автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Проза Б.А. Пильняка 1920-х годов: мотивы в функциональном и интертекстуальном аспектах

Полный текст автореферата диссертации по теме "Проза Б.А. Пильняка 1920-х годов: мотивы в функциональном и интертекстуальном аспектах"



На правах рукописи

А

Крючков Владимир Петрович

ПРОЗА Б.А. ПИЛЬНЯКА 1920-х ГОДОВ:

мотивы в функциональном и интертекстулльном аспектах 10.01.01— русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Саратов - 2006

Работа выполнена на кафедре русской литературы XX века факультета филологии и журналистики Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского

Научный консультант: доктор филологических наук, профессор

Ванюков Александр Иванович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Ауэр Александр Петрович

доктор филологических наук, профессор Блина Елена Генриховна

доктор филологических наук, профессор Дырдин Александр Александрович

Ведущая организация: Волгоградский государственный

университет

Защита диссертации состоится июня 2006 г. в ^У часов на

заседании диссертационного совета Д. 212.243.02 в Саратовском государственном университете им. Н.Г. Чернышевского по адресу: г. Саратов, ул. Астраханская, 83,11-й корпус СГУ.

Отзывы на автореферат можно направлять по адресу: 410012, г. Саратов, ул. Астраханская, 83, факультет филологии и журналистики.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке СГУ.

Автореферат разослан "_" мая 2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук, профессор < Ю.Н. Борисов

Творчество Б.А.Пильняка (1894-1938) продолжает оставаться в современном литературоведении предметом дискуссий, в ходе которых высказываются взаимоисключающие точки зрения. Особенно интенсивно пильняковедение как область истории отечественной литературы развивалось в 1990-е годы, когда стали доступны ранее изъятые из исследовательского оборота тексты ("Повесть непогашенной луны", "Красное дерево", "Соляной амбар", "Двойники", рассказы 1930-х годов, письма Б.Пильняка), не только ставшие предметом самостоятельного научного изучения, но и придавшие новый импульс осмыслению творчества Б.Пильняка в целом (работы Л.Н.Анпиловой, А.П.Ауэра, А.И.Ванюкова, А.Ю.Галушкина, М.М.Голубкова, С.Ю.Гориновой, Н.Ю.Грякаловой, Е.Г.Елиной, Д.Кассек, Л.С.Кисловой, Н.Ю.Мапиковой, Ю.Б.Орлицкого, Ф.А.Раскольникова, В.П.Скобелева, Н.Д.Тамарченко, И.В.Трофимова, Л.А.Трубиной, Т.Н.Федоровой, И.О.Шайтанова, Е.А.Яблокова и др.). Схематически господствующее представление об эволюции творчества Б.Пильняка выглядит следующим образом: от революционной романтики начала 1920-х годов ("Голый год") через "колеблющийся" характер изображения современной действительности ("Повесть непогашенной луны", "Красное дерево") к "компромиссной" прозе 1930-х годов ("Волга впадает в Каспийское море", "Соляной амбар"). Отмечаемая критиками и историками литературы противоречивость творческой позиции Б.Пильняка придает особую актуальность поискам связующих основ творчества писателя. Настоящее исследование ставит целью изучение прозы Б.Пильняка 1920-х годов в аспекте функционирования важнейших мотивов, придающих определенную целостность корпусу его текстов, соединяющих его произведения с произведениями писателей-предшественников и современников. Такая постановка темы обусловлена спецификой творчества Б.Пильняка. Созданная А.Белым в его "Симфониях" и творчески воспринятая Б.Пильняком техника лейтмотива (мотива) стала отличительной чертой прозы писателя, и потому представляется плодотворной попытка ее специального изучения.

Актуальность исследования определяется необходимостью углубленного изучения творческого наследия Б.А.Пильняка - одного из самых крупных, оригинальных писателей 1920-х годов. Новый историко-литературный контекст, обусловленный вовлечением в научный оборот "возвращенных" текстов Б.Пильняка, как и "возращенных" текстов других писателей, существенно меняет угол зрения: во многом по-новому видятся ныне тексты, еще недавно казавшиеся исчерпанными отечественным литературоведением (романы "Голый год", "Волга впадает в Каспийское море"); выходят из разряда произведений второго плана и раскрываются с неожиданной стороны ранее бывшие в тени тексты писателя ("Повесть

петербургская, или Святой камень город"); более полно раскрывается художественный потенциал самих "возвращенных" произведений. Кроме того, в условиях во многом фрагментарного освоения важнейших произведений Б.Пильняка очевидна необходимость более полного учета их художественного потенциала, имманентных законов, действующих внутри художественного целого.

Объект исследования: художественная проза Б.Пильняка 1920-х годов в репрезентативных ее проявлениях, а также, в отдельных случаях, прозаические произведения писателя 1910-х и 1930-х годов, письма Пильняка, его публицистические выступления. В сопоставительных целях привлекаются произведения русской литературной классики (А.С.Пушкин, МЛОЛермонтов, Ф.М.Достоевский, М.Е.Салтыков-Щедрин, Л.Н.Толстой) и современных Б.Пильняку писателей (А.Белый, М.Горький, А.А.Блок, Д.С.Мережковский, А.Г.Малышкин, А.П.Платонов, Л.М.Леонов).

Предмет исследования: мотивная организация художественных текстов Б.А.Пильняка 1920-х годов как системное целое - мотивы натурфилософские, онтологические, историософские, психологические в функциональном аспекте, с учетом авто- и интертекстуальных связей.

Цель диссертационного исследования: проанализировать ведущие мотивы (комплексы мотивов) произведений Б.Пильняка начала, середины, конца 1920-х годов, их идейно-художественное содержание, сюжетно-композиционную функцию, интертекстуальный потенциал.

Задачи диссертации:

1. определить содержание терминов мотив, интертекстуальность как рабочих инструментов исследования; содержание понятия соборность как авторского неологизма Б.А.Пильняка в его соотношении с понятиями чужая речь, интертекст;

2. проанализировать мотивную "сетку" текстов Б.Пильняка с точки зрения экспликации в ней смысла произведения; через мотивный анализ выйти на уровень "концепированного автора";

3. сопоставить два "среза" восприятия текстов Б.Пильняка: с позиции "малого" (оценки современников) и "большого" времени, актуализирующего в том и другом случае различные пласты содержания произведении писателя, изначально двуплановых;

4. обнаружить глубинные семантические слои (интертекстуальное содержание) произведений Б.Пильняка 1920-х годов посредством установления круга межтекстовых связей, выявления добавочных смыслов ("шлейфов"), привносимых в творимый заново текст цитатами (в широком смысле) из текстов-"доноров";

5. определить авторские интертекстуальные предпочтения с точки зрения мировосприятия и особенностей стиля писателя; установить тип связи анализируемых текстов Б.Пильняка и прецедентных текстов;

6. на основе анализа мотивной структуры произведений Б.Пильняка

1920-х годов определить константы художественного мира писателя.

Методологической основой исследования является интегрирующий анализ художественного текста с опорой на мотивный интертекстуальный метод, а также на методы структурный, герменевтический, историко-литературный, сравнительно-типологический, лингвостилистический, отчасти биографический, с элементами психологического, социологического подходов. Эстетический подход к художественному тексту сочетается в работе с историко-литературным подходом. Мотивы прозы Б.Пильняка рассматриваются в настоящей работе в рамках прозаических произведений по причине, которую назвал А.Ханзен-Лёве, реконструируя парадигматику поэтического мира символизма: "парадигматизация повествовательного текста без (кон)-текстуального анализа ... совершенно немыслима, поскольку нарративные произведения ... организованы в основном синтагматически"^.

Научная новизна. В диссертации впервые исследуются как самостоятельные феномены ведущие мотивы прозы Б.Пильняка 1920-х годов: и как "инструменты", позволяющие выйти на уровень мировоззрения автора -философского, историософского, натурфилософского содержания произведений Пильняка, и как самостоятельные явления поэтики прозы писателя. Научная новизна определяется системностью подхода к мотивной структуре текстов Б. Пильняка, новизной интерпретации рассматриваемых в диссертации произведений.

Теоретическая значимость исследования заключается в углублении представления о прозе Б.Пильняка, ее генезисе, механизмах порождения, функционирования и восприятия. В диссертации получает развитие метод мотивного интертекстуального анализа художественного текста, раскрываются возможности метода в его взаимодействии с "корректирующими" методами: историко-литературным, структурным, сравнительно-типологическим, биографическим. Основная теоретическая проблема функционирование системы ведущих мотивов (мотивных комплексов) на фоне прецедентных текстов в прозе Б.Пильняка 1920-х годов.

Положения, выносимые на защиту:

- при свойственной Б.Пильняку антиномичности художественного мышления для его прозы тем не менее характерна целостность, обусловленная в том числе повторяемостью сквозных мотивов: натурфилософских, онтологических, историософских, психологических. Дополнительную целостность и завершенность историософскому Тексту Б.Пильняка 1920-х годов придает своеобразная кольцевая композиция — мотивы "Петербургского текста русской литературы": с одной стороны, в "Голом годе" (1920) и "Повести петербургской, или Святом камень-городе"

1 Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм. - СПб., 1999. С. 12.

(1922), с другой - в романе "Волга впадает в Каспийское море" (1929);

- определяющим для мировосприятия и особенностей поэтики Б.Пильняка, "производящим" для других мотивов является комплекс натурфилософских (природных) мотивов, что связано с антропокосмическим мироощущением писателя, пониманием человека как части природы, Вселенной, космоса; в пильняковской терминологии это мироощущение получило название "соборности". Натурфилософия обусловила онтологическую проблематику (с ее идеей цикличности жизни, снятием трагизма с самого факта смерти), историософскую (историческое выражалось через природную метафорику, мотивику), психологическую (психология исследовалась писателем косвенным образом - также с подключением природных образов и мотивов, в роли психологических мотивов оказывались описания природы, которые составляли единое целое с психологическими переживаниями персонажей);

- экспликацией "смысла" произведений Б.Пильняка 1920-х годов является прежде всего мотивная "сетка" (ведущие мотивы в их переплетении, взаимодействии), скрепляющая текст в целом, в значительной мере способствующая разрешению проблемы целостности произведения;

- особое место в системе мотивов прозы Б.Пильняка занимает мотив власти: если в прямом диалоге с властью писатель шел на компромисс, то в творчестве в этом плане он был свободен, и эту свободу ему давало понимание механизма власти, анализ исторического опыта российского государства, начиная с эпохи Петра Первого. В "Санкт-Питер-Бурхе" (1921) это отношение выразилось в перефразированном афоризме Конфуция: "Ни один продавец идолов не поклоняется богам, он знает, из чего они сделаны", который стал внутренним стержнем мотива власти и в "Повести петербургской...", и в "Повести непогашенной луны", и в "Волге... ";

- распространенное представление о творческой эволюции Б.Пильняка как о писателе, оказавшемся к концу 1920-х годов "наиболее расположенным к компромиссам", на материале художественной прозы не подтверждается, требует корректировки: в действительности, и в романе "Волга впадает в Каспийское море" (1929) Б. Пильняк сохранил верность творческим принципам, как и в "Повести петербургской..." (1922). Писатель не уходил от проблем своего времени, но в художественной прозе давление времени приводило к усложнению поэтического языка, к большей сложности, зашифрованное™ мотивной "сетки";

- интертекстуальность, понимаемая как активное использование "чужого слова", является основополагающей чертой стиля писателя. Однако характер ее включения в прозу Б.Пильняка претерпел эволюцию: в ранней экспериментальной прозе Пильняк испытал соблазн включения в собственные тексты узнаваемых, необработанных фрагментов "чужой речи", что воспринимается как прообраз современной центонной постмодернистской

практики, интертекстуальности в постмодернистском ее варианте; во второй половине 1920-х годов "чужое слово" в большей степени ассимилируется в создаваемый художественный текст;

- пародийно-сатирическое начало является одним из самых существенных и органичных составляющих таланта Б.Пильняка, что также обусловливает интертекстуальный характер прозы писателя.

Практическая значимость работы. Опыт мотивного анализа художественной прозы Б.Пильняка может быть востребован при исследовании текстов других авторов. Отмеченные в диссертации интертекстуальные связи (прямые цитаты, реминисценции, аллюзии и т.д.) могут быть использованы в виде комментариев, поясняющих и проясняющих те или иные фрагменты текстов, при подготовке к изданию произведений Б.Пильняка. Материалы диссертации применяются в практике преподавания вузовского курса литературы XX века. Результаты исследования опубликованы в научно-методическом журнале "Литература в школе", учебном пособии "Еретики в литературе" (Саратов, 2003).

Апробация исследования и реализация его результатов. Материалы диссертации были изложены в научных и научно-методических публикациях, представлены в качестве докладов на научных конференциях: "Актуальные проблемы филологии и методики ее преподавания" (Саратов, 1996); "Русская литературная классика XX века: В.Набоков, Л.Леонов, А.Платонов" (Саратов, 2000); "Междисциплинарные связи при изучении литературы" (Саратов, 2003); "Язык: теория и практика преподавания" (Саратов, 2003); И-х Международных Бодуэновских чтениях: традиции и современность (Казань, 2003); И-м Международном конгрессе исследователей русского языка "Русский язык: исторические судьбы и современность" (МГУ, 2004); "Изменяющаяся Россия -изменяющаяся литература: художественный опыт XX - начала XXI вв." (Саратов, 2005); "Литература и культура в контексте Христианства" (Ульяновск, 2005); "Движение художественных форм и художественного сознания XX и XXI веков" (Самара, 2005); ежегодных научных конференциях профессорско-преподавательского состава Педагогического института СГУ им. Н.Г.Чернышевского (1992-2005 гг.); обсуждены на заседании кафедры русской литературы XX века СГУ.

Структура работы определяется целью и задачами исследования, которое состоит из Введения, 7 глав, Заключения, Библиографии, насчитывающей около 500 наименований.

Содержание работы

В главе первой "Мотив в функциональном и интертекстуальном аспектах" рассматриваются вопросы теории мотива (А.Н.Веселовский, Б.В.Томашевский, А.П.Скафтымов, Б.М.Гаспаров, Г.В.Краснов, И.Б.Роднянская, Е.К.Ромодановская, И.В.Силантьев, Н.Д.Тамарченко,

В.И.Тюпа, В.Е.Хализев, Л.Н.Целкова, А.П.Чудаков, Ю.В.Шатин, Е.А.Яблоков и др.) и теории иитертекста (Ю.Кристева, Р.Барт, И.В.Арнольд, М.Л.Гаспаров, Н.А.Кузьмина, И.С.Скоропанова, А.Л.Снигирев, Н.А.Фатеева, И.О.Шайтанов и др.). В целях реализации задач, поставленных в реферируемой работе, избрано "универсальное" определение лютива, данное Б.М.Гаспаровым и позволяющее использовать в качестве предмета и одновременно инструмента анализа произведения разветвленную систему функционально-семантических повторов, характерных для прозы Б.Пильняка: "в роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое "пятно" — событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т.д.; единственное, что определяет мотив, - это его репродукция в тексте"1. Такое понимание мотива дает нам право в нашей работе обращаться в том числе к понятию психологического мотива А.П.Скафтымова.

А.Н.Веселовский изначально рассматривал мотив как межтекстовое (интертекстуальное) явление. В реферируемой работе мотив (мотивная система) рассматривается и в функциональном (внутритекстовом), и в интертекстуалыюм аспектах, что способствует более глубокому пониманию и латентного, подтекстового смысла отдельного произведения на фоне других текстов, и уяснению общих закономерностей творчества Б.Пильняка исследуемого периода.

Под интертекстуальностью мы понимаем диалог "единственных и неповторимых" текстов - функционирование "чужого слова" с его "конструктивной упругостью", осознаваемой инородностью в тексте-реципиенте, соответственно, подразумевающее наличие автора (М.М.Бахтин, И.В.Арнольд, Н.А.Кузьмина, Н.А.Фатеева и др.). В качестве близких по значению в работе используются термины прецедентный текст - пре-текст - подтекст — текст-донор и т.п., служащие для обозначения источника заимствований2. Текст-реципиент при этом выступает как "центрирующий текст" - генератор новых смыслов, возникающих при различного рода заимствованиях из текстов-предшественников. Критерием отбора прецедентных текстов ("набора прочтений") для анализа является перспектива их взаимной согласованности, увеличения смысловой слитности вновь создаваемого текста (Б.М.Гаспаров).

В главе рассматривается основополагающее для творческого метода и мировоззрения Б.Пильняка понятие соборности в его соотношении с такими категориями, как чужое слово, диалогизм, интертекстуальность. Соборность Б.Пильняка как философско-этическая и в то же время художественная категория, по признанию исследователей творчества писателя,

1 Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. - М., 1993. С.30-31.

2 Понятие интертекст менее дифференцировано и может обозначать как текст-источник заимствований, так и текст-реципиент, а также "связующее звено" — интертекстуальную цитату.

относится к числу внутренних детерминант его творчества. Однако, будучи авторским семантическим неологизмом, этот термин интерпретируется различным образом, и истоки неоднозначных трактовок заключены в авторской декларации: "Соборность нашего труда необходима (и была, и есть, и будет), я вышел из Белого и Бунина, многие многое делают лучше меня, и я считаю себя вправе брать это лучшее или такое, что я могу сделать лучше. Мне не очень важно, что останется от меня, - но нам выпало делать русскую литературу соборно, и это большой долг" (Б.Пильняк). Здесь соборность заключает в себе противоречие: с одной стороны, в соответствии с принципом коллективного бессознательного, приглушается индивидуальное начало в "соборном" труде созидания русской литературы, с другой, декларируется избирательное, личностное отношение к творческому наследию предшественников. Анализ творчества Б. Пильняка свидетельствует, что в прозе писателя соборность предстает как диалог с речью "другого" (других), и в этом диалоге автор нового текста занимает свою позицию по отношению к миру, заявленную в своем слове.

Современникам процитированная авторская декларация представлялась рискованной, а воплощение ее Б.Пильняком в его художественной практике вызывало немало иронических пассажей (А.К.Воронский, Н.Коварский, В.Львов-Рогачевский, Л.Троцкий, Ю.Н.Тынянов, В.Б.Шкловский и др.), среди которых не самый колоритный - отзыв Д.Святополка-Мирского: "В целом манера Пильняка - тупик и не более чем курьез"1. При этом пильняковский принцип "соборности" (интертекстуальности) ставился в тесную связь с категорией самобытности / несамобытности произведения: "соборный" текст воспринимался как заведомо несамобытный. Утверждение идеи интертекстуальности сопровождалось драматическими коллизиями, прежде чем современный исследователь смог заявить: "интертекстуальность — критерий эстетической ценности текста: если произведение ке обладает этим свойством, оно не имеет шансов войти в литературу"2. Вместе с тем, наиболее проницательные критики 1920-х годов, среди них А.К.Воронский, влияние на Б.Пильняка других писателей не рассматривали как существенное, так как "слишком своеобразен и индивидуален автор"3.

Интертекстуальный подход к мотивной структуре прозы Б.Пильняка, избранный в данной работе, обусловлен особенностями творчества писа-

1 Святополк-Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год/Пер. с англ. Р. Зерновой. - Новосибирск, 2005. С. 881.

2 Кузьмина Н.А. Иптертексг и его роль в процессах эволюции поэтического языка. Изд. 2-е, стереотип. - М., 2004. С. 26.

3 Воронений А.К. Искусство видеть мир: Портреты и статьи / Сост. Г.А. Вороненая и И.С. Исаев / Вступит, ст. "Эстетические взгляды А.К. Воронского" Г. Белой. - М., 1987. С. 248.

теля. В 1928 г. критик В.Гофман заметил: "Из книг Пильняка глянуло на нас "девять десятых судьбы" прозаического искусства нашей эпохи"'. "Девять десятых", в частности, и потому, что проза Б.Пильняка аккумулировала в себе тенденции эпохи, представляла собой как бы сводный "интертекст" коллизий, тем, мотивов, персонажей. Кроме того, из текстов Б.Пильняка "проглядывает" не только эпоха 1920-х годов, но и значительная часть русской классической литературы.

Глава 2. Начало: мотивы смерти и рождения в сборнике "С последним пароходом "(1918).

2.1. "Мотив смерти: источники, содержание, поэтика". Мотивы смерти и рождения пронизывают прозу Б.Пильняка, начиная с раннего рассказов "Смерти" и заканчивая романом "Двойники" (1933-1935) с его темой гибели творческой личности в условиях внешней несвободы, взаимодействуя с другими мотивами - природными, историософскими и др. Художественная практика сопровождалась декларациями писателя: "В жизни человеческой два изначала — Рождение и Смерть, Весна и Осень октября. И в природе Рождение и Смерть — прекраснейши". Прекраснейши они как феномены природожизни, у Б.Пильняка они лишены метафизического начала, имеют смысл в их наполненности плотью, кровью.

В прозе Б. Пильняка биологические законы - жизнь, смерть, зов пала, рождение - универсальны, им подчинено все живое, они, на уровне подсознания и сознания, Б.Пильняком обнаруживаются, исследуются непрестанно, идет ли речь о жизни лесных зверей, управляемых лишь древними инстинктами, о строительстве монолита на реке Оке в Подмосковье или о покорении Арктики. В философском смысле убеждения Б.Пильняка вряд ли оригинальны, однако в художественном плане интерес писателя к онтологической проблематике был перспективен. Мотив смерти является одновременно и мотивом, и сквозной темой произведений Б.Пильняка. Представления о циклическом характере, бесконечной повторяемости смерти и рождения как предустановленном законе бытия определили во многом историософские, натурфилософские взгляды Пильняка.

В первый сборник писателя вошли рассказы "С последним пароходом", "В инейный вечер", "Смерти", "Над оврагом". В целом сборник приобрел элегическое звучание в духе И.Бунина, А.Чехова, Бор. Зайцева, тон был задан эпиграфом из рассказа Б.Зайцева "Земная печаль": "Все же безмерно жаль земного". Эпиграф привносит мотив укорененности повествования в прошлом, элегический мотив угасающих дворянских усадеб, мотив ностальгии по земному и в то же время философской отстраненности от "земного", мотив "вечного, таинственного круговорота

1 Гофман Викт. Место Пильняка // Борис Пильняк (Мастера современной литературы) / Сборник под ред. Б.В. Казанского и Ю.Н. Тынянова. III. - Л. "Academia", 1928. С. 7.

вселенной". Эпиграф указывает и на близость поэтики пильняковских рассказов творческой манере Б.Зайцева, - речь идет о лирическом характере, импрессионистичности повествования, стремлении к передаче оттенков настроений, внимании к любовному сюжету, тщательно выписываемому пейзажу, стремлении к ясности, прозрачности языка, что сближает раннего Пильняка также и с прозой И.Бунина.

Танатологический дискурс Б.Пильняка заявлен в рассказе "Смерти". На фабульном уровне в рассказе ведется повествование о смерти Ипполита Ипполитовича, которому без малого сто лет. Актуализируется идея завершенности столетия как некоего отмеренного срока — исторического и в то же время биологического цикла. Особенностью стиля Б.Пильняка является создание образов графически четких, резких. С этой целью писатель отбирает ключевые эпизоды, акцентирует внимание на ведущих чертах характера, прочерчивая жестко линию судьбы. Так конструирует автор образ Ипполита Ипполитовича. Идея исчерпанности, "усталости", смены одного историко-биологического цикла другим определяет сознание Ипполита Ипполитовича. Религиозно-мистические мотивы автором в рассказе (как и в последующем творчестве) не актуализируются. Для Ипполита Ипполитовича загадки смерти не существует, с необходимостью ухода из жизни его примиряет полнота прожитых им лет. Единственное чувство, сопровождающее смерть — печаль о бренности земного, вынесенное в эпиграф и придающие элегическое, отнюдь не трагическое, звучание всему повествованию. В диссертации рассматриваются реминисценции из рассказа "Три смерти" и повести "Смерть Ивана Ильича" Л.Н.Толстого, присутствующие в сборнике "С последним пароходом". Поведение человека в условиях приближающейся смерти впоследствии будет исследоваться Б.Пильняком в различных вариантах, обстоятельствах и социально-политического, и психологического, и философско-этического характера.

Завершает сборник рассказ "Над оврагом" (впоследствии печатался под названием "Целая жизнь") с его центральным антиномичным мотивом жизнь / смерть, занимая, таким образом, особое положение в своеобразном цикле рассказов на тему рождения и смерти. Окончательное название - "Целая жизнь" - является обобщенным, представляя авторский вариант жизни как завершенного феномена, внутренне цельного и исчерпанного. Автор предлагает в рассказе свое объяснение феномена "целостности" жизни на примере двух "больших, серых птиц", которые свили себе гнездо на краю оврага. Целая жизнь — это те "тринадцать лет", когда "герой" рассказа был занят рождением и воспитанием детей-птенцов. Орнитологические и анималистические (знаменитые волки Пильняка) персонажи у писателя — это полноценные герои, типологически близкие не булгаковскому Шарику из "Собачьего сердца", а верному Руслану Г.Владимова, и потому они не должны прочитываться по коду прямолинейной аллегории, уподоб-

ления "птичьего" и человечьего, здесь связь гораздо тоньше и глубже. У птиц Пильняка своя жизнь, своя драма и свой жизненный подвиг, отличный от человеческого. И потому утверждать, что в этом рассказе писатель воспевает непросветленную стихию пола, безликий инстинкт рождения (и смерти), как это было в критике 1920-30-х годов, вряд ли правомерно: Пильняк очень глубоко чувствует природное и его рассказ о "целой жизни" птиц - это "животный" (ср. у В.И.Даля: "живот — 'жизнь человека и животного') вариант Эроса. Однако, при всей симпатии Пильняка к его орнитологическим персонажам, ощутимо авторское отстранение: оно прочитывается в философской интонации рассказа, в тринадцати годах "целой жизни", в отстраненно холодноватой концовке.

Один из современных Б.Пильняку критиков заметил: "Общий [стихийный - В.К.\ характер мировоззрения Пильняка усиливается еще тем, что господствует-то в процессе жизни все-таки смерть, пусть естественная, непреложная, но все-таки страшная, тяготеющая над человеком" (Г.Медынскнй). Замечание не точное. И не только потому, что смерть входит в антиномию смерть — жизнь и за смертью почти всегда стоит второй план - рождение новой жизни, но и потому, что смерть у Б.Пильняка не страшна, не трагична, а если и пугает читателя смертью Борис Пильняк, то читателю не страшно. И причиной тому - не неумение Б.Пильняка изобразить смерть, а "естественное" к ней отношение, примирение с ней как неотменимой природной данностью, сопровождающееся горечью, скорбью. Этическая и психологическая проблематика в таком случае — сопутствуют, "надстраиваются" над этой исходной базовой натурфилософемой Пильняка.

2.2. Мотив рождения. "Веление Божие" в интерпретации Б.Пильняка. Мотив рождения является ведущим в рассказах "С последним пароходом" и "В инейный вечер", которые, в отличие от рассказов "Смерти" и "Над оврагом" ("Целая жизнь"), автором в последующие сборники не включались, расценивались как ученические, что соответствует истине: для них характерен эмоционально артикулированный нравоучительный пафос, драматизация конфликта (невозможность для молодых героинь реализовать свои материнские потенции вследствие ложно понятой эмансипации), иллюстративность образов. В свете же становления творческой манеры Пильняка, а также эволюции заявленных мотивов и типов персонажей, названные рассказы представляют интерес.

Тема рассказов вполне гражданская, общественно значимая для эпохи - женская эмансипация, глубоко волнующая начинающего автора. Однако подход к теме уже в ранних рассказах — типично пильняковский. Концепция пола, на основе которой разрабатывается затем тендерная проблематика в прозе Пильняка, формулируется в рассказе подчеркнуто заостренно, хотя и в духе достаточно традиционном: "Есть два начала, мужское и женское, начала не имеющие ничего общего, или. имеющие

общее в своей противоположности, как электрические токи". Эти различные начала, по Пильняку, и должны определять и роль и место женщины в обществе, и стратегию ее воспитания и обучения, к осознанию которой приходит героиня рассказа "С последним пароходом": "надо создать особые, женские университеты, с женской программой, я не знаю, - какой, но с такой, которая должна соответствовать нашей женской психике, нашему назначению. Мы должны расчищать наше, женское поле!". Пильняк последователен, и в своих дальнейших сочинениях он обратится к XVII веку, с его патриархальным разделением мужского и женского начал в быту и общественном устроении.

В рассказе "В инейный вечер" Б.Пильняк продолжает разрабатывать проблематику предыдущего рассказа "С последним пароходом". Образная структура рассказа та же: молодая женщина Ирина Львовна, вся жизнь которой посвящена служению обществу, и ее собеседник, одинокий мужчина, доктор Невлянинов. Эрос Пильняка в этом раннем его рассказе предстает в виде умозрительном, "бескровном", то есть не наполненном живой жизнью, к чему Пильняк придет впоследствии, когда мотив "крови" в его амбивалентном смысле станет одним из основных в прозе писателя. Включая в рассказ библейский мотив Богородицы и по-своему его иптер-претируя, Б.Пильняк стремился одухотворить, преодолеть стихию пола -секса с его натуралистическими картинами, которых Пильняк пока еще избегает, в отличие от более поздних произведений; автор актуализирует не телесные, а платонические, возвышенные материнские мотивы поступка героини. Однако стремление Пильняка идеализировать Эрос в рассказе обретает противоречивый характер. Под "велением Божиим" в контексте рассказа должно понимать известное "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их. И благословил их Бог, и сказал им Бог: плодитесь и размножайтесь..." Б.Пильняк пытается этот библейский завет ресакрализовать, возродить его священный смысл. Художественное же воплощение этой идеи выглядит довольно рационалистично и даже двусмысленно, что проявляется, в частности, в прозрачном характере уподобления евангельского сюжета "Благовещения" и - стремления героини воплотить идею рождения новой жизни с помощью "старца", пожилого и мудрого доктора Невлянинова. Попытка "непорочного зачатия", однако, оказывается неудачной без "мужчины", которого "не хочет" героиня рассказа: "Я не этого хочу. Я не хочу мужчины. Я ребенка хочу..." При такой интерпретации фабулы рассказ утрачивает декларативный пафос и получает иронический импульс: он прочитывается как защита полнокровной половой любви, реабилитация пола и семьи в смысле В.Розанова - по принципу "от обратного". В центре авторского внимания — не доктор Невлянинов и не молодая женщина Ирина Львовна, а идея, которой она движима — идея продолжения жизни, рождения ребенка ("религия рождения" позитивиста Пильняка), и этим

личным прочувствованным открытием Ирина Львовна делится с Невляниновым, с ней солидарным: "Вы смотрите — было сотни религий, сотни этик, сотни наук, сотни философий и все менялось и меняется! все меняется... Что вне времени?... То, что все рождаются и умирают". "Бог его ведает, кто создал мир, но только одно правило незыблемо: все родят, и вика, и рожь, и моллюск там какой-нибудь, и - человек. Понимаете? - все родят, не смеют не родить!" Здесь только остается привести признание самого Б.Пильняка в письме А.А.Альвигу от 21 марта 1915 года: "Для меня христианство — немая грамота, ненужная мне, ничем не связанная со мною и далекая от меня". По В.В.Розанову, "семья есть первая действительность, ибо из точки она вырастает в колос,... она и есть первая святость в мире реальностей". Розановская "мистика пола", присутствие которой в прозе Пильняка первой половины 1920-х годов отмечено А.К.Воронским, в этом рассказе еще не актуализируется, - присутствует скорее "мистика", но не "пол" (половое влечение), "переплетенности вехша и Бога", что, по Розанову, "дает плодом своим величайшее истончение и одухотворение плоти", здесь нет. Слова АЛС.Закржевского о В.В.Розанове: "Такой безумной, религиозной любви к жизни в России не испытывал ни один писатель" можно было бы дополнить: таким писателем был и Б.Пильняк, однако не периода "бескровного" сборника "С последним пароходом".

Говоря о схождениях Б.А.Пильняка и В.В.Розанова ("половом сумасшествии" Розанова, по Д.С.Мережковскому, но также и Пильняка), есть смысл акцентировать их тендерное различие в мировосприятии и, как следствие, в творчестве, существенное для Пильняка: по Н.Бердяеву, В.Розанов "совершенно лишен всякой мужественности духа", он -"гениальная русская баба, мистическая баба". О Пильняке надо сказать противоположное. И если В.Розанов выразил "женственность души русского народа" (особенно ярко это выразилось в эпизоде с военными всадниками, вызвавшими у В.Розанова томительное чувство поклонения сипе, - наблюдение Н.Бердяева), то Б.Пильняк позднее стал знаменит своими "кожаными куртками", в представлении писателя, мужскими волевыми характерами, которых "не подмочишь лимонадом психологий". Лунный пейзаж в рассказе "В инейный вечер" может прочитывается как своеобразная дополнительная "характеристика" Ирины Львовны - как утратившей волю к жизни, усталой; луна присутствует в рассказах об "ущербной" любви. Заметим, что в другом рассказе этого же сборника - об Ипполите Ипполитовиче ("Смерти") с его гармонично сложенной и потому "гармонично" завершенной жизни, господствует дневное светило.

В первом сборнике "С последним пароходом" были заявлены и в будущем получили развитие ведущие мотивы, идеи, образы творчества Пильняка: мотивы смерти и рождения; понимание роли женщины в семье и обществе и ее жизненного предназначения (в утрированном, одностороннем виде сводящейся, в иронической интерпретации критики 1930-х

годов, к триаде: "Логовище - самец — рождение" (В.Гоффеншефер); типы персонажей (интеллигенты с известным интеллигентским комплексом в их отрыве от живой жизни и противопоставленности народу; женщины, которым цветущая телесность, в духе русского народного представления о красоте отнюдь не свойственна; мужчины, осознающие свое право по отношению к женщине решать: "нужна" она ему или "не нужна"); в качестве типичных пильняковских персонажей были заявлены орнитологические, а позднее - анималистические образы (волков особенно); принципы изображения психологии героев с ориентацией на преобладание "внешнего" психологизма и изображение человека "вообще" в его родовой ипостаси, не лишенный, однако, мелодраматизма и декларативности; была опробована сама цикличная форма (объединение рассказов, связанных общей проблематикой, типом героев и т.д.). В начале 1920-х годов, когда ориентация на прозу И.Бунина, А.Чехова, Л.Толстого сменится в прозе Б.Пильняка ориентацией на творческую манеру А.Белого, отмеченные выше особенности рассказов первого сборника "С последним пароходом" предстанут в ином виде, но тем не менее останутся в художественном арсенале писателя надолго и будут определять его творческое лицо в целом. Отмеченные особенности первого сборника Пильняка позволили бы спрогнозировать его дальнейшее развитие как художника, даже такой, казалось бы, неожиданный для начинающего в духе добротной русской прозы "ход коня" (В.Шкловский), как орнаментальная проза 1920-х годов: орнаментальной прозой Пильняк не мог не увлечься как писатель, остро чувствующий современность, её ритмы, в частности, сделавший "бесстилицу" революционной эпохи своим стилем.

Глава 3. Роман "Голый год" (1920) - "матрица" прозы Б.Пильняка 1920-х годов.

Название романа заключает в себе в имплицитном виде пучок мотивов (психологических и физиологических, историософских, бытовых), расщепляющийся в тексте романа и в то же время не утрачивающий своей целостности; именно название в значительной степени придает роману эффект завершенности. В связи с мотивной структурой романа в данной главе рассматривается жанровая специфика, проблема целостности произведения.

Мотив смерти в романе "Голый год". Смерть того или иного персонажа как психологический, социальный, идеологический феномен имеет свою логику, мотивировку, определенную идейно-художественную функцию. Смерть расценивалась Б.Пильняком как структурообразующий фактор: "принцип смерти, а стало быть и рождения..., распятый на социальной - парадной - лестнице, - более правилен". Мотив смерти в романе "Голый год" является сквозным, предстает в различных вариантах как на уровне судеб отдельных персонажей, так и на уровне историософии (см. названия глав и новелл романа: "Смерть старика Архипова", "Смерть

коммуны", "Первое умирание"). Своеобразный "реестр" смертей в романе заключает в себе авторское осмысление действительности, отсутствие перспектив у того или иного героя, жизненного или общественно-исторического явления. Пильняк изображает в своем романе смерть менее в психологическом плане (совершенно отсутствует религиозно-мистический план), но прежде всего: в онтологическом (как закон природожизни, смены поколений), социально-типологическом (смерть того или иного персонажа как представителя определенного класса, социальной группы), в идеологическом (смерть того или иного персонажа как носителя определенных идей, прожектов). В диссертации рассматриваются в связи с данным мотивом образы Доната Ратчина, Ивана Спиридоновича Архипова и князя Бориса Ордынина, а также "смерть коммуны" анархистов, "смерть Поречья" Ивана Колотурова.

Мотив самоубийства, повторяющийся в прозе Б. Пильняка, в романе "Голый год" повторяется "зеркально", что приобретает семантическую значимость; рассматривается генеалогия музыкального комментария к самоубийству Бориса Ордынина, восходящая к "Бесам" Ф.М.Достоевского, отмечаются элементы эстетизации смерти, актуальные для прозы писателя (как и эпохи в целом). Смерть того или иного персонажа находит объяснение в романе и на уровне "подсознательного", что у Б.Пильняка вербализуются в его автотекстуальном мотиве "смертельное манит". Характерно, что данный мотив, заявленный Б.Пильняком в одном из первых его рассказов, сопутствует смерти персонажей, которым в той или иной степени симпатизирует автор. Впоследствии этот мотив с наибольшей полнотой проявится в образе командарма Гаврилова.

Мотив смерти в романе вовлекает в сферу своего действия и те тенденции пореволюционной эпохи, которые, по Пильняку, не имеют перспективы, к их числу относится смерть коммуны анархистов ("в революции умерло мертвое"). Эпизод с анархистами в романе разработан в пародийном ключе. Основой послужили впечатления писателя от пребывания в коммуне анархистов летом 1918 года, а также идеи многочисленных книг П.Кропоткина, широко издаваемых в то время ("Безначальный коммунизм и экспроприация", "К чему и как прилагать труд Ручной и Умственный" и др.), в первую очередь идея "коммуны по Кропоткину" с ее принципами организации жизни и труда в коммуне, идеей анархии как условия коммунизма. В частности, сатирически представлены Пильняком ключевые для Кропоткина идеи экспроприации и соединения умственного и физического труда в коммуне, что, по Кропоткину, должно служить базой экономического процветания коммуны, стимулирования творчества. Коммуна увидена глазами Андрея Волковича, композиционная роль которого в романе близка роли странника с открытым сердцем Александра Дванова в романе А.Платонова "Чевенгур" - он должен оценить идею анархистской свободы, и, увидев ее бесперспективность, изжить.

Мотивы, связанные с авторской концет^ей Эроса. Подсознательная стихийная эротическая энергия, вырвавшаяся из-под покрова культуры в годы революции, стала одной из движущих сил пореволюционной прозы Б.Пильняка, утверждавшего: "Вся Россия пропахла полом — мне". В финале романа, однако, эта стихия автором гармонизируется, вводится в освященные культурно-ментальной традицией берега. Представление о том, что Пильняк болезненно сосредоточен на эротике, во многом преувеличено и большей частью основывается на эпатажных заявлениях самого Пильняка. Эрос у него — и природно-биологическая, и социальная, и нравственная необходимость. Концептуальный смысл обретает финал "Голого года" (см. идиллическую финальную сцену Наталья Ордынина -Архип Архипов, а также эпизод с крестьянской свадьбой Алешки и Ульяны Кононовых), в котором физиология поднимается автором до уровня сакральности, освящения пола в духе В.Розанова, что дает основание говорить об идеальном Эросе Б.Пильняка. Эротическую, а также и некую бытийственную инициацию проходит в финале Алешка Кононов, приобщаясь к тайнам пола, ощущая его зов.

Что касается женских персонажей в романе, то А.И.Солженицын не без оснований выставил им отрицательную оценку: женские персонажи Б.Пильняка являют собой либо "кисейных барышень" "в белых платьях" (любимая лейтмотивная деталь Б.Пильняка), либо таких персонажей, как сотрудница Чека, начальник Женотдела Ксения Ордынина, сменившая "белое платье" на "кожаную куртку с револьвером у ремня". В изображении женских образов Б.Пильняк тяготеет к эмблематизации. Так, своеобразной "мадонной" революции становится лейтмотивный образ тридцатилетней "солдатки в сарафане", изнывающей от "зноя".

Историософские мотивы в "Голом годе", и во всем творчестве писателя, определяются его декларациями: "в революции быть историком, быть безразличным зрителем и всех любить.., выкинуть всяческую политику"; "история — не наука мне, но поэма". Историософская концепция Б.Пильняка носит образный, метафорический характер и ее образный шифр уже заключает в себе источник противоречивых прочтений. Вместе с тем, об эклектике историософских представлений говорить нет оснований — они определены натурфилософскими воззрениями писателя. Концепция русской революции и русской истории в романе обусловлена стремлением Б.Пильняка поэтизировать национальную стихию ("Я люблю ... в революции нашей метелицу, озорство"; "Мне чужд коммунизм (большевизм — дело иное), потому что это кастрирует мою - национальную — Россию"). Большевизм же, по Пильняку, вытекает из природы русского характера.

"Летопись" и "История Великороссии, Религии и Революции" архиепископа Сильвестра, образ которого представляет собой аллюзию на традиционный образ древнерусского летописца, выражает стихийные нацио-

нальные представления о целях русской революции — бунтовщическо-анархистской, чуждой всякой государственности ("чтобы друг другу не мешать, не стеснять, как грибы в лесу"). Отсюда и авторское сближение в романе большевиков и сектантов-старообрядцев на основе неприятия Петра I и петровской России. Пильняк, что для него характерно, подчеркивает амбивалентность образа архиепископа Сильвестра - "сумасшедшего старика", "серенького попика" с его двусмысленными пророчествами: "Россия - фикция, мираж, потому что Россия - и Кавказ, и Украина, и Молдавия!.. Великороссия, - Великороссия, говорить надо, - Поочье, Поволжье, Покамье!" Образ Сильвестра в романе богат ассоциациями: в нем прочитываются не только летописно-хроникальные аллюзии, но и аллюзии на мотивы крестьянской поэзии пореволюционного периода. "Судом" автора над историософской концепцией Сильвестра, ее безжизненностью является смерть архиепископа в огне монастырского пожара вместе с другим начетчиком - Семеном Зилотовым. Миф о крестьянском рае в романе, с одной стороны, травестируется, а с другой, в конечном итоге, -переводится из области мифологической в "реальную": в финале автор изображает идеал "соборного" бытия, единения мира человека и мира природы, который скрепляет все его художественное творчество.

В диссертации анализируются мотивы Востока и Запада и варианты их "скрещенья" в романе. Россия ставится в "Голом годе" в ситуацию выбора между Востоком и Западом, которые являют собой ментальные понятия. Один из вариантов "скрещенья" предстает как реминисцентный мотив из романа "Серебряный голубь" А.Белого: по плану Семена Зилотова (прожект созрел под воздействием книги "Пентаграмма, или Масонский знак, перевод с французского"), Россию должно спасти "скрещение" девственницы Оленьки Кунц и иностранца товарища Лайтиса в алтаре церкви с целью рождения нового Спасителя, которого собирается воспитать и через двадцать лет предъявить миру Зилотов. В диссертации сопоставляются сюжетные линии Кудеяров -Матрена - Дарьяльский ("Серебряный голубь") и Зилотов - Оленька Кунц-Лайтис ("Голый год"). Зилотовский план спасения России терпит крах, его автор сгорает в огне вместе с архиепископом Сильвестром (не исключено, однако, что прожект Зилотова отражает эсхатологические ожидания первых лет революции, а также обладает более отдаленной по сравнению с 1920 годом пророческой перспективой). Мотив огня, в его мифологической символике и идейно-художественной функции в романе, также рассматривается в работе. Б.Пильняк видит третий путь — национальный, не Запада и не Востока (московского Китай-города "в котелке" и Китай-города "без котелка, Небесной Империи"). Это путь "кожаных курток", Архипа Архипова, который "могет энергично фукцировать" и противопоставляет хаосу волю действовать. Однако в финале торжествует не идея Архипова — "кожаной куртки", а человечность, открывающаяся в персонаже:

под "кожаной курткой" обнаруживается "жилетка, и косоворотка под жилеткой", и герой переживает симптоматичное обновление: "освобождаюсь — от глупостей". Авторскими вариантами "скрещенья" становятся варианты национальные — Архипа Архипова и Натальи Ордыниной, Алексея и Ульяны Кононовых.

Мотив столицы — Петербурга в его отношении к провинции. Отношение персонажей "Голого года" к Петербургу как столице государства, основанной Петром Первым, и к городу - средоточию цивилизации и проводнику западного влияния, определяется общей историософской концепцией Б.Пильняка этого периода - неприятием Запада, деятельности Петра, его нововведений, прежде всего основанного им Петербурга, и повышенным вниманием к российской провинции. Пространственная модель российского мироустройства, по Б.Пильняку, полярна - провинция в ней противостоит городу. С одной стороны, провинция Пильняка — условна, символична, и город Ордьшин с его кремлем является моделью всей России, а с другой, Пильняка действительно привлекала провинция как хранитель исконно национальных традиций, где типы, образ жизни сохранились в своей национальной самобытности.

Христианские мотивы в романе представлены в их травестийном варианте. Отношение Б.Пильняка к христианству было заявлено в самом начале его писательства и оно оставалось неизменным на протяжении всего его творческого пути. Отсюда и вся поэтизация Б.Пильняком стихии, половой и земляной силы. Тематически христианские мотивы в романе связаны в основном с представителями уходящего класса, прежде всего с семейством Ордыниных. Религиозная образность служит в романе Б.Пильняка освящению революции, однако не в религиозном, а в этическом плане, и здесь правомерно сопоставление образа архангела Варахиила в "белом платье в розах" из "Голого года" и образа "Исуса Христа" "в белом венчике из роз" А.Блока. Включенный в роман образ Богородицы получает развитие в плане реально-земном,' и христианская символика служит выражением трагедии матери Глеба Ордынина.

"Языческое", фольклорное начало в "Голом годе" Б.Пильняка обусловлено его противопоставлением "Пасхи" языческой - Пасхе христианской. Языческие мотивы представлены в романе широко. В диссертации рассматриваются также фольклорные (сказочные) элементы в финале "Голого года". Фольклорные мотивы в романе представляют собой (помимо функции поэтической) попытку понять характер русского народа, его менталитет изнутри, с помощью образов народной фантазии. Проекция сказки с ее "логикой" чуда на события революции окрашивает и историософскую концепцию романа в сказочные, лирические тона.

В разделе природные, натурфилософские мотивы в романе "Голый год" рассматриваются традиционный для русской литературы и характерный для Б.Пильняка мотив метели, а также астральные мотивы.

Необходимо акцентировать мысль о том, что природная метафорика (метель, луна, река) выступает в прозе Пильняка в своей символической функции, - в роли образного выражения историософских представлений автора. Существующий, начиная с пушкинских "Бесов", традиционный образ метели в русской литературе порождает вопрос о природе "метели" в романе Б.Пильняка, о возможном демоническом ее характере. Метель в романе выступает проявлением природных сил, стихии, т.е. находится вне оценок, кроме того, она предстает в роли эквивалента подсознательного начала — стихии чувств. В романе метель обладает не только разрушающей, но и созидающей способностью. Б.Пильняк полемизирует с А.С.Пушкиным, констатируя неотменимость Бунта - исторической метели-круговерти как очистительного начала, как амбивалентного акта рождения-смерти. В диссертации "Голый год" сопоставляется с поэмой "Двенадцать" А.Блока: произведения объединяет и характер символики, и поэтические законы организации текста (ослабленная роль фабулы, многообразные повторы, лейтмотивность), и речевая организация произведений, и многообразие ритмов как отражение разностильности революционной эпохи, и главенство центрального образа метели в природном, историософском, этическом планах.

К числу природных образов-мотивов в романе относится мотив волка. Этот мотив обнаруживает свой генезис вполне определенно: в числе авторов, чью школу прошел Б.Пильняк, работая над своими ранними рассказами, был, наряду с И.Буниным, и Б.Зайцев — автор рассказа "Волки" (1902), фабула которого проецируется на рассказ Б.Пильняка "Поземка" из сборника "Былье". В отличие от других рассказов "Былья", "Поземка" не вошла в "Голый год" как фабульно завершенное целое, но само зерно волчьей темы в трактовке Б.Пильняке в роман включено. Сопоставление текстов Б.Зайцева и Б.Пильняка свидетельствует и об их преемственности, и о том авторском, что привнес в волчью тему начинающий писатель. Б.Зайцев предпослал своему рассказу эпиграф из Г.Гейне: "Там рощи шумны, фиалки сини..." по принципу контраста, иронии над идиллией единства человека и природы. Волк у Зайцева — это воплощение темных инстинктов, экзистенциального одиночества. Б.Пильняк, сохраняя фабулу гибели волка-вожака, растерзанного стаей, переиначивает тему, актуализируя характерный для него мотив череды смертей и рождений. Пильняк романтизирует сюжет, вводит тему пола, мотив мести волка-вожака человеку за смерть подруги. В "Голый год" вошла не фабульная предыстория мотива волков из рассказа "Поземка", а ее итог.

Астральные мотивы в романе. Природный мир Б.Пильняка при том, что в нем в основном преобладает пасмурный пейзаж, не уныло серый и сумрачный, его цветовой колорит, компоновка, варьирование основных и побочных цветовых мотивов, производных, в свою очередь, от астральных мотивов, варьируется в различных фрагментах текста, что позволяет

говорить об авторской стратегии. Здесь же анализируются мотив знойного солнца (зноя) и мотив луны (функция луны как динамического мотива в сцене объяснения Архипа Архипова и Натальи Ордьтниной).

Отдельный параграф посвящен специфике психологизма Б.Пильняка и психологическим мотивам (по А.П.Скафтымову), образам-мотивам "кожаных курток". "Кожаные куртки" правомерно рассматривать как устойчивый интекстуальный мотив в прозе Б.Пильняка, поскольку они обрели характер элементарных (неделимых далее, по А.Н.Веселовскому) и в то же время емких образно-сюжетных формул. В сознании читателя 1920-х годов эти "простейшие повествовательные единицы, образно ответившие на запросы" революционной эпохи, развертывались в определенные образно-сюжетные линии, варьировались, сохраняя ядро мотива-формулы.

Отличительной чертой писательской манеры Б.Пильняка является использование готовых культурных кодов русской литературной классики. В частности, параллелью к отцу и братьям Ордыниным из "Голого года" являются отец и братья Карамазовы Ф.М.Достоевского, что служит основой для сопоставления соответствующих образов в работе (Евграф Ордынин - Федор Карамазов; Егор Ордынин — Дмитрий Карамазов; Борис Ордынин — Иван Карамазов; Глеб Ордынин — Алеша Карамазов). Являясь вариациями на тему персонажей "семейки" Ф.Достоевского, названные герои сохраняют психологическую доминанту характеров, обретая социальную маркированность, которая прежде всего и определяет их судьбу в новое историческое время. В отличие от романа Достоевского, где психология персонажей объясняется "изнутри" (и самих персонажей, и романа как целостного художественного мира), персонажи Б.Пильняка во многом "объясняются" эпохой, прецедентными текстами. Б.Пильняк в своем романе подводит "итог" тысячелетнему укладу русской жизни, истории, отсюда и оперирование готовыми типами, использование наличного арсенала русской классики. В прозе Б.Пильняка этот "итог" предстает в травестийном варианте как расставание с уходящей эпохой.

Психологизм Б. Пильняка рассматривается как "типовой", импрессионистический, "монтажный", "внешний" (портрет, жест, речь и т.д.), что связано с преобладанием типологизации как способа создания характеров, а также со "стенографической" манерой письма Б.Пильняка.

Современная Б.Пильняку критика упрекала писателя в том, что он считал наиболее ценным в своей историософии: "Кожаные куртки и Русь ХУН-го века. Это - из двух эпох. Вместе им не ужиться. Одни "энергично фукцируют", ... другие живут ... зоологической в сущности жизнью с лешими... У Пильняка как-то пока мирно уживаются и любовь к кожаным курткам, и любовь к зоологической Руси" (А.К.Воронский). Пильняк же в условиях действия центробежных сил стремился преодолеть надвигающуюся трагедию разрыва двух культур, находя точки соприкосновения России "исконной" и России модернизирующейся в

архаическом идеале семьи, "соборного" единства человека и природы.

Глава 4. "Повесть петербургская..."(1922) Б.Пильняка и "Петербургский текст русской литературы ".

"Повесть петербургскую, или Святой камень город" составили рассказы: "Его Величество Kneeb Piter Komandor" (1919) и "Санкт-Питер-Бурх" (1921). Название отсылает к литературной классике, прежде всего -поэме "Медный всадник (Петербургская повесть)" А.С.Пушкина. Вторая часть названия "Повесть петербургская, или Святой-камень-город" представляет собой русифицированный вариант официального "имени" столицы до 1914 года. При замене имени Петра его этимологическим означающим название города остраняется и выдвигается на первый план мифологема каменного - бездушного идола с инфернальным звучанием (камень - скала-основание Медного всадника). "Святой-камень-город" в повести Б.Пильняка проходит испытание на прочность историческими потрясениями и не выдерживает его, давнее пророчество "Петербургу быть пусту" сбывается. Такова в общих чертах концепция "Повести петербургской..." Однако не столько в данной концепции заключено "ядро" авторского замысла, сколько в той "озорной" игре современными ему политическими реалиями с использованием мотивов "петербургской" классики, которую Пильняк позволил себе в повести.

В названии пильняковского рассказа "Его Величество Kneeb Piter Komandor" в свернутом виде содержатся важнейшие мотивы произведения: мотив корабля русской государственности и его демонического "командора", а также мотив величия и одновременно ничтожества (рабскости) человека, - человека, облеченного властью, а, значит, почти неизбежно, по Пильняку, "кумира", "идола". В плане литературной генеалогии Komandor актуализирует тему ожившей смертоносной статуи ("Каменный гость" А.С.Пушкина), тему Медного всадника и тему противостояния личности и государства. Эта тема получит развитие в "Санкт-Питер-Бурхе".

Отмечается присутствие в "Повести петербургской..." многочисленных реминисценций из романа Д.С.Мережковского "Антихрист (Петр и Алексей)", которые касаются эпохи XVIII в, образа Петра, мифологии Петербурга. Б.Пильняк заимствует у Д.С.Мережковского только те эпизоды, которые характеризуют Петра негативно, огрубляя и упрощая образ, изображая первого русского императора резко сатирически, подчас выходя за грань эстетически приемлемого. Номинация Петра "Антихрист" в романе Пильняка присутствует, но религиозного значения, по сути, лишена, представляя собой эмоциональную народную оценку деяний императора.

Важнейшим литературным источником для "Санкт-Питер-Бурха", который в свое время В.Б.Шкловский назвал "сравнительно сложным пасьянсом", стал также "Петербург" А.Белого. Прежде всего, для рассказа "Санкт-Питер-Бурх" как орнаментального прозаического произведения характерно многообразие ассоциативных связей, "теснота" изобразительного

ряда, что увеличивает его многомерность, художественную "плотность". Представляется целесообразным говорить не о стремлении Б.Пильняка "изжить" влияние А.Белого (тем более, что вопрос о поиске нового языка для Пильняка встанет со всей остротой позднее), а о стремлении творчески использовать наработанный "петербургским текстом русской литературы" художественный капитал в условиях смены исторической и эстетической парадигм - использовать фабульно-образную схему "Петербурга" для новых целей, развивая сатирическую направленность соответствующих интертекстуальных фрагментов "Петербурга".

А.Белый разрабатывал в своем романе историко-культурный миф об основании и эсхатологических пророчествах гибели Петербурга, мифологический сюжет основателя Петербурга Петра I и Медного всадника А.С.Пушкина в сатирическом ключе, отказавшись от актуализации идеи величия дел Петра, содержащейся во "Вступлении" к "Медному всаднику". Пильняк, создавая образы героев рассказа, следует за А.Белым, своеобразной "цитацией" в данном случае является сам способ сатирической типизации, подразумевающий существование реальных исторических прототипов. Выбрав в качестве подтекста роман А.Белого, Пильняк наиболее ярко продемонстрировал особенность своего таланта: писать "литературой по литературе", вернее, писать о действительности, но сквозь призму литературы и литературной традиции, оперируя готовыми образами, мотивами, ситуациями. Смелость обращения Б.Пильняка к роману "Петербург" как источнику заимствований, интертексту, оправдывалась и подсознательным замыслом Пильняка: первым в "Санкт-Питер-Бурхе" предложить "ключ новой русской литературы", вывести, после итогового для петербургской темы "Петербурга" Белого, традиционную тему на новый виток.

Петербург у Б.Пильняка - это не реальный город, а метафизический, ирреальный, это литературная условность, своеобразная "мозговая игра": "Санкт-Питер-Бурх определяют три слова - Святой-Камень-Город, - нет одного определения, - и Санкт-Питер-Бурх посему есть фикция <...> Перспективы проспектов Санкт-Питер-Бурха были к тому, чтоб там в концах срываться с проспектов в метафизику". Корни всего происходящего в революционном Питере, по Пильняку, уходят в глубь русской истории - в эпоху Петра Первого и допетровское время.

Выдвинем предположение, согласно которому образ центрально героя - Ивана Ивановича Иванова является полигенетичным, представляет собой контаминацию ("критико-импрессионистический отвар") образа Петра I из романа Д.С.Мережковского "Антихрист (Петр и Алексей)", образов Аполлона Аполлоновича, Николая Аполлоновича Аблеуховых и Александра Ивановича Дудкина-Евгения из романа А.Белого "Петербург", героя повести Ф.М.Достоевского "Записки из подполья", а также реально-исторического персонажа - героя речи М.Горького на юбилее В.ИЛенина. Причем идея контаминации вероятнее всего подсказана Б.А.Пильняку са-

мим М.Горьким (совершенно того не имевшим в виду), по крайней мере сопоставление В.И.Ленина с Петром Великим (не в пользу последнего) содержится в горьковской юбилейной речи: "У нас в России был, - я бы сказал: почти был, - Петр Великий таким [как В.И.Ленин - В. К.] человеком для России". Б.А.Пильняк, мастер сопоставлений и аналогий, в полной мере и по-пильняковски оригинально использовал те возможности, которые были заложены в амбивалентной горьковской аналогии: в историко-культурном мифе о Петре как основателе Петербурга, в дуалистичности образа Петра, которая сформировалась в "петербургском тексте" начиная с "Медного всадника" А.С.Пушкина.

Одним из приемов пильняковского письма "черным ... по Белому" (Л.Троцкий) является сон-бред Ивана Ивановича Иванова, дважды повторяющийся в рассказе "Санкт-Питер-Бурх". Аналогичное видение Александра Ивановича Дудкина-Евгения, почти дословно воспроизведенное Пильняком, присутствует в "Петербурге" А.Белого, в котором Гость (Металлический Гость / Медный Всадник) заключает в смертоносные объятия несчастного террориста. Александр Иванович Дудкин в "Петербурге" А.Белого играет роль двоякую: и роль Евгения из "Медного всадника", и в роль своеобразного исторического преемника Петра. В свою очередь, преемником террориста Дудкина (через него - Каменного гостя) является в рассказе Б.Пильняка Иван Иванович Иванов, который у Пильняка становится продолжателем дела Петра Великого.

Еще одним источником образа Ивана Ивановича Иванова должно признать "террориста государственного" Аполлона Аполлоновича Абле-ухова. В числе контактных реалий, присутствующих и у А.Белого, и у Б.Пильняка, оказываются символическая "контора" Аблеухова - контора Иванова, и мифологизированный топос - центр Петербурга, Невский проспект, а также карета - знак принадлежности Аблеухова к государственной бюрократии. В качестве модернизированного варианта кареты сенатора выступает у Б.Пильняка "автомобиль-каретка" Иванова: "Автомобиль скидывал мысли Ивана Ивановича - в Смольном, на Невском, в Гороховую, - автомобиль - каретка - Бразье, где Иван Иванович сидел в углу - в зеркалах - на подушках - с портфелем". Мотив автомобильного мчания выступает как метафора преобразовательной деятельности Ивана Ивановича Иванова и его облеченных властью исторических предшественников.

Синтезируя в себе черты отца и сына - сенатора Аполлона Аполлоновича и недотеррориста Николая Аполлоновича Аблеуховых - Иван Иванович Иванов синтезирует в себе и черты двух типов головного человека: в "сфере служебно-административной" и в сфере умозрительно-теоретической (терминология Л.Колобаевой), так как в деятельности Иванова эти две сферы взаимопроникают. В работе высказывается предположение об обусловленности имени Ивана Ивановича Иванова соответствующим антропонимом из романа "Петербург" А.Белого. Уравнивая Ивана Ивановича

Иванова и Петра Великого, Б.Пильняк десакрализует "идола" (Медного всадника). У Пильняка в данном случае в обычной фамилии присутствует и установка на заурядность, на обыкновенное для русской истории повествование. Ничего метафизического, сакрального в Петре нет, утверждает автор, или, как четырежды повторяется в рассказе "Санкт-Питер-Бурх" со ссылкой на Конфуция - "Ни один продавец идолов не поклоняется богам, он знает, из чего они сделаны".

В рассказе "Санкт-Питер-Бурх" Б.Пильняк, по его словам, "выбрался уже из Китая" - "на Неву-реку". И тем не менее именно "Китай" и "Нева-река" - два параллельно развивающихся мотива - определили композиционную и смысловую структуру данного рассказа, в котором параллель Китай ("Империя Середины") - Россия ("вторая Империя Середины") является композиционной осью. Темой Востока рассказ и начинается, и завершается. Вся заключительная третья глава рассказа "Санкт-Питер-Бурх" посвящена китайско-монгольскому Востоку. Причем в разработке темы ощутимо влияние историософской концепции "Петербурга" А.Белого. По А.Белому, история представляет собой цепь роковых повторений. Таким повторным воплощением в "Петербурге" является образ Николая Аполлоновича Аблеухова - "старого туранца", который "воплощался многое множество раз; воплотился и ныне: в кровь и плоть столбового дворянства российской империи, чтоб исполнить одну стародавнюю, заповедную цель: расшатать все устои...". Тема множественного повторения, воплощения, причудливого тасования карт в мировой истории варьируется и в "Санкт-Питер-Бурхе" Б.Пильняка: "Столетий колоды годы инкрустируют, чтобы тасовать годы веками -китайскими картами". Набор карт в колоде ограничен, как и набор повторений в мировой истории, что и определило систему соответствий в рассказе. Историософская концепция "колоды карт" в "Санкт-Питер-Бурхе" определяется не только литературным источником - романом А.Белого "Петербург", но и популярной в Китае философией истории со времен историка Сыма Цяня (145-86 до н.э.), в которой сформулировано представление об историческом процессе как круговороте в истории. Таким повтором в рассказе Б.Пильняка "Санкт-Питер-Бурх" является перекличка китайской эпохи Цинь, императора Ши Хоан-Ти и русского императора Петра I. О своем интересе к истории и философии Китая в период работы над "Повестью петербургской..." свидетельствует сам Б.Пильняк.

Тема "деревянных божков" (богдыханов-идолов), которым поклонялись киргиз-кайсацкие предки Николая Аполлоновича Аблеухова (глава "Страшный суд" романа "Петербург"), выступает в качестве одного из связующих элементов рассказа Б.Пильняка с романом А.Белого и одновременно с философским учением Конфуция, на которого ссылается в своем рассказе Б.Пильняк. Таким образом, Пильняк в рассказе десакрализует

власть, следуя пушкинской традиции, по которой "горделивый истукан", "кумир на бронзовом коне" имеют "только один - отрицательный смысл: "не сотвори себе кумира", "не делай себе богов литых" (М.Эпштейн).

Одним из автотекстуальных мотивов Б.Пильняка начала 1920-х годов был мотив северной столицы. В письме П.Н.Зайцеву от 9 февраля 1919 г. Б.Пильняк писал об исчерпанности "петербургского текста русской литературы" и о наступающей новой литературной эпохе, ключевую роль в которой будет играть уже не Петербург со всем тем, что он привнес в русскую историю, а Москва ("не здесь ли ключ новой русской литературы?" Вместе с тем, противостояние северной столицы и Москвы у Пильняка относительно: по Пильняку, "московское" будущее также "темно" и непредсказуемо, как и "санкт-петербургское" прошлое. Уже в письме к Е.И.Замятину от 3 января 1924 года он писал: "революция кончена, и у всех похмелье, "еретичество" теперь новое, надо подсчитывать, и в подсчете получается, что Россия, как была сто лет назад, так и теперь, - и Россия не в Москве и Питере (эти - за гоголевских троек ходят), а - там, где и людей-то нет, а один зверь".

В 1921 г. Б.Пильняк писал о работе над "Повестью петербургской...": "И как же, как же до горечи не озоровать мне в новой моей повестушке "Санкт-Питер-Бурх", в коей выбрался уже из Китая - я - на Неву-реку?!" Анализ рассказа свидетельствует, что "озорует" Пильняк с мотивами речи М.Горького 23 апреля 1920 г. на собрании в Московском комитете РКП(б) по поводу 50-летия со дня рождения В.И.Ленина - пратекста очерка о В.И.Ленине (1924), а также с мотивами "Несвоевременных мыслей".

В атмосферу повышенной знаковости вовлечена в рассказе прежде всего система имен, которая в произведениях малых жанров играет более активную характеризующую роль. Имя центрального героя рассказа "Санкт-Питер-Бурх" Ивана Ивановича Иванова достаточно колоритно, чтобы не обратить на себя внимание. Иванов - "петербуржец", "брат", "интеллигент". Номинация петербуржец, как и интеллигент, характеризует героя как наследника Петра. Ирония, которую позволил себе писатель по отношению к власти, вписывается в общие настроения Б.Пильняка начала 1920-х годов, о чем свидетельствуют его часто цитируемые "Отрывки из дневника" (запись от 28 сентября 1923 года): "Признаю, что коммунистическая власть в России определена - не волей коммунистов, а историческими судьбами России.., РКП для меня только звено в истории России".

М.Горький как возможный прототип другого персонажа рассказа "Санкт-Питер-Бурх" - инженера Андрея Людоговского - зашифрован автором достаточно открытым шифром и легко устанавливается при сопоставлении ряда фактов литературного и внелитературного ряда. В частности, использование, точнее, обыгрывание Б.Пильняком "Несвоевременных мыслей" М.Горького подтверждается текстовыми

совпадениями (и на уровне идей, и на уровне лексического их выражения). То, как использовал Б.Пильняк аллюзии и реминисценции из горьковской речи на ленинском 50-летнем юбилее, вряд ли могло способствовать дальнейшей (только что начавшейся и тут же, по сути, прекратившейся) дружбе прославленного мэтра и начинающего беллетриста. Отношение М.Горького к Б.А.Пильняку, первоначально доброжелательное, резко изменилось весной 1921 года, до написания рассказа "Санкт-Питер-Бурх" и выхода книги "Повесть Петербургская..." Впоследствии негативное отношение к Б.Пильняку сохранялось и выражалось подчас в очень резкой форме. Необходимо, однако, по достоинству оценить ту роль, которую сыграл М.Горький в судьбе Б.Пильняка, выступив в его защиту во время скандала из-за повести "Красное дерево" (1929 г.).

Реминисценции из произведений Ф.М.Достоевского "Записки из подполья" и рассказа "Бобок" менее очевидны и их можно отнести к числу предположительных, хотя и очень вероятных. Критерием отбора подтекстов в данном случае служит идея смысловой слитности анализируемого текста как в принципе идеальная цель подтекстового анализа, предложенная Б.М.Гаспаровым. Одну из реминисценций в рассказе "Санкт-Питер-Бурх" содержит эпизод "Иван Иваныч и Лиза" (этот эпизод на уровне фабульном изолирован и не поддается интерпретации вне мотивирующего текста). Можно предположить, что ситуация восходит к соответствующим страницам повести Ф.М.Достоевского "Записки из подполья". На это указывает не только имя - Лиза, но и эпизоды первой (в публичном доме), а затем и второй (на квартире героя) встречи "подпольного человека" с Лизой у Достоевского. На уровне лексическом и ситуативном контактным мотивом, сближающим образ Ивана Ивановича Иванова и "подпольного человека" Ф.Достоевского, здесь является мотив одиночества, заявленный в "Записках из подполья". "Подпольный человек" Ф.Достоевского привносит в образ Ивана Ивановича Иванова ницшеанскую тему своего собственного, вольного и свободного хотенья; тему болезненности, которая, по художественному свидетельству Д.С.Мережковского и А.Белого, является общим свойством Петра I и террориста Дудкина-Евгения; стремление к власти как удовлетворения своих болезненных амбиций и компенсирования своей ущербности; тему опасности "подпольного человека" для общества; тему отрыва от жизни, мертворожденное™ идеологии. В этом психолого-идеологическом контексте повести Ф.М.Достоевского образ Ивана Ивановича Иванова из "Санкт-Питер-Бурха" оказывается закономерным, логичным развитием темы.

Еще одним контактным (и более очевидным) мотивом является мотив смерти. В рассказе "Санкт-Питер-Бурх" монолог о смерти принадлежит инженеру Андрею Людоговскому. Номинация инженер, а также характер рассуждений инженера о смерти в "Санкт-Питер-Бурхе" Б.Пильняка актуализируют текст рассказа Ф.Достосвского "Бобок" с его объяснением не-

долгой "жизни" после смерти, которое в рассказе "Бобок" принадлежит Платону Николаевичу, "доморощенному ... философу, естественнику и магистру". При очевидных совпадениях текстов Б.Пильняк, в отличие от Ф.Достоевского, распространяет идею медленного умирания на город.

Анализ "Повести петербургской, или Святого камень-города" раскрывает одну из самых показательных и типичных для Б.Пильняка особенностей — стремление писателя разрабатывать в своих произведениях в первую очередь историософскую проблематику, в частности и преимущественно, в ее разновидности, связанной с петербургским периодом русской истории и "Петербургским текстом русской литературы". Обращаясь к традициям "Петербургского текста", Б.Пильняк действует избирательно: практически невостребованным остается социально-бытовой пласт "Петербургского текста" в его "классическом" варианте (сб. "Физиология Петербурга" (1845), петербургские повести и очерки В.ИДаля и др.). Однако, освобожденная от эмпирики, социально-бытовая мотивика "Петербургского текста русской литературы" присутствует в "Повести петербургской..." на уровне символов российской истории петербургского ее периода — получивших символический смысл деталей быта (в том числе политического обихода) Ивана Ивановича Иванова. В "Повести петербургской..." представлены, так или иначе, различные структурные уровни "Петербургского текста": мифологический, метафизический, топонимический, архитектурный, историософский - при господстве последнего, которому подчинены все остальные.

Глава 5. "Природные и онтологические мотивы в "Повести непогашенной луны" (1926) Б.Пилышка,

В разделе 5.1 "Динамический мотив луны в системе мотивов "Повести..." рассматривается система мотивов во внутритекстовом ее функционировании. Близость проблематики, природных и "машинных", натурфилософских и историософских мотивов позволяет объединить роман "Машины и волки" и "Повесть непогашенной луны" в дилогию, в первой части которой автор ставит проблему противостояния-взаимосвязи природы и цивилизации, а во второй прогнозирует апокалипсис в случае, если равновесие взаимоотношений человека с природой будет нарушено по вине человека, при гипертрофии "машинного" начала и "погашении" "лунного" (или — "волчьего"). На уровне специфики повествования различие произведений заключается в приближенности точки зрения автора-повествователя к "машинам" в романе "Машины и волки" и к "луне" в "Повести...", где природные мотивы обретают большую самостоятельность и активность.

Истоки "Повести..." различны: луна присутствовала и прежде в авторском сознании не только как "тема", но и как пластический образ: "Я хотел подыскать слово для луны, такое, которое еще никем не сказано"; тема смерти — это "внутренняя" тема творчества писателя; импульсом же для

объединения природного и онтологического комплексов мотивов в единое целое в "Повести..." послужила смерть М.Фрунзе и вся неясная ситуация, связанная с этим драматическим событием. Укорененность "Повести..." в реальной действительности, скандальный шлейф произведения обусловили прежде всего идеологический код его прочтения в критике и литературоведении. Между тем гораздо более значимой является натурфилософская, историософская и танатологическая основа произведения.

Комплекс "машинных" мотивов (преемственный по отношению к "Машинам и волкам") является воплощением технической цивилизации XX века в ее противостоянии природному миру. Этот комплекс мотивов включает в себя повторяющиеся мотивы машины города, машины армии (командарма Гаврилова), а также ключевой мотив автомобильного мчания Гаврилова и негорбящегося человека. Средоточием городской "машины" является первый дом, находящийся на перекрестке центральных улиц и актуализирующий символику перекрестка как выбора между жизнью и смертью. Для дома как повторяющегося мотива в повести (его вариантом является дом второй и др.) характерна закрытость для диалога с миром. Мотив машинного мчания имеет в повести двойственную природу: с точки зрения командарма Гаврилова автомобильная гонка является концентрированным выражением жизни; в оценке автора-повествователя движение бесцельно.

Заглавие, принадлежащее концепированному автору, ориентирует на натурфилософское прочтение повести. Образ луны в мировой мифологии обладает преимущественно отрицательной коннотацией. Мифологический компонент образа луны вступает в тексте в сложную взаимосвязь с натурфилософией писателя, с его индивидуально-авторским мифом о луне, с другими мотивами. Луна как антропоморфный образ дана на всем протяжении повести либо в нейтральном эмоциональном ключе, либо, и это гораздо чаще, оказывается в такой ситуации, которая вызывает сочувствие читателя. В названии оставлены нереализованными валентные (сочетаемо-стные) возможности страдательного причастия прошедшего времени: "непогашенная луна", и содержатся скрытые вопросы: "кем не погашена луна?", "когда?", "при каких условиях?" Содержится и скрытое утверждение: "луна может быть кем-то, при определенных обстоятельствах, погашена" - и подразумевается, что подобная попытка была предпринята. В названии содержится указание на "страдательность", "жертвенность" луны. Об активной замораживающе-анестезирующей роли луны в "Повести..." если и можно говорить, то как о роли вторичной, зеркальной. Противопоставление Гаврилова негорбящемуся человеку имеет место на уровне фабулы. Но и тот, и другой по сути не противостоят друг другу, они оба творят историческое движение, время, "рвут" его, и в этом они оба противостоят "луне", природному времени и движению. Суть противостояния "луны" и "человека", природного движения и революционного насилия представлена в фразе: "В облаках торопилась,

суматошилась луна и, как хлыст, стлался по улицам автомобиль".

Уже название повести подразумевает нахождение автора-повествователя вне "города" и тем самым отстраненность от него. Из этой физической точки зрения виднее судьбы человечества, конфликт цивилизации и природожизни. Луна - "летописец", ведущий свое повествование с определенной пространственно-временной, этической дистанции, и в то же время участник событий. Луна как "условный повествователь" придает событиям пространственное и временное единство.

Мотив крови объединяет мир природы и мир человека, при этом данный мотив, в соответствии с его мифологической и интертекстуальной литературной символикой, выступает в своей амбивалентной роли, являясь, с одной стороны, символом полноты жизни, а с другой — пророческим символом гибели Гаврилова и, возможно, всего природного мира.

В финале вновь появляется лунный мотив, сопряженный с повторяющимся мотивом "игры с огнем", который выступает, в свою очередь, вариантом более общего в прозе Пильняка мотива "очарованности смертью" ("смертельное манит"). Б.Пильняк включает в повествование эпизод игры с горящими спичками: дочь Попова Наташа гасит одну за другой спички, которые зажигает для нее Гаврилов, выступающий в роли своеобразного наставника-"искусителя". В этом эпизоде активизируется мифологический пласт огня: Наташа предстает в роли антикультурного героя, поскольку его функция противоположна традиционной функции героя культурного, похищающего огонь и передающего его людям. В финале "игра" продолжается: Наташа (будущее человечества) хочет "погасить" луну.

Луна выступает лишь в роли ретрансляторной станции. Негативная энергия, направленная на "луну" негорбящимся человеком, командармом Гавриловым, Наташей, цивилизацией в целом, зеркально отражается, возвращается к человеку, и потому "было совершенно понятно, что этими гудками воет городская душа, замороженная ныне луною". Конфликт командарма Гаврилова и "негорбящегося" человека из дома номер первый, оказывается, таким образом, частным в глобальном противостоянии природного и исторического.

В диссертации также рассматриваются в психологическом аспекте особенности антропонимики, функции портрета, лейтмотивных художественных деталей и т.д. Б.Пильняк, верный принципу монтажа, не показывает непосредственное влияние внешнего мира на героя и его психологическое состояние, а монтирует мизансцену. Так, описывая аскетичный быт в вагоне поезда командарма Гаврилова, Б.Пильняк приводит две детали: "книгу... и около нее ... расстегнутый кобур кольта, с ременным шнурком, легшим змейкой". Книга (знак гуманистической традиции) и расстегнутая кобура кольта оказываются неразрывно связанными соединительным союзом «, что косвенным образом отражает ту противоречивую ситуацию, в которой оказался герой, и предстоящий трагический ее исход.

В процитированном фрагменте важна не только кобура кольта, но и "ременной шнурок, легший змейкой", являющийся в данном случае деталью не менее выразительной, чем сам кольт: шнурок змейкой является вариантом "хлыста" как средства насилия над историей и природожизнью.

Раздел 5.2. "Мотив смерти в "Повести непогашенной луны" Б.Пильняка и "Смерти Ивана Ильича" Л. Толстого". Основанием для сближения двух литературных смертей - Николая Ивановича Гаврилова и Ивана Ильича Головина - служит не только повторяющаяся ситуация "человек в эпицентре смерти", но и прямое признание автора, назвавшего повесть Л.Н.Толстого литературным источником "Повести непогашенной луны". Смерть у Л.Толстого дана как "итог жизни, эту жизнь освещающий, как оптимальная точка для понимания и оценки всей жизни в ее целом" (М.М.Бахтин), и в этом Б.А.Пильняк следует толстовской традиции. Горячему материалу современности - "репортажу" о смерти легендарного командарма - Б.Пильняк стремился придать философскую проблематику. Особый интерес в этом свете представляет 3-я глава "Смерть Гаврилова".

От недоумения и обиды, от сопротивления болезни, от борьбы за жизнь через физические страдания и мучительные размышления о прожитой жизни к примирению со смертью, приятию ее и некоему метафизическому свету в финале - таков путь Ивана Ильича в повести Л.Толстого. Пильняк отказывается разбирать душу своего героя и при помощи прямого авторского слова, и при помощи углубленного самоанализа героя. В "Повести непогашенной луны" присутствует скрытый диалог автора-повествователя и центрального героя. У Б.Пильняка "суд" героя над прожитой жизнью (суд, не эксплицируемый вербапьно, в отличие от Ивана Ильича) корректируется содержанием параллельных повествовательных пластов, в первую очередь природной линией. И оправдательный приговор, который выносит себе герой Пильняка, корректируется позицией автора; подлинный смысл смерти Гаврилова раскрывается в кругозоре автора-повествователя как итог, вытекающий из образного содержания повести. Повесть Бориса Пильняка - это, говоря словами автора, также "повесть о смерти человека", но, в отличие от персонажа Толстого, человека иной эпохи с иным "образом смерти", человека иного психологического склада и иных жизненных ценностных установок. Смерть Гаврилова, исходя из логики повести, "своевременна", так как достигнут предел безумного мчания, - далее возможно или переосмысление избранного пути, или - катастрофа. В онтологическом плане смерть Гаврилова может свидетельствовать о саморегуляции природы - стремлении "выключить" Гаврилова в момент, когда он становится ей опасен.

"Смерть Ивана Ильича" - не единственное произведение Л.Н.Толстого, реминисценции из которого появляются в "Повести непогашенной луны". Также звучат мотивы из трилогии "Детство. Отрочество.

Юность". Все эти реминисценции относятся к сфере сознания героя, командарма Гаврилова, и каждая из них имеет свою идейно-художественную функцию. Основная тема реминисценций - толстовская полнота бытия, телесность жизни. В диссертации рассматривается идеологический, психологический, этический, эстетический компоненты танатологического дискурса "Повести..." на фоне названных произведений Л.Н.Толстого.

Можно выделить следующие психологические мотивы, повлиявшие на различных этапах на драматический выбор Гаврилова: 1) чувство тревоги, осознание опасности предстоящей операции, предчувствие смерти; 2) чувство долга по отношению к его делу; 3) невозможность не подчиниться приказу в рамках той системы, которую он сам утверждал; 4) психологическая усталость в ситуации неопределенности, Гаврилову самому неясно, необходима ли операция, в такой обстановке человек действия, каким является герой повести, скорее выберет действие, чем будет продлевать неопределенность. Мотив вины командарма, ответственного за гибель тысяч людей, в этом списке отсутствует, - в представлении Гаврилова, как и Первого человека, эти жертвы оправданы целями революции.

Раздел 5.3. "Символы языковой культуры эпохи в "Повести непогашенной луны" и "Падении Дайра" А.Г.Малышкина". Рассмотрение феномена "соборной" (интертекстуальной) прозы возможно в различных аспектах. В одних случаях (генетический аспект) можно говорить о более или менее явных заимствованиях из прецедентных текстов. Другие случаи дают основание говорить скорее о типологическом сходстве. Характер совпадений художественных реалий "Повести непогашенной луны" (1926) и опубликованной в 1923 году повести "Падение Дайра" дает третий вариант — генетическо-типологический. При очевидных перекличках, совпадениях несомненно также и то, что названные тексты включают в себя общеупотребительные символы эпохи. В "Повести непогашенной луны" Б.Пильняка мы встречаем едва ли не весь набор мотивов, образов и ситуаций, присутствующих в "Падении Дайра" А.Г.Малышкина: прецедентное имя и сам психологический тип командарма, мотив эстетизации смерти, "упоения в бою"; мотив города как высшего выражения цивилизации; мотив автомобильной гонки; мотив железной дороги и железнодорожного вокзала. Б.Пильняк и сохраняет тот романтический пафос "упоения в бою", которым пронизан образ Командарма N в повести "Падение Дайра", и открывает в командарме Гаврилове - еще одном варианте "кожаных курток" - новые грани в новую эпоху.

Пафос "Повести..." и "Падения Дайра" различен, и он обусловлен особенностью мировоззрения писателей, а также временем написания повестей, динамичностью послереволюционной действительности. Повесть А.Малышкина, задуманная в самом начале 1920-х годов, отражает романтической пафос последнего периода революции и гражданской войны, ее последние романтические аккорды. "Падение Дайра" - это "миф о надеж-

дах на преображение мира, о торжестве отверженных" (Е.Б.Скороспелова). И автор "Повести..." не только разделяет этот пафос, но и активно его представительствует. Б.Пильняк в своей повести как бы продолжает А.Малышкина в условиях послереволюционной действительности, поверяет реальностью романтический пафос. "Дальнейшая" судьба Командарма Ы, его "болезнь" и смерть симптоматичны, образ Командарма, как определенный литературный тип эпохи революции, в повести Б.Пильняка получает завершенность. В центре внимания Пильняка - не "множества", а, фокус сужен, отдельная личность, символизирующая судьбу множеств -командарм Гаврилов. На смену библейской всеохватности изображения, характерной для "Падения Дайра", приходит психологическая проблематика. Реально-исторический материал у Б.Пильняка подпитывается философски-этическими (что есть жизнь и что есть смерть?) и натурфилософскими (человек, его роль и судьба в мире природы) ассоциациями. Таким образом, мотивная "сетка" "Повести непогашенной луны" эксплицирует ее натурфилософский "соборный" смысл, который определяется центральным самобытным авторским образом-лейтмотивом, вынесенным в название произведения.

Глава 6. Эрос и Танатос в прозе Б.Пильняка второй половины 1920-х годов.

Раздел 6.1. Фрейдистские мотивы ("Эдипов комплекс"). Появление "Поокского рассказа" (1927) и "Нижегородского откоса" (1927) совпало с дискуссией о фрейдизме, проходившей в СССР в середине и во второй половине 1920-х годов. В этих произведениях пересеклись давний интерес Пильняка к подсознательному и фрейдизм с его психоанализом и пансексуализмом; сама же идея рассказов могла возникнуть под прямым влиянием теории Фрейда - учения об Эросе и Танатосе, Эдиповом комплексе. В нашу задачу не входит участие в полемике об этической стороне Эдипова комплекса, цель анализа - уяснить психологические мотивы поступков персонажей, определившие характер конфликта и его развязку.

В "Поокском рассказе" наметившаяся инцестуозная связь фрау Леон-тины и ее племянника Алексея Битнера осталась нереализованной благодаря чувству долга Леонтины Вальтер-Битнер, обусловленного, помимо прочего, этнической психологией. Свою жизнь фрау Леонтина впоследствии посвятила детям мужа от другой — русской женщины, не доверив их воспитание матери, "по-русски" не умеющей устроить свой быт, а, значит, и судьбу своих детей. Сюжет рассказа, линия судьбы фрау Леонтины определяется мотивом пути - прямого лыжного следа, который пронзает рассказ "как полет стрелы", противостоит иррациональному мотиву Эдипова комплекса; этот мотив является авторской вариацией мотива пути - базовой, "матричной" модели-архетипа жизнь-движение. Показателен в данном случае характер и направленность пути, обретающего семантическую значимость. Однако подсознательное в финале не исчезает вовсе — память

о произошедшем остается в образе волчьей тени, выражающей подавляемую стихию подсознательного.

В "Нижегородском откосе" психологический Эдипов мотив сопровождается мотивами литературно-эстетическими, в том числе из поэтического мира А.Блока. Откос на волжском берегу является в рассказе символом неосознанного, непонятного, первобытного в человеческой психике - в сексуальной ее зоне. Набор персонажей немногочисленный, классический, по Фрейду: "Их было трое: отец, мать и сын". Фрейдистский мотив сексуального влечения ребенка к матери, по Фрейду, не был подвергнут полной амнезии, а получил дополнительный импульс в результате материнского воспитания, сформировавшего натуру утонченную, поэтичную. Инцесту-озная связь матери и сына становится "таким счастьем, которое редко выпадает людям". Революция разводит отца и сына по разные стороны баррикад, в чем гипотетически сохраняется возможность реализации Эдипова мотива в полной мере - смерти отца от руки сына, хотя в рассказе смерти и того, и другого формально не связаны друг с другом. Б.Пильняк не был в соединении "смерти" и "любви" первопроходцем, однако стал явно эпатирующим читателя разработчиком Эдипова мотива, рационально оправдывая бессознательное влечение к инцесту.

Основной психологический мотив, который движет сыном, по Пильняку, — эстетического характера. В сферу подсознательного Дмитрия переходит обостренное эстетического чувство под влиянием семейной атмосферы искусства, театра, поэзии, физической и духовной гармонии матери; сын, убеждает Пильняк, оказывается беззащитным перед красотой матери. Таким образом, автор пытается соединить "биологический материализм", пансексуализм, "оно-бессознательное" Фрейда и неоромантический идеализм, одухотворенность А.Блока, ставит эстетическое выше физиологического. Вообще шкала "эстетическое / не эстетическое" в мировосприятии Б.Пильняка является одной из основных, нередко гипертрофированных при том, что сам Б.Пильняк абсолютным вкусом и тактом, судя по его произведениям, не обладал. Его мировосприятие скорее дисгармонично.

Эволюция героя в прозе Пильняка для писателя показательна: от Глеба Ордынина, с его преклонением перед образом Богоматери, святым отношением к своей матери Арине Давыдовне ("Голый год"), - к Дмитрию Клестову, обожествляющему мать и одновременно желающему обладать ею. Решение конфликта и сам конфликт рассказа неожиданны с точки зрения традиций русской литературы, но не неожиданны для поэтики эпатажа Б.Пильняка, склонному к тому же воспевать все стихийное и иррациональное. Стихийное получает оправдание, потому что оно противостоит рассудочному. Верно замечание И.Шайтанова: "Для Пильняка инцест — ход на глубину души, обнаружение в ней сил далеко не исчерпанных, попусту самосгорающих". Блоковские реминисценции в рассказе многочисленны, в частности, классическая блоковская метафора "О, Русь моя! Жена моя!"

воплощается в образе матери Дмитрия, а идея инцеста, "святого и мерзкого", распространяется на революцию - историческую терапию.

Фабула "Нижегородского откоса" получила развитие в романе Б.Пильняка "Соляной амбар" (1937), где мотив Откоса предстает как повтор чисто языковой. Роковая обреченность необоримой любви участников Эдипова "двуугольника" в "Нижегородском откосе" заменяется банальным адюльтером в провинциальном Камынске. Гибели сына и отца, как в рассказе, "Эдипова ситуация" в романе не влечет, не получая трагического разрешения конфликта.

Раздел 6.2. "Мотивы любви и смерти в повести "Штосс в жизиь" (1928). Повесть Б.Пильняка представляет собой авторское прочтение лермонтовского "Штосса" - произведения сложного и различным образом трактуемого в отечественном литературоведении. Повесть написана в типичной для писателя экспериментальной манере: на "стыке" жанра биографического (фрагменты биографии Лермонтова, 1840-1841-й гг.), жанра очеркового (быт советских курортов на Минеральных водах в восприятии Б.Пильняка) и лирико-публицистического дневника автора.

В повести М.ЮЛермонтова "Штосс" мистико-снмволическая история художника Лугина, в погоне за чудной красавицей, прекрасным видением-мечтой проигрывавшего одну партию штосса за другой, завершается на фабульном уровне открытым финалом: Лугину "надо было на что-нибудь решиться. Он решился", очевидно, решился вступить в гибельный союз с демоническими силами, и в этом смысле повесть может восприниматься как завершенное целое (И.П.Щеблыкин). Название лермонтовской повести "Штосс" включает в себя несколько смыслов: эмпирических, фантастических, мистико-символических. Б.Пильняк, в соответствии с его мировоззрением, травестирует мистико-символический аспект "лермонтовского штосса", объясняет его сугубо реалистически, что, в свою очередь, предопределяет трактовку Б.Пильняком мотива смерти (и лермонтовского бессмертия) в повести. Мотив "штосса'У'лермонтовского штосса" у Пильняка (в отличие от Лермонтова) получает наполнение принципиально иное, его концепция - иная. Цель Б.Пильняка в повести "Штосс в жизнь" заключалась, как свидетельствует текст, в дискредитации мистико-символической основы лермонтовской повести, сведении ее к социальной и психологической составляющей.

Лермонтовский мотив штосса как игры мистических сил (иными словами - "штосс в смерть", - для Лугина) у Б.Пильняка трансформируется в мотив фокуса, фокусника. Мотив фокуса у Пильняка имеет также несколько источников - реальный (курортные впечатления автора), литературный (фокусник Апфельбаум из "Героя нашего времени" МЛермонтова) и автобиографический - и включается в общую концепцию повести.

Идею "лермонтовского штосса" (как обыгрывание антиномичного мо-

тива штосс в жизнь / штосс в смерть) Б.Пильняк реализует в своей повести посредством использования приема двойничества как одного из видов повторов. Этот прием в творчестве Б.Пильняка используется довольно часто, структурообразующим он является и в повести "Штосс в жизнь". Таковы параллели Лугин - дивная красавица, Лермонтов - Жанна Гоммер де Геллъ, Иван Алексеевич Новиков - Жанна Дюкло. Причем для акцентирования тройной параллели Пильняк заменяет имя Адель Гоммер де Гелль на Жанну, - как и героиню современной части "Штосса в жизнь" - Жанну Дюкло. "Лермонтовским штоссом" Б.Пильняк называет Жанну Гоммер де Гелль, "утаенную любовь" Лермонтова, и Жанну Дюкло, приглашенную на Минеральные воды демонстрировать фокусы отдыхающей публике. Ставка игры Лугина с таинственным стариком в штосс у Лермонтова -видение мистической красавицы - в повести Б.Пильняка "материализуется" в образах м-м Жанны Гоммер де Гелль, затем артистки м-м Жанны Дюкло, итоговым ее воплощением становится дева во плоти — "в подвенечном платье". Лермонтовский конфликт мечты и действительности, таким образом, трансформируется в антиномию эстетическое / антиэстетическое: Жанна Дюкло / женщины, которые лечатся на водах от излишней полноты.

В пильняковской повести Лермонтов в отношении к женщинам предстает в роли "триумфального мужчины" (эту характеристику дал А.Платонов Уборняку-Пилькяку в пьесе "14 Красных избушек..."). У Пильняка легкость, с которой Лермонтов выходит из ситуации смертельной опасности любовного приключения, должна поразить воображение читателя ("но у меня был наготове стилет и грузин пал в Куру замертво. Я обернулся, чтобы поцеловать грузинку. Ее кинжал занесся над моим сердцем. Я не успел ее поцеловать - она последовала в Куру за мужем... Она была прекрасна!"). Стиль, тон повествования в этом фрагменте, по замыслу автора, являющиеся стилизацией "под Лермонтова" и лермонтовскую эпоху, на самом деле — узнаваемый стиль самого Б.Пильняка, и именно они, а не отдельные "реальные" факты, служат индикатором художественной убедительности / неубедительности.

Еще один мотив, актуализированный в "Штоссе в жизнь", - лермонтовский мотив карточной игры, ставкой в которой у Лермонтова в одном случае является фантастическая дева ("Штосс"), в другом - жена "губернского старого казначея" (поэма "Тамбовская казначейша" с ее чисто анекдотической фабулой). У Пильняка названные женские персонажи сближаются, выступают в роли своеобразных двойников и проецируются на образ "мистической красавицы". Эта явно произвольная параллель, правда, возникает не в зоне автора-повествователя, а в зоне одного из персонажей-антиподов МЛермонтова - Мещерского, и она актуализирована для того, чтобы быть Лермонтовым (персонажем пильняковской повести) отвергнутой, но концептуально она присутствует и в зоне автора-повест-

вователя, так как вся игровая карточная ситуация "Штосса" в изложении Лермонтова (героя Б.Пильняка) также, по сути, сводится к анекдоту, да еще "скучному". В повести Б. Пильняка актуализируется только тема карточного выигрыша женщины во плоти, не более, и в этом проявляется полемическое отношение Пильняка к Д.Мережковскому, утверждавшему: "Источник лермонтовского бунта - не эмпирический, а метафизический".

Центральной в повести Б.Пильняка является антиномия смерть / жизнь М.Ю.Лермонтова, в образ которого одновременно включены реминисценции, связанные с художником Лугиным и Печориным. Концепция смерти М.Лермонтова вписывается в материалистические представления Б.Пильняка о смерти в целом. Лермонтов-сверхчеловек (в интерпретации и Вл.Соловьева и Д.С.Мережковского) Пильняком отвергается, природа лермонтовского феномена, по Пильняку, не мистического характера, а психологического, он - человек с сильной волей и его смерть объясняется не роком-предопределенностью, а естественными биологическими и социальными причинами. Трагизм лермонтовского отношения к смерти, пронизывающий творчество поэта и его мироощущение, в повести Б.Пильняка, по сути, нейтрализуется, уходит в лирико-публицистические пассажи, а также в повышенную динамику повествования, двигательную активность автора-повествователя, что контрастирует с трагическим звучанием мотива жизни/смерти и в итоге дискредитирует его.

В повесть включена ситуация трагической дуэли М.Лермонтова, причем Б.Пильняк использует реминисцентные мотивы из повести А.С.Пушкина "Выстрел" (эпизод с вишнями, демонстрирующий пренебрежение молодого графа к опасности, к Сильвио). В этом факте проявляется особенность писательской манеры Пильняка: ему необходима яркая говорящая деталь (порой прямолинейная), чтобы с ее помощью, через "внешнее", выразить внутреннее, однако в данном случае художественность, достоверность уступает прагматике. Вообще вся ситуация дуэли Лермонтова у Б.Пильняка лишается внутреннего, психологического трагизма, трагизм нагнетается мелодраматическими эффектами, средствами психологизированного пейзажного фона, сопровождающего лермонтовскую дуэль. Антиномичность мышления Пильняка привела к упрощенному представлению о роли секундантов: они представлены безучастными свидетелями убийства: "Глебов передал пистолеты Лермонтову и Мартынову. Секунданты отошли в сторону смотреть, как будут убивать".

Основные смыслы "лермонтовского штосса" - "пильняковского штосса" в повести Б.Пильняка "Штосс в жизнь" - можно сформулировать следующим образом: сохраняется значение карточной игры Лугина с мистическим стариком, ставка в которой - образ таинственной красавицы, но образ красавицы "приземляется", обретает телесность, лишается метафизического содержания; привносится новый смысл - игра-дуэль Лермонтова с обстоятельствами, в повести Пильняка эти обстоятельства также лишены

мистического оттенка и обретают характер объективной природной зако-. номерности; ставка в этой игре - жизнь, которой герой не дорожит. Штосс в этом случае становится метафорой жизни-игры самого М.Лермонтова; акцентируется и распространяется на жизнь М.Лермонтова, а также утверждается как всеобщий закон и эстетический идеал смысл "лермонтовского штосса" как образа "вечной Женственности" (мистическая красавица -Жанна Гоммер де Гелль - Жанна Дюкло); "Штосс в жизнь" можно интерпретировать как, с одной стороны, "игра в жизнь" М.Лермонтова, то есть "жизнь как игра", смертельный исход которой предрешен объективными обстоятельствами, а с другой стороны, штосс как "исход в жизнь после смерти", как утверждение бессмертия поэта после физической его смерти.

В данной главе рассмотрены произведения Б.Пильняка, "идея" жизни в которых определяется онтологической проблематикой (и связанным с ней соответствующим комплексом мотивов): Эросом, эротическими импульсами на уровне подсознательного, и, что характерно для писателя, одновременно - Танатосом: мысли о смерти, стремление к ней, как правило, не покидают героев Пильняка, сопутствуя их эротическим переживаниям, становясь как бы навязчивыми мотивами. Однако в произведениях, проанализированных в этой главе и не относящихся к безусловным достижениям Б.Пильняка, эротико-танатологический дискурс приобретает несколько иную окраску и акценты: Пильняк эксплуатирует характерную для мировой литературы идею неразрывности Любви и Смерти.

Глава 7. Исторические метафоры Б. Пильняка в прозе конца 1920-х годов. В данной главе рассматривается мотивная структура повести "Красное дерево" и романа "Волга впадает в Каспийское море".

Раздел 7.1. Мотивы повести "Красное дерево" (1929) как экспликация ее смысла. К числу базовых мотивов "Красного дерева" принадлежит мо-тив-топос провинциального уездного Города, который определяется как "русский Брюгге и российская Камакура". Место действия "Красного дерева", таким образом, вписывается в мировой историко-культурный контекст, традицию и одновременно противостоит им, выражая исконно национальное русское начало. Провинциальный город Пильняка в данном случае синтезирует в себе линии Востока и Запада, порождая оригинальный национальный феномен. Вместе с тем тема Востока и Запада в повести представлена в редуцированном виде, главная проблема этой повести - поиски "онтологических" начал, качеств "красного дерева", определивших характер русской ментальности. Место и время действия повести конкретизированы и локализованы, - это уездный город, "уездная советская ночь", с другой стороны, что характерно для Пильняка, место действия обобщено, универсапизовано.

"Внутренний" сюжет повести многослоен. С идеей-мотивом "красного дерева", то есть неотменимых эстетических, этических ценностей, связана не только линия крепостных мастеров-краснодеревщиков, но и линия, по-

вествующая о создании русского фарфора, которой завершается повесть. Несмотря на двойственность образов братьев-краснодеревщиков (мастеров-реставраторов, но уже не творцов) творческий потенциал русского народа и в условиях драматической современности автором не подвергается сомнению, и он утверждается в финале с помощью исторической ретроспекции, одновременно проецируемой в будущее — именно в этом заключается композиционная роль финального фрагмента.

Амбивалентна в повести и линия новых "юродивых" - Советской Руси ради. В сферу метафоры "красное дерево" ("русской идеи", в интерпретации Б.Пильняка) включается также неискоренимое стремление русского человека найти, говоря платоновским языком, "вещество существования" как онтологической ценности, - именно к этому стремятся "юродивые" Б.Пильняка Ожогов и его товарищи. Причем юродство берется Пильняком в его историческом бытовании на протяжении тысячелетия как феномен российской ментальности, в его нравственно-этической и социальной функции, не психологической (безумие) и не христианско-религиозной, хотя коммунизм и является "религией" "охламонов". Образы "юродивых" (от допетровской Руси до современности) созданы в диалоге не только с русской культурной традицией, но и в диалоге различных точек зрения внутри повести, а также в контексте прозы Б.Пильняка в целом. Интерпретация феномена "юродства" в повести Пильняка только как "тра-вестированного", "гротескного", как "юродства наизнанку" представляется односторонней. "Юродство" у Пильняка - это специфическая форма "святости" (психологическая суть его та же, что и религиозности традиционной), - в смысле нравственном, этическом, в смысле новой, "коммунистической религиозности" в духе "Чевенгура" А.Платонова. "Юродивые" Б.Пильняка 1928 года в своем социальном служении, как юродивые в древнерусскую эпоху после святых князей, заполнили пустоту, образовавшуюся после эпохи "святых" революционных романтиков — вождей революции. В повести "Красное дерево" содержится параллель с эпохой Петра Первого, когда юродивые в бюрократизированном государстве стали изгоями.

Отчасти маска юродивого-пророка свойственна и самому Б.Пильняку - автору многих произведений 1920-х годов, пророчествующего грядущие события отечественной политической истории на кодифицированном языке скрытых смыслов, - языке мотивов: мотиве юродства, лупы, мотивов петербургского текста русской литературы и др.

Христианские мотивы находят сниженное выражение в "Красном дереве". Образ Иисуса Христа в повести оказывается невостребованным, чуждым современности, статуя Христа становится элементарным собутыльником музееведа. Пильняковский "голый Христос в терновом венце" выступает как вариант блоковского из поэмы "Двенадцать" "Исуса Христа" в "белом венчике из роз" — феномена народного сознания, народной веры

как травестированного варианта Иисуса.

В произведениях Б.Пильняка постоянно акцентируется животворящее начало естественной жизни, инстинкт доверия к жизни. Постоянный мотив в прозе Б.Пильняка, сопутствующий женским персонажам - мотив материнства, часто внебрачного, с травестийной апелляцией к евангельскому образу Богоматери. Природное, биологическое — в разработке линии сестер Скудриных - занимает у Пильняка приоритетное положение, в повести "Красное дерево" оно не примиряется с революцией, цивилизацией, а, скорее, игнорирует их. Семантика названия "Красное дерево" включает в себя эмпирический мотив мебели красного дерева, латентный смысл которого заключается в утверждении онтологических творческих и нравственных сил русского человека; мотив доверия к жизни, инстинкт продолжения жизни, противостоящий цивилизации и неизменно в прозе Б.Пильняка торжествующий над ней.

Раздел 7.2. Интертекстуальный потенииач романа Б.Пильняка "Волга впадает в Каспийское море" (1929). В современном пильняковеде-нии (за немногими исключениями, среди которых принципиально значимой является статья К. Брострома1) роман расценивается как "компромиссный" по отношению к власти, критика же 1930-х годов квалифицировала роман как "бездарный пасквиль мелкой буржуазии" (Р.Азарх). Загадка "Волги..." заключается в том, что, говоря словами одного из персонажей "Красного дерева", "нельзя... понять, действительно ли изумляется" Б.Пильняк, "или издевается"? Анализ сложной мотивной структуры романа способствует более объективному прочтению произведения и в итоге противопоставить его распространенному в 1930-е годы жанру "производственного романа", а также раскрыть интертекстуальные смыслы произведения, обратившись к прецедентным текстам.

Центральный мотив романа - мотив реки и двойного речного течения - определяет конфликт, принципы создания характеров. Строительство монолита, перегораживающего реку и поворачивающего ее вспять — это тема "внешнего" течения романа; устойчивость биологических законов, неподчиненность их современности является "внутренней" романной темой.

В романе об "исправлении" природы и покорении водной стихии в новейшее время вновь актуализируются мотивы петербургской мифологии: образ-мотив Петра 1, мотив наводнения, мотив камня-монолита (мифологема каменного) и другие мотивы, характерные для "петербургского текста". Два исторических среза — строительство на болотах Петербурга и строительство монолита в луговой низине Оки — предстают в романе как тождественные. Отсюда следует и та амбивалентность, которая сопровождает повествование Б. Пильняка: "город" Пильняка (как и Петер-

1 Brostrom K. The Enigma of Pilnjak's "The Volga Falls to Caspain Sea" // Slavic and East European Jornal, 1974. № 18. P. 271-298.

бург) может интерпретироваться "как победа разума над стихиями" и как "извращенность естественного порядка" (Ю.М.Лотман). Актуализируется идея "обреченного города", которая поддерживается в "Волге..." Китеж-ским мотивом и мотивом Маринкиной башни. "Двойная ситуация" Петербурга также оказывается значимой для пильняковского романа: она определяет театральный характер "Волги...", проецируется на игровые, траве-стийные, "маскарадные" эпизоды с участием "вредителей". Поскольку собственной истории "город" Пильняка лишен, роль истории в данном случае выполняет литературная традиция, "предыстория": "Медный всадник" А.С.Пушкина, "История одного города" М.Е.Салтыкова-Щедрина, "Преступление и наказание" Ф.М.Достоевского, "Котлован" и "Чевенгур" А.П.Платонова, "Соть" Л.М.Леонова.

Параллель между образами Евгения Евгеньевича Полторака и Евгением Пушкина ("Медный всадник") актуализирует проблему противостояния личности и государства в романе, причем личность вновь терпит поражение. Героя Пильняка преследует не "Кумир на бронзовом коне", а государственный неперсонифицированный монстр - военизированное "шествие" страны в будущее, и зловещие ночные огни строительства преграждают герою путь.

Мотив переделки человеческой психологии, характерный для литературы 1930-х годов, заявлен также и в романе "Волга впадает в Каспийское море". Однако прием "авторского "изумления" и одновременно "издевательства", или "двойного речного течения", действует и здесь, и проявляется он в монтировании кусков, обладающих очевидным официозным пафосом, с фрагментами, дискредитирующими этот пафос.

Традиционный для Б.Пильняка мотив смерти предстает в романе как реминисцентный мотив убийства и крови из "Преступления и наказания" Ф.М.Достоевского. Заявленный вначале, по аналогии с Раскольниковым, в морально-психологической плоскости ("Вы — могли бы убить?"), этот мотив трансформируется в мотив государственного терроризма, мотив убийства без крови. Показателен парад смертей — из десяти главных героев в живых остается четверо, что говорит о трагическом характере эпохи. Вопрос "на крови или без крови?" (имеется в виду строительство монолита) представляет собой как бы самостоятельный сюжет в романе, предмет авторского интереса и расследования. Производным от мотива убийства "по Раскольникову" является мотив убийства "по Пильняку" - мотив бескровного убийства в "бескровной войне за социализм", которое есть "большее свинство" уже потому, что в этом случае не всегда платят "своей кровью".

Образы-мотивы "кожаных курток" разработаны в "Волге..." с большей психологической подробностью. Однако отношение к ним автора продолжает оставаться амбивалентным: как прежде, персонажи этого ряда (Федор Садыков и профессор Полетика) привлекают автора своей деятельной активностью, в то же время их действия "на поле боя с природою",

борьба за "исправление" природы (в том числе биологической природы человека), способность быть "загонщиками" на "волчьей облаве" на людей лишают этих персонажей безусловной авторской поддержки. "Сознательное" и "подсознательное" начало психики Садыкова исследуется автором в ситуации любовного треугольника (Садыков - Мария - Ласло).

Природа в романе, выполняя свою традиционную в литературном произведении функцию, способствуя раскрытию, выражению человеческих характеров и проблем, проявляет себя в ряде символических мотивов, характерных для прозы Б.Пильняка. Волчий мотив в романе многоаспектен, спектр его "действия" широк: от личной жизни персонажей (эротический бред Полторака) до взаимоотношений личности и государства ("волчья облава" государства на человека). Метафора волчьей облавы в романе универсальна в том смысле, что обозначает подсознательную, стихийную сторону каждого из персонажей. Однако актуализируется наиболее последовательно этот мотив в романе прежде всего в тех случаях, когда повествование ведется о персонажах "инстинкта, крови, солнца" - о Евгении Полтораке и Эдгаре Ласло. Близким по содержанию является мотив "контрольных повязок" как средства нивелирования личности.

В разработке мотива "юродивых" в прозе Б.Пильняка и А.Платонова много общего, и многие мотивы, определившее затем тематику прозы обоих писателей, содержатся в "Областных организационно-философских очерках" "Че-Че-О" (1928), написанных А.Платоновым при участии Б.Пильняка, по крайней мере пафос "Очерков..." разделяли оба писателя. Многие мотивы перешли из "Очерков..." в "Волгу...": мотив внимания авторов очерков "к людям, а не. к учреждениям"; мотив засилья мелких бюрократов, а также мотив Москвы-столицы как убежища бюрократов — "бумажных сусликов"; мотив многочисленных "трамвайных" кондукторов, контролеров и многочисленных руководящих учреждений, тормозящих и мешающих делу. Для Б.Пильняка историческая исчерпанность "юродивых от большевизма" также проблематична, как и для Платонова. Охламону "юродивому" Ивану Ожогову доверено автором выразить идеи, не подвергаемые сомнению.

В 1930-е годы мотив вредительства под влиянием общественной пропаганды представал как некая закономерность социально-исторического движения страны. В романе Б.Пильняка этот мотив разрабатывается двойственно, в игровом, гротескном режиме, и в итоге профанируется: "вредители", действующие в бутафорских декорациях и обстоятельствах, не представляют реальной угрозы строительству монолита, оказываются жертвами, саморазоблачаются и кончают жизнь самоубийством. Метатек-стовый характер в связи с этим приобретает повторяющийся "кукольный" мотив романа - эпизод с условным названием "Алиса и куклы": персонажи романа напоминают кукол с заранее отведенной им ролью (идея преобладает в структуре образа, хотя и не подавляет его полностью, а подчас ему и

противоречит). Персонажи "Волги..." близки в этом смысле персонажам-марионеткам "Котлована" А.Платонова, где они являют собой иллюстрации к тем или иным философским и идеологическим коллизиям.

В целях выявления своеобразия романа "Волга впадает в Каспийское море" проводится сопоставление с типологически близким романом Л.Леонова "Соть" (1930), сопоставляются мотивы реки и речного течения; образы-мотивы "кожаных курток"; образ-мотив Петра I; мотив переделки психологии строителей; мотив вредительства и вредителей; мотив скита у Леонова и охламонов у Б. Пильняка; мотив будущего счастливого детства; характер взаимодействия строительства и строителей. Сопоставление также приводит к выводу, что "Волга...", формально соответствуя требованиям "производственного романа" 1930-х годов, фактически "взрывает" эту романную разновидность изнутри.

В работе рассматривается интертекстуальная связь ключевого мотива монолита в "Волге..." и "монументальной плотины" Угрюм-Бурчеева в "Истории одного города" М.Е.Салтыкова-Щедрина. Основанием для сближения является идея остановки течения реки "нивелляторами вообще" в том и другом романах; рассуждения о "законах" речного течения; мотив "Гони!" по отношению к истории; военная метафорика ("Ка-за-р-рмы!"); мотив луговой низины и гибели окрестных деревень при строительстве монолитов; мотив пренебрежения стариками и детьми в "Истории одного города" ("люди крайне престарелые и негодные для работ тоже могут быть умервщляемы") и в романе Б.Пильняка ("в городе остались старики, дети, ненужные походу истории, повисшие на ней") и др. Эти частные основания для сближения текстов Б.Пильняка и М.Е.Салтыкова-Щедрина объединяются общей идеей — противостояния двух стихий - "бредов" (по Салтыкову) или "течений" (по Пильняку), независимых друг от друга: у Б.Пильняка это метафорическая коллизия "внешнего" и "внутреннего" течений реки, жизни "выпрямленной" и жизни свободной от диктата; у Салтыкова — противостояние "бреда" "административного василиска" и упорствующего "бреда" живой реки, которая, казалось, говорила: "Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Многочисленные и целенаправленные параллели позволяют рассматривать мотив "монументальной плотины" М.Е.Салтыкова-Щедрина как своеобразный "конспект" развертывания мотива монолита в "Волге..." Б.Пильняка с сатирическим подтекстом.

В мотивной структуре романа опорными являются завершающие произведение мотивы Китеж-града и Маринкиной башни. Мотив Китеж-града Б.Пильняком используется в "свернутом", эмблематическом виде (пильняковский прием "стенографического письма") и служит созданию в "Волге..." нового, пильняковского историософского мифа. Причем этот мотив внешне (что характерно для писателя) подастся у Б.Пильняка в сниженном, игровом режиме — в речи старика Назара Сысоева: "кончится

река, в Москву потечет...Самое Акатъево под воду уберется, как Китеж-град"-, "Ведь это конец свету! — прямо, как в Китеже-градеТ' И этот выбор симптоматичен, оправдан: он указывает на народные истоки легенды о Китеже, являет собой народную оценку строительства монолита, подсказывая читателю, с каким шлейфом смыслов входит в роман рассматриваемый мотив. Символическая деревня Акатьево уходит в воду от нового "вражеского нашествия" - от наступления преобразователей природы, посягнувших на течение реки-жизни.

Однако по своей значимости в романе китежский мотив уступает другому близкому ему и производному от него мотиву - мотиву Маринкиной башни ("В Маринкиной башне в Коломне умерла Марина Мнишек"). Ма-ринкина башня является, с одной стороны, тем фабульным элементом, лейтмотивом, который скрепляет различные пласты повествования романа, сводит судьбы многочисленных романных персонажей, а с другой, выступает в качестве опорного мотива, символизирующего жизнь "вторую", подсознательную, стихийную, неподконтрольную разуму, ту, что входит в понятие Эроса Пильняка: "здесь пролегала тропа жизни второй, тем, от чего само солнце входит в сердце". Мотив Китежа выполняет роль источника и в то же время "подсветки" для мотива Маринкиной башни, которая, с ее символикой, в метафорическом и эмпирическом смыслах противостоит идее "выпрямления" реки - свободной стихии жизни, и в этом смысле оказывается "непотопляемой". Символично появление у Маринкиной башни в драматический момент "мальчика Мишки", образ которого заключает в себе надежду на будущее воскресение. В заключение сопоставляются "водные" финалы романа "Волга впадает в Каспийское море" Б.Пильняка и "Чевенгура" А.Платонова.

Способность романа "Волга впадает в Каспийское море" вступать в новые акты коммуникации, продолжать диалог с читателем-интерпретатором, начатый в 1930 году, свидетельствует о значительном художественном потенциале романа Б.Пильняка, о недооцененности его в критике и литературоведении предшествующих десятилетий. Заключая в себе художественную мысль об эпохе, роман предполагает различные варианты его прочтения в зависимости от культурной, эстетической зрелости читателя, в зависимости от запросов нового времени. В "большом" литературном контексте, в диалоге с произведениями-предшественниками раскрывается смысл произведения.

Заключение. В диссертационном исследовании рассмотрена мо-тивная структура произведений Б.А.Пильняка 1920-х годов, обладающих повышенным интертекстуальным потенциалом. Анализ ведущих мотивов способствует более глубокому пониманию философских, этических, эстетических основ творчества писателя; уяснению идейно-художественного содержания произведений, оригинальности постановки проблем и образной их репрезентации; постижению особенностей поэтики

писателя как единой в своих главных проявлениях. Системный мотивный анализ произведений Б.Пильняка в функциональном и интертекстуалыюм аспектах помогает уяснить содержание и связь с целым произведения многих фрагментов, в первую очередь внефабульных, объяснение которых прежде не представлялось возможным; позволяет выявить "истинное" содержание, установить границы интерпретации произведений, в которых система мотивов кодифицирует их глубинный смысл. Мотивный анализ позволяет увидеть новые грани творчества Б.Пильняка, иное, в отличие от господствующего, представление о творческой эволюции писателя.

Мотивный анализ произведений Б. Пильняка 1920-х годов демонстрирует единство "пильняковского Текста" на уровне мотивного состава (повторяющихся мотивов), поэтики, проблематики, мировосприятия, отражает авторскую картину мира. "Скрепами" Текста Б.Пильняка 1920-х годов являются основные мотивные комплексы (при акцентированном мо-тивном мышлении писателя): природные, натурфилософские мотивы (мотив метели, астральные мотивы и т.п.), онтологические мотивы (мотивы смерти и рождения, Эрос Пильняка); историософские мотивы (источником которых часто является "Петербургский текст русской литературы", а также природные метафоры как "исторический аргумент" (И. Шайтанов). Отмеченное единство присутствует как на уровне основного корпуса прозы писателя 1920-х годов, так и на уровне его отдельных произведений, в которых целостность симфонически организованного текста, несмотря на множественность точек зрения, полифонизм, определяется единой позицией и организующей ролью "концепированного" автора. Для Пильняка главным было чувство природы, которое определяло его мировоззренческую парадигму, в том числе онтологию, историософию. Важнейшей для характеристики мировосприятия Б.Пильняка является категория "соборности", которая в прозе писателя реализуется в натурфилософском аспекте - как антропокосмическое единство человека и природного мира, взаимоперетекаемость и изоморфность их бытия. Конфликты, которые могут привести к утрате единства человека и природы, определяют драматический характер "Повести петербургской...", "Голого года", "Повести непогашенной луны", "Красного дерева", "Волги..." Кроме того, "соборность" включает в прозе Б.Пильняка и панхронический аспект, предполагающий объединение в памяти живущих всех предшествующих поколений. В конце 1920-х годов ощущение "соборности" бытия в прозе Б.Пильняка не убывало, а находило все более полное выражение — в общей по своим истокам природно-исторической образности, в осознании связи исторических эпох, связуемых не только законами природожизни, но и ценностями культурно-нравственного порядка ("Красное дерево", "Волга...").

Комплекс онтологических мотивов и их специфика в прозе писателя определяется двумя причинами: 1) натурфилософской по своей сути идеей

цикличности жизни и смерти; смерть у писателя предстает как переход в жизнь, и если в произведениях Б.Пильняка говорится о смерти, то, как правило, тут же - о жизни, рождении: если "утрами к Николе [церкви — В.К.] приносили покойников", то "заполднями, к четырем часам, приносили крестить младенцев". Б.Пильняк обладал "чувством истории", но не эксзистенциальным чувством смерти, которая существует для его персонажей - людей, птиц, зверей - на уровне "инстинкта". Вид смерти или оставляет Пильняка и его героев холодно равнодушными ("Повесть непогашенной луны"), либо вызывает чисто визионерский интерес ("Волга впадает в Каспийское море"). В мотиве "смертельное манит" в одноименном раннем рассказе Б.Пильняка метафизическая глубина не является его достоянием, в нем больше подражательности (см. рассказ "Аграфена" Б.Зайцева); позднее этот мотив обрел для писателя значение в большей степени как психологический феномен "упоения в бою" — как игра со смертью ("Повесть непогашенной луны"). В своем творчестве Пильняк сосредотачивается на изображении сакрального события в его биологическом общеродовом, "типовом" плане, причем традиционный антиномизм писателя проявляется и в этой сфере: с одной стороны, для него характерна эстетизация смерти (мотив ком-иль-фо в "Повести непогашенной луны"), а с другой, он часто прибегает к эпатажу, броской детали, натурализму, или же, еще один вариант, смерть становится предметом травестийной игры ("Волга..."); 2) Кроме того, специфика разработки мотива смерти связана с концепцией человека, в котором Б.Пильняк акцентирует деятельное начало, волю к жизни, рационализм — то, что связывается для него с понятием "кожаные куртки" в плане психологическом (Иван Архипович Архипов, командарм Гаврилов, Лермонтов — герой повести "Штосс в жизнь", партийный функционер в "Созревании плодов). Источником цельности подобных характеров, в свою очередь, является приятие основных законов природожизни. "Кожаные куртки" были приняты Б.Пильняком прежде всего как сильный психологический тип и затем — как социально-политическое, идеологическое явление эпохи; отсюда и двойственное отношение к ним писателя.

Комплекс историософских мотивов, природно-метафорический характер историософских представлений также предопределены натурфилософскими воззрениями писателя — пониманием законов жизни как надисторических и надсоциальных. В историософских картинах Б.Пильняка, как правило, присутствуют драматические тона, причем это относится и к началу 1920-х годов ("Голый год", "Повесть петербургская..."), и к их финалу ("Волга..."): недоверие к действительности в ее идеологическом, политическом проявлениях было отличительной чертой мировосприятия писателя. Представляется, что ценность историософии Б.Пильняка заключается не в ее "положительной"

программе. Оригинальность историософии Б.Пильняка становится более очевидной, если его произведения прочитывать по коду опережающей пародии: и "Голый год", и "Повесть непогашенной луны", и "Красное дерево" и "Волга..." являются испытательными полигонами, где автор выявляет жизненность внедряемых в действительность идей. Поэтому и преобладающими заимствованными из русской литературной классики интертекстуальными мотивами в прозе Б.Пильняка являются мотивы большей частью историософские, служащие автору подспорьем и мерилом оценки современности.

Проведенный анализ текстов обусловливает необходимость пересмотра точки зрения, в соответствии с которой "своеобразным эпилогом" творчества Б.Пильняка 1920-х годов является повесть "Красное дерево" (1929), а в "Волге..." писатель "простился ... с собственной художественной манерой, что свидетельствует об исчерпанности художественных экспериментов в творчестве 20-х годов". Между тем "Волга..." принадлежит к числу показательных для Пильняка текстов: эксперименты начала 1920-х годов в этом романе было продолжены, оригинальная художественная манера получила дальнейшее развитие. Есть основания говорить о своеобразной "кольцевой" композиции единого пильняковского Текста 1920-х годов: мотивы "петербургского текста русской литературы" (в первую очередь "Петербурга" А.Белого), посредством которых в "Повести петербургской..." Б.Пильняка закодирована идея о новых преобразователях России как продолжателях дела Петра Первого, получили продолжение в "Волге..." — в сочетании оптимистического пафоса переделки мира, психологии человека, и - драматических коллизий, взрывающих изнутри этот пафос. Таком образом, амбивалентный характер личности и дела Петра, заключающийся в "Медном всаднике", проецируется Б.Пильняком на ситуацию конца 1920-х — начала 30-х годов, эпоху новых великих преобразований.

Введенное Б.Пильняком понятие "соборности" изначально предполагало аспект литературно-творческий, характеризующий авторскую стратегию в создаваемом тексте. На протяжении 1920-х годов "соборность" Пильняка отчасти претерпела эволюцию: в прозе начала 1920-х годов, в частности, в экспериментальной повести "Третья столица", Б.Пильняк испытал соблазн использования интертекстуальных элементов в духе "хорового" творчества, включая страницы из произведений И.Бунина, Вс.Иванова. Феномен "соборности" Б.Пильняка в его раннем варианте во многом предвосхитил современную теорию интертекста, а пильняковская манера писать "литературой по литературе" - современную практику создания постмодернистских текстов. В последующих произведениях Б.Пильняка усиливается личностное творческое начало и интертекстуальные элементы ассимилируются в новом тексте до такой степени, что их генезис становится лишь намеченным ("Волга впадает в Каспийское

море"). "Чувство истории", исключительно отечественной, обусловило интерес Б.Пильняка к отечественной литературе как источнику заимствований. В этом смысле Б.Пильняк (по происхождению поволжский немец Вогау) - один из самых национальных русских писателей.

Недооцененной в отечественном пильняковедении осталась существенная черта таланта Б.Пильняка - пародийное начало его творчества. Как правило, интертекстуальная цитата у Пильняка становится предметом эстетической игры, часто - травестии. Использование мотивов русской литературной классики, большей частью историософского характера, в пародийных целях характерно для "Повести петербургской...", "Голого года", "Штосса в жизнь", "Волги..."; целью пародии является отступающая от авторского идеала "соборного" бытия современность. Пародийность оказывается неразрывно связанной в прозе Б.Пильняка с интертекстуальностью.

В Заключении высказывается мысль о правомерности проекции основных черт творчества Б.Пильняка (мотивного состава произведений как "кода" для выражения авторского мировосприятия; повышенной авто- и интертекстуальности; характера выражения авторской позиции как внешне антиномичной; пародийности) на произведения последующего этапа -1930-е годы, которые по традиции расцениваются как "конформистские". Причем углубленного анализа заслуживает в этом плане не только художественная проза (романы "Созревание плодов", "Двойники"), но и немногочисленные публицистические выступления (отклик на принятие "сталинской" Конституции СССР 1936 г. и др).

Содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

1. Крючков В.П. Проза Б.Пильняка 1920-х годов: мотивы в функциональном и интертекстуальном аспектах. - Саратов: Научная книга, 2005.356 с.

2. Крючков В.П. "Повесть петербургская" Б.Пильняка и "Петербургский текст русской литературы". - Саратов: Научная книга, 2005. 122 с.

3. Крючков В.П. Русская литература XX века: Поэтика, Особенности психологизма: Статьи. - Саратов: Изд-во СГПИ, 2000. 100 с.

4. Крючков В.П. Русская поэзия XX века: Очерки поэтики. Анализ текстов: Учебное пособие. - Саратов: Лицей, 2002.272 с.

5. Крючков В.П. Еретики в литературе: Л.Андреев, Е.Замятин, Б.Пильняк, М.Булгаков: Учебное пособие. — Саратов: Лицей, 2003. 288 с.

6. Крючков В.П. Почему осталась незаконченной пьеса К.Федина "Бакунин в Дрездене"? // Филологические науки. 1992. № 3. С. 108 - 111.

7. Крючков В.П. О символике "Повести непогашенной луны" Б.Пильняка И Русская литература. 1993. № 3. С. 121 - 127.

8. Крючков В.П. "Мастер и Маргарита" и "Божественная комедия": к интерпретации Эпилога романа М.Булгакова // Русская литература. 1995. № 3. С. 225 - 229.

9. Крючков В.П. "Он не заслужил света, он заслужил покой...": Комментарий к "Мастеру и Маргарите" //Литература в школе. 1998. № 2. С 54-61.

Ю.Крючков В.П. Вощев и его поиски вещества существования (А.Платонов. "Котлован") // Литература в школе. 1998. № 7. С. 63 — 66.

11.Крючков В.П. "Щелкунчик" О.Мандельштама как динамическая интертекстема // Русская литература. 2002. № 4. С. 193 — 198.

12.Крючков В.П. "Вещи и лица" в поэзии А.Ахматовой // Литература в школе. 2003. № 4. С. 15 - 16.

13.Крючков В.П. О "праздной мозговой игре" в "Санкт-Питер-Бурхе" Б.Пильняка // Вопросы литературы. 2005. № 2. С. 66 - 110.

14. Крючков В.П. Б.Пильняк и А.Малышкин: к проблеме "прецедентного текста" П Известия РАН. Серия литературы и языка. 2005. №4. С 37-45.

15.Крючков В.П. Имя как психологическая характеристика персонажа в "Повести непогашенной луны" Б.Пильняка // "Литература в школе". 2006. №4. С. 14-16.

16.Крючков В.П. "Лермонтовский штосс" в повести "Штосс в жизнь" Б.Пильняка // Русская литература. 2006. № 2 (принято к печати).

П.Крючков В.П. "Города и годы" К.Федина в новом литературном контексте // "Найти свой лад" -Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1992. С. 97-112.

18.Крючков В.П. "Нет, нет - не боец! Но - упрямец" (О Федине-публицисте) // Фединскис чтения. Вып 3. — Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1993. С. 29-36.

19.Крючков В.П. "Чевенгур" А.Платонова - роман об утраченных иллюзиях. - Саратов: Изд-во СГПИ, 1993. 22 с.

20.Крючков В.П. Символика луны в финале романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита" // Русская классика XX века.-Ставрополь: СГПУ, 1995. С. 43- 47.

21 .Крючков В.П. Имя литературного героя - характер — судьба // Вопросы психологии внимания. - Саратов: Изд-во СГПИ, 1997. С. 133 - 136.

22.Крючков В.П. "Красное дерево" Б.Пильняка // Слово в системе школьного и вузовского образования. - Саратов: Изд-во СГПИ, 1998. С. 125-128.

23.Крючков В.П. Лирический герой поэзии С.Есенина как выражение русской национальной психологии // Вопросы психологии творчества. Вып. V. - Саратов: Изд-во СГПИ, 2000. С. 187 - 191.

24.Крючков В.П. О "синтетическом" ("неореалистическом") психоло-

гизме Е.Замятина // Проблемы изучения и преподавания литературы в вузе и школе: XXI век. - Саратов: Изд-во СГПИ, 2000. С. 146 - 151.

25.Крючков В.П. "Впереди — Исус Христос": от "Двенадцати" А.Блока к "Чевенгуру" А.Платонова // Русская литература XX века: В.Набоков, А.Платонов, Л.Леонов. - Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2000. С. 88 - 100.

26.Крючков В.П. Евангельский сюжет с точки зрения психологии: "Иуда Искариот" Л.Андреева и "Любимый ученик" Ю.Нагибина // Бюллетень Межд. Академии Психологических Наук. Вып. 9. — Саратов-Ярославль: Изд-во СГПИ, 2000. С. 218 - 224.

27.Крючков В.П. "От смысла слова — к смыслу текста (на материале романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита") // Предложение и слово. — Саратов: Изд-во СГПИ, 2000. С. 167-173.

28.Крючков В.П. Особенности психологизма в поэме А.Твардовского "Василий Теркин" // Проблемы специального образования. — Саратов: Слово, 2001. С. 56-61.

29. Крючков В.П. Концептуалистская поэзия как зеркало современного общественного сознания // Бюллетень Международной Академии психологических наук. Вып. 10. - Саратов-Ярославль: Изд-во Сарат. ун-та, 2002. С. 150-158.

ЪО.Крючков В.П. Образ Иисуса в повести Л.Андреева "Иуда Искариот", или Смеялся ли Христос? // Литература: Прил. к газ. "Первое сентября". 2003. № 15. С. 2 -3.

31 .Крючков В.П. Название "Мастер и Маргарита" как эквивалент текста романа М.Булгакова // Литература: Прил. к газ. "Первое сентября". 2003. № 12. С.4.

32.Крючков В.П. Повтор как организующий принцип "Повести непогашенной луны" Б.Пильняка // Междисциплинарные связи при изучении литературы. — Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2003. С. 346 - 351.

33 .Крючков В.П. "Интуиция" и "психологические смыслы" в художественно-психологической иудологии (Л.Андреев и С.Булгаков) II Труды Педагогического института СГУ. - Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2003. Вып. 3. С. 202-212.

34.Крючков В.П. Воланд как авторский герой в романе М.Булгакова "Мастер и Маргарита" // II Международные Бодуэновские чтения: В 2 т. Т. 2. - Казань: Изд-во Казан, ун-та, 2003. С. 55 - 60.

35. Крючков В.П. "Эпицентр смерти" в прозе Б.Пильняка и Л.Толстого // Вопросы филологии и книжного дела. -Ульяновск: УлГТУ,2004. С.65-79.

36. Крючков В.П. Феномен "соборности" Б.Пильняка и его отражение в литературной критике 1920-х годов // Культурологические и лингвистические аспекты коммуникации. Вып. V.-Саратов: Научная книга,2005.С.45-52.

37.Крючков В.П. Мотив в литературоведении: диалог различных точек зрения И Культурологические и лингвистические аспекты коммуникации. Вып. V. — Саратов: Научная книга, 2005. С. 38-45.

38.Крючков В.П. Христианское и языческое в романе Б.Пильняка "Голый год" // Литература и культура в контексте Христианства. — Ульяновск: УлГТУ, 2005. С. 135-142.

39.Крючков В.П. О "зеркальном" повторе в романе Б.Пильняка "Голый год" // Движение художественных форм и художественного сознания XX и XXI веков. - Самара: Изд-во СГПУ, 2005. С. 174-181.

40.Крючков В.П. "Его величество Kneeb Piter Komandor" в системе заглавий "Повести петербургской..." Б.Пильняка // Литературная учеба. 2005. №3. С. 66-75.

Крючков Владимир Петрович Проза Б.А. Пильняка 1920-хгодов:

мотивы в функциональном и интертекстуальном аспектах

Автореферат

Подписано в печать 18.04.2006 Объем 3,25 печ. л.

Тираж 100. Заказ № ЧЦ Типография Издательства Саратовского университета 410012, Саратов, Астраханская, 83.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Крючков, Владимир Петрович

ВВЕДЕНИЕ.

Глава 1. МОТИВ В ФУНКЦИОНАЛЬНОМ И ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОМ АСПЕКТАХ

1.1. Мотив как единица художественной семантики.

1.2. "Психологический мотив" А.П. Скафтымова.

1.3. Теория и практика мотивного анализа Б.М. Гаспарова.

1.4. Мотив и орнаментальная проза.

1.5. Мотив и феномен "соборности" прозы Б. Пильняка.

Г л а в а 2. НАЧАЛО: МОТИВЫ СМЕРТИ И РОЖДЕНИЯ

В СБОРНИКЕ "С ПОСЛЕДНИМ ПАРОХОДОМ"

2.1. Мотив смерти: источники, содержание, поэтика.

2.2. Мотив рождения. "Веление Божие" в интерпретации Б. Пильняка

Г л а в а 3. "ГОЛЫЙ ГОД" - "МАТРИЦА" ПРОЗЫ

Б. ПИЛЬНЯКА 1920-х гг.

3.1. "Голый год" - "разноцветный роман" (к проблеме целостности произведения). Об изучении мотивной структуры романа.

3.2. Мотив смерти в романе "Голый год".

3.2.1. Два выстрела в романе, или смерть "старика Архипова" и князя Бориса Ордынина как зеркальный повтор мотива самоубийства.

3.2.2. "Смерть коммуны" анархистов как вариант мотива смерти в романе. Интертекстуальные мотивы из сочинений П. Кропоткина.

3.2.3. Смерть Поречья Ивана Колотурова.

3.3. Эрос, женские образы в "Голом годе".

3.4. Историософские мотивы в Толом годе".

3.4.1. Мотив русской революции - стихийного бунта и его оценка в романе

3.4.2. Идеология Сильвестра и мотивы и образы крестьянской поэзии.

3.4.3. Мотив пути-дороги.

3.4.4. Мотив "скрещения" Востока и Запада как реминисцентный мотив из романа "Серебряный голубь" А. Белого.

3.5. Христианские, языческие и сектантские мотивы в романе.

3.6. Мотивы столицы, города и провинции.

3.7. Природные, натурфилософские мотивы в романе "Голый год".

3.7.1. Мотив метели. "Голый год" Б. Пильняка и "Двенадцать" А. Блока.

3.7.2. Астральные мотивы в романе "Голый год".

3.8. Психологические мотивы

Глава 4. "ПОВЕСТЬ ПЕТЕРБУРГСКАЯ." Б. ПИЛЬНЯКА

И "ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ"

4.1. Название-интертекст "Повести." Мотив камня.

4.2. "Его Величество Kneeb Piter Komandor" Б.Пильняка.

4.3. "Санкт-Питер-Бурх" Б. Пильняка и "Петербург" А. Белого.

4.4. Мотивы Востока и Запада, российской столицы и судьбы России.

4.5. "Озорные" мотивы (Б.Пильняк и М. Горький).

4.6. Реминисценции из произведений Ф.М.Достоевского.

Глава 5. ПРИРОДНЫЕ И ОНТОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ

В "ПОВЕСТИ НЕПОГАШЕННОЙ ЛУНЫ"

5.1. Мотив луны в системе мотивов "Повести непогашенной луны"

5.1.1. Роман "Машины и волки" и "Повесть непогашенной луны".

5.1.2. О замысле "лунного" мотива.

5.1.3. Мотивы машины города и автомобильного мчания.

5.1.4. Мотив луны, его структура и динамика.

5.1.5. Мотив луны и нарративная стратегия в "Повести.".

5.1.6. Мотив крови.

5.1.7. Финал как центральный узел мотивной "сетки" "Повести.".

5.1.8. "Сетка" мотивов и проблема "завершенного" подтекста "Повести.".

5.1.9. Особенности психологизма в "Повести.".

5.2. Мотив смерти в "Повести непогашенной луны" Б. Пильняка и "Смерти Ивана Ильича" Л. Толстого 5.2.1. Николай Иванович Гаврилов и Иван Ильич Головин: общее и различное в танатологических дискурсах Б. Пильняка и Л. Толстого.

5.2.2. Идеологический компонент танатологического дискурса.

5.2.3. Психологический компонент танатологического дискурса.

5.2.4. Этический компонент танатологического дискурса.

5.2.5. Эстетический компонент танатологического дискурса. Смерть Гаврилова как "не ком-иль-фо".

5.3. Символы языковой культуры эпохи в "Повести непогашенной луны" Б. Пильняка и "Падении Дайра" А.Г. Малышкина

5.3.1. Командарм N А. Малышкина и командарм Гаврилов Б. Пильняка.

5.3.2. Эстетизация смерти как мотив "Повести." и "Падения Дайра".

5.3.3. Мотивы машинного мчания, машины города, железной дороги.

Г л а в а 6. ЭРОС И ТАНАТОС В ПРОЗЕ Б. ПИЛЬНЯКА

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ 1920-Х ГГ.

6.1. Фрейдистские мотивы ("Эдипов комплекс").

6.1.1.Ситуация возможной инцестуозной связи и ее преодоление в "Поокском рассказе".

6.1.2. "Эдипов комплекс" в "Нижегородском откосе".

6.1.3. Мотив красоты. Блоковские мотивы в рассказе.

6.1.4. Эволюция мотива "Эдипова комплекса" в романе "Соляной амбар"

6.2. Мотивы любви и смерти в повести "Штосс в жизнь"

6.2.1. "Лермонтовский штосс" в повести Б. Пильняка "Штосс в жизнь".

6.2.2. Мотив "мистической красавицы" по Б. Пильняку.

6.2.3. Б. Пильняк и Д. Мережковский о феномене Лермонтова.

6.2.4. Дуэль Лермонтова в изображении Б. Пильняка. Реминисценции из повести "Выстрел" А.С. Пушкина.

Г л а в а 7. ИСТОРИЧЕСКИЕ МЕТАФОРЫ В ПРОЗЕ Б. ПИЛЬНЯКА КОНЦА 1920-х гг.

7.1. Мотивы повести "Красное дерево" как экспликация ее смысла

7.1.1. Мотивы-топосы "Русский Брюгге" и "российская Камакура".

7.1.2. Мотив "красного дерева" и его варианты в повести.

7.1.3. "Охламон" Иван Ожогов как вариант "кожаных курток".

7.1.4. "Христианско-коммунистические" мотивы.

7.1.5. Мотив дороги в повести "Красное дерево".

7.1.6. Эрос в повести "Красное дерево".

7.2. Интертекстуальный мотивный потенциал романа

Волга впадает в Каспийское море"

7.2.1. "Адская смесь" "Волги." в критических зеркалах.

7.2.2. Мотив реки и двойного речного течения в романе.

7.2.3. Мотивы Петра I, "петербургского текста". Мотив столицы и "военного похода"

7.2.4. Евгений Евгеньевич Полторак Б. Пильняка и Евгений А. Пушкина

7.2.5. Мотив "переделки психологии". Мотив "контрольных повязок".

7.2.6. Мотив смерти. Мотив убийства и крови как реминисценция из "Преступления и наказания" Ф.М. Достоевского.

7.2.7. Мотив "кожаных курток". Полетика, Садыков.

7.2.8. Мотив волков и волчьей облавы.

7.2.9. "Охламоны" Б. Пильняка. Мотив юродства. "Волга." Б. Пильняка и "Чевенгур" А. Платонова.

7.2.10. Мотив "вредительства" и его травестирование в романе. Мотив жизни-игры. Танцующий Скудрин.

7.2.11. "Волга." Б. Пильняка и "Соть" JI. Леонова.

7.2.12. Мотив "монолита" в "Волге." Б. Пильняка и "монументальной плотины" в "Истории одного города" М.Е. Салтыкова-Щедрина.

7.2.13. Мотивы Китеж-града, Маринкиной башни. "Водный финал" как заключительный аккорд "Волги." и "Чевенгура" А. Платонова.

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Крючков, Владимир Петрович

Творчество Б.А. Пильняка и спустя десятилетия после его смерти продолжает оставаться предметом дискуссий, в ходе которых высказываются противоположные точки зрения. Широкий диапазон оценок творчества и личности писателя обусловлен и противоречивостью его личности, и природой таланта. Особенно интенсивно пильняковедение как область истории отечественной литературы развивалось в 1990-е годы, когда стали доступны ранее изъятые из читательского и исследовательского оборота тексты ("Повесть непогашенной луны", "Красное дерево", "Соляной амбар", "Двойники", рассказы 1930-х годов, письма Б. Пильняка), не только ставшие предметом самостоятельного обсуждения и изучения, но и придавшие новый импульс научному осмыслению творчества Б. Пильняка в целом (работы JI.H. Анпиловой, А.П. Ауэра, А.И. Ванюкова, А.Ю. Галушкина, М.М. Голубкова, С.Ю. Гориновой, Н.Ю. Грякаловой, Е.Г.Елиной, Д. Кассек, JI.C. Кисловой, Н.Ю. Маликовой, Ю.Б. Орлицкого, Ф.А. Раскольникова, В.П. Скобелева, Н.Д. Тамарченко, И.В. Трофимова, JI.A. Тру-биной, Т.Н. Федоровой, И.О. Шайтанова, Е.А. Яблокова и др.). Этапы творческого пути Б.Пильняка квалифицируются историками литературы различным образом. Для современного литературоведения характерна точка зрения, согласно которой противопоставляется творчество Б. Пильняка периода его "золотого" десятилетия (1920-е годы) и последующего этапа его творчества -1930-х годов. Схематически господствующее представление об эволюции творчества Б. Пильняка выглядит следующим образом: от революционной романтики начала 1920-х годов ("Голый год") через "колеблющийся" характер изображения современной действительности ("Повесть непогашенной луны", "Красное дерево") к творчеству 1930-х годов ("Волга впадает в Каспийское море", "Соляной амбар"), когда писатель "не создал ни одной крамольной вещи" [Шайтанов 1991; Горинова 1995; Кислова 1997].

Соответственно, с большей полнотой исследовано творчество Б. Пильняка 1920-х годов, прежде всего романы "Голый год" и "Машины и волки", а также повести этого периода [Ауэр 1991, 1997, 2001; Ваню ков 1987, 1990; Та-марченко 1991; Скобелев 1995, 2001; Кислова 1997; Анпилова 2002; Скороспе-лова 1985, 2003; Ким Хон Чжун 2004 и др.]. Значительно меньше уделяется внимания творчеству Б. Пильняка 1930-х годов, - проза писателя этого периода расценивается по традиции как "компромиссная" и заведомо невыигрышная. Однако в последнее время и с творчества Пильняка 1930-х годов снято табу (действующее и по негласному уговору, и по прямому запрету - в известный период отечественной истории), и предметом научного изучения стали рассказы сборника "Рождение человека" [Кассек 1997], роман "Соляной амбар", история создания которого стала темой исследования К.Б. Андроникашвили-Пильняк [Андроникашвили-Пильняк 1997].

По понятным в контексте отечественной истории литературы причинам пристальный интерес ученых вызвали обстоятельства скандально известного "дела" Б. Пильняка и Е. Замятина конца 1920-х - начала 1930-х годов в связи с повестью "Красное дерево" и романом "Мы" и отмечен его ("дела" Пильняка и Замятина) "проективный", "установочный" характер для отечественной литературы всего советского периода. Судьба "покаявшегося" и ставшего на "правильный путь" Б.А. Пильняка, "наиболее расположенного к компромиссам", заключает А.Ю. Галушкин, ассоциировалась с судьбой всей группы писателей "попутчиков". Б.А. Пильняк пополнил поведенческий репертуар литератора того времени (а его реакция на критику "сверху" стала позднее одним из важнейших ритуалов советской литературной жизни)" [Галушкин 1997: 13].

Не осталось за рамками внимания литературоведов, историков литературы и отражение прозы Б. Пильняка 1920-х годов в зеркале литературной критики [Ванюков 1996, Блина 1994].

В то же время художественные достоинства произведений Б. Пильняка, которые на протяжении длительного времени расценивались как "вершинные", с 1920-х годов вошедшие в обойму самых значительных произведений пореволюционной эпохи (прежде всего роман "Голый год"), ныне также оцениваются различным образом, чему подтверждением служат отзывы таких авторитетных читателей Б. Пильняка, как А.И. Солженицын и Г.А. Белая. А.И. Солженицын свое критическое эссе о самом знаменитом пильняковском романе завершает на оптимистической ноте: "Но несмотря на эту фрагментарность, несплошность повествования - оно сохраняет несомненную ёмкость смысла и значительное богатство содержания, так что - эксперимент несомненно удачный <.> А всего-то - в свои 26 лет, хорошо" [Солженицын 1997: 195-196]. Менее оптимистичен отзыв Г.А. Белой, заметившей: когда Б. Пильняк "был реабилитирован политически, его чрезмерно вознесли как художника, и вот уже, как мы видим, его опять числят по ведомству "авангардистской эстетики", что по нашим временам почти что орден. Но роман "Голый год" сегодня уже в архиве литературы ." [Белая 2003: 59]. Ею был подтвержден также диагноз, поставленный в свое время одним из ведущих литературных критиков 1920-х годов В.Б. Шкловским о внешнем характере модернизма Пильняка: "Это был приговор. Время его не опровергло" [Белая 2003: 70].

Однако и прижизненная критика Б. Пильняка, как и современная, не была единодушна в своем отношении к прозе писателя, и многие, хотя и отмечали "неровность, хаотичность и неотшлифованность" таланта Пильняка, не отказывали ему в неповторимости таланта, в их числе был и В.П. Полонский, утверждавший: "Пильняк - один из самых талантливых писателей, выдвинутых нашим временем. Но неровен, хаотичен и не отшлифован этот талант" [Полонский 1988: 143], и В. Львов-Рогачевский: "Пильняк уже вошел в литературу, связанную с революционной эпохой, и его оттуда не вычеркнуть ни красным, ни черным карандашом" [Львов-Рогачевский 1927: 388].

Существующий разброс оценок представляется фактом знаменательным и свидетельствует прежде всего о том, что тема не исчерпана, что проза

Б. Пильняка не исключает нового к ней обращения в стремлении лучше понять противоречивый феномен Пильняка как писателя и как творческую личность.

Отмечаемая критиками и историками литературы противоречивость творческой позиции Б. Пильняка придает особую актуальность поискам связующих основ творчества писателя. Эта проблема не нова. Еще пишущие о прозе Б. Пильняка критики в 1920-е годы, хотя и руководствовались различными мотивами, сходились в одном: в признании двойственности, неопределенности авторской позиции в прозе Пильняка. Подытоживая свои впечатления от повести "Метель", JI. Троцкий писал: "Но общее впечатление все то же - тревожной двойственности" [Троцкий 1991: 73]. В.П. Полонский фразу из повести Б. Пильняка "Третья столица" - "Короля нет на шахматной доске" - распространил на все творчество Б. Пильняка: по мнению критика, отсутствие "шахматного короля" в прозе Пильняка означает отсутствие скрепляющего начала [Полонский 1988: 149]. Начиная с 1920-х годов, антиномичность как свойство произведений Пильняка и как особенность его художественного мышления была достаточно многосторонне исследована. Но осознание антиномичности - это одна сторона проблемы, имеющая скорее внешний характер. Проблематичной продолжает осознаваться сама возможность преодоления антиномичности, раздробленности и фрагментарности, как это было сформулировано, например, М.М. Голубковым применительно к роману "Голый год": "Общий идеологический центр рассыпался, образовал множество точек зрения, множественность позиций, которые в художественном мире "Голого года" составляют неразрешимое уравнение, несводимое к какой-либо целостности" [Голубков 1995: 5].

Другой исследователь творчества прозы Б. Пильняка - Н.Ю. Грякалова -приходит к выводу об исчерпанности "принципа сведения многомерности идей писателя к "элементарным" оппозициям типа "стихия - большевизм", "инстинкты - индустриализация", как исчерпанности "попыток, исходя из принципа "или-или", "разложить" творчество Пильняка на корреляты им же самим сформулированных противоположностей" [Грякалова 1994: 265]. Исследовательница справедливо отмечает: "У Пильняка за игрой обнаженной фактурностью стоят поиски той духовной целостности и того культурного хронотопа, где эти антиномии могли бы существовать в своей "нераздельности" и "несли-янности" [Грякалова 1994: 265].

Поиски оснований для осознания целостности творчества Пильняка приводят исследователей к различным результатам, помогающим в целом глубже постигнуть специфику таланта писателя: к признанию феномена "соборности" основополагающей идеей всего творчества писателя [Ауэр 2003: 150]; к историософии как "точке зрения на происходящее, которая придает произведению ["Голому году" - В.К.] цельность", как и "в целом эстетической системе автора" [Трубина 2001: 68]; к импрессионизму с его принципиальной несводимостью к какому-либо идеологическому центру - как организующему началу прозы Б.Пильняка (прежде всего 1920-х годов): "Ему [Пильняку - В.К.] было в принципе недоступно моделировать действительность, показывать ее не такой, какая она есть, а такой, какая она должна быть. Импрессионистическая поэтика, в наибольшей степени близкая Пильняку 20-х годов, давала ему возможность уйти от той функции литературы и искусств вообще, которая все более и более навязывалась художникам [властью - В.К.]" [Голубков 1992: 168]; к симфонизму как форме организации целостности - в романе "Голый год" ("Принцип симфонизма в романе "Голый год" не только обеспечивает его целостность, но и проясняет авторское отношение к становящейся реальности" [Анпилова 20036: 48], а в целом в творчестве Б. Пильняка 1920-х годов - к экспрессионизму с "взрывной" поэтикой выразительности и вниманием к личности, оказывающейся в эпицентре исторических потрясений. J1.H. Анпилова видит в Пильняке прежде всего "одного из основоположников русского экспрессионизма" [Анпилова 2002а: 4] и отмечает черты экспрессионизма, по ее мнению, особенно ярко выраженные в первом романе Б. Пильняка.

Настоящее исследование ставит целью изучение прозы Б. Пильняка в аспекте функционирования (внутри отдельных текстов, а также в автотекстуальном и интертекстуальном планах) важнейших мотивов, пронизывающих прозу писателя 1920-х годов и придающих определенную целостность всему корпусу прозаических текстов художника, связывающих его произведения с творчеством писателей предшествующего периода и с творчеством современников. Такая постановка темы обусловлена спецификой творчества Б. Пильняка, о которой, например, В. Гофман, один из самых глубоких критиков Б. Пильняка 1920-х годов, справедливо заметил: "Но стерты не только границы между вещами Пильняка (полное отсутствие непроницаемости), но и между Пильняком и другими писателями" [Гофман 1928: 12]. Созданная А. Белым в его "Симфониях" и творчески воспринятая Б. Пильняком техника лейтмотива как характерная черта орнаментальной прозы стала отличительным свойством текстов писателя, и потому представляется плодотворной попытка ее специального изучения.

Актуальность исследования определяется необходимостью углубленного изучения творческого наследия Б.А.Пильняка - одного из самых крупных, оригинальных писателей 1920-х годов. Новый историко-литературный контекст, обусловленный вовлечением в научный оборот "возвращенных" текстов Б.Пильняка, как и "возращенных" текстов других писателей, существенно меняет угол зрения: во многом по-новому видятся ныне тексты, еще недавно казавшиеся исчерпанными отечественным литературоведением (романы "Голый год", "Волга впадает в Каспийское море"); выходят из разряда произведений второго плана и раскрываются с неожиданной стороны ранее бывшие в тени тексты писателя ("Повесть петербургская, или Святой камень город"); более полно раскрывается художественный потенциал самих "возвращенных" произведений. Кроме того, в условиях во многом фрагментарного освоения важнейших произведений Б.Пильняка очевидна необходимость более полного учета их художественного потенциала, имманентных законов, действующих внутри художественного целого.

Объект исследования: художественная проза Б.Пильняка 1920-х годов в репрезентативных ее проявлениях, а также, в отдельных случаях, прозаические произведения писателя 1910-х и 1930-х годов, письма Пильняка, его публицистические выступления. В сопоставительных целях привлекаются произведения русской литературной классики (А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов,

Ф.М.Достоевский, М.Е.Салтыков-Щедрин, Л.Н.Толстой) и современных Б.Пильняку писателей (А.Белый, М.Горький, А.А.Блок, Д.С.Мережковский, А.Г.Малышкин, А.П.Платонов, Л.М.Леонов).

Предмет исследования: мотивная организация художественных текстов Б.А.Пильняка 1920-х годов как системное целое - мотивы натурфилософские, онтологические, историософские, психологические в функциональном аспекте, с учетом авто- и интертекстуальных связей.

Цель диссертационного исследования - проанализировать ведущие мотивы (комплексы мотивов) произведений Б.Пильняка начала, середины, конца 1920-х годов, их идейно-художественное содержание, сюжетно-композиционную функцию, интертекстуальный потенциал.

Задачи диссертации:

1. определить содержание терминов мотив, интертекстуальность как рабочих инструментов исследования; содержание понятия соборность как авторского неологизма Б.А.Пильняка в его соотношении с понятиями чужая речь, интертекст',

2. проанализировать мотивную "сетку" текстов Б.Пильняка с точки зрения экспликации в ней смысла произведения; через мотивный анализ выйти на уровень "концепированного автора";

3. сопоставить два "среза" восприятия текстов Б.Пильняка: с позиции "малого" (оценки современников) и "большого" времени, актуализирующего в том и другом случае различные пласты содержания произведений писателя, изначально двуплановых;

4. обнаружить глубинные семантические слои (интертекстуальное содержание) произведений Б.Пильняка 1920-х годов посредством установления круга межтекстовых связей, выявления добавочных смыслов ("шлейфов"), привносимых в творимый заново текст цитатами (в широком смысле) из тек-стов-"доноров";

5. определить авторские интертекстуальные предпочтения с точки зрения мировосприятия и особенностей стиля писателя; установить тип связи анализируемых текстов Б.Пильняка и прецедентных текстов;

6. на основе анализа мотивной структуры произведений Б.Пильняка 1920-х годов определить константы художественного мира писателя.

Методологической основой исследования является интегрирующий анализ художественного текста с опорой на мотивный интертекстуальный метод, а также на методы структурный, герменевтический, историко-литературный, сравнительно-типологический, лингвостилистический, отчасти биографический, с элементами психологического, социологического подходов. Эстетический подход к художественному тексту сочетается в работе с историко-литературным подходом. Мотивы прозы Б.Пильняка рассматриваются в настоящей работе в рамках прозаических произведений по причине, которую назвал А.Ханзен-Лёве, реконструируя парадигматику поэтического мира символизма: "парадигматизация повествовательного текста без (кон)-текстуального анализа . совершенно немыслима, поскольку нарративные произведения . организованы в основном синтагматически" [Ханзен-Лёве 199: 12].

Научная новизна. В диссертации впервые исследуются как самостоятельные феномены ведущие мотивы прозы Б.Пильняка 1920-х годов: и как "инструменты", позволяющие выйти на уровень мировоззрения автора - философского, историософского, натурфилософского содержания произведений Пильняка, и как самостоятельные явления поэтики прозы писателя. Научная новизна определяется системностью подхода к мотивной структуре текстов Б. Пильняка, новизной интерпретации рассматриваемых в диссертации произведений.

Теоретическая значимость исследования заключается в углублении представления о прозе Б.Пильняка, ее генезисе, механизмах порождения, функционирования и восприятия. В диссертации получает развитие метод мотивного интертекстуального анализа художественного текста, раскрываются возможности метода в его взаимодействии с "корректирующими" методами: историко-литературным, структурным, сравнительно-типологическим, биографическим. Основная теоретическая проблема - функционирование системы ведущих мотивов (мотивных комплексов) на фоне прецедентных текстов в прозе

Б.Пильняка 1920-х годов.

Положения, выносимые на защиту:

- при свойственной Б.Пильняку антиномичности художественного мышления для его прозы характерна целостность, обусловленная в том числе повторяемостью сквозных мотивов: натурфилософских, онтологических, историософских, психологических. Дополнительную целостность, завершенность историософскому Тексту Б.Пильняка 1920-х годов придает своеобразная кольцевая композиция - мотивы "Петербургского текста русской литературы": с одной стороны, в "Голом годе" (1920) и "Повести петербургской, или Святом камень-городе" (1922), с другой - в романе "Волга впадает в Каспийское море" (1929);

- определяющим для мировосприятия и особенностей поэтики Б.Пильняка, "производящим" для других мотивов является комплекс натурфилософских (природных) мотивов, что связано с антропокосмическим мироощущением писателя, пониманием человека как части природы, Вселенной, космоса; в пиль-няковской терминологии это мироощущение получило название "соборности". Натурфилософия обусловила онтологическую проблематику (с ее идеей цикличности жизни, снятием трагизма с самого факта смерти), историософскую (историческое выражалось через природную метафорику, мотивику), психологическую (психология исследовалась писателем косвенным образом - также с подключением природных образов и мотивов, в роли психологических мотивов оказывались описания природы, которые составляли единое целое с психологическими переживаниями персонажей);

- экспликацией "смысла" произведений Б.Пильняка 1920-х годов является прежде всего мотивная "сетка" (ведущие мотивы в их переплетении, взаимодействии), скрепляющая текст в целом, в значительной мере способствующая разрешению проблемы целостности произведения;

- особое место в системе мотивов прозы Б.Пильняка занимает мотив власти: если в прямом диалоге с властью писатель шел на компромисс, то в творчестве в этом плане он был свободен, и эту свободу ему давало понимание механизма власти, анализ исторического опыта российского государства, начиная с эпохи Петра Первого. В "Санкт-Питер-Бурхе" (1921) это отношение выразилось в перефразированном афоризме Конфуция: "Ни один продавец идолов не поклоняется богам, он знает, из чего они сделаны", который стал внутренним стержнем мотива власти и в "Повести петербургской.", и в "Повести непогашенной луны", и в "Волге. ";

- распространенное представление о творческой эволюции Б.Пильняка как писателе, оказавшемся к концу 1920-х годов "наиболее расположенным к компромиссам", на материале художественной прозы не подтверждается, требует корректировки: в действительности, и в романе "Волга впадает в Каспийское море" (1929) Б. Пильняк сохранил верность творческим принципам, как и в "Повести петербургской." (1922). Писатель не уходил от проблем времени, но в художественной прозе давление времени приводило к усложнению поэтического языка, к большей сложности, зашифрованности мотивной "сетки";

- интертекстуальность, понимаемая как активное использование "чужого слова", является основополагающей чертой стиля писателя. Однако характер ее включения в прозу Б.Пильняка претерпел эволюцию: в ранней экспериментальной прозе Пильняк испытал соблазн включения в собственные тексты узнаваемых, необработанных фрагментов "чужой речи", что воспринимается как прообраз современной центонной постмодернистской практики, интертекстуальности в постмодернистском ее варианте; во второй половине 1920-х годов "чужое слово" в большей степени ассимилируется в создаваемый текст;

- пародийно-сатирическое начало является одним из самых существенных и органичных составляющих таланта Б.Пильняка, что также обусловливает интертекстуальный характер прозы писателя.

Практическая значимость работы. Опыт мотивного анализа художественной прозы Б.Пильняка может быть востребован при исследовании текстов других авторов. Отмеченные в диссертации интертекстуальные связи (прямые цитаты, реминисценции, аллюзии и т.д.) могут быть использованы в виде комментариев, поясняющих и проясняющих те или иные фрагменты текстов, при подготовке к изданию произведений Б.Пильняка. Материалы диссертации применяются в практике преподавания вузовского курса литературы XX века. Результаты исследования опубликованы в научно-методическом журнале "Литература в школе", учебном пособии "Еретики в литературе" (Саратов, 2003).

Апробация исследования и реализация его результатов. Материалы диссертации были изложены в ряде публикаций, представлены в качестве докладов на научных конференциях: "Актуальные проблемы филологии и методики ее преподавания" (Саратов, 1996); "Русская литературная классика XX века: В.Набоков, Л.Леонов, А.Платонов" (Саратов, 2000); "Междисциплинарные связи при изучении литературы" (Саратов, 2003); Н-х Международных Бодуэнов-ских чтениях: традиции и современность (Казань, 2003); П-м Международном конгрессе исследователей русского языка "Русский язык: исторические судьбы и современность" (МГУ, 2004); "Изменяющаяся Россия - изменяющаяся литература: художественный опыт XX - начала XXI вв." (Саратов, 2005); "Литература и культура в контексте Христианства" (Ульяновск, 2005); "Движение художественных форм и художественного сознания XX и XXI веков" (Самара, 2005); ежегодных научных конференциях профессорско-преподавательского состава Педагогического института СГУ им. Н.Г.Чернышевского (1992-2005 гг.); обсуждены на заседании кафедры русской литературы XX века СГУ.

Структура работы определяется целью и задачами исследования, которое состоит из Введения, 7 глав, Заключения, Библиографии, насчитывающей около 500 наименований.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Проза Б.А. Пильняка 1920-х годов: мотивы в функциональном и интертекстуальном аспектах"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В диссертационном исследовании рассмотрена мотивная структура произведений Б.А.Пильняка 1920-х годов, обладающих повышенным интертекстуальным потенциалом. Анализ ведущих мотивов способствует более глубокому пониманию философских, этических, эстетических основ творчества писателя; уяснению идейно-художественного содержания произведений, оригинальности постановки проблем и образной их репрезентации; постижению особенностей поэтики писателя как единой в своих главных проявлениях. Системный мотив-ный анализ произведений Б.Пильняка в функциональном и интертекстуальном аспектах помогает уяснить содержание и связь с целым произведения многих фрагментов, в первую очередь внефабульных, объяснение которых прежде не представлялось возможным; позволяет выявить "истинное" содержание, установить границы интерпретации произведений, в которых система мотивов кодифицирует их глубинный смысл. Мотивный анализ позволяет увидеть новые грани творчества Б.Пильняка, иное, в отличие от господствующего, представление о творческой эволюции писателя.

Мотивный анализ произведений Б. Пильняка 1920-х годов демонстрирует единство "пильняковского Текста" на уровне мотивного состава (повторяющихся мотивов), поэтики, проблематики, мировосприятия, отражает авторскую картину мира. "Скрепами" Текста Б.Пильняка 1920-х годов являются основные мотивные комплексы (при акцентированном мотивном мышлении писателя): природные, натурфилософские мотивы (мотив метели, астральные мотивы и т.п.), онтологические мотивы (мотивы смерти и рождения, Эрос Пильняка); историософские мотивы (источником которых часто является "Петербургский текст русской литературы", а также природные метафоры как "исторический аргумент" (И. Шайтанов). Отмеченное единство присутствует как на уровне основного корпуса прозы писателя 1920-х годов, так и на уровне его отдельных произведений, в которых целостность симфонически организованного текста, несмотря на множественность точек зрения, полифонизм, определяется единой позицией и организующей ролью "концепированного" автора. Для Пильняка главным было чувство природы, которое определяло его мировоззренческую парадигму, в том числе онтологию, историософию. Важнейшей для характеристики мировосприятия Б.Пильняка является категория "соборности", которая в прозе писателя реализуется в натурфилософском аспекте - как антропокосмиче-ское единство человека и природного мира, взаимоперетекаемость и изоморф-ность их бытия. Конфликты, которые могут привести к утрате единства человека и природы, определяют драматический характер "Повести петербургской.", "Голого года", "Повести непогашенной луны", "Красного дерева", "Волги." Кроме того, "соборность" включает в прозе Б.Пильняка и панхрони-ческий аспект, предполагающий объединение в памяти живущих всех предшествующих поколений. В конце 1920-х годов ощущение "соборности" бытия в прозе Б.Пильняка не убывало, а находило все более полное выражение - в общей по своим истокам природно-исторической образности, в осознании связи исторических эпох, связуемых не только законами природожизни, но и ценностями культурно-нравственного порядка ("Красное дерево", "Волга.").

Комплекс онтологических мотивов и их специфика в прозе писателя определяется двумя причинами: 1) натурфилософской по своей сути идеей цикличности жизни и смерти; смерть у писателя предстает как переход в жизнь, и если в произведениях Б.Пильняка говорится о смерти, то, как правило, тут же -о жизни, рождении: если "утрами к Николе [церкви - В.К.] приносили покойников", то "заполднями, к четырем часам, приносили крестить младенцев". Б.Пильняк обладал "чувством истории", но не эксзистенциальным чувством смерти, которая существует для его персонажей - людей, птиц, зверей - на уровне "инстинкта". Вид смерти или оставляет Пильняка и его героев холодно равнодушными ("Повесть непогашенной луны"), либо вызывает чисто визионерский интерес ("Волга впадает в Каспийское море"). В мотиве "смертельное манит" в одноименном раннем рассказе Б.Пильняка метафизическая глубина не является его достоянием, в нем больше подражательности (см. рассказ "Агра-фена" Б.Зайцева); позднее этот мотив обрел для писателя значение в большей степени как психологический феномен "упоения в бою" - как игра со смертью ("Повесть непогашенной луны"). В своем творчестве Пильняк сосредотачивается на изображении сакрального события в его биологическом общеродовом, "типовом" плане, причем традиционный антиномизм писателя проявляется и в этой сфере: с одной стороны, для него характерна эстетизация смерти (мотив ком-шъ-фо в "Повести непогашенной луны"), а с другой, он часто прибегает к эпатажу, броской детали, натурализму, или же, еще один вариант, смерть становится предметом травестийной игры ("Волга."); 2) Кроме того, специфика разработки мотива смерти связана с концепцией человека, в котором Б.Пильняк акцентирует деятельное начало, волю к жизни, рационализм - то, что связывается для него с понятием "кожаные куртки" в плане психологическом (Иван Архипович Архипов, командарм Гаврилов, Лермонтов - герой повести "Штосс в жизнь", партийный функционер в "Созревании плодов). Источником цельности подобных характеров, в свою очередь, является приятие основных законов природожизни. "Кожаные куртки" были приняты Б.Пильняком прежде всего как сильный психологический тип и затем - как социально-политическое, идеологическое явление эпохи; отсюда и двойственное к ним отношение со стороны писателя.

Комплекс историософских мотивов, природно-метафорический характер историософских представлений также предопределены натурфилософскими воззрениями писателя - пониманием законов жизни как надисторических и надсоциальных. В историософских картинах Б.Пильняка, как правило, присутствуют драматические тона, причем это относится и к началу 1920-х годов ("Голый год", "Повесть петербургская."), и к их финалу ("Волга."): недоверие к действительности в ее идеологическом, политическом проявлениях было отличительной чертой мировосприятия писателя. Представляется, что ценность историософии Б.Пильняка заключается не в ее "положительной" программе. Оригинальность историософии Б.Пильняка становится более очевидной, если его произведения прочитывать по коду опережающей пародии: и "Голый год", и "Повесть непогашенной луны", и "Красное дерево" и "Волга." являются испытательными полигонами, где автор выявляет жизненность внедряемых в действительность идей. Поэтому и преобладающими заимствованными из русской литературной классики интертекстуальными мотивами в прозе Б.Пильняка являются мотивы большей частью историософские, служащие автору подспорьем и мерилом оценки современности.

Проведенный анализ текстов обусловливает необходимость пересмотра точки зрения, в соответствии с которой "своеобразным эпилогом" творчества Б.Пильняка 1920-х годов является повесть "Красное дерево" (1929), а в "Волге." писатель "простился . с собственной художественной манерой, что свидетельствует об исчерпанности художественных экспериментов в творчестве 20-х годов". Между тем "Волга." принадлежит к числу показательных для Пильняка текстов: эксперименты начала 1920-х годов в этом романе было продолжены, оригинальная художественная манера получила дальнейшее развитие. Есть основания говорить о своеобразной "кольцевой" композиции единого пильняковского Текста 1920-х годов: мотивы "петербургского текста русской литературы" (в первую очередь "Петербурга" А.Белого), посредством которых в "Повести петербургской." Б.Пильняка закодирована идея о новых преобразователях России как продолжателях дела Петра Первого, получили продолжение в "Волге." - в сочетании оптимистического пафоса переделки мира, психологии человека, и - драматических коллизий, взрывающих изнутри этот пафос. Таком образом, амбивалентный характер личности и дела Петра, заключающийся в "Медном всаднике", проецируется Б.Пильняком на ситуацию конца 1920-х - начала 30-х годов, эпоху новых великих преобразований.

Введенное Б.Пильняком понятие "соборности" изначально предполагало аспект литературно-творческий, характеризующий авторскую стратегию в создаваемом тексте. На протяжении 1920-х годов "соборность" Пильняка отчасти претерпела эволюцию: в прозе начала 1920-х годов, в частности, в экспериментальной повести "Третья столица", Б.Пильняк испытал соблазн использования интертекстуальных элементов в духе "хорового" творчества, включая страницы из произведений И.Бунина, Вс.Иванова. Феномен "соборности" Б.Пильняка в его раннем варианте во многом предвосхитил современную теорию интертекста, а пильняковская манера писать "литературой по литературе" - современную практику создания постмодернистских текстов. В последующих произведениях Б.Пильняка усиливается личностное творческое начало и интертекстуальные элементы ассимилируются в новом тексте до такой степени, что их генезис становится лишь намеченным ("Волга впадает в Каспийское море"). "Чувство истории", исключительно отечественной, обусловило интерес Б.Пильняка к отечественной литературе как источнику заимствований. В этом смысле Б.Пильняк (по происхождению поволжский немец Вогау) - один из самых национальных русских писателей.

Недооцененной в отечественном пильняковедении осталась существенная черта таланта Б.Пильняка - пародийное начало его творчества. Как правило, интертекстуальная цитата у Пильняка становится предметом эстетической игры, часто - травестии. Использование мотивов русской литературной классики, большей частью историософского характера, в пародийных целях характерно для "Повести петербургской.", "Голого года", "Штосса в жизнь", "Волги."; целью пародии является отступающая от авторского идеала "соборного" бытия современность. Пародийность оказывается неразрывно связанной в прозе Б.Пильняка с интертекстуальностью.

Представляется правомерной проекция основных черт творчества Б.Пильняка (мотивного состава произведений как "кода" для выражения авторского мировосприятия; повышенной авто- и интертекстуальности; характера выражения авторской позиции как внешне антиномичной; пародийности) на произведения последующего этапа - 1930-е годы, которые по традиции расцениваются как "конформистские". Причем углубленного анализа заслуживает в этом плане не только художественная проза (романы "Созревание плодов", "Двойники"), но и немногочисленные публицистические выступления (отклик на принятие "сталинской" Конституции СССР 1936 г. и др).

Список научной литературыКрючков, Владимир Петрович, диссертация по теме "Русская литература"

1. Источники 1.1. Тексты Б.А.Пильняка

2. Пильняк Б.А. Собр. соч.: В 8 т. М.-Л.: ГИЗ, 1929-1930.

3. Пильняк Б.А. Собр. соч.: В 6 т. / Состав., вступит, ст., коммент. К. Андрони-кашвили-Пильняк. М.: Терра - Книжный клуб, 2003-2004.

4. Пильняк Б. Соч.: В 3 т. М.: Изд. дом "Лада М", 1994.

5. Пильняк Б. С последним пароходом. М.: Изд-во "Творчество", 1918. 68 с.

6. Пильняк Б. Былье: Рассказы. М.: "Звенья", 1920. 114 с.

7. Пильняк Б. Повесть Петербургская / Илл. В. Масютина. М. - Берлин: Геликон, Июнь 1922. 126 с.

8. Пильняк Б. Голый год. СПб-Берлин: Изд-во З.И. Гржебина, 1922. 143 с.

9. Пильняк Б. Метелинка. Берлин: Огоньки, 1923. 60 с.

10. Пильняк Б. Повесть непогашенной луны. София: Типография газеты "Русь", Б.г. 32 с.

11. Пильняк Б.А. Отрывки из дневника // Писатели об искусстве и о себе. Сб. статей 1. М.,- Л., 1924. С. 79-89.

12. Пильняк Б. Соли камские // Красная новь. 1925. Кн. 8. С. 266-274.

13. Пильняк Б. Расплеснутое время. М.-Л.: Госиздат, 1927. 228 с.

14. Пильняк Б.А. Красное дерево. Берлин: Петрополис, 1929. 76 с.

15. Пильняк Б. Слушайте поступь истории // Известия. 1930. 14 декабря. С. 3.

16. Пильняк Б.А. Проблема образа // Литературная газета. 1934. 18 декабря. С. 2-3.

17. Пильняк Б. Рождение человека: Рассказы. М.: ГИХЛ, 1935. 224 с.

18. Пильняк Б. О речи тов. Сталина в Кремлевском дворце на выпуске академиков Коасной армии. // Литературная газета. 1935. 10 мая. № 26. С. 1.

19. Пильняк Б. О Конституции СССР // Новый мир. 1936. Кн. 8. С. 200-201.

20. Пильняк Б. Убийство командарма: Повесть непогашенной луны / Ред. В.Чугуев. Лондон: Флегон пресс, 1965. 48с.

21. Пильняк Б. Двойники: Роман / Вступит, ст. и подг. текста Мих. Геллера. -London, 1983. 240 с.

22. Пильняк Б.А. Повесть непогашенной луны // Знамя. 1987. Кн. 12. С. 105-128.

23. Пильняк Б.А. Целая жизнь: Избранная проза /Сост. и примеч. Б.И. Савченко; Вступ. ст. В.В. Новикова (с. 3 26). - Минск, 1988а. 636 с.

24. Пильняк Б.А. Штосс в жизнь / Предисл. и публ. А. Кацева // Литературный Киргизстан. 19886. № 5. С. 123-148.

25. Пильняк Б.А. Красное дерево: Повесть / Публ. и послесл. Б. Андроникашви-ли-Пильняка//Дружба народов. 1989. № 1. С. 127-155.

26. Письма Бориса Пильняка B.C. Миролюбову и Д.А. Лутохину 1915-1927 г. / Публ. Н.Ю. Грякаловой // Русская литература. 1989. № 2. С. 213-234.

27. Пильняк Б., Замятин Е., Федин К. "Мне сейчас хочется тебе сказать.": Из переписки Б. Пильняка и Е. Замятина с К. Фединым / Публ. Н.К. Фединой; Вступ. ст. и коммент. А.Н. Старкова // Литературная учеба. 1990. Кн. 2. С. 79-95.

28. Пильняк Б.А. Письма Бориса Пильняка к М. Горькому 1921-1928 г. / Публ. Н.Н. Примочкиной // Русская литература. 19916. № 1. С. 180-189.

29. Пильняк Б.А. Повести и рассказы. 1915-1929 / Сост., авт. вступ. ст. и примеч. И.О. Шайтанов; Подг. текста Б.Б. Андроникашвили-Пильняка. М.: Современник, 1991 в. 687 с.

30. Boris Pilnjak. ". ehrlich sein mit mir und Rutland": Briefe und Dokumente; Herausgegeben und aus dem Russischen iibersetzt von Dagmar Kassek. Verlag Frankfurt am Mein, 1994.

31. Пильняк Б. "Мне выпала горькая слава.": Письма 1915-1937. М.: Аграф, 2002а. 400 с.

32. Пильняк Борис. Письма с Востока: К пребыванию Б. Пильняка в Японии в 1932 году / Предисл., публ. и примеч. Н.Ю. Грякаловой // Русская литература. 20026. №3. С. 170-184.

33. Пильняк Б. А. Двойники. Одиннадцать глав классического повествования: Роман. М.: "Аграф", 2003а. 272 с.

34. Пильняк Б. Учитель или подмастерье? Семь писем Бориса Пильняка Алексею Ремизову / Подг. текста, вступ. ст. и примеч. Дагмар Кассек // Новое литературное обозрение. 20036. № 3 (61). С. 247-272.

35. Пильняк Бор. Корни японского солнца. Дани Савелли. Борис Пильняк в Японии: 1926. М.: Три квадрата, 2004. 332 с.

36. Произведения других авторов

37. Белый А. Петербург / Вступит, слово Д. С. Лихачева; Подг. текста и статья Л. К. Долгополова; Примечания С. С. Гречишкина, Л. К. Долгополова, А. В. Лаврова. М.: Наука, 1981. 696 с.

38. Белый А. Серебряный голубь: Повести, роман / Автор вступит, ст. Н.П. Уте-хин. М.: Современник, 1990а. 605 с.

39. Белый А. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Худож. лит., 19906. 703 с.

40. Белый А. Симфонии / Вступит, ст., сост., подгот. текста, примеч. А.В. Лаврова. -М.: Худож. лит., 1991. 528 с.

41. Белый А. Собрание сочинений: Серебряный голубь; Рассказы / Вступит, ст. В.М. Пискунова. М., 1995. 335 с.

42. Белый А. Петербург; Стихи. М.: Олимп, 1998. 624 с.

43. Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. / Под общ. ред. В.Н. Орлова и др. Вступит. ст. (с. VII-LXIV), подг. текста и примеч. В. Орлова. М.Л.: Гослитиздат, 1963-1965.

44. Вишневский Вс. Оптимистическая трагедия // Вишневский Вс. Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М.: ГИХЛ, 1954. С. 215-276.

45. Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М.: Гослитиздат, 1949-1955.

46. Даль В.И. Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту // Даль В.И. Полн. собр. соч. Т. 3. СПб.; М.: Изд-во тов-ва М.О. Вольф, 1897. С. 316-355.

47. Ъ.Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. / Редкол: В.Г. Базанов (гл. ред.) и др.-Л.: Наука, 1972- 1990.

48. Зайцев Б. Земная печаль: Из шести книг. Л.: Лениздат, 1990.496 с.

49. Леонов Л. Соть II Леонов Л. Собр. соч.: В 9. Т.4. М.: ГИХЛ, 1961. 396 с.

50. Лермонтов М.Ю. Соч.: В 2 т. М.: Правда, 1988 - 1990.

51. Малышкин А. Падение Дайра // Октябрьская революция в советской прозе: Повести и рассказы 20-30-х годов. Сб. произведений / Сост. Ю.А. Петровский, О.В. Васильева; автор комментариев Ю.А. Петровский. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1987. С. 103-136.

52. Малышкин А.Г. Севастополь; Падение Дайра; Вокзалы; Рассказы / Вступит, ст. В.П. Скобелева (с. 3-25). Куйбышев: Кн. изд-во, 1988. 590 с.

53. Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Книга, 1999. 479 с.

54. Мандельштам О.Э. Соч.: В 2 т. / Сост. П.М. Нерлера; Подг. текста и ком-мент. А.Д. Михайлова, П.М. Нерлера; Вступ. ст. "Судьба и весть Осипа Мандельштама" С.С. Аверинцева (с. 5-64). М.: Худож. лит., 1990.

55. Мережковский Д.С. Антихрист (Петр и Алексей) // Мережковский Д.С. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М.: Правда, 1990. С. 319-759.

56. Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: В 3 т. -М.: Наука, 1985.

57. Платонов А. 14 Красных избушек, или "Герой нашего времени" // Платонов А. Живя главной жизнью / Сост., послесл. и прим. В.В. Васильева; Илл. Н.Г. Раковской. М.: Правда, 1989. С. 311-356.

58. Платонов А. Котлован // Платонов А. Живя главной жизнью / Сост., послесл. и прим. В.В. Васильева; Илл. Н.Г. Раковской. М.: Правда, 1989. С. 70-172.

59. Платонов А. Чевенгур / Сост., вступ. ст, коммент. Е.А. Яблокова. М.: Высш. шк., 1991.654 с.

60. Пушкин А.С. Соч.: В 3 т. М.: Худож. литература, 1985 - 1987.

61. Рейснер Я. Фронт. 1918-1919. М.: Красная Новь, 1924. 131 с.

62. Салтыков-Щедрин М.Е. История одного города // Салтыков-Щедрин М.Е. Собрание сочинений: В 10 т. Т. И. -М.: Правда, 1988. С. 293-483.

63. Толстой JI.H. Собр. соч.: В 22 т. / Редколл. М.Б. Храпченко (гл. ред.) и др. -М.: Худож. лит., 1978-1985.

64. Федин К.А. Собр. соч.: В 12 т. М.: "Художественная литература", 19821986.

65. Goethe Johann Wolfgang. Goethes Werke in zehn Banden. Zehnter Band. Faust. -Volksverlag Weimar, 1957.456 s.1. И. КРИТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

66. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс, 1992. 526 с.

67. Ахиезер А. С., Давыдов А.П., Шуровский М.А., Яковенко ИТ., Яркова Е.Н.

68. Большевизм социокультурный феномен (опыт исследования) // Вопросы философии. 2001. № 12. С. 28-39.

69. Абдуразакова Е.Р. Тема Востока в творчестве Бориса Пильняка. Автореф.дисс. канд. филологич. наук. Владивосток, 2005. 23 с.

70. Азарх Р. Саванаролла с Тверского бульвара. Куда впадает Волга. Пильняка // На литературном посту. 1931. № 4. С. 20-27.

71. Айхенвальд Б. О романе Пильняка "Волга впадает в Каспийское море" //

72. Красная новь. 1931. № 4. С. 178-188.

73. Алексеев Г.В. Заграница (Воспоминания Г.В. Алексеева и очерк Б.А. Пильняка) / Публ. Е.И. Горской // Встречи с прошлым. Вып. 7. М.: Советская Россия, 1990. С. 157-195.

74. Андроникашвили Б., Шайтанов И. Была ли рукопись Б. Пильняка отвергнута советскими журналистами? Из истории публикации повести "Красное дерево". // Литературное обозрение. 1993. № 1/2. С. 107-111.

75. Андроникашвили КБ. "Соляной амбар" Б. Пильняка: Замысел и источникиромана. Автореф. дисс. канд. филологич. наук. Ин-т мировой лит. М., 1997. 17 с.

76. Андроникашвили-Пильняк Б. Два изгоя, два мученика: Б. Пильняк и Е. Замятин // Знамя. 1994. № 9. С. 123-153.

77. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. "Детские годы. оставляют на всю жизнь отпечатки" //Литературное обозрение. 1996. № 5/6. С. 117-126.

78. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. "Не верю я ни в какие "промыслы" ни вбожьи, ни в коммунистические": К 100-летию со дня рождения Бориса Пильняка: Сын писателя рассказывает об отце; Из писем двадцатых годов //Литературная газета. 1994. 5 октября. С. 6.

79. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. Города или веси: Пильняк и Есенин // Борис

80. Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 91-116.

81. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. Метеор? Прометей?: К. Чуковский и Б. Пильняк // Литературное обозрение. 1999. № 3. С. 66-74.

82. Андроникашвили-Пильняк Б.Б. О моем отце // Дружба народов. 1989. № 1.1. С. 147- 155.

83. Анисимов И.А. Особенности психологизма русской советской прозы 1930-х годов ("Производственный роман" и проза А. Платонова). Автореферат дисс. канд. филол. наук. Одесса, 1989. 17 с.

84. Анищенко Г. Деревянный Христос и эпоха голых годов // Новый мир. 1990.8. С. 243-248.

85. Анпилова JI.H. Проза Бориса Пильняка 20-х годов: поэтика художественнойцелостности. Автореф. дисс. канд. филол. наук / Урал. гос. пед. ун-т. -Екатеринбург, 2002. 24 с.

86. Анциферов Н. П. Душа Петербурга. Быль и миф Петербурга. Петербург

87. Достоевского / Репр. воспроизведение изданий 1922, 1923, 1924 гг. М.: Книга, 1991.

88. Арнольд ИВ. Интертекстуальность // Арнольд И.В. Семантика. Стилистика. Интертекстуальность. СПб: Изд-во Санкт-Петербургск. ун-а, 1999. С. 341441.

89. Арнольд И.В. Проблемы интертекстуальности // Вестник Санкт

90. Петербургского университета. Сер. 2. История, языкознание, лиературове-дение. 1992. Вып. 4. С. 53-61.

91. Асеев И. Борис Пильняк. "Смертельное манит". Рассказы. М., 1922. Книгоиздательство З.И. Гржебина. 181 с. // Печать и революция. 1922. Кн. 7. С. 314-316.2в. Ауэр А.П. "Быть честным с собой и Россией." (О художественном мире

92. Б.А. Пильняка) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 2. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1997. С. 5-29.

93. Ауэр А.П. "Как многому я учился у Блока" (Блоковское начало в поэтике

94. Б.А. Пильняка) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. -Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 3-9.

95. Ауэр А.П. О поэтике Бориса Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 1. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1991. С. 4-15.

96. Ауэр А.П. Сатирические традиции Салтыкова-Щедрина в прозе Бориса

97. Пильняка//Филологические науки. 1990. № 2. С. 13-19. 31 .Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: В 3 т. М., 1994.

98. Ашукин Ник. Рец. Бор. Пильняк. Смертельное манит: Рассказы. М., 1922 // Россия. М.,-Пгд, 1922. № 2. С. 25.

99. Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 1. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1991. 128 с.

100. Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 2. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1997. 152 с.

101. Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. 196 с.1. KJ

102. Баак ван И. Пильняк и Питер // Концепция и смысл / Сб-к статей в честь 60-летия проф. В.М. Марковича / Под ред. А.Б. Муратова и П.Е. Бухарки-на. СПб: Изд-во СПб ун-та, 1996. С. 332-345.

103. Балашова Т.В. Поток сознания в психологическом романе // Вопросы филологии. 2000. № 1 (4). С.84-92.

104. Баранов В.И За строкой одного посвящения (М. Горький и Б. Пильняк) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 1. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1991. С.79-88.

105. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989.418 с.

106. Барулин А.Н. Проблема смерти // Барулин А.Н. Основания семиотики: В 2 ч. М.: Изд-во "Спорт и культура 2000", 2002. Ч. 1. С. 236-254.

107. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М.: Советский писатель, 1979. 294 с.

108. Белая Г. Ложная беременность // Вопросы литературы. 2003. № 5. С. 57-90.

109. Белая Г.А. Дон Кихоты 20-х годов: "Перевал" и судьба его идей. М.: Советский писатель, 1989. 400 с.

110. Белая Г.А. Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов. -М.: Наука, 1977. 255 с.

111. Белинский В.Г. Петербург и Москва // Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. М.: ОГИЗ, 1948. С. 763-791.

112. Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст и примеч. Л.А. Сугай. -М.: Республика, 1994. 528 с.

113. Бердяев Н.А. О "вечно бабьем" в русской душе // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. 1. / Сост., вступ. ст. и примеч. В.А. Фатеева. СПб: РХГИ, 1995. С. 4151.

114. Бердяев Н.А. О самоубийстве (Психологический этюд). М.: Изд-во Моск. ун-та, 1992. 24 с.

115. Берковский Н. Борьба за прозу // Берковский Н. Мир, создаваемый литературой. М.: Советский писатель, 1989. С. 51-90.

116. Библиографическая справка. Составили: Е.М. Иссерлин и А.Г. Островский // Борис Пильняк (Мастера современной литературы) / Сборник под ред. Б.В. Казанского и Ю.Н. Тынянова. III. Л. "Academia", 1928. С. 105-117.

117. Библия'. Книги Священного писания Ветхого и Нового завета: Канонические. -Л., 1990. Ч. 1-2.

118. Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. (По материалам научной конференции, посвященной 100-летию со дня рождения писателя). ИМЛИ им. М. Горького. М.: Наследие, 1995. 208 с.

119. Боровиков С. Неопознанный Пильняк // Саратов. 1994. 12 октября. С. 4.

120. Брайнина Б. "Философия" Б. Пильняка // Художественная литература. 1933. №6. С. 16-19.

121. Брайнина Б.Я. Куда "впадает" творчество Пильняка? // Пролетарская литература. 1931. № 5/6. С. 150-163.

122. Брайнина Б.Я. Плоды эпигонства // Литературная газета. 1936. 27 марта. С. 4.

123. Бродский И. География зла // Литературное обозрение. 1999. № 1. С. 4-8.

124. Ванюков А.И. "Голый год" Б. Пильняка в критике 20-х годов // Актуальные проблемы филологии и ее преподавания. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1996. Ч. 1.С. 32-34.

125. Ванюков А.И. Русская советская повесть 20-х годов: Поэтика жанра / Под ред. Я.И. Явчуновского. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1987. 200 с.

126. Ванюков А.И. Русские повести трудной судьбы: 1920-е годы // Трудные повести / Сост. и предисл. А.И. Ванюкова. М.: Молодая гвардия, 1990. С. 534-539.

127. Введение в литературоведение: Учеб.пособие / Л.В.Чернец, В.Е.Хализев, А.Я.Эсалнек и др.; Под ред. Л.В.Чернец. М.: Высш. шк., 2004. 680 с.

128. Вейдле В.В. Россия и Запад // Вопросы философии. 1991. № 10. С. 63-71. Ю.Веселовский А.Н. Поэтика сюжетов // Веселовский А.Н. Историческая поэтика / Ред., вступит, ст. и примеч. В.М. Жирмунского. М.: ГИХЛ, 1940. С. 493-596.

129. Вешнее В. Товарищ Сосновский и гражданин Пильняк // Молодая гвардия. 1924. №9. С. 175-180.

130. Виноградова Н.В. Имя персонажа в художественном тексте: функционально-семантическая типология. Автореферат дисс. . канд. филол. наук. -Тверь, 2001. 23 с.

131. Волин Бор. Вылазки классового врага в литературе ("Красное дерево" Пильняка, Союз писателей и прочее) // Книга и революция. 1929. № 18. С. 4-7.

132. Воронский А.К. Искусство видеть мир: Портреты и статьи / Сост. Г.А. Во-ронская и И.С. Исаев / Вступит, ст. "Эстетические взгляды А.К. Воронско-го" Г. Белой. М.: Советский писатель, 1987. 704 с.

133. Вуттке Л. "Голый год" Пильняка // Литературные беседы: Издание общества литературоведения при Саратовском университете. Саратов, 1929. С. 64-92.

134. Выготский Л.С. Психология искусства / Предисл. А.Н. Леонтьева; Ком-мент. Л.С. Выготского, В.В. Иванова; Общ. ред. В.В. Иванова. 3-е изд. М.: Искусство, 1986. 573 с.

135. Вышеславцев Б.П. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. №6. С. 112-121.

136. Въюгин В. Платонов и анархизм (К постановке проблемы) // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М.: Наследие, 1995. С. 101-113.

137. Галушкин А. "Дело Пильняка и Замятина" : Предварительные итоги расследования // Новое о Замятине. М., 1998. С. 89-146.

138. Ш.Гаспаров Б. В поисках "другого" (Французская и восточноевропейская семиотика на рубеже 1970-х годов) // Новое литературное обозрение. 1995. № 14. С. 53-71.

139. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. М.: Наука. Издательская фирма "Восточная литература", 1993. 304 с.

140. ЧА.Гаспаров M.JI. Литературный интертекст и языковой интертекст // Семиотика и информатика. Сборник научных статей. Вып. 37. М.: Российский институт научной и технической информации, 2002. С. 5-15.

141. Гацко-Русев Р.В. Коломенские сказания в творчестве Б.А. Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 1. Коломна: Изд-во Коло-менск. пед. ин-та, 1991. С. 106-112.

142. Гейнце О.О. Творчество Б. Пильняка и его место в критике и литературе 20-х гг: (К проблеме освоения писателем жанров приключенческой литературы) // Поэтика советской литературы двадцатых годов. Куйбышев, 1990. С. 122-135.

143. Геллер М. Исчезнувший роман // Пильняк Б. Двойники: Роман. London, 1983. С. 7-20.

144. Герзон С. Торжество инстинктов: Б. Пильняк "Рождение человека" Новый мир. 1935. № 1. // Комсомольская правда. 1935. 28 февраля. С. 3.

145. Голубков М.М. Русская литература XX в.: После раскола: Учеб. пособие для вузов. М.: АспектПресс, 2001. 267 с.

146. Голубков М.М. Эстетическая система в творчестве Бориса Пильняка 20-х годов // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 3-10.

147. Горбачев Г. Творческие пути Б. Пильняка // Борис Пильняк. (Мастера современной литературы) / Сборник под ред. Б.В. Казанского и Ю.Н. Тынянова. III. Л. "Academia", 1928. С. 45-74.

148. Горелов КН., Елина Е.Г. Немецкая лыжня на российском снегу // Творчество писателя и литературный процесс: Слово в художественной литературе: Типология и контекст / Межвуз. сб. науч. трудов. Иваново: Изд-во Ивановен ун-та, 1994. С. 108-117.

149. Горинова С.Ю. О смысловой доминанте в рассказе Б. Пильняка "Метель" // Вестник СпбГУ. Сер. 2. 1994. Вып. 3. (№ 16). С. 94-96.

150. Горинова С.Ю. Петербургская тема в творчестве Бориса Пильняка // Петербургский текст: Из истории русской литературы 20-30-х годов XX века: Межвуз. сб. / Под ред. В.А. Лаврова. СПб: Изд-во СПетербургск. ун-та, 1996. С. 114-124.

151. Горинова С.Ю. Проблемы поэтики прозы Б. Пильняка 20-х годов. Автореферат дисс. канд филол. наук. СПб, 1995а. 20 с.

152. Горинова С.Ю. Проблемы поэтики прозы Б. Пильняка 20-х годов. Диссертация . канд. филол. наук. СПб, 19956. 195 с.

153. Горинова С.Ю. Проза Бориса Пильняка 20-х годов. К проблеме авторского сознания // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995в. С. 71-80.

154. Горький A.M. Доклад A.M. Горького о советской литературе // Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М.:1. ГИХЛ, 1934. С. 5-18.101 .Горький М. О трате энергии // Известия, 1929. 15 сентября. С. 1.

155. Горький М. Письмо А.П. Чапыгину от 17 июля 1926 г. // Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М.: ГИХЛ, 1949-1955. Т. 29. 1955. С. 469-470.

156. Гофман Викт. Место Пильняка // Борис Пильняк (Мастера современной литературы) / Сборник под ред. Б.В. Казанского и Ю.Н. Тынянова. III. Л. "Academia", 1928. С. 5-44.

157. Гоффеншефер В. От инстинктов "феодальных" к инстинктам собачьим // Гоффеншефер В. Мировоззрение и мастерство. М.: ГИХЛ, 1936. С. 137147.

158. Григорьева Л.П. "Мне выпала горькая слава" // Григорьева Л.П. Возвращенная классика (из истории советской прозы 20-30-х годов). Л.: "Знание", 1990а. С. 21-27.

159. Григорьева Л.П. О смыслообразующей роли цвета в "Повести непогашенной луны" Б. Пильняка // Цвет и свет в художественном произведении. -Сыктывкар: Гос. ун-т, 19906. С. 67-76.

160. Гроф С., Хэлифакс Д. Человек перед лицом смерти / Пер. с англ. Изд. Трансперсонального Института, М.; AlrLand, Киев, 1996. Цит. по: http://high.ru/library/grof/encounterdeath.html.

161. Грякалов А.А. Смысл творчества / творчество смысла : (Б.Пильняк. "Рассказ о том, как создаются рассказы". 1926 г.) // Мировая художественная культура в памятниках. СПб., 1997. - С. 170-178.

162. Грякалов А.А., Грякалова Н.Ю. Темы-символы в творчестве Бориса Пильняка (Опыт восходящего чтения) // Символы в культуре. СПб: Изд-во СПб университета, 1992. С. 43-53.

163. Грякалова Н.Ю. Бессюжетная проза Бориса Пильняка 1910-х начала 1920-х годов (генезис и повествовательные особенности) // Русская литература. 1998в. №4. С. 14-38.

164. Грякалова Н.Ю. Борис Пильняк: Антиномии мира и творчества // Пути и миражи русской культуры: Сборник / Институт русской литературы (Пушкинский Дом). СПб: Северо-Запад, 1994. С. 264-282.

165. Грякалова Н.Ю. Мир письма // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 81-90.

166. Грякалова Н.Ю. От символизма к авангарду. Опыт символизма и русская литература 1910-1920-х годов: Поэтика. Жизнетворчество. Историософия: Автореферат дис. д-ра филол. наук: 10.01.01. СПб, 1998а. 36 с.

167. Грякалова Н.Ю. От символизма к авангарду. Опыт символизма и русская литература 1910-1920-х годов (Поэтика. Жизнетворчество. Историософия). Дисс. доктора филол. наук. СПб, 19986. 355 с.

168. Грякалова Н.Ю. Пильняк Борис Андреевич // Русские писатели, XX век. Библиографический словарь: В 2 ч. Ч. 2. М-Я / Редкол.: Н.А.Грознова и др.; Под ред. Н.Н. Скатова. -М.: Просвещение, 1998. С. 192-195.

169. Губер П. Рец. Бор. Пильняк. Роман. Изд. З.И. Гржебина. Петербург Берлин. 1922. 144 с. // Литературные записки. 1922. Т. 2. С. 12.

170. Губер П. Борис Пильняк // Летопись Дома литераторов. 1921. № 4. С.3-4.

171. Гулыга А.В. Искусство в век науки. М.: Наука, 1978. 183 с.

172. Гурленова JI.B. Чувство природы в русской прозе 1920-30-х годов. Сыктывкар: Сыктывкарск. ун-т, 1998. 179 с.

173. Гусев В. Мучительный призрак ночи // Литературная газета. 1988. 13 января. С. 4.

174. Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и "Чевенгур" А. Платонова // Утопия и утопическое мышление: Антол. зарубеж. лит. / Сост., предисл (с. 320) и общ. ред. В.А. Чаликовой. -М: Прогресс, 1991. С. 252-276.

175. Долгополое Л. Многоголосие эпохи и позиция автора ("Двенадцать" А. Блока)//Вопросы литературы. 1978. №9. С. 170-193.

176. Долгополое Л.К. Андрей Белый и его роман "Петербург". Л.: Советский писатель, 1988. 416 с.

177. Долгополое Л.К. Творческая история и историко-литературное значение романа А.Белого "Петербург" // Белый А. Петербург. М.: Наука, 1981. С. 525-623.

178. Дронова Т.И. Историософская концепция Д. Мережковского: Основы художественного воплощения // Жизненный мир философа "серебряного века" / Под ред. проф. В.Б. Устьянцева. Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 2003. С. 204-210.

179. Дронова Т.И. Мифологема "конца истории" в творчестве Д. Мережковского и А. Платонова // // "Страна философов" Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4. -М., ИМЛИРАН, "Наследие", 2000. С. 209-217

180. Дырдын А.А. Духовное и эстетическое в русской прозе XX века: А. Платонов, М. Пришвин, Л. Леонов. Ульяновск: УлГТУ, 2004. 391 с.

181. Дъячкова Е.Б. Проблема времени в произведениях Б. Пильняка // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 63-71.

182. ЕгоровБ.Ф. Жизнь и творчество Ю.М. Лотмана. -М.: НЛО, 1999. 384 с.

183. Ермилов В.В. Литературный фельетон (По поводу "Города ветров") В. Киршона // На литературном посту. 1929. № 13. С. 26-32.

184. Есаулов И. Тоталитарность и соборность: два лика русской культуры // Вопросы литературы. 1992. № 1. С. 148-170.

185. Есенин С. А. <0 писателях-"попутчиках"> // Есенин С. А. Полное собрание сочинений: В 7 т. Т. 5. Проза. М.: Наука; Голос, 1997. С. 242-244.

186. Есин А. Б. Психологизм русской классической литературы. Изд. 2-е, переб. М.: Флинта - Моск. психолого-социальный ин-т, 2003. 176 с.

187. Жолковский А.К. Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука. Изд. фирма "Восточная литература", 1994. 428 с.

188. А2.Жук А.А. Сатира натуральной школы / Под ред. проф. Е.И. Покусаева. -Изд-во Сарат. ун-та, 1979. 233 с.

189. Зазыкин В.И. Земля как женское начало и эротические символы, связанные с ней // Национальный Эрос и культуры: В 2 т. / Сост. Г.Д.Гачев, Л.Н.Титова. Т. 1: Исследования. М.: Ладомир, 2002. С. 39-87.

190. Закржевский А.К. Религия. Психологические параллели. В.В. Розанов // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. 1 / Сост., вступ. ст. и примеч. В.А. Фатеева. -СПб: РХГИ, 1995. С. 147-168.

191. Заманская В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. М.: Флинта: Наука, 2002. 304 с.

192. Захаренко Е.Н., Комарова Л.Н., Нечаева И.В. Новый словарь иностранных слов. -М.: Азбуковник, 2003. 784 с.

193. Зелинский К. Одна встреча у Горького (Запись из дневника). Публ. Л. Зелинского // Вопросы литературы. 1991. № 5. С. 144-170.

194. Звездова Г.В. Изучение ментальности и концептуальный анализ художественного текста // Отражение русской ментальности в языке и речи. Липецк, 2004. С. 98-120.150 .Иваницкая Е. Рец. Бор. Пильняк. Корни японского солнца .Дани Савелли.

195. Борис Пильняк в Японии: 1926. М.: Три квадрата, 2004. 332 с. // Вопросы литературы. 2005. № 4. С. 364-365.151 .Иванова Е.В. Блоковские "Скифы": политические и идеологические источники // Известия АН СССР. Сер. лит. и языка. 1988. № 5. С. 421-430.

196. Иванюшина И. "Медный всадник" Владимира Маяковского" // Вопросы литературы. 2000. № 4. С. 312-326.

197. Из глубины: Сборник статей о русской революции / С.А. Аскольдов, Н.А. Бердяев, С.А. Булгаков и др. -М.: Изд-во Моск. ун-та, 1990. 298 с.

198. Ильин И О русской идее // Ильин И. Родина. Русская философия. Православная культура. М.: Б.И., 1992. С. 135-150.

199. Ильин И. О смерти; О бессмертии // Поющее сердце: Книга тихих созерцаний. Цит. по: http://www.iljin.front.ru/live.htm.

200. Казак Вольфганг. Лексикон русской литературы XX века. М.: РИК "Культура", 1996.493 с.

201. Капустина С.И Тема дома в романах Е.Замятина "Мы" и Б.Пильняка "Голый год" // Творческое наследие Евгения Замятина: взгляд из сегодня. -Тамбов, 2000. Кн. 9. - С. 92-96.

202. Карпала-Киршак Эва. Опыт автотематического романа в прозе Бориса Пильняка // К проблемам истории русской литературы XX века / Сб. ст. под ред. Ядвиги Шимак-Рейфор. Краков, 1992. С. 23-30.

203. Карпенко ИЕ. Кичевые рассказчики и кичевые персонажи: Борис Пильняк и другие // Вопросы филологии. 2000. № 1. С. 66-70.

204. Карпенко ИЕ. Система языковых изобразительных средств орнаментальной прозы Б.Пильняка. Автореферат дисс. канд. филол. наук. Рос. ун-т дружбы народов. М., 1993.16 с.

205. Кассек Д. "Двойники" Б. Пильняка роман-двойник // Пильняк Б. Двойники. Одиннадцать глав классического повествования: Роман. М.: Аграф,2003. С. 242-260.

206. КассекД. Рассказ Бориса Пильняка "Жених во полуночи" (1925): (Попытка анализа)//Русская литература. 1992. № 2. С. 169-175.

207. КассекД. Роман Бориса Пильняка "Двойники" ("Одиннадцать глав классического повествования" (текстологические наблюдения) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломен. пед. ин-та, 2001. С. 104-113.

208. Кассек Д. Сборник Б. Пильняка "Рождение человека" (О малой прозе 30-х годов) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 2. Коломна, Изд-во Коломен. пед. ин-та, 1997. С. 59-82.

209. Kum Хон Чжун. Поэтика романа Б.А.Пильняка "Машины и волки". Авто-реф. дисс. канд. филол. наук. СПб: Рос. гос. пед. ун-т им. А.И.Герцена,2004. 18 с.

210. КисловаЛ. С. Динамика художественной прозы Б. Пильняка. Автореферат дисс. канд. филол. наук. -Тюмень, Тюменск. ун-т, 1997. 24 с.

211. ПА.Колобаева Л. "Никакой психологии", или Фантастика психологии? (О пер-спектиках психологизма в русской литературе нашего века) // Вопросы литературы. 1999. № 2. С. 3-20.

212. Колобаева Л.А. Русский символизм. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2000. 296 с.17в.Компанеец В. В. Художественный психологизм в советской литературе (1920-е годы). Л.: Наука, 1980. 112 с.

213. Конфуций. Я верю в древность / Сост., перевод и коммент. И.И. Семенен-ко. М.: Республика, 1995. 384 с.

214. Корман Б.О. Изучение текста художественного произведения. М.: Просвещение, 1972. 112 с.

215. Корман Б.О. О целостности литературного произведения // Корман Б. О. Избранные труды по теории и истории литературы. Ижевск, 1992. С. 119128.

216. Костикова Л.Н. К вопросу о функциях цветовых прилагательных в поэтике Б. Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломен. пед. ин-та, 2001. С. 123-126.

217. Краснов Г.В. Мотив в структуре прозаического произведения. К постановке вопроса // Вопросы сюжета и композиции. Горький. 1980. С. 69-81.

218. Красных В.В. Прецедентные феномены // Красных В.В. Виртуальная реальность или реальная виртуальность (Человек. Сознание. Коммуникация). -М., 1998. С. 50-77.

219. Краткая литературная энциклопедия (КЛЭ): В 9 т. М.: Советская энциклопедия, 1962-1978.

220. Kpucmeea Ю. Слово, диалог и роман И Kpucmeea Ю. Избранные труды: Разрушение поэтики. М.: РОССПЭН, 2004. С. 165-193.

221. Кропоткин П. Безначальный коммунизм и экспроприация. М.: Книгоиздательство "Свобода", 1906. 32 с.

222. Кропоткин П. К чему и как прилагать труд Ручной и Умственный: (Сокращенное изложение книги "Поля, фабрики и мастерские"). Пб.-М.:

223. Книгоиздательство "Голос труда", 1919. 65 с.

224. Кропоткин П. Современная наука и анархия. Пб.-М.: Книгоиздательство "Голос труда", 1921.319 с.

225. Крючков В.П. "Впереди Исус Христос": от "Двенадцати" А. Блока к "Чевенгуру" А. Платонова // Русская литература XX века: В. Набоков, А. Платонов, JL Леонов. - Саратов: Изд-во СГУ, 2000. С. 88-100.

226. Крючков В.П. "Его величество Kneeb Piter Komandor" в системе заглавий "Повести Петербургской." Б.А. Пильняка // Литературная учеба. 2005. Кн. 3. С. 66-75.

227. Крючков В.П. "Красное дерево" Б. Пильняка (о поэтике названия повести) // Слово в системе школьного и вузовского образования. Саратов: Изд-во Сарат. пед. ин-та, 1998. С. 125-128.

228. Крючков В.П. "Повесть Петербургская." Б. Пильняка и "Петербургский текст русской литературы". Саратов: "Научная книга", 2005. 122 с.

229. Крючков В.П. "Щелкунчик" О.Э. Мандельштама как динамическая интер-текстема//Русская литература. 2002. № 4. С. 193-198.

230. Крючков В.П. "Эпицентр смерти" в художественной прозе Л.Н. Толстого и Б.А. Пильняка // Вопросы филологии и книжного дела. Ульяновск: Ул-ГТУ, 2004. С. 65-79.

231. Крючков В.П. "Мастер и Маргарита" и "Божественная комедия": к интерпретации Эпилога романа М. Булгакова // Русская литература. 1995. № 3. С. 225-229.

232. Крючков В.П. Командарм N А. Малышкина и командарм Гаврилов Б. Пильняка (о "кожаных куртках" в русской прозе 1920-х годов) // Лингвистические и культурологические аспекты коммуникации.- Саратов: МГСУ, 2004. С. 79-84.

233. Крючков В.П. Мотив в литературоведении: диалог различных точек зрения // Культурологические и лингвистические аспекты коммуникации / Меж-вуз. сб. науч. трудов. Вып. V. Саратов: Научная книга, 2005. С.38-45.

234. Крючков В.П. О "праздной мозговой игре" в "Санкт-Питер-Бурхе" Б.А. Пильняка // Вопросы литературы. 2005. № 2. С. 66-110.

235. Крючков В.П. О символике "Повести непогашенной луны" Б. Пильняка // Русская литература. 1993. № 3. С. 121-127.

236. Крючков В.П. Повтор как организующий принцип композиции "Повести непогашенной луны" Б. Пильняка. Статья вторая // Междисциплинарные связи при изучении литературы. Саратов: Изд-во СГУ, 2003. С. 346-351.

237. Крючков В.П. Почему осталась незаконченной пьеса К.А. Федина "Бакунин в Дрездене"? // Филологические науки. 1992. № 3. 108-111.

238. Крючков В.П. Феномен "соборности" Б. Пильняка и его отражение в литературной критике 1920-х годов // Культурологические и лингвистические аспекты коммуникации / Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. V.- Саратов: Научная книга, 2005. С.45-52.

239. Крючков В.П. Христианское и языческое в романе Б. Пильняка "Голый год" // Литература и культура в контексте Христианства. Ульяновск: Ул-ГТУ, 2005. С. 135-142.

240. Кубрякова Е.С. Концепт // Краткий словарь когнитивных терминов. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1996. С. 90-93.

241. Кузьмина Н.А. Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка. Изд. 2-е, стереотип. М.: Едиториал УРСС, 2004. 272 с.

242. Лавров А.В. У истоков творчества А. Белого ("Симфонии") // Белый А. Симфонии. JL: Художественная литература, 1991. С. 5-34.

243. Лекманов О.А. Интертекст и интернет: к постановке проблемы // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2004 . № 1. С. 64-66.

244. Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В.А. Мануйлов. М.: Большая Российская энциклопедия, 1999. 784 с.21 в.Лерс Я. Творчество Бориса Пильняка как зарождение художественной идеологии новой буржуазии // На литературном посту. 1926. № 7-8. С. 2125.

245. Летопись жизни и творчества A.M. Горького: В 4 т. Вып. 3. 1917-1929. -М.: Изд-во АН СССРО, 1959. 768 с.

246. Лидин Вл. Страницы полдня // Новый мир. 1978. № 5. С. 79-111.

247. Лиров М. Из литературных итогов // Печать и революция. 1924. Кн. 2. С. 118-127.

248. Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Т. I. Ч. 1. Москва и Петроград. 1921-1922. М.: ИМЛИ РАН, 2005.766 с.

249. Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Т. I. Ч. 2. Москва и Петроград. 1921-1922. -М.: ИМЛИ1. РАН, 2005. 704 с.

250. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А.Н. Николю-кина. ИНИОН РАН. М.: НПК "Интелвак", 2003. 1600 стб.

251. Литературная энциклопедия. М.: Изд-во Комакадемии, 1929-39. Т. 1-11.

252. Литературное наследство. Т. 70. Горький и советские писатели: Неизданная переписка. М.: Изд-во АН СССР, 1963. 736 с.

253. Литературное наследство. Т. 93. Из истории советской литературы 192030-х гг. Новые материалы и исследования. М.: Наука, 1983. 760 с.

254. Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси // Лихачев Д.С. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3. Л.: "Художественная литература", 1987. С. 3 -164.

255. Лихачев Д.С., Панченко A.M. «Смеховой мир» Древней Руси. Л.: Наука, 1976.204с.

256. Личная библиотека A.M. Горького в Москве: Описание в двух книгах. -М.: Наука, 1981.

257. Лотман Ю.М. О семиосфере. Структура диалога как принцип работы семиотического механизма // Труды по знаковым системам. XVII. Тарту, 1984а. С. 5-23.

258. Лотман Ю.М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Учен, записки Тартуск. ун-та. Труды по знаковым системам. Вып. 664. Семиотика города и городской культуры: Петербург. XVIII. Тарту, 19846. С. 30-45.

259. Лотман Ю.М. Смерть как проблема сюжета // Лотман Ю.М. и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С. 418-427.

260. Лотман Ю.М., Успенский Б.М. Отзвуки концепции "Москва третий Рим" в идеологии Петра Первого // Лотман Ю.М. Избранные статьи. В 3 т. Т. 3. -Таллинн: "Александра", 1993. С.201-212.

261. Лутохин Д. Рец. Б. Пильняк. Голый год. Роман, изд. З.И. Гржебина. Петербург-Берлин. 1922. Стр. 144 // Утренники. Пб., 1922. Кн. 2. С. 142-143.

262. Лутохин ДА. Литературный молодняк //Вестник литературы. 1920. № 8. С. 7-8.

263. Лъвов-Рогачевсий В. Борис Пильняк // Львов-Рогачевский В. Новейшая русская литература. -М.: Мир, 1927. С. 388-396.

264. Любимова М.Ю. О Петербургских повестях Бориса Пильняка // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 55-62.

265. И.О. Рец. Борис Пильняк. "Расплеснутое время". ГИЗ, 1927. 228 е.; Он же: "Очередные повести". Изд-во "Круг". 286 с. // Новый мир. 1928. № 5. С. 266-269.

266. Магвайр Роберт А. Конфликт общего и частного в советской литературе 1920-х годов // Русская литература XX века: Исследования американских ученых. Вирджиния (США) - Санкт-Петербург, 1993. С. 176-213.

267. Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом сознании Ал. Блока // Блоковский сборник. II. Труды Второй научной конференции, посвященной изучению жизни и творчества А.А. Блока. Тарту: Тартуский ун-т, 1972. С. 25-121.

268. Маликова Н.Ю. Фольклорное начало в поэтике Б.А. Пильняка. Автореф. дисс. .канд. филол. наук / Коломен. гос. пед. ин-т. Коломна, 2004. 23 с.

269. Мальцев Ю. Иван Бунин. 1870-1953. Франкфурт-на-Майне - Москва: Посев, 1994. 432 с.

270. Малухин В. Убийство командарма // Октябрь. 1988. № 9. С. 196-198.

271. Малыгина Н.М. Художественный мир Андрея Платонова. М.: МГПУ, 1995.240 с.

272. Маркович В.М. Миф о Лермонтове на рубеже XIX-XX веков // Имя сюжет - миф. - СПб., 1996. С. 115-139.

273. Маслов А. Кто убил Михаила Фрунзе // Медицинский вестник. 2002. 30 июля. С. 15

274. МедведевП. Борис Пильняк. "Машины и волки". Гос. Изд. Лгр, 1925. 186 с. // Звезда. 1925. № 5. С. 274-275.

275. Медынский Г.А. (Покровский Г.А.). "Последние тучи рассеянной бури (Вс.

276. B. Иванов, Б.А. Пильняк, М.М. Пришвин) // Медынский Г.А. Религиозные влияния в русской литературе: Очерки из истории русской художественной литературы XIX и XX в. -М.: ГИХЛ, 1933. С. 215-252.

277. Мережковский Д. С. М.Ю. Лермонтов Поэт сверхчеловечества // Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и исследования разных лет. - М.: Советский писатель, 1991. С. 378-415.

278. Мережковский Д.С. Розанов // В.В. Розанов: pro et contra. Кн. 1. / Сост., вступ. ст. и примеч. В.А. Фатеева. СПб: РХГИ, 1995. С. 408-417 .

279. Миловидов В.А. Текст, контекст, интертекст: Введение в проблематику сравнительного литературоведения. Тверь: Тверской ун-т, 1998. 84 с.

280. Минц З.Г. О некоторых "неомифологических" текстах в творчестве русских символистов // Учен, записки Тартуск. ун-та. Вып. 459. Творчество А.А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник. III. Тарту, 1979.1. C. 76-120.

281. Минц З.Г., Безродный М.В., Данилевский А.А. "Петербургский текст" и русский символизм // Учен, записки Тартуск. ун-та. Вып. 664. Труды по знаковым системам. XVIII. Семиотика города и городской культуры: Петербург. -Тарту, 1984. С. 78-92.

282. Минц З.Г., Лотман Ю.М. Образы природных стихий в русской литературе

283. Пушкин Достоевский - Блок) // Учен. зап. Тарт. ун-та. Вып. 620. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. - Тарту, 1983. С. 35-41.

284. Миронов А.В. Мотивный анализ: истоки и сущность метода // Грехневские чтения: Сб. научн. трудов. Нижний Новгород: Изд-во Нижегородск. унта, 2001. С. 60-64.

285. Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. / Гл. ред. С.А. Токарев. М.: Советская энциклопедия, 1992.

286. Мораняк-Бамбурач Н. Б.А. Пильняк и "Петербургский текст" // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 1. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1991. С. 36-46.

287. Национальный Эрос и культура: В 2 т. / Сост. Г.Д. Гачев, Л.Н. Титова. Т. 1.: Исследования. -М.: Ладомир, 2002. 563 с.

288. Неверов А.С. (Деревенский). Деревня в современной литературе. 1. Глазами Пильняка // Неверов А.С. Собр. соч.: В 4 т. / Под общ. ред. Я.А. Ротко-вича и др. Куйбышев: Кн. изд-во, 1958. Т. 4. С. 217-221.

289. Новиков В. Творческий путь Бориса Пильняка // Вопросы литературы. 1975. № 6. С. 186-209; Он же: Творческий путь Бориса Пильняка // Борис Пильняк. Целая жизнь: Избранная проза. Минск: "Мастацкая лггаратура", 1988. С. 3-26.

290. Новиков JI.A. Стилистика орнаментальной прозы Андрея Белого / Отв. ред. Ю.Н. Караулов; АН СССР, Ин-т русск. яз. М.: Наука, 1990. 180 с.2вв. Норман Б.Ю. Теория языка. Вводный курс. Учебное пособие. М.: Флинта: Наука, 2004.296 с.

291. Орлицкий Ю.Б. Графическая проза Бориса Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 2. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 1997. С. 83-91.

292. Орлицкий Ю.Б. Метр в прозе Бориса Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та 2001. С. 117-123.

293. Орлицкий Юрий. "Самый изобразительный и охватистый.": Заметки о ритмическом своеобразии прозы Бориса Пильняка // Новое литературное обозрение. 2003. № 3 (61). С. 204-219.

294. Павлова Т.Ф. "Пильняк жульничает и обманывает нас." (К истории публикации "Повести непогашенной луны" Бориса Пильняка) // Исключить всякие упоминания: Очерки истории советской цензуры. Минск: Старый Свет-принт - М.: "Время и место, 1995. С. 65-77.

295. Палиевский П. "Экспериментальная литература" // Вопросы литературы. 1966. №8. С. 78-90.

296. Панченко A.M. Юродивые на Руси // Панченко A.M. Русская история и культура: Работы разных лет. СПб: Юна, 1999. С. 392-407.

297. Панъков Н.А. Теория карнавала и "русское отношение к смеху" // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 2005. № 2. С.60-73.

298. Пастушенко Ю. О мифологической природе образа у Платонова // "Страна философов" Андрея Платонова: Проблемы творчества. Вып. 4, Юбилейный. М.: ИМЛИ РАН, "Наследие", 2000. С. 339-344.

299. Перцов В.О. Этюды о советской литературе. М.: ГИХЛ, 1937. 216 с.

300. Петросов К.Г. Штрихи к портрету Бориса Пильняка (материалы к биографии по письмам, воспоминаниям, публикациям) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 157-173.

301. ПинкевичА. Борис Пильняк. Вступит, статья // Пильняк Б. Собр. соч.: В 8 т. -М.-Л., 1930. Т. 1.С. 5-26.

302. Пискунов В. Громы упадающей эпохи // Белый А. Собр. соч.: Петербург: Роман в 8 главах с прологом и эпилогом / Послесл. В.М. Пискунова. М.:

303. Республика, 1994. С. 427-434.281 .Платонов С.Ф. Петр Великий. Париж: Изд-во т-ва "Н.П. Карбасников", 1927. 135 с.

304. Подшивалова Е.А. Самосознание человека в русской литературе 1920-х годов. Автореф. дисс. доктора филол. наук. Воронеж, 2002. 40 с.

305. Полонский Вяч. Шахматы без короля (О Пильняке) //Полонский Вяч. О литературе: Избранные работы / Вступит, ст., составл. и примеч. В.В. Эйди-новой. М.: Советский писатель, 1988. С. 124-149.

306. Пономарева Г.М., Трофимов И.В. Балтийский топос в повести Б. Пильняка "Третья столица" // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. -Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 54-63.

307. Правдухин В. Литература о революции и революционная литература (И. Эренбург, Б. Пильняк, А. Малышкин, Н. Никитин, Всев. Иванов, А. Родионов-Тарасов, А. Яковлев, Ю. Либединский, Л. Сейфуллина) // Сибирские огни. 1923. № 1-2. С. 203-224.

308. Правдухин В. Пафос современности и молодые писатели (О Всев. Иванове, Н. Никитине, С. Семенове, Б. Пильняке и других) // Сибирские огни. 1922. №4. С. 147-160.

309. Прозоров В.В. Другая реальность: очерки жизни в литературе. Саратов: Лицей, 2004. 208 с.

310. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. -М.: Лабиринт, 1998. 512 с.

311. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха / Научн. ред., коммент. Ю.С. Рас-сказова. М.: Лабиринт, 1999. 288 с.

312. Рашковская А. Настоящий // Книга и революция. 1922. № 8 (20). С. 16-18.293 .Рашковская А. Новейшие искания в современной литературе // Вестник знания. 1925. № 21-22. Ст. 1279.

313. Роговер Е.С. Образы и мотивы "Медного всадника" Пушкина в русской прозе XX века // Русская литература. 2001. № 2. С. 42-55.

314. Родов С. Литературное окружение //Молодая гвардия. 1922. № 6-7. С. 307312.

315. Розанов В.В. В.В. Розанов Сборник: 2 т. / Вступ. ст., сост., подг. текста и примеч. Е.В. Баранова; журн. "Вопросы философии" и др. Т. 1. Религия и культура. М.: Правда, 1990. 635 с.

316. Розанов В.В. Люди лунного света: Метафизика христианства. М.: Дружба народов, 1990. 304 с.

317. Розанов В.В. Собр. соч.: В мире неясного и нерешенного. Из восточных мотивов / Под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 1995. 462 с.

318. Ромодановская Е.К. Заметки к "Словарю сюжетов и мотивов русской литературы" // Матералы к "Словарю сюжетов и мотивов русской литературы". Вып. 3. Литературное произведение: Сюжет и мотив. Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН. 1999. С. 3-9.

319. Ронен О. "Инженеры человеческих душ": к истории изречения // Лотма-новский сборник. Т. 2. Сост. Е.В. Пермяков. М.: Изд-во РГГУ, Изд-во "ИЦ Гарант", 1997. С. 393-400.

320. Руднев В.П. Словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты. М.: Аграф, 1997. 384 с.

321. Русский космизм: Антология философской мысли / Сост. С.Г. Семеновой, А.Г. Гачевой; Вступ. ст. С.Г. Семеновой; Предисл. к текстам С.Г. Семеновой, А.Г. Гачевой; Прим. А.Г. Гачевой. М.: Педагогика-Пресс, 1993. 368 с.

322. Русский Эрос, или философия любви в России / Сост., вступ. ст. В.П. Шес-такова. М.: Прогресс, 1991. 444 с.

323. Рыбникова М. Современные рассказы и роман Пильняка // Народное просвещение (Курск). 1922. № 7/9. С. 34-35.

324. Самойлова Т.А., Яблоков Е.А., Виноградова Т.М., Кузина Н.В. К вопросу о построении словаря мотивов художественного произведения // Алфавит: Филологический сборник. Смоленск, 2002. С. 216-220.

325. Свенцицкий В.П. Христианство и "половой вопрос" (по поводу книги В. Розанова "Люди лунного света") // В.В. Розанов pro et contra. Кн. 2 / Сост., вступ. ст. и примеч. В.А. Фатеева. - СПб: РХГИ, 1995. С. 135-138.

326. Свителъский В. Наш союзник Андрей Платонов // Литературное обозрение. 1987. №4. С. 101-103.

327. Святополк-Мирский Д. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год / Пер. с англ. Р. Зерновой. Новосибирск: Изд-во "Свиньин и сыновья", 2005. 964 с.

328. Семенова С.Г. "Следователь по особо важным делам" (Леонид Леонов и его романы 1920-1930-х годов) // Семенова С.Г. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика Видение мира - Философия. - М.: ИМЛИ РАН, "Наследие", 2001. С. 361-427.

329. Силантьев И.В. О некоторых теоретических основаниях словарной работы в сфере сюжетов и мотивов // Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы: Экспериментальное издание. Новосибрск: Изд-во СО РАН, 2003. Вып. 1. С. 160-169.

330. Силантьев И.В. Поэтика мотива. М.: Языки славянской культуры, 2004. 296 с.

331. Силантьев И.В. Семантическая структура повествовательного мотива // Материалы к "Словарю сюжетов и мотивов русской литературы". Вып. 3:

332. Литературное произведение: сюжет и мотив. Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН, 1999. С. 10-28.

333. Силантьев И.В. Теория мотива в отечественном литературоведении и фольклористике: очерк историографии. Новосибирск: Изд-во ИДМИ, 1999. 104 с.

334. Скафтымов А. П. Нравственные искания русских писателей: Статьи и исследования о русских классиках / Вступ. ст. Покусаева Е., А. Жук. М.: Худож. лит., 1972. 544 с.

335. B.П. Поэтика русского романа 1920-1930-х годов: Очерки истории и теории жанра. Самара: Изд-во Самарск. ун-та, 2001. С. 57-79; 80-107.

336. Скобелев В.П. Андрей Платонов и Борис Пильняк (романы "Чевенгур" и "Волга впадает в Каспийское море") // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 172-186.

337. Скобелев В.П. И.Бунин и Б.Пильняк : К соотношению реализма и авангарда в литературе // И.А.Бунин в диалоге эпох. Воронеж, 2002. - С. 61-75.

338. Скобелев В.П. Масса и личность в русской советской прозе 20-х годов: К проблеме народного характера. Воронеж: Изд-во Воренежск. ун-та, 1975.1. C. 24-47, 89-101.

339. Скобелев В.П. О соотношении авангардизма и реализма в поэтике романов Б. Пильняка "Голый год", "Машины и волки" // Studia Rossica Posnaniensia/ 1995. Vol. XXVI. Adam Mickiewicz University Press, Posnan.

340. Скобелев В.П. Роман Б. Пильняка "Голый год" и эстетика авангарда // Международная конференция художественных музеев. 1998, 1999. Самара, 2002. С. 286-301.

341. Скороспелова Е. Русская проза XX века: от А. Белого ("Петербург") до Б. Пастернака ("Доктор Живаго"). М.: ТЕИС, 2003. 358 с.

342. Сливицкая О.В. Чувство смерти в мире Бунина // Русская литература. 2002. № 1. С. 64-78.

343. Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 1. (XI первая половина XIV в.). / Отв. ред. Д.С. Лихачев. - Л.: Наука, 1987. 494 с.

344. Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы: Экспериментальное издание. Вып. 1. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2003. 243 с.

345. Смирнова Л. Горький и Ленин (Разрушение легенды) // Вопросы литературы. 1993. Вып. V. С. 219-230.

346. Солженицын А. "Голый год" Бориса Пильняка: Из "Литературной коллекции" //Новый мир. 1997. № 1. С. 195-203.

347. Соловьев Вл. Философия искусства и литературная критика / Вступ. статья Р. Гальцевой и И. Роднянской. М.: Искусство, 1991. 701 с.

348. Сосновская О.В. Рассказ Б. Пильняка "Земля на руках" в практике по курсу "Введение в литературоведение" на ФНК // Научн. труды Моск. пед. гос. ун-та. Сер.: Гуманит. науки. М.: МПГУ, 2003. С. 468-472.

349. Сосновский Л. Заметки журналиста. Об умниках и простецах // Жизнь. 1924. № 1.С. 349-361.

350. Старостин Б.А. Пафос самоуничтожения в русской литературе двадцатых тридцатых годов // Идея смерти в российском менталитете / Под ред. Ю.В. Хен. - СПб: РХГИ, 1999. С. 277-299.

351. Страхов КВ. Психологический анализ в литературном творчестве. Ч. 1. -Саратов,: Изд-во Сарат. пед. ин-та, 1973. 57 с.

352. Страхов КВ. Психология литературного творчества: JI.H. Толстой как психолог). М.-Воронеж: Институт практической психологии, 1998. 384с.

353. Тамарченко Н.Д. "Голый год" Б. Пильняка как художественное целое // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 1. Коломна: Изд-во Ко-ломенск. пед. ин-та, 1991 С. 16-26.

354. Тамарченко Н.Д. Сюжет и мотив. "Комплекс мотивов" и типы сюжетных схем // Тамарченко Н.Д. Теоретическая поэтика; Хрестоматия-практикум: Учеб. пособие для студ. филологич. фак-ов высш. учебн. зведений. М.: Изд. центр "Академия", 2004. С. 161-176.

355. Тименчик РД. Поэтика Санкт-Петербурга эпохи символизма/постсимволизма // Семиотика города и городской культуры: Петербург: Учен. зап. Тартуск. гос. ун-та. Вып. 664. Тарту, 1984. С. 117-124.

356. Тименчик РД. Чужое слово: атрибуция и интерпретация // Лотмановский сборник. Т. 2. Сост. Е.В. Пермяков. М.: Изд-во РГГУ, Изд-во "ИЦ Гарант", 1997. С. 86-99.

357. Толстая-Сегал Е. "Стихийные силы": Платонов и Пильняк (1928-1929) // Андрей Платонов: Мир творчества. М.: Современный писатель, 1994. С. 84-104.

358. Толстой Н.И. Из славянских этнокультурных древностей. 1. Оползание и опоясывание храма // Учен, записки Тартуск. ун-та. Символ в системе культуры. Труды по знаковым системам. XXI. Вып. 754. Тарту, 1987. С. 57-77.

359. Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика: Учеб.пособие / Вступит, ст. Н.Д. Тамарченко. Коммент. С.Н. Бройтмана при участии Н.Д. Тамарченко. М.: Аспект-Пресс, 1999. 334с.

360. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифо-поэтического: Избранное. М.: Изд-во группа "Прогресс" "Культура", 1995. 624 с.

361. Трофимов В.К. Душа русского народа: Природно-историческая обусловленность и сущностные силы. Екатеринбург: Банк культурной информации, 1998. 159 с.

362. Трофимов И. Провинция Бориса Пильняка. Даугавпилс: Даугавпилс. пед. ун-т. Каф. рус. лит. и культуры. 1998. 32 с.

363. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. 400 с.

364. Трубина Л.А. Историческое сознание в русской литературе первой трети XX века: Типология. Поэтика. Дисс . доктора филол. наук. М.: Моск. пед. гос. ун-т. 19996. 328 с.

365. Трубина Л.А. К вопросу о природе антиномии Россия Запад в историософской концепции Бориса Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. - Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 67-73.

366. Трубина Л.А. Русский человек на сквозняке истории: Историческое сознание в русской литературе первой трети XX века: Типология. Поэтика. М.: Прометей, 1999. 125 с.

367. Тынянов Ю.Н. Литературный факт/ Вступ. ст., коммент В.И. Новикова, сост. О.И. Новиковой. М.: Высш. школа, 1993. 319 с.

368. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Предисл. В. Каверина. -М.: Наука, 1977. 574 с.

369. Тюпа В.И. Произведение и его имя // Литературный текст: Проблемы и методы исследования. 6 / Аспекты теоретической поэтики: Сб. науч. трудов. -М.; Тверь, 2000. С. 10. С.9-18.

370. Тюпа В.И. Словарь мотивов как научная проблема (на материале пушкинского творчества) // Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы: Экспериментальное издание. Новосибрск: Изд-во СО РАН, 2003. Вып. 1.С. 170-197.

371. Тюпа В.И. Тезисы к проекту словаря мотивов // Дискурс 2"96. - Новосибирск, 1996. С. 52-55.

372. Тюпа В.И. Фазы мирового археосюжета как историческое ядро словаря мотивов // Материалы к "Словарю сюжетов и мотивов русской литературы". Вып. 1. От сюжета к мотиву. Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН,1996. С. 16-23.

373. Тюпа В.И, Ромодановская Е.К. Словарь мотивов как научная проблема (вместо предисловия) // Материалы к "Словарю сюжетов и мотивов русской литературы". От сюжета к мотиву / Под ред. В.И. Тюпы. Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН, 1996. С. 3-15.

374. Уокер Клинт. Патриарх, "Прохвост" или кукла с усами? (Образ Полетики в романе "Волга впадает в Каспийское море") // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 99-104.

375. Усиевич Е. В поисках "человеческого" // Литературная газета. 1935. 24 апреля. С. 2

376. Успенский Б.А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000. 352 с.

377. Фалъчиков М. Борис Пильняк глазами западного слависта // Борис Пильняк: Опыт сегодняшнего прочтения. М.: Наследие, 1995. С. 33-41.

378. Фатеева И. А. Интертекстуальность и ее функции в художественном дискурсе // Известия РАН. Сер. лит. и яз., 1997, №5. С. 12-21.

379. Фатеева И. А. Типология интертекстуальных элементов и связей в художественной речи. // Известия РАН. Сер. лит. и яз., 1998, №5. С. 25-38.

380. Фатеева Н.А. Контрапункт интертекстуальности, или Интертекст в мире текстов. М.: Агар, 2000. 280 с.

381. Федорова Т.Н. Образ дома в повестях Б. Пильняка "Иван Москва" и "Красное дерево" // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 63-67.

382. Федорова Т.Н. Художественный мир Б. Пильняка 1920-х годов ("Иван Москва" и "Красное дерево"). Дисс. . канд. филол. наук. Ульяновск: Изд-во Ульяновск, пед. ун-та, 1999. 321 с.

383. Федорова Т.Н. Художественный мир Пильняка 1920-х годов ("Иван Москва" и "Красное дерево"). Самарск. ун-т. Автореф. дисс. . канд. филол. наук. Самара, 2000. 14 с. Цит. по: http://dissertation2.narod.ru/avtoreferats8/r33.htm

384. Федотов Г. Юродивые // Федотов ГЛ. Святые Древней Руси. Цит. по: http://orel.rsl.ru/nettext/russian/fedotov/svyatye/index.html.

385. Федотов ГЛ. Три столицы // Федотов ГЛ. "Судьба и грехи России". -СПб: Изд-во "София", 1991. С. 50-65.

386. Фесенкова JI.B. Тема смерти в русском менталитете и утопическое сознание // Идея смерти в российском менталитете / Под ред. Ю.В. Хен. СПб: РХГИ, 1999. С. 30-45.

387. Флейиилан Л. Борис Пастернак в двадцатые годы. СПб: Академический проект, 2003. 464 с.

388. Флоренский П. Имена: Сочинения. М.: ЗАО Изд-во Эксмо-Пресс; Харьков: Изд-во Фолио, 1998. 912 с.

389. Франк С. Психоанализ как миросозерцание // Франк С. Непрочитанное. / Статьи, письма, воспоминания. М.: Моск. школа политических исследований, 2001. С. 291-315.

390. Фрейд 3. Собр. соч. Т. 11: Введение в психоанализ. Лекции 1-15. СПб: Алетейя, 2000. 278 с.

391. Фрейд 3. Собр. соч.. Т. 12: Введение в психоанализ. Лекции 16-35. СПб: Алетейя, 2000. 497 с.

392. Ханзен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Ранний символизм / Пер. с нем. С. Бромерло, А.Ц. Масевича и А.Е. Барзаха. СПб: "Академический проект", 1999. 512 с.

393. Хватов А.И. Александр Малышкин: Жизненный путь и художественные искания писателя. JL, 1985. С.52-58.

394. Холодный Н.Г. Мысли натуралиста о природе и человеке // Русский космизм: Антология философской мысли. М.: Педагогика-Пресс, 1993. С. 332-344.

395. Христианство'. Энциклопедический словарь: В 3 т. / Редколлегия Аверин-цев С.С. и др. М.: Большая Российская энциклопедия, 1993-1995.

396. Хрящева Н.П. Миф о Петре I и платоновская современность в повести "Епифанские шлюзы" // Филологические записки. Вестник литературоведения и языкознания. Вып. 13. Воронеж: Воронежск. гос. ун-т, 1999. С. 77-96.

397. Цветаева М.И. Собр. соч.: В 7 т. / Сост., подг. текста и коммент. JI. Мну-хина. Т. 7. Письма. М.: Эллис Лак, 1995. 848 с.

398. Щелкова Л.Н. Мотив // Введение в литературоведение / Под ред. Л.В. Чернец. -М.: Akademia, 2000. С. 202-209.

399. Цивъян Ю.Г. К происхождению некоторых мотивов "Петербурга" Андрея Белого // Учен. зап. Тартуск. ун-та. Труды по знаковым системам. Вып.

400. Семиотика города и городской культуры. Петербург. XVIII. Тарту, 1984. С. 106-116.

401. Чернышевский Н.Г. Детство и отрочество. Сочинение графа Л.Н.Толстого. Военные рассказы графа Л.Н.Толстого // Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. / Под ред. В.Я. Кирпотина. Т. 3. М.: ГИХЛ, 1947. С. 421 -431.

402. Шагинян М. Борис Пильняк // Шагинян М. Собр. соч.: В 9 т. Т. 1.- М.: ГИХЛ, 1971. С. 773-778.

403. Шайтанов И. Когда ломается течение: Исторические метафоры Б. Пильняка // Вопросы литературы. 1990. № 7. С. 35-72.

404. Шайтанов И. Метафоры Бориса Пильняка, или История в лунном свете // Пильняк Б.А. Повести и рассказы. 1915-1929 / Сост., авт. вступ. ст. и примеч. И.О. Шайтанов; Подг. текста Б.Б. Андроникашвили-Пильняка. М.: Современник, 1991в. С. 5-36.

405. Шайтанов И.О. Исторические метафоры Бориса Пильняка ("Красное дерево" и "Волга впадает в Каспийское море") // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы: Межвуз. сб. науч. трудов. Вып. 1. Коломна: Изд-во Коло-менск. пед. ин-та, 19916. С. 47-56.

406. Шайтанов И.О. О двух именах и об одном десятилетии: Заметки о творчестве Б. Пильняка и Е. Замятина в 20-е годы. // Литературное обозрение. 1991а. №6. С. 19-25; №7. С. 4-11.

407. Шайтанов И.О. Природная метафора как исторический аргумент // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. 2. Коломна: Изд-во Коло-менск. пед. ин-та, 1997. С. 30-38.

408. Шайтанов И.О. Триада современной компаративистики: глобализация -интертекст диалог культур // Вопросы литературы. 2005. № 6. С. 130-137.

409. Шатин Ю.В. Архетипические мотивы и их трансформация в новой русской литерауре // "Вечные" сюжеты русской литературы: "Блудный сын" и другие. Новосибирск, 1996. С. 29-40.

410. Шатин Ю.В. Мотив и контекст // Роль традиции в литературной жизни эпохи. Сюжеты и мотивы / Под ред. Е.К. Ромоданоской, Ю.В. Шатина. -Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН, 1995. С. 5-16.

411. Шешуков С. Неистовые ревнители: Из истории литературной борьбы 20-х годов. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1984. 351 с.

412. Шешунова С.В. Град Китеж в русской литературе: парадоксы и тенденции // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2005. № 4. С. 12-23.

413. Шилов О.Ю. К проблеме автора и героя в исторической прозе Б.А. Пильняка // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 73-79.

414. Шкловский В. Искусство как прием // Поэтика: Сборник по теории поэтического языка. Пгд: 18-я Гос. типография, 1919. С. 101-114.

415. Шкловский Е. Два еретика: Евгений Замятин и Борис Пильняк // Литература: Прил. к газ. "Первое сентября". 2001. № 35. С. 2-3.

416. Шубарт Вальтер. Европа и душа Востока. М.: Русская идея, 2000. 448 с.

417. А\3. Щеблыкин И.П. К трактовке аллегорий символико-философской повести Лермонтова "Штосс" // Русская литература. СПб., 2004. № 3. С. 120-127.

418. Эйдинова В.В. Стиль художника: Концепция стиля в литературной критике 20-х годов. М.: Худож. литература, 1991. 285 с.

419. Эко У. Заметки на полях "Имени розы" // Иностранная литература. 1988. № 10. С. 88-104.

420. Эпштейн М. "Фауст и Петр на берегу моря" // Эпштейн М. Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX-XX веков. М.: Советский писатель, 1988. С. 41-64.

421. Эренбург И. Люди, годы, жизнь. Кн. третья и четвертая. М.: Советский писатель, 1963. 792 с.

422. Эткинд А. Эрос невозможного: История психоанализа в России. СПб: Медуза, 1993. 464 с.

423. Эткинд A.M. Пильняк // Эткинд A.M. Хлыст: Секты, литература и революция. М.: Кафедра славистики университета Хельсинки; Новое литературное обозрение, 1998. С. 486-489.

424. All. Яблоков Е. Железо, стынущее в жилах: Проблемы и герои "Повести непогашенной луны" Б Пильняка // Литературное обозрение. 1992. № 11/12. С. 58-62.

425. Яблоков Е.А. Счастье и несчастье Москвы: "Московские" сюжеты у А. Платонова и Б. Пильняка // "Страна философов" Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 2. М.: Наследие, 1995. С. 221-239.

426. Яблоков Е.А. О голых гадах и годах (Б. Пильняк и М. Булгаков) // Б.А. Пильняк. Исследования и материалы. Вып. III-IV. Коломна: Изд-во Коломенск. пед. ин-та, 2001. С. 9-22.

427. Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. М.: Языки славянской культуры, 2001. 424 с.

428. Якобсон Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина // Якобсон Р. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. С. 145-180.

429. Янгулова JI. Юродивые и умалишенные: генеалогия инкарцернации в России // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина. -СПб.-М.: Европейский университет в Санкт-Питербурге, 2001. С. 192-212.

430. Баги И. "Экспериментальный роман" и роман Пильняка "Голый год" // Dis-sertationes Slavicat, Szeged, 1982. XV. С. 137-147.

431. Баги Ибоя. Художественное пространство как выражение оценочной системы в прозе Н.В. Гоголя и Б.А. Пильняка // Материалы и сообщения по славяноведению. -Т. XVI. Сегед, 1984. С. 188.

432. Берг Иван. Пильняк и Достоевский // Slavica XXI. Debrecen, 1984. С. 171186.431 .Каса Е. Катахрезисный мир, мировоззрение и повествование в "Повести петербургской" Бориса Пильняка // Slavica. Debrecen, 2001. - N 31. - С. 185-193.

433. Brostrom К. The Enigma of Pilnjak's "The Volga Falls to Caspain Sea" // Slavic and East European Jornal, 1974. № 18. P. 271-298; idem. The novels of Boris Pilnjak as allegory (Diss.). University of Michigan, 1973.

434. Guski A. Literatur und Produktion der sowjttischen Produktionsskizze und des sowjetischen Produktijnsromans in der Zeit des 1. Funijahrplanes (unveroff. Ha-bilschrift). -Berlin, 1986.

435. Jensen Peter Alberg. Nature as code: The Achievement of Boris Pilnjak. 19151924. Copenhagen, 1979. 360 p.

436. Moranjak-Bamburac N. Факт и фикция: "Штосс в жизнь" Б. Пильняка // Russian Literature. Amsterdam, 19916. Vol. XXIX. № 1. P. 101-112.