автореферат диссертации по философии, специальность ВАК РФ 09.00.03
диссертация на тему: Ранний Лосев в контексте философии всеединства

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата философских наук Тихеев, Юрий Борисович

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА L «СИСТЕМА ВСЕЕДИНСТВА» В РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ

ДО 1920-ых ГОДОВ.

§ 1. Понятие системы в применении к русской философской мысли.

§ 2. Генезис «системы всеединства». Вл. Соловьев.

§ 3. Развернутые формы «системы всеединства».

Панлогизм И. Ильина и софиология С. Булгакова.

§ 4. Программа европейского трансцендентализма и трансформация системы всеединства» в конце Х1Х-го века. Философия «всеединого сознания» С. Трубецкого.

§ 5. Редукция «системы всеединства» в начале ХХ-го века.

Русский философский символизм.

ГЛАВА П. «СИСТЕМА ВСЕЕДИНСТВА» В РАННЕЙ

ФИЛОСОФИИ ЛОСЕВА.

§ 6. Философия Лосева середины 1910-ых - начала 1920-ых годов до «Философии имени»).

§ 7. «Философия имени»: от «философии музыки» к структуре «эйдоса».

§ 8. «Античный космос»: от структуры «эйдоса» к развернутой системе

§ 9. «Диалектика художественной формы»: диалектическая антиномика

§ 10. Философия Лосева конца 1920-ых - 1930-ьгк годов: от диалектики к интерпретации.

§11. Философия Лосева конца 1920-ых - начала 1940-ых годов: структура и «символ».

Введение диссертации2002 год, автореферат по философии, Тихеев, Юрий Борисович

Актуальность выбранного направления исследования - русской философии всеединства - как в целом, так и в части изучения философского наследия той или иной принадлежащей к этому философскому течению персоналии, которая и представлена темой настоящей диссертационной работы, определяется в первую очередь малой исследованностью вопроса, тем более досадной, что со временем все более осознается значительность вклада философии всеединства в развитие философии в России в целом. История философии всеединства простирается от работ Вл. Соловьева 1870-ых годов (если отвлечься от славянофильской предыстории) до 1930-ых годов, когда движение, заданное соловьевской мыслью, постепенно иссякает, но именно в рамках философии всеединства происходят основные «события» русской философии. Именно в философии всеединства было осуществлено критическое для появления собственной философской традиции усилие освоения традиции европейской, и не только «западной», но ретроспективно всего европейского философского наследия от его истоков. За время своего существования философия всеединства ассимилировала набор тем, входящий в философский обиход европейской философии, и, тем самым, обеспечило для русской мысли наибольшее число ассоциаций, привлеченных русской мыслью извне. Наконец, русская философия всеединства, как никакое другое течение, представлена самыми значительными философскими построениями и фигурами русской мысли, к числу которых, без сомнения, следует отнести и Лосева.

Тем не менее место Лосева в русской философии исходно не представляется очевидным. Это обусловлено многими причинами, но среди них прежде всего следует указать на неординарность философской ситуации в России в 1920-1930-ых годах, когда были созданы основные лосевские философские тексты. Эпохе 1920-ьгх годов предшествовала чрезвычайно философски насыщенное десятилетие, главными агентами которого становятся представители нового, предшествующего тому, к которому принадлежал Лосев, поколения русских философов, в 1920-ые годы многие из них (Флоренский, Шпет, Булгаков) пересматривают свои взгляды, пишут, может быть, свои главные, претендующие на то, чтобы стать итоговыми, тексты. Судя по значению этих работ для русской мысли, в философском плане 1920-ые годы не выглядят ни менее значительными, ни менее богатыми. И вместе с тем, это десятилетие становится полосой разрыва: русская философская мысль вступила в эпоху пересмотра позиций, выхода за свои пределы, однако этап синтеза, возвращения, который неизбежно должен был последовать вслед за ним, был остановлен надвигающейся исторической катастрофой. Русская мысль того времени не успела зафиксировать свою идентичность, и вопрос самоидентификации для «последнего» поколения русских философов наиболее существенный. Насколько можно судить, к середине 1930-ых годов он стал насущным и для самого Лосева', однако ни о каком его публичном обсуждении речь уже не шла; и в дальнейшем, на протяжении более полувека, недоступность философских текстов того времени и закрытость темы затруднили работу по адекватной оценке философского наследия 1920-ых годов.

Таким образом, уже ввиду этого уровень разработанности темы на сегодняшний день не мог быть значительным. К указанным выше причинам такого состояния дел следует добавить и объективную трудность вопроса. Еще в 1920-1930-ые годы, когда развитие философии всеединства было в целом завершено, она вряд ли представлялась исследователю того времени чем-то безусловно единым. Правда, ул<е в начале ХХ-го века стало очевидным то особое положение, какое занимает в русской философии мысль Вл. Соловьева, что позволило Радлову говорить о «школе» Вл. Соловьева, куда им были занесены почти все основные персоналии, традиционно затем включаемые в списки представителей философии всеединстваА И лишь к середине века Зеньковский в своей «Истории русской философии» выделил метафизику всеединства в самостоятельный раздел. Однако Зеньковский, с одной сторо Лосев А.Ф. История эстетических учений. Стр. 356. Ср. также «Предисловие» его жены В.М. Лосевой к «Диалектическим основам математики». Стр. 6-8. " Радлов Э.Л. Очерк истории русской философии. Стр. 42-47. ны, так и не отдал окончательного предпочтения термину «всеединство», используя для обозначения того же круга проблем термин «софиология»\ с другой, несмотря на то, что персональный и тематический охват «метафизики всеединства» представлен в исследовании достаточно полно, задача построения ее исторического целого в нем не ставится. Впоследствии условия освоения русского философского наследства сложились так, что и почти полвека после выхода книги Зеньковского задача целостного изложения философии всеединства все еще находилась на уровне «первых попыток»".

Не был, в том числе, дан ответ на вопрос, какова историческая форма существования философии всеединства. Термин «метафизика всеединства», введенный Зеньковским, для этих целей непригоден, поскольку установить, на какое исторически-конкретное понимание «метафизики» он в конечном итоге ориентирован, невозможно, а его частое использование отражает, видимо, лишь ту исходную привлекательность, какую этот термин имеет для русского слуха. В последнее время удалось более точно и едва ли не исчерпывающе очертить историко-философский ареал, охватываемый термином «философия всеединства»Л однако до сих пор он задается перечислением отдельных форм, исторически зафиксированных на протяжении ее существования. Их единство традиционно разыскивается в обосновании «концепции всеединства», однако, на наш взгляд, оно наталкивается на трудности, постоянство возникновения которых свидетельствует о их принципиальном характере, а это обуславливает необходимость возвращения рассмотрения из концептуальной плоскости обратно в плоскость историко-философскую, последнее, однако, затрудняется как раз тем, что под многообразие форм так и не было подведено единого исторического основания. Отсутствие этого основания, таким образом, представляет проблему, от решения которой зависит более строгое определение историко-философского ареала философии всеединства, а от этого - определение принадлежности того или иного философа к направ

См., напр., Зеньковский В.В. История русской философии. Стр. 379 и сл.

См., напр., Акулинин В.Н. Философия всеединства. Стр. 3. л См.: Хоружий С.С. Философия всеединства, Кураев В.И. Всеединство. лению в целом. Таким образом, отыскание этого основания становится для наших целей актуальной задачей.

С другой стороны, сама мысль Лосева ввиду тех же причин не могла получить вполне определенного историко-философского абриса. И здесь прежде всего следует правильно объяснить феномен «раннего» периода лосевской философии.

Первоначально его выделение было вызвано, видимо, потребностью ввести в оборот и как-то обозначить лосевские работы 1920-ых годов, что фиксировало лишь их временное положение относительно работ, выходивших начиная с 1950-ых годовА Кроме того, тема «раннего» Лосева при ее появлении в конце 1980-ых изначально имела вполне определенную «сюжетную» линию: она обсуждалась (и в то время вряд ли могло быть иначе) в тесной связи с перипетиями жизни Лосева начала 1930-ых годов (среди которых главными были тогда сенсационные факты ареста и ссылки'). Их обсуждение связывалось с оказавшейся тогда в центре событий публикацией «Диалектики мифа», которая, по расхожему представлению, фиксировала вынужденный итог «ранней» лосевской философии, а 1930-ый год (дата ее выхода и ареста Лосева) принимался за ее временной предел. Пожалуй, наиболее последовательно указанная точка зрения бьша проведена в двух статьях С.С.Хоружего, появившихся в печати в начале 1990-ьгх годовА Хоружий расценивает философию «раннего» Лосева как начало лишь намеченного в так называемом «восьмикнижии» 1920-ых годов широкого замысла, исполнение которого было оборвано «вмешательством истории»'. В качестве последней и итоговой им принимается «Диалектика мифа», «сразу после которой философская работа Лосева была насильственно прервана», а все проекты на будущее, о ко* См.: Тахо-Годи A. A. Высший синтез. Стр. 3. То что эти факты оставались закрытыми даже в последние годы жизни философа свидетельствуют, например, воспоминания Ерофеева, относящиеся к середине 1980-ых годов. См.: Ерофеев В.В. Последний классический мыслитель. Арьергардный бой. Мысль и миф Алексея Лосева (1992) и Идея всеединства от Гераклита до Лосева (1994). Хоружий С.С. Арьергардный бой. Мысль и миф Алексея Лосева. Стр. 121. торых Лосев сообщает в «Диалектике мифа» остались неосуществленными'". Отсюда проистекает и оценка философии Лосева 1920-ых годов в качестве «философской протоматерии», в которой, по приводимому автором выражению, «ничего еще не завершено и ничто не успело стать»".

Такой взгляд основан на, как представляется, во многом невернык, оценках как исторических перспектив русской философии всеединства'А так и философии Лосева, которая в данном случае просто подвёрстывается под общую схему. Однако главным недостатком такого взгляда является его фактическая необоснованность. Так, например, «Диалектика мифа» в 1930-ом году была опубликована, но создание ее текста следует отнести еще к 1927-му году, и, следовательно, он не может отражать состояние лосевской мысли на момент ареста; кроме того, сохранившиеся части неопубликованных «Дополнений» к этой работе позволяют иначе оценить «незавершенность» в осуществлении замыслов, продекларированных в ее опубликованном тексте. К 1930-му была закончена и подготовлена к печати следующая работа, «Вещь и имя», не вышедшая из-за ареста автора, а в середине 1930-ых Лосевым была написана еще одна крупная философская работа - «Самое само»'А Все это заставляет пересмотреть, по крайней мере, временные границы «раннего» периода, но, главное, наличие текстов дает возможность перейти от хронологического к философско-содержательному его определению.

Негативное влияние на восприятие «раннего» периода оказали и «поздние» лосевские тексты, которые, ввиду недоступности работ 1920-ых годов, создавали представление о «всем» Лосеве на протяжении почти сорока лет. «Поздние» тексты оказались своего рода ширмой, скрывающей «раннюю» философию, только работы о Вл. Соловьеве 1980-ых годов выявили в Лосеве «продолжателя традиции русского идеализма». Отсюда, согласно мнению если не общему, то весьма показательному, «поздние» лосевские работы в це Там же. Стр. 122. " Там же. Стр. 138. а См. напр., Хоружий С.С. Идея всеединства от Гераклита до Лосева. Стр. 92. Хронологию работ Лосева того времени см., напр.: Тахо-Годи A.A. От диалектики мифа к абсолютной мифологии. лом расценивались как имеющие «в высшей степени амбивалентный характер», обсуждалась проблема «содержательного» присутствия марксизма у «позднего» Лосева и так далее'\ По существу ту же ситуацию со своего рода амбивалентностью, неясностью «поздних» лосевских текстов фиксирует Л.А.Гоготишвили. Интересующий нас аспект общего понимания проблемы у этого автора можно изложить следующим образом: лосевские тексты 196080-ых годов закрыты для прямого к ним доступа, и лишь, сделав обратный ход к работам 1920-ых годов, можно перейти к смысловому их «наполнению»^

Другой важный вопрос, который затрагивается Л.А.Гоготишвили в той же статье, касается оценки причин и характера изменений, обнаруживаемых в «поздний» период. Автор предлагает видеть в ,них лишь «глубокий стилистический перепад, вызванный историческими обстоятельствами», под которым, по мнению автора, не прослеживается «какого-либо серьезного внутреннего -духовного или интеллектуального - кризиса»Такой подход восстанавливает преемственность мысли Лосева и, без сомнения, более адекватно представляет внутреннюю ситуацию «поздней» лосевской мысли, отводя, например, подозрения в ее «содержательной» марксисткой ангажированности'А, но в целом и он основан на том же стереотипном объяснении изменений «позднего» периода воздействием событий социально-исторического порядка. Кроме того, возникает вопрос, возможно ли вообще автономное от «мысли» существование «стиля»'1

На наш взгляд, для выяснения феномена «раннего» периода необходимо отойти от магии социально-исторического объяснения и попытаться все же дать философское и историко-философское его толкование, И для этого, казалось, существует обильный материал, поскольку связи мысли Лосева Малахов B.C. Возможна ли философия по-русски? Стр. 123.

Гоготишвили Л.А. Ранний Лосев. Стр. 136-137. 'АТам же. Стр. 148. Об этом свидетельствуют и записи «бесед» с Лосевым того времени, сделанных В.В.Бибихиным (см. Список литературы), и не предназначавшихся для публикации.

Иной подход см.: Аверинцев С.С. «Мировоззренческий стиль»: подступы к явлению Лосева.

1910-1920-ых годов, в целом легко просматривается. Однако при взгляде на общую сумму историко-философских интерпретаций работ того времени Лосева, накопившуюся за последние более чем полвека, непротиворечивой картины не получается.

Первые отклики на лосевские работы 1920-ых годов появились сразу по их выходу. Тогда же были сделаны первые попытки историко-философской интерпретации «ранних» лосевских текстов. Отклики того времени, конечно, отралсали лишь первые впечатления, но уже в них начинает составляться каталог связей лосевской мысли с теми или иными философами либо философскими направлениями, то есть по существу каталог тех контекстов, из которых философия Лосева могла быть реконструирована.

Один из немногих откликов из пореволюционной России доносит, что философские усилия Лосева воспринимались тогда в связи с именем Флоренского". За рубежом Карсавин упоминает Лосева опять же вместе с Флоренским, а также Вл.СоловьевымА"; чуть позднее ставит его «ранние» труды в один ряд с «Предметом знания» Франка, «Этикой Фихте» Вышеславцева, «Смыслом жизни» Е.ТрубецкогоА'. Другие зарубежные отклики обсуждают тему влияния гуссерлевской феноменологии. Франк презентирует Лосева как последователя Гуссерля, который, опираясь на платоновского «Парменида» и неоплатоников. Плотина и Прокла, преобразует «феноменологию» в универсальную «диалектику»". Чижевский считает, что Лосев переоткрывает понятие «эйдоса», что отсылает его усилия к Гуссерлю, но в еще большей степени - к позднему Платону и неоплатоникамАА Вторя им, Яковенко видит в философии Лосева «новаторскую феноменологическую интерпретацию» античной мысли, основанную на равновесном сочетании современной феноменологии и античной диалектикиАА в отзыве в то время уже бывшего профессора МДА С.С.Глаголева. См.; Волков СЛ. Последние у Троицы. Стр. 148.

Карсавин Л.П. Философия и В.К.П. Стр. 76.

Карсавин Л.П. Переписка А.Веттера с Л.Карсавиным. Стр. 138. " Франк с л . Новая русская система философии. Стр. 89.

Чижевский Д.И. Философские искания в советской России. Стр. 513 и сл.

Jakovenko В. Ed. Husserl und die russische Philosophie. Стр. 211. в середине прошлого века Лосеву были посвящены уже отдельные статьи в крупнейших обзорах по истории русской философии Зеньковского и Н.Лосского, оказавшие влияние на последующее восприятие «ранней» лосевской философии в стране и за рубежом. К сожалению, ни Зеньковскому, ни Н.Лосскому не удалось в своих претендующих на академичность статьях преодолеть недостатки первых откликов. Оселок, на котором оба автора оттачивали свое представление о Лосеве как философе, свелся к выяснению, был ли тот прежде всего «последователем Гуссерля», как полагал ЗеньковскийАА, либо, как в свою очередь полагал Н.Лосский, «сторонником диалектического метода»АА При этом оба автора сходились в том, что Лосев пытался каким-то образом сочетать феноменологический и диалектический методыА\ полагая, видимо, что как необходимость, так и возможность осуществления такого сочетания очевидна, и на него достаточно лишь указать, не уточняя какими же мыслительными и историко-философскими резонами оно мотивируется.

Если вернуться теперь к составлению каталога контекстов, то статья Зеньковского, наиболее в этом отношении показательная, дает, казалось, обильный к тому материал. Автор связывает лосевскую мысль последовательно с гуссерлевской феноменологией (прежде всего), гегелевской диалектикой, «метафизикой» (как антитезой феноменологии), учением о «софии», Григорием Богословом, Дионисием Ареопагитом, Флоренским и Булгаковым, через диалектику с Платоном (даже более, чем с Гегелем) и, наконец, с Вл. Соловьевым.

В таком наборе, однако, целое философии Лосева не только не просматривается, но, скорее, теряется. Стоит, к тому же, обратить внимание, что в обоснование основного тезиса статьи, согласно которому Лосев является «последователем Гуссерля» (в компании со Шпетом), Зеньковский не приводит никаких доводов. Проистекало ли оно из анализа лосевских текстов, доступных автору, либо он основывался на каких-либо иных источниках, остает

Зеньковский В.В. История русской философии. Стр. 373.

Лосский И.О. История русской философии. Стр. 314

См.: у Лосского: Цит. изд. Стр. 310; у Зеньковского: Цит. изд. Стр. 372. ся без ответа. Тем не менее представление философии Лосева в качестве варианта «русского гуссерлианства» имелоА благодаря, видимо, именно Зень-ковскомуАА продолжение в зарубежном ее восприятии. Принятие такого взгляда за пределами России объяснялось, однако, задачами ассимиляции инокультурного материала в гораздо большей степени, чем задачами адекватной его интерпретации. Поэтому изобретенная Зеньковским рубрика «русского гуссерлианства» (Шпет и Лосев) представляла собой удобный конструкт, обеспечивающий при случае для западного исследователя начальное понимание их текстов.

Апогеем освоения темы «русского гуссерлианства» на Западе стала работа А.ХаардтаА', основная задача которой декларируется как исследование «рецепции» гуссерлевской феноменологии в РоссииА". Автор, однако, совершает очевидное ре1Шо ргтс1р11, когда сразу вслед за этим объявляет о существовании в России в начале века «феноменологического двил<ения в строгом смысле»А', в протагонисты которого и зачисляются Шпет и Лосев. Таким образом, тезис, который следовало бы еще обосновать, сам сразу же становится в основание исследования. И это отражает общую установку работы. Например, русский философский контекст рецепции Гуссерля, оказывается вне поля исследования. Хотя Хаардт пишет о русском «метафизическом ренессансе» рубежа веков, но задан он слишком схематично, чтобы можно было бы составить представление о том, на какую философскую почву осуществлялась указанная рецепция, чем она реально мотивировалась и так далее, что собственно и позволяет судить о ее характере. Отсюда, хотя какие-то параллели для феноменологии в русской мысли (в частности у Шпета и Лосева) отыскиваются, их адекватная оценка оказывается для Хаардта закрытой.

Во всяком случае, Клайн, переводчик на английский язык «Истории русской философии» Зень-ковского, как и было инспирировано ее автором, воспринял Лосева и как «феноменолога», и объединенным в рамках рубрики «диалектической феноменологии» со Шпетом. См.: Клайн Дж. Воспоминая о Лосеве. Стр. 70.

Haardt А. Husserl in RuBland. Phanomenologie der Sprache und Kunst bei G.Spet und A.Losev (1993).

См.: Там же. Стр. 11-12 (Введение).

Со ссылкой на H.Spiegelberg «The Phenomenological Movement. А Historical Introduction». Там же. Стр. 15. См. также сноску 1 на той же странице.

Начиная с 1990-ых годов тема «русского гуссерлианства» обсуждалась и в России. Ее постановка становится даже более радикальной: вся история русской философии рассматривается с точки зрения феноменологии: до ее появления - как ее «предвосхищение», после - как «рецепция»АА При таком охвате состав русского «гуссерлианства» значительно, по сравнению с тем, что был у Зеньковского, расширился, а акценты в нем были расставлены иначе, однако Лосев и тут не был оставлен без внимания".

Параллельно вырабатывался и иной взгляд на философию Лосева. Так, в двух своих уже упоминавшихся выше статьях С.С.Хоружий пытался все еще опереться на тот взгляд, будто Лосев пытался каким-то образом соединить «феноменологию» и «диалектику» (или персонифицировано - Гуссерля и Гегеля). Однако результат этого соединения он видел уже не в той или иной модификации исходных составляющих, а в новом продукте - «символизме» символогии»)АА

В целом изложенная выше позиция не выглядит безупречной: сомнительно, чтобы соединение диалектики и феноменологии (тем более, если прямо связывать их с именами Гегеля и Гуссерля) дало в итоге символизм. Впрочем, С.С.Хоружий и сам скептически оценивал перспективы соединения разных философских методов". Во всяком случае, если согласиться с тем, что «символизм» составлял существо лосевской мысли, то для него следовало бы найти иные историко-философские контексты. Впоследствии С.С.Хоружий поменял свой подход к философии Лосева, поместив ее в контекст общеевропейской («от Гераклита.») философии всеединстваАА Как результат, исчезает Гуссерль, зато русский контекст мысли Лосева - русская философия всеединства - прописывается более подробно. А на этом фоне и попытки уточнить существо лосевской позиции, по крайней мере, могут выглядеть более убедительными.

Молчанов В.И. Феноменология в России. Стр. 548.

См., напр.: Чубаров И.М. Алексей Федорович Лосев. Стр. 301-308.

Хоружий С.С. Арьергардный бой. Мысль и миф Алексея Лосева. Стр. 119. "Тамже. Стр. П7и123.

См.: Хоружий С.С. Идея всеединства от Гераклита до Лосева.

Очень скоро тема «символизма» при обсуждения взглядов «раннего» Лосева в 1990-ьк годах стала превалирующей. Так, А.Л.Доброхотов рассматривает русский «символизм» в целом и в том числе философию «имени» Лосева в контексте того «поворота к языку», который намечается в европейской философии начиная с эпохи романтизмаА\ что подтверждает общеевропейский контекст этого направления русской мысли. Более критично оценивает «проблему символа» В.В.Бибихин, но в итоге он фиксирует некий положительный результат этой проблемы именно в отнощении к разработке этой темы у Лосева'*.

Похожую эволюцию претерпел подход к оценке лосевского философского наследия и у Л. А.Гоготишвили, которая, правда, исходила из более широкого, чем это предполагала расхожая формула «диалектика и феноменология», набора историко-философских составляющих. Оценивая этот исходный набор как «достаточно разнородный», она одновременно ставила вопрос о целостности и самостоятельности лосевской позиции. «Объемлющей силой» таковой, по ее мнению, стала лосевская диалектика, имеющая «неоплатоническое происхождение»А'. С другой стороны, оценка Л.А.Гоготишвили «ранней» философии Лосева основывается на проблематике, родственной теме «символа»"". В целом русская философская традиция рассматривается этим автором как сумма вариантов соотношения двух основных ее линий: «платонизма» (дуализма) и «исихазма» (монизма). С этой точки зрения, она распадается на три основных течения: символизм, софиологию и имяславие. Лосевская позиция, по мнению Л.А.Гоготишвили, в своем историко-философском аспекте может быть определена как «сложение» этих трех составляющих*', а по своему существу является «современной версией исихазма». Доброхотов А.Л. Мир как имя. Стр. 47. См. также другие статьи этого автора, указанные в списке литературы.

Бибихин В.В. Язык философии. Стр. 179-209.

Гоготишвили Л.А. Ранний Лосев. Стр. 136.

См.: Гоготишвили Л.А. Лосев, исихазм и платонизм. Стр. 101-102. См. также другие работы этого автора в Списке литературы. "'Тамже. Стр. 105и115.

На сегодняшний день, кроме работ обш;его характера, о которых было сказано выше, мы располагаем и рядом исследований, затрагивающих частные вопросы, касающиеся деятельности Лосева в стенах ГАХН и Московской консерватории''А участие в издательских проектах в 1920-ык годах, оценки циклов и отдельных работ 1920-1940-ьгх годов''А

Оценивая всю совокупность работ, посвященньк философии «раннего» Лосеву, можно сделать вывод, что в них проступает единая тенденция, проявляющаяся в попытках уточнении ее «места» в более общей традиции, как бы таковая не была определена. Такую традицию можно представить не только Как более широкий контекст лосевской философии, но, если рассмотреть его в отношении к тому каталогу частных контекстов, начало составлению которых было положено в статье Зеньковского, - как контекст синтетический. Его ценность безусловна в том, что касается устранения тех противоречий, которые становятся очевидными уже при первом соотнесении частных контекстов между собой, и создания целостного представления о «ранней» лосевской философии.

Однако уже на этапе первого обзора можно говорить о том, что контексты, замыкающие философию Лосева внутри частных историко-философских ареалов, будь то гуссерлевская феноменология или гегелевская диалектика, ущербны прежде всего в том, что не учитывают ни русский контекст существования феноменологии и диалектики, ни русский контекст мысли самого Лосева. С другой стороны, русская философия всеединства подходит на роль синтетического контекста более, чем какая-либо иная, уже в силу того, что ее принятие в этом качестве устанавливает для лосевской философии наибольшее число исторических и тематических контактов.

Если теперь обратиться вновь к проблеме исторической формы существования русской философии всеединства с точки зрения методологии ис

См.: Дунаев А.Г. Лосев и ГАХН; Смыка Е.А. А.Ф.Лосева - профессор московской консерватории. "' Можно отметить посвященные лосевским «философии музыки» работы М.М.Гамаюнова, «философии математики» - В.П.Троицкого, эстетике - В.В.Бычкова, «мифологии» В.И.Постоваловой и др. (см. Список литературы). следования, то очевидно, ее разрешение менее зависит от фиксирования частно-исторических «случаев», в качестве которых выступают, например, философия той или иной принадлежаш;ей к ней персоналии, но в первую очередь -от выявления формальных оснований ее единства (и в том числе единства «исторического»). В русской историко-философской литературе основания для такого единства традиционно'*'' рассматривается как основания тематические, и, следовательно, и само единство понималось как единство тематическое. При этом предполагалось, что тематический состав философии всеединства, группируясь, например, вокруг «принципа» всеединства, образует конгломерат родственных тем. С другой стороны, и дистинкции, образуюпдие ее состав, имели также тематический характер. Как следствие, принадлежность отдельной персоналии к традиции философии всеединства неизбежно рассматривалось исходя из превалирующей в ее философии темы. Тематический подход, на наш взгляд, в целом пригоден на роль формального аспекта философии всеединства, поскольку он предполагает, например, независимость оценки мысли отдельной персоналии от порою разнонаправленных историко-философских ассоциаций. Однако несмотря на традиционность такого подхода, тематический состав никогда он не рассматривался как упорядоченное целое тем не только родственных (исторически или сконцентрированньгх вокруг одной философской задачи), но находящихся в определенном структурном отношении друг к другу.

Новизну подхода, который будет предложен в настоящей работе, составляет то, что в качестве конструкта, образующего тематическую структуру философии всеединства, будет предложена «система всеединства». Более подробно основания для введения такого конструкта и его предметное обсуждение будут представлены в первой главе, пока же необходимо указать на следующие обстоятельства, вытекающие из его принятия. «Система всеединства» может быть заявлена в качестве исторической формы существования философии всеединства. Ее утверждение в этом качестве позволяет прежде Что опять же восходит к Зеньковскому. См. его Историю русской философии. Стр. 379-380. всего отойти от представления о гетерогенности тематического состава философии всеединства как о прямом следствии неизбежной исторической вариативности и рассмотреть ее с точки зрения формального единства. Конечно, генез и отдельной темы, и системы в целом в конечном итоге восстановим из определенной исторической ретроспективы, однако все же каждый раз он имеет и собственные внутренние резоны. Тематический состав формируется исходя из представления о философском целом системы, пусть и исторически выработанном, а каждая тема получает в ней свое «место» и функцию. В свою очередь, «система всеединства», потенциально включающая в себя весь тематический состав философии всеединства, в своем исторически-конкретном выражении может быть представлена редуцированным составом тем.

Наконец, введение конструкта «система всеединства» при определении «принадлежности» отдельной персоналии к философскому направлению позволяет основываться не только на «статистике» внешних связей либо на той или иной тематической доминанте, но, при реконструкции философию этой персоналии в качестве той или иной исторически зафиксированной или уникальной формы «системы всеединства», выявить не только искомую принадлежность, но и указать место мысли отдельного философа в рамках направления.

Очевидно, что структура целей и задач, обусловленная темой настоящей диссертационной работы, разбивает ее на две равнозначные части, которые, в свою очередь, формируются вокруг двух главньгк проблемных узлов. Необходимо не только представить основные положения и эволюцию мысли отдельного философа, но, в первую очередь, адекватно представить тот историко-философский контекст, из которого она восстанавливается в качестве «традиционной». Безусловно, основной задачей настоящей диссертации является философская и историко-философская реконструкция «раннего» периода философии Лосева. Однако ее решение зависит от достижения ясности в отношении ряда более общих вопросов, о которых было сказано выше. В общеметодологическом плане ее решение предполагает, с одной стороны, отказ от нефилософских критериев при выделении «раннего» периода лосевской философии и его верной оценке, с другой стороны, решение ряда связанньж историко-философских и философских задач, проблематика которых бьша обсуждена выше.

В целом структуру целей и задач может быть представлена следующим образом:

1. обоснование введения конструкта «система всеединства»;

2. прослеживание эволюции представления о «системе всеединства» и вычленение основных ее форм в историческом развитии русской философии всеединства (генез «системы всеединства» в философии Вл. Соловьева и основные ее формы у основньгх представителей философии всеединства конца Х1Х-го - начала ХХ-го веков);

3. составление каталога внешних исторических влияний, оказанных на развитие представлений о «системе всеединства»

4. прослеживание эволюции философской позиции в так называемых «ранних» лосевских текстах (1910-1930-ых годов);

5. выделение зафиксированных в них основных форм «системы всеединства»;

6. проведение сопоставительного анализа лосевской позиции и таковой иных представителей философии всеединства; определение места мысли «раннего» Лосева в историческом развитии философии всеединства; установление ее историко-философских связей внутри философии всеединства, и оценка привлекаемых Лосевым внешних историко-философских ассоциаций, характерных для философии всеединства в целом;

7. определение специфики места «раннего» Лосева в истории русской философии всеединства.

Структуре целей и задач соответствует структура работы. В первой главе рассматривается круг вопросов, зафиксированных в 1-3, во второй - в 4-7 пунктах.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Ранний Лосев в контексте философии всеединства"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ а) Как показало исследование, «система всеединства» обладает статусом исторического типа в том его понимании, какое было заявлено в начале настоящей работы. С одной стороны, ее существование удается проследить на протяжении продолжительного отрезка времени: начиная с работ Вл. Соловьева 1870-ьк годов до конца 1930-ых годов, что почти целиком охватывает самый продуктивный период русской мысли. С другой стороны, на всем протяжении этого отрезка «система всеединства» удерживала свои основные структурные особенности, что, несмотря на неизбежную вариативность исторических форм, позволяет на каждом этапе реконструировать ее как таковую. Все это сделало возможным использование «системы всеединства» в качестве надежного исторического контекста, в частности, поскольку удалось установить принадлежность построений «раннего» Лосева к «системе всеединства», и для его мысли.

Опираясь на результаты первой главы настоящего исследования, можно выделить по крайней мере следующие конструктивные особенности «системы всеединства». В первую очередь, это - очевидное трех-частное строение. Уже в соловьевском проекте «системы всеединства» 1870-ых годов вычленяются три основные функционально увязанные в структурном целом системы темы: тема «начал», тема «выведения», тема «действительного (или актуального) бытия». В дальнейшем развитии философии всеединства, как бы не интерпретировались эти темы, их структурное «место», а тем самым и функция в целом системы, оставались без изменения. Как следствие такого деления, методологическая сторона проекта была также трех-частной. Несмотря на предпринимаемые в философии всеединства попытки достижения методологического единства, ни одному из методов, обсуждаемых в связи с «системой всеединства», будь то «интуиция», «логика» (или «диалектика») либо теория «символа», так и не было отдано окончательного предпочтения, равно как и не удалось отыскать их приемлемого сочетания в рамках пан-метода. б) Другой аспект «системы всеединства» - историко-философский. Разнообразие форм «системы всеединства» скреплено не только единым структурным каркасом, обеспечивающим ее синхронную целостность, но и диахронным единством исторического развития. Выше неоднократно говорилось, что исходный соловьевский проект «система всеединства» находит свое историческое основание в философии Шеллинга и Гегеля. Наиболее показательно здесь то, что «положительная» философия позднего Шеллинга, посредством которой русский ум оценивал и гегелевскую «логику», получила в России продолжение, которого она была лишена в Европе, где преобладали уже совсем иные философские настроения. Дильтей, чьи работы выходили в одно время с работами Вл. Соловьева, возбудил вновь после Канта вопрос о «метафизике», произвел критику ее античного образца, а главное, подытожил попытки новейшего его реставрирования'. Неокантианство окончательно изменило философскую ситуацию в Европе к началу ХХ-го века.

Очевидно, что и «система всеединства», явившись в эпоху для европейской философии переломную, была обречена на критический пересмотр. Перепад между соловьевскими работами 1870-ых годов и «Теоретической философией» конца 1890-ых, как бы он не оценивался, обозначил значительность масштаба возможных коррективов. «Система всеединства», однако, не распалась, а эволюционировала, чему, видимо, способствовали прочно усвоенные «метафизические» предпосылки русского философской мысли (как, впрочем, и европейской мысли в целом). С другой стороны, исторический предел философии всеединства должен быть также вписан в общеевропейский философский контекст. В послевоенной Европе философская ситуация вполне распознавалась как кризисная', и хотя о том, какова была бы естественная граница исторического продвижения русской философии всеединства, можно См., напр., Дильтей В. «Введение в науки о духе». Стр. 690-691. Причем и в Гегеле, и Шеллинге (см., там же стр. 657) Дильтей видит именно «метафизиков». Ср. ее оценку у Хайдеггера: «. распад философии становится очевидным; ибо она растекается в логистику ,психологию и социологию». Хайдеггер М. «Гегель и греки». Стр. 381. говорить лишь предположительно, вероятно, именно кризис середины века мог бы стать естественным пределом ее исторического продвижения.

Подводя итог, можно представить историческое продвижение представлений о структуре «системы всеединства» следуюш;им образом. Основой структурньк изменений стала редукция развернутых «логических» звеньев, связываемых обычно с именем Гегеля, что, как устойчивая тенденция, очевидно у того же Вл. Соловьева. Поэтому несмотря на то, что гегелевская философия сыграла в создании «системы всеединства» существенную роль, именно анти-гегелевскую критику можно признать основным историко-философским стимулом к ее преобразованию на протяжении всего Х1Х-го века. Восстановление Гегеля стало возможным только после трансформации его философии в неокантианстве (которая вообще подготовила феномен европейского неогегельянства начала ХХ-го века). Причем, у Ильина это сочетается с вполне традиционным для русской мысли присовокуплением к гегелевскому каркасу темы «интуиции» и рассмотрением его философии как развернутой теодицеи. Вместе с тем гегелевская «логика» начинает рассматривается не как «отвлеченная», как было инспирировано шеллинго-соловьевской ее критикой, а как «реальная». Достигалось это, в том числе, за счет нахождения точек соприкосновения между гегелевской «логикой» и гуссерлевской феноменологией, что очевидно уже у Ильина, а также, правда в ином ключе, у Шпета и позже у Кожева, у которого эта тенденция находит свой максимум. Шпет и Кожев, к тому же, более последовательны в устранении натурфилософских и религиозно-исторических толкований гегелевской «логики».

В построениях Ильина, ориентировавшегося на исходный проект «системы всеединства», изменения, вносимые в ее общий план, наименее существенны. По степени изменений к нему примыкают построения Булгакова 1910-ых годов («Свет невечерний»). Позиция Булгакова выглядит более традиционной: наряду с религиозным прочтением «системы всеединства» он выдерживает и исходную критику гегелевской «логики». Однако влияние на его мысль трансцендентальной критики гегелевской философии не менее существенно. Это отразилось прежде всего в попытке выстроить систему как иерархическую замкнутую структуру, которая в ряде случаев называется Булгаковым «Софией». Тема «софии», которая в 1910-ые годы разрабатывалась также и Е. Трубецким, может быть сопоставлена с «симфонической личностью» Карсавина 1920-ых годов.

В наибольшей степени результат трансцендентальной критики сказался в построениях С. Трубецкого и Франка. С. Трубецкой первым попытался применить ее непосредственно к соловьевскому проекту «системы всеединства», однако он не пошел дальше критики отдельных ее звеньев. Усилия Франка, как и многих его современников, были направлены, наоборот, на модернизацию «системы всеединства». Их нетрадиционность состояла в том, что Франк исходил не из исторически ближайших немецких и русских образцов «системы всеединства», а из традиции европейского «платонизма», философии Плотина и Николая Кузанского'. Хотя тематический состав философии всеединства был оставлен Франком без существенных изменений, структурная целостность «системы всеединства», находящая опору в построениях Вл. Соловьева 1870-ых годов, была разрушена. Эрозия соловьевского проекта «системы всеединства» в «Предмете знания» оказалась настолько сильной, что, независимо от мотивов, которые руководили мыслью Франка, подводит предел возможным ее трансформациям (ориентированным на исходный образец) и ставит перед необходимостью поиска нового ее целого.

В 1920-ые годы Шпет начинает толковать целое «системы всеединства» как структуру в узком смысле. Кроме того, на примере работ Шпета этого времени заметно, насколько за счет привнесений из специальных дисциплин преображается ее тематический состав. Такая «специализация» философского знания была вполне в духе эпохи: еще в 1910-ые годы Флоренский активно вводил в философский оборот математическую, физическую, лингвистическую проблематику. Лишь позднее в предисловии к «Непостижимому» Франк включает в эту философскую традицию и имя Вл. Соловьева. в 1910-ые годы Флоренский, ориентируясь на структуру суждения, предлагает вырожденную трех-элементную конструкцию; позднее к ней приходят Булгаков и Шпет. При этом преимущественное развитие получают отдельные темы, прежде всего тема «среднего» элемента, который рассматривается в качестве основного, синтезирующего и структурообразующего, звена. С ним связана и проблематика «символа». Несмотря на некоторую расплывчатость и необязательность в использовании этого термина, «символ», без сомнения, должен быть определен как ближайший претендент на роль этого основного, структурообразующего элемента. В 1920-ые годы, по мере того, как строение «системы всеединства» принимает все более вырожденный характер, термином «символ» начинает обозначаться и структура в целом. В конце этого процесса структура «системы всеединства» утрачивает и свое трех-частное строение. Сначала «символ» все еще понимается как «средний» элемент, но трактуется теперь, по определению Шпета, как «сопоставление» двух сторон, «внешней» и «внутренней», некой, образованной ими двойственной структуры, а затем, что вполне отчетливо зафиксировано в «Водоразделах мысли» Флоренского, эти две стороны трактуются как аспекты самого «символа».

При этом следует оговорить, что развитие представлений о «системе всеединства» не имело линейного характера, как это было показано выше. Исторически дело обстояло более сложно: даже у одного и того же философа обнаруживается одновременное хождение параллельных ее форм; кроме того, многое из того, что тогда делалось русскими философами, не было в то время опубликовано и может быть подверстано в общую картину только задним числом и так далее. Однако в целом ситуация, обрисованная выше, дает представление об эволюции «системы всеединства» к началу 1920-ых годов, когда Лосев только приступал к созданию своих основньк философских работ. в) Уже в силу своего исторического положения Лосев должен быть определен как поздний представитель традиции. Это, с одной стороны, создавало самую широкую историческую ретроспективу для его мысли, с другой, делало его положение относительно независимым от какой-либо узкой идеологической установки, поскольку деструктивная работа в отношении «системы всеединства», находившая для себя идеологическое основание, например, в критическом взгляде на философию Вл. Соловьева, к началу 1920-ых годов была в главных чертах завершена. Следствием этого стал эклектизм мысли «раннего» Лосева, исходно почти не имевшей табуированных тем. Эклектизм вообш;е составляет характерную черту значительной части русской философии конца 1910-ых годов. У Лосева он проступает уже в «Имяславии», где наряду с воспроизведением вполне традиционной развернутой схемы «системы всеединства», аранжировка составляющих ее тем, включая прочтение «системы всеединства» как «имяславия», отражает уже новую пост-со-ловьевскую ситуацию в русской философии.

Работы 1920-ых годов демонстрируют еще одну особенность лосевской философской позиции: она не связана ни с какой определенной формой «системы всеединства», и даже беглый взгляд на весь корпус работ этого десятилетия от «Философии имени» (1923) до «Вещи и имени» (конец 1920-ых) способен дать представление об их разбросе. Однако вместе с тем развитие структурных форм увязано в единую линию внутренней эволюцией лосевской мысли, тем самым подчиненно собственной внутренней логике. Отсюда следует, что, например, лосевская позиция не восстановима из какой-либо отдельной работы либо части работ этого периода, поскольку они все, рассмотренные под углом зрения эволюции взглядов философа, представляют по существу одну большую работу, писавшуюся на протяжении более чем десяти лет. Очевидно, прослеживание этой эволюция только и может дать верное представление о целом «ранней» философии Лосева.

Философия имени» является первой крупной, открывающей корпус работой. Лосев пытается строить ее по единому плану, однако реально она разбивается на несколько частей. Во-первых, ее начало, где предпринимается попытка увязать гуссерлевскую феноменологию и гегелевскую логику, затем следуют структурные построения «пентады», затем - формулирование и попытка разрешения противоречия «эйдоса» и «логоса». Таким образом, состав «Философии имени» так же, как и состав «Имяславия», эклектичен. В первой части присутствуют главным образом темы, обсуждавшиеся в русской философии в 1910-ьгх годах: и феноменология, и препарирование гегелевской логики, и проблема их соединения, и прежние темы «имяславия», оттесненные в книге на второй план. Структурные построения второй части в свою очередь связаны с разработкой понятия структуры «слова» Шпетом в начале 1920-ых годов. Наконец, постановка вопроса о соотношении «эйдоса» и «логоса» воспроизводит проблему, характерную для «системы всеединства», в которой она традиционно возникала на разломе тем «интуиции» и «выведения». Осознание этой проблемы, которую Лосеву в рамках «Философии имени» сходу решить не удалось, в качестве основной философской стимулировало дальнейшее продвижение его мысли.

В «Античном космосе.» Лосев обращается к развернутым построениям, восстанавливая тем самым соловьевский проект «системы всеединства». Непосредственное, а тем более декларированное, обращение к мысли Вл. Соловьева после той критики, какой она подверглась в 1910-ых годах, стало неактуальным, и построения «Античного космоса. » основаны на философии Гегеля и античного неоплатонизма. Но поскольку никаких принципиальных коррективов в структурные построения соловьевского проекта «системы всеединства» Лосев не вносит, он сталкивается с вполне традиционным для этого проекта кругом проблем. Их решение Лосев видит в снабжении структурных построений мощным методологическим основанием. На первый план выходит проблема диалектики как пан-метода. Однако и в таком качестве диалектика, способная решать множество локальных проблем, не в силах удержать грандиозную систему «Античного космоса. » в целом. Неудачной выглядит уже сама структура двух тетрактид. Диалектическое развитие оказалось исчерпанным уже в рамках первой тетрактиды, тем самым вторая тет-рактида, заявленная Лосевым как «повторение» первой, по существу остается косным к ней довеском.

Неудача «Античного космоса. » предопределила дальнейшее развитие лосевской мысли, ее направление - в сторону структурной редукции «системы всеединства» - было предопределено историко-философской ситуацией.

До конца 1920-ых годов Лосев лишь вносил коррективы в развернутый проект «Античного космоса.», возвращая его к более компактной структуре «пентады». Наконец, в «Диалектике мифа», а еще отчетливее в «Вещи и имени», под рубрикой «мифа» и «символа» редукционистские операции достигают своего максимума. «Символ», как он определен в «Вещи и имени», представляет собой двойственную структуру (образованную как двумя его «сторонами», например, «формой» и «содержанием»), а затем и эта двойственность снимается Лосевым указанием на непосредственную данность в «символе» бытия. Теория «символа» переводится таким образом целиком в сферу онтологии.

Однако и развернутые построения, выделяемые теперь, правда, в особый отдел, а в «Диалектике мифа» вообще не вошедшие в опубликованный текст, регулярно восстанавливаются в лосевских работах этого и более позднего времени. Это свидетельствует о том, что несмотря на независимость взгляда, позволяющую ему заимствовать из многих источников, Лосев так и не порвал с исходным соловьевским проектом «системы всеединства». По существу и Гегель, и высоко ценимый, но, судя по его представлению у Лосева, стоящий в гегелевской тени Шеллинг, и неоплатоники Плотин и Прокл выступали в «ранней» лосевской философии лишь в качестве исторических эвфемизмов имени Вл. Соловьева, табуированного для Лосева по ряду причин, объективных и, видимо, субъективных, в 1920-ые годы. Только лосевские работы 1980-ых годов позволяют в полной мере угадать то значение, какое Вл. Соловьев имел для его собственной мысли.

Таким образом, лосевские структурные построения охватывают практически все разнообразие форм «системы всеединства», которое мы наблюдали в течение полувека, начиная с работ Вл. Соловьева 1870-ых годов. Лосев обращается и к исходным развернутым построениям «системы всеединства», что в 1920-ых годах было уникальным случаем, и к различным редуцированным их формам, представленным начиная с середины 1910-ых годов в философии Флоренского и Шпета, на позицию которых так или иначе ориентировался Лосев. Наконец, и сам диапазон форм «системы всеединства», привлекаемых в рассмотрение в рамках единой философской программы, представляется уникальным.

Именно вследствие этого обстоятельства мысль Лосева оказывается сопряженной со столь большим числом персоналий и течений внутри русской философии, с которыми связаны те или иные структурные формы «системы всеединства», а также тех внешних историко-философских ассоциаций, которые привлекались для своих целей ее адептами. Так, Лосев должен быть причислен и к русскому платонизму, единство которого при всей историко-философской аморфности этого течения удерживалось традиционной привлекательностью образа Платона в России. Именно в усвоении платонической традиции русской философской мыслью Лосев сделал как никто много. Лосев, без сомнения, должен быть причислен и к русскому гегельянству (течение, в котором философия Гегеля часто связывалась с философией Шеллинга и Фихте). И в этом направлении Лосев, чьи методологические поиски были тесно связаны и с гегелевской «логикой» непосредственно, и с ее адоптацией в русской традиции, является одним из основных ее представителей. Очевидны связи лосевской мысли и с европейской трансцендентальной философией. Негативный статус, который традиционно имела фигура Канта в России, придавал и традиции, так или иначе связываемой с его именем, характер по крайней мере амбивалентный. Этим объясняется неровность лосевской оценки гуссерлевской феноменологии, меняющейся от ее приятия в середине 1910-ых до полного отвержения в конце 1920-ых годов. В тех случаях, когда трансцендентализм привлекался русской философской мыслью как союзник по тому или иному частному вопросу, вписывался ей в иные, более широкие историко-философские горизонты. Так, главные «трансценденталисты» русской философии начала века Франк и Шпет были платониками, интерес Лосева к Гуссерлю или Наторпу был опосредован его собственными «платоническими штудиями» еще в ббльшей степени.

Все это представляет философскую мысль Лосева, не только как эклектическую, что, как было уже сказано выше, было предопределено ее исторически поздним положением, но и по основному заложенному в ней стремлению к историческому и предметно-тематическому охвату накопленного в философии всеединства материала - как предельно синтетическую. И хотя, как мы видели, «система всеединства» сама явилась своего рода суммой стремлений русской мысли к осуществлению предельного историко-философского синтеза, даже на этом фоне «ранняя» философия Лосева, охватывая практически все структурные формы «системы всеединства» и все ее тематическое разнообразие, привлекая столь же широко внешние ассоциации, выглядит уникальной и способна, как никакая иная, представить собой всю идущую от Вл. Соловьева традицию русской философии всеединства.

Список научной литературыТихеев, Юрий Борисович, диссертация по теме "История философии"

1. Работы А.Ф. Лосева1. 11 тезисов о Софии, Церкви, Имени // Имя. Спб., 1997.

2. Абсолютная диалектика абсолютная мифология // Миф. Число. Сущность. М., 1994.

3. Античный космос и современная наука // Бытие. Имя. Космос. М., 1993.

4. Бытие, его сверхлогические, логические и алогические элементы (диалектика) // Символ № 32. П., 1994.

5. В поисках смысла (Из бесед и воспоминаний) // Страсть к диалектике. М., 1990.

6. Вещь и имя // Бытие. Имя. Космос. М., 1993.

7. Владимир Соловьев и его время. М., 1990.

8. Встреча // Жизнь. Спб., 1993.

9. Два мироощущения // Форма. Стиль. Выражение. М., 1995.

10. Диалектика мифа // Миф. Число. Сущность. М., 1994.

11. Диалектика художественной формы // Форма. Стиль. Выражение. М., 1995.

12. Диалектика числа у Плотина // Миф. Число. Сущность. М., 1994.

13. Диалектические основы математики // Хаос и структура. М., 1997.

14. Дневник 1914 года // Мне было 19 лет. М., 1997.

15. Дневники 1911-1913 гг. //Мне было 19 лет. М., 1997.

16. Доклад об имени Божием и об умной молитве // Имя. Спб., 1997.

17. Женщина-мыслитель // Москва №№ 4-7. М., 1993.

18. Жизнь // Жизнь. Спб., 1993.

19. Заключительные фрагменты к Диалектическим основам математики // Личность и абсолют. М,, 1999.

20. Заметки об употреблении имени Божия в Новом Завете // Имя. Спб., 1997.

21. Из разговоров на Беломорстрое // Жизнь. Спб., 1993.22