // Новое лит. обозрение. 2001. - № 47. - С. 7-40

309. Ямпольский М. Память Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф / М. Ямпольский. М.: РИК «Культура», 1993. - 464 с.

310. Яусс Х.-Р. История литературы как провокация литературоведения / пер. с нем. // Новое лит. обозрение. 1995. - № 2. - С. 34 - 84.

311. Bünting K.-D. Deutsches Wörterbuch. Isis Verlag AG, 1996. - 1503 S.

312. Gadamer H.-G. Horen-Sehen-Lesen / H.-G. Gadamer // Gadamer, H.-G. Ästhetik und Poetik. Kunst als Aussage. Gesammelte Werke. Bd. 8. Tubingen, 1993. - S. 261-302.

313. Iser W. Der implizite Leser: Kommunikationsformen des Romans von Bunyan bie Bechett/W. Iser. München, 1972. - 420 s.

314. Iser W. Der Leservorgang / W. Iser // Rezeptionsasthetik: Teorie und Praxis. -München, 1993. S. 253-276.

315. Iser W. Der Act des Lesens: Teorie der ästhetischer Wirkung / W. Iser. -München, 1976.-357 s.

316. Levin H. The Quixotic Principle: Cervantes and Other Novelists / H. Levin // The Interpretation of Narrative. Theory and Practice. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970. - P. 45-66.

317. Staiger J. Interpreting Films. Studies in the Historical Reception of American Cinema / J. Staiger. Princeton University Press, 1992. - 292 p.

318. Yauss H. R. Ästetische Erfahrung und literarische Hermeneutik. Bd. 1. Versuche im Feld der ästetischen Erfarung / H. R. Yauss. München, 1977. - 238 s.