автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: В. А. Жуковский и немецкие просветители

Полный текст автореферата диссертации по теме "В. А. Жуковский и немецкие просветители"

?. 1 о я № .

ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ПУШКИНСКИЙ ДОМ) АН СССР

На правах рукописи

РЕМОРОВА Нина Борисовна

В. А. ЖУКОВСКИЙ И НЕМЕЦКИЕ ПРОСВЕТИТЕЛИ

Специальность 10.01.01 — русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Ленинград — 1990

Работа выполнена, на кафедре русской и зарубежной литературы Томского ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени государственного университета имени В. В. Куйбышева

Официальные оппоненты:

Доктор филологических наук Г. М. Фридлендер Доктор филологических наук В. И. Коровин Доктор филологических паук Р. 10. Данилевский

Ведущее научное учреждение: Ленинградский государственный университет

Защита состоится ^^/¿¿¿¿^иЛ ¡дд^ г>

в-часов на заседании специализированного Совета

при Инф^уте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР (199034, Ленинград, наб. Макарова 4).

С монографией можно ознакомиться в библиотеке института.

Автореферат разослан $ 10^/7 г,

Ученый секретарь специализированного Совета доктор филологических наук

В. К. ПЕТУХОВ.

Работа «В. Л. Жуковский и немецкие просветители» построена на конкретных материалах библиотеки и архива поэта, рассматриваемых в тесной связи с его поэтическим творчеством, мемуарным, эпистолярным и литературно-критическим наследием.

ЦЕЛЬ РАБОТЫ — ввести в научный оборот ряд новых историко-литературных материалов, позволяющих конкретно и документирование поставить малоисследованную проблему русско-немецких литературных связей в первой трети XIX в.; рассмотреть характер восприятия идей и художественных образов немецкого Просвещения В. А. Жуковским, что в значительной степени отражает особенности усвоения их передовой частью русского общества этого периода.

АКТУАЛЬНОСТЬ темы- обусловлена прежде всего тем, что широта охваченного материала и всестороннее изучение творческого отношения В. А. Жуковского к теоретическим трудам, поэзии и прозе немецких просветителей позволяет по новому, под новым углом, зрения взглянуть не только на творчество самого Жуковского, но и заново оценить ряд положений эстетики романтизма, таких основополагающих его про-'блем, как проблема личности, романтического психологизма, романтического историзма и романтической народности, а также поставить ряд новых вопросов жанровой типологии творчества поэта прежде всего в связи с произведениями Гер-дера, Лессинга и Ф. Вебера.

К изучению вопроса о взаимоотношении Жуковского с творчеством немецких поэтов XYIII в., исследователи обращались и раньше. Прежде всего необходимо назвать труды А. Н. Веселовского, В. М. Жирмунского, Н. Я. Берковского, заложивших прочный фундамент для изучения связей творчества Жуковского с западноевропейской и в частности с немецкой литературой; работы С. С. Аверинцева, Р. Ю. Данилевского, С. В. Тураева, Г. М. Фридлендера, многогранно исследующие отдельные проблемы восприятия русским поэтом произведений немецкой литературы XVIII в., а также работы таких зарубежных исследователей, как К. Biltner, К. Günther, Н. Eichstädt. * Но только открытие и привлечение совершенно jroBbix материалов библиотеки и архива поэта позволяет ис-

следовать не только внутренние связи Жуковского и немецких просветителей, но и представить их в эволюции как целостную систему развития общественных, этических и художественных принципов первого русского романтика.

Поставленные в монографии вопросы о характере прочтения и осмысления произведений Виланда, Гердера, Лессинга имеют не только историко-культурное значение, но позволяют обратиться к тем нравственно-этическим аспектам формирования личности, ее психологии, религии и самосовершенствования, которые в настоящее время приобрели огромный морально-философский смысл.

В работе использован актуальный для современного уровня филологической науки метод исследования, сочетающий источниковедческую полноту, документированность, всестороннюю атрибуцию материала с проблемным историко-литературным осмыслением, что в свою очередь может служить фундаментом дальнейшего изучения как творчества Жуковского, так и русской литературы в ее международных связях в первой трети XIX в.

НАУЧНАЯ НОВИЗНА и научные результаты монографии заключаются не только в новизне вводимых в научный оборот открытых автором текстов (поэтических и прозаических переводов, теоретических суждений) Жуковского, в установлении источников ряда его переводов, но в полноте и целостности рассмотрения конкретных вопросов отношения русского поэта к представителям немецкого Просвещения.

1. С учетом достижений предшественников на новом, обширном фактическом материале воссоздана картина восприятия Жуковским произведений Виланда; установлен источник перевода, озаглавленного Жуковским «Аполлоний и фесса-лийские поселяне» и предназначенный им для публикации в «Вестнике Европы»; прослежена диалектическая связь ранних эстетических деклараций русского поэта с эстетическими трактатами Виланда; показано, как, «применяя к себе читаемое», начинающий лгоэт вырабатывает свой взгляд, свое отношение к миру, свое представление о смысле жизни и сущности бытия, о путях развития человеческого общества и отдельной человеческой личности — формирует свое мировоззрение.

2. Делается попытка системно осмыслить глубокий и длительный интерес Жуковского к творчеству Гердера.

Впервые рассмотрены конкретные замечания Жуковского к целому ряду положений в трудах Гердера о языке и истории поэзии, идеи которых получат полное развитие в книге

«Идеи к философии истории человечества», явившейся ие только дли Жуковского, но и для целого поколения мыслящих людей школой историзма и во многом определившей путь изучения всей мировой культуры.

3. Приводится и анализируется материал, наглядно демонстрирующий факт многократного обращения Жуковского к «Голосам народов в песнях», что несомненно оказало решающее влияние на развитие фольклоризма Жуковского от стихийного собирательства и «перепевов» народной поэзии к гносеологическому историко-культурному осмыслению фольклора. Обнаруженный и впервые опубликованный нами текст перевода 17-тн песен гердеровского «Сида» (1820 г.) — вершинная точка первого этапа в развитии фольклоризма русского поэта. Следующая ступень гердериансгва Жуковского — известный печатный вариант «Снда» (1831 г.), созданный, как впервые установлено автором работы, на основе изучения русским поэтом «подлинных романсов испанских».

4. Установлен факт влияния гердеровской работы «О духе еврейской поэзии на характер осмысления Жуковским сказаний «Ветхого Завета», апокрифических легенд древних евреев, а также других произведений поэзии и прозы Древнего Востока. Выполненный Жуковским перевод апокрифической легенды «Свет и Любовь» впервые обнаружен и опубликован автором работы.

5. Впервые детально анализируется цикл стихотворений Жуковского в антологическом духе, обычно публикуемый под условным названием «Из альбома, подаренного гр. Ростопчиной» и, как доказано автором монографии, состоящий из стихотворений, большая часть которых переведена из греческой антологии Гердера. Будучи самым ранним лирическим циклом в русской поэзии, обращенный к трагическим событиям русской литературной жизни, этот никл по своей поэтической структуре синтетичен и вбирает в себя как антологические, так и библейские образы, перекликаясь в этом отношении с идеей Гердера о западно-восточном синтезе культур.

6. Тема «Жуковский и Лессинг» поставлена в литературоведении впервые. Основанием для исследования явился установленный автором факт, что 9 написанных гекзаметром басен Жуковского являются переводом 9-тн прозаических басен Лессиига. Это позволило, опираясь на уже предпринятый нами анализ ранних басенных переводов Жуковского (Пфеф-фель, Глейм, Рам.л ер), с учетом развивавшейся поэтом французской традиции (Лафоптен, Флориан), исследовать пробле-

му эволюции взглядов Жуковского на басшо как жанр, на ее эстетику и поэтику,а также наметить несколько этапов в развитии его басенного творчества.

7. Предпринимаемая впервые публикация неизвестного перевода Жуковского — «тривиальной» повести Ф. Вебера «Святой трилиственник» — позволяет не только поставить вопрос о соотношении оригинала и перевода, но дает основа' пне для более глубокого понимания природы балладного творчества поэта, обращавшегося в поисках нравственно-этических и драматических коллизий и к произведениям «тривиальной» литературы.

ПРАКТИЧЕСКАЯ ЦЕННОСТЬ работы обусловлена возможностью привлечения ее материалов и основных положений для дальнейшего исследования как проблемы «Жуковский и немецкое Просвещение», так и русско-зарубежных связей этого периода в целом.

Публкиация новых поэтических и прозаических переводов Жуковского, новых материалов библиотеки и архива поэта, уточнение текста целого ряда произведений, атрибуция источников перевода могут быть использованы и уже использовались в издательской практике («Зарубежная поэзия в переводах В. А. Жуковского». В двух томах. — М., 1985).

АПРОБАЦИЯ РАБОТЫ. Основные положения работы излагались на научных конференциях в Томском университете (1975, 1979, 1982, 1985, 1988), тезисы которых опубликованы в сборниках «Проблемы литературных жанров»; в докладах на юбилейных конференциях, посвященных 200-летию со дня рождения В. А. Жуковского в Томском университете (1983), в Пушкинском Доме (Ленинград, 1983), на областных краеведческих чтениях (Томск, 1989). Многие разделы работы обсуждались на заседаниях секторов новой русской литературы и литературных взаимосвязей ИРЛИ АН СССР. Трехтомное издание «Библиотека В. А. Жуковского в Томске», для которого автором монографии написано свыше 25 авторских листов, получило высокую оценку в советской и зарубежной печати. Помимо представляемой монографии по данной теме опубликовано 25 работ общим объемом более 30 печ. листов.

СТРУКТУРА И ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ определяется предметом исследования и логикой имеющегося в нашем распоряжении материала. Она состоит из введения, .трех глав и приложения.

Во ВВЕДЕНИИ со ссылками на предшествующую общетеоретическую и основополагающую в методологическом отношении литературу обосновывается значимость и актуальность темы, дается характеристика источников исследования, определяются границы и принципы анализа материала.

ПЕРВАЯ ГЛАВА — «Жуковский и Виланд», — включающая 7 разделов, отражает материалы, связанные с увлечением русского поэта в период 1805—1808 гг. творчеством К. М. Вилапда, выдающегося представителя немецкой литературы XVIII и. Это увлечение связано с общими исканиями молодого поколения начала 1800-х г., о чем убедительно свидетельствуют темы заседаний «Дружеского литературного общества», активным участником которого был Жуковский. Именно в условиях напряженных нравственных дискуссий, будучи убежденным в огромном влиянии, которое литература может и должна иметь па каждого человека, русский поэт начинает знакомиться с «цветами поэзии Виланда».

В первом разделе главы—«Удивительная книга» — рассмотрены особенности чтения, характер помет н маргиналий Жуковского, сохранившихся па страницах первого «воспитательного романа» немецкой литературы «История Агатона»1, сюжетная схема которого по своей внешней структуре восходит к романам авантюрным, по наполняется автором глубоким «философическим» содержанием. В разделе на конкретном материале показано, что Жуковского при чтении привлекает лишь незначительная часть трехтомного сочинения, которое он сам определяет в письме к Вендриху как «удивительную книгу», написанную «таким единственно прекрасным слогом», но которая «меньше роман, нежели философическое изображение человека». Начав читать роман как поэтическое повествование о любви героя, перекликающееся с его собственным душевным состоянием, Жуковский все свое дальней-

1 По проблемам «Агатона» как «воспитательного романа» см.: Березина Л. Д.Просветительский роман «История Агатона» X. М. Виланда. — Уч. зап. МГПИ им. Ленина, 1966. Т. 245; Диалектова А. В. X. М. Виланд—основоположник романа воспитания в Герма-пни. — Уч. зап. Мордовского ун-та. 1967, Вып. 61; Диалектова А. В. Проблемы воспитания личности в романном творчестве X. М. Виланда 70 — 80 годов XVIII в. — Из истории русской и зарубежной литературы. Саранск. 1976; Жеребин Л. И. Философско-эстетичеекие взгляды Виланда и роман «История Агатона». — Филол. науки. 1978. № 4; Жеребин А. И. К вопросу об общественных взглядах X. М. Виланда и < бурных гениев». — Реализм в зарубежных литературах XIX—XX веков. Саратов. 1983.

шее внимание сосредоточивает на «сличении» «убийственной философии» Гиппия с «вдохновенной философией» Агатона, стремясь не столько уяснить авторскую позицию, сколько отталкиваясь от текста произведения, осмыслить несколько волнующих его самого вопросов (не раз возникавших в дневниках и письмах), ответы на которые он пытается найти не только в «Агатоне», но и в других виландовских произведениях («Философия как искусство жить...», «Перегрин Протей»). Прежде всего Жуковского интересует: 1) характер взаимоотношения природы и человека; 2) проблема счастья и роль физических и духовных наслаждений в нем; 3) соотношение мира телесного, материального с миром духовным и проблема бессмертия.

Жуковский согласен с автором в том, что человек может быть счастлив лишь при условии, что жизнь его не противоречит законам природы; поступать по ее законам, ощущать гармонию с ней — счастье; стремиться к счастью — естественное право человека. Однако этого Жуковскому недостаточно. По его мнению, человек ■— дитя природы, но дитя, наделенное разумом, способное и стремящееся к совершенствованию как своих духовных способностей, так и возможностей в получении удовольствий и наслаждений в этом мире. Именно разум дает возможность человеку пользоваться благами природы, приспосабливать имеющиеся в ней материалы для своих нужд. И быть человеком, по Жуковскому, — это не только стремиться к сближению с природой, но возвышать дух, являющийся такой же неотъемлемой частью человека, как и его телесная, материальная стихия, а истинное наслаждение невозможно без участия ума и «чувства морального»2. То есть для Жуковского духовная и материальная субстанции неразделимы, хотя приоритет в их сложном взаимодействии он склонен отдать первой из них. Разлад же между духовными и физическими потребностями, что является частным случаем выражения разобщенности духовного и физического начал, — противоестествен и противоречит божественной сущности человека. Именно разум, по мнению Жуковского, способствует контактам людей и созданию общества, установлению общественных отношений, налагает ограничение на все несправед-

2 • Аналогичные мысли Жуковский высказывает и в замечаниях к трактатам Ж. — Ж. Руссо. Об этом см.: Канунова Ф. 3. Творчество Ж. -- Ж. Руссо в восприятии Жуковского,—Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Ч. П. Томск, 1904.

ливое и вредное для общества и заставляет «соглашать свое с общим». Поэтому он не может безоговорочно принять и излагаемую в конце романа философию пифагорейца Архита, предлагающего пассивную сосредоточенность на идее личного самосовершенствования, «независимо от того, понимают тебя или пет другие».

В этом представленном в романе столкновении разнородных точек зрения на мир и различных жизненных позиций Жуковского привлекает активная позиция главного героя, сознательно стремящегося к совершенствованию своей личности с целыо обретения сил и умения служить людям, что было созвучно собственным размышлениям молодого поэта, стремившегося «возвысить, образовать свою душу и сделать все, что могу для других». Чтение романа помогало осознать себя, утвердиться в некоторых догадках, предположениях, способствовало формированию личных убеждений. Жуковский высоко ценнл роман Виланда, видя в нем книгу, способную приготовить молодого человека «к тем многочисленным, иногда трудным опытам, которые для всех нас, бедных грешников, приготовлены». Именно в этом смысле, рекомендуя роман А. И. Тургеневу, он. назвал его «святой книгой».

Во втором разделе — «Мы можем быть полезны трудом своим» — сделана попытка раскрыть диалектическую связь, существующую между чтением виландовского «Послания молодому поэту» и формированием ранних эстетических принципов Жуковского. В «Послании» и продолжающих его «Письмах к молодому поэту» Виланд пытается объединить предро-мантические представления об избранпической судьбе поэта с просветительской мыслью о высоком предназначении художника, призванного пробуждать в людях лучшие стороны души и обязанного обратить свой талант на создание совершеннейших произведений искусства.

При чтении «Послания» с помощью своей системы помет Жуковский вычленяет в трактате мысли, образующие в совокупности своеобразную «модель личности» поэта-просветителя, который, будучи наделен всеми необходимыми для поэта природными данными (истинным талантом), должен еще непременно обладать и благородным сердцем, чутко реагирующим как «на всякое доброе дело, так и на все дурное, малодушное и бесчувственное». Романтическое же противопоставление поэта и толпы, содержащееся в «Послании», Жуковским не принимается, что выявляется уже на уровне чтения с помощью соответствующих помет. Но особенно важ-

; . э

но, что по многим из не принятых поэтом положений видан-донского произведения мы находим своего рода возражения в статье Жуковского «Писатель в обществе» (1808), которая хотя и не имеет формы письма, но построена как обращение к предполагаемому оппоненту, взгляды которого по заявленной в названии проблеме не согласуются со взглядами автора.

Подробный анализ помет в «Послании» и соотнесение их с его эстетическими декларациями 1800—1810-х гг., с дневниками п письмами позволяет утверждать, что Жуковский-поэт, Жуковский-редактор «Вестника», Жуковский-составитель «Собрания лучших стихотворений российских», адресованных людям « не весьма богатым», претерпел за этот период заметную эволюцию. И если в августе 1805 г. он писал А. И. Тургеневу: «Мы можем быть полезны пером своим не для всех, но для некоторых, кто захочет нас понять», то пятью годами позднее, обращаясь к тому же адресату, он уже будет утверждать: «Авторство почитаю службою Отечеству». Пройдет еще шесть лет, ц вновь, рассуждая о поэзии в письме к Тургеневу, Жуковский напишет: «Не надобно думать, что она только забава воображения! <...> она должна иметь влияние па душу всего парода, и она будет иметь это благотворное влияние, если поэт обратит свой дар к этой цели <...>». Процесс становления личности Жуковского фактически закончился. И можно пе сомневаться, что Виланд с его «Посланием к молодому поэту» сыграл определенную роль в смысле осознания поэтом своего места в жизни и своей цели в поэзии.

В третьем разделе—«Ein romantisches Heldengedicht» — представлены материалы и рассматриваются вопросы, связанные с чтением, осмыслением и переводом «романтической» поэмы Виланда «Оберон», произведения, интерес к которому у Жуковского сохранялся на протяжении достаточно длительного времени, о чем свидетельствуют: пометы, записи, рисунок па форзаце тома; карандашный набросок перевода на странице книги (около 1806 г.) и перевод первых 11 строф поэмы с многочисленными вариантами, датированный автором декабрем 1811 г., демонстрирующий тщательность работы и серьезность намерений по ее осуществлению: многократные упоминания «Оберона» в планах (1804 — 1805, 1807 — 1808, 1815 — 1816), дневниках (1806), письмах (1810, 1814) и, наконец, в относящейся к концу 1830 г. записке к И. И. Козлову-

Представляется, что первое прочтение (1805) произведения носило чисто познавательный характер. Жуковского, сую

дя по пометам, особенно привлекает масгерстно Внланда и раскрытии внутреннего мира человека, его духовных поры-нов, а также мастерские пейзажные зарисовки, способствующие раскрытию душевной жизни героев, яркость и выразительность отдельных поэтических образов, что было созвучно его собственным творческим потенциям н намерениям по созданию описательной поэмы «Веспа». Тщательно выделяется нее, что относится к изображению истории запретной любви Гюона и Репин, перекликающейся с личными переживаниями и надеждами. Что же касается авантюрно-рыцарского элемента поэмы, то в данный период поэт к нему остается равнодушным.

Следующий этап обращения к поэме относится к 1810 — 1S15 гг., к периоду интенсивной работы но составлению планов и проспектов задуманной поэмы «Владимир», в которой по образцу «Оберопа» Жуковский надеется сочетать «басню» с « истиной исторической», то есть поэт как бы пытается найти для себя ту жанровую форму, которая соответствовала бы задачам создания национальной эпопеи, на что его очень усиленно ориентировали друзья. Поэтому в многочисленных «списках» этого времени «Оберои» оказывается включенным к) в один ряд с очень разнородными по времени создания, методу и характеру отображения действительности эпическими произведениями (по классификации Эшенбурга), то обнаруживается в числе возможных лирических замыслов наряду с «Элоизой и Абеляром», то, наконец, располагается в списке по соседству с Байроном и В. Скоттом как один из образцов «•истины исторической».

Вероятно именно в этот период поэт намеревается перевести поэму целиком, о чем свидетельствуют цифровые выкладки, отражающие подсчет количества строф и строк в поэме, и прикидка необходимого ежедневного объема работы, если постараться перевести поэму за год. Начатый в декабре 1811 г. перевод продвигался значительно медленнее, чем планировалось, и, несмотря на тщательную работу над передачей художественного своеобразия оригинала, не удовлетворил поэ^та, что, на наш взгляд, связано с решительным несовпадением отношения автора и переводчика к изображаемым в произведении событиям. Если в оригинале автор стремится развлечь, «позабавить» читателей, а история любви, разлуки и нового обретения счастья героями — лишь один из эпизодов в ряду других подвигов рыцаря, к которым он, рассказчик,

относится с некоторой иронией, то для переводчика приключения героев вовсе не кажутся «забавными», а конспективно данная в переводимом прологе к «Оберону» любовно-психологическая ситуация продолжает оставаться главной и волнующей, как и при первом чтении ( См. письмо к М. А. Протасовой 1814 г.). Иронический тон повествования оригинала не мог быть ни воспринят, ни передан переводчиком, что, вероятно, и было одной из главных причин прекращения работы над переводом.

С проблемой поисков адекватного содержанию жанра для воплощения лирико-драматической коллизии связан и материал, составляющий основание четвертого раздела — «У этого прекрасного цветка был только один день», —> где рассмотрена история появления на страницах виландовской книги, включающей лирическую драму «Роземунда», двух списков и двух планов Жуковского по созданию нового произве-.дения на тот же сюжет, достаточно популярный в свое время. Данные планы, как и планы «Владимира», реализации не получили, но позволяют заглянуть в творческую лабораторию поэта и с достаточной наглядностью увидеть сам процесс переосмысления Жуковским известного сюжета.

Лишенное психологической глубины произведение Виланда, судя по всему, не удовлетворило Жуковского, но положенная в основу сюжета история трагической любви и гибели Розамунды привлекла его внимание, и в планы «Вестника» наряду с «Посланием Элоизы» включается «Роземунда».

Составленные поэтом прямо на страницах списки показывают, что, как и при создании «Владимира», поэт имел намерение сочетать «басню» с «истиною историческою», найти которую пытается в трудах Д. Юма, К. Милло, И. Эйхгорна. История оказалась скупа на факты и сама носила полулегендарный характер. «Басня» же привлекала наличием в ней психологических элементов и живых, исторически правдоподобных деталей быта и нравов далекой эпохи. Жуковский был, несомненно, знаком с большинством источников сюжета о Розамунде. Но ни один из них нельзя считать основой составленного им плана, который сам по себе уже есть плод оригинального поэтического воображения.

Окончательный план включает в себя 24 строки-пункта, где легко прослеживаются основные моменты развития сюжета: завязка, развитие действия, кульминация, развязка и эпилог. Каждая из частей подробно раскрывается, что позволяет даже на основании плана достаточно ясно представить

характеры герое« и их взаимоотношения в ходе развития повествования. Запись Жуковского не дает основания видеть в пей проект будущей драмы, ибо большинство пунктов плана явно предполагают лиро-эпическую интерпретацию и лишь п некоторых случаях допускают возможность диалога. Обилие пунктов, требующих для своей реализации авторского повествования, значительная временная протяженность предполагаемых событий, пассивный характер героини, действие, продолжающееся после ее гибели, не позволяют увидеть в плане «проспект» баллады. Можно думать, что в сознании Жуковского вызревал план лироэпической поэмы, главной героиней которой должна была стать прекрасная, нежная, беззаветно любящая Роземунда.

В разделе пятом рассмотрено отношение Жуковского к основным положениям философского диалога Внланда «Эвтаназия. Три разговора о жизни и смерти», из которого поэт перевел для «Вестника Европы» последний «разговор», озаглавив его «Неизъяснимое происшествие».

Главное содержание произведения состоит и обсуждении природы «таинственных» явлений человеческой психики (вера в привидения, общение душ умерших с живущими, возможность передачи мыслей на расстояние). Автор в целом скептически относится к увлечению разного рода «чудесами», однако допускает, что, вероятно, есть еще неизвестные науке тайны жизни и взаимодействия души и тела, и не исключает возможности новых открытий в этой сфере, а потому устами своего героя заявляет, что на многие поставленные вопросы может только повторить «вечный рефрен скептика — это мне не ясно, этого я не знаю».

Пометы и записи Жуковского в книге, а также опубликованный им перевод свидетельствуют, во-первых, о большой его заинтересованности обсуждаемыми проблемами; во-вторых, читатель, безусловно, солидаризируется с предпринимаемой автором попыткой объяснить «неизвестное через известное и понятное», то есть принимает просветительскую, естественно-научную направленность его рассуждений; наконец, для Жуковского несомненно единство духовного и физического начал в человеке, ибо только это обеспечивает существование личности, и только личность как существо гармоническое в своей сущности может претендовать на бессмертие, которое понимается им как «телесный след» в сфере духовной жизни, иными словами, бессмертие четовека — в его земных делах.

Мысль о неясности нашего сознания о будущем человеческого духа постоянно встречается в произведениях Виланда и неизменно привлекает внимание Жуковского, который, целиком соглашаясь в этом с автором, полагает, что лучшей гарантией «того блаженства, которое обещает нам религия», является «тайна старого Сократа» — сознание достойно пройденного жизненного пути, или, как скажет поэт двадцать лет спустя, «Кто на свете жил прекрасно, Тот прекрасно и умрет».

В кратком шестом разделе содержатся наблюдения над особенностями восприятия Жуковским «Наследия Диогена Снпопского»—единственного из откровенно полемических, искрящихся юмором, пронизанных просветительским скепсисом произведений Виланда, привлекшего внимание молодого поэта3. Жуковский начинает чтение в 1806 г., и проходит оно под знаком поиска идеала, героя, который бы жил по законам добра и справедливости и каковым, вероятно, представлялся читателю «добродетельный мудрец» Диоген. Ведь помимо личного самосовершенствования и самоограничения в духе кинической философии он обличает пороки и создает республику, жители которой существуют в полном согласии с природой и трудятся лишь «для того, чтобы иметь хороший аппетит и крепкий сон», а в остальное время предаются удовольствиям.

И характер помет, и сделанная читателем запись, как бы подводящая итог дногеновым рассуждениям о соотношении в жизни обитателей республики «несомненно важных для них удовольствий» и необходимости удовлетворения ими естественных человеческих потребностей, говорят о явно ограниченном, слишком серьезном, а потому и неадекватном восприятии произведения Жуковским. Последний всегда, но особенно в ранний период жизни и творчества, стремился найти положительные, синтезирующие начала бытия и воплотить их в гармонических, эмоционально насыщенных образах, что никак не соотносилось со скептическим «шендирующим» изображением Виланда, стремящегося подчеркнуть противоречивость, относительность многих наших представлений о мире, в том числе и о предлагаемых образцах «добродетельных» героев. Книга осталась недочитанной.

3 О своеобразии произведения Виланда см.: Тройская М. Л. Ви-ланд-стернианец. — Проблемы сравнительной филологии. (Сб. ст. к 70-летшо В. М. Жирмунского). М —Л. 1964.

Вторично Жуковский начинает читать «Диогена Сшюпско-го» в 1814 г., о чем сообщает в письме к М. А. Протасовой. Судя по вторичным пометам, лишенным прямо выраженной оценки читаемого, теперь его привлекает не столько пародийная «мечта» Диогена по созданию республики, сколько сам герой, который выше всего ставит личную свободу и признает право на псе за другими, не желая никому навязывать своего мнения. Пылкие тирады героя о преимуществах, которые имеет перед другими людьми «гражданин мира», «чистый, беспристрастный, не испорченный какими-либо предубеждениями, способный иметь расположение ко всем людям», интересны читателю не только в «общетеоретическом» плане. Они затрагивают глубоко личные струны души, заставляя вновь думать о предубеждениях, вставших на пути личного счастья, обостряют желание осмыслить свое положение в обществе, далеко не свободном от предрассудков.

Однако и теперь «Диоген» до конца не дочитан. Думается, что главной причиной этого было отсутствие глубокого интереса к произведению как целостной идейно-художественной структуре, внутреннее неприятие самой манеры повествования, того шутливого столковепия pro и contra при обсуждении самых различных жизненных проблем, которому Внлапд учился у Стерна и которое соответствовало его собственному скептическому отношению к миру, но которого не разделял Жуковский.

«Идеал добродетельного и счастливого человека» он пытается найти и сформулировать для себя при знакомстве с романом «Агафодемон», характер прочтения н комментирования которого русским поэтом рассматривается в последнем, седьмом разделе главы первой.

Роман прочитан Жуковским в 1806 году и вызвал у него огромный интерес, что отразилось в исключительно большом количестве и необычайной обширности помет. Их на страницах романа свыше 60. Кроме того в книге 7 развернутых записей поэта. Отрывок из романа был переведен им для «Вест-пика Европы».

Такой интерес обусловлен, на наш взгляд, необычайностью содержания и итоговым характером многих, высказываемых здесь положений. Главный герой произведения Аполлоний Тианский — личность историческая, воплотившая в себе «преобразованное язычество», стремившаяся, с одной стороны, примирить и узаконить разнообразные языческие верования, с другой, — дать жаждущим пример возвышенной.

15

«■нравственной религии»4. Так один из первых поставленных в произведении вопросов — вопрос о вере в сверхъестественные силы. При этом в одном ряду с верой в «чудесное» оказывается и христианская вера, которая с точки зрения Аполлония есть одна из разновидностей веры в демонов. И человеку, если он хочет совершенствовать свой разум и развивать свои способности, следует меньше уповать на потустороннее вмешательство п больше надеяться на собственные силы и способности.

Для Жуковского и его современников вопрос о соотношении духовных и физических начал, нравственного развития личности и личного самосовершенствования, частной и общественной морали был неотделим не только от философии, но и от религии. Как писал сам поэт, его религиозные убеждения в это время не имели «прочного основания» и отношение к религии граничило с «неуважением и равнодушием». Отсюда понятен особый интерес его к рассуждениям на эту тему в романе. И высказанное в дневниковой записи желание разобраться в соотношении «религии натуральной» и «откровенной» вполне могло возникнуть под влиянием чтения вилан-довского произведения. Однако, в отличие от скептика Вилан-да, Жуковский, разобравшись, хотел бы обрести отсутствующее у него религиозное чувство и положить его в основание осмысляемой им в это время моральной системы.

Вопрос о «чудесах», так заинтересовавший Жуковского в «Эвтаназии», здесь начинается с обсуждения «чудес», приписываемых Аполлонию, которые представляют собой не что иное, как «целебный обман» людей «грубых и невежественных», основанный на бытующих между ними суевериях и направленный к развитию их интеллекта и «усовершенствованию бытия», восстанавливающий гармонию между духовной и «животной» природой человека.

Жуковский не только отмечает и в положительном плане, комментирует эту мысль, но и развивает ее, подчеркивая историческую изменяемость средств общественного воспитания. Свою приверженность идее Внланда он подтверждает подготовленным для «Вестника» переводом отрывка об одном из «чудес» Аполлония и в заключении сознательно акцентирует мысль о дозволенности использования человеческих заблуж-

4 Об атом см.: Ревнль Ж. Религия в Риме при Северах. М. 1898; Корслин М. С, Падение античного миросозерцания. СПб. 1901. Изд. 2.

Дений с целью приближения заблуждающихся к истине, познав которую, они сами от этих заблуждений откажутся.

Что же касается общих проблем сверхъестественного и чудесного, то, по мнению и автора и комментирующего его читателя, ничего сверхъествениого не существует, а то, что обычно принимают за сверхъестественное, — это либо порождение нашей фантазии, то есть данной нам от природы, следовательно, естественной способности к творчеству в сфере духовной, либо нечто, нами еще не познанное и не укладывающееся в паши представления о мире, но тем не менее объективно существующее, а следовательно, — естественное. Наше же миропонимание, по Вилапду, не является «собственно природой», но связано с некой высшей духовной субстанцией, способной (и это особенно подчеркивает Жуковский) положительно воздействовать на природу человека в ее противоречивом единстве духовного и «животного»,

Комментируя читаемое, Жуковский высказывается за активное вмешательство «философов» в жизнь, утверждая, что они «должны, не щадя человека, его образовать и подготовлять ему средство не падать посреди стремящихся потрясти бедствий».

Значительную часть произведения Виланда составляет изложение взглядов героя (и стоящего за ним автора) на историю христианства с точки зрения его прошлой, настоящей и будущей роли в жизни людей, высказывается критическое отношение к ряду новозаветных мифов, рассказам евангелистов и к христианам в целом, которых он характеризует как «странную породу фанатических идиотов» и к которым сам Иисус из Назарета отношения не имеет. Христа он считает личностью исторической и появление новой веры, пришедшей на смену язычеству, — неизбежным,

Эта часть произведения вызывает не менее пристальный, но более «пассивный» интерес Жуковского: пометы становятся более пространными, но менее оценочными, прямые комментарии исчезают. Судя по составу библиотеки поэта, Жуковский впервые знакомится с произведением, содержащим историческую критику Библии и дающим возможность «об-, ратить внимание на религию», рассматриваемую здесь с позиции «умственной философии». Создается впечатление, что Жуковский буквально «впитывает» новую для него историческую информацию.

Признав Иисуса из Назарета личностью исторической, Ви-ланд трактует его деятельность как деятельность «энтузиа-

era», делая акцент на морально-этических целях, которые он, будто бы, перед собой ставил, мечтая о создании Царства Бо-жия — земного благополучия и счастья «людей всей земли», живущих по разуму и совести и прошедших возрождение через «всеобщее очищение сердца».

Всю обширную тираду о качествах, присущих считающему себя сыном божиим человеку, Жуковский тщательно выделяет в тексте. Это своего рода «модель личности» очень близкая тому идеалу, к которому он, судя по дневникам и письмам, стремится и отдельные черты которого пытается воплотить в поэтических произведениях. «Энтузиазм», о котором постоянно идет речь и у Виланда, и во многих письмах раннего Жуковского и его друзей, есть не что иное, как сознание своего предназначения, возвышенный характер мыслей и чувств, вера в необходимость предпринимаемого дела и уверенность в своих силах, которой обычно недостает человеку.

Пометы Жуковского в «Агафодемоне» обрываются задолго до конца повествования (3-я глава VII книги), сразу после слов Аполлония, что в дальнейшем он не будет касаться личности Иисуса. Это еще раз доказывает, что Жуковского в конечном итоге интересуют не богословские проблемы, не уяснение истины в споре между сторонниками и противниками идеи божественного происхождения Иисуса Христа, а нравственно-этический аспект всякой религии, всякой веры, которую он, вслед за Виландом, готов признать разновидностью «целебного обмана». Он согласен считать Иисуса реальной личностью, что равносильно отказу от основ христианской доктрины, но главное для него — признание существования высшей нравственной идеи, способной подвигнуть человека на усовершенствование своей природы и на служение другим людям во имя их нравственного очищения и возвышения. Следуя этой высокой нравственной идее, должен поступать каждый, кто хотел бы способствовать развитию человечества по пути прогресса.

Одним словом, делая «выборку» из книги Виланда, Жуковский размышляет о принципах воспитания человека, общества, народа или всего человечества; о дозволенных и недозволенных средствах воздействия; о личности обучающего и его идеалах, о взаимоотношении этой личности с разнородной массой людей, в которой есть не только идейные приверженцы и антагонисты, но и слепо следующие за идущим впереди, готовые равно бездумно либо обожествить своего кумира, либо с той же легкостью предать его позорной смерти.

Создавая «модель» идеальной личности, Жуковский сосредоточивает внимание на ее внутренних духовных качествах, соотнося их с собою, со своими личными качествами и возможностями, о чем красноречиво говорят его дневники я письма. То есть объект размышлений (герой Виланда) н субъект, его анализирующий (сам Жуковский), в равной мере становятся предметом внимания и обсуждения. В процессе этого слияния рождается целостная система мироощущения, вырабатываются новые принципы психологического анализа, лежащие в основе его лирики, где каждое произведение — оригинальное или переводное — несет на себе неповторимый отсвет личности поэта.

Читая Виланда, Жуковский сравнительно мало сосредоточивается на эстетических проблемах, которые у самого немецкого просветителя оттеснены на второй план вопросами нравственно-этического и мировоззренческого выбора. Как заметил в своем дневнике А. И. Тургенев, «поэзия Виланда делает душу как-то благороднее, изящнее, способнее к чувствованию Поэзии не в одних стихах, но во всем поэтическом». Именно поэтому Внланд волновал Жуковского преимущественно в ранний период творчества. В дальнейшем, в 20-е—30-е гг., к связи с расширением общесгвеино-эстетнческих интересов Жуковский обратится к другому, более универсальному, более глубокому авторитету в Просвещении — к Гердеру.

Во ВТОРОЙ ГЛАВЕ — «Жуковский и Гердер» — шесть разделов, почти полностью построенных па новом, пе публиковавшемся ранее материале.

Влияние Гердер а на всю просветительскую литературу Германии было исключительно велико, и о значении его деятельности для европейской литературы и эстетики имеется обширная литература5. Вопрос о характере восприятия гер-деровского наследия на русской почве исследован значительно слабее, несмотря на значительное количество работ, посвященных этой теме6. Причина кроется в недостаточности конкретных фактов влияния трудов Гердера на произведения русских авторов, что вынуждает исследователей основываться

5 Таковы, например, работы Б. А. Гулыги, В. М. Жирмунского, А. А. Никогда, Л. А. Калинникова, М. И. Коротковон, Н. Н. Кузнецова, Л. Ю, Янкеловича и др.

6 Необходимо назвать работы М. К. Азадовского, Г. А. Гуковско-го, Р. Ю. Данилевского. Н. А. Жирмунской, Н. Д. Кочетковой, Г. В. Краснова, Е. Н. Купреяновой, Л. Н. Лузяниной, Г. П. Макогоненко и ДР.

на частных наблюдениях, кратких, иногда косвенных замечаниях, упоминаниях, текстологических параллелях.

Материалы, открывшиеся при знакомстве с библиотекой п архивом Жуковского, позволяют подвести под изучение русского гердериапства новый, основанный на многочисленных и конкретных фактах фундамент. Знакомство с этими фактами говорит о прекрасном знании русским поэтом всех основных трудов Гердера, о внимательном и заинтересованном их прочтении, о творческом восприятии зстетйки немецкого просветителя, о значительном количестве переводов художественных произведений Гердера Жуковским и о крайне интересной и оригинальной их интерпретации.

В первом разделе — «Лишь благодаря языку стала возможной история человечества» — рассматривается отношение Жуковского к трактату Гердера «О происхождении языка», представляющем собой и хронологически, и идейно-тематически своеобразную прелюдию к произведению «Идеи к философии истории человечества».

Жуковский очень внимательно читает трактат и делает ь тексте многочисленные пометы, пишет иа полях книги свои замечания. Ознакомившись с их характером, можно утверждать, что Жуковский разделяет основные мысли глубоко полемичной, боевой работы Гердера о естественном происхождении языка.

В работе Гердера разговор о происхождении языка естест-_ венно переходит в рассуждение о развитии человека и чело-' веческого рода, о его отношении с миром природы. Жуковский выражает свое полное согласие с идеей развития, лежащей в основе гердеровского историзма, которая тем более ему дорога, что автор пытается строить свои доказательства на материале искусства, языка, мышления.

Мысль о возможности появления языка лишь в процессе общения человека с человеком непосредственно вытекает из всей логики гердеровских рассуждений и постоянно выделяется Жуковским. Но в пылу полемики она не получает у автора четкого офомрлення, и, желая подчеркнуть значение межличностных контактов для возникновения языка, Жуковский на свободной части страницы делает к рассуждениям автора свое резюме. Он внимательно следит за ходом полемики Гердера с Зюсмильхом, полагающим, что язык был дан человеку в виде божественного урока, и, делая свои уточнения на полях трактата о взаимовлиянии и взаимозависимости языка и мышления, целиком принимает сторону Гердера. При этом в

Записи на полях трактата он высказывает предположение, что общечеловеческий процесс рождения языка (так сказать, его филогенез) можно проследить при внимательном наблюдении за формированием языка ребенка (своего рода онтогенез).

Примеров развития в записях питателя идей автора много. Но нельзя не сказать и о случаях расхождения его с автором, что выражается и в пометах и в полемических по своей сути маргиналиях. Так читатель не согласен с выдвигаемым автором представлением о языке будущего как некой общечеловеческой субстанции, что фактически противоречит высказанной им же ранее идее о формировании языка в ходе национально-исторического развития человека и общества.

Идя от принципиальных установок автора, Жуковский в целом ряде случаев развивает мысли Гердера, конкретизирует их применительно к условиям развития русской литературы. Принципиальное согласие Жуковского с основными положениями работы Гердера подтверждает, как нам думается, и факт перевода и включения поэтом в «Собиратель» (1829 г.) «выписок» о языке, взятых из книги «Идеи к философии истории человечества», куда вошли основополагающие идеи трактата «О происхождении языка».

Тема судьбы и человеческого бессмертия, знания и незнания будущего волновала Жуковского в ранний период его жизни. О сохранении этого интереса и в дальнейшем говорят пометы в оглавлении и тексте работы Гердера <iPostseenien zur Geschichte der Menschheit», которая читалась Жуковским в 1817 г., через десять лет после «Эвтаназии», и о восприятии которой русским поэтом речь идет в кратком втором разделе данной главы.

Помет в томе немного, однако они позволяют говорить не только о проявлении определенного интереса к произведению, по о приятии Жуковским всех основных идей автора, что подтверждается и фактом планирования ряда разделов книги для перевода.

Идею бессмертия души Гердер трактует в натурфилософском смысле, исходя из того, что человек как дитя природы проходит те же этапы ее непрерывного движения, что и другие существа: развитие, цветение, размножение и гибель (исчезновение). Но будучи наделен разумом, человек получает и способность осмыслить свое настоящее в соответствии с прошедшим и будущим, он сохраняет в своей памяти факты прошлого, оживляет их с помощью воображения и использу-

<ет в настоящей, а «з опыта настоящего делает выводы для будущего, на которое может оказывать влияние.

Жуковскому на новом этапе его жизненного и творческого пути особенно близка мысль Гердера о сознательной и активной деятельности человека во имя будущего, ради будущих поколений, в памяти которых он-может обрести бессмертие, состоящее не столько в сохранении имени, но в передаче «лучших стремлении нашего бытия, благороднейших форм, которые мы приняли от других и другим от себя передали». Краткость человеческого бытия, по Гердеру (и с этим согласен Жуковский), определяется той посреднической ролью, которая отводится человеку в процессе исторического развития между прошлым и будущим. Особое значение в достижении ■бессмертия имеет его духовная деятельность, передаваемая от поколения к поколению с помощью величайшего создания человека — языка, распространению которой способствует изобретение литер и печатного станка, благодаря которым слово может воздействовать «в тысяче мест и краев». Все эти рассуждения Гердера Жуковский при чтении тщательно выделяет, выражая свое полное их приятие. И как итог, как своеобразный переход к осмыслению собственной роли в осуществлении идеи бессмертия Жуковским выделяются строки: «Наука и искусство суть формы человеческого сознания, в которых печать бессмертия запечатлевается тем прочнее, чем они правдивее и полезнее».

Третий раздел — «Песня требует массы, созвучия многих» — связан с рассмотрением отношения Жуковского к трудам Гердера по истории поэзии: «Об Оссиане и песнях древних пародов», «Сходство средневековой английской и немецкой поэзии» и «Предисловие к народным песням». Читая эти работы, Жуковский отчеркивает отдельные абзацы, а иногда и целые страницы текста, где выражены близкие ему мысли, .как правило непосредственно соотносящиеся с его собственными эстетическими воззрениями и которые он в ряде случаев считал необходимым выписать и использовать в оригинале .иди в переводе в том же «Собирателе». Существенная часть этих выписок вошла в ето «Конспект по эстетике» и сохранилась в архиве7. Соотнося эти записи и выписки с собственным« декларациями поэта, мы можем прямо говорить о влия-

7 Об этом см.: Янушкевич А. С. Немецкая эстетика в библиотеке 15. Л. Жуковского. — Библиотека Б. А. Жуковского в Томске. Ч. П. Томск,- 1984.

нии идей Гердера па дальнейшее развитие эстетики и творческой практики Жуковского.

Так, совершенно закономерно поэт обращает внимание на высказывание Гердера о необходимости при переводе стремиться не к «красивости» перевода, а к сохранению в нем «духа подлинника», «общего тона песни», что совпадало с уже меняющимся сознанием Жуковского-переводчика, который, утверждая прежде, что переводчик в стихах — соперник автора оригинала, к 1810-му году смягчает формулировку, называя переводчика творцом оригинальным лишь «в некотором смысле», а его собственная переводческая практика испытывает определенное влияние зарождающихся в русской литературе реалистических тенденций.

Несомненно, что выделяя гердеровское рассуждение о необходимости собирания и сохранения памятников народнопоэтического творчества, имеющегося у каждого народа, Жуковский «применял» это и к проблемам русской литературы, что непосредственно отразилось в его переписке с А. П. Зоп-таг, в его попытке самостоятельно записать богемскую песшо, в заинтересованном отношении к замыслам Киреевского по изданию сборника народных произведений.,

Наиболее важным моментом в осмыслении Жуковским гсрдеровского эстетического наследия является то, что к началу 1820-х гг. поэт приходит к мысли о необходимости изучения народных произведений как историко-культурных памятников, которые нужно сохранять, а при переводе передавать с максимальной близостью к подлиннику, ибо, как он пишет, «мы хотим понимать с точностью оригинал, все, что его изменяет, не может иметь никакой для'нас цены именно потому, что оно уже новое».

Деятельность Гердера по собиранию и знакомству европейской публики с произведениями народов мира не имела себе равных, и сделанные им переводы представлялись Жуковскому, да и не только ему, образцовыми. К их числу принадлежал и знаменитый гердеров «Сид», к переводу которого в 1820 г. обращается Жуковский. Рассмотрению этого перевода посвящен четвертый раздел — «Подвиги его сохранились в народных песнях».

В литературоведении прочно утвердилось мнение, что первым переводчиком гердеровских романсов о Спде в России был П. Катенин. Перевод Жуковского, обнаруженный нами, более ранний, он был завершен в конце 1820 г. Из 70 песен

23

(романсов), составивших «Сид» Гердера, Жуковский переводит 17, что, очевидно, соответствует его изначальному замыслу — передать повествование о подвигах Родриго Диаса и его любви, а не о царствовании испанских королей и их распрях. Анализ показывает, что перевод в целом близок к подлиннику. ГЗ нем сохранены все действующие лица, их взаимоотношения и характеры; расположение частей соответствует расположению их у Гердера, сохраняется строфическое деление, размер и ритм оригинала. Кроме XIV песни в переводе воспроизведены даже все случаи нарушения размера или рифмовки оригинала.

В то же время Жуковский, как бы продолжая начатую еще Гердером традицию, стремится придать своим героям большую возвышенность, несколько опоэтизировать их, а потому в ряде случаев убирает при переводе то, что кажется ему грубым или непристойным. Везде, где появляется необходимость или возможность показать душевное состояние героев, переводчик стремится к большей эмоциональности в их передаче. К принципиальным изменениям в развитии и движении сюжета это не приводит, ибо идейно-тематическую основу произведения составляет изображение подвигов Родриго, его же характер, мотивы его поступков изменений не претерпевают.

Существенные отклонения от оригинала мы встречаем только в XIV песне, изображающей сцену ночного свидания героев и стоящей несколько особняком и в оригинале. По форме эта песня напоминает тенсону. Однако по сути в этом диалоге звучат вовсе не два голоса, а один голос любви, что определяется единством эмоционального настроя всей песни, который, в свою очередь, передается и подчеркивается внутренней перекличкой реплнк говорящих. Вероятно, описание ночного свидания привлекло поэта возможностью окунуться в близкую ему и сголь необычную для основного тона повествования лирическую стихию. Переводчик с самого начала расширяет текст и стремится к несколько большей поэтизации чувств своих персонажей, к созданию особого лирического настроя фразы, к усилению ее эмоциональной напряженпо-сти.

Но даже и здесь, в этой, наиболее свободно переводимой части, ощутимо стремление переводчика сохранить образность подлинника, передать, а не пересоздать характеры героев, сохранить сюжетно-композиционную структуру сцены и характер взаимоотношения персонажей.

Целый ряд сомнений возник при попытке сравнить обнаруженный памп перевод с известным «Сидом» Жуковского ¡831 г., до сих пор считавшимся переработкой гердеровского произведения. Повторное обращение к одному и тому же произведению имеет место в переводческой практике русского поэта. Но во всех известных случаях наблюдается движение от вольного, свободного перевода-пересказа к более точному, близкому к оригиналу варианту. В случае же с «Сидом» мы имеем дело с явлением противоположным.

Изучение широкого фактического материала (немецких, французских и испанских источников) позволило установить, что, переводя в 1820 г. гердеровское произведение, Жуковский пе ограничился знакомством с культурно-историческим паМятником испанского народа через посредников, каковыми, безусловно, являются все французские и немецкие обработки, в том числе и «Сид» Гердера; поэт сделал все возможное Для проникновения в стихию народного творчества Испании н на основе изучения подлинных романсов испанских создал' в 1831 г. своего «Снда», существенно отличающегося по принципам отбора и обработки материала ог гердеровского.

Поэт не стремится к целостному переводу множества романсов, пе выстраивает их в соответствии с последовательностью эпизодов нз жизни героя, что противоречит характеру бытования их в испанском фольклоре. Желая открыть современникам героическое прошлое испанского народа, Жуковский создает своего «Сида» как своеобразный поэтический «экстракт» из ряда романсов, объединяя отдельные части с помощью им самим создаваемых экспозиций, что было обусловлено ориентацией па читателя, незнакомого с исторической основой произведений.

Определенная свобода в компоновке материала здесь принципиально отлична от той, которую исповедывал поэт в ранний период творчества, и направлена па возможно более полное воссоздание на русском языке художественного своеобразия произведений, возникших на определенном этапе исторического развития испанского парода. Теперь Жуковский стремится заострить внимание пе на внешней экзотичности быта Испании, не на изображении «нравов» другой страны, а па раскрытии определенных черт национального характера, воплощенного в образе героя народного эпоса и раскрывающегося в конкретных исторических обстоятельствах — борьба с маврами (реконкиста), междоусобные войны, феодальные раслри,

На характере отбора материала романсов сказалось и изменение общественных воззрений поэта, завершившего произведение не прославлением гармонического союза короля и рыцаря, а упреком «благородного Родриго» в адрес короля, гибель которого была своего рода возмездием за нарушение им законов чести и человечности, за союз с предателем.

В предисловии, составленном Жуковским как «экстракт» одной из глав книги Сисмонди «Литература средневековой Европы», автор акцентирует внимание на особенностях исторического быта испанцев времен создания эпоса, подчеркивает в облике героя исторические черты «характера дикого», свойственного испанцу XI в., «гордого, отважного, неспособного покорствовать рабскому игу».

Таким образом, уже сам переход от перевода «Сида» Гер-дера к созданию одноименного произведения на основе подлинного испанского фольклора есть свидетельство глубокого творческого восприятия русским поэтом идей немецкого просветителя. Этот переход явился закономерным этапом на пути движения Жуковского-переводчика от первых вольных переводов Грея к воссозданию па русском языке гомеровского эпоса, при переводе которого поэт стремился, по его собственным словам, к сохранению «древней фнзиогномии оригинала», старался «переводить слово в слово, сколько это возможно без насилия языку».

Раздел пятый — «На Восток отправься дальный Воздух пить патриархальный» — связан с фактами обращения Жуковского в 1828—1829 гг. к гердеровским «Голосам народов в песнях», где его в этот период привлекают образцы поэзии Древнего Востока.

Это обращение было подготовлено прочитанной раньше (не позднее 1817 г.) работой Гердера «О духе еврейской поэзии», в которой автор рассматривает Библию как книгу, «написанную людьми и для людей», а потому полагает, что и читаться она должна «по-человечески». По его мнению, Библия есть свод эпических легенд, лирических и военных песнопений — первобытных форм поэзии, свойственных любому народу. Он указывает на связи еврейской н арабской культур, а также приводит многочисленные доказательства наличия в их поэзии точек соприкосновения с произведениями европейских народов. И отношение Гердера к библейским текстам — это отношение ученого, фольклориста и языковеда, сторонника сравнительно-исторического изучения культуры всех времен и народов. 26

Под аналогичным углом зрения н середине 1820-х гг. читает Библию Жуковский, оставляя на ее страницах множество интереснейших помет, в том числе и таких, с помощью которых стремится «расчленить» текст, выделив в нем «факт», «факт исторический», «преобразованный факт», «пророчество», что совсем не согласуется с каноническим восприятием «книги книг».

Обратившись при составлении «Собирателя», к «Голосам пародов», Жуковский останавливает внимание на четырехча-стиом разделе «Blätter der Vorzeit», первую часть которого составили апокрифические мифы древних евреев. Из включенных в раздел 49 произведений 23 так или иначе отмечены поэтом,а 2 («Свет и Любовь» и «Смерть Адама») — переведены. От канонических библейских сказаний эти апокрифы отличает, прежде всего, откровенное присутствие языческого многобожия и наличие во многих из них чисто житейских, бытовых коллизий, отражение не столько религиозно-философских, сколько морально-этических представлений народа.'

Так, в переведенной Жуковским легенде «Свет и Любовь» бог как реальная созидающая сила отсутствует, хотя «животворящие» Свет, Любовь и Жизнь имеют божественную сущность, и именно они, а не бог, создают человека, а «вечный отец благосклонно воззрил на созданное». В «Сотворении человека» в создании «нового бога земли» приняли участие все духи «правители стихий», сами стихии (земля и вода) и «дочери Иеговы — Любовь и Мудрость». Человек здесь — совершеннейшее из созданий. Он, а не Иегова, правит землею вместе с Мудростью и Любовью. Иегова же с его «бессмертным дыханием» выступает здесь лишь в одной своей ипостаси — «святого духа», животворящего начала. Удивительно поэтична и по житейски мудра легенда «Лилис и Ева», в заключении которой утверждается возможность счастья человека только при заключении супружеского союза лишь со своей, для него одного созданной «половиной». Переведенная Жуковским в двух вариантах «Смерть Адама» — целая жанровая сцена, не лишенная элементов психологизма, а герои ее — обычные люди, переживающие повседневные человеческие драмы и коллизии. «Голос слез» — вариант рассказа о жертвоприношении Авраама — привлек читателя необычной для произведений этого рода пснхологичностыо и глубокой человечностью. • .

Сама попытка Жуковского знакомить учеников с вариантами мифов, не канонизированных Библией, свидетельствует о стремлении его отойти от догмы, о желании развивать творческую мысль учеников, знакомить их с новейшими достижениями общественной »эстетической мысли, о попытке показать им красоту того, что, по выражению Гердера, «гораздо лучше существовало бы самостоятельно».

Привлекают Жуковского в « Blätter der Vorzeil » и притчи, принадлежащие к «учительной» прозе ближневосточного круга и несущие в себе черты не только библейской, но и всей восточной поэзии.

В конце 20-х — начале 30-х гг., когда перед поэтом остро встает вопрос, «быть ли рабом владыки или рабом долга», притча, вобравшая в себя многовековой опыт нравственных исканий человечества, представляется ему особенно интересной. Гак, трижды (что в системе помет Жуковского крайне редко) он выделяет притчу «Три друга», где не только дается «наставление» о необходимости быть разборчивым в дружбе, но и выражается своеобразная программа жизни и деятельности человека, долг и святая обязанность которого — творить добро. Притча «Змея» оказалась в высшей степени созвучной обстоятельствам жизни поэта в период, когда, как он писал, «нравственность наша <...> вся передана на произвол доносчиков» и «непорочная жизнь <...> в минуту может быть опрокинута клеветою». Как сказано в притче, слухи «ранят маленький член твоего доброго имени, и все твое счастье страдает».

Много заметок Жуковского содержится в разделах, где собраны «Поучения» и «Мысли», составленных, как указывает Гердер, из произведений классической иранской поэзии, «облекающей прекрасные сентенции библии в новые одежды». Выбор отмечаемых читателем «поучений» определяется не только соответствием их просветительскому мироощущению поэта и его нравственным принципам, но прямо соотносится с размышлениями Жуковского о жизни. Древние «поучения» перекликаются с его письмами, дневниками, художественными произведениями этого времени, такими, как «Умирающий лебедь», «Солнце н Борей», прозаическая басня «Голик и Золото».

Тема власти, тема доброго правителя, многократно варьируемая в разделе «Мысли», не могла пройти мимо Жуковского, ибо «климат физический и нравственный» был не только предметом бесед с наследником, но животрепещущей, глубо-

ко личной проблемой для самого поэта, и такие «поучения» и «мысли», как «Короли и мудрецы», «Раздавленный комар», «Король и нищий», «Посвящение правителя», неизменно отмечаются им при чтении. Выделенные курсивом в тексте последнего из поучений понятия «щедрость», «сочувствие», «право», «милость» являются ключевыми не только для автора, но и для читателя, проходя как лейтмотив в его статьях и письмах этого времени, когда в письме к царю о сосланных декабристах Жуковский требует милосердия к осужденным, призывает «провести амнистию», называя это «лучшим царским правом».

Последний раздел, содержащий пометы Жуковского, составлен из произведений китайской литературы. Для поэта он имел большую привлекательность с историко-литературной точки зрения, так как знакомство с ним было почти единственной возможностью приобщиться к некоторым из образцов древнекитайской прозы. Вместе с тем содержание многих из приводимых Гердером рассказов очень хорошо ложилось па интересы Жуковского-просветителя, Жуковского-воспитателя.

Из 19-тн рассказов, включенных в раздел, Жуковским помечены 6, где так или иначе трактуется тема разумной власти и гуманного правления как главного условия процветания государства и связанная с пей тема взаимоотношения мудреца и правителя. Мудрец, как и каждый человек, должен всю жизнь учиться и отдавать приобретаемые знания людям. Принцы и короли сами редко обращаются за советом, и долг мудреца не молчать при виде промаха правителя, но сделать все возможное, чтобы наставить его на истинный путь, даже если для мудреца такая настойчивость будет иметь негативные последствия.

Так была прочитана русским поэтом восточная литература в гердеровских «Голосах народов». Восточная поэзия с ее особым почтением к слову, с его многозначностью, зыбкостью значений, позволяющими выразить удивительно пестрый мир человеческой души и передать многообразные оттенки мысли, пе могла не привлечь к себе Жуковского. Но совершенно очевидно и то, что выделение произведений носит у него целенаправленный характер. Подобно тому, как в истории он видел «сокровище просвещения царского», в памятниках поэзии прошлых веков и разных народов поэт искал и находил не один только «гений чистой красоты», но то, что было созвучно его веку, что способно было «воспламенить <...> любовь к

великому». И в этом отношении Жуковский в большей мере остается просветителем, нежели романтиком, что в некоторой степени предопределено и источником знакомства.

Раздел шестой «То, что приемлет формы, неистребимо и вечно» — посвящен рассмотрению уникального лирического цикла, созданного Жуковским в 1838 г. Основу цикла составили переводы из «Греческой антологии» Гердера.

В 1828-29 гг., когда Жуковский усиленно трудился над составлением «Собирателя», он включил в него 3 антологических стихотворения без перевода и комментария в ряду других «выписок», «относящихся», как было указано в плане, «к главным лекциям». Каких-либо помет этого периода времени в книге нет. Это позволяет предположить, что в 1820-е годы антологическая поэзия Жуковского не взволновала. Лишенная прямой дидактики, как назидательное чтение она не удовлетворяла, а «благородная простота и спокойное величие» греческого искусства резко контрастировали с душевным состоянием поэта, переживавшего трагический разрыв между мечтой и действительностью, проникавший все сферы жизни как личной, так и общественной.

Обнаруженные па страницах книги переводы трех стихотворений («Лавр», «Роза» и «Фидию») относятся к 1838 г. и вошли в группу из 9 антологических стихотворений, обычно именуемую «Из альбома, подаренного гр. Ростопчиной». Нами было установлено, что переводами являются еще четыре стихотворения из альбома: «Надгробие юноше», «Голос младенца из гроба», «Младость и старость», «Завистник».

Детальный анализ работы Жуковского над переводами дает возможность утверждать, что, видя в Гердере достаточно авторитетный источник для знакомства с греческими стихотворениями как историко-культурными памятниками, поэт стремится при переводе к сохранению смысла, образной системы н ритмической структуры оригинала.

Но в альбоме не семь, а девять стихотворений. Седьмым по счету вписана «Судьба», девятым — стихотворение, получившее при первой публикации Погодиным название «Покойнику». Ни «Судьба», ни «Покойнику» переводами из Гердера не являются и по своей образной системе как бы «выпадают» из «предметной сферы» античности, в большей или меньшей степени выступающей в переводных стихотворениях. Лишенные античного декорума, они в то же время лишены каких бы то ни было исторически точных, конкретных реалий, что придает им некую обобщенность содержания, сближаю-30

щую их с переводными антологическими пьесами. И «Судьба» и «Покойнику» написаны элегическим дистихом, придающим определенное единство топа и настроения всем девяти стихотворениям, объединяя их в оригинальный цикл «стихотворений в антологическом роде», где при полной самостоятельности каждой из поэтических единиц явно наличествует авторская задаипость композиции, а центральными, несущими главную и идейную, и эстетическую нагрузку оказываются оригинальные, а не переводные стихотворения.

Можно сказать, что гердеро'вские стихотворения послужили тем « кремнем», ударившись о который, талант Жуковского высек яркие искры. И наиболее тесно связанное с окружающими поэта событиями стихотворение «Покойнику» звучит как торжественный реквием, завершающий содержащиеся в цикле размышления о красоте и ее быстротечности в этом мире («Роза»), о величии и святости искусства («Фидий», «Лавр»), о хрупкости и краткости человеческой жизни («Голос младенца из гроба», «Надгробие юноше», «Младость и старость»), о человеческой судьбе, избежать которой нельзя, но которую нужно встретить достойно («Судьба»).

В античности Жуковского привлекло не выражение вакхических и анакреонтических сторон мироощущения, не утопия золотого века и декоративная экзотика; не стремился он и к «применению» античных сюжетов к современности, ибо отчетливо сознавал глубочайшее различие между миром древним и миром современным, развивающимся по новым законам. Соотнесение с современностью возможно было только на стыке общечеловеческих проблем, в том числе и волновавшей поэта проблемы человека, его судьбы, его места в мире. И, обратившись к антологии, Жуковский как бы «пропускает» импонирующие строю его мысли произведения через себя, через свой жизненный и художественный опыт, включает в свою идейно-художественную систему, создавая оригинальную, отличную от древних трактовку идеи рока, ощутимую в переводе «Лавра» и открыто заявленную в «Судьбе», включает в цикл как переводные, так и оригинальные произведения, использует навеянный древним Востоком образ Судьбы-Колосса.

Таким образом, увлечение трудами Гердера — целая эпоха в формировании мировоззрения п творчества Жуковского. Просветительский универсализм трудов Гердера помогал читателю проникнуть в несметные богатства, таящиеся в истории и литературе разных народов. Его работы о языке не бы-

ли сугубо лингвистическими исследованиями. В них автор раскрывал этапы становления человека и сближал процесс развития языка с историей развития поэзии, что особенно импонировало Жуковскому, для которого вопрос о языке нации имел не чисто теоретический интерес. За спорами «Арзамаса» и «Беседы» стояло идеологическое и политическое единоборство, и не случайно молодые поклонники Гердера именовали его «германским арзамасцем». Чтение и обсуждение герде-ровских трактатов о языке и истории поэзии было для Жуковского и его современников школой историзма, в основание которого было положено изучение всей мировой культуры.

Гердеровские «Голоса народов в песнях» и его теоретические работы по истории поэзии фактически отражают различные этапы фольклоризма. Жуковский, читая работы немецкого просветителя в совокупности, почти одновременно, как бы «в ускоренном темпе» проходит путь от первого этапа познания народных произведений ко второму, что позволило ему подойти к пониманию необходимости выработки критериев, позволяющих отделить оригинал от подделки.

Именно у Гердера учился русский поэт умению сочетать в переводе верность национально-историческим особенностям произведения с актуальным, современным его прочтением, позволявшим использовать запечатленный в поэзии многовековой опыт человечества в дидактических, назидательных целях. Обращаясь к сказаниям народов мира, поэт пытается до нести до читателя подсказанную когда-то Гердером идею с единстве человеческого рода, о заложенных в каждом человеке огромных нравственно-этических возможностях, о красот( и бессмертии человеческого духа, материализованного в люД' ских деяниях и поступках.

Воздействие идей немецкого просветителя на русскогс поэта было длительно и глубоко, оно способствовало, начина? с конца 1820-х годов, развитию нового этапа в творческом ре шении им таких кардинальных проблем романтизма, кар психологизм, историзм, народность.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. —«Жуковский и Лессинг. Перевод про заических басен»,Данная тема в литературоведении никогдг не ставилась по недостаточности известного до сих пор фак тнческого материала. Работа с библиотекой и архивом поэт; помогла нам установить, что 9 хранившихся в архиве и напи санных гекзаметром басен Жуковского представляют собо! перевод прозаических басен Лессинга. Из архивных материа лов стало также известно, что интерес Жуковского к Лессин

гу, проявившийся уже в самом начале его творческого пути (не позднее 1804г.) был устойчив, касался прежде всего Лес-сипга-баснопнсца и, в конечном итоге, продолжался не одно десятилетие. Интерес носил творческий характер и оказал влияние как на теоретические представления Жуковского, так и на его собственное басенное творчество, которое несправедливо связывать только с 1806 — 1807 гг.

Необходимо отметить, что Жуковский как переводчик басен начинает не с французской, как принято считать, а с немецкой традиции. Его первыми опытами в этом жанре был» обнаруженные нами в архиве и непосредственно на страницах книг переводы: в басенной антологии К. Рамлера («Der donnernde Jupiler»—«Милосердие», 1805), в сборниках Г.-К. Пфеффеля («Das Eplieu» — «Дружба»; «Das Tod des Brutus» — «Брутоаа смерть», 1805) и И.-В.-Л. Глейма («Die Fliege» — «Комар», 1805). Жуковского привлекает в этих кратких баснях завершающее басню и несущее нравоучение «острое слово». С копна, с «морали» и начинает oír обычно свой перевод, что наглядно демонстрируют «книжные» автографы. Приблизительно этот же подход проявляется у поэта при первом прочтении им басен Лафоптена, когда с помощью помет он старательно выделяет в тексте «мораль», которая у Лафоптена пе всегда располагается в заключении. То есть назидательная сущность басни и здесь для Жуковского — главное. Поэтому и при переводе кратких немецких басен Жуковский как бы пренебрегает созданием живых и ярких картин в самом действии даже тогда, когда оригинал дает к тому достаточно оснований (перевод «Мухи» Глейма).

В период журнальной, деятельности Жуковского имя Лес-сипга постоянно фигурирует в его редакционных планах: редактор многократно включает его в списки авторов, произведения которых должны быть опубликованы. Лессинг интересует его как баснописец («Лессинговы басни») и как мастер «простого слога», «простого рассказа» (также в связи с басней). Можно думать, что переводы для «Вестника Европы» Жуковский собирался делать сам. Планы эти осуществлены не были.

Пройдя в качестве баснописца через школу французской басенной традиции, ориентированной на повествование и живое яркое действие, Жуковский в статье 1809 г. «О басне и баснях Крылова», опираясь на лессингово «Рассуждение о басне», выделяет «три главных эпохи» в развитии этого жан-

ра. Вершиной развития он полагает эпоху современную, когда именно ст-ихотворная басня способна в равной мере «образовать рассудок и сердце». Однако практика показывает, что при конкретной оценке произведений для Жуковского и сейчас главным остается «образование рассудка». Это особенно наглядно можно проследить, изучив процесс работы поэта по составлению III тома «Собрания русских стихотворений» (1811 г.), основной объем которого занимают басни. Сохранилось три списка, предшествующих печатному варианту. Анализ их показывает, что при окончательном решении вопроса о включении или не включении в издание одноименных басен, предпочтение редактора не только и не столько определялось качеством «изобразительности», сколько.характером предлагаемой читателю «нравственной истины», значительностью авторского назидания. Исходя из этого принципа, в окончательный текст тома были включены басни, отсутствовавшие во всех предшествующих списках: «Воспитание Льва» Дмитриева, «Оракул» Крылова, «Барс и Белка» В. Измайлова.

«Назидание» этих басен явно не укладывалось в сферу «извлекаемых из общежития» общеморальных истин и тяготело к преподаче уроков политических. Это позволяет говорить об эволюции не только эстетической программы составителя, ио о расширении его общественных интересов, что в свою очередь оказало влияние на понимание им особой социальной роли басни как средства общественного воспитания и выражения в ней мировоззренческих и политических идеалов автора.

Басни Лессинга были, предположительно, переведены в 1817—18 гг., когда в творчестве поэта наблюдается своеобразный «всплеск» в увлечении переводами немецких авторов и когда он намеревался издавать «Собрание переводов образцовых немецких писателей», о чем сообщал Д. В. Дашкову. К этой общепросветитсльской задаче, очевидно, присовокупилась и вполне конкретная цель — преподать члену царской семьи некоторые важные с точки зрения просветителя и честного человека правила, некоторые «принципы», руководствоваться которыми должны люди, причастные к управлению государством. И если для воспитания частного человека могли быть успешно использованы нравоучения басен Геллерта, то для лица, стоящего у кормила власти, более подходили басни Лессинга, направленные против пороков общественных. Наличие дидактических целей вовсе не умаляет эстетического

гначения этих переводов, равно как и тех, которые вошли в известное издание «Fiir wenige».

Переведенные басни взяты Жуковским из 1, 2 и 3 книг ;<Басен» Лессинга. Расположены они в рукописи не по по-)ядку книг и нумерации басен оригинала. Какой-либо законо-лерности в их расположении не прослеживается, по все их )бъедиияет одна особенность: действующие в них персонажи элицетворяют собой не частных людей, ведущих обыденное существование, а тех, кто наделен либо силой или талантом, либо облечен какой-то властью (горячий Конь, дикий Бык, Геркулес, Дуб, Соловей, Пастух, Орел, Сова, Феи). Отсюда и ¡¿нравственный урок», предлагаемый читателю, обращен не к гастным проблемам, но направлен на решение более общих тросветительских задач. К числу их, безусловно, принадлежит и проблема национальной самобытности в искусстве («Обезьяна и Лисица»), проблема мудрого, уважающего цанпую ему власть правителя («Конь и Бык»), умеющего учиться и у врагов своих («Геркулес»), правителя, который царя и возвышаясь над поддаными, не должен ни на минуту забывать о грешной земле и ее проблемах («Меропс»), а озирая орлиным взором свои владения, видеть главное и не гоняться за ничтожными мелочами («Подарок Фей»), Истинное величие пе всегда замечается всеми и сразу, по от этого оно не становится меньшим .(«Дуб»). Поэт же не только должен, быть самобытен, но и неустанно деятелен, ибо если он замолкнет, ему на смену явится хор лягушек, которые будут по-своему «услаждать» уши слушателей (-Шастух и Соловей»); и уж совсем неуместны в кругу поэтов мешающие общему делу зависть и соперничество («Соловей и Павлин»).

Басни Лессинга, связанные с «контекстом» борьбы немецких просветителей, оказались созвучны тем задачам, которые ставил в эти годы перед собой Жуковский, мечтавший стать «русским поэтом в благородном смысле сего имени», видевший в поэзии силу, способную «иметь влияние на душу всего народа», и стремившийся па практике осуществить утопическую мечту по воспитанию просвещенного монарха. Теперь басня для пего, как и для Лессинга, прежде всего средство предложения определенной моральной истины, для которой вымысел «служит только прозрачным покровом». Он не просто признает, что лучшим образцом прозаических басен «могут быть <...> лессинговы», по, увидев в них образец простого слога, открывает и особое достоинство в самой этой простоте

и в полной мере соглашается с утверждением Лессинга, чтс «всякое украшение противоречит сущности басни».

Прозаические басни Лессинга Жуковский переводит гекзаметром. Это интересно с нескольких точек зрения. Данные переводы могут быть отнесены к числу первых опытов поэта по использованию «русского гекзаметра». Размер перевода не задан подлинником, и «вольность» поэта свидетельствуй о весьма оригинальном понимании им возможностей русского гекзаметра, который, как напишет он в письме к И. И. Дмитриеву, необыкновенно «удобен как для высокого, так и для самого простого слога», поскольку замена дактилических стоп хореическими в различных местах стихотворной строки сообщает дактилю при его размеренном эпическом движении живость свободно льющейся речи. В то же время наличие стихотворного размера, по мнению И. Вигд1, сообщает такому повествованию особый стиль «образованный где-то на соединении поэзии и прозы», стиль, который будет широко использован Жуковским при создании эпических повестей, при обработке « Ундины» и т. д.

Это переложение прозаических басен в стихотворный текст не следует рассматривать как нарушение законов жанра. Хотя Лессинг и говорил, что переложение эзоповых басен в стихотворные строки, сделанное Федром, — измена традиции «подлинной басни», он тут же признавал, что Федру удалось сохранить точность и краткость Эзопа. Эту точку зрения разделял и Жуковский, писавший, что в баснях Федра «стихи отличны от простой прозы одним только размером» и относил Эзопа, Федра и Лессинга к одной линии в развитии жанра басни. Наконец, в хорошо известном Жуковскому предисло-кии К. Рамлера к его «НаЬеНезс» утверждалось, что Лессинг обещал составителю «переложить лучшие из своих басен в ямбы» и «сдержал обещание», по переводы исчезли вместе с пропавшими после смерти Лессинга бумагами. Это утверждение Рамлера крайне интересно и не противоречит общей логике развития лессинговского творчества, завершающегося поэтическим завещанием художника — философской драмой «Натан Мудрый», в которой, по выражению В. Р. Гриба воплотилась «интеллектуальная художественность» автора, «предельная сжатость выражения, когда каждый оттенок мысли находит единственно адекватное ему слово». Жуковский по-своему решил проблему поэтического переложения басен, отобрав как лучшие те, которые в большей мере соот-

ветствовали стоявшим перед ним в данный момент дидактическим целям.

В заключение нельзя не сказать и о том, что как бы заново открыв для себя в этих переводах Лессиига-просветителя, оценив в полной мере его глубокую политическую и социальную тенденциозность, Жуковский в 1827 г. сам создает пронизанную глубоко личным чувством прозаическую басню «Голик и Золото», имеющую конкретную политическую направленность и возможность отсылки к другим, аналогичным фактам действительности, продолжив тем самым казавшуюся ранее угасшей традицию. Все это говорит не только еще об одном из фактов обращения Жуковского к немецкой просветительской литературе, но и о сложности его романтического метода, в котором всегда, с первых шагов поэтической деятельности и до конца творческого пути остаются значимы и сильны просветительские начала, продолжают жить просветительские традиции с их «великолепным дидактизмом».

ПРИЛОЖЕНИЕ состоит из небольшого предуведомления автора, включающего краткие замечания о феномене «тривиальной литературы», ее связи с Просвещением, некоторые наблюдения о соотношении оригинала и перевода и публикацию сделанного Жуковским перевода «тривиальной» повести Ф. Вебера «Святой трнлиствешшк». -

Параллельно с глубоким постижением идей Просвещения в русском обществе первой трети XIX в. наблюдается и определенная переориентация как читателей, так и авторов на поиск новых путей и принципов отражения действительности, предпосылки для которых были уже во многом заложены в предшествующей литературе. Зарождение этих новых тенденций не всегда шло по основному руслу развития литературы, но часто находилось на периферии, в сфере той массовой «тривиальной литературы», которую применительно к условиям Германии правомерно рассматривать как проявление кризиса штюрмерства, который привел к возникновению огромного количества произведений, рассчитанных па удовлетворение потребностей малообразованного, но уже грамотного бюргерства, жаждущего увлекательного чтения.

Заложенная трудами Гердера потребность в историческом мышлении реализовалась уже у штюрмеров в обращении к истории Германии, к «готике». Под пером младших современников «бурных гениев» зарождается новый «исторический» роман, в котором история достаточно свободно преобразуется, акцент делается на «таинственном» и «чудесном». Сохраняя

связь с просветительскими традициями, авторы этих романов часто вводят в них антифеодальные и антиклерикальные мотивы, а сюжеты черпают не только из преданий, но и из исторических трудов своего времени. Опираться на традиции этих романов будет (особенно в раннем творчестве) и В. Скотт. В «тривиальной литературе» зарождалась и история «романтического ориентализма», имеющая своим истоком также труды Гердера. Популярность этих романов была баснословной, что во многом было обусловлено использованием авторами многих из них сентиментальных традиций, постановкой новых психологических задач.

Об обращении Жуковского к «тривиальной литературе» до сих пор не говорилось, хотя факт переработки им многотомного романа Шписа «Двенадцать спящих дев» был хорошо известен, а сама «повесть в двух балладах» не раз была предметом исследования. Между тем еще в «Роспись...» Жуковский включает целый ряд наименований произведений, относящихся к этому роду литературы. В числе их значились и «Sagen der Vorzeit» — одно из крупнейших собраний «тривиальных повестей» на сюжеты из средневекового прошлого Германии, созданное писателем и историком Леопардом Вехтером (лит, псевдоним — Файт Вебер). В планах к «Вестнику» Жуковский дважды записывает как будущую публикацию «Святой трилиственник», указывая даже его объем в страницах — 56.

«Святой трилиственник» («Das heilige Kleeblatt») Ф. Вебера (1762 — 1837) принадлежит к числу так называемых TriviaЕгогпап'ов, а потому в нем очень четко проступают черты, указывающие на его генетические связи. Прежде всего это — просветительская идеология с ее рационализмом, антифеодальной и антиклерикальной направленностью и разумное объяснение всего загадочного, таинственного и ужасного, что порой окружает героев, людей «невежественного средневековья». Рационализм автора проступает и в четкой иерархии героев, в отсутствии полутонов при их характеристике. В стилистическом отношении повесть связана со штгормерской литературой, для которой, по выражению IT. Я. Берковского, характерен^ стиль «разорваппо-эмоцио-иальпый», «со склонностью к гиперболам, со словарем не для девичьих ушей», призванный подчеркнуть как необычность и напряженность происходящего, так и бурность, непосредственность реакций героев.

за

«Святой трплпствепннк» Жуковского — произведение во многом отличное от оригинала. Записав в одном из планов к «Вестнику» повествование «О страстях грилиствешшка», Жуковский осознает содержание его как раскрытие чувств героев, страстей, овладевших всеми участниками событий, тогда как дла автора оригинала это — один из многих компонентов общего замысла.

Переводчик значительно углубляет психологический и нравственно-этический заряд произведения, хотя он вовсе не безразличен и к авантюрному элементу повествования и навсегда сохранит интерес к изображению «чудесного» и «таинственного». Финал «Святого трилиственника» всецело принадлежит переводчику, и он предстает в этой части художником, не только понимающим противоречивость человеческой натуры, но и обладающим новыми художественными средствами для передачи этой сложности и противоречивости в повествовании. Новое понимание взаимодействия внешнего мира и внутренней, душевной жизни человека, новые поэтические приемы, использованные художником для передачи этого взаимодействия, привели к созданию интересного и во многом оригинального произведения.

Таким образом, представляемые в монографии новые материалы наглядно раскрывают характер отношения Жуковского ко многим произведениям немецкой литературы XVIII в., об интересе к которым в России было либо совсем неизвестно, либо ИЗВССТНО ОЧбИЬ Ма ло. Вновь найденные автографы Жуковского расширяют представление о круге привлекавших Жуковского—переводчика авторов и произведений, помогают уточнить источники некоторых переводов поэта, проследить характер работы над ними.

Будучи соотнесены с архивами и вошедшими в собрания сочинений поэта произведениями, эти материалы способствуют не только более глубокому пониманию идейного, общественного, эстетического генезиса творчества Жуковского, но позволяют углубить паши представления об отдельных этапах в развитии русского романтизма, уточнить роль русско-немецких литературных связен в формировании как личности самого поэта, так и идейно-эстетического самосознания русского общества и русской литературы первой трети XIX в.

Исследуемый материал дает возможность наглядно представить путь нравственно-этического и эстетического развития поэта, открыть новые грани и выявить логику его жанровых исканий, что определялось не только своеобразием рус-

39

ского литературного процесса, по и сложным взаимодействием русской и западноевропейской, в данном случае немецкой, эстетической и художественной традиций.

Рассмотренные в монографии факты конкретных литературных контактов Жуковского с творчеством Внланда, Гер-дера, Лесснпга, Ф. Вебера дают возможность по-новому пред ставить масштабы личности Жуковского, постичь широту его литературно-художественной и общественно-просветительской деятельности.

ПО ТЕМЕ МОНОГРАФИИ ОПУБЛИКОВАНЫ СЛЕДУЮЩИЕ РАБОТЫ:

1. Жуковский — читатель теоретических работ Гердера.— В кн.: Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Ч. I. Томск: Изд. Томского ун-та, 1978. — 1,2 п. л.

2. Художественные произведения Гердера в чтении и переводах Жуковского. — Там же, 2,5 п. л.

3. «Сид» Гердера в переводе Жуковского. Неизвестный автограф. — Там же, 3,2 п. л.

4. «Сид» Жуковского и «Сид» Гердера. К истории одной ошибки. — Там же, 2,5 н. л.

5. К вопросу о лирическом цикле у Жуковского. — Проблемы метода и жанра. Томск, 1982. — 1 п. л.

6. Характер чтения Жуковского. Система помет. — В кн.: Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Ч. II. Томск: Изд. Томского ун-та, 1984. — 1,3 п. л.

7. Роман «Агатон» в чтении и осмыслении Жуковского. — Там же, 2,7 п. л.

8. ПометыЖуковского в «Послании к молодому поэту». — Там же. — 2 п. л.

9. «Обероп» в чтении и переводе Жуковского. — Там же.

— 2 п. л.

10. Басни немецких авторов в переводах В. А. Жуковского.

— Проблемы метода и жанра. Томск, 1983. — 1,2 п. л.

11. Прозаическая басня Лессинга в переводе Жуковского.

— Проблемы литературных жанров. Материалы 2-й научной межвузовской конференции, Томск, 1975. — 0,2 п. л.

12. В. А. Жуковский и немецкий «готический» роман. — Проблемы литературных жанров. Материалы 4-й научной межвузовской конференции. Томск, 1983. — 0,2 п. л.

13. В. Л. Жуковский — переводчик немецкой «рыцарской» повести. — Проблемы метода и жанра. Томск, 1984. — 1 п. л.

14. Сюжет о прекрасной Розамунде в планах В. А. Жуковского. — Проблемы метода и жанра. Томск, 1986. — 1 п. л.

15. Басня в творчестве В. А. Жуковского. — В кн.: Жуковский и русская культура. Л., 1987. — 1 и. л.

16. В. А. Жуковский — читатель и переводчик Виланда.— В кн.: Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Ч. III. Томск: Изд. Томского ун-та, Томск, 1988. — 3,3 п. л.

17. Пометы В. А. Жуковского в книгах французских баснописцев. — Там же. — 0,5 п. л.

18. Произведения Пфеффеля в ранних переводах Жуковского. — Там же. — 0,5 п. л,

19. Автограф Жуковского на страницах собрания сочинений И.-В.-Л. Глейма. — Там же.—0,5 п. л.

20. Басня в «Собрании русских стихотворений...», изданном В. А7Жуковским. — Там же. — 0,5 п. л.

21. Прозаические басни Лесспнга в переводе Жуковского. — Там же.—0,7 п. л.

22. Басня в творчестве Жуковского конца 1820-х гг. — Там же. — 1,3 п. л.

23. «Der donnernde Jupiter» из басенной антологии Рамлера и «Милосердие» Жуковского. — Там же. — 0,3 п. л.

24. Об источнике переиода «Идиллии» Жуковского. — Проблемы метода к жанра. Томск, 1986.— 1 п. л.

25. Произведения «учительной» поэзии и прозы Древнего Востока в чтении и восприятии Жуковского. — Проблемы литературных жанров. Материалы 6-й научной межвузовской конференции. Томск, 1990. — 0,2 п. л.

26. Жуковский и Глсйм. (По материалам библиотеки и архива поэта). — 1 а. л. (В печати).