автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Универсальные образы и мотивы в реалистической эпике М.А. Шолохова

Полный текст автореферата диссертации по теме "Универсальные образы и мотивы в реалистической эпике М.А. Шолохова"

с^—

□ □345Ю52 На правах рукописи

Поль Дмитрий Владимирович

Универсальные образы и мотивы в реалистической эпике М.А. Шолохова

Специальность 10.01.01. - Русская литература АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва-2008

0 0НТ 2008

003451052

Работа выполнена в Отделе новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья Института мировой литературы имени A.M. Горького Российской академии наук

Научный консультант - доктор филологических наук Сергей

Андреевич Небольсин

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Михаил Михайлович Голубков доктор филологических наук, профессор Владимир Иванович Гусев доктор филологических наук, профессор Иван Андреевич Есаулов

Ведущая организация: Московский педагогический государственный

университет

Защита состоится «25» ноября 2008 года

в 15.00 на заседании Диссертационного совета Д 002.209.02 при Институте мировой литературы имени A.M. Горького РАН по адресу: 121069, Москва, ул. Поварская, д. 25а.

С диссертацией можно ознакомиться в научной библиотеке Института мировой литературы имени A.M. Горького РАН.

Автореферат разослан «23» октября 2008 года.

Ученый секретарь

Диссертационного совета

кандидат филологических наук О.В. Быстрова

Актуальность исследования

На наличии универсальных ценностей, строящих общность корневой системы, которая издавна обеспечивает культурам мира их родство, зиждется и целостность, и авторитет мировой литературы. Лев Толстой чувствовал это, когда говорил H.H. Страхову: «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее»1. От первообразов Платона и неоплатоников к гуманистической мысли Возрождения и Просвещению, Гете и Шеллингу, Тейлору, Бенфею и Веселовскому, и далее уже к XX-XXI векам протянулась устойчивая научная традиция, позволяющая философски серьёзно говорить об универсалиях и исследовать далее их бытование в искусстве. Однако универсальное знает и множество ложных, механистичных или мистических интерпретаций как в науке, так и в художественном творчестве. Так, во фрейдизме очевиден чрезмерный интерес к патологии, в других течениях - к конструированию абстракций, не отражающих существенного в искусстве. Бытует и склонность к эксплуатации при исследовании художественных произведений их мнимого биологического начала. Известна и тенденция к построению художественного текста на основе универсалий, искусственно синтезируемых в целое на основе книжного опыта, не подтверждаемого действительностью.

Нынешний опыт литературоведения, обращающегося к диалектике индивидуального, национального и общечеловеческого, к диалектике изначального и современного, позволяет различать в универсальном и повторяемом ряд пластов: это пласты универсальных мотивов, «вечных образов», мифологический, «собственно» архетипический. Здесь установимы и схематически- элементарные соотношения, улавливаемые на уровне сугубой абстракции, и фольклорно-мифологические «первоэлементы», и основополагающие конфликты, свойственные

' Толстой Л Н Письмо Н Н Страхову // Собрание сочинений. В 22 т /Под ред М Б Храпченко - М . Художественная литература, 1984 -Т 19-20 Письма 1882- 1910 -С 250

древним эпопеям разных народов, и образы и мотивы величайшей общечеловеческой насыщенности и содержательности из крупных произведений классической литературы народов мира, и плоды творческой переработки, культивирования и наращивания этих начал в новейшем искусстве слова.

Обращение к универсалиям в литературном творчестве может быть связано с субъективными тенденциями к мифологизации бытия, отсюда -отчасти - и увлечение притчей, сказкой, символико-фантастическими построениями (Т. Манн, Г. Гарсиа Маркес, М.А. Булгаков, Л.М. Леонов в «Пирамиде»), Однако ныне очевидно и сугубо объективное, исторически детерминированное свойство «универсального»: оно необычайно рельефно и специфично проявляется именно в те периоды и эпохи, когда в судьбах наций, в строе их жизни происходят мощные тектонические сдвиги. В российском обществе ситуация надлома (начало XX века) обнажила всю глубину корневой системы бытия, то есть то, что и можно назвать архетипикой. Русская реалистическая проза названного столетия, в особенности творчество крупнейших её представителей (A.M. Горький, М.А. Шолохов, М.А. Булгаков, А.П. Платонов), изобилует литературными универсалиями во всех перечисленных выше разновидностях.

С точки зрения анализа универсалий и постижения сущности этого явления, художественный мир Шолохова представляет собой необычайно привлекательный для исследователя объект, так как писатель впитывал универсальное и из литературы, и из народного творчества, и из реальности, им непосредственно наблюдаемой. В высших своих проявлениях гений Шолохова приобрел черты всечеловечности, не утратив при этом национальных особенностей. Следуя Л.Н. Толстому, можно сказать, что именно глубина шолоховского эпоса сделала его родным для самых разных читателей.

Понимание соотношений общечеловеческого и национального в художественном мире Шолохова способно расширить представления

об особенностях русской литературы и культуры, приблизить к более полному постижению универсального и национального в искусстве вообще и в литературе в частности; оно способно содействовать уяснению специфики явления универсалий и их бытования в литературе.

Новизна работы. Универсальные образы и мотивы литературы многократно рассматривались в литературоведении - как явление и как научные понятия - в работах А.Н. Веселовского, С.С. Аверинцева, Е.М. Мелетинского, A.B. Михайлова, В.И. Тюпы, Л.Ю. Фуксон и др.; к настоящему времени в разных ракурсах проанализирована, осмыслена и переосмыслена (по сравнению с идеями К.Г. Юнга) такая категория, как «архетип»; продолжается исследование «вечных образов». Однако достижения науки в этих областях неравноценны. Феномен архетипа, например, подчас и ныне подвергается осмыслению или исключительно с точки зрения психоанализа, или на крайне разнородном материале и нередко весьма произвольно; фактически не рассматривался вопрос о соотнесенности архетипов с вечными образами. Очевидна необходимость рассмотрения всех универсалий, включая и архетипы и возникшие на этой или иной основе вечные образы, в их системной взаимосвязи и на художественно полноценном материале, коим и является прежде всего творчество гениев, которое универсалиями изобилует. Если же универсальное проявляет себя рельефнее всего в эпохи грандиозных социальных потрясений, то творчество Шолохова - естественный случай манифестации этой закономерности и уникальный материал для осмысления её значимости.

Проза Шолохова активно и плодотворно исследовалась в диссертационных и монографических работах Г.С. Ермолаева, Л.Ф. Киселёвой, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Е.А. Костина, Ф.Ф. Кузнецова, A.M. Минаковой, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Н. Семанова, С.Г. Семёновой и др. Однако наличие и проявленность

универсалий в творчестве Шолохова не подвергались строго профилированному, сосредоточенному именно на этой проблематике, систематическому и интегральному обследованию и толкованию. В предлагаемом исследовании на материале произведений Шолохова (или с преимущественным вниманием именно к его наследию) впервые рассмотрены в системной связи между собой универсальные образы и мотивы, трактовка которых во многом определяет место Шолохова в русской реалистической эпике и в мировой литературе в целом.

Объект исследования - русская реалистическая эпика XX века, где творчество М.А. Шолохова занимает ведущее место и в силу этого является представительным за коренные тенденции развития реализма.

Предмет исследования - универсальные образы и мотивы, богато насыщающие и реалистическую эпику XX века, и классическую литературу предыдущих столетий. В качестве основного материала для анализа берутся не отдельные тексты, подчас различных писателей, а исследуются все художественные произведения значительнейшего в русском реализме той эпохи - М.А. Шолохова.

Цель и задачи исследования:

Цель исследования - изучение сущности такого явления, как универсальные образы и мотивы в реалистической эпике XX века (на материале художественных произведений М.А.Шолохова).

Поставленная цель определила задачи исследования:

1. Уточнение понятия «литературная универсалия», разработка понятия вечного образа, а также проблемы категориального аппарата, требующего использования при анализе устойчивых образов и мотивов.

2. Исследование тенденций и способов художественного воплощения универсалий в русской реалистической прозе XX века (на материале прозы М.А. Шолохова).

3. Выявление и классификация с точки зрения соотношения общечеловеческого и национального наиболее характерных для Шолохова групп (типов) героев.

4. Выделение в реалистической эпике XX века наиболее распространённых групп конфликтов, соотнесение их с мотивами шолоховской прозы.

5. Анализ выделенных в прозе Шолохова устойчивых мотивов с точки зрения присутствия в них общечеловеческого и национального и соотнесение с опытом других выдающихся художников слова.

6. Уточнение представлений о творческом своеобразии Шолохова в контексте русской и мировой литературы XX века.

Методологическую основу диссертационной работы составили сравнительно-исторический, сравнительно-типологический и

герменевтический методы.

Научной основой диссертационного исследования стали работы С.С. Аверинцева, В.В. Васильева, Б.М. Гаспарова, Н.К. Гея, В.И. Гусева, Г.С. Ермолаева, И.А. Есаулова, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Е.А. Костина, Ф.Ф. Кузнецова, Е.М. Мелетинского, A.M. Минаковой, A.B. Михайлова, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Н. Семанова, С.Г. Семёновой, В.И. Силантьева, В.И. Тюпы, М. Элиаде, К.Г. Юнга.

Гипотеза исследования состоит в предположении, что если такая категория, как «универсалия», не фиктивна и опирается на реально существующие в литературе явления и внутренние соотношения, то универсалии, по прямому смыслу этого слова как термина, способны быть обнаруживаемы в любой национальной литературе, а следовательно, и в русской, причём на любых исторически разнящихся этапах ее развития. (При этом важно, что даже и крайние авангардные течения в литературе, настаивавшие на решительном разрыве с опытом прошлого, фатально и в изобилии воспроизводили извечные мотивы, вечные образы, архетипически-древние универсальные «структуры».) Естественно

предполагать богатую насыщенность универсалиями и в реалистической эпике, соединяющей традиционность с решительным новаторством, что особенно значимо для литературы, создаваемой в эпоху всемирно-исторических сдвигов. Тогда именно наследие Шолохова и представляет собой наиболее эвристически содержательный предмет для осмысления. Если учесть, что целое Шолохова крупнее его отдельных произведений, то и шолоховская правда тоже не локальна, а всемирно значима.

Общерусская топика, насыщающая шолоховский художественный мир, заслуживает рассмотрения как часть топики мировой; это способно привести к дополнительному углублению и научного понятия «универсалия», и пониманию художественного мира Шолохова.

Теоретическая значимость исследования заключается в том, что диссертация обогащает представления науки о таких категориях и проблемах, как универсальные образы и мотивы, их виды; различие (или многообразие) аспектов универсальности; способы сращения универсального с историческим; «оживление» априорно-универсального художественно-творческим и т.п.; в исследовании возможностей и пределов использования категорий «архетип» и «вечные образы» в литературоведческом анализе. В реалистической эпике XX в., и прежде всего в прозе Шолохова, были выявлены, проанализированы и систематизированы типы героев и мотивы, являющиеся универсальными для всей мировой литературы либо характеризующие общее своеобразие лишь русской художественной традиции, взятой в целом, и одновременно самобытность собственно шолоховских творческих решений при освоении универсалий.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его результаты могут быть использованы при разработке и написании программ, учебников, учебных пособий; при чтении лекций, проведении практических занятий по специальностям «Филология», «Русский язык и литература» и другим смежным дисциплинам.

Достоверность и обоснованность результатов исследования

обеспечены отбором наиболее авторитетных теоретических установок и методологических принципов, ориентацией на наиболее перспективные достижения шолохововедения, всесторонним освоением собственно художественного материала, составляющего предмет диссертации.

Апробация результатов исследования осуществлялась в 2002-2008 гг. на международных и региональных научных конференциях, семинарах: Международная научно-практическая конференция, посвященная 100-летию со дня рождения М.А. Шолохова (Юбилейные Шолоховские чтения), «Творчество М.А. Шолохова в контексте мировой литературы» (РГУ, Ростов-на-Дону, Вешенская), «Шешуковские чтения» (Москва, МПГУ), «Русская литература XX века. Типологические аспекты изучения» (Южно-Российские чтения) (РГУ), Международная научная конференция к 100-летию со дня рождения профессора Н.И. Кравцова «Российская славистическая фольклористика: пути развития и исследовательские перспективы» (МГУ), международная научная конференция «Диалог культур Востока - России - Запада в образовательной среде» (Москва, ИХО РАО), международная научная конференция «Современность русской и мировой классики» (ВГУ, Воронеж), Седьмая Международная научно-практическая конференция «В.В.Кожинов - выдающийся критик, литературовед, историк, философ XX века» (АГПУ, Армавир) и др.

Основные положения диссертационного исследования были использованы при разработке учебно-методического комплекса факультативного курса «Российская цивилизация» для студентов высших учебных заведений (программа, курс лекций, рабочая тетрадь с практическими заданиями, контрольно-измерительные материалы в виде тестов). Были опубликованы монографии «Проблемы поэтики и эстетики М.А. Шолохова», «Универсальные образы и мотивы в русской реалистической прозе XX века (художественный опыт М.А.Шолохова)», статьи в периодической печати.

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из Введения, трёх глав основной части, Заключения и Списка использованной литературы, состоящего из 432 позиций. Примечания и ссылки даны в конце каждой части работы. Объем диссертации - 285 страниц.

Основное содержание работы

Во Введении освещается история вопроса, определяются объект, предмет и цели исследования, формулируются его гипотеза и основные методологические принципы, обосновывается актуальность поставленной проблемы; излагаются общие взгляды автора на соотношение универсального (общечеловеческого) и национального в литературе. Подвергается осмыслению вопрос о том, в какой мере анализ художественных текстов с точки зрения присутствия в них архетипической основы плодотворен и позволяет выделять для дальнейшего углублённого и детального рассмотрения устойчивые национальные и общечеловеческие образы и мотивы.

Изучение универсального в литературе имеет длительную историю. Долгое время и с разных сторон человеческая мысль в философии, культурологии и в собственном самосознании искусства (Платон как философ и поэт, Овидий в «Метаморфозах», неоплатоники, гуманисты Возрождения, просветители, Шиллёр и Гёте, Л.Н. Толстой и Р. Тагор, Юнг и Тейлор, Блок и Пастернак) настойчиво обращалась к этой проблематике, рассматривая различные проявления универсального в культуре, психике человека и в окружающей действительности. Сам ход развития гуманитарной науки (и её интернационализация в особенности) подготовил появление представлений об универсальных категориях в искусствознании и в литературоведении. Однако использование универсалий в литературоведческом анализе требует особой осторожности. Так, теории приверженцев формального подхода к литературным универсалиям (например, П. Хогана) могут применяться

10

при исследовании произведений писателей, сосредоточившихся на внешнем совершенстве своих творений; но формально-структурные концепции и подходы к художественному бессильны при осмыслении шедевров мировой литературы.

Во Введении намечаются основные подходы к изучению универсалий в русской реалистической прозе XX столетия - как универсалий общечеловеческих (конфликты поколений, мотивы мести и прощения, образы возлюбленной и девы-воительницы, матери, защитника и др.), так и глубоко национальных (странника-правдоискателя, братской любви и т.д.). Эта типология определяет направления исследования как прозы Шолохова, так и всей реалистической эпики.

В первой главе - «Историческое и универсальное в образной структуре прозы М.А. Шолохова» - рассмотрена одна из важных сторон реалистической эпики XX века - соотнесённость в художественном произведении исторического и сверхисторически-всемирного; исследуется образная система шолоховской прозы - преобразователи (герои-творцы), странники, защитники, хранители, возлюбленные.

В первом разделе - «Герои-творцы» - выявляются типологические черты героя-преобразователя, соотносимого с имеющим давнюю историю в мировой литературе типом культурного героя. Социально-политические потрясения способствовали весьма резкому проявлению архетипики в русской реалистической прозе XX столетия, которая закономерно дала и множество фундаментально значимых образов героев-преобразователей (произведения Булгакова, Фурманова, Серафимовича). Подобно писателям из «Кузницы», «Лефа» и «Молодой гвардии», Шолохов находил героев-преобразователей исключительно среди большевиков, но в отличие от современных ему прозаиков не создал, например, развёрнутого образа Ленина. Вождь революции предстал в шолоховской прозе или в виде сказочного богатыря во сне Мишки из «Нахалёнка», или в суждениях и толках непросвещённых казаков в «Тихом Доне», что в целом было

характерно для России 20-х - 30-х годов XX века, именно так, архетипически-мифологично воспринимавшей вождя мировой революции.

Достаточно развёрнуто, хотя и будучи взяты с исключительно невысокого социального уровня, представлены герои-творцы в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине»: Котляров, Кошевой, Штокман; Давыдов, Размётнов, Нагульнов. При этом архетипически-древнее, издавна соотносимое с героем-преобразователем, проявилось в Нагульнове не только в чертах его облика (хищное ястребиное лицо), отдающих праисторическим тотемизмом. Дело и не только в том, насколько напоминает весьма устойчивую общность из мировой литературы - король и шут, культурный герой и трикстер - наличие у Нагульнова спутника и «друга душевного» деда Щукаря. Налицо большее: ко временам архаической древности восходят сами методы, используемые Макаром для организации колхоза. Они основаны не на законе, а на принципах родовой ответственности и физическом принуждении. Например, такова готовность героя расстрелять одного-двух, но заставить остальных выйти в поле, не дав пропасть земле. Это особая земледельческая правда, отрицающая какое бы то ни было «цивилизованное судопроизводство», и в этом отношении Макар родствен другому литературному герою - фурмановскому Чапаеву. Поведение Нагульнова архетипично, непререкаемым авторитетом для него, как и положено культурному герою, является внешняя божественная сила - партия, частью которой он в то же время себя ощущает.

Во второй книге в образе Нагульнова его архетипическая основа оказалась едва заметна; больше внимания было уделено внутреннему миру героя. Исчез прежний напор Макара, появилась рассудительность, чему немало способствовало новое районное руководство в лице Ивана Нестеренко с «гоголевской доминантой на добро»1. Во второй книге романа «Поднятая целина» тип героя-преобразователя, очевидно,

1 Семенова С.Г Мир Михаила Шолохова - М Наследие, 2006. - С. 184-185.

12

исчерпал себя для Шолохова и перестал быть насущно интересен писателю.

В «Судьбе человека» и в главах из неоконченного романа «Они сражались за родину» Шолохов вновь возвратился к прежней картине мира как потока жизни, в котором нет места самочинно действующим героям-преобразователям.

В разделе втором - «Образ странника» - рассмотрен еще один весьма важный для русской и мировой литературы тип героя. При осмыслении его в широком контексте (библейские персонажи, странствующие годами по пустыне, «блудный сын», апокрифический «вечный жид», Дон Кихот, Иван Флягин, отец Сергий) удаётся выявить следующие типологические черты странников у Шолохова: они, за исключением рассказа «Судьба человека», близки к преобразователям и даже выполняют разрушительную функцию, что не характерно для русской культуры, ибо в ней странствия героев традиционно направлены на поиск и утверждение истины. Отношение к странникам менялось у Шолохова на протяжении всего его творчества. Если в «Донских рассказах» - и это одно из свойств молодой советской литературы - герои в основном становятся странниками в результате разрушения семьи, то в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» странники сознательно выбрали свой путь ради изменения миропорядка. Прежде всего это - Осип Давидович Штокман, который не только преобразователь, но и странник, и этим он близок и дорог писателю. Наиболее последовательным и верным учеником Штокмана из числа жителей хутора Татарский является Валет, у которого нет семьи и каких-либо сильных привязанностей. Также близки Штокману Бунчук и Гаранжа.

В образе Евгения Листницкого тоже есть черты странника: он добровольно переводится из гвардии на фронт в действующую армию, затем уходит с Корниловым в Ледовый поход. Впрочем, в жизненных ориентациях Евгения на этом пути много не столько самобытно-

природного, сколько почерпнутого из книг. Умом, а не сердцем судит себя Листницкий, для которого победа, как и для Штокмана, Абрамсона и им близких, - это торжество идеи над жизнью, уничтожение всего того, что противоречит книгам и партийным программам. В принципиально важном для писателя конфликте ума и сердца, иррационального и рационального, Шолохов признаёт правоту сердца.

Как и в «Тихом Доне», странники «Поднятой целины» тоже вносят брожение в упорядоченный мир донского казачества. Странник-большевик Давыдов (пришлый на хуторе, бывший матрос) и странники-контрреволюционеры (Половцев, Лятьевский) в равной степени нацелены на изменение социального уклада. Но если говорить о развитии темы, то сознательный отказ Половцева от борьбы, от бесконечных перемещений, как и сближение Давыдова с казаками, его решение создать семью с Варькой Харламовой - всё это свидетельствовало об отказе героев от пути странника. Очевидно, что Шолохов пятидесятых годов не приемлет странствия героев ради социального, красного или белого, преобразования действительности. На этой усмотренной нами линии закономерно, что главный герой «Судьбы человека» странствует не по своей охоте, а в силу сложившихся обстоятельств. Андрей Соколов не стремится переделать мир, и этим он приближается к русской традиции странничества. Для него странствие -длительный путь духовного восхождения, причём без какого-либо самолюбования и самовосхваления: «на то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы всё вытерпеть, всё снести, если к этому нужда позвала»1. Андрей проходит тернистый путь страданий, в результате чего он стал «настоящим человеком», то есть обрёл Самость, если обратиться к архетипу, получившему особое внимание со стороны С.С. Аверинцева в его статье о К.Г. Юнге. (Впрочем, обозначение через слово «самость» не

1 Шолохов М А Судьба человека Рассказ // Шолохов МАСс'В8т-М 1985 - Т. 7 - С , 536

14

чего иного, как личностной полноценности, имеет место и в лексикографии В.И. Даля.)

Несомненно, что герой-странник ближе Шолохову, чем герой-преобразователь. И если в начале своего творчества Шолохов отобразил странничество как общественное явление, связав с ним, что не было свойственно русской культуре, функцию социального переустройства, то во второй книге «Поднятой целины», а особенно в рассказе «Судьба человека» и в отрывках из романа «Они сражались за родину» Шолохов выделил в странничестве вектор духовного совершенствования, что русской традиции было присуще изначально.

В разделе третьем - «Герои-защитники» - исследован тип героя, задолго до Шолохова представленный и в былинах о богатырях (киевский цикл), и в русской классической литературе: у A.C. Пушкина («Рославлев», «Полтава», «Перед гробницею святой»), у М.Ю. Лермонтова («Бородино»), у А.К. Толстого («Князь Серебряный»), у Н.В. Гоголя («Тарас Бульба») и Л.Н. Толстого («Севастопольские рассказы», «Война и мир»). Серьёзную трансформацию образ данного героя претерпел в XX столетии, когда в условиях гражданской войны относительными оказались многие измерения, которые, как правило, формируют тип защитника: воинский долг, присяга, личная доблесть, честь и т.д.

Уникальность ситуации в России XX в., когда боевые действия сопровождались грандиозными социальными потрясениями и преобразованиями, способствовала тому, что военная тема, как и историческая вообще, получила ещё и архетипическое звучание. В произведениях Симонова, Твардовского, Шолохова и других писателей, трактовавших военную тематику, зачастую, помимо их рациональных намерений, обнаруживаются универсалии, характерные для русской и мировой литературы.

В «Донских рассказах» и в «Тихом Доне» Шолохов скорее на стороне Гаранжи и Бунчука, желающих поражения своему Отечеству, чем на

стороне их противников Калмыкова и Листницкого, хотя в человечески-личностном отношении эти образы полнокровны, полновесно-типичны и даже архетипичны. Обращаясь к героям, утверждающим нерушимость воинского долга, Шолохов не славит их, но отдаёт должное их мужеству и стойкости. В третьей книге романа в «стариковатом вахмистре», честно выполняющем ратный долг, Шолохов дал яркий, хотя и эпизодический образ защитника (в духе старого офицера Рено из романа «Неволя и величие солдата» Альфреда де Виньи или капитана Тушина из «Войны и мира»). Перед нами яркий пример сугубого архетипизма - чужеродного, однако, неумолимого общему ходу событий. В «Тихом Доне» автор оставляет за каждым из героев, в том числе и за белогвардейским вахмистром, право на собственный выбор, но индивидуальная правота подчас оказывается не слита с общей правдой, а выступает как осколок некогда слитного универсального целого; и её место в новом целом автор видит зорко. Это касается и таких потомственных военных, как Листницкие.

При сопоставлении «Тихого Дона» с романом «Война и мир» очевидно сходство отца и сына Болконских, с одной стороны, и Николая Алексеевича и Евгения Листницких - с другой. Здравый рассудок и весьма солидный возраст, ранняя смерть жены и вынужденное её замещение в воспитании сына, деятельный характер и грубоватая прямота, сочетающаяся с готовностью оказать помощь (например, поведение Листницкого-отца во время болезни дочери Аксиньи), боевой опыт - всё это, как и трепетное отношение к воинской чести, сближает Болконского-отца и старого Листницкого. Общим же у Андрея Болконского и Евгения Листницкого является скептическое отношение к происходящим вокруг них событиям, независимость суждений, трагическое одиночество.

Изображение семьи Листницких, до известной степени перекликающееся с линией Болконских у Толстого, было нужно Шолохову - если только опора на традицию или прецедент продумывалась

писателем, - очевидно, как знак серьёзной, за полвека или даже век, деградации дворянства. Писатель не принимает таких, как Листницкие, считает их анахронизмом, а культуру, ими представленную, надуманной и оторванной от жизни. Герой-защитник не интересен писателю, хотя и представлен как одна из составных частей воссоздаваемой реальности войны. Тем не менее, считая убеждения белого офицерства и генералитета исторически эфемерными, Шолохов не уклоняется здесь в сатиру или в нигилистическое упрощение. (Даже эпизод с не в меру прославленным Крючковым лишен сатирического настроя.) «Личная правда» Листницких и им подобных заслуживала реалистической полноты воссоздания, что писатель ей внутри своего художественного мира и обеспечил.

В «Поднятой целине» Шолохов, как и в «Тихом Доне», только более явно, столкнул разные точки зрения на Первую мировую и гражданскую войны. Для Половцева с Первой мировой войной связаны лучшие страницы его жизни: боевое товарищество, защита Отечества, как он это понимает; напротив, гражданская война - постыдная, сопровождаемая предательством. Прямо противоположен Половцеву Нагульнов: Первая мировая есть война империалистическая, постыдная для героя, и наоборот - война гражданская как справедливая являет в его жизни самое светлое воспоминание. Здесь симпатии писателя на стороне Макара.

Принципиально новый этап в раскрытии образа защитника в творчестве Шолохова связан с Великой Отечественной войной. И в этом плане закономерна сцена со знаменем в романе «Они сражались за родину»: в ней в традициях русского офицерства, тех же Листницких и Половцева, знамя - святыня, которую необходимо беречь и защищать. Здесь Шолохов обнаруживает бесспорно точное художественное чутьё на историческую логику в преломлении архетипического.

В разделе четвёртом - «Герои-хранители» - исследован один из наиболее архаичных в мировой литературе типов героя. Двадцатое столетие стало испытанием для множества традиций (с болью, с

сомнением в неизбежности или оправданности хода дел прощались с героем-землепашцем, героем-патриархом, с идеалом родового семейного гнезда К. Гамсун, М. Митчелл, У. Фолкнер), тогда как в русской литературе послереволюционных лет («Пролеткульт», РАПП, ЛЕФ) был поставлен под сомнение сам тип героя-хранителя. В ранних произведениях Шолохов, сочувствовавший большевикам, давал читателю возможность воспринимать традиции и их защитников как пережиток прошлого. Лишь отказ от слепого следования традиции может ввести героя в новую жизнь, наполнить её смыслом (Гаврила из рассказа «Чужая кровь»). Однако в «Тихом Доне» Шолохов представил сразу несколько типов героев-хранителей и дал им иную трактовку, нежели в «Донских рассказах». Прежде всего это люди старшего поколения, хранящие древнюю родовую казачью честь: уже упоминавшийся генерал Листницкий, который ведёт образ жизни, традиционный для русского помещика; молодцеватый старый казак, прискакавший в хутор Рыбный поднять хуторян на восстание, или всеми уважаемый Герасим Болдырев, или старик Богатырёв, идущий под конвоем позади всех обречённых на расстрел «величавой тяжеловатой поступью». И если в этих героях, казачьих патриархах, можно увидеть близость к архетипу «старого мудрого человека», то к тому же роду персонажей относится и Гришака, последний вместе с Мелеховым хранитель казачьей доблести и славы.

Если в «Донских рассказах» роль хранителя играют по преимуществу мужчины, то в «Тихом Доне» всё чаще в этом качестве начинают выступать и женщины. Образ матери, хранительницы вечных ценностей (семьи, домашнего очага, милосердия), - один из центральных в романе «Тихий Дон». Мать для Шолохова воплощает прочность, незыблемость бытия, и поэтому ущемление матери есть знак социального и нравственного неблагополучия. Множество родственных друг другу образов позволяют увидеть у писателя собирательный образ матери, одинаково оплакивающей гибель своих как «белых», так и «красных»

сыновей. Этот образ наиболее архетипичен в романе, то есть прямо восходит к архетипу извечному, общечеловеческому. Исследование показывает, что и в «Поднятой целине» именно мать становится единственным полноценным сберегателем традиционных ценностей. При всём том, что сам писатель романом в целом поддерживает новый колхозный строй, он ни разу не ставит под сомнение авторитет и достоинство «архаичной» матери.

В главах из романа «Они сражались за родину» вновь, как и в «Тихом Доне», появится хранитель народной мудрости старик Сидор, который на фоне «вяза патриаршего возраста» объяснит репрессии конца 30-х годов проявлением негативных качеств народа, «ударившегося в политику». Но всё-таки главным оберегателем традиций и в поздней прозе Шолохова осталась мать. Уже упомянутый Сидор так определяет сущность родительницы: «мать - это корень, а отцы - дело такое, одним словом всякое»1. В этих словах много пожившего и повидавшего старика заключено и народное, и шолоховское видение матери.

В прозе Шолохова произошло перераспределение акцентов в соотношении мужских и женских образов хранителей традиций, и постепенно место оберегателей традиционного заняли исключительно матери, что отражает изменения, происшедшие в народном бытии.

В разделе пятом - «Образ возлюбленной» - на фоне литературы XX столетия прослежены изменения, которые данный тип героини претерпел у Шолохова. В партизанском отряде Левинсона у A.A. Фадеева («Разгром»), на комсомольской работе (H.A. Островский, «Как закалялась сталь»), на фронтах гражданской войны (В.В. Вишневский, «Оптимистическая трагедия», Б.А. Лавренев, «Сорок первый») женщина, боевая подруга, в образе которой не без известной логики обнаруживали себя черты выделенного некогда Юнгом и Кереньи «архетипа Коры» (мифической воительницы), на равных с мужчинами боролась за утверждение нового

1 Шолохов М А. С с • В 8т - М , 1986. - T 7 Они сражались за Родину. Главы из романа - С , 43

19

строя. В столкновениях между очень давним (языческой архаикой) и не столь давним прошлым (патриархальные христианские ценности), в конфликте между любовью и долгом заявлял о себе новый тип героини -самостоятельной женщины из народа или дворянки, сознательно рвущей со своим прошлым (А.Н. Толстой, «Гадюка») и сочетавшей в себе возлюбленную с воительницей. В «Донских рассказах» Шолохов вполне разделял этот взгляд на возлюбленную как на боевую подругу; но он показал и иных героев и героинь (Нюрка и Васька из «Кривой стёжки», Анна из «Двухмужней»), для которых значимы совершенно внеклассовые чувства любви, ревности и мести.

Все образы возлюбленных в «Тихом Доне» отличны друг от друга. Общим является их конфликт со сложившимися устоями, но и он варьируется. Все «книжные» героини - Анна Погудко («боевая подруга»; «красивая смерть» почти по Багрицкому), Лиза Мохова (женщина декаданса), Ольга Горчакова («тургеневская женщина») - заметно уступают Аксинье, образ которой в наибольшей степени воплощает природное начало. (Несколько особняком стоит Дарья, чей подчёркнутый биологизм превалирует над собственно любовью, хотя бы и не безгрешной, которой живёт Аксинья.)

В образе Аксиньи Шолохов неоднократно подчёркивает, как он отмечает их наличие и у Григория, такие черты, которые можно было бы назвать «звериными». Природное, телесное представлено в героине настолько полно, что оно стало одним из главных способов обозначения её индивидуальности, среди прочего и в любви. Конфликт Аксиньи с Натальей закономерен как борьба стихии и порядка, а для Шолохова это ещё и столкновение возлюбленной и матери.

Образ возлюбленной играет значительную роль и в «Поднятой целине». Сильные, смелые, самостоятельные, не боящиеся ни молвы, ни новой власти Лушка Нагульнова, Марина Пояркова и в некоторой степени Дарья Куприяновна - это образы с давней литературной предысторией.

В ретроспективе Марина Пояркова и Лушка Нагульнова связаны с укоренённой в архаике традицией, давшей когда-то женщин-богатырш - от древнегреческих амазонок до русских поляниц. То, что наиболее воинственные героини-возлюбленные, Лушка и Марина - спутницы именно коммунистов, которые ещё не вышли окончательно из пламени гражданской войны, закономерно. Таким, как Макар, и в некоторой степени Андрей, и нужны боевые подруги, не способные, да и не желающие создать полноценную семью.

Во второй книге образ боевой подруги писателя не привлекает. Лушка «умирает» - превращаясь из своевольной казачки в жеманную, испорченную городом жену инженера, «толстую», «фасонисто», «по-городскому одетую бабёху». Марина незаметно исчезает, а вместо неё появляется Дарья Куприяновна, в которой нет и десятой доли той независимости суждений и действий, что присуща Марине в первой книге.

Происшедшие во второй книге забвение Марины и развенчание Лушки не случайны: для писателя, да и для общества в пятидесятые годы боевые подруги перестали быть значимы и интересны, вновь насущными стали проблемы семьи.

Если в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине» неприятие книжности и неискренности в личных отношениях героев утверждалось исподволь, по контрасту (Наталья Мелехова, Аксинья Астахова, Анна Погудко - Лиза Мохова и Ольга Горчакова; Лушка Нагульнова в хуторе - Лушка Нагульнова в городе), то в «Судьбе человека» и в главах из романа «Они сражались за родину» писатель прямо заявляет об этом. «Смирная», «весёлая», «тихая», «ласковая», «угодливая и умница» - в этих словах Андрея Соколова о своей жене кроется не только его, но, очевидно, и авторский идеал жены. В незаконченных главах из романа «Они сражались за родину», на примере семей Стрельцова и Звягинцева, Шолохов категорично отрицает книжную любовь.

При трактовке образа боевой подруги Шолохов в полной мере показал - или же приоткрыл через доступную ретроспективу -архетипический характер этого образа. С укреплением в прозе писателя «мысли семейной», что отражало объективные процессы в русской жизни и литературе, Шолохов отошёл от исключительно архетипического прочтения образов возлюбленных, отдав предпочтение традиционным ценностям семьи.

В шестом разделе - «Универсальное и национальное в изображении Шолоховым исторических деятелей» - шолоховская трактовка исторических фигур рассмотрена на широком фоне в сопоставлении с классиками XIX и XX вв. (А.К. Толстым, А.Н. Толстым, М.А. Булгаковым). Среди творческих решений в этой области самое заметное место занял - не по объёму, а по силе определённости в трактовке - образ Сталина, наиболее архетипичный из всех образов исторических лиц, созданных в литературе за последнее время. Мудрость и непогрешимость вождя, многократно воспетые в литературе при его жизни, и его же демонический характер - в оценке его действий посмертной литературой -косвенно указывают на соотносимость данного образа сразу с двумя, если рассуждать по Юнгу, архетипами: Тени и Мудреца. В любом случае перед нами образ из универсального ряда, стоящий на уровне Ивана Грозного и Петра I.

Для Шолохова, которому было свойственно в высшей степени государственническое мышление, Сталин и являлся воплощением государства. Эволюция же этого образа примечательна. В художественном мире «Поднятой целины» образ вождя подан через фольклорно-мифологическое восприятие простых казаков, в сознании которых Сталин - скорее не столько реальное историческое лицо, сколько представление о чём-то значительном, сохраняющемся в памяти как чудо, что хорошо заметно во время дискуссии об имени колхоза в Гремячем Логу. В незаконченном романе «Они сражались за родину» Шолохов предпринял

попытку постигнуть Сталина-человека, отказаться от архетипической подачи образа вождя, но так и не смог её осуществить. В прозе Шолохова вождь предстал как продолжение сугубо архетипических линий, легендарное в его образе превалировало над историческим.

Здесь полезно сопоставление опыта Шолохова с булгаковским видением и решением той же проблемы. При обращении к «Мастеру и Маргарите» может напрашиваться, как это было неоднократно отмечено и принято критикой разных направлений (В. Кожинов, М. Чудакова), параллель между Воландом и Сталиным. Такая параллель, если проверять её на эвристичность, объяснима или тем, что Воланд изначально и был задуман как некий мифологизированный портрет лично Сталина; или же тем, что для художника Воланд обозначает любую власть, которая «не от Бога», а потому эта фигура если и напоминает о Сталине, то уже объективно, вне намерений писателя. Так или иначе Воланд, в котором названные критики угадывали Сталина, оказывается фигурой предельно мифологизированной. И если у Булгакова видение власти как мифической силы носит книжный, интеллектуальный характер, то шолоховский мифологизм в подаче и восприятии вождя - сугубо крестьянски-сказочный. И Шолохов, очевидно, чувствовал, что именно такой вождь нужен народу. Необходимость подобного восприятия своей личности хорошо осознавал, вероятно, и сам Сталин: реалистически-бытовой свой портрет, как в «Батуме» Булгакова, он принять не мог.

В завершение первой главы констатируется, что вслед за пушкинской «Капитанской дочкой», предвосхищая и намного перекрывая, хотя и не умаляя «Доктора Живаго», Шолохов в «Тихом Доне» с эпическим размахом Гомера представил историю разлада общества, воссозданную в измерениях, соотносимых с мифом.

Во второй главе - «Национальное и общечеловеческое в системе мотивов прозы М.А. Шолохова» - в широком историко-литературном

контексте рассмотрены такие мотивные комплексы, как родовой, любовный, братоубийства и братолюбия, библейский, политический.

В разделе первом - «Проблематика родовых отношений в системе шолоховских мотивов» - подвергается анализу трактовка писателем ценностей рода и семьи. От раннего рассказа «Коловерть» до «Тихого Дона» и «Поднятой целины» прослеживается у Шолохова исконный, восходящий к древнейшим временам, мотив поклонения земле-кормилице. Не крайняя степень нужды, а именно зов земли толкает Крамскова-старшего из рассказа «Коловерть», или же безымянных крестьян из «Тихого Дона», на самочинный захват пустующей земли. В этом же ряду окажется и любовь Григория к запаху пашни, земли, навоза, и страсть к хозяйствованию на земле у Островнова из «Поднятой целины». В шолоховских произведениях о гражданской войне («Родинка», «Шибалково семя») упоминается, хотя и в рамках исторически реального парадокса, крайне архаичный обряд клятвенного поедания земли. Клятва землёю - это ещё одно свидетельство активизации архаичнейших, дохристианских пластов человеческого сознания в годы революции и гражданской войны. В прозе Шолохова заметно, однако, и постепенное угасание мотива земли: к жене и детям, но не к земле стремятся вернуться шолоховские солдаты, бывшие колхозники, из романа «Они сражались за родину». Проза Шолохова может быть рассмотрена как свидетельство и силы, и постепенного исчерпания верховного авторитета одной из самых древних культурных ценностей человечества.

Ко временам архаики восходит и обычай родовой мести, у Шолохова характерный как для красных, так и для их противников. В «Донских рассказах» герои мстят за причинение вреда своему хозяйству («Смертный враг», «Пастух») или же за донесение властям («Коловерть», «Батраки»). В «Тихом Доне» мотив мести возникнет и в ретроспективном рассказе о Пантелее Мелехове, и в описании взаимоотношений Мелеховых и Астаховых, и как важнейший побудитель к действию для двух бывших

товарищей Григория - Митьки Коршунова и Михаила Кошевого. Тем не менее в «Тихом Доне» Шолохов не приемлет месть, считая её губительной для человека, что подчеркивается категоричным неприятием данного чувства женщинами из мелеховского рода -Ильиничной и её дочерью Евдокией.

Исследование показывает, что в мире романа «Поднятая целина» есть герои как утверждающие, так и отвергающие принцип родовой мести (а это, очевидно, мир не измышленный, но реальный). Нагульнов, в отличие от Кошевого, не мстит по личным мотивам, месть для него пережиток прошлого. Для другого же хуторского активиста Давыдова раскулачивание - как раз своеобразное возмездие миру капитала за все свои унижения из времён далёкого детства. У Половцева, как и у Нагульнова, в основе поведения лежит исключительно идейное неприятие своих врагов. Некоторое сочувствие или нейтральные интонации по отношению к мести в «Поднятой целине» (рассказ Аржанова) не могут изменить в целом отрицательного отношения к ней со стороны Шолохова. От мести, как и Мелехов, сознательно откажется Размётнов. В «Науке ненависти», в «Судьбе человека», в главах из романа «Они сражались за родину» Шолохову, как и Пушкину, чужда жестокость по отношению к поверженному врагу, слепая и по сути трусливая (этот мотив восходит и к фольклору, и к литературе античности). Старается избегать писатель и пренебрежительного отношения к противнику или антагонисту: в своём герое он этого не приемлет.

В шолоховском эпосе мотив мести предстал во всей своей полноте и силе, что может казаться даже странным для XX века, хотя бы и поначалу. Писатель вскрыл и силу, и опасность этого чувства: герои, следующие ему, как правило, утрачивают человеческий облик и погибают. Очевидно, что русский писатель XX века не безотчётно воспроизвёл один из архетипических мотивов древности, а подверг его глубокой, всесторонней переоценке. В сравнении с опытом таких писателей, как

И.Эренбург, К.Симонов, В.Астафьев, выясняется, что шолоховское воспроизведение этого мотива и многопланово, и чрезвычайно насыщенно исторически.

В комплекс родовых мотивов входят и неразрывно связанные между собой мотивы сыно- и отцеубийства. Один из ведущих конфликтов в творчестве Шолохова - столкновение отцов и детей, которые во время гражданской войны выступают как равноценные действующие силы. В «Донских рассказах» это столкновение наиболее бескомпромиссно: новая идея и иной, непривычный порядок вступают в противоречие со старыми ценностями, что и приводит к трагической развязке («Продкомиссар», «Родинка», «Бахчевник», «Червоточина»). Историзм шолоховских рассказов не исключал и глубокого архетипизма в трактовке поколенческого конфликта. С матерым волком, уходящим от погони, сопоставлен атаман в рассказе «Родинка». Напротив, сильным самоуверенным щенком, «молокососом» выглядит рядом с ним Николка. Схватка, единоборство атамана с красным командиром стоит в одном ряду с аналогичными поединками героев эпоса и былин: Рустама и Сухраба, Ильи Муромца и Сокольника.

В «Тихом Доне», в отличие от «Донских рассказов», в основном показаны семьи, сохраняющие привычные патриархальные взаимоотношения между отцами и сыновьями (Мелеховы, Коршуновы, Листницкие). В силу этого образ Пантелея Прокофьевича разительно отличается от господствовавшей в советской литературе 20-х годов и идущей от Горького и Г.И. Успенского обличительной по отношению к крестьянству линии, обличавшей пьянство, жестокость, снохачество. Шолохов вполне мог продолжить эту тенденцию, но отстранился от нее. В числе прочих нередко эксплуатировавшихся литературой пороков крестьянства писатель проигнорировал, например, тот же мотив снохачества: Пантелей Прокофьевич «не принимает грех» со своей снохой Дарьей. Ценности семейного очага и традиции оказались для писателя

выше литературной конъюнктуры и групповых идейных и литературно-художественных поветрий. Писатель мог бы абсолютизировать и мотив надругательства над девушкой Аксиньей со стороны её отца, но не сделал этого, что, по верному наблюдению П.В. Палиевского, есть высокое достоинство подлинного реализма, тогда как натуралист не уклонился бы от фатализации архетипически-зверского в человеке.

В восстаниях против Советской власти, занимающих видное место в романе «Тихий Дон», ключевую роль играют старики, наиболее непримиримые противники Советской власти. Новаторство Шолохова при раскрытии конфликта отцов и детей - в «Тихом Доне» - в том, что им показано не только столкновение поколений, но и схватка отцов природных с отцами идейными, такими, как Штокман, которые даже перед смертью думают о борьбе больше, чем о личном. Погибает Гришака, и не о ненависти, не о схватке белых с красными его последние слова, а о Боге. Убивают Штокмана, но он даже в последних словах воюет, призывая сердобцев не изменять Советской власти. Неудивительно, что и для Нагульнова, учившегося у таких, как Штокман, тоже крайне важно, какие речи скажут на его могиле.

Постепенно столкновение поколений, разрушающее привычный уклад жизни, теряет в творчестве Шолохова свою актуальность. В 50-е - 70-е годы писатель сосредоточивает свое внимание на другом - на прочности семьи, сохранении традиций, что будет хорошо заметно и во второй книге «Поднятой целины», а ещё более - в главах из романа «Они сражались за родину» и в рассказе «Судьба человека», где невозможными становятся сыно- и отцеубийства; утверждаются семейные ценности. Тематически проза позднего Шолохова сближается с исканиями современных ему в те годы прозаиков-деревенщиков, писавших о важности семейных устоев, о необходимости сохранения преемственности поколений. И это снова ориентация на глубочайшие основы человеческого общежития, хотя в трезвом и одновременно поэтичном реализме биологически-виталистские

элементы архетипа преодолеваются социально-нравственными мотивировками.

Мотивы зова земли, труда на её лоне, накопительства, мести, братства, сыно- и отцеубийства точно передали саму атмосферу 20-х - 70-х годов XX столетия. В движении от родового к универсальному и разворачиваются эти мотивы в прозе Шолохова.

Второй раздел - «Комплекс любовных мотивов» - посвящён рассмотрению в контексте русской и мировой литературы того, как в прозе Шолохова эволюционировала любовная проблематика. Если в «Донских рассказах» писатель в целом следовал тенденции сугубо социального изображения любви - исключением могут служить рассказы с характерными названиями «Кривая стёжка» и «Калоши», - и если это было свойственно русской (советской) литературе 20-х - 30-х годов (А.Н. Толстой - «Гадюка», «Хождение по мукам», «Аэлита»; H.A. Островский -«Как закалялась сталь»; Б.А. Лавренев - «Сорок первый»; В.В. Вишневский - «Оптимистическая трагедия»), то в шолоховской прозе 30-х - 70-х годов любовный комплекс мотивов становится одним из ведущих в повествовании. В «Тихом Доне» мотив любви-страсти связан с мотивами измены, ревности, мести и, наконец, смерти - как трагического итога острой любовной коллизии. Все любовные истории «Тихого Дона», за исключением Михаила Кошевого и Евдокии Мелеховой, заканчиваются гибелью одного или двух героев. Над любовью-страстью, изменой, ревностью реет фатальный призрак смерти, он бросает тень на весь комплекс любовных мотивов в романе.

С Мелеховым связано сразу два любовных треугольника: он -Аксинья - Степан Астахов; Григорий - Наталья - Аксинья. В любовных треугольниках с участием Аксиньи она выступает как чужая по отношению к устоявшемуся миру. В логике сюжета невольно напрашивается аналогия между Аксиньей и турчанкой, матерью Пантелея Прокофьевича, и это едва ли надуманная параллель. Связанность Аксиньи

с Григорием в какой-то мере предопределена предками её мужа -Астахова: со слов скорее всего его бабки, если следовать ономастике романа, и возникла легенда о ведьмачестве турчанки, что в конечном счёте и предопределило ее трагическую судьбу. Но тогда связь Аксиньи с Григорием - это и повторение истории Прокофия, бросившего вызов хутору, это и своего рода возмездие: Аксинья стала роковой женщиной в судьбе прежде всего Степана Астахова, а не Григория.

В «Тихом Доне» представлены и иные любовные структуры. Большинство из них (Степан - Дарья - Пётр Мелехов; любовные союзы случайных лиц с Лизой Моховой) строятся на предельно заземленных устремлениях (животных инстинктах и желании отомстить). Именно такие проявления чувств вполне вписываются в привычную для многих героев романа картину человеческих отношений. Напротив, тех же людей страшит любовь-страсть, которая образует длительные союзы, но при этом и обладает разрушительными свойствами.

Любовь-страсть меняет всех героев, даже Наталью. Изменения, происходящие в ней, менее заметны, чем в Аксинье, но они есть и весьма значительны. Например, таковы её желание уйти в Усть-Медведицкий монастырь в случае отказа родителей на брак с Григорием, попытка самоубийства после визита к Аксинье, готовность к смерти после получения похоронки на Григория и, наконец, сознательный отказ от рождения детей после известия об измене мужа. При изначальной несходности именно Наталья и Аксинья оказываются двумя частями единого целого. Их родство - и от силы чувств и привязанностей, ими владеющих. Для Натальи мир - это семья, но только с Григорием, ради которого она может без колебаний не только хутор покинуть, но и расстаться с жизнью. Сила Натальи - сила её роста, мучительно нравственного, хотя и надломленного поражениями и жертвами. Смерть Натальи может быть рассмотрена и как примирение с родовым укладом, против которого она взбунтовалась, пойдя на аборт, и как разрыв с жизнью

по любви-страсти, что привносит в повествование христианский мотив отречения. Аксинья, напротив, остаётся привержена любви-страсти до самого конца. Это строго архетипично, но Шолохов, хотя и чувствующий сугубую природность и «первобытность» Аксиньи, не оставляет вне нашего внимания и зрелый, возвышенно трагический, человечески-этичный образец женской любви и преданности.

Смертью двух героинь, матери-Натальи и бездетной Аксиньи, и почти неизбежностью гибели Мелехова завершается важнейший в «Тихом Доне» любовный конфликт. Однако на линии Григорий - Наталья его итог - в раздумьях героя о так или иначе, но оставляемом миру новом мелеховском поколении. Здесь и родство с эпосом об Одиссее (сын-наследник), и различие: восстановление упорядоченности мироздания в гомеровском эпосе, с одной стороны, и угроза полного уничтожения самих основ бытия «тихого Дона», с другой. Только дальнейшая перспектива, выводящая к позднему Шолохову, уравновешивает тот трагизм, который лично для Григория почти беспросветен.

Исследование показывает, что во второй книге «Поднятой целины» и в главах из романа «Они сражались за родину» симпатии писателя оказываются не на стороне страсти и измены, ей сопутствующей. Давыдов порывает с Лушкой, Размётнов с Мариной - и всё это ради возможности создания полноценных семей. В «Науке ненависти» и в «Судьбе человека» любовная проблематика полностью растворена в семейной. В более ранних главах из романа «Они сражались за родину» любовь-страсть, как и в «Тихом Доне», совмещена с мотивами измены, ревности и смерти. Очерчен и любовный треугольник: это Лопахин (на оккупированной немцами территории у него осталась жена), казачка Наталья Степановна и её супруг (воюющий на фронте). В более же поздних главах, написанных после войны, но повествующих о довоенном времени, ценности семьи безоговорочно превалируют над любовными мотивами.

Комплекс любовных мотивов, представленный в их развитии, явился одним из показателей эволюции мировоззрения Шолохова и отразил изменения в литературном процессе. В любом случае, древнейшая архетипическая тематика любви - страсти - измены разработана у Шолохова с исключительным богатством и разнообразием, отражающим и исконную природу человека, и русскую ментальиость, и сложность социального и исторического опыта XX столетия, а также художественную зоркость писателя-реалиста и его безупречный вкус, чего подчас недоставало писателям рубежа веков (Сологуб, Гиппиус) и послеоктябрьских лет, знавших резкий всплеск натурализма в трактовке любви.

В разделе третьем - «Библейский комплекс мотивов» - исследованы представленные в шолоховской прозе мотивы крестного пути, жертвы, покаяния, предательства, прощения, искупления. В отличие, например, от Ивана Шмелёва, творчество А.П. Платонова и М.А. Шолохова никак не окрашено чем-то подобным религиозному проповедничеству, а «христианский интертекст», если это реальность, не «применяется» художником, но лишь подспудно проступает в глубинах содержания. Архетипизм библейских мотивов не означает их непременного присутствия в любом произведении искусства и не предполагает их ведущей роли даже там, где они налицо.

Шолоховский мир - каким был и мир действительный - крайне сложен и включает в себя на равных правах как религиозное, христианское и политеистическое, так и активно-дерзостное атеистическое, или богоборческое, начала. Подобная многоплановость ощутима и в шолоховской сцене с часовней над могилой Валета. Г.С. Ермолаев не случайно и не без пользы для дела указал на то, что вслед за часовней Шолохов вводит образ птичьего гнезда, с которого и начинается новая жизнь. Важно добавить к многочисленным интерпретациям данной сцены и то, что часовня возводится в память о каком-то значимом событии или о

человеке. Валет же человек, не имеющий родственников, и во всех отношениях личность малоприятная. Но именно он стал первой жертвой братоубийственной войны на хуторе, и гибель Валета от руки своего -первое наглядное свидетельство неумолимого распада казачьего единства. Поэтому часовня над могилой самого никудышного жителя хутора - один из первых призывов к примирению сторон, прекращению братоубийства. «Не осудите, братья, брата» - это, конечно, голос печали по Валету со стороны земляка, это и голос самого Шолохова, но не собственно религиозная проповедь.

Опосредованно присутствуют в прозе Шолохова мотивы прощения, искупления и воскрешения. Если в «Донских рассказах» заметно и откровенно языческое начало, когда герои «искупают» убийство отца («Продкомиссар») или сына («Родинка») спасением чужой жизни или принесением в жертву своей, то в «Тихом Доне» в мотивах прощения, искупления и воскрешения звучат более явно христианские обертоны. Потому и возмездие аксиньиному отцу за совершённое им преступление, как и само это преступление, не приводит к бесконечной рефлексии, столь свойственной героям модернистской прозы. Точно так же через небольшой промежуток времени ничто не напоминает об убийстве, совершённом Дарьей, которая продолжает жить в мелеховской семье.

В согласии Ильиничны на брак дочери с палачом и убийцей Мишкой Кошевым сказывается не только житейская мудрость пожилой женщины, стремящейся спасти и сохранить детей и внуков. Тут есть и надежда - на возможное преображение Михаила, на превращение его из опьянённого властью и вседозволенностью хуторского активиста в человека, ответственного за семью и мир.

В «Поднятой целине» мотивы искупления и прощения переносятся исключительно в гражданственно-правовую плоскость. Кулаки для исправления высылаются на север, а их дети должны, по мнению Давыдова, вырасти уже вполне советскими людьми. Мотивы покаяния и

прощения в романе проявляются в действиях батарейца Никиты Хопрова, решившего рассказать властям о своём карательном прошлом, отсидеть в тюрьме и тем самым искупить свой грех. Сходное отношение к этим же мотивам сохраняется и в главах из романа «Они сражались за родину», где старый овчар рассматривает совершённый его снохой проступок через намеренно сниженную житейскую арифметику.

Предательство или готовность к нему - одно из самых тяжёлых, с точки зрения Шолохова, преступлений. И то, что мотив предательства связан с врагами нового строя (судьба подтелковцев; измена командования Сердобского полка; предательство казаков белым командованием в Новороссийске и предложение Капарина Мелехову убить Фомина; коварные действия Лятьевского и Половцева), явно свидетельствует о политических тяготениях писателя.

В библейском комплексе мотивов в прозе Шолохова можно видеть и знак следования русской литературной традиции, и средство утверждения высшей, для писателя, правоты большевиков, и проявление сомнений автора в благообразии происходящих событий, и стремление к правде ещё более высокой, чем политика и особенно политическая рознь.

В разделе четвёртом - «Мотивы братской любви и братоубийства» -шолоховская трактовка названных мотивов исследована в соотношении с одной из высоких нравственных традиций русской словесности. Благодаря князьям-святым Борису и Глебу в этой традиции сложилось стойкое неприятие братоубийства, какими бы высокими соображениями оно ни оправдывалось, и утверждалась необходимость братской любви. Нарушение запрета на братоубийство — свидетельство крайнего нравственного неблагополучия общества, а братоубийство - один из самых страшных грехов в русской жизни. В реальной российской истории массовое в сравнении с другими эпохами нарушение этого запрета наблюдалось в Смутное время, а затем и во время гражданской войны. В

советской литературе 20-х - 30-х годов даже сформировался тип героя, порвавшего со своими родственниками по идейным соображениям и готового ради утверждения нового строя даже на братоубийство.

В рассказах «Коловерть» и «Червоточина» Шолохов, сочувствовавший большевикам, сделал братоубийцами сторонников старого строя: казачий офицер Михаил («Коловерть») и бывший белогвардеец Степан («Червоточина»). В отличие от них борцы за новое общество убивают отцов, но не братьев; впрочем, особенностью «Донских рассказов» стало почти полное отсутствие в них братской любви, которая допускается в исключительных случаях (например, в «Бахчевнике»), когда между героями есть идейная общность.

Подняв братоубийство в «Тихом Доне» как проблему, но уклонившись от его живописания, Шолохов отошёл от буквально-натуралистичного следования «правде факта» и не стал утяжелять роман прямым конфликтом между кровными братьями. Однако в центре романа находится гражданская война, по условию братоубийственная, которую как раз и пытается прекратить Григорий, хотя бы в масштабах своего хутора. Поэтому он и мчится, загоняя лошадь, в хутор, чтобы спасти Котлярова и Кошевого. Это не обязательно называть «братством во Христе», но перед нами братство и братолюбие в высоком смысле.

В «Поднятой целине» братоубийство отсутствует. В этом романе Шолохов вводит отношения между братьями как фон (Макар Нагульнов и его братья, Щукарь и его брат, и т.д.); но ни один из главных героев в отношениях со своими братьями не показан. Однако именно братскую любовь должно было утверждать последнее произведение Шолохова, в центре которого предстояло оказаться Александру и Николаю Стрельцовым. То, что младший брат не отрёкся от репрессированного в 1937 году старшего, наглядно свидетельствует не только о силе самой братской любви, но и о её значимости для писателя, рассматривающего эту тему.

В художественном мире Шолохова присутствует и чрезвычайно важный для русской культуры мотив товарищества. Гоголь в «Тарасе Бульбе» утверждал товарищество как важнейшее отличительное свойство русского человека. Шолоховским героям вполне присуще это гоголевское убеждение. Всегда верен товарищескому долгу Мелехов. Товарищество свойственно и белогвардейцам, участникам Ледяного похода, и их противникам. В «Поднятой целине» товарищество как разновидность мотива братской любви постепенно становится ценностным измерителем для каждой из противоборствующих сторон. Если в начале «Поднятой целины» товарищество характерно как для колхозных активистов, так и для их противников, то в дальнейшем у актива оно сохраняется, а у местной контрреволюции исчезает. В произведениях, посвященных Великой Отечественной войне - «Наука ненависти», «Судьба человека», «Они сражались за родину», - Шолохов утверждает чувство и долг товарищества как важнейшее достоинство человека.

Шолохов стал писателем, художественно преодолевшим в своём творчестве комплекс небратства. Эволюция творчества Шолохова -свидетельство медленного избавления общества от пагубной розни, некогда фатально навязанной ему историей, и историей же, не без помощи писателя, оспоренной.

В пятом разделе - «Комплекс политических мотивов» - отмечается, что Шолохов уходит от рассмотрения войны как политической проблемы, оценивая её с позиций нравственных или, как в главах из романа «Они сражались за родину», - народных.

В заключении второй главы излагаются выводы о взаимосвязанности ведущих мотивов в художественном мире Шолохова, подчеркивается значительность того, что Шолохов преодолел в своём творчестве братоубийственные импульсы, навязанные народу жестоким ходом исторических событий.

В третьей главе - «Универсальное и уникальное в образе Григория Мелехова» - исследован главный герой шолоховской эпики. Григорий сформировался в условиях назревавшей исподволь и разразившейся во всю мощь катастрофы вселенского масштаба, очевидцем которой был и сам писатель. В Мелехове есть и «книжное» - как свободное, но планомерное и здоровое продолжение литературной традиции, - однако как раз в силу этого в нём же и преобладает природное, столь ярко проявившееся в ходе революционных потрясений начала XX века. В действиях Григория затрагиваются, развиваются, а подчас и разрешаются основные конфликты эпики Шолохова, многогранно преломляются важнейшие мотивы русской прозы XX века.

В первом разделе - «Историческое и архетипическое в образе Григория Мелехова» - на основе анализа и пересмотра основных обозначившихся интерпретаций («историческое заблуждение» Мелехова, его «отщепенство», Григорий как «шекспировский тип») выявляется цельность данного образа; оспариваются версии о наличии у Мелехова одного определённого прототипа. Глубина образа позволяет предположить, что внимание к универсальному, архетипичному и общенациональному при её постижении более перспективно, чем поиски прототипа. Восходя к Одиссею и Гамлету, Вольге и Микуле Селяниновичу, Родиону Раскольникову и Ивану Флягину и другим фигурам из общеевропейской и русской традиций, либо будучи соотносимым с ними, шолоховский образ столь ёмок, что содержит в себе как чисто казачье, как черты целого поколения, взрослевшего вместе с революцией и гражданской войной, так и опыт многих и многих поколений человеческого рода.

Разлом всего общества, обнаживший сокрытые от повседневного взора корневые начала бытия, смешавший универсальное с историческим, способствовал тому, что в Мелехове Шолохов смог увидеть то, что находили и находят в русском национальном характере самые разные

исследователи, от искреннее любящих Россию до откровенных её недоброжелателей - привязанность к воле, к простору, открытому для странствий и столь же сильную «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». В образе Григория Шолохов соединил два этих качества, две константы русского национального сознания, когда-то на заре русской истории воплотившиеся в образах Вольги и Микулы.

Мелехов, как и былинный Вольга, выделяется доблестью и личной храбростью; он не приемлет диктата над собой, а также, и это уже более позднее наслоение, насилия над женщиной и мародерства. Нечто «звериное», волчье, многократно подмечаемое в Григории, также связанное с линией Вольги и Волха Всеславьевича (именно последнему, по народным представлениям, часто доводилось приобретать облик волка), -это не знак отщепенства героя, а напротив - подтверждение его близости с далёкими глубинами русского народного сознания, его приближённости к тому, что в мифологии явлено как архетип.

Если Шолохов осторожно, но внятно проводит параллель между Григорием и дедом Гришакой, когда-то в прошлом славным казаком, на рассказах которого и вырос Мелехов, то здесь важно, что Гришака - тоже в какой-то степени продолжатель былинных линий. Выбор Натальи, как и её любовь к Григорию, изначально связаны с внутренней общностью Мелехова и Гришаки. Любимая внучка Гришаки сердцем нашла того единственного на хуторе казака, который более всего напоминает ей деда.

Для Мелехова воинская сущность - лишь одна из его ипостасей, хотя и органичная. Впрочем, и былинному герою-бойцу в известной степени близок другой столь же древний герой-странник - который восходит к Одиссею в европейской традиции и как раз к Вольге (а также и к Афанасию Никитину) в русской.

С Афанасием Никитиным, автором и героем «Хождения за три моря», первым знаменитым странником-непаломником в древнерусской литературе, Мелехова роднит глубокая любовь к Отечеству, к нему

обращены помыслы обоих героев. Неутихающее стремление к правде, к поискам смысла жизни объединяет Григория и Ивана Флягина, героя повести Лескова «Очарованный странник». Правдоискательство, важнейшая характеристика странника в русской литературе, также роднит Мелехова с этим типом героя. Сближают Ивана и Григория их удаль, способность на смелый поступок, готовность к бескорыстному участию в делах других людей. Флягин, и в этом он схож с Мелеховым, постоянно находится в движении, и внешнем, и внутреннем. Но, в отличие от лесковского героя, Григорий имеет дом, к которому постоянно возвращается. Разделяет Флягина и Мелехова и отношение к религии: это «молитвенность» и соответственная «готовность пострадать» у Флягина -и внешнее равнодушие к религиозной проблематике у Мелехова.

Не меньший интерес представляет и родство Мелехова с Одиссеем, героем древнегреческого эпоса. Внешнее событийное сходство налицо: Григорий, как и Одиссей, возвращается домой с войны. Только нет у героя своей Пенелопы, двоится этот столь важный для Гомера женский образ: Наталья, жена и мать детей Григория, - и Аксинья, первая любовь, к которой постоянно возвращается герой. В отличие от Григория, Одиссея едва ли преследует тяга к земле, к земледельческому труду; он прежде всего владетельный хозяин, а не труженик-пахарь. Григорий же -труженик и лишь затем хозяин. Несходны Одиссей с Григорием и на войне: Одиссей принадлежит к кругу вождей по рождению, таких, как Листницкие, Мелехов же - к тем, кто должен выполнять их решения. У Григория нет изворотливости и хитрости Одиссея, но есть находчивость и то же тяготение к самостоятельному выбору, что и делает его чужим и в красном, и в белом лагере.

Григорий, таким образом, не сводим ни к одному из типов героев: он не только защитник и хранитель традиций, но и преобразователь казачьего мира. Григорий - младший брат, что в какой-то степени, и опять же архетипически (фольклор), подготавливает его к сопротивлению

сложившемуся строю и ходу жизни. Именно Мелехов сумел подняться над чувством мести, весьма значимым для казака, и стал тем единственным героем эпопеи, который пресекает месть. Сталкивая Григория с другими героями «Тихого Дона», показывая их сходство, писатель обязательно разводит Мелехова с ними. Наиболее близкие Мелехову, как уже было замечено ранее, казаки принадлежат прошлому: таковы Гришака и старый дед-баклановец. На их фоне особенно заметны отличия Григория от сверстников, прежде всего Митьки Коршунова и Мишки Кошевого, превратившихся в карателей и упивающихся возможностью мстить.

Евгений Листницкий - ещё один совершенно невольный товарищ Григория Мелехова. Сталкиваясь в жизни, Евгений и Григорий не понимают друг друга, становятся врагами, но тем не менее определённая общность между ними налицо. Евгений одинок в своей офицерской среде не менее, чем Григорий в казачьей. Наиболее близкие Евгению, как и Григорию, люди находятся в прошлом. Глубоко символично то, что Евгений, как и Григорий, удаляется от войны, пытается спрятаться от нее. Но выход у героев будет различен: самоубийство у Евгения - и возвращение домой, к пашне и сыну, а затем хотя бы и на смерть у Григория. Несходность Григория и Евгения не исключает наличия и еще одной грани глубинного родства между героями: в эпоху грандиозных социальных потрясений они оба оказываются лишними людьми. Евгений -человек книжной культуры, он прекрасно, но исключительно умственно, понимает свою ненужность - то, что он превратился, по сути, именно в «лишнего человека». Евгений ищет достаточно традиционный для русской культуры выход - вспомним Онегина: он удалился в имение отца, -Евгений попытался, уже как Печорин, найти спасение в любви - женился на Горчаковой. Итог известен - самоубийство: пусть и не полное сходство с классикой, но и не расхождение с ней. У Григория нет культурного кругозора Евгения, свою чужеродность новому времени, как и герой Есенина, он ощущает чисто интуитивно. Григорий становится «лишним

человеком» не в силу своей ущербности, а в меру своей человечности и вопреки полной пригодности к общему делу и озабоченности им. Это нечто явно новое в понимании и в художественной трансформации «лишнего человека». До Мелехова «лишними» становились люди исключительно книжной культуры; Григорий - первый лишний землепашец, что усиливает трагизм этого образа, как высказался Б.С. Емельянов, «в гегельянском смысле». Вместе с Мелеховым «лишними» становятся и другие люди земли, пахари. В «Тихом Доне» Шолохов предугадал тот конфликт цивилизации с деревней, который будет, позднее, снова засвидетельствован в русской деревенской прозе.

В Мелехове, как и в Гамлете Шекспира, представлен человек эпохи перемен, желающий доискаться до сути мира в час его раскола. Правдоискательство, а не рыцарство (как утверждала Л.Ф. Киселёва) сближает Григория и с Дон Кихотом1. Григорий не Дон Кихот - в том смысле, что он не понимает и не принимает мира «романов», - но в Мелехове есть то же стремление к правде, что и в герое Сервантеса.

Мелехов и Раскольников воплощают важную мечту о социально и нравственно справедливом обществе, допуская для достижения этого и применение насилия. Оба они способны жертвовать собой ради идеи и вести других - признак титанизма; но при этом их устремления изначально нереализуемы как из-за несовершенства человеческой природы, так и в силу своей идеальности - знак утопизма. В судьбе Григория есть и мотив «крестного пути», хотя он и не главный в романе, и в этом качестве Григорий соотносим с князем Мышкиным Достоевского. И князь Мышкин - воплощение христианской любви - так же не нужен миру позднего XIX века, как и Мелехов, - символ «тихого Дона», - новому строю, по крайней мере, в понимании исторической новизны Григориевыми антиподами в романе.

1 См Киселёва Л Ф Русский роман советской эпохи судьбы «Большого Стиля» Дисс доктора филол наук -М, 1992.-С, 104-105

В Григории допустимо усмотреть и некоторое родство с толстовскими героями-правдоискателями: Пьером Безуховым и Андреем Болконским. Однако, как и с Расколышковым, Мелехова и этих героев разделяет всё та же важная оппозиция: книжность, а следовательно, и рациональность мышления - и почвенность, естественная и изначальная, и отсюда если и сужение мысли, то и наполнение её особой человечностью отношения героя к миру, для чего Григорию не нужен Каратаев, когда-то спасительно давший мышлению Пьера народное тепло. В особом положении Мелехова между враждующими силами можно увидеть и некоторую общность с доктором Живаго, героем одноименного (подчеркнём: более позднего, чем шолоховский) романа Б.Л. Пастернака. Но только метания Григория не интеллектуальные, как у Живаго, они идут от сердца, а не от книги и благородно-книжного же воспитания.

Если возвратиться к былинным мотивам, то для Шолохова линия Вольги воплощает в себе собственно казачье, а противопоставленный Вольге Микула (тоже важная параллель Григорию) - общенародное и общечеловеческое. Поэтому каждое возвращение Григория на войну - это победа казачьего над общечеловеческим. Но если, как и Вольга, Мелехов любит волю, то вместе с тем он, как и Микула, привязан к своей родине, к родному хутору. Микула - не только земледелец и хозяин, он ещё и воплощение устойчивости бытия, силы традиции. Григорий, пройдя через отрицание ряда традиционных ценностей, вновь приходит к согласию и союзу с бытием, признав высшую ценность семейного очага.

В этой взаимосвязи между жаждой свободы, от Вольги, и влечением к покою, от Микулы, - один из ключей к объяснению личных метаний Григория. В Мелехове соединяются два начала: любовь к дому и страсть к воле, которая и выливается в любовь к Аксинье. Поэтому при всём желании образ Григория не сводим только к библейскому блудному сыну. Если до последних страниц произведения Мелехов не отказывается окончательно от тяги к изменениям, то это стремление у главного героя -

более давнего, ещё дохристианского свойства. Однако одиночество Григория и непохожесть на других - это ещё и результат глубокой собственной внутренней работы (измерение, не вполне привычное для художественной характеристики землепашца) - работы порою драматично-незавершённой, что не позволяет говорить об априорно-намеченном воспроизведении в этом образе только древней матрицы.

Красота Мелехова, как и всех любимых писателем героев «Тихого Дона», прежде всего внутренняя. За необычной и яркой внешностью героя скрывается удивительно многогранная и глубокая личность. И чем более тускнеет под тяжестью испытаний красота внешняя, тем внутренняя очевиднее. Прекрасное в Григории, словно иллюстрируя Гегеля, «практически ... бесконечно и свободно внутри самого себя». Эта особая красота Мелехова выводит его в один ряд с героями Гомера (в какой-то степени - Данте, Шекспира и Сервантеса), хотя следование или, скорее, наследование таким образцам лишено авторской преднамеренности.

Создавая «Тихий Дон», Шолохов стремился отразить общенациональную и всечеловеческую правду, а не позицию какой-то одной из сторон. Григорий настолько важен для писателя, что в каждом из сколько-нибудь значимых для Шолохова героев есть частичка Мелехова. Близость к Григорию, пусть и чисто внешняя - через сходство деталей в судьбах и поступках, - присуща и героям «Поднятой целины», принадлежащим к враждующим лагерям: Размётнову и Половцеву. Ощущается некий отголосок чисто мелеховских мытарств и в судьбе раньше времени поседевшего лейтенанта Герасимова из «Науки ненависти». Отразилось, наконец, нечто важное от Григория и в Андрее Соколове: война, странствия, гибель семьи, разрушение отчего дома, остался только сын (пусть и приёмный). Общим будет и обретение героями в ходе вынужденных странствий мудрости и высокого самообладания, а также - категорическое неприятие предательства. Сходным будет, как мы знаем, и жизненный итог - дитя и родная земля,

оставшиеся у героев. И тем не менее финал рассказа «Судьба человека» диаметрально противоположен концовке «Тихого Дона». Один герой, как странник, отправляется в дальнейший путь, а другой, напротив, - приходит домой. Так или иначе, в этом широком диапазоне - общность черт русского национального характера и национального идеала, воплощённая несхожими судьбами.

Григорий Мелехов стал главным героем художественного мира Шолохова, своеобразным нравственным ориентиром для понимания всех остальных героев произведений писателя.

В разделе втором - «Образ Григория Мелехова как средоточие ведущих мотивов творчества М.А. Шолохова» - герой рассмотрен, если уместно так описывать нечто художественно важное, и как лакмусовая бумажка, показывающая отношение к ним самого писателя, и как катализатор основных конфликтов в прозе Шолохова. Любовь-страсть Григория и Аксиньи, с которой и начинается роман, становится важнейшим преобразующим мотивом в романе, порождающим столь же сильные чувства у других - например, у Степана Астахова.

Мотив дороги (странствий Григория) как испытания лишениями созвучен мотиву крестного пути. Перипетии судьбы Мелехова соотносимы с мотивами распятия, Голгофы (разумеется, в фигуральном понимании). В поведении Григория, решившего после новороссийской катастрофы воевать за красных («буду служить до тех пор, пока прошлые грехи не замолю»), звучит мотив искупления. Но настоящим искуплением всех «грехов» героя - красных, белых и зелёных - становится возвращение домой, хотя бы и на неминуемую смерть.

Чувство товарищества у Мелехова выше каких-либо политических симпатий; ему он следует как у красных и белых, так и у зелёных (в банде Фомина). Целый комплекс внешнеполитических и воинских мотивов преломлен Шолоховым также через образ Мелехова. Через первое столкновение казачьего разъезда с немцами, через раздумья Григория над

первым зарубленным им австрийцем Шолохов вскрывает весь ужас войны. То, что Григорий от протеста против смертоубийства, чувства вполне естественного и природного свойства, постепенно приходит к сознательному неприятию войны как способу разрешения противоречий, -очень близко народному неприятию войны, за исключением войны оборонительной. Эволюция взглядов Мелехова - пример постепенного «изживания» войны в сознании представителя наиболее воинственного российского сословия - казаков.

В одно и то же время Григорий и самый земной, наделённый всеми человеческими слабостями, и самый духовный, открытый к высоким исканиям; самый колеблющийся, переходящий из одного лагеря гражданской войны в другой - и самый верный, не предающий своих боевых товарищей; самый кочевой (соединение всего лучшего в казачестве: наездник и воин) - и самый осёдлый, более всего привязанный к отчему дому; самый современный, смело идущий на отказ от привычных стереотипов, и самый архаичный, хранящий верность корневым традициям «тихого Дона». Все эти противоречия слиты в Григории, который стремится совместить свою личную правду с правдой для всех. В этом правдоискательстве и продолжение линии Л.Н. Толстого, и следование важнейшей русской традиции; в этом национальность и универсальность Мелехова.

В завершение главы делаются выводы о том, что в образе Григория Шолохов показал цельную личность, чья гибель знаменует и смерть прежнего старого «тихого Дона», который эта личность в себе воплощает. Катастрофизм исторического взрыва, реалистически бесстрашно отражённый писателем-гуманистом, родил вечно ценный, непреходящего значения и универсальной наполненности бессмертный образ. Эта универсальность законосообразна, ибо проистекает из всемирной значимости тех напряжений, которые взяла на себя Россия XX века.

В Заключении диссертации излагаются итоговые выводы о месте Шолохова в мировой литературе и перспективности рассмотрения литературы через призму являемых и осваиваемых в ней универсалий. Любая универсалия, как и собственно архетип, - только видоискатель, с помощью которого литературный образ и мотив, будучи уловлены сначала за счёт научной абстракции в их простейших чертах, затем требуют осознания всего того богатства перевоплощений, вариаций, творческих преображений, которые претерпеваются элементарным первоисточником при его художественном освоении. Поэтому неприемлемы и редукционистские, фатально-детерминистские понимания архетипики (как «комплексы» в понимании их Фрейдом), и механические операции с архетипикой, при которых реальное художественное содержание заслоняется схемой и на основании общей архетипики уравниваются элементарные построения и художественно богатейшие создания классического, подлинно первооткрывательского уровня.

Научно-теоретическая сложность проблемы освоения литературой универсальных образов, прообразов и всемирно значимых, всемирно авторитетных мотивов состоит в чрезвычайно важной для искусства диалектике общего, особенного и индивидуального. Универсалии и архетипы общедоступны и априорно предстоят любой культуре на зрелых этапах её развития. Возможна трафаретная эксплуатация универсального и архетипического как в литературной науке, так и в творчестве, возможно сугубо книжное следование рационально избранной для освоения архетипике, возможна и полная, наивная слепота писателя в отношении как вечного, так и злободневного. Но далеко не всё в литературе воссоздаёт непосредственную действительность и ее соотнесённость с первоистоками на уровне художественно-многоцветного, артистически-совершенного, живого и окрашенного национальной и индивидуальной самобытностью воплощения.

В мифах, сагах и сказках встречаются (а точнее - исследователи находят) одни и те же «образцовые» личности и ситуации. Тем не менее в XX столетии нельзя не различить мифотворчество универсалистское и национальное. В зарубежной литературе XX века мифологические «модели» Т. Манна и Дж. Джойса подчёркнуто наднациональны и открыто основываются на античных и библейских реминисценциях. Национальное в их произведениях (прежде всего «Улисс», «Иосиф и его братья») реализуется опосредованно, там господствует заведомо общечеловеческая (универсальная) проблематика. Совсем иные принципы использования мифа явил русский, американский и латиноамериканский роман, представленный Шолоховым, Гарсией Маркесом и Фолкнером.

Задолго до Гарсии Маркеса и практически в одно время с Фолкнером в русской литературе были развёрнуто представлены мифологические основы гражданских междоусобиц. Поэтический мир Шолохова и представляет собою явление, обладающее высокой значимостью для теории современного эпоса и высокого реализма. Шолохов впервые в мировой литературе в романе-эпопее «Тихий Дон» с предельной полнотой и яркостью представил достоверно-живую историю раскола общества, воссозданную с удержанием архетипических, фольклорных и мифологических измерений бытия.

Творчество Шолохова - богатейшее и натуральное художественное целое, позволяющее теории и науке вообще искать как взаимосвязь литературных явлений друг с другом, так и их общую связь (соподчинение) с едиными для них корнями. В этом убеждает сопоставительный анализ творчества Шолохова с прозаиками-современниками (A.M. Горький, А.П. Платонов, А.Н. Толстой, С.А. Есенин, Б.Л. Пастернак, И.А. Родионов, И.Э. Бабель, H.A. Островский, В.П. Астафьев, В.Г. Распутин, А.Т. Твардовский, А.И. Солженицын); классиками древнерусской, русской (Иларион, Аввакум, Афанасий Никитин, A.C. Пушкин, Н.В .Гоголь, А.К. Толстой, H.A. Некрасов,

Ф.М.Достоевский, Л.Н. Толстой, Н.С. Лесков) и мировой (Шекспир, Сервантес, Гамсун, Гарсиа Маркес, Фолкнер) литературы.

Бытийность «Тихого Дона» прямо связана с правдоискательством Шолохова. Множество правд, «белая», «красная», «казачья», «зелёная» и т.д., утверждаемых различными героями, сталкиваются в романе-эпопее, но ни одна из них не является абсолютной. Для Шолохова главным является поиск основной, Большой Правды, которая не может быть сведена к мелким политическим и личностным конфликтующим убеждениям. В рамках Большой Правды - и это традиция русской культуры - и происходит разрешение конфликтов и противоречий в романе-эпопее «Тихий Дон».

Национальное и универсальное в художественном мире Шолохова неотделимы от историзма: в тесном переплетении архетипического, мифологического и исторического - специфика шолоховского видения действительности. Шолохову-писателю - «Тихий Дон» и «Поднятая целина» подтверждают это - не удаются собственно «производственные» или «военные» романы, он остался великолепным мастером в воссоздании эпохи перемен, выявляя в исторических реалиях, в реальных человеческих судьбах их вечный, непреходящий глубинный (архетипически-мифологический) смысл. На историческом материале, сохранив достоверность повествования и придерживаясь принципа историзма, Шолохов и в «Поднятой целине» отобразил вечные проблемы, связанные с любым разрушением традиционной системы ценностей и утверждением новой.

В эпике Шолохова представлены образы, характеризуемые различной степенью архетипизма. Наиболее архетипичны образы героя-преобразователя, девы-воительницы и героев-хранителей, странников, защитников. Однако писатель-реалист явно - и особенно это заметно в его поздних произведениях - воздерживается от гипертрофированной эксплуатации, при обращении к древним «комплексам», того

архетипически-дикого и скотского, что способно проявлять себя в человеке. Самка и «вакханка», весьма близкая к юнговскому архетипу «Кора», у Шолохова никоим образом не поэтизируется (Дарья, Лиза Мохова, Лушка, жена Н. Стрельцова). И с проявлением в человеке силы животного начала у Шолохова не связано никакой программной проповеди.

Мотивы зова земли, накопительства, мести, сыно- и отцеубийства в прозе Шолохова точно передали атмосферу 20-х - 70-х годов XX столетия. В рассказах и романах писателя не только утверждается сила родового комплекса мотивов, но и показана его относительность в сравнении с общечеловеческим. Тематически поздняя проза Шолохова сближается с исканиями современных ему, но более молодых писателей-деревенщиков, писавших о важности семейных устоев, о сохранении преемственности поколений. И в этой исторически наглядной преемственности снова очевидна ориентация русской литературы XX века на глубочайшие, коренные основы человеческого общежития. Шолохов стал писателем, в произведениях которого постепенно преодолевалась братоубийственная рознь и изживалась страшная тематика гражданской усобицы.

Главным героем всего художественного мира Шолохова, нравственным и эстетическим ориентиром для осмысления всех произведений писателя стал Григорий Мелехов. При неисчислимом богатстве прообразов такого героя, обнаруживаемых в мифе и фольклоре (Вольга, Микула Селянинович), в зрелых литературах мира (Одиссей, Гамлет, Дон Кихот, Раскольников), образ Мелехова не сводим ни к одному абстрактному архетипу, и во всяком случае архетипичное в нём претворено в уникальное художественное целое.

Положения, выносимые на защиту:

1. Наличие и использование выверенных представлений об универсальном в искусстве слова способствует выявлению в национальных литературах их разветвлённой корневой системы, установлению разнообразных модусов традиционной преемственности между новым и древнейшим, постижению связей национально-исторического и всемирного, общечеловеческого.

2. Произведения Шолохова содержат несколько универсальных типов героев (хранителя, труженика-земледельца, защитника, девы-воителышцы и возлюбленной, творца (демиурга), правдоискателя, странника). Шолохов обеспечивает универсальное (общечеловеческое) прочтение образов своих героев за счёт их предельной исторической и национальной достоверности, так как писатель достиг её через строгое следование правде, выявляющее архетипическое начало смысла жизни в ней самой, а это есть коренное свойство реализма.

3. Проза Шолохова дала литературе России и мира принципиально новый образ героя - Григория Мелехова, который при всей своей укоренённости в мировой традиции (Одиссей, «блудный сын», Дон Кихот, Гамлет) не подходит ни под одну из явленных в литературе прошлого универсалий. Наиболее же универсальное, как и наиболее народное в Григории, - это его поиск единой и общей правды для всех. Мелехов стал открытием Шолохова, его вкладом в мировую литературу.

4. Универсальные, внутренне конфликтные мотивы разрушения-уничтожения (сыноубийства, братоубийства, отцеубийства, любви-измены и мести) в прозе Шолохова были диалектически разрешены мотивом искупления-прощения. В творчестве Шолохова было представлено (в «Донских рассказах») и снято в философском смысле преодоления и разрешения, но не в

историческом плане («Тихий Дон») зло братоубийства, изначально жёстко табуированного в русской культуре.

5. В подходе к конфликту поколений, который формирует один из древнейших в мировой традиции мотивов, зрелый Шолохов выступает как неуклонный сторонник «мысли семейной».

6. В XX веке ни у кого так ярко и мощно, как у Шолохова, не явлена насыщенность универсальным художественным смыслом таких полотен, в которых нет ничего общего со схемой, где всемирным содержанием исподволь дышит сама жизнь с её крупными и резкими историческими особенностями и очертаниями, неповторимым национальным духом, безмерным богатством индивидуальных судеб и человеческих характеров.

Основные публикации по проблематике исследования:

1. Поль Д.В. Проблема авторства в контексте массовой культуры (на примере творчества М.А.Шолохова) // Русская литература XX века. Типологические аспекты изучения. /Шешуковские чтения. Выпуск 9. - М.: МПГУ, 2004. - С. 398-406 (0,6 п.л.).

2. Поль Д.В. Война в произведениях МА Шолохова («Они сражались за Родину») и В.П.Астафьева («Прокляты и убиты») // Литература в школе. 2005. - № 2 - С. 14-18 (0,9 пл).

3. Поль Д.В. Проблема архетипа в отечественном литературоведении // Литературная учёба, 2006. - № 1. - С. 171-176 (0,4 п.л).

4. Поль ДВ Конфликт отцов и детей в творчестве М.А.Шолохова: архетипическое и историческое // Филологические науки, 2006 -Мо 1. - С. 3-10 (0,5 п л.).

5. Поль Д.В. Историческое и архетипическое в образе Григория Мелехова. Шолоховские чтения. Творчество М.А.Шолохова в контексте мировой культуры: Сборник статей, посвящённых 100-летнему юбилею писателя. / Отв. ред. В.В.Курилов. - Ростов-на-Дону, 2005. - С. 24-36. (0, 7 п.л.).

6. Поль Д.В. «Вековые образы» И.М. Нусинова в советском литературоведении конца 30-х годов XX века // Литературная учёба. -2006,-№5.-С. 176-181 (0,4 п.л.).

7. Поль Д.В. Шолоховский эпос и топика русской культуры. Литература в диалоге культур-4: Материалы международной научной конференции. - Ростов-на-Дону, 2006. - С. 286-289 (0,3 пл.).

8. Поль Д.В. Прототип и архетипическое (образ Сталина в творчестве М.А.Булгакова и М.А.Шолохова) // Историософия в русской литературе XX и XXI веков: традиции и новый взгляд: материалы XI Шешуковских чтений. - М.: МПГУ, 2007. - С. 284-289 (0,55 пл.).

9. Поль Д.В. Мотив мести в прозе Шолохова // Современность русской и мировой классики./Под ред. Б.Т. Удодова. - Воронеж: Изд-во ИИТОУР, 2007. - С. 239-243 (0,4 пл.).

10. Поль Д.В. Российское общество в прозе Родионова и Астафьева // Литературная учёба. - 2007. - № 2. - С. 74-84 (0,7 пл.).

11. Поль Д.В. Образ Григория Мелехова - художественное открытие М.А.Шолохова (к проблеме его интерпретации) // Интерпретация мирового классического наследия в общеобразовательной и профильной школе: Научно-методическое пособие /Под ред. Ивановой Э.И., Поля Д.В. - М.: ИХО РАО, 2007. - С. 42^6 (0,4 пл.).

12. Поль Д.В. Универсалии в русской и мировой литературах. // Интерпретация мирового классического наследия в общеобразовательной и профильной школе: Научно-методическое пособие /Под ред. Ивановой Э.И., Поля Д.В. - М.: ИХО РАО, 2007. - С 15-22 (0,8 пл.).

13. Поль Д В. Национальное и общечеловеческое в «Тихом Доне» М.А.Шолохова (в контексте топики русской культуры) // Литература в диалоге культур-5: Материалы международной научной конференции. -Ростов-на-Дону: НМЦ «Логос», 2007. - С. 181-182 (0,4 пл.).

14. Поль Д.В. Шолохов и Солженицын: два полюса в русской литературе XX столетия // Русский язык за рубежом. — 2007. - № 2 - С. 70-75 (0,6 п.л.).

15. Поль Д.В. Универсальное и национальное, архетипическое и историческое в литературе XX столетия // Диалог культур Востока -России - Запада в образовательной среде: Сборник научных трудов /Под ред. Ивановой Э.И. и др. - М.: ИХО РАО, 2007. - С. 61-67 (0,6 пл.).

16. Поль Д.В. Мотив «зова земли» в прозе М.А.Шолохова // Фольклор и этнические традиции в современном образовании и воспитании: Сборник научных трудов / Ред. Иванова Э.И., Поль Д.В. - М.: Компания Спутник+, 2007. - С. 55-57 (0,3 пл.).

17. Поль Д.В. Универсальное и национальное в изображении исторических деятелей в художественном мире русского реалистического романа XX векаII Классическая и современная литература в общеобразовательной школе: Сборник научных трудов /Сост. Иванова Э.И., Поль Д.В. и др. - М.: ИХО РАО, 2008. - С. 31-53 (1 п. л.).

18. Поль Д.В. Народный герой в эпике М.А. Шолохова: архетипическое и историческое. Материалы Международной научной конференции к 100-летию со дня рождения проф. Н.И. Кравцова

«Российская славистическая фольклористика: пути развития и исследовательские перспективы». - М.: МГУ, 2008. С. 205-206 (0,2 п.л.).

19. Поль Д.В. Проблемы поэтики и эстетики М.А. Шолохова. - М.: ИХО РАО, 2007. - 148 с. (10 п.л.).

20. Поль Д.В. Проблема универсалий и универсального в русской литературе XX века // Вестник МГУ КН. -2007 -Мб -С. 164-168 (0, 5 пл.).

21. Поль Д.В. «Тихий Дон» и историософия В.В. Кожинова // Наш современник, 2008. -№ 1. - С. 283-287 (0,8 п.л.).

22. Поль Д.В. Правда личная и правда народная в русской литературе XX в. (М.А. Шолохов, H.A. Островский, А.И. Солженицын) // Литературная учёба, 2008. - № 2. - С. 137-149 (0,8 п.л.).

23. Поль ДВ. Традиции Л.Н.Толстого в художественном мире «Тихого Дона» М.А.Шолохова // Искусство и образование - 2008 —№ 4. — С. 42-50.(0,7 п.л).

24. Поль Д В Герои-хранители в прозе М.А Шолохова //Вестник РУДН. Серия «Литературоведение, журналистика», 2008. -№ 2. - С. 1119 (0,7 пл).

25. Поль Д.В. «Напряжённые черти» и «идолы» в «Поднятой целине» МА Шолохова // Русская речь, 2008. —№ 4. - С. 41-44 (0,3 пл.).

26. Поль Д.В. Человек и лир в прозе М.А. Шолохова //Русская словесность, 2008. -№ 5.- С. 33-36 (0,4 пл).

27. Поль Д.В. Образ странника в русском искусстве XX века //Искусство в школе, 2008. -№ 3,-С. 67-70 (0,5 п.л.).

28. Поль Д.В. Универсальные образы и мотивы в русской реалистической прозе XX века (художественный опыт М.А.Шолохова). -М.: ИХО РАО, 2008. - 276 с. (13 п.л.).

Заказ № 17910/08 Подписано в печать 21 10 2008 Тираж 150 зкз Уел пл. 2

f¡- ~ ООО "Цифровичок", тел (495) 797-75-76; (495) 778-22-20 www.cfr.ru ; e-mail. info@cfr ru

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Поль, Дмитрий Владимирович

Введение

Примечания

Глава 1. Историческое и универсальное в образной структуре прозы 33 М.А. Шолохова

Раздел 1. Герои-творцы

Раздел 2. Образ странника

Раздел 3. Герои-защитники

Раздел 4. Герои-хранители

Раздел 5. Образ возлюбленной 102 Раздел 6. Универсальное и национальное в изображении Шолоховым 119 исторических деятелей

Примечания к первой главе

Глава 2. Национальное и общечеловеческое в системе мотивов 142 прозы М.А.Шолохова

Раздел 1. Проблематика родовых отношений в системе шолоховских 145 мотивов

Раздел 2. Комплекс любовных мотивов

Раздел 3. Библейский комплекс мотивов

Раздел 4. Мотивы братской любви и братоубийства

Раздел 5. Комплекс политических мотивов

Примечания ко второй главе

Глава 3. Универсальное и уникальное в образе Григория Мелехова

Раздел 1. Историческое и архетипическое в образе Григория Мелехова

Раздел 2. Образ Григория Мелехова как средоточие ведущих мотивов 233 творчества М.А. Шолохова.

Примечания к третьей главе

Введение диссертации2008 год, автореферат по филологии, Поль, Дмитрий Владимирович

В 1827 году Гёте говорил о всемирности литературы, осознавая наличие общего и общеполезного в накоплениях искусства слова разных стран. Это было признанием чего-то большего, нежели общая географическая принадлежность разных культур к одному, единому пространству. С тех пор всемирная или мировая литература считается не конгломератом только несхожего, но многокрасочным целым, средоточием общего для многих.

Осознание Гёте этой целостности было обусловлено зрелостью европейской культуры той эпохи, имевшей в своём составе античность и Шекспира, Данте и Сервантеса, Гёте и Байрона. Уже соприкоснулись Запад и Дальний Восток, уже перевели «Махабхарату» (пусть и не полностью, а отдельные части), разгадали древнеегипетские иероглифы. Европа осваивала свою дохристианскую древность. Писатели и литературоведы «вынуждены» были признать наличие категорий всемирности, универсальности. Современный Гёте романтизм соединял яркую индивидуальность поэта с общечеловеческими началами, современность с древним, субъективное с общенациональным. «Романтическая проза, утверждая самобытное, приходила к открытию всеобщего, мирового, всечеловеческого»1. Чувство единства мира, явленного в его культуре, нарастало с тех пор неизбывно. Когда через сто лет после Гёте появился «Тихий Дон» М.А. Шолохова, глубокие оценки явного шолоховского новаторства рождались и шли бок о бок с признанием всемирного смысла социальных и культурных явлений новой эпохи, отражённых у Шолохова.

Человечество шло к осознанию своего единства и целостности долго и разными путями. Платон говорил, что любому реальному человеческому опыту предстоят общие для мира праобразы вещей. В дальнейшем Овидий — «изменяется всё, но не гибнет ничто и, блуждая, входит туда и сюда; тела занимает любые дух»2, — другие греко-римские поэты, философы-неоплатоники, а затем и раннесредневековые мыслители развивали платоновскую теорию подражания праобразам. Патристикой прекрасное было определено как «божественное», а значит «вечное», «изначальное», что нашло своё воплощение не только в философских, по сути, теологических построениях христианской мысли, но и в религиозном искусстве, например, в иконописи с её принципом «неподобного подобия». Христианство настаивало на равенстве людей перед Создателем или Христом, на общечеловеческом характере истины. Культура Возрождения, поколебав ряд христианских догматов, с настойчивостью вскрывала в личности человека опять же общечеловеческое содержание. В эпоху Возрождения и Просвещения ощущается настойчивое подчёркивание научно доказуемого единства человеческой природы, универсальности законов, которые и обусловливают это единство и проистекают из него. Мысль Просвещения перевела проблему единства человеческого рода в плоскость социального равенства и гражданского гуманизма. Фридрих Шеллинг вновь, полемизируя с просветителями, подчеркнул в искусстве, как его коренное свойство, изображение первообразов, а «общезначимость» поэмы Данте видел в том, что она наделена «чем-то изначальным» . «Задачу искусства, - говорил Шеллинг - мы поймём в изображении подлинно сущего»4.

Культуроведение (название условное, под которым имеется в виду предтеча культурологии, возникшей много позже) XVIII и XIX вв., когда Европа имела за плечами эпоху Великих географических открытий, усилила интерес Старого света к далёким и древним народам, к их своеобразию и к родству различных культур. Учёные и поэты осознавали небессмысленность встреч и сопряжений, ибо, по словам У.Купера, «в непрестанном встречном сообщенье ведут народы друг у друга обученье»5.

У. Куперу вторил уже в гётевские времена Менцель: «Универсальность -вот характер нашей эпохи. Переносятся во все времена и страны. Образы отдалённой предыстории, отдалённейшей натуры каждодневно примешиваются к образам современности»6.

Россия не стояла в стороне от общеевропейских тенденций. Уже в эпоху Гёте русские романтики также воспевали в индивидуальном общеинтересное и общемировое, чтили преданья не только национальной старины и древности. Убеждение в том, что, по словам П.Я. Чаадаева, «начиная с индийца Вальмики и грека Орфея, до шотландца Байрона, всякий поэт принужден был доселе повторять одно и то же, в каком бы у месте света он ни пел» , вполне проникло в русские умы. Огромный шаг вперёд русской культуре обеспечил в этом отношении Пушкин, творчество которого есть богатая сокровищница мотивов, взятых как из русского, так и из общемирового арсенала. Древняя Русь и античность, христианство и ислам, Африка, Америка и Китай находят своё место в мире Пушкина или в мире его интересов. Недаром его всемирная значимость и ценность усмотрены Достоевским в его «всемирной отзывчивости». Такая отзывчивость не свойство космополитического порыва; она коренится и проявляет себя и в глубоком освоении родного. И Лев Толстой точно чувствовал это, когда в 1892 году писал Н.Н. Страхову: «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее»8.

В осознание диалектики национального и общемирового внесла свой вклад и русская гуманитарная наука. И если обслуживающая литературу и культуру культурология дала на Западе в XIX веке такие значимые фигуры, как Тэйлор и Бенфей, то в России такие, как А.Н. Веселовский и А.А. Потебня.

Теодором Бенфеем были заложены основы сравнительного литературоведения, описано и проанализировано множество общих для различных фольклорных и литературных традиций героев и сюжетов, подчёркнуто их сходство; выявлено родство культур Востока и Запада. Современником Бенфея английским этнографом, культурологом Эдуардом Тэйлором на материалах сравнительного изучения «примитивных» культур была разработана анимистическая теория происхождения религии, сформулирован единый для всех народов алгоритм развития. Таким образом, независимо друг от друга лингвист Бенфей и этнограф Тэйлор признали наличие универсального в виде общих закономерностей развития в человеческой истории и культуре.

На существовании универсалий в устном народном творчестве и литературе основывалась историческая поэтика А.Н. Веселовского, которая сама мыслилась её создателем как универсальная. С ритуально-мифологической школой, у истоков которой стояли столь отличные друг от друга А.Н. Веселовский и А.А. Потебня, связано формирование и широкое распространение компаративистики и герменевтики, также поставивших вопрос о наличии универсалий в искусстве.

Всемирно значимую проблематику и наличие всемирно распространённых измерений культуры европейская наука отмечала с опорой уже и на русский художественный опыт. Универсальное в человеке и в духовном мире человечества обнаруживалось или становилось объектом исследования (везде: в психологии, в истории цивилизаций и этносов, в эстетике, теории культуры и литературы) и на здраво-биологическом уровне, где антропология, не впадавшая в расизм, полноценно служила культуре, и даже на клинико-патологическом уровне. Так, 3. Фрейд всюду - и в античной трагедии, и у Шекспира, и в творчестве Ф.М. Достоевского — искал примеры однообразных проявлений сексуального влечения, в крайности приводящего к психическим расстройствам. И как раз во время разрыва антропологии с фрейдовским клиническим фетишизмом учение об универсальном прибегло к понятию архетипа.

Понятие «архетип», благодаря К.Г. Юнгу, стало всё более широко использоваться в западной, а с конца 80-х — начала 90-х годов XX века и в отечественной науке для характеристики устойчивых категорий искусстве и психике человека. Впервые оно было использовано в античном платонизме, но в настоящее время этот термин, как правило, употребляется в юнгианском значении. Если для античности архетип как «идея» — своего рода «матрица» для материального мира, то для Юнга -основа структурирования «бессознательного», имеющего общую психофизиологическую природу, с известного (древнего) времени уже не детерминируемую заново средой и личным опытом человека, лежащую глубже индивидуального бессознательного и несущую память нации, расы, всего человечества.

Образы и мотивы, которые восходят к фантазиям, не основанным на личных воспоминаниях, и представляют собой «манифестации более глубокого слоя бессознательного, где дремлют общечеловеческие, изначальные образы», Юнг и назвал архетипами (а также «доминантами»)». Архетипы, по Юнгу, - это «отражение постоянно повторяющегося опыта человечества». «Архетип есть своего рода готовность снова и снова репродуцировать те же самые или сходные мифические представления. <.> архетипы суть многократно повторяющиеся отпечатки субъективных реакций. <. .> архетипы — это не только отпечатки постоянно повторяющихся типичных опытов, но и вместе с тем они эмпирически выступают как силы или тенденции к повторению тех же самых опытов»9.

Учение Юнга, в котором понятие архетипа центрально, не было совершенным, не являлось собственно эстетическим и не всех устраивало. (Юнг и не претендовал на то, что создал методологию искусствоведения.) Понимание архетипа как в некотором смысле «пустой формы» и предельность абстракции в установлении первоначальных, простейших и одновременно основополагающих архетипов представлялось слишком далеко отстоящим от полноты собственно художественного образа. Безотносительность архетипического к началам добра и зла тоже ослабляла в архетипе его соотнесённость с явлениями развитой культуры. Наконец, многих могла оттолкнуть юнговская критика маниакальной либо сугубо рационалистической эксплуатации архетипического в авангардизме (Пикассо, Джойс). Однако общее внимание к универсальному не ослабевало, и учение об универсалиях в искусстве и литературе сохранило в качестве важной категории категорию архетипа.

Вне обращения к доисторическому и досознательному опыту человечества категориальный аппарат этого учения обогатился понятием «вечных образов». Выступая в эпоху Юнга, однако без оглашения каких либо перекличек с ним, советский учёный И.М. Нусинов отметил повторяемость и воспроизводимость героев и ситуаций в художественной литературе. И.М. Нусинов выделял «эпохальные» и «вековые» образы. «Если образы первой группы (тургеневские герои), типизирующие явления лишь ограниченного отрезка времени, можно условно назвать эпохальными, то образы, сохраняющие свою типовую значимость в течение многих веков, как Прометей, Дон-Кихот, Гамлет, Фауст, являются вековыми образами»10. Ценным в работе Нусинова является системность, автор точно почувствовал разную степень устойчивости литературных образов и соответственно классифицировал их.

Российская наука обращалась к наследию Юнга и прямо, во многом переосмысляя и дополняя его. На новейшем этапе проблемой архетипа у нас, как и на Западе, занялось собственно литературоведение, которое без существенных дополнений и корректив юнговской мысли обойтись не могло. Зачастую на архетипике - не без влияния науки, изучающей архетипическое во всех его проявлениях, — конструируется массовая литература (фэнтези): Толкин, Ле Гуин и др.

Нынешний опыт литературоведения, обращающегося к диалектике индивидуального - национального — общечеловеческого, к диалектике корневого и современного, позволяет различать в универсальном и I повторяемом ряд пластов: собственно архетипический, мифологический, «вечных образов», универсальных мотивов. Различаются собственно * архетип и архетипический образ. Здесь и схематические элементарные соотношения, улавливаемые на уровне сугубой абстракции, и фольклорно-мифологические «первоэлементы», и основополагающие конфликты, свойственные древним эпопеям разных народов, и образы и мотивы величайшей общечеловеческой насыщенности и содержательности из

- п крупных произведении классической литературы народов мира , и плоды творческой переработки и наращивания этих начал в новейшем искусстве слова. «Произведения поэзии - это, безусловно, хранилище смысла, но ещё и нечто большее - всякий раз новая организация, всякий раз новое рождение истории и всякий раз заново осуществляющееся соединение, сопряжение, совмещение прошлого и нового, древнего и зарождающегося, вечного и сиюминутного (чему тоже благодаря поэзии не дано просто пропасть, но дано отразиться в вечном, что донесла с собой поэзия)»12.

Поэтому универсальное стоит искать и через призму архетипических прообразов, выделяемых способом научной абстракции (защитника, героя-творца, земледельца-труженика и т.д.), и через учёт древних мотивов (мести, сыно- и отцеубийства, побратимства и т.д.), и через набор вечных образов (Одиссея, «блудного сына», Гамлета, Дон Кихота, Фауста, и т.д.) -по всем направлениям.

Ныне очевидно и ещё одно, собственно историческое свойство «универсального». Оно не просто неизменно воспроизводится. Его проявление становится необычайно рельефным и специфичным в те периоды и эпохи, когда в судьбах наций происходят мощные тектонические сдвиги. Именно в опыте русской литературы XX века это свойство сказалось весьма наглядно, ярко и красноречиво. Историческая отзывчивость русской литературы способствовала её насыщению содержанием всемирной и сверхэпохальной значимости.

Изучение русской литературы как носителя такой содержательности обещает литературоведению серьёзное и содержательное продвижение вперёд в осмыслении универсалий. Отмечая наличие в искусстве универсальных категорий, следует признать и то, как по-разному они могут реализовывать себя в художественном мире произведений. Как было отмечено ранее, универсализм проявляется через разные склонности писателей к повторению «вечных» образов, сюжетов и тем. Вряд ли можно согласиться с теми, кто утверждает, что американский исследователь П.К. Хоган в начале XXI в. стал «основоположником» в изучении литературных

13 универсалий . Задолго до него ритуально-мифологическая школа Веселовского, Юнг и Кереньи, Е.М. Мелетинский доказывали наличие универсальных конструкций в художественном тексте. Ещё А.А. Потебня придал сюжету значение психологической абстракции — результата отвлечения от конкретного содержания произведения повторяемых форм человеческих отношений и переживаний. И если Хоган признал существование во многих традициях героя, «манипулирующего всеми остальными персонажами и направляющего все события в желательном для себя направлении»14, то задолго до него об универсальности трикстера писал Е.М. Мелетинский. Об общеевропейских корнях подобного героя на основе анализа «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка» говорил и Д.С. Лихачёв15.

Заслугой Хогана стало то, что он заострил проблему исследования литературных универсалий и попытался их классифицировать; оправдан и акцент на универсалии. Выявление некоторых универсалий, знающих именно мировое бытование — полезно. Но беспредельность абстракций у Хогана опустошает его мысль до тривиальности. То, что все литературы пользуются языком, буквами и прибегают к сюжету или композиции -едва ли углубляет наши знания об их общечеловеческом родстве. Теория литературных универсалий Хогана основана на поисках внешних формальных сходств и слабо учитывает ту художественно-образную основу, которую признавал за ними Юнг, а вслед за ним и Е.М. Мелетинский. В результате образность универсалий, проистекающая из свойств человеческой психики, в теории Хогана оказалась в одном ряду с универсалиями, выделенными на чисто формальных основаниях, как, например, длина поэтической строки. Поэтому ценность представляют отдельные наблюдения Хогана, сама же его теория, в том виде, который она имеет на сегодняшний день, вряд ли может быть использована для выявления литературных универсалий без существенной коррекции.

Теория Хогана и иных приверженцев формального подхода к выявлению литературных универсалий может хорошо «работать» при исследовании писателей, сосредоточившихся на внешнем совершенстве своих произведений, и бессильна в столкновении с выдающимися произведениями мировой литературы. Между тем, и на это указывалось выше, именно творчество гениев являет собой наиболее полный резервуар литературных универсалий, что прекрасно передал А.К. Толстой в своём стихотворении «Тщетно, художник, ты мнишь.». Поэт объединил Фидия, Гомера, Гёте и Бетховена в сопричастности вечному, отнеся к разряду тех, кто «в правде глубокой вселенской с образом сходен предвечным своим от слова до слова», а потому «целое с ним <словом> вовлекает созданье в наш мир удивлённый». Об этом же позднее, характеризуя документальную прозу, писал и А. Адамович: «Великие романисты давно подобный материал добывали из жизни, но им приходилось довольствоваться, обходиться глубинным, так сказать, бурением. Силой таланта пробиваться к такому, подобному материалу. У нового жанра то преимущество, что ему дано добывать глубинные пласты, залежи психологии, правды народной жизни открытым способом. Сама жизнь современная, геологически сдвинувшаяся, взорванная небывалыми^ катаклизмами, когда верхние пласты сорваны и обнажились недра, подготовила и родила этот способ, этот жанр в литературе»16.

Русская реалистическая проза XX столетия несла в себе множество универсалий, как общечеловеческих (конфликты поколений, мотивы мести и прощения, образы возлюбленной, матери, защитника и др.), так и глубоко национальных (странника-правдоискателя, братской любви и т.д.). В условиях сильного общественного кризиса, распада страны произошла активизация архетипического пласта человеческого сознания, что многократно отмечали философы (Н.А. Бердяев), социологи и публицисты, возросла роль мифа как в политической, так и в культурной жизни. «Миф вообще исключает неразрешимые проблемы и стремится объяснить трудно разрешимые через более разрешимое и понятное. <.> Главная цель — поддержание гармонии личного, общественного, природного, поддержка и контроль социального и космического порядка, в чём мифам помогают ритуалы — вторая, практически действенная сторона единого ритуально

1 7 мифологического комплекса» . В российском обществе XX в. ситуации надлома обнажила всю глубину корневой системы, то есть то, что и можно назвать архетипикой.

В обществах не просто классово-политического, а бытийного раскола необычайно расширяется кругозор человека — «становится видно во все края света» (любимая фраза свидетеля и певца революции А.А. Блока из «Страшной мести» Н.В. Гоголя), и одновременно с уникальной трагичностью момента, «здесь и сейчас», разлом в бытии обнажает его праисторические основы и общие корневые начала в культурах и судьбах человечества.

Двадцатый век стал временем социальных потрясений, двух мировых войн, впервые - по крайней мере за известное нам время - поставивших перед человеческой цивилизацией проблему её выживания. На фоне этих грандиозных кризисов происходила активизация архаического слоя в культуре, что породило даже представления о победе Хаоса (бессознательного) над Космосом (сознательным). Так, в поэзии А.А. Блока («Двенадцать», «Скифы») признаётся - с недоумением, изумлением и некоторым торжеством — победа Иррационального над Сознательным, стихии над цивилизацией. Мировая история даёт, однако, много примеров чередования падений и взлётов, и диалектическая взаимосвязь разрушения и созидания в свою очередь универсальна, а её отражение восходит к глубокой архаике с противоборством Космоса и Хаоса, сознательного и бессознательного18.

Цикличность созидания и разрушения утверждалась и целым рядом историков цивилизаций, видевших в основе множества конфликтов их неизменную универсальную (родоплеменную, биологическую или метафизическую) основу: от древнекитайского историка Сыма Цяня (история царств как круги на воде), Н.Я. Данилевского к А.Д. Тойнби и JI.H. Гумилёву.

Универсальность процессов созидания и разрушения, как и вообще повторяемость, не означает мнимости развития. Несмотря на кратковременные периоды отрицания всего предшествующего опыта, в литературе, как и в обществе, происходит возрождение старого, когда-то отвергнутого, а с добавлением созданного в периоды отрицания — приращение мировой литературы.

В русской литературе XX в., наверное, с наибольшей очевидностью проявилась волнообразность литературного процесса: возрождение жанра эпопеи, рождение жанра антиутопии, чередование периодов господства рассказа и романа, переплетение исторической и- мифологической проблематики, утверждение документализма и погружение в архетипические слои человеческого сознания.

Ситуации разлома общественной жизни, столь часто наблюдавшиеся в различных странах, способствовали возрождению эпопеи - одного из наиболее архаичных жанров литературы — неоднократно и во многих странах. Таково широкое эпически развёрнутое изображение мира через частную семейную жизнь в трилогии о Сноупсах у Фолкнера, в «Семье Тибо» Р. Мартена дю Гара, в «Унесённых ветром» М. Митчелл. Естественно, что эпопея была представлена и в русской литературе, ставшей свидетелем и участником грандиозных социальных потрясений. «Жизнь Клима Самгина» М. Горького, «Тихий Дон» М.А. Шолохова -самые известные эпопеи в русской прозе XX столетия. Стремление к эпопее просматривается также и в прозе А.Н. Толстого («Хождение по мукам», «Пётр Первый»), К.М. Симонова («Живые и мёртвые»), В.Г. Яна (трилогия «Нашествие»), а во второй половине века - у С.П. Бородина («Звёзды над Самаркандом») и Д.М. Балашова («Государи Московские»). Форма эпопеи оказалась наиболее удобной для отражения грандиозности исторических событий и облика повседневности, многоголосого человеческого хора и глубоких раздумий над судьбами мира, интимных переживаний личности.

Эпопейная форма предполагает наличие универсалий: издавна и повсюду устойчивых образов, мотивов, а также приёмов построения произведения. Универсальные проблемы чести и бесчестья, братской любви, любви-страсти и ненависти, образы матерей, защитников, хранителей традиций и преобразователей жизни - в большей или меньшей степени присутствуют в эпопеях и в русской литературе в целом.

Во многом по причине обстоятельств — осуществление многих предсказаний русских классиков XIX столетия - русские писатели XX века вынуждены были прибегнуть к мифологическим категориям для осмысления происходящих событий. Литературные универсалии, присутствующие в русской реалистической прозе XX века, отличаются многообразием, что с наибольшей силой проявилось в творчестве крупнейших её представителей.

В русской литературе XX в. была удержана противопоставленность писателей, утверждавших городские, индивидуальные ценности цивилизационного, городского, индивидуального бытия и писателей сельской, общинной, усадебной- проблематики. С.А. Есенин, М.А. Шолохов, отчасти и JI.M. Леонов, Н.М. Рубцов, писатели-«деревенщики» утверждали значимость ценностей и идеалов, восходивших к миру земли, крестьянской общины, были озабочены гармонией человека с природой. Устремления, свойственные Есенину, Шолохову, Леонову, Рубцову, а за рубежом — Фолкнеру, Гамсуну, Митчелл, восходили к самим основам человеческого существования, изначально связанного с культом родного, с обработкой земли. Впрочем, их единство не было односложным и не исключало противоречий. Леонов был человеком скорее «книжной» культуры (он охотно брал универсалии для их разработки в чистом виде -в качестве сказкоподобных новелл и притч (раннее творчество), а потом в составе мифологизированного полотна в «Пирамиде»), но уважительное, созвучное Л.Н. Толстому, отношение к ценностям земледельческим он имел всегда.

Художественный мир М.А. Булгакова, Б.Л. Пастернака, О.Э. Мандельштама, А.А. Ахматовой, Н.А. Островского, а отчасти и А.И. Солженицына ориентирован на утверждение личности, преодолевающей все преграды, в том числе и те, которые ставит народная культура, на многовековую книжную традицию. Разумеется, нельзя механически объединять столь разных писателей, как Булгаков, Пастернак и Солженицын, они сближаются в исходной ориентации прежде всего на интеллектуально-книжную культуру, в активном использовании идей, мифологем, возникших в этой культуре. Именно в этом качестве Булгаков, Пастернак, Солженицын являли собой известную оппозицию Есенину, Шолохову и писателям-деревенщикам. Булгаков и Пастернак никогда не ставили под сомнение православные ценности, но мир русской деревни был им малоинтересен («Записки врача» и «Доктор Живаго» тому подтверждение). Солженицын стоял у истоков «деревенской школы», целиком и полностью разделяет идейно-нравственные ценности «деревенщиков», однако принимает ценности «деревенской прозы» с позиции городского интеллигента, а не по причине своего органичного родства с «землёй». То, что для М.А. Шолохова, В.И. Белова, Ф.А. Абрамова, В.Г. Распутина не требовало доказательств, хотя и не исключало критичного отношения к происходящему в деревне, Солженицыным принимается после мыслительной операции, соотносимой с решением теоремы.

Это противостояние Есенина, Шолохова, отчасти Леонова, «деревенщиков» и Булгакова, Пастернака, Солженицына и др. может быть рассмотрено и как продолжение оппозиции почвенничества и либерализма, и как результат столкновения книжной интеллектуальной и народной культуры (особенность не только русской, но и мировой литературы), которое многократно усилили социальные потрясения начала XX в.

Различия двух этих линий хорошо видны в том, как писатели и их любимые герои воспринимали происшедшие на их глазах эпохальные исторические события. Достаточно сопоставить до крайности отличных друг от друга писателей, М.А. Шолохова и Б.Л. Пастернака.

Михаила Александровича Шолохова (1905-1984) можно отнести к тем русским прозаикам XX столетия, у которых повторение «вечных» образов, сюжетов и тем объясняется богатством их творчества, богатством их эпохи. «Резервуаром образов, уподоблений, сравнений, метафор <в произведениях Шолохова> являются первичные и вечные реальности жизни в их конкретно-локальном лице: казачий быт, человек в его всегдашних ощущениях и переживаниях, от физиологических до душевных, природа, её стихии и твари»19. Шолохов, несомненно, прекрасно чувствовал «почву» и то самое недовольство снизу, которое и привело к крушению монархии и Смуте рубежа 20-х годов. Шолохов видел причины революции в столетиями накапливавшихся обидах, в кризисе традиционных устоев, что хорошо показано на примере Григория Мелехова в «Тихом Доне». Совсем иначе воспринимала положение в России на рубеже 20-х годов Лариса Антипова, героиня романа Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго». Для неё, как во многом и для самого автора, первопричиной бедствий России была Первая мировая война, которая привела к «скачку из безмятежной, невинной размеренности в кровь и вопли, повальное безумие и одичание каждодневного и ежечасного, узаконенного и восхваляемого смертоубийства. Наверное, никогда это не проходит даром. <. > Тогда пришла неправда на русскую землю»20.

Пастернак, как и Шолохов, стремился к созданию эпической картины происходящих событий, но в отличие от Шолохова в осмыслении трагедии гражданской войны и революции шёл от философских, основанных на книжном знании, размышлений. В результате у Пастернака получился роман о судьбе русской интеллигенции, а у Шолохова — эпопея о судьбе народа во время Смуты.

Оппозиция Шолохова и Пастернака, никогда нигде официально не декларируемая, также как и более ранняя (Шолохова и Булгакова), стала результатом различного прочтения окружающей, разломанной до основания, действительности. На основе книжной традиции и философских категорий «прочитывалась» окружающая действительность у М.А. Булгакова, Б.Л. Пастернака, позднее и А.И. Солженицына, и на основе устного народного творчества и мифологем, наблюдаемых в исторической реальности и непосредственно черпаемых из бытия народной массы, - у Шолохова, а позднее у писателей-деревенщиков.

Одной из особенностей литературного процесса в России XX в. стало возрастание значимости универсально распространённой апокалиптической тематики. Для XX столетия характерно новое её преломление: через реалистическую, а не религиозную картину мира. Обращение писателей к теме Апокалипсиса было продиктовано как интеллектуальными, так и интуитивными и бытийными причинами. Для В.В. Розанова («Апокалипсис нашего времени») тема Конца Света была ' связана с общим развитием либерализма, когда революция — его следствие, для Е.А. Замятина («Мы») - с реализацией книжной идеи утопии, идущей ещё от Платона, а для М.А. Шолохова («Тихий Дон») и В.Г. Распутина

Прощание с Матёрой», «Пожар») - с самим ходом жизни, уничтожающим древние родовые устои человеческого общежития. Расколотость целого способствовала обострённому ощущению обществом своях корней, что в свою очередь обусловило то, что именно русская литература XX в. раньше, чем западноевропейская, восприняла тему Апокалипсиса в его современном, в традициях реализма, прочтении.

Характерными чертами русской литературы XX в., кроме реалистического прочтения темы Апокалипсиса, стали стремление к документальности и к мифологическим обобщениям. Короткие рассказы, близкие к очеркам, столь характерные для прозы 20-х годов, сменились повестями, романами и эпопеями 30-х, в которых рельефнее отразился мифологический пласт человеческого сознания.

В русской литературе XX в. эпопеи позволили выявить архетипически-мифологические основания происходящих событий.

Использование писателем мифологем, основанных на архетипах, в некоторой степени даже способствовало успешности или неуспешности произведения. Так, «успех романа <«Как закалялась сталь»> был обусловлен наличием в тексте универсального фольклорномифологического кода, позволившего создать неомиф о герое, логическую 21 модель мифа» . Однако раньше и глубже, чем Островский, корни конфликтов гражданской войны выявил Шолохов в «Тихом Доне». Не отрицая влияния прессы на Островского и других писателей послереволюционных лет, следует уточнить, что и публицистика, и художественная литература того времени черпали мифологемы из разломанного до дна общества.

Не вызывает сомнений наличие в художественном мире Шолохова универсалий, нуждающихся в исследовании. Проза М.А. Шолохова, и прежде всего «Тихий Дон», содержит в себе не только универсальные проблемы чести и бесчестья, братской любви, любви-страсти и ненависти, образы матерей, защитников, хранителей традиций и преобразователей жизни, но и великое множество универсальных формальных приёмов построения произведения. Так, американский исследователь П. Хоган выделил как универсалию (следует уточнить - универсальный прием) взаимное отображение личного (психологического) — социального -природного. П. Хоган нашёл примеры подобных параллелей в Японии (драмы Дзэами, японский театр Но), Индии (драмы Калидасы), кочевом эпосе тюрков-огузов («Книга моего деда Коркута»), у Низами" . Вряд ли Шолохов был знаком с вышеперечисленными произведениями, но, создавая эпопею о крушении целого мира, он невольно использовал тот же универсальный приём, что и восточные авторы. Так, в «Тихом Доне» любовь Григория и Аксиньи является свидетельством неблагополучия в мире. По мнению В.В. Кожинова, страсть Григория и Аксиньи «преступна», «конечно, не в узко и собственно юридическом, правовом значении слова; речь идет, как и в «Преступлении и наказании» Достоевского, о переступании вековых основ и границ самого образа

23 жизни» . С вторжением стихии этой любви Дон, в сущности, перестает быть тихим. Таким образом, разрушение мира тихого Дона идёт от забвения или пренебрежения устоявшимися семейными ценностями, что приводит и к отказу от прежних религиозных и государственных устоев. Личное переходит в социальное, а то в свою очередь (в тех случаях, когда природа сопричастна общественным потрясениям) в природное.

В произведениях Шолохова, и в «Тихом Доне» в особенности, есть множество образов-символов с глубоким мифологически-литературным контекстом, восходящим к глубинным архетипическим пластам человеческого сознания. Например - Дом; раскол; Природа; семья; Солнце и т.п. Но «Тихий Дон» - «Илиада» Шолохова - это ещё и донская, «казачья» «Илиада»; именно так («казачья Илиада») назвали её ещё при жизни писателя. Универсальное — «Илиада» и национальное — «казачье» нерасторжимо переплелись в шолоховском эпосе. Шолохов сумел сделать сугубо национальное, казачье, частью всемирного; и наоборот — во всемирном первым в русской литературе выявил частицу казачьего. Перефразируя Л.Н. Толстого, можно сказать, что «глубина» шолоховского эпоса сделала его «роднее» для самых разных читателей. «Тихий Дон»

Шолохова - самое яркое из существующих на сегодняшний день произведение о казаках.

Любое исследование «Тихого Дона» будет неполным без изучения тех универсалий, которые воплотил и выразил роман, того, как преломилось в нём общечеловеческое (универсальное) и национальное. Однако анализ универсального и национального в мире «Тихого Дона» требует рассмотрения всего творчества писателя. Постижение- соотношений общечеловеческого и национального в художественном мире Шолохова расширит представления об особенностях русской литературы и культуры, приблизит к более полному пониманию сочетания универсального и национального в искусстве вообще и в литературе в частности, будет способствовать более глубокому пониманию специфики литературы, закономерностей литературного и эстетического развития. Но это ещё и расширение знаний о человеческой цивилизации, о закономерностях её развития. А ведь «мир классика, будучи художественно-полным, передаёт многое не отдельному писателю, а многосоставной же национальной литературе; и поэтому такое взаимодействие оказывается не личностным только веянием, а связью между общей глубиной прошлого и в принципе столь же ёмким

24 будущим» .

Творческая биография писателя не всегда может, да и не обязана, совпадать с событийной. Насыщенной или бедной событиями биографии может в равной степени сопутствовать яркая или бесцветная творческая жизнь. Шолоховские творческая и. событийная биографии удивительно яркие, особенно - с 20-х годов и1 вплоть до конца 40-х годов (об этом свидетельствуют' письма и произведения писателя). Затем наступает время всё возрастающего ослабевания' активности Шолохова. Тем не менее до последних лет жизни он продолжал восприниматься как писатель-загадка, способный на самые неординарные поступки. В одно и то же время Шолохов являлся и самым «неорганизованным» русским (советским) писателем, игнорировавшим многочисленные и обязательные мероприятия, и самым «партийным», всегда публично поддерживавшим своим весомым авторитетом действия Советского государства. Наверное, это связано с тем, что Шолохов до самого последнего часа оставался и казачьим писателем (а казачество изначально воплощало в себе желание воли), и сторонником сильного общероссийского государства.

В прозе Шолохова совмещены и «областничество», стремление к отображению родного края (явление чрезвычайно распространённое в русской, да и в большинстве из известных на сегодняшний день национальных литератур), и желание сохранить универсальность видения проблем. Отчасти поэтому Шолохов как писатель и гражданин был шире любого группового объединения, и он в равной степени принадлежал интеллигенции и рядовому донскому казачеству. Присущая Шолохову народная нравственность, по замечанию Е.А. Костина, позволила ему воспринимать родовое как всечеловеческое, используя при этом интонации, близкие к толстовским25.

Исторические реалии и эстетические особенности художественного мира Шолохова многократно становились предметом научного анализа. На сегодняшний день насчитывается более сотни только кандидатских и докторских диссертаций, исследующих художественное наследие писателя. И это число продолжает расти. Причина — в значимости творческих исканий Шолохова, в их актуальности для уже нескольких поколений читателей и литературоведов. Особенно возрос интерес к Шолохову в последние два десятилетия, это объяснимо тем, что во дни распада и междоусобиц возрастает значение той литературы, которая лечит человеческую душу. Шолоховская проза, и прежде всего «Тихий Дон», как раз такова. Злободневность шолоховской прозы также, пусть и косвенным образом, свидетельствует об универсальности писательского дарования. Но, кроме того, она же и стимулирует рост исследований, в которых Шолохов «привязывается» к той или иной политической и эстетической конъюнктуре.

С.Н.Семанов выделил три периода в изучении «Тихого Дона»: «Первый совпадает со временем публикации романа и с её окончанием,

OA оказавшимся столь неожиданным для многих (1928-1941 гг.)»" . Второй -1942-1956 гг.: первые монографические работы, обсуждение темы на уровне последних предвоенных лет, время внесения бесцеремонных правок (самый известный пример — издание «Тихого Дона» под редакцией Потапова). Третий период - с 1957 года до наших дней (1987), наиболее плодотворный период, по мнению Семанова, с поступательным движением.

Периодизация С.Н. Семанова привязана как к вехам творческой биографии писателя, так и к этапам отечественной истории. Поэтому целесообразно было бы её сохранить, дополнив ещё одним - четвёртым, с конца 80-х годов и по настоящее время. Наверное, в определении периодов следовало бы уйти от излишней точности, до года. В этом случае периодизация шолоховедения выглядела бы таким образом: до начала 40-х годов - первый период, в 40-х — 50-х годах — второй, с середины 50-х и до середины 70-х — третий, и заключительный (четвёртый) — с середины 70-х годов и вплоть до смерти, когда Шолохов практически уже ничего, кроме редких писем и обращений, не писал.

Для подавляющего большинства исследователей творчества Шолохова, начиная с середины 50-х годов, писатель являлся «прижизненным классиком», но не по директиве органов власти, а по самой своей сути. Сам же Шолохов, насколько можно судить по воспоминаниям современников, по его публицистике, намеренно сторонился всякого официоза, хоть как-то с ним связанного. В 20-х годах Шолохов был в числе немногих открыто и действенно (по крайней мере, в масштабах Дона) протестовавших против перегибов колхозного строительства, в 30-х — одним из тех, кто вступался за невинно осуждённых и протестовал против пыток и огульного обвинения. В 70-е годы Шолохов активно боролся против пренебрежительного отношения к русскому культурному наследию и хищнического отношения к природе27.

Существенным является и то, что эта сторона деятельности Шолохова никогда не предавалась им широкой огласке, даже в тех случаях, когда, как в 60-е годы, она могла серьёзно улучшить восприятие Шолохова в

Ой творческой среде" . В традициях русской культуры непубличность правдоискательства и благотворительность (не афишированная, чуждающаяся самолюбования и не требующая ничего взамен). Шолохов многократно помогал из своих не слишком больших средств соседям, школе, и никогда не вспоминал об этом публично. Непубличность правдоискательства и благотворительности Шолохов соблюдал на протяжении всей своей жизни.

Что немаловажно, публицистика Шолохова полностью соответствовала характеру его прозы. Вот только для Шолохова-писателя важнее всего было увидеть своё произведение опубликованным, вызвавшим резонанс, значит принесшим действенную пользу. Сложно сказать, сколько жизней крестьян и бежавших во время войны из плена солдат спасли «Поднятая целина», осудившая перегибы на местах, и «Наука ненависти», сделавшая главным героем бывшего военнопленного. Подсчитать невозможно, но то, что Шолохов смягчил отношение к казакам-крестьянам и бежавшим из плена - несомненно.

Проза Шолохова - часть литературного процесса XX столетия, но истоки шолоховского эпоса прежде всего в тысячелетней народной культуре. На эту особенность шолоховского эпоса неоднократно обращалось внимание в работах А.Н. Андреева, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Г. Семёновой и др.

Мифологические и фольклорные элементы в прозе Шолохова достаточно подробно исследованы в научной литературе. Так, например, в докторской диссертации Е.А. Костина «Эстетика М.А. Шолохова» а позднее и в работах A.M. Минаковой для характеристики прозы Шолохова, была введена категория «родового человека». «Эпическая коллизиальность «Тихого Дона» давала возможность художнику открывать «родовое» в каждом из героев, сообразуясь с его возможностями. «Мир», перейдя в «войну», обнаружил в людях неизвестные им прежде психологические и интеллектуальные возможности. Совершалось высвобождение родового, пробуждая непреходящий интерес к человеческому»29. Родовое в мире Шолохова, по Костину — это путь ко всечеловеческому, то есть универсальному.

Наиболее подробно мифологические начала в прозе Шолохова были рассмотрены в докторской диссертации A.M. Минаковой

Художественный мифологизм эпики М.А. Шолохова: сущность и функционирование» (1994). В своей работе Минакова опиралась на работы

И.В. Пригожина и созданной им Брюссельской школы, использовала герменевтический подход и следовала работам Г.Д. Гачева, применяющего для разработки национальных образов мира «язык первоэлементов» земля», «вода», «воздух», «огонь»), а Эрос выступает как связь между зо ними .

Если попытаться сгруппировать научные труды, книги и диссертации, исследующие творчество Шолохова, то их можно будет подразделить на несколько групп. Перечень неокончателен и носит во многом произвольный характер. Во-первых, это исследования, посвящённые языковой специфике шолоховской прозы. В данной работе они используются косвенно и выборочно, только с точки зрения проявления в них универсалий. Во-вторых, диссертации, рассматривавшие прозу Шолохова под углом отражения в ней социально-классовых реалий революции, гражданской войны, коллективизации, Великой Отечественной войны. В диссертационной работе использованы основные работы этой группы. В-третьих, исследования, посвящённые жанровым и стилевым чертам прозы Шолохова. В данной работе они рассматриваются избирательно. В-четвёртых, труды тех авторов (Е.А. Костина, A.M. Минаковой, представителей так называемой «липецкой школы»), которые изучают творчество Шолохова с точки зрения отражения в нём философско-эстетических идей начала XX века. Им уделено особое внимание в данной диссертационной работе. В-пятых, это синкретичные работы, всесторонне рассматривающие творчество Шолохова в соотношении с другими писателями, в том числе и с точки зрения наличия универсалий. В отличие от предыдущих групп исследований, данные работы в подавляющем большинстве не являются диссертационными. Фундаментальность и глубина подавляющего большинства из них заставляет именно на эти труды обратить особое внимание. К числу таковых могут быть отнесены исследования Г.С. Ермолаева, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Ф.Ф. Кузнецова, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Г. Семёновой.

Исследование универсальных образов и мотивов в творчестве Шолохова требует применения мотивного анализа. За основу в этом аспекте взяты работы Б.М. Гаспарова, В.И. Тюпы, И.В. Силантьева. Кроме того, поставленная задача требует обращения к такой небесспорной категории, как архетип, при рассмотрении приоритет был отдан трудам К.Г. Юнга и Е.М. Мелетинского.

Понимание соотношений общечеловеческого и национального в художественном мире Шолохова способно расширить представления об особенностях русской литературы и культуры, приблизить к более полному пониманию универсального и национального в искусстве вообще и в литературе в частности, поможет уяснить специфику явления универсалий и их бытования в литературе.

Новизна работы. Отдельные универсальные образы и мотивы литературы многократно рассматривались в литературоведении в работах

A.Н. Веселовского, С.С. Аверинцева, Е.М. Мелетинского, А.В. Михайлова,

B.И. Тюпы, Л.Ю. Фуксон и др.; была проанализирована, осмыслена и переосмыслена по сравнению с идеями К.Г. Юнга такая категория, как «архетип»; продолжается исследование «вечных образов». Однако и в этих случаях, например, архетип подчас оценивается или исключительно с точки зрения психоанализа, или осмысляется на крайне неравноценном материале и нередко весьма произвольно; фактически не рассматривается вопрос о соотнесении архетипа с вечными образами. Возникает необходимость рассмотрения архетипов и возникших на этой или иной основе вечных образов в их системной взаимосвязи и на художественно полноценном материале, коим и является прежде всего творчество гениев, которое изобилует универсалиями. Если же универсальное проявляется более всего в эпохи грандиозных социальных потрясений, то творчество Шолохова - естественный случай манифестации этой закономерности и уникальный материал для осмысления её значимости.

Проза Шолохова активно и плодотворно исследовалась в диссертационных и монографических работах Г.С. Ермолаева, Л.Ф. Киселёвой, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Е.А. Костина, Ф.Ф. Кузнецова, A.M. Минаковой, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Н. Семанова, С.Г. Семёновой и др. Однако наличие и проявленность универсалий в творчестве Шолохова не подвергались строго профилированному, сосредоточенному именно на этой проблематике, систематическому и интегральному обследованию и толкованию. В предлагаемом исследовании на материале произведений Шолохова (или с преимущественным вниманием именно к его наследию) впервые рассмотрены в системной связи между собой универсальные образы и мотивы, трактовка которых во многом определяет место Шолохова в русской реалистической эпике и в мировой литературе в целом.

Объект исследования — русская реалистическая эпика XX века, где творчество М.А. Шолохова занимает ведущее место и в силу этого является принципиально представительным за коренные тенденции развития реализма.

Предмет исследования — универсальные образы и мотивы, богато насыщающие и реалистическую эпику XX века, и классическую литературу предыдущих столетий. В качестве основного материала для анализа берутся не отдельные тексты, подчас различных писателей, а исследуются все художественные произведения значительнейшего в русском реализме той эпохи — М.А. Шолохова.

Цель и задачи исследования:

Цель исследования - изучение сущности такого явления, как универсальные образы и мотивы в реалистической эпике XX века (на материале художественных произведений М.А.Шолохова).

Поставленная цель определила задачи исследования:

1.) Уточнение понятия «литературная универсалия», разработка понятия вечного образа, а также проблемы категориального аппарата, требующего использования при анализе устойчивых образов и мотивов.

2.) Исследование тенденций и способов художественного воплощения универсалий в русской реалистической прозе XX века (на материале прозы М.А. Шолохова).

3.) Выявление и классификация с точки зрения соотношения общечеловеческого и национального наиболее характерных для Шолохова групп (типов) героев.

4.) Выделение в реалистической эпике XX века наиболее распространённых групп конфликтов, соотнесение их с мотивами шолоховской прозы.

5.) Анализ выделенных в прозе Шолохова устойчивых мотивов с точки зрения присутствия в них общечеловеческого и национального и соотнесение с опытом других выдающихся художников слова.

6.) Уточнение представлений о творческом своеобразии Шолохова в контексте русской и мировой литературы XX века.

Методологическую основу диссертационной работы составили сравнительно-исторический, сравнительно-типологический и герменевтический методы.

Научной основой диссертационного исследования стали работы С.С. Аверинцева, В.В. Васильева, Б.М. Гаспарова, Н.К. Гея, В.И. Гусева, Г.С. Ермолаева, ИА. Есаулова, В.В. Кожинова, Н.В. Корниенко, Е.А. Костина, Ф.Ф. Кузнецова, Е.М. Мелетинского, A.M. Минаковой, А.В. Михайлова, С.А. Небольсина, П.В. Палиевского, С.Н. Семанова, С.Г. Семёновой, В.И. Силантьева, В.И. Тюпы, М. Элиаде, К.Г. Юнга.

Гипотеза исследования состоит в предположении, что если такая категория, как «универсалия», не фиктивна и опирается на реально существующие в литературе явления и внутренние соотношения, то универсалии, по прямому смыслу этого слова как термина, способны быть обнаруживаемы в любой национальной литературе, а следовательно, и в русской, причём на любых исторически разнящихся этапах её развития. (При этом важно, что даже и крайние авангардные течения в литературе, настаивавшие на решительном разрыве с опытом прошлого, фатально .и в изобилии воспроизводили извечные мотивы, вечные образы, архетипически-древние универсальные «структуры».) Естественно предполагать богатую насыщенность универсалиями и в реалистической эпике, соединяющей традиционность с решительным новаторством, что особенно значимо для литературы, создаваемой в эпоху всемирно-исторических сдвигов. Тогда именно наследие Шолохова и представляет собой наиболее эвристически содержательный предмет для осмысления. Если учесть, что целое Шолохова крупнее его отдельных произведений, то и шолоховская правда тоже не локальна, а всемирно значима.

Общерусская топика, насыщающая шолоховский художественный мир, заслуживает рассмотрения как часть топики мировой; это способно привести к дополнительному углублению и научного понятия «универсалия», и пониманию художественного мира Шолохова.

Теоретическая значимость исследования заключается в том, что диссертация обогащает представления науки о таких категориях и проблемах, как универсальные образы и мотивы, их виды, различие (или многообразие) аспектов универсальности, способы сращения универсального с историческим, «оживление» априорно-универсального художественно-творческим и т.п.; в исследовании возможностей и пределов использования категорий «архетип» и «вечные образы» в литературоведческом анализе. В реалистической эпике XX в., и прежде всего в прозе Шолохова, были выявлены, проанализированы и систематизированы типы героев и мотивы, являющиеся универсальными для всей мировой литературы либо характеризующие общее своеобразие лишь русской художественной традиции, взятой в целом, и одновременно самобытность собственно шолоховских творческих решений при освоении универсалий.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его результаты могут быть использованы при разработке и написании программ, учебников, учебных пособий; при чтении лекций, проведении практических занятий по специальностям «Филология», «Русский язык и литература» и другим смежным дисциплинам.

Достоверность и обоснованность результатов исследования обеспечены отбором наиболее авторитетных теоретических установок и методологических принципов, ориентацией на наиболее перспективные достижения шолохововедения, всесторонним освоением собственно художественного материала, составляющего предмет диссертации.

Апробация результатов исследования осуществлялась в 2002-2008 гг. на международных и региональных научных конференциях, семинарах: ' Международная научно-практическая конференция, посвященная 100-летию со дня рождения М.А. Шолохова (Юбилейные Шолоховские чтения), «Творчество М.А. Шолохова в контексте мировой литературы» (Ростов-на-Дону, РГУ, Вешенская), «Шешуковские чтения» (Москва,

МПГУ), «Русская литература XX века. Типологические аспекты изучения» (Южно-Российские чтения) (РГУ), Международная научная конференция к 100-летию со дня рождения профессора Н.И. Кравцова «Российская славистическая фольклористика: пути развития и исследовательские перспективы» (Москва, МГУ), международная научная конференция «Диалог культур Востока - России - Запада в образовательной среде» (Москва, ИХО РАО), международная научная конференция «Современность русской и мировой классики» (Воронеж, ВГУ), Седьмая Международная научно-практическая конференция «В.В.Кожинов -выдающийся критик, литературовед, историк, философ XX века» (Армавир, АГПУ) и др.

Основные положения диссертационного исследования были использованы при разработке учебно-методического комплекса факультативного курса «Российская цивилизация» для студентов высших учебных заведений (программа, курс лекций, рабочая тетрадь с практическими заданиями, контрольно-измерительные материалы в виде тестов). Были опубликованы монографии «Проблемы поэтики и эстетики М.А. Шолохова», «Универсальные образы и мотивы в русской реалистической прозе XX века (художественный опыт М.А.Шолохова)», статьи в периодической печати.

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из Введения, трёх глав основной части, Заключения и Списка использованной литературы, состоящего из 432 позиций. Примечания и ссылки даны в конце каждой части работы. Объём диссертации - 285 страниц.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Универсальные образы и мотивы в реалистической эпике М.А. Шолохова"

Выводы по третьей главе:

1.) В образе Мелехова Шолохов показал цельную личность. Гибель Григория неизбежна, что знаменует и смерть прежнего старого «Тихого Дона», который он воплощает. Трагедия Мелехова — это и трагедия всего Тихого Дона, всей России, а отказ от борьбы против Советской власти — это и отречение от казачьих привилегий, прощание с воинской службой и даже воинской сущностью. Это и закономерность, и трагедия.

2.) Талант писателя настолько органично связал в Мелехове казачье и общечеловечье, что это сделало невозможным их разъединение. В единстве исторического и архетипического в образе Григория заключен один из секретов цельности и удивительного очарования «Тихого Дона». При неисчислимом богатстве праобразов такого героя, обнаруживаемых в мифе и фольклоре, в зрелых литературах мира, образ Мелехова несводим ни к одному архетипу, и архетипичное в нём претворено в уникальное художественное целое.

3.) Мелехов стал главным героем всего художественного мира Шолохова, нравственным и эстетическим ориентиром для всех остальных героев произведений писателя.

Заключение.

Не вызывает сомнений полезность арсенала, предлагаемого литературоведению учением об универсалиях, побуждающим к поискам в национальных культурах их разветвлённой корневой системы, к установлению разнообразных модусов традиционной преемственности между новым и древнейшим, к постижению связей национально-исторического и всемирного, общечеловеческого.

Понимая архетипическое, в наиболее широком смысле, как репертуар первоисточников художественного, мы не связываем себя заведомой приверженностью к какой-то одной частной концепции архетипа. Мы осознаём, что сами по себе, особенно формально схематизированные, прообразы или праобразы, важные для осмысления современной литературы, имеют лишь первоначально-инструментальное значение для литературоведения. Архетип в этом смысле — только предварительный видоискатель, с помощью которого литературный образ и мотив, будучи уловлены в их простейших чертах, способом научной абстракции, затем требуют осознания всего того богатства перевоплощений, вариаций, творческих преображений, которые претерпеваются элементарным первоисточником в его художественном освоении.

Мы отвергаем и редукционистские, фатально-детерминистские понимания архетипики (как комплексы Фрейда), и механические операции с архетипикой, при которых реальное художественное содержание заслоняется схемой, и на основании общей архетипики уравниваются элементарные построения и художественно богатейшие создания классического, первооткрывательского ранга.

Научно-теоретическая сложность проблемы освоения литературой универсальных образов, прообразов и всемирно значимых, всемирно авторитетных мотивов состоит в чрезвычайно важной для искусства диалектике общего, особенного и индивидуального. Универсалии и архетипы общедоступны и априорно предстоят любой культуре на зрелых этапах её развития. Так же наглядно-общедоступна для всех художников наличная для всех «реальная действительность». Но далеко не всё в литературе воссоздаёт и эту непосредственную действительность, и её соотнесённость с первоистоками на уровне художественно-многоцветного, артистически-совершенного, живого и окрашенного национальной и индивидуальной самобытностью воплощения. Возможна трафаретная эксплуатация универсального и архетипического как в литературной науке, так и в творчестве, возможно сугубо книжное следование рационально избранной для освоения архетипике, возможна и полная, наивная слепота писателя в отношении как вечного, так и злободневного. Непреходящей художественной ценностью оказывается наделено иное — в XX веке ни у кого так ярко и мощно не явленное, как у Шолохова: насыщенность универсальным художественным смыслом таких полотен, в которых нет ничего общего со схемой, где всемирным содержанием исподволь дышит сама жизнь с её крупными и резкими историческими особенностями и очертаниями, неповторимым национальным духом, безмерным богатством индивидуальных судеб и человеческих характеров.

Именно поэтому поэтический мир Шолохова и представляет собою явление, обладающее высокой значимостью для теории современного эпоса и высокого реализма.

Признавая наличие в литературе универсальных категорий, образов и мотивов, можно подразделить их - впрочем, весьма условно - на две группы. Первую образуют универсальные образы и мотивы, восходящие к архетипическому и мифологическому пластам человеческого сознания, они интернациональны и неуклонно, с необходимостью реализуют себя во всех национальных литературах. Например, образ Прометея стал воспроизводимым в самых разных национальных традициях не потому только, что за его воплощение взялся великий древнегреческий трагик Эсхил, а потому, что так называемый «культурный герой» заведомо и универсально архетипичен и с неизбежностью обречён на повторяющееся воспроизведение у множества народов мира как в их мифах, так и в их письменной литературе. Отсюда и родство Прометея, Гильгамеша, Гайаваты.

Архетипично-мифологическое — это некий исходный, элементарный репертуар того, что лежит в основе общечеловеческой символики сновидений, преданий, сказок, устного народного поэтического творчества. Благодаря наличию архетипического и возникают универсальные образы и мотивы первой группы. Вторая группа состоит из тех образов и мотивов, которые возникли в процессе художественного творчества и также стали неотъемлемым элементом и ориентиром литературного процесса. В отличие от первой группы вторая тесно связана с константами того или иного национального сознания и сильно зависит от религиозной и культурной традиций. В отношении второй группы можно говорить о такой категории, как «вечные образы» - это литературные персонажи, получившие многократное воплощение в словесности разных стран и эпох, ставшие своеобразными «знаками» для культуры: Дон Жуан, Гамлет, Дон Кихот, Фауст и др. Возможно - время в данном случае лучший проверщик - к этому ряду может быть добавлен и Григорий Мелехов; и в данном случае в национальном также проявляется общемировое содержание. В этом же ряду окажутся и весьма значимые для русской литературной (а если шире, то и культурной) традиции мотивы братолюбия и братоубийства, политические мотивы.

Нельзя не отметить, что если само универсальное извечно или достаточно древне, то лишь к началу XXI в. в науке выработались и утвердились критерии его осмысления и оценки; сформировались и различные подходы к универсальному.

В мифах, сагах и сказках неизменно встречаются (а точнее — исследователи находят) одни и те же образцовые личности и ситуации. Тем не менее в XX столетии различается мифотворчество мировое, национальное и индивидуальное. Литература, по мнению Е.М.Мелетинского, «отказавшись от социально-исторических определителей формы романа, пыталась использовать обращение к мифологии как к средству структурирования повествования». В зарубежной литературе XX в. мифологические модели Т.Манна и Дж.Джойса подчёркнуто наднациональны и основываются на античных и библейских реминисценциях. Национальное в их произведениях (прежде всего «Улисс», «Иосиф и его братья» и др.) реализуется опосредованно, при господстве заведомо общечеловеческой (универсальной) проблематики. Совсем иные принципы использования мифа явил русский, латиноамериканский, и отчасти американский роман, представленный Шолоховым, Гарсией Маркесом и Фолкнером.

В отличие от Т. Манна и Дж. Джойса (наднациональный вариант) Габриель Гарсиа Маркес предложил преимущественно национальную модель, акцентирующую внимание на национальных или общечеловеческих инвариантов быта, психологии, политической ситуации, основных повторяющихся «ролей»; а также и на исторической динамики латиноамериканского развития от открытия Америки Колумбом до наших дней и эволюции человеческих характеров1. В романе «Сто лет одиночества Гарсиа Маркес основывается на латиноамериканском фольклоре, но обращается с ним весьма свободно, дополняя его античными и библейскими мотивами, эпизодами из исторических преданий, и действительными фактами из истории латиноамериканских стран. И Гарсиа Маркес с лёгкостью использует всевозможные гротескно-юмористические деформации источников и богатейшую авторскую выдумку, имеющую порой характер вольной мифологизации быта и национальной истории.

Гарсиа Маркес умеет при создании, а точнее - воссоздании, национального мифа-модели вводить и общечеловеческую (универсальную) проблематику. И это есть одно из свойств латиноамериканского романа, так как «романный эпос Латинской Америки повторяет в логической увязке универсальные элементы древних мифов, прежде всего космогонического характера» . Гарсиа Маркес создает весьма четкую «модель мира» (в виде селения Макондо), которая является одновременно и «колумбийской», и «латиноамериканской», и уж затем, и то отчасти, «общечеловеческой». История Макондо — это одновременно история семьи Буэндиа, история маленького колумбийского городка, история Колумбии, история Латинской Америки и, как сказано, в какой-то мере и всемирная история. Сбалансированностью исторического и мифологического плана, интерпретацией мифического, в том числе и как типического, Гарсиа Маркес порою заставляет вспомнить о Т. Манне, хотя в общих рамках нашей дихотомии это антиподы и трудно обнаружить у Г. Гарсиа Маркеса следы прямого обращения к библейской эпопее. В описании гражданских войн «историческое» и «вечное» уравновешивается за счет представления о бессмысленности и безрезультатности войны, в которой жестокий фанатизм, карьеризм, политическая демагогия проявляются обеими сторонами, и даже полковник Аурелиано Буэндиа, в числе немногих пытавшийся сохранить принципиальность и человечность, постепенно подпадает под влияние общей атмосферы беспринципности и аморализма, а после войны становится живым мертвецом, лишенным всех человеческих привязанностей3.

Под пером Фолкнера местная хроника стала не просто историей духовных и нравственных конфликтов, свойственных XX столетию, но и подтверждением неистребимости «старых идеалов человеческого сердца» («любви и чести, жалости и гордости, сострадания и жертвенности»). О незыблемости патриархальных трудовых, земледельческих, природных ценностей писал К. Гамсун в романе «Соки земли», категорично не принимая ценности либерально-буржуазные.

Задолго до Гарсии Маркеса и практически в одно время с Фолкнером в русской литературе были развёрнуто представлены мифологические основы как мира труда, так и гражданских междоусобиц. Шолохов впервые в мировой литературе в романе-эпопее «Тихий Дон» с удивительной полнотой и яркостью представил достоверно-живую историю раскола общества, воссозданную с удержанием архетипических, фольклорных и мифологических категорий. Как и Фолкнер, Шолохов сумел «клочок земли величиной с почтовую марку» сделать художественной величиной.

Творчество Шолохова может быть рассмотрено в ряду тех писателей, у которых присутствие, повторение и претворение универсальных образов и мотивов объясняется богатством их художественного мира, высоким реалистическим мастерством, а также содержательностью современной авторам и глубоко прочувствованной ими эпохи. И точно также творчество Шолохова - богатейшее и натуральное художественное целое, позволяющее теории и науке вообще искать как взаимосвязь литературных явлений друг с другом, так и их общую связь (соподчинение) с общими для них корнями. Именно такой вывод можно сделать на основе сопоставительного анализа творчества Шолохова с более ранними и поздними прозаиками (A.M. Горьким, А.П. Платоновым, А.Н. Толстым, С.А. Есениным, Б.Л. Пастернаком, Л.М. Леоновым, И.А. Родионовым, Н.А. Островским, И.Э. Бабелем, В.П. Некрасовым, В.П. Астафьевым, В.Г. Распутиным, А.Т. Твардовским, А.И. Солженицыным), а также в рамках русской (Иларион, Аввакум, Афанасий Никитин, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, А.К. Толстой, Н.А. Некрасов, Л.Н. Толстой, Ф.М.Достоевский, Н.С. Лесков) и мировой (Шекспир, Сервантес, К. Гамсун, М.Митчелл, Фолкнер, Гарсиа Маркес) литературных традиций.

Бытийность «Тихого Дона» прямо связана с правдоискательством Шолохова. Множество правд, «белая», «красная», «казачья», «зелёная» и т.д., утверждаемых различными героями, сталкиваются в романе-эпопее, но ни одна из них не является абсолютной. Для Шолохова главным является поиск основной, Большой Правды, которая не может быть сведена к мелким политическим и личностным конфликтам. В рамках Большой Правды — и это в традициях русской культуры — происходит снятие и преодоление всех конфликтов и противоречий в романе-эпопее «Тихий Дон».

Роману «Тихий Дон» Шолохова свойственно преодолевать до крайности доведённые противоречия, которые и представлены в произведении; эта способность являлась, по мысли В.В. Бычкова, свойством христианского искусства4. Мир революционной России расколот, он не терпит позиции над схваткой, не приемлет и тех, кто отрицает братоубийственную рознь. Бунчук, Штокман, Кошевой или Листницкий и Калмыков - а третьего не дано.

Шолохов сумел сделать, казалось бы, невозможное: изнутри, а не с позиции бесстрастного наблюдателя, что не редкость в литературе, оценить и вобрать в своём авторском «я» враждующие силы. Автор, незримо присутствующий в романе, намного шире каких бы то ни было политических концепций. Прежние, отвергаемые революцией ценности, и новые ценности, ею утверждаемые, на равных правах встречаются в «Тихом Доне». Но поэтический мир Шолохова в «Тихом Доне» удивительно, даже непостижимо для того времени, целостен.

Анализ художественных произведений Шолохова убеждает в том, что в творчестве писателя изобилуют универсальные образы и мотивы, среди которых можно выделить образы героев-творцов, защитников, хранителей, странников, возлюбленных; родовые, любовные, библейские и политические комплексы мотивов. Особое место в художественном мире писателя занимают уже упомянутый синкретичный образ Григория

Мелехова и неразрывно связанные между собой мотивы братолюбия и братоубийства. Связь вышеперечисленных образов и мотивов между собой во многом обусловлена их близостью к исходным универсалиям.

Роман-эпопею «Тихий Дон» невозможно рассмотреть вне соотнесения с другими произведениями Шолохова; анализ универсального и национального в мире «Тихого Дона» требует изучения всего творчества писателя. Кроме того, исследование «Тихого Дона» не просто позволяет, но и заставляет анализировать наряду с историко-литературными аспектами произведения как поэтику романа-эпопеи, так и те универсалии, которые произведение воплотило и освоило, прослеживать то, как преломилось в нём общечеловеческое (универсальное) и национальное.

Шолохов - один из наиболее историчных и в то же время универсальных писателей в литературе XX века. С одной стороны, не вызывает сомнений приближённость его творчества к архетипически-мифологическим истокам человеческого сознания. С другой стороны, Шолохов историчен, его произведения неразрывно связаны с определёнными социальными процессами в российском (советском) обществе. Творчество Шолохова - подлинная энциклопедия как для изучающих психологию человека, так и для всех интересующихся российской историей. Шолоховская проза насыщена историческими реалиями, сохраняя при этом общечеловеческую проблематику. Заслуживает изучения не только наследие Шолохова, но и то, как оно оценивалось в творческой и научной среде. Это - один из показателей развития страны и общества, степени их зрелости и морально-нравственного здоровья.

Шолохов - один из тех, кто завершал великую русскую классическую литературу, и он же открывал новый этап в развитии русской культуры и литературы. Положение, в котором оказался Шолохов, во многом повторило то, которое сложилась в раннехристианском мире, когда возникла проблема преодоления антиномий, связанных со столкновением старого (античного) и нового (христианского) знания5.

Аналогичным свойством снятия антиномий, по мнению Н.К.Гея, обладает художественность в искусстве, способная к примирению разнородных составляющих в рамках единого целого6. Антиномии, заложенные в самой сущности образа, разрешаются в акте творчества.

Разумеется, буквальное отождествление ситуаций кризиса античного мира III—IV вв. и российского кризиса рубежа 20-х годов XX в. неуместно, но некоторое сходство присутствует. Гражданская война вызвала чрезвычайно глубокий внутренний кризис и настолько поляризовала общество, что для его преодоления как раз и требовались произведения, аналогичные «Тихому Дону». В романе-эпопее происходит абсолютизация Жизни взамен абстрактного Абсолюта. «Такого богатства земных красок и состояний жизни, её видов и разновидностей, едва ли получал сам облик жизни и её образ у какого-либо ещё из русских прозаиков XX века, даже. великих (а из поэтов, быть может, лишь у Есенина)»7.

Исследование, с точки зрения соотношения общечеловеческого и национального, произведений такого значимого для русского и мирового искусства писателя, как Шолохов, способствует более глубокому пониманию специфики литературы, закономерностей литературного и эстетического развития, расширяет представления об особенностях русской литературы и культуры.

В романе-эпопее «Тихий Дон» Шолохов впервые в мировой литературе с такой полнотой и яркостью представил историю разлада общества, воссозданную при этом в образах и категориях, соотносимых с мифом, а через подобное соотношение и с вечной сущностью бытия. При этом Шолохов отрицает, игнорирует или использует официальные мифы, и в этом он историчен; он же часто прибегает к мифологемам, основанным на архетипическом, и в этом он универсален. Универсальность и народность (принадлежность русской культуре) эпики Шолохова — и в стихии комизма, отличающей произведения писателя. Романы «Тихий Дон» и «Поднятая целина» - энциклопедия народной культуры. Как о показано в работах С.Г.Семёновой , в прозе Шолохова народная культура представлена наиболее полно и ярко сравнительно со всей русской прозой XX столетия. Вместе с тем, смеховая культура использовалась писателем для отражения действительной жизни казачества, и вряд ли правомерно считать, что Шолохов сознательно использовал её, например, лишь как один из способов выражения своего личного неприятия политики, проводимой Советской властью.

Художественные искания донского прозаика соответствовали всей системе ценностных ориентиров русской культуры, прежде всего правдоискательству как важнейшей составляющей русской этической и художественной топики. Соборность мысли (единая, общая правда для всех), пронизывающая произведения Шолохова, основана на следовании традиции русской классической литературы. Нет оснований усматривать в наличии соборного элемента свидетельство религиозности самого писателя, но и само это наличие весьма и весьма значительно.

Несмотря на несомненное влияние идеологии, основанной на сугубо классовой морали устремлённости к мировой социальной революции, Шолохов в целом, особенно в «Тихом Доне», остался верен народному взгляду на войну: оправдывая только войну оборонительную. Лейтенант Герасимов из «Науки ненависти», вопреки абстрактно-классовой и коминтерновской пропаганде, полагает, что существующий за рубежом строй - это «в конце концов» внутреннее дело самих тамошних трудящихся. Великая Отечественная война в романе Шолохова «Они сражались за родину» должна была — и это подтверждают опубликованные главы романа — быть воссоздана с позиций общенародного совместного (соборного), а не индивидуального пессимистически-пацифистского видения войны. Взгляды писателя были созвучны не только народному национальному пониманию войны, но и близки к общечеловеческой традиции её осуждения.

Национальное и универсальное в художественном мире Шолохова неотделимы от манифестаций его историзма: в тесном переплетении архетипического, мифологического и исторического — специфика шолоховского видения действительности. Шолохову-писателю — «Тихий Дон» и «Поднятая целина» подтверждают это — не удаются собственно «производственные» или «военно-исторические» романы, он остался великолепным мастером в воссоздании эпохи перемен и сотрясений народного бытия, выявляя в исторических реалиях их глубинный (архетипически-мифологический) смысл.

Исторических деятелей Шолохов рассматривал сквозь призму народного понимания, следуя народной историософии. Так, для Шолохова на протяжении всего его творчества Сталин остался воплощением государства, его образ у писателя имел ярко выраженный архетипический характер. Мифологическое и архетипическое в образе Сталина превалировало над историческим, и воплощено не схематично, а художественно.

На историческом материале, сохранив достоверность повествования и придерживаясь принципа историзма, Шолохов и в «Поднятой целине» отобразил вечные проблемы, связанные с разрушением традиционной системы ценностей и утверждением новой. Связывая воедино гражданскую войну и коллективизацию, писатель одним из первых рассмотрел коллективизацию как продолжение социального конфликта, открытого гражданской войной.

Единство исторического и универсального обнаруживается на всех уровнях шолоховской прозы. Особо это заметно на примере главного героя «Тихого Дона». В образе Мелехова Шолохов показал цельную личность, целостность которой проистекала из диалектического единства противоречий; личность, гибнущую под воздействием пришедших в движение тектонических сил. Смерть Григория, если её понять как неизбежность, знаменует и гибель прежнего старого «тихого Дона», ведь такие исключения, как он, «ценностно ориентируют свою эпоху», так как через них проходит осевая линия народной устремлённости к немедленной правде, счастью и справедливости для всех без изъятия»9. С гибелью героя, воплотившего «очарование человека»10, будет поставлена под угрозу сама жизнь и человек как таковой, что сильно звучит в подтексте финала «Тихого Дона», хотя он и не завершается поголовным исчезновением ни Мелеховых, ни казачества в целом. Гибнет Мелехов и сам казачий образ жизни, но не исчезает и не обессмысливается сама жизнь. И этим Шолохов отличен от И. С. Шмелёва. «Не может быть

Рождества»11. — страшный вывод повествователя в эпопее «Солнце мёртвых». Но с ним и не согласен, не может быть согласен Шолохов.

Чёрное солнце» Шолохова через смерть вопреки всему утверждается жизнь, в то время как у Шмелёва — только реквием, а герой Шмелёва, по замечанию И.А.Есулова, — «эхом прошедшего», пусть и частью некоей

1 ^ соборной святыни Кремля Поиск великой правды не пересматривается и не отменяется с неизбежной гибелью Григория; не смотря ни на что жизнь продолжается.

В эпике Шолохова представлены образы, характеризуемые различной степенью архетипичности. Наиболее архетипичны образы героя-преобразователя, девы-воительницы и героев-хранителей, странников, защитников. Если в художественном мире Шолохова герой-преобразователь, типологически восходящий к культурному герою, занимает заметное место, то это скорее отражение исторических реалий, а не следствие пристрастий писателя. В «Они сражались за родину» этот герой начинает отрицаться самим Шолоховым, окончательно вставшим на сторону традиционных ценностей.

Герой-странник ближе Шолохову, чем герой-преобразователь. И если в начале своего творчества Шолохов отобразил странничество как общественное явление, связав его с функцией социального преобразования, то во второй книге «Поднятой целины», а особенно в рассказе «Судьба человека» и в главах из романа «Они сражались за родину», Шолохов стал отрицательно относиться к попыткам общественного переустройства. Для него в странничестве на первом месте встала традиция духовного совершенствования, изначально присущая русской культуре. Таким образом, Шолохов постепенно пришёл к устоявшимся в русской культуре и литературе чертам данного типа героя.

В «Науке ненависти», в «Судьбе человека», в главах из романа «Они сражались за родину» писатель дал своё видение героя-защитника, как правило, сочетающего в себе черты защитника и странника. В этих произведениях Шолохов отказался от отрицательного отношения ко многим воинским атрибутам, как это было в «Донских рассказах», в «Тихом Доне» и в «Поднятой целине»; для писателя стали значимы ценности, утверждавшие традиции воинской доблести. Образ героя-защитника у Шолохова не статичен, герой постепенно обретает мужество, волю к победе, уважение к себе, и происходит это в странствиях, где плен - одно из них. Образ героя-странника - один из важнейших в творчестве Шолохова; он историчен (точно отражает реалии гражданской и Великой Отечественной войн) и архетипичен, так как продолжает одну из древнейших линий в русской и мировой литературе.

Заметное место в эпике Шолохова занимают образы хранителей, оберегающих патриархальные ценности, на протяжении столетий формировавших русский мир и русский национальный характер. В прозе Шолохова точно отразились изменения в русском национальном общежитии; и на смену отцов - хранителей вековых устоев пришли матери. Именно мать в художественном мире писателя является подлинным сберегателем традиционных ценностей. Наиболее прочными среди казачьих ценностей оказались семейные, и в прозе Шолохова показано, как постепенно именно матери стали единственными хранителями традиций.

Созданный Шолоховым образ возлюбленной оказался одним из продолжений архетипической линии, восходящей через деву-воительницу к выделенному когда-то Юнгом архетипу Коры. Наиболее полно образ девы-воительницы был представлен в романах «Тихий Дон» и «Поднятая целина», где писатель рассмотрел его в системе взаимоотношений героев с женами и матерями. В этих произведениях Шолохов попытался привнести в образ боевой подруги, типичный для литературы 20-х-30-х годов, материнское содержание. Постепенно, что особенно заметно во второй книге «Поднятой целины» и в 4-й «Тихого Дона», возрастает значимость семьи, материнства, супружеских отношений. Тускнеют и уходят на второй план боевые подруги (девы-воительницы в «Поднятой целине»), преображаются, исчезают или погибают подруги борцов из «Тихого Дона». В творчестве писателя происходит эволюция героини-возлюбленной, что связано с усилением роли семейных ценностей в произведениях Шолохова. Поздний Шолохов настолько проникнут мыслью семейной, что свою героиню (солдатка из романа «Они сражались за родину») делает опорой семейного очага.

Образ Григория Мелехова - художественное открытие Шолохова — в равной степени историчен и символичен. Личная трагедия Мелехова — это и трагедия всего тихого Дона, всей России; его отказ от борьбы против Советской власти - это и примирение с упразднением казачьих привилегий, прощание с воинской службой как неизбежностью, это же и добровольное согласие на смерть. Обречённость Григория, которая ощущается в последней сцене романа, - это знак и обречённости тихого Дона и всего казачества. Талант писателя настолько органично связал казачье и общечеловеческое в Мелехове, что сделал невозможным их разъединение. Поэтому с полным правом можно утверждать, что душа мира является отражением души Григория и наоборот. В единстве исторического и архетипического, вечного и уникального, природного и духовного в образе Мелехова заключен один из секретов содержательной цельности, удивительного очарования и художественной убедительности «Тихого Дона».

В художественном мире Шолохова все мотивы взаимосвязаны, и при анализе мотивной структуры прозы Шолохова следует анализировать не отдельные мотивы, а их комплексы.

В прозе Шолохова есть один центр — Дон, Донская земля, в которой начало и завершение родовых конфликтов всей эпики писателя. Национальное, донское и русское, соотносится со всемирным и становится частью общечеловеческого. Мотивы зова земли, накопительства, мести, сыно- и отцеубийства точно передали саму атмосферу 20-х — 70-х годов XX столетия. В рассказах и романах Шолохова не только утверждается сила родового комплекса мотивов, но и показана его относительность в сравнении с общечеловеческим. Эти мотивы в прозе Шолохова разворачиваются в движении от родового к универсальному. В эпике писателя представлено как утверждение, так и разрушение родовых отношений. Тематически поздняя проза Шолохова сближается с исканиями современных ему, но более молодых писателей-деревенщиков, писавших о важности семейных устоев, сохранения преемственности поколений. И в этой исторически наглядной преемственности снова очевидна ориентация русской литературы XX века на глубочайшие архетипические основы человеческого общежития.

Став одним из показателей эволюции авторского мировоззрения, важную роль в творчестве писателя играл комплекс любовных мотивов. Шолохов постепенно пересмотрел своё отношение к любви-страсти как помехе в деле социального переустройства мира, очевидное в «Донских рассказах». В «Тихом Доне» мотив любви-страсти стал одним из ведущих. Причём именно этот мотив наиболее созвучен с политическими и с библейскими мотивами. В «Поднятой целине» и в особенности в главах из романа «Они сражались за родину» комплекс любовных мотивов начинает играть откровенно вторичный и подчиненный по отношению к семейным ценностям характер.

Библейский комплекс мотивов, хотя и не является основным, несомненно, проявлен в прозе Шолохова; наиболее полно он представлен в романе-эпопее «Тихий Дон». Мотивы креста, Распятия, Голгофы, крестного пути, искупления, возмездия, прощения, слепоты, безумия как мудрости, мотивы апокалиптические и пасхальные, присутствующие в шолоховских произведениях, не свидетельствуют, однако, о православном проповедничестве Шолохова. Шолоховское мироощущение основано на сложном сочетании атеистического, политеистического (Г.С.Ермолаев) и народно-православного начал. Библейский комплекс мотивов в прозе Шолохова — это и следование русской литературной традиции, и попытка её совмещения с большевистской правдой, и проявление сомнений писателя в происходящем, и порыв к правде в самом высшем смысле. С библейским комплексом связаны менее распространённые в литературе, но чрезвычайно важные для всей русской культуры мотивы братолюбия и братоубийства.

В творчестве Шолохова не просто присутствуют мотивы братоубийства и братской любви (и товарищества), но и обозначено как принцип постепенное избавление общества от братоубийства. Шолохов стал писателем, в произведениях которого постепенно преодолевалась братоубийственная рознь и изживалась страшная тематика гражданской войны. Мотив братской любви, наряду с собственно любовным, становится одним из ведущих в «Тихом Доне» и в главах из романа «Они сражались за родину».

В прозе Шолохова не только отразились сложнейшие внутрироссийские проблемы, но и имевшие многовековую историю вопросы отношений с другими народами. Все внешнеполитические проблемы, рассмотренные писателем, носят откровенно подчинённый по отношению к собственно российской действительности характер.

Главным героем всего художественного мира Шолохова, нравственным и эстетическим ориентиром для всех остальных героев произведений писателя стал Мелехов. Талант писателя настолько органично связал в Григории казачье и общечеловечье, что это сделало невозможным и их разъединение. В единстве исторического и архетипического в образе Мелехова заключен один из секретов цельности и удивительного очарования «Тихого Дона». При неисчислимом богатстве праобразов такого героя, обнаруживаемых в мифе и фольклоре (Вольга, Микула Селянинович), в зрелых литературах мира (Одиссей, Гамлет, Дон Кихот, Раскольников), образ Мелехова несводим ни к одному архетипу, и архетипичное в нём претворено в уникальное художественное целое. Это, возможно, единственный образ в прозе Шолохова, который и универсально содержателен, и неповторим.

Положения, выносимые на защиту:

1. Наличие и использование выверенных представлений об универсальном в искусстве слова способствует выявлению в национальных литературах их разветвлённой корневой системы, установлению разнообразных модусов традиционной преемственности меяеду новым и древнейшим, постижению связей национально-исторического и всемирного, общечеловеческого.

2. Произведения Шолохова содержат несколько универсальных типов героев (хранителя, труженика-земледельца, защитника, девы-воительницы и возлюбленной, творца (демиурга), правдоискателя, странника). Шолохов обеспечивает универсальное (общечеловеческое) прочтение образов своих героев за счёт их предельной исторической и национальной достоверности, так как писатель достиг её через строгое следование правде, выявляющее архетипическое начало смысла жизни в ней самой, а это есть коренное свойство реализма.

3. Проза Шолохова дала литературе России и мира принципиально новый образ героя - Григория Мелехова, который при всей своей укоренённости в мировой традиции (Одиссей, «блудный сын», Дон Кихот, Гамлет) не подходит ни под одну из явленных в литературе прошлого универсалий. Наиболее же универсальное, как и наиболее народное в Григории, - это его поиск единой и общей правды для всех. Мелехов стал открытием Шолохова, его вкладом в мировую литературу.

4. Универсальные, внутренне конфликтные мотивы разрушения-уничтожения (сыноубийства, братоубийства, отцеубийства, любви-измены и мести) в прозе Шолохова были диалектически разрешены мотивом искупления-прощения. В творчестве Шолохова было представлено (в «Донских рассказах») и снято в философском смысле преодоления и разрешения, но не в историческом плане («Тихий Дон») зло братоубийства, изначально жёстко табуированного в русской культуре.

5. В подходе к конфликту поколений, который формирует один из древнейших в мировой традиции мотивов, зрелый Шолохов выступает как неуклонный сторонник «мысли семейной».

6. В XX веке ни у кого так ярко и мощно, как у Шолохова, не явлена насыщенность универсальным художественным смыслом таких полотен, в которых нет ничего общего со схемой, где всемирным содержанием исподволь дышит сама жизнь с её крупными и резкими историческими особенностями и очертаниями, неповторимым национальным духом, безмерным богатством индивидуальных судеб и человеческих характеров.

Список научной литературыПоль, Дмитрий Владимирович, диссертация по теме "Русская литература"

1. Абрамов Ф.А., Гура В.В. Семинарий. М.: Учпедгиз, 1958. - 319с.

2. Абрамов Ф.А. «Поднятая целина» М.А.Шолохова: Дисс. . канд. филол. наук. -JL, 1951.

3. Аверинцев С.С. «Аналитическая психология» К.Г.Юнга и закономерности творческой фантазии // ВJL, 1970.-№3.-С. 113-143.

4. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М. Coda, 1997.-343 с.

5. Аверинцев С.С. Религия и литература. — Энн Арбор: Мичиган: Эрмитаж, 1981.- 140 с.

6. Агеносов В.В. Советский философский роман. — М.: Прометей,1989.-466 с.

7. Адамович А. Послесловие //Алексиевич С.А. Последние свидетели. Книга недетских рассказов. -М., 1985. С. 165-173.

8. Альтман М.С. Литературные параллели // Страницы истории русской литературы: К 80-летию Н.Ф. Бельчикова /Под ред. Д.Ф. Маркова. -М.: Наука, 1971.-С. 37 44.

9. Андреев А.Н. Целостность художественного произведения как литературоведческая проблема: Дисс. . доктора филол. наук. — Минск, 1997.

10. Андреев Ю.В. Поэзия мифа и проза истории. — Л.: Лениздаг,1990.-223 с.

11. Аникин М. Александр Серафимович автор «Тихого Дона» // Слово и Дело (СПб), 1993. - № 6. 25 февраля - 3 марта. - С. 5.

12. Анохин В. Как Александр Попов стал Михаилом Шолоховым. // Чудеса и приключения. 2000. - № 9. — С. 34-36.

13. Анучин В.А. Географический фактор в развитии общества. М.: Мысль, 1982.-334 с.

14. Арнхейм Р. Новые очерки по психологии искусства. — М.: Прометей, 1994. 352 с.

15. Архетип: Культурологический альманах /Шадринский гос. пед. институт. Отв. ред. Борисов С.Б. Шадринск.: Издательство Шадринского пединститута, 1996. - 123 с.

16. Архетипические образы в мировой культуре: Всероссийская научная конференция: Тезисы докладов. / Гос. Эрмитаж; Редкол. Вилинбахов Г.В., Камчатова А.В. СПб.: Гос. Эрмитаж, 1998. - 108 с.

17. Архетипы в фольклоре и литературе: Сб. научных трудов к 40-летию Кемеровского госуниверситета /Отв. ред. Невзоров Б.П. Кемерово: Кузбассвузиздат, 1994. - 94 с.

18. Афанасьев А.Н. Древо жизни: Избранные статьи. М.: Современник, 1982. - 464 с.

19. Ахметшин Р.Б. Аналитическая психология К.Г.Юнга и рассказы А.П.Чехова. // Чехов и Германия: Сб. статей. / Ред. В.Б.Катаев, Ф.Крюге. -М., 1996.-С. 155- 165.

20. Балашов Д.М. Микула Селянинович // Литературная Россия. -1986. -№2.-10 января. -С. 18-19.

21. Балашов Д.М. Формирование русской нации и современные проблемы национального бытия // Вопросы литературы. 1989. - № 9. - С. 89-104.

22. Балашов Д.М. Эпос и история (к проблеме взаимосвязей эпоса с исторической действительностью) // Русская литература. — 1983. № 4. - С. 103-112.

23. Балыбердина Е.В. Мотив детства в творческой концепции М.А.Шолохова и пути его художественного воплощения: Автореф. дис. . канд. филол. наук. Л., 1990.

24. Бар-Селла 3. Литературный котлован. Проект «Писатель Шолохов». М.: РГГУ, 2005. - 462 с.

25. Бар-Селла 3. «Тихий Дон» против Шолохова. // Даугава. 1990. -№ 12.-С. 94- 107.

26. Барабанов Е.В. Русская философия и кризис идентичности. // Вопросы философии. 1991.-№ 8.-С. 102-116.

27. Барг М.А. Эпохи и идеи. М.: «Мысль», 1987. - 348 с.

28. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разных лет. М.: Художественная литература, 1975. - 502 с.

29. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Художественная литература, 1965. - 527 с.

30. Бекедин П.В. Древнерусские мотивы в «Тихом Доне» М.А.Шолохова (к постановке вопроса). // Русская литература. — 1980. № 2. -С. 92-109.

31. Бекедин П.В. Еще о Шолохове и его хулителях. // Кубань. 1992. № 1.-С. 83-87.

32. Бекедин П.В. Из темы «М.А. Шолохов и Ф.М. Достоевский» // Проблема традиций и новаторства русской и советской прозы. Ниж. Новгород, 1990. - С. 57-69.

33. Бекедин П.В. К спорам об авторстве «Тихого Дона». // Русская литература. 1994. - № 1. - С. 81 - 114.

34. Бекедин П.В. М.А.Шолохов и национальные традиции. (К проблеме жанра эпопеи в русской литературе): Дисс. . канд. филол. наук. -Л., 1979.

35. Бекедин П.В. Неподатливое поле «Поднятой целины» // Русская литература. 1978. - № 4. -С. 78 - 91.

36. Бекедин П.В. Поверяйте литературу жизнью (О некоторых эстетических принципах М.А.Шолохова). // Творческие взгляды советских писателей. Л., 1981.-С. 44.

37. Бекедин П.В. Срочно требуется автор «Тихого Дона»: Полемические заметки. // Дон. 1994 а.№ 2/3. - С. 187 - 208.

38. Белая Г.А. Дон Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М.: «Советский писатель», 1989. — 400 с.

39. Белая Г.А. Закономерности стилевого развития советской прозы 20-х годов. М.: Наука, 1977. - 254 с.

40. Белая Г.А. Художественный мир современной прозы. М.: Наука, 1983.- 191 с.

41. Белов П.П. Лев Толстой и Михаил Шолохов. Ростов-на-Дону: Кн. изд-во, 1969.-110 с.

42. Бердяев Н.А. Русская идея. М.: ЭКСМО; СПб.: Мидгард, 2005. -830 с.

43. Бердяев Н.А. Судьба России. Кризис искусства М.: КАНОН, 2004.-351 с.

44. Бирюков Ф.Г. Народность и историзм Шолохова: Автореф. дисс. . доктора филол. наук. Л., 1975.

45. Бирюков Ф.Г. О подвиге народном: Жизнь и творчество М.А.Шолохова. М.: Просвещение. - 1986. - 207 с.

46. Бирюков Ф.Г. Фёдор Крюков и Михаил Шолохов. // Вопросы литературы. 1991.-№2.-С. 31-63.

47. Бирюков Ф.Г. Художественные открытия Михаила Шолохова. -М.: Современник, 1980.-368 с.

48. Бицилли П.М. Избранные труды по филологии / Отв. ред. В.Н.Ярцева. М.: Наследие, 1996. - 709 с.

49. Блохина О.А. Григорий Мелехов: персонажные зоны в языке романа М.А.Шолохова «Тихий Дон»: Дисс. канд. филол. наук. -М., 2006.

50. Бобков К.В. Проблема символа в религиозно-эстетическом сознании Древней Руси: Автореф. дисс. . канд. филос. наук. -М., 1995.

51. Большакова А.Ю. Литературный архетип. // Литературная учёба. -2001.-№6.-С. 169-173.

52. Большакова А.Ю. Феномен деревенской прозы. (Вторая половина XX века): Дисс. . доктора филол. наук. -М., 2002.

53. Борев Ю.Б. О «трагическом». М.: Советский писатель, 1961. -392 с.

54. Борев Ю.Б. Эстетика: В 2 т. Смоленск: Русич, 1997.

55. Бочаров С.Г. О художественных мирах. М.: Советская Россия, 1985.-296 с.

56. Бражников И.Л. Мифопоэтический аспект литературного произведения: Дисс. . канд. филол. наук. -М., 1997.

57. Бритиков А.Ф. Мастерство Шолохова. М.-Л.: Наука, 1964. - 204с.

58. Бурсов Б.И. Национальное своеобразие русской литературы. -М.-Л.: Советский писатель, 1964. — 395 с.

59. Буханцов Н.С. Русская проза второй половины XX века о Великой Отечественной войне: эволюция нравственно-философских ориентиров, конфликтов, образов и поэтики: Дисс. в виде научного доклада . доктора филол. наук. М., 1998.

60. Бушмин А.С. Наука о литературе: Проблемы. Суждения. Споры. М.: Современник, 1980. - 334 с.

61. Бушмин А.С. Преемственность в развитии литературы. JL: Художественная литература, 1978. - 223 с.

62. Бычков В.В. Византийская эстетика. Теоретические проблемы. — М.: Искусство, 1977. 199 с.

63. В поисках потерянного автора: Этюды атрибуции / Под ред. М.А.Марусенко. СПб., 2001.

64. Ваганов А.В. Сравнения в художественных произведениях М.А.Шолохова: Дисс. . канд. филол. наук. Ростов-на-Дону, 1992.

65. Васильев В.В. Михаил Шолохов // Молодая гвардия, 1998. — № 10.-С. 259-260.

66. Васильев В.В. Шолохов и русское зарубежье. М.: Алгоритм, 2003.-447 с.

67. Вейман Р. Истоки литературы и мифология. Очерки по методологии и истории литературы М.: Прогресс,. 1975. - 344 с.

68. Веленгурин Н.Ф. Михаил Шолохов. Кубанские страницы.-Краснодар: Кн. изд-во 1976. - 49 с.

69. Великая Н.И. «Тихий Дон» М.Шолохова как жанровый и стилевой синтез. Владивосток: Издат. Дальневосточного ун-та, 1983. - 136 с.

70. Великий художник современности: Материалы научной конференции к 75-летию со дня рождения М.А.Шолохова. М.: Издательство Московского университета, 1983. - 215 с.

71. Веселовский А.Н. Историческая поэтика. — М.: Высшая школа, 1989.-406 с.72. «Вечные сюжеты» русской литературы: («блудный сын» и другие). / Под ред. Е.К.Ромодановской, В.И.Тюпы. — Новосибирск, 1996. -180 с.

72. Виноградов В.В. О языке художественной литературы. М: Гослитиздат, 1959. — 654 с.

73. Воронов В.А. Гений России. Страницы биографии М.А.Шолохова. Ростов-на-Дону: Издательство АО «Цветная печать», 1995. -159 с.

74. Воронова О.Е. Духовные искания Сергея Есенина: К 100-летию со дня рождения С.А.Есенина, 1895 1995: Книга для учителя. - Рязань, 1995.-97 с.

75. Восток Запад. Исследования. Переводы. Публикации. - М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1985. - 272 с.

76. Галкин А.Б. Вариация мотива библейской «Книги Иова» в рассказе М.Шолохова «Судьба человека» // Проблемы эволюции русской литературы XX века. М., 1995. - Вып. 2. - С. 48-50.

77. Галкин А.Б. Мотив библейской «Книги Иова» в русской литературе XX века // Межвуз. сб. науч. ст. / Междунар. акад. бизнеса и банков, дела и др. Сер.: Филология. Тольятти, 1997. - № 1. - С. 3-5.

78. Галимова Е.Ш. Поэтика повествования русской прозы XX века (1917—1985): Дисс. . доктора филол. наук. Архангельск, 2000.

79. Гаспаров Б.М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX века. М.: Наука, 1994. - 304 с.

80. Гачев Г.Д. Ментальности народов мира. М.: Эксмо: Алгоритм, 2003.-541 с.

81. Гачев Г. Д. Национальные образы мира: Курс лекций. М.: Academia, 1998.-430 с.

82. Гачев Г.Д. Образ в русской художественной культуре. — М.: Искусство, 1981.- 246 с.

83. Гегель Г.В.Ф. Наука логики. М.: «Мысль», 1975. - 452 с.

84. Гегель Г.В.Ф. Философия религии: В 2 т. М.: «Мысль», 1977. -Т. 1 - 532 с.

85. Гей Н.К. Художественность литературы. Поэтика. Стиль. М.: Наука, 1975.-471 с.

86. Герасименко А.П. «Поднятая целина» М.А.Шолохова в контексте современного романа о коллективизации. // Вестник МГУ. Серия 9: Филология, 1989. № 2. - С. 3-8.

87. Герасименко А.П. Русский советский роман 60-80-х годов (Некоторые аспекты концепции человека). М.: Изд-во Моск. ун-та, 1989. -204 с.

88. Глушков Н.И. Реализм Шолохова. Ростов-на-Дону, 1997. - 61 с.

89. Голан А. Миф и символ. -М.: «Русслит», 1993. 375 с.

90. Голенко Ж.А. Текстообразующие функции однородных членов предложения в ранних произведениях М.Шолохова (на материале рассказа «Нахалёнок»). // М.: Филологические науки. 2003. - № 6. - С., 82 - 92.

91. Голубков М.М. Русская литература XX в.: После раскола: Учебное пособие для вузов. М.: Аспект Пресс, 2001. - 267 с.

92. Голубков М.М. Русский литературный процесс 1920 1930-х годов как феномен национального сознания: Автореф. дисс. . доктора филол. наук. -М., 1995.

93. Голубков М.М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20 — 30-е годы. М.: Наследие, 1992.-202 с

94. Горький М. Неизданная переписка с Богдановым, Лениным, Сталиным, Зиновьевым, Каменевым, Короленко /РАНИМЛИ, Отв. ред. С .В.Заика. М.: Наследие, 1998. - 343 с.

95. Гоффеншефер В.Ц. Михаил Шолохов. Критико-биографический очерк. — М.: Художественная литература, 1940. 198 с.

96. Гражданская война в России, 1917-1922: Лекции и учебно-методические материалы. /Отв. ред. С.В.Карпенко. М.: Изд-во Ипполитова, 2006.-512 с.

97. Григорьева Н.Я. Концептуализация писательского труда в русской литературе 1920 1930-х годов: Дисс. . канд. филол. наук. - М., 2004.

98. Грознова Н.А. Ранняя советская проза. 1917 1925. - JL: Наука, 1976.-203 с.

99. Грознова Н.А. Творчество Леонида Леонова и традиции русской классической литературы: Очерки. Л.: Наука, 1982. - 310 с.

100. Громова М.И. Образ Щукаря в свете проблемы комического // Учёные записки Горьковского пединститута. Вып. 87. - 1968. - С. 27-57.

101. Гулыга А.В. Принципы эстетики. М.: Политиздат, 1987. - 286 с.

102. Гуминский В.М. Открытие мира, или Путешествия и странники. -М.: Современник, 1987-286 с.

103. Гура В.В. Жизнь и творчество М.А.Шолохова. М.: Учпедгиз, 1960.-271 с.

104. Гура В.В. Как создавался «Тихий Дон». М. Советский писатель, 1980.-440 с.

105. Гусев А.А. Земледельческая мифология в картине мира: Дисс. . канд. философ, наук. Тверь, 2004.

106. Гусев В.И. Герой и стиль. (К теории характера и стиля. Советская литература на рубеже 60 — 70-х годов). — М.: Художественная литература, 1983.-286 с.

107. Гусев В.И. Искусство прозы. Статьи о главном. М.: Издательство Литературного института им. А.М.Горького, 1999. - 160 с.

108. Гусейнов Ч.Г. Этот живой феномен. Советская многонациональная литература вчера и сегодня. — М.: Советский писатель, 1988.-430 с.

109. Дайреджиев Б. О «Тихом Доне». — М.: Советский писатель, 1962. 292 с.

110. Даманский Ю.В. Архетипические мотивы в русской прозе XIX века: Дисс. . канд. филол. наук. Тверь, 1998.

111. Данилова Н.В. Семантико-функциональная структура антропонимии в романе М.А.Шолохова «Тихий Дон»: Дисс. . канд. филол. наук. — Тюмень, 2002.

112. Дворяшин Ю.А. М.Шолохов: грани судьбы и творчества. М.: Синергия, 2005. - 221 с.

113. Дворяшин Ю.А. М.А.Шолохов и русская проза 30-70-х годов о судьбе крестьянства: Дисс. . доктора филол. наук. -Ишим, 1994.

114. Дворяшин Ю.А. Поднята ли целина в романе Шолохова? // Литература в школе. 1990. - № 2. - С. 30 - 48.

115. Дефье О.В. Концепция художника в русской прозе первой трети XX века: типология, традиции, способы образного воплощения: Автореф. дисс. . доктора филол. наук. -М., 1999.

116. Дефье О.В. Проза М.Горького о художнике и искусстве. М.: Прометей, 1996. - 121 с.

117. Долгов С.Ф. Типология художественного конфликта в советском историческом романе. Ташкент: Фан, 1990. - 107 с.

118. Драгомирецкая Н.В. Автор и герой в русской литературе Х1Х-ХХ вв.: Монография / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А.М.Горького. М.: Наука, 1991.-382 с.

119. Дроботун А.В. Лексика обоняния в языке художественной прозы М.А.Шолохова: Дисс. . канд. филол. наук. М., 2006.

120. Дробышевская Н.Н. Художественная публицистика советских писателей в русской периодике 1941 1945 гг.: Автореф. дисс. . канд. филол. наук. - М., 2003.

121. Дрягин Е.П. Шолохов и советская многонациональная проза: Автореферат дисс. . доктора филол. наук. Ростов-на-Дону, 1966.

122. Дрягин Е.П. Шолохов и советский роман. Ростов-на-Дону: Издательство Ростовского ун-та, 1966. — 278 с.

123. Дубовицкий И.А. «Тихий Дон» М.А.Шолохова (трагедия Григория Мелехова). Дисс. . канд. филол. наук. -М., 1954.

124. Дырдин А.А. Русская философская проза после 1917 года: А.П.Платонов, М.М.Пришвин, Л.М.Леонов (символика мысли): Дисс. . доктора филол. наук. Ульяновск, 2001.

125. Дырдин А.А. «Тихий Дон» и народно-православный образ жизни // Проблемы изучения творчества М.А.Шолохова. Ростов н/Д, 1997. -(Шолоховские чтения; Вып. 5). - С. 65-73.

126. Дырдин А.А. Этюды о Михаиле Шолохове. Творчество писателя-классика в духовной культуре России. Ульяновск: УлГТУ, 1999. - 96 с.

127. Евзлин М. Космогония и ритуал. -М.: Радикс, 1993. 337 с.

128. Егорычева Е.В. Жанровая обусловленность образа-темы-мотива детства в произведениях М.А. Шолохова // Жанрово-стилевые искания в литературе социалистического реализма. Л., 1988. - С. 60-68.

129. Егорычева Е.В. Младшее поколение Мелеховых в системе семейно-родовых представлений героев «Тихого Дона» // Актуальные проблемы литературоведения. Воронеж, 1990. - С. 114-122.

130. Емельянов Б.С. О «Тихом Доне» и его критиках. // Литературный критик. 1940,- № 11-12.-С., 188.

131. Ермаков И.И. Григорий Мелехов как трагический характер. // Учёные записки Горьковского пединститута. — Вып. 69. 1967. - С. 7-18.

132. Ермаков И.И. «Тихий Дон» М.А.Шолохова в свете проблемы социалистического эпоса: Дисс. канд. филол. Казань, 1945.

133. Ермаков И.И. Эпическое и трагическое в жанре «Тихого Дона» М.Шолохова. // Учёные записки ГГПИ им. А.М.Горького. Том XIV. -Горький, 1950. - С. 3 - 47.

134. Ермолаев Г.С. Михаил Шолохов и его творчество. СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект», 2000. — 448 с.

135. Ермолаев Г.С. О книге Р.А.Медведева «Кто написал «Тихий Дон». // Вопросы литературы. 1989. -№ 8. - С. 177-198.

136. Ермолаев Г.С. Ответ Р.А.Медведеву. // Вопросы литературы. -1991.-№ 2.-С. 64-68.

137. Ершова Н.В. Трагический герой в творчестве М.А.Шолохова и

138. B.М.Шукшина (по романам «Тихий Дон» и «Я пришёл дать вам волю»): Дисс. . канд. филол. наук. Липецк, 2002.

139. Есаулов И.А. Категория соборности в русской литературе. — Петрозаводск: Издательство Петрозаводского университета, 1995. — 298 с.

140. Есаулов И.А. Мистика в русской литературе советского периода (Блок, Горький, Есенин, Пастернак) — Тверь: Тверской гос. ун-т, 2002. 67 с.

141. Жуков Д.А. Огнепальный. /Послесловие О.Михайлова. — М.: Молодая гвардия, 1979. -431 с.

142. Жуков И.И. Рука судьбы. Правда и ложь о Михаиле Шолохове и Александре Фадееве. М.: Воскресенье, 1994. - 256 с.

143. Журавлёва А.А., Ковалёва А.Н. Михаил Шолохов. — М.: Просвещение, 1975. 215 с.

144. Журавлёва А.А., Круглов Ю.Г. Михаил Шолохов: Очерк жизни и творчества. — М.: Таганка, 2003. — 171 с.

145. Запевалов В.Н. «Донские рассказы» М.А.Шолохова. Генезис. Проблематика. Поэтика: Дисс. . канд. филол. наук. Л., 1991.

146. Зельцер Л.З. Выразительность литературного произведения: Дисс. . доктора филол. наук. Комсомольск-на-Амуре, 1994.

147. Зиновьева А.Ю. Вечные образы // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2003. - Столб. 121-123.

148. Златовратский Н.Н. Деревенские будни. Очерки крестьянской общины. // Письма из деревни. Очерки о крестьянстве в России второй половины XIX века. М., 1987.

149. Иваницкий А.И. Категория чудесного в творчестве А.С.Пушкина: Дисс. . доктора филол. наук. Санкт-Петербург, 2001.

150. Иванов Н.Н. Древнеславянский языческий миф в художественном мире М.Горького, А.Н.Толстого, М.Пришвина: Дисс. . доктора филол. наук. Москва, 2001.

151. Иванова Е.В. Мифологический архетип диалектического мышления в свете антитезы добра и зла: Дисс. . канд. философ, наук. -Екатеринбург, 1995.

152. Иванова Е.В. О некоторых особенностях развития литературы первых послеоктябрьских лет // Контекст 2003. - М.: ИМЛИ РАН, 2003.1. C.156-202.

153. Из творческого наследия русских писателей XX века: М.Шолохов, А.Платонов, Л.Леонов / PIP ЛИ РАН (Пушкинский дом) /Ред. Н.А.Грознова. СПб.: Наука, 1995. - 501 с.

154. Измайлова Л.В. Индивидуально-авторские образования (окказионализмы) в романе М.А. Шолохова «Тихий Дон»: Автореф. дис. .канд. филол. наук. — Ростов н/Д, 1990.

155. История литератур Латинской Америки. XX век: 20 90-е годы /Отв. ред. В.Б.Земсков. - М.: ИМЛИ РАН, 2004. - 582 с.

156. История литератур Латинской Америки. Очерки творчества писателей XX века /Отв. ред. В.Б.Земсков, А.Ф.Кофман. М.: ИМЛИ РАИ, 2005.-688 с.

157. Исупов К.Г. Русская эстетика истории./ Высшие гуманитарные курсы, Русский христианский гуманитарный университет СПб., 1992. - 156 с.

158. Исупов К.Г. Русская эстетика истории (на материале литературной классики XIX XX вв.): Дисс. . доктора философ, наук. -СПб., 1995.

159. Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. /Ред. Б.Гаспаров, Е.Евтухова, А.Осповат, М.Фон Хаген. М.: ОГИ, 1997.-416 с.

160. Калинин А.В. Вешенское лето (О творчестве М.А.Шолохова). -М.: Современник, 1975. 178 с.

161. Калинин А.В. Время «Тихого Дона». М.: Сов. Россия, 1978. -192 с.

162. Кант И. Трактаты и письма. М.: «Наука», 1980.-710с.

163. Кардашов В.И., Семанов С.Н. Иосиф Сталин: Жизнь и наследие: сборник /Авт.-сост. Кардашов В.И., Семанов С.Н. М.: Новатор, 1998. - 500 с.

164. Карпов А.С. Избранные труды. Русская литература XX в. Страницы истории: В 2 т. М.: Изд-во РУДН, 2004.

165. Касаткина Т. А. Трагизм и юмор в «Поднятой целине»: («Синдром деда Щукаря») // Начало. М., 1998. - Вып. 4. - С. 217-232.

166. Кассирер Э. Техника современных политических мифов. // Феномен человека. -М., 1993. С. 108 - 123.

167. Кацис Л. Шолохов и «Тихий Дон»: Проблема авторства в современных исследованиях. (К 70-летию первой публикации романа). // Новое литературное обозрение, 1999. № 36. - С. 330-351.

168. Кацис Л. Русская эсхатология и русская литература. — М.:ОГИ. -2000. 656 с.

169. Кедров К.А. Поэтический космос. М.: Советский писатель, 1989.-480 с.

170. Керлот Х.Э. Словарь символов. М.: «Тера», 1994. — 500 с.

171. Кессиди Ф.Х. От мифа к логосу. М.: «Мысль», 1972. - 385 с.

172. Киселёва Л.Ф. Русский роман советской эпохи: судьбы «Большого Стиля»: Дисс. . доктора филол. наук. -М., 1992.

173. Кисель Н.А. Идейно-художественная целостность произведения («Тихий Дон» М.Шолохова): Дисс. . канд. филол. наук. Москва, 2002.

174. Кисель Н.А. Образ дороги в пространственной картине мира «Тихого Дона» // Дон. Ростов н/Д, 1999. - № 3/4. - С. 151-192.

175. Кисель Н.А. Образ дороги в пространственной картине мира «Тихого Дона»: Третья книга // Дон. — Ростов н/Д, 1999. № 5/6. - С. 49-76.

176. Кирсанов Е.И. Православный тихий Дон. М.: «Держава», 1997. -376 с.

177. Князева Е.С. Традиции М.А. Шолохова в русской прозе 60-х -70-х годов XX века о судьбе крестьянства: Дисс. . канд. филол. наук. — Сургут, 2007.

178. Кобзарь Е.Н. Человек и история в романе // «Тихий Дон» М.А.Шолохова в современном восприятии. Ростов н/Д., 1992. — С. 69-73.

179. Ковалёва А.Н. Роман Шолохова «Тихий Дон» и устное народное творчество: Дисс. . канд. филол. наук. -М, 1969.

180. Коваленко А.Г. Художественный конфликт в русской литературе XX века (структура и поэтика): Дисс. . доктора филол. наук. -М., 1999.

181. Кожинов В.В. Великое творчество. Великая Победа. М.: Воениздат, 1999. - 328 с.

182. Кожинов В.В. История Руси и русского Слова. Современный взгляд. М.: «Чарли», 1997. - 528 с.

183. Кожинов В.В. О русском национальном сознании. -М.-.Алгоритм, 2002. 384 с.

184. Кожинов В.В. О «Тихом Доне» // Лит. в школе. М., 1994. - № 4. - С. 22-29.

185. Кожинов В.В. Размышления об искусстве, литературе и истории. -М.: «Согласие», 2001. 816 с.

186. Кокта М.Д. Публицистика Михаила Шолохова: Автореф. дисс. . канд. филол. наук.-Киев, 1961.

187. Колодный Л.Е. Кто написал «Тихий Дон»: Хроника одного поиска. М.: Голос, 1995. - 447 с.

188. Коляда Е.Г. Особенности художественного построения романа-эпопеи М.Шолохова «Тихий Дон»: Автореф. дисс. . канд. филол. наук. -М., 1954.

189. Комирная Н.Ю. Художественная концепция судьбы в «Донских рассказах»: Дисс. . канд. филол. наук. -М., 2005.

190. Комиссарова О.В. «Вечные образы» в творчестве А.П.Чехова: Автореф. дис. .канд. филол. наук. -М., 2002.

191. Кононова С.А. Донская степь как художественное пространство в языке М.А.Шолохова: Дисс. . канд. филол. наук. -М., 2007.

192. Коняев Н. Живые против мёртви. Люди против нелюди: (Перечитывая «Поднятую целину» М.Шолохова). // Молодая гвардия, 1996. -№2.-С. 128-146.

193. Конюхова Е.С. «Поднятая целина» М.А.Шолохова в контексте произведений о русской деревне 30-х годов (А.Платонов «Котлован», В.Белов «Кануны», Б.Можаев «Мужики и быбы», С.Залыгин «На Иртыше»): Дисс. . канд. филол. наук. Москва, 1995.

194. Корниенко Н.В. «Сказано русским языком.». Андрей Платонов и Михаил Шолохов: Встречи в русской литературе. М.: ИМЛИ РАН, 2003. -536 с.

195. Кормилов С.И. М.А.Шолохов. // История русской литературы XX века (20-90-е годы). Основные имена. М., 1998. - С. 367-401.

196. Королёв И.Д. Рассказы и очерки М.А.Шолохова (Вопросы эволюции мастерства): Автореф. . дисс. канд. филол. наук. -М., 1964.

197. Королёнок А.И. Шолохов и Гоголь (Эпические традиции в жанровой структуре «Тихого Дона»): Дисс. . канд. филол. наук. Москва, 1984.

198. Костин Е.А. Проблема художественного психологизма в творчестве М.А.Шолохова («Донские рассказы» и «Тихий Дон»): Автореф. . канд. филол. наук. Томск, 1980.

199. Костин Е.А. Художественный мир писателя как объект эстетики: Очерки эстетики М. Шолохова. Вильнюс, 1990. - 270 с.

200. Костин Е.А. Эстетика М.А.Шолохова: Дисс. на соискание учёной степени доктора филолог, наук. Вильнюс, 1989.

201. Котовсков В.Я. Шолоховская строка: Статьи. Страницы из дневника. Ростов-на-Дону: Кн. изд-во, 1988. - 176 с.

202. Котовчихина Н.Д. Эпическая проза М.А.Шолохова в литературном процессе XX века: Дисс. . доктора филол. наук. Москва, 2004.

203. Кривенкова И.А. Синестезия в языке художественной прозы М.А.Шолохова: Дисс. на . канд. филол. наук. -М., 2006.

204. Крупышев A.M. Роман М.А.Шолохова «Тихий Дон» и традиции русской литературы XIX века: Дисс. . канд. филол. наук. Л., 1975.

205. Кудреватых JI.A. Мои современники. М.: Советский писатель, 1964.-447 с.

206. Кузьмичёв И.К. М.Горький и художественный прогресс. -Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1975. 192 с.

207. Кузнецов Ф.Ф. «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа. -М.: ИМЛИ РАН, 2005. 864 с.

208. Кутковой B.C. Духовые константы древнерусской художественной культуры: Дисс. . канд. философ, наук. Великий Новгород, 2005.

209. Лавров В. Голгофа Григория Мелехова: К девяностолетию М. Шолохова // Нева. СПб., 1995. - № 5. - С. 194-200.

210. Лежнев И.Г. Избранные статьи. М.: Гослитиздат, 1960. - 327 с.

211. Лежнев И.Г. Путь Шолохова: Творческая биография. М.: Советский писатель, 1958. — 428 с.

212. Литературные архетипы и универсалии. /Под ред. Е.М.Мелетинского. М.: РГГУ, 2001.-433 с.

213. Литвина А. Постколониальная теория и практика в английской литературе второй половины XX века (Архетип постколониального писателя и творческая индивидуальность) // Начало. — Вып. 6. М., 2003.

214. Литвинов В.М. Михаил Шолохов. — М.: Художественная литература, 1985. 350 с.

215. Литвинов В.М. Трагедия Григория Мелехова («Тихий Дон» М.А.Шолохова). -М.: Художественная литература, 1965. 128 с.

216. Литвинов В.М. Уроки «Поднятой целины». // Вопросы литературы, 1991. № 9-10. - С. 43 - 48.

217. Лихачёв Д.С. Литературный дед Остапа Бендера // Страницы истории русской литературы: К 80-летию Н.Ф. Бельчикова /Под ред. Д.Ф. Маркова. М.: Наука, 1971. -С. 245 - 248.

218. Лихачёв Д.С. Избранное. Великое наследие. Заметки о русском. -СПб.: Logos, 1997.-559 с.

219. Лихачёв Д.С. Воспоминания. СПб.: Logos, 1995. - 517 с.

220. Лихачёв Д.С. Поэтика древнерусской литературы. М.: Наука, 1979.-359 с.

221. Лихачёв Д.С. Русская культура. М.: Искусство, 2000. - 439 с.

222. Лихачёв Д.С., Панченко A.M., Н.В.Понырко. Смех в Древней Руси Л.: Наука, 1984. - 295 с.

223. Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. М.: «Мысль», 1993.-959 с.

224. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М.: Искусство, 1995 .-319с.

225. Лосский Н.О. Бог и мировое зло. — М.: Республика», 1994. 432

226. Лосский Н.О. Условия абсолютного добра: Основы этики; Характер русского народа. М.: Политиздат, 1991. - 368 с.

227. Лукач Д. Своеобразие эстетического. М.: Прогресс, 1985. - Т. 1. -335 с.

228. Лукач Д. Своеобразие эстетического. — М.: Прогресс, 1986. Т. 2. - 468 с.

229. Лукин Ю.Б. Два портрета. М.: Московский рабочий, 1975. - 416с.

230. Лычкина Ю.С. Фразеосемантическое поле «Характер человека» в романе М.А.Шолохова «Тихий Дон»: Дисс. . канд. филол. наук. Ростов-на-Дону, 2005.

231. Любомудров A.M. Вечное в настоящем. М.: Молодая гвардия, 1990.- 111 с.

232. Любомудров М. «И расскажем про войну.» (Размышления над книгой «Православный «Тихий Дон»). — Наш современник. 2000. - № 5. -С. 279-283.

233. Майкова А.Н. Интерпретация литературных произведений в свете теории архетипов Карла Юнга: Дисс. . канд. филол. наук. М., 2000.

234. Макаров А.Г., Макарова С.Э. «А власть эта не от бога»: «Соавторская» обработка худож. текста в «Тихом Доне» // Новый мир. М., 1993.-№ 11.-С. 206-229.

235. Макина М.А. Деревенская проза 60-70-х годов в её историко-литературном и современном контексте: Учебное пособие к спецкурсу Л.: ЛГПИ им. А.И.Герцена, 1980. - 81 с.

236. Малерб М. Религии человечества. — М.: Рудомино, СПб.: Университет кн., 1997. 600 с.

237. Марков В.А. Литература и миф: проблема архетипов (к постановке вопроса). // Тыняновский сборник. Четвёртые тыняновские чтения. Рига, 1990. - С. 133-145.

238. Мароши В.В. Архетип Арахны: мифологема и проблемы текстообразования: Дисс. . канд. филол. наук. — Новосибирск, 1995.

239. Матвиенко О.И. Роман Н.А.Островского «Как закалялась сталь» и мифологическое сознание 1930-х годов: Автореф. дис. . канд. филол. наук.- Саратов, 2003.

240. Материалы к «Словарю сюжетов и мотивов русской литературы: от сюжета к мотиву. /Под ред. В.И.Тюпы. — Новосибирск, 1996. — 192 с.

241. Материалы к Словарю сюжетов и мотивов русской литературы: Вып. 2: Сюжет и мотив в контексте традиции. /Под ред. Е.К.Ромодановской.- Новосибирск: СО РАН, 1998. 268 с.

242. Материалы к «Словарю сюжетов и мотивов русской литературы: Вып. 5: Сюжеты и мотивы русской литературы. /Под ред. Т.И.Печерской. -Новосибирск: Новосибирский гос. университет, 2002. 264 с.

243. Медведев Р.А. Если бы «Тихий Дон» вышел в свет анонимно. // Вопросы литературы. 1989. - № 8. - С. 152-177.

244. Медведев Р.А. Загадок становится всё больше (ответ профессору Герману Ермолаеву). // Вопросы литературы. — 1989. № 8. — С. 198-216.

245. Меднис Н.Е. Венеция в русской литературе. — Новосибирск: Издательство Новосибирского университета, 1999. 352 с.

246. Между Эдипом и Озирисом: Становление психоаналитической концепции мифа: Сборник статей / Сост. В.Менжулин /Отв. ред. С.В,Плотников. — Львов: Инициатива, М.: Совершенство, 1998. — 503 с.

247. Мезенцев М.Т. Судьба романа. // Вопросы литературы. 1991. -№2.-С. 4-30.

248. Мелетинский Е.М. Избранные статьи. Воспоминания /Отв. ред. Е.С.Новик. М.: РГГУ, 1998. - 576 с.

249. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М.: РГГУ, 1994.- 134 с.

250. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Языки русской культуры, 1995.-407 с.

251. Местергази Е.Г. Документальное начало в литературе XX века: монография. М.: Флинта: Наука. — М., 2006. - 160 с.

252. Метченко А.И. Мудрость художника. -М.: Современник, 1976. -190 с.

253. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры: В Зт.: В 4 кн. -М.: Прогресс, 1993-1995.

254. Милюков П.Н. История второй русской революции. — М.: РОССПЭН, 2001. 767 с.

255. Минакова A.M. Образы вечные и мировые: сущность и функционирование // Вечные темы и образы в советской литературе: Межвузовский сборник научных трудов. — Грозный, 1989. — С. 10-22.

256. Минакова A.M. Поэтический космос М.А.Шолохова: О мифологизме в эпике М.А.Шолохова. М., 1992. - 80 с.

257. Минакова A.M. Эпос М.А.Шолохова и литературный процесс (по роману «Поднятая целина»): Автореф. дисс. . канд. филол. наук. Москва, 1969.

258. Минакова A.M. Художественный мифологизм эпики М.А.Шолохова: сущность и функционирование: Дисс. . доктора филол. наук. — Москва, 1994.

259. Миронов А.В. Построение образа в романе М.А.Шолохова («Поднятая целина»): Дисс. . канд. филол. наук. — Казань, 1961.

260. Михаил Шолохов. Сборник статей. Л.: Издательство ЛГУ, 1956.

261. Михаил Александрович Шолохов: Биобиблиографический указатель произведений писателя и литературы о жизни и творчестве. / Сост. В.П.Зарайская, Г.И.Матьева и др. М.: ИМЛИ РАН, 2005. - 960 с. - (К 100-летию со дня рождения).

262. Михайлов А.В. Языки культуры. Учебное пособие по культурологии. — М.: Языки русской культуры, 1997. 912 с

263. Многообразие стилей советской литературы. Вопросы типологии: Сборник. / Под ред. Гея Н.К. М.: Наука, 1978. - 510 с.

264. Муравьёва Н.М. Космос философско-поэтического контекста романа М.А.Шолохова «Поднятая целина»: система коррелят и символов: Дисс. . канд. филол. наук. Тамбов, 2000.

265. Небольсин С.А. Миф о русском «скифстве» с пушкинской точки зрения. — Наш современник. 2000. - № 2. - С. 181-194.

266. Небольсин С.А. Прошлое и настоящее. М.: Современник, 1986. -303 с.

267. Небольсин С.А. Пушкин и европейская традиция. — М.: Наследие, 1999.-327 с.

268. Небольсин С.А. Пушкин и европейская традиция. Писатель-классик как фактор самоопределения национальной литературы: Дисс. . доктора филол. наук. М., 2002.

269. Небольсин С.А. Шолохов. Пушкин. Солженицын (Литературная критика). // Наш современник, 1992. № 5. - С. 180-192.

270. Невская Л.Г. Молчание как атрибут смерти. // Мир звучащий и молчащий. Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян. М.: РАН. Институт славяноведения, 1999.

271. Нива Ж. Солженицын. — М.: Художественная литература, 1992. -191 с.

272. Никольская Н.Н. Роман М.А.Шолохова «Поднятая целина» в контексте русской литературы XIX — первой четверти XX веков: тема казачества: Дисс. . канд. филол. наук. Липецк, 2003.

273. Никулина Н.А. Мотивная структура романа-эссе Д.С.Мережковского «Иисус Неизвестный»: Дисс. . канд. филол. наук. -Тюмень, 2002.

274. Новое о Михаиле Шолохове. Исследования и материалы. М.: ИМЛИ РАН, 2003. - 590 с.

275. Норман Д. Символизм в мифологии. — М.: Ассоциация духовного единения «Золотой век», 1997. 270 с.

276. Нусинов И.М. Вековые образы в литературе. — М.: Гослитиздат, 1937.-352 с.

277. Овчаренко А. Шолохов и война. // Наш современник. 1985 - № 5.-С. 175-184.

278. Огнев А.В. М.Горький о русском национальном характере: Монография. — Тверь: Тверской гос. университет, 1992. — 170 с.

279. Огнев А.В. Михаил Шолохов и наше время. Тверь: Тверской гос. университет, 1996. - 246 с.

280. Осипов В.О. Михаил Шолохов. Годы, спрятанные в архивах. -М.: Роман-газета (№3 (1249)), 1995. 95 с.

281. Осипов В.О. Тайная жизнь Михаила Шолохова: Документальная хроника без легенд. М.: Либерея: Раритет, 1995. - 413 с.

282. Оскоцкий В.Д. Роман и история: Традиции и новаторство советского исторического романа. — М.: Художественная литература, 1980. — 384 с.

283. Оскоцкий В.Д. Эпос войны народной: Диалог о романе В.Гроссмана «Жизнь и судьба». — М.: Знание, 1988. 63 с.

284. Паламарчук О.Т. Проблемы национального и общечеловеческого в контексте движущейся художественно-исторической мысли (актуальная ретроспекция): Автореф. дис. .д-ра филол. наук / Краснодар, 2003.

285. Палиевский П.В. Из выводов XX века. СПб: Русский остров, 2004. - 555 с.

286. Палиевский П.В. Литература и теория. М.: Современник, 1978. -280 с.

287. Палиевский П.В. Мировое значение М.Шолохова. М.: ИМЛИ им.А.М.Горького, 1972. - 14 с.

288. Палиевский П.В. Русские классики. Опыт общей характеристики. — М.: Художественная литература, 1987.-23 7с.

289. Палиевский П.В. Шолохов и Булгаков. М.: ИМЛИ РАН: Наследие, 1999.-142 с.

290. Панченко A.M. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2000. - 462 с.

291. Панченко A.M. Топика и культурная дистанция // Историческая поэтика: итоги и перспективы изучения. М., 1986. — С. 220—260.

292. Пермякова Т.В. Истоки российского тоталитарного сознания в контексте культуры: Дисс. . канд. культурологии. Челябинск, 2004.

293. Петелин В.В. Михаил Шолохов: Страницы жизни и творчества. -М.: Советский писатель, 1986. 399 с.

294. Попова Е.В. Ценностный подход в исследовании литературного творчества: Дисс. . доктора филол. наук. Москва, 2004.

295. Писатель и вождь. Переписка М.А.Шолохова с И.В.Сталиным: Сборник документов из личного архива И.В.Сталина. /Составитель Ю.Мурин. М., 1997.

296. Платон. Диалоги. М.: «Мысль», 1981.- 607 с.298. «Поднятая целина». Современное исследование. Шолоховские чтения. // Ред. Н.И.Глушков. Ростов-на-Дону: Издательство Ростовского унта, 1995.

297. Полтавцева Н.Г. Естественное и социальное в романе М.Шолохова «Тихий Дон» // Проблема творчества М.Шолохова: Межвузовский сборник научных трудов. М., 1984. — С. 28-36.

298. Поспелов Т.Н. Эстетическое и художественное. — М.: Изд-во Московского университета, 1965. 360 с.

299. Поэтика. История литературы. Лингвистика: Сборник к 70-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М., 1999.

300. Поэтика русской литературы: К 70-летию профессора Юрия Владимировича Манна: Сборник статей. М.: РГГУ, 2001. - 366 с.

301. Поэтика средневековых литератур Востока. Традиция и творческая индивидуальность. /Отв. ред. Гринцер П.А., Куделин А.Б. М., 1993.

302. Прийма К.И. С веком наравне: Статьи о творчестве М.А.Шолохова. Ростов-на-Дону: Кн. изд-во, 1981. - 222 с.

303. Прийма К.И. «Тихий Дон» сражается. Москва: Советская Россия, 1975.-542 с.

304. Проблемы истоков творчества. А.Твардовский, М.Исааковский, Н.Рыленков: Межвузовский сборник научных трудов /Отв. ред. Я.Р.Кошелев. — Смоленск: Смоленск, пед. ин-т, 1985. 120 с.

305. Пропп В.Я. Морфология сказки. М.: Наука, 1969. — 168 с.

306. Разгон Л. Плен в своём Отечестве. М.: Кн. сад, 1994. - 426 с.

307. Русский космизм: Антология философской мысли /Сост. С.Г.Семёнова, А.Г.Гачева. М.: Педагогика-Пресс, 1993. - 365 с.

308. Рыжков Л.В. Смеховая культура казачества как категория поэтики: Дисс. . канд. филол. наук. Краснодар, 1999.

309. Салтаева О.А. Эстетический идеал в романах М.Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина»: Автореф. дисс. . канд. филол. наук. -Казань, 1963.

310. Сатарова Л.Г. Донская проза конца XIX первой трети XX в. Проблематика. Герои. Поэтика: Дисс. . доктора филол. наук. -М., 1994.

311. Сатарова Л.Г. Природа в философско-эстетической концепции романа М.А.Шолохова «Тихий Дон»: Дисс. . канд. филол. наук. Воронеж, 1983.

312. Сатарова Л.Г. Человек и природа в романе М.Шолохова «Тихий Дон»: Учебное пособие по спецкурсу. Воронеж: ВГПИ, 1989. - 85 с.

313. Селезнёв Ю.И. Глазами народа: Размышления о народности русской литературы. М.: Современник, 1986. — 347 с.

314. Селезнёв Ю.И. Мысль чувствующая и живая. М.: Современник, 1982.-336 с.

315. Селиванов В.М. Эпичность художественной прозы М.Шолохова 1940 1950-х годов о Великой Отечественной войне: Дисс. . канд. филол. наук. - Москва, 2004.

316. Семанов С.Н. В мире «Тихого Дона». М.: Современник, 1987. -253 с.

317. Семанов С.Н. Кронштадтский мятеж. М.: Эксмо: Алгоритм, 2003.-254 с.

318. Семанов С.Н. Махно: Подлинная история. М.: АСТ-Пресс, 2001.-319с.

319. Семанов С.Н. О величии духа русского // Москва. 1973. - № 10. -С. 214-217.

320. Семанов С.Н. О некоторых обстоятельствах публикации «Тихого Дона». // Новый мир, 1988. № 9. - С. 265-269.

321. Семанов С.Н. Православный «Тихий Дон». М.: Наш современник, 1999. - 143 с.

322. Семанов С.Н. Сталин. Уроки жизни и деятельности. — М.: ЭКСМО: Алгоритм, 2002. 543 с.

323. Семанов С.Н. «Тихий Дон» литература и история. - М.: Современник, 1982. - 239 с.

324. Семанов С.Н. «Тихий Дон» литература и история. — М.: «Современник», 1982. - 239 с.

325. Семёнова С.Г. Мир прозы Михаила Шолохова. От поэтики к миропониманию.-М.: ИМЛИРАН, 2005. 352 с.

326. Сигов В.К. Русская идея В.М.Шукшина. Концепция народного характера и национальной судьбы в прозе. — М.,: Интеллект-центр, 1999. -302 с.

327. Силантьев И.В. Мотив в системе художественного ■ повествования: Дисс. . доктора филол. наук. Новосибирск, 2001.

328. Силантьев И.В. Теория мотива в отечественном литературоведении и фольклористике: Очерк историографии. — Новосибирск: Институт филологии Сибирского отделения РАН ИДМИ, 1999. 103 с.

329. Симоне Э. Он избрал свой путь. // Вопросы литературы. 1990. №5.-С. 40-61.

330. Скрынников Р.Г. Россия в начале XVII в. «Смута». М.: Мысль, 1988.-283 с.

331. Скрынников Р.Г. Третий Рим. СПб.: Дмитрий Буланин, 1994. -189 с.

332. Словарь языка М.А.Шолохова /МГОПУ им. М.А.Шолохова; гл. ред. Е.И.Диброва. М.: Азбуковник, 2005. - 964 с.

333. Смирнов М.Ю. Мифология и религия в российском сознании. Методологические вопросы исследования. — СПб.: Издат.-торговый дом «Летний сад», 2000.

334. Соболенко В. Жанр романа-эпопеи (опыт сравнительного анализа «Войны и мира» Л.Толстого и «Тихого Дона» М.Шолохова). -М., 1986.

335. Сойфер М.И. Мастерство Шолохова. — Ташкент: Изд-во литературы и искусств им. Г.Гуляма, 1976. — 461 с.

336. Соколов Б. «Донская волна» в «Тихом Доне» есть! Ответ Герману Ермолаеву. // Вопросы литературы, 1993. № 6. - С. 340.

337. Солдаткина Я.В. Мифопоэтика русского романа 20-30-х годов («Чевенгур» А.П.Платонова и «Тихий Дон» М.А.Шолохова): Дисс. . канд. филол. наук. — Москва, 2002.

338. Солженицын А.И. Две статьи 80-х годов. //Звезда, 1992. — № 7. — С. 139-149.

339. Солженицын А.И. По донскому разбору. // Нева, 1992. — № 7. С. 139-145.

340. Сойфер М.И. Мастерство Шолохова. — Ташкент: Издательство литературы и искусства, 1976. — 464 с.

341. Солоневич И.Л. Народная монархия. М.: Центр поддержки культуры и развития информ. технологий, 2002. - 623 с.

342. Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи. / Сост. М.П.Лобанов. М.: «Новая книга», 1995. - 736 с.

343. Степанов А.В. Топика метастиля в русских сочинениях XIX-XX вв.: Дисс. . доктора филол. наук. — М., 1995.

344. Стюфляева Н.В. Идея соборности и её художественное воплощение в романе М.А.Шолохова «Тихий Дон»: Дисс. . канд. филол. наук. Липецк, 2004.

345. Сурганов В.А. Человек на земле. М.: Советский писатель, 1981. -557 с.

346. Сурганов В.А. Человек на земле. Тема деревни в русской советской прозе 50 70-х годов. Истоки. Проблемы. Характеры.: Дисс. . доктора филолог, наук. -М., 1984.

347. Сухих И. Одиссея казачьего Гамлета. 1925 — 1940. «Тихий Дон» М.Шолохова. // Звезда. 2000. - № 10. - С. 219 - 230.

348. Тамарченко Е.Д. Идея правды в «Тихом Доне». // Новый мир, 1990.-№6.-С. 237-248.

349. Тамахин В.М. Поэтика М.А.Шолохова-романиста. — Ставрополь: Кн. изд-во, 1980.-271 с. .

350. Тамахин В.М. Поэтика М.А.Шолохова-романиста: Автореф. дис. .д-ра филол. наук. М., 1988.

351. Тамахин В.М. Роман М.А.Шолохова «Поднятая целина». -Ставрополь: Кн. изд-во, 1971. 136 с.

352. Тахо-Годи А.А. Солнце как символ в романе Шолохова «Тихий Дон». // Филологические науки, 1977. — № 2. — С. 9-10.

353. Теория литературы. Том IV. Литературный процесс. — М.: ИМЛИ РАН, «Наследие», 2001. 624 с.

354. Теория литературы: Учебное пособие: В 2 т. /Под ред. Н.Д.Тамарченко. M.Academia, 2004

355. Теоретическая поэтика: Понятия и определения: Хрестоматия. / Авт.-сост. Н.Д.Тамарченко. М.: РГТУ, 2001. - 467 с.

356. Ткаченко П. Вещий сон: Лит. размышления в нелитературное время // Лит. Россия. М., 1998. - № 6. - С. 6.

357. Тойнби А.Дж. Постижение истории: Сборник. — М.: Прогресс, 1992.-731 с.

358. Томашевский Б.В. Теория литературы. Поэтика: Учебное пособие. М.: Аспект-пресс, 1996. - 334 с.

359. Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. -М.: Прогресс, 1995. 624 с.

360. Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре: В 2 т. — М: Школа «Языки русской культуры», 1998.

361. Топоров В.Н. Эней — человек судьбы: к «средиземноморской» персоналогии. — М.: Радикс, 1993. 195 с.

362. Троицкий В.Ю. Духовность слова. М.: ИТРК, 2001. - 184 с.

363. Троицкий В.Ю. Русская романтическая проза 20-х 30-х годов XIX века (Истоки. Проблематика. Поэтика): Автореф. дисс. . доктора филолог, наук. -М., 1987.

364. Троицкий Е.С. Что такое русская соборность? М.: , 1993. - 104с.

365. Трофимов В.М. Реалистический, романтический, космический планы изображения природы, нации и человека в эпопее «Тихий Дон»,// Природа в художественном мире писателя. Волгоград, 1994. — С. 45-58.

366. Трофимов В.М. Философско-этическое содержание образа «степи» в одноименной повести А.П.Чехова и эпопее «Тихий Дон» М.А.Шолохова // Поэтический мир Чехова. Волгоград, 1985. — С. 116-124.

367. Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М.: Прогресс, 1995. -798 с.

368. Трубина Л.А. Историческое сознание в русской литературе первой трети XX века: Типология. Поэтика: Автореф. дисс. . доктора филол. наук. М., 1999.

369. Трубина Л.А. Русская литература XX века: Учебное пособие для поступающих в вуз. 4-е изд. — М.: Флинта: Наука, 2003. - 335 с.

370. Тюпа В.И. Аналитика художественного (введение в литературоведческий анализ). -М.: Лабиринт, РГТУ, 2001. — 192 с.

371. Тюпа В.И., Фуксон Л.Ю., Дарвин М.Н. Литературное произведение: проблемы теории и анализа. Вып. 1. — Кемерово: Кузбассвузиздат, 1997. 168 с. Глава 1 «Литературное произведение: между текстом и смыслом» (автор Тюпа В.И.)

372. Тюпа В.И. Художественность литературного произведения: Вопросы типологии. Красноярск: Изд-во Красноярского ун-та, 1987. - 219 с.

373. Тюпа В.И. Фазы мирового археосюжета как историческое ядро словаря мотивов. // Материалы к словарю сюжетов и мотивов русской литературы: От сюжета к мотиву. — Новосибирск, 1996. С. 3—15.

374. Ужанков А.Н. Стадиальное развитие русской литературы XI -первой трети XVIII в. Теория литературных формаций: Дисс. . доктора филол. наук. М., 2005.

375. Успенский Б.А. Семиотика искусства. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. - 357 с.

376. Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей. — М: Изд-во Московского ун-та, 1982. 245 с.

377. Успенский Б.А. Царь и патриарх: Харизма власти в России. М.: Школа «Языки русской культуры», 1998. — 676 с.

378. Устименко В.В. Национальные истоки в творчестве С.А.Есенина и М.А.Шолохова. // Творчество М.А.Шолохова и советская литература. — Ростов-на-Дону, 1990. С. 11.

379. Фарафонова О.А. Мотивная структура романа Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы»: Дисс. . канд. филол. наук. — Новосибирск, 2003.

380. Федь Н.М. Парадокс гения (Жизнь и сочинения Шолохова). М.: Современный писатель, 1998. — 408 с.

381. Фомушкин А.А. Язык эмоций персонажей М.А. Шолохова и Ф.Д. Крюкова: (К проблеме авторства романа «Тихий Дон») // Рус. лит. СПб., 1996.-№4.-С. 53-76.

382. Фрейд 3. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. -398 с.

383. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М.: Наука, 1978.-605 с.

384. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. Период античной литературы. JL: Гослитиздат, 1936. - 454 с.

385. Фромм Э. Здоровое общество. //Психоанализ и культура: Избранные труды Карен Хорни и Эриха Фромма. М.: «Юрист», 1995. - С. 273-596.

386. Фуксон Л.Ю. Проблемы интерпретации и ценностная природа литературного произведения: Дисс. . доктора филол. наук. Кемерово, 2000.

387. Хазан В.И. Народно-героические традиции в творчестве С. Есенина и М. Шолохова // Проблемы типологии литературного процесса. -Пермь, 1989.-С. 51-65.

388. Хализев В.Е. Теория литературы: Учебник для студентов вузов. -М.: Высшая школа, 2000. 398 с.

389. Хватов А.И. На стрежне века (Художественный мир М.А.Шолохова). -М.: Современник, 1975.-478 с.

390. Хватов А.И. Творчество М.А.Шолохова: Автореф. дисс. . доктора филол. наук. Л., 1965.

391. Хватов А.И. Художественный мир М.А.Шолохова. — М.: Современник, 1978. 477 с.

392. Хмыров А.А. М.А.Шолохов в англоязычных странах: Автореф. дисс. канд. филол. наук. -М., 2005.

393. Храпченко М.Б. Горизонты художественного образа. М.: Художественная литература, 1986. — 439 с.

394. Цыценко И.И. Концепция семьи в романе-эпопее М.А.Шолохова «Тихий Дон»: Дисс. . канд. филол. наук. Москва, 2004.

395. Чалмаев В.А. Александр Солженицын: Жизнь и творчество: Книга для учащихся. М.: Просвещение, 1994. - 287 с.

396. Чалмаев В.А. Открытый мир Шолохова: «Тихий Дон» -«невостребованные» идеи и образы // Москва. М., 1990. - № 11. - С. 199203.

397. Чалова А.П. Система христианских мотивов в художественном мире «Тихого Дона» М.А.Шолохова: Дисс. . канд. филол. наук. — Сургут, 2007.

398. Чернов А.В. Архетип «блудного сына» в русской литературе XIX века. // Евангельский текст в русской литературе XIX XX веков: Цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр. - Петрозаводск, 1994.

399. Чудакова М.О. Михаил Александрович Шолохов. // Энциклопедия для детей: В 20 т. — Т. 9 «Русская литература». — часть вторая. -М., 1999.-С., 407-417.

400. Чудакова М.О. Сквозь звёзды к терниям. // Новый мир. 1990. -№ 4. - С. 259.

401. Шеллинг Ф.В. Философия искусства. СПб.: Алетейя, 1996. -495 с.

402. Шешуков С.И. В поисках истины: Споры вокруг Григория Мелехова. // Наш современник. М., 1985. - № 5. - С. 184-187.

403. Шешуков С.И. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. М.: Московский рабочий, 1970. - 350 с.

404. Шешунова С.В. Национальный образ мира в русской литературе: П.И. Мельников-Печерский, И.С. Шмелёв, А.И. Солженицын: Автореф. дисс. . доктора филол. наук. Дубна, 2006.

405. Ширина Е.А. Художественное осмысление природы в романе-эпопее М.А.Шолохова «Тихий Дон». Традиции и новаторство: Дисс. . канд. филол. наук. Белгород, 2001.

406. Шолохов М.А. Живая сила реализма. /Сост., вступ. Статья и прим. Ф.Г.Бирюкова-М.: Советская Россия, 1983. 139 с.

407. Шолохов М.А. Поднятая целина: Роман. Книга первая и вторая. -Москва: Молодая гвардия. 1960. - 615 с.

408. Шолохов М.А. По пути к фронту // Советские писатели на фронтах Великой Отечественной войны. // Литературное наследство. 78. -кн. I, И.-М., 1966.

409. Шолохов М.А. С.с.: В 8 т./Сост. М.Манохиной М.: Художественная литература 1985.

410. М.А.Шолохов. Письма. /Под общей редакцией А.А.Козловского, Ф.Ф.Кузнецова, А.М.Ушакова, А.М.Шолохова. М.: ИМЛИ РАН, 2003. -480 с.

411. Шолохов на изломе времени: Статьи и исследования. Материалы к биографии писателя. /Сост. и отв. ред.В.В.Петелин — М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 1995.

412. Шолохов М.М. Об отце: Очерки-воспоминания разных лет. М.: Советский писатель, 2004. — 230 с.

413. Шолоховская борозда: Полвека роману «Поднятая целина»: Сборник статей. Ростов-на-Дону: Кн. изд-во, 1983. - 112 с.

414. Шолоховские чтения. Творчество М.А.Шолохова в контексте мировой культуры: Сборник статей, посвящённых 100-летнему юбилею писателя. / Отв. ред. В.В.Курилов. Ростов-на-Дону, 2005. - 260 с.

415. Эйдельман Н.Я. «Революция сверху» в России. М.: Книга, 1989.- 176 с.

416. Элиаде М. Аспекты мифа. М.: Академический Проект, 2000. -222 с. - («Концепции»).

417. Эсалнек А. Я. Типология романа. М.: Изд-во Московского унта, 1991.- 158 с.

418. Юдин В. Заветные страницы // Дон. Ростов н/Д., 1997. - N 9. -С. 207-211.

419. Юдин В. А. Православно-христианский аспект эпопеи М.А.Шолохова «Тихий Дон». // Mass Media. Действительность. Литература. Ежегодное издание. — Вып. 1. — Тверь: Тверской государственный университет, 1998. С. 22-27.

420. Юдин В.А. Эпоха Шолохова: к 95-летию со дня рождения писателя. // Молодая гвардия, 2000. № 5/6. - С. 224-237.

421. Юнг К.Г. Душа и миф: шесть архетипов. М. - К.: ЗАО «Совершенство» - «Port Royal», 1997. - 384 с.

422. Юнг К.Г. Психологические типы. СПб.: Ювента; М.: Прогресс-Универс, 1995.-716 с.

423. Юнг К.Г. Психология бессознательного. — М.: Канон, 1994. 319 с.

424. Якименко Л. Творчество М.А.Шолохова: Автореф. дисс. . доктора филологических наук. М., 1967.

425. Якименко Л.Г. Творчество М.А.Шолохова: Монография М.: Советский писатель, 1977. — 678 с.

426. Якушева Г.В. Архетип // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2003. - Столб. 59-60.

427. Ясперс К.Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994. -528 с.

428. The Return of Thematic Criticicm, 1993 The Return of Thematic Criticicm / ed. Werner Sollors. Cambridge: Harvard University Press, 1993.

429. Hogan P.C. Literary Universals // Poetics Today. Amsterdam, 1997.- Vol. 18, № 2. P. 223 - 249.

430. Hogan-P.C. The Mind and Its Stories: Narrative Universals and Human Emotion. Cambridge, 2003.У