автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Архетипическая парадигма: миф, сказка, обряд в русской литературе XIX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Архетипическая парадигма: миф, сказка, обряд в русской литературе XIX века"

На правах рукописи

ЛАРИОНОВА Марина Ченгаровна

АРХЕТИПИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА:

МИФ, СКАЗКА, ОБРЯД В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА

10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Волгоград — 2006

Работа выполнена в Государственном образовательном учреждении высшего профессионального образования «1 аганрогский государственный педагогический институт».

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор Бропская Людмила Игоревна,

доктор филологических наук, профессор Тропкииа Надежда Евгеньевна;

доктор филологических наук, профессор Карпенко Геннадий Юрьевич.

Ведущая организация - Российский государственный

педагогический университет им. А.И. Герцена.

Защита состоится октября 2006 г. в /О час. на заседании диссертационного совета Д 212.027.03 в Волгоградском государственном педагогическом университете по адресу: 400131, г. Волгоград, пр. им. В.И. Ленина, 27.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Волгоградского государственного педагогического университета.

Автореферат разослан 61 августа 2006 г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор филологических наук, профессор (К" ' О.Н. Калениченко

Р

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Проблема взаимоотношений фольклора и литературы, которой посвящена настоящая работа, приобрела сегодня новый смысл и требует новых подходов к ее решению в связи с тем, что в наши дни существенно расширяется содержание понятия «фольклор». В современной отечественной фольклористике сосуществуют три основные точки зрения на состав и границы фольклора: а) словесное, устно-поэтическое народное творчество; б) комплекс словесно-музыкальных, драматических (игровых), музыкально-хореографических видов народного искусства; в) вся народная художественная культура, включая декоративно-прикладное искусство.

Первая точка зрения была разработана и высказана в советской науке Б^М;-Соколовым и Ю.М. Соколовым. Они предложили понимать под фольклором устное словесное искусство с его специфической жанровой системой, набором сюжетов, героев, изобразительных средств, особой фольклорной поэтикой и единством стиля. На первый план при таком подходе выходит художественный характер народной словесности, которую М.К. Азадовский называл «народной литературой». Эту позицию разделяли и продолжают разделять многие ученые (В.П. Аникин, М.М. Ведерникова и др.).

В недрах этой точки зрения постепенно вызревала другая. Фольклор - это синкретическое явление, поэтому включает в себя танец, музыку, народный театр - духовную культуру народа. Такое расширение «области значений» фольклора, хоть и было очень существенным, так как синхронизировало научные поиски филологов; музыковедов, исследователей народного танца, все же оказалось недостаточным, поскольку не включило невербальные формы народной культуры - поверья, обычаи, мифологические представления.'

Этот пробел хорошо осознавали еще Б.М. Соколов и Ю.М; Соколов. Но наиболее остро проблема была поставлена В .Я. Проппом и Б.Н. Путиловым. В.Я. Пропп привлек к изучению фольклора материал, традиционно находившийся в ведении этнографии; Б.Н. Путилов в работе «Фольклор и народная культура» отметил, что из предметного поля фольклора были выведены значительные пласты материалов, в связи с чем одна из сфер народной культуры оказалась обособленной от других. Кроме того, категория художественности ограничила изучение нехудожественных явлений фольклора - устных рассказов, поверий и т.д., которые отошли в сферу интересов этнографии. Более продуктивным Б.Н. Путилов считал тот исследовательский подход, который разрабатывался в западноевропейской и американской фольклористике, изучавшей и устную словесность, и тради-

ционные народные верования, т. е. мифологию. Но мифологию только очень условно можно назвать видом словесности. Поэтому в сферу внимания фольклористики ученый предложил включать «любые виды и формы верований, обрядов, процедур, драматических или мимических действий, техники и искусств, если их законно можно рассматривать в качестве отпрысков, манифестаций, представителей названных выше идей»1.

Эта точка зрения стала предметом широкого обсуждения современных ученых в рамках круглого стола «Что такое фольклор?», проведенного журналами «Традиционная культура» и «Живая старина» в период подготовки Первого Всероссийского конгресса фольклористов в 2005 г. Здесь был представлен весь спектр мнений по вопросу о границах понятия «фольклор». Четко обозначилась тенденция к широкому пониманию фольклора.

Современная фольклористика склоняется к тому, что фольклор -это традиционная культура в целом, ее художественные и нехудожественные формы, вербальные и паравербальные (акциональные, предметно-материальные и др.) способы выражения. Фольклор - это особая картина мира, складывающаяся в народном сознании в течение тысячелетий и не утратившая актуальности и ценностной значимости в наши дни.

Развернутая апелляция литературоведа к фольклористике могла бы показаться излишней, если бы не очень важное обстоятельство. Методология исследований проблемы взаимоотношений фольклора и литературы напрямую зависит от того, что мы понимаем под фольклором.

Долгое время в решении этой проблемы преобладал генетический подход. Поэтому филологическая наука интересовалась главным образом «родственными» связями фольклора и литературы, способами «присутствия» фольклорного материала в литературном тексте. Фольклоризм писателя объяснялся заимствованиями, в лучшем случае - переосмыслением сюжетно-фабульных или стилевых элементов фольклора (П.С. Выходцев, У.Б. Далгат, К.В. Чистов и др.). Отличительная черта такого «фольклоризма» в осознанности, нарочитости, стилизованности (К.В. Чистов).

Такой подход правомерен, когда под фольклором понимается только словесное искусство. Если фольклор возник раньше литературы, то литература вырастает из фольклора, находится с ним в от-

1 Путилов, Б Н. Фольклор и народная культура 1п шетопаш / Б Н Путилов СПб , 2003 С 30

ношениях преемственности. Все, что создано в фольклоре, питает литературу, перекочевывает в нее в виде специфических фольклорных сюжетов, мотивов, образов, словесных формул. Если такие вкрапления в литературный текст есть - писатель фольклорен, если их мало или совсем не удалось обнаружить - нефольклорен.

Между тем существует значительный пласт литературы, где подобный метод не имеет смысла, ибо целый ряд писателей практически не использовал в своем творчестве ни устойчивой фольклорной атрибутики, ни тех специфических фольклорных приемов, которые свидетельствовали бы об их «фольклоризме». Осознание этого факта требует новых подходов к проблеме «фольклор и литература».

Многие современные ученые убеждены, что фольклорные и литературные произведения строятся во многом на общих принципах композиции и структурирования текста (Е.Б. Артеменко, С.М. Толстая). Все большее распространение получает мысль Д.Н. Медриша, что фольклор и литература являются двумя подсистемами,- составными частями одной метасистемы - русской художественной словесности.

Думается, справедливо говорить о единой культурной традиции, объединяющей фольклор и литературу. Любой писатель одновременно является носителем национальной ментальности, т. е. тех самых форм вербальной и невербальной народной культуры, о которых мы говорили выше; Следовательно, и как художник, и как человек он естественным образом впитывает и литературную, и народную традиции: не только письменную и устную словесность, но и обычаи, верования, суеверия и т.д. - характерное для его культуры мировоззрение, причем в формах, в том числе и художественных, характерных для этой культуры. Фольклор и литература оказываются не только подсистемами словесности, но еще и подсистемами национальной культуры в целом, по-разному, но часто очень похоже представляющими одни явления.

Традиционная культура в литературе формулирует самые общие этические и эстетические идеалы, заново подтверждает их истинность. Она является фольклорным «кодом» литературы. Установить факт ее наличия, показать, как она живет в новом художественном облике, как преобразуется в произведении и преобразует его, - вот что интересно в аспекте нашего подхода. Речь не идет ни о влиянии, ни о заимствовании. Сознательная воля автора часто не является определяющей. Литература не всегда сознательно оперирует тем, что сформировалось еще в коллективном творчестве. Это язык, на котором говорит художественная словесность, что-то добавляя, что-то забывая, но в целом оставляя его неизменным. Мы говорим о том типе фольк-лорно-литературных отношений, когда, по словам Д.Н. Медриша,

фольклорные элементы, не вступая с литературой в прямые контакты, выступают по отношению к литературному процессу в роли своеобразных ферментов. Фольклор и литература, по нашему глубокому убеждению, переплетены так тесно, что говорят на одном языке -языке культуры. Многое предлагаемое литературой есть индивидуальное отражение и преломление общих генеральных линий развития культуры, культурных парадигм.

Актуальность нашей работы, таким образом, обусловлена дискус-сионностью вопросов, с одной стороны, о сущности и границах понятия «фольклор» и, с другой - о методах и путях исследования проблемы взаимоотношений фольклора и литературы.

Объект исследования составляют миф, сказка и обряд как структурно-семантические элементы произведений русской литературы XIX в.

Возникновению фольклора как эстетического и не только эстетического явления способствовала развернутая, все больше обретающая эстетические свойства мифологическая система, которую появление фольклора не отменило. Широкое понимание фольклора базируется как раз на осознании того, что он формировался в недрах мифологии, вырастал из нее. Сказка и обряд из всех фольклорных явлений теснее всего связаны с мифологией. Миф реализуется не только, но главным образом в обряде. Обряд мифологичен. Многие мифы имеют обрядовую основу или тесно переплетаются с ритуалами. Происхождение сказки из мифа в современной науке не вызывает сомнений (Пропп, Костюхин, Мелетинский, Путилов и др.). Сказка и обряд формализуют, сюжетно оформляют десакрализованный миф и мифологические представления. Связь фольклорного нарратива (в самом широком смысле) с вербальной повествовательной основой мифа для многих несомненна. В свою очередь, сказка и обряд тоже тесно связаны, как показал В.Я. Пропп. В сказке и обряде (многожанровом единстве) миф приобретает повествовательность, временную развернутость, воплощается в художественных образах. Таким образом, миф, сказка и обряд образуют единый структурно-семантический комплекс, эксплицитно живущий в фольклоре и имплицитно -в литературе.

В литературе этот комплекс присутствует двояко: в виде традиционных культурных представлений и в виде готовых словесных, жанровых, стилистических и других форм, т. е. художественного языка, которым, трансформируя его, пользуется литература. Один и тот же мифологический субстрат, попадая в фольклор или литературу, получает специфические свойства, но частично сохраняет исходную структуру и семантику, т. е образует архетипическую парадигму, кото-

рую мы так назвали в связи с ее. мифологическим происхождением. Возможно, она и есть та «единица измерения», на установлении которой настаивал Л.И. Емельянов и которая характеризует «литературно-фольклорные связи, по возможности более сложные и органичные, нежели простой фольклоризм»1.

Предметом исследования в связи с этим становятся различные способы и механизмы проявления мифа, сказки и обряда как структурно-семантического комплекса в различных литературных произведениях и в целом в творчестве писателя.

Материалом для исследования стали литературные произведения разных авторов (A.C. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, И.С. Тургенева, В. Гаршина, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова), жанров, времени создания, стилей и идейной направленности. Все они принадлежат классической русской литературе XIX в., так как литературой модернизма различные фольклорные элементы могут осваиваться иначе. Фольк-лорно-мифологические пласты не лежат в них на поверхности, а «спрятаны» в структуре сюжетов, мотивов и образов. И, наконец, в силу того, что нами рассматриваются в основном различные повествовательные явления, мы не обращаемся к лирическим произведениям.

Цель диссертации - установить характер и принципы соотношения индивидуального и традиционного в личном творчестве, выработать новые методы исследования литературы как письменной формы сохранения коллективной культурной памяти.

Достижение поставленной цели предполагает решение ряда задач:

• определить понятие «архетипическая парадигма» и продемонстрировать возможности его применения при исследовании «грамматики» литературного текста;

• выявить и интерпретировать в литературном произведении устойчивые первичные повествовательные модели и типы персонажей, образующие архетипические парадигмы, показать их «исторические корни» и инвариантный смысл, а также художественный потенциал при анализе синтагматики литературного текста;

• рссмотреть структуру художественного символа, установить соотношение, с одной стороны, символа - метафоры - метонимии, а с другой - символа - архетипа - мифологемы;

• выявить при анализе художественных символов их инвариантное, архетипическое, смьгсловое ядро и показать, как оно «задает» интерпретацию литературного произведения и трансформируется в нем;.

1 Емельянов, JI. И. Методологические вопросы фольклористики / JI. И. Емельянов. Л., 1978. С. 173.

• показать, что любой писатель, даже такой «нефольклорный», как А.П. Чехов, воспроизводит в своем творчестве в разнообразных и не всегда явных формах традиционные фольклорно-мифологиче-ские художественные принципы и представления.

Научная новизна исследования состоит в том, что впервые проблема взаимоотношений фольклора и литературы рассматривается на примере конкретных произведений как сосуществование и взаимодействие устной и письменной традиций в культуре; впервые предпринята попытка комплексного изучения мифа, сказки и обряда и образованных ими архетипических парадигм; установлены новые закономерности репрезентации фольклора в литературных произведениях; предложены оригинальные пути аналитического осмысления художественного символа.

Методологической базой настоящей работы являются фундаментальные положения Д.Н. Медриша о фольклоре и литературе как подсистемах русской словесности и исследования в области фолькло-ризма литературы (М.М. Бахтин, У.Б. Далгат, Ю.М. Лотман, Е.М. Ме-летинский, К.В. Чистов, Б.Н. Путилов, В.Н. Топоров, Е. Фарыно и др.); В.Я. Проппа о структурируем ости фольклорного текста и вытекающие из него теории «грамматики» литературного произведения (Р. Барт,А.-Ж. Греймас, Б.Ф. Егоров, А.К. Жолковский, Ю.К. Щеглов и др.); исследования в области художественного символа, сопрягающие эстетические и семиотические его аспекты (A.A. Потебня, В.М. Жирмунский, А.Ф. Лосев, С.С. Аверинцев, Ю.М. Лотман, Н.Д. Арутюнова, К. Юнг, A.M. Пятигорский, М.К. Мамардашвили, Ц. Тодо-ров и др.); основные труды современных чеховедов (А.П. Чудаков, В.Б. Катаев, И.Н. Сухих, Э.А. Полоцкая, Г.И. Тамарли, Д.Н. Мед-риш, М.М. Одесская и др.).

В работе применяются различные методы исследования, выбор которых обусловлен характером материала и конкретными задачами анализа. Нами использовались главным образом культурно-антропологический и структурно-типологический методы, а также метод целостного анализа художественного текста. Объектом культурной антропологии является вся культурная традиция, включающая фольклор в широком значении, литературу, язык. Такой подход подразумевает синхронический и диахронический анализ культуры. Структурно-типологический метод, рассматривая произведения фольклора и литературы как структуры, состоящие из более простых элементов и составляющие, в свою очередь, сложные единства, позволяет перейти от описания отдельных элементов к анализу системы, «глубинных уровней литературы, которые, как правило, авторами не осо-

знаются и реализуются в их произведениях независимо от их субъективных намерений»';

Теоретическая значимость работы заключается в комплексном междисциплинарном подходе к анализу литературного произведения, выявлении общих принципов структуро- и смыслопорождения в фольклоре и литературе, а также в дальнейшем развитии принципов интерпретации художественного текста в.культурно-историческом и фольклорно-мифологическом аспектах.

Практическая значимость. Материалы и результаты диссертации могут быть использованы в школьном и вузовском преподавании фольклора и русской литературы XIX в., в разработке спецкурсов по проблемам взаимоотношений фольклора и литературы.Теоретиче-ские решения, предложенные нами, помогут в создании целостной картины развития русской художественной словесности.

Положения, выносимые на защиту:

1. При использовании методов анализа, применяемых в фольклористике, в литературном произведении выявляются повествовательные модели и типы персонажей, сформированные в мифе, сказке и обряде. Разные литературные герои входят в одну архетипическую парадигму и обнаруживают одинаковые инвариантные функции, свойства и атрибуты. В связи с этим открываются возможности а) сегментации литературных произведений; б) исследования общих традиционных элементов их структуры и поэтики; в) интерпретации отдельных литературных текстов с точки зрения взимодействия в них «готовых» и индивидуальных значений и правил построения.

2. Репрезентация и функционирование мифа, сказки и обряда в литературных произведениях различны: в композиции, в структуре художественного символа, образов героев, моделей пространства и времени.

3. Миф, сказка и обряд становятся своеобразным «кодом» литературы, включают литературное произведение в ассоциативное поле фольклора, усложняя характеристику персонажей, формируя глубинную перспективу, позволяя выявить в произведении универсальность и общечеловеческое звучание.

4. Структура художественного символа, который традиционно считается иррациональным и непознаваемым, поддается логическому анализу в аспекте парадигмы его значений, выработанных в ходе развития культуры, от мифа и фольклора — до литературы нового времени. Фольклор и литература - это способ воспроизведения сим-

1 Косиков, Г. К. Структурная поэтика сюжетосложения во Франции / Г. К. Ко-сиков // Современные методы анализа художественного произведения. Гродно, 2003. С. 219.

волических форм культуры. Значение символа определяется взаимодействием значений мифологем, образующих его структуру. Эта инвариантная символическая семантика в литературном произведении обогащает его памятью традиции, но и обогащается им, приобретает дополнительные смыслы и значения.

5. В произведениях такого «нефольклорного» художника, как А.П. Чехов, выявляются миф, сказка и обряд как структурно-семантический комплекс -текстопорождающая модель, во многом определяющая их жанровую природу, композицию, систему персонажей, образы пространства и времени и т.д.

Апробация результатов исследования. Концепция, основные идеи и результаты исследования обсуждались на международных конгрессах и конференциях, в их числе X Конгресс Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы (Санкт-Петербург, 2003), I Всероссийский конгресс фольклористов (Москва, 2006), «Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы» (Казань, 2004), «Рациональное и эмоциональное в фольклоре и литературе» (Волгоград, 2001, 2004, 2005), «Чеховские чтения» (Таганрог, 2004), «Виноградовские чтения» (Москва, 2004,2005), «Герценов-ские чтения» (Санкт-Петербург, 2004, 2005), «Восток-Запад: пространство русской литературы» (Волгоград, 2005, 2006), «Пушкинские чтения» (Пушкин, 2005); на всероссийских конференциях в Санкт-Петербурге, Ставрополе, Таганроге; на кафедре литературы Таганрогского государственного педагогического института в ходе обсуждения проблем на методологических семинарах, итоговых научно-исследовательских конференциях.

Материал и основные идеи исследования использованы в вузовском курсе фольклора и истории русской литературы XIX в., в спецкурсе «Фольклор и литература», читаемых автором диссертации в Таганрогском государственном педагогическом институте.

Результаты исследования изложены в монографии, статьях и тезисах общим объемом 31 п.л.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы. Объем текста 344 страницы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Во введении обосновываются актуальность и научная новизна исследования, определяются его объект и предмет, формулируются цель и задачи, характеризуется теоретическая и практическая значимость результатов работы.

В первой главе «Архетипическая парадигма в литературе» устанавливается наличие в литературных произведениях особого класса единиц, имеющих одинаковое происхождение, объединенных общими» признаками, вызывающих одинаковые ассоциации,: противопоставленных другому классу единиц, т. е. архетипическойпарадигмы. На практике все образы, мотивы и персонажи - единицы такой парадигмы - представляют собой варианты архетипа-инварианта.

В разделе 1.1 «Фольклорно-мифологическая повествовательная модель "змей — царевна — герой" в русской литературе XIX века» рассматривается вопрос о структурировании, «сегментации» литературного текста на основе методики, выработанной В.Я. Проппом для анализа сказки. Мы полагаем, что и литература; при всем ее безграничном многообразии; восходит к ограниченным архетипическим повествовательным моделям и типам персонажей. На наш взгляд, реализуясь в тексте, фольклорном или литературном, архетип создает сходные художественные образы - архетипическую парадигму.-Элементы архетипической парадигмы в разные эпохи имеют разные внешние черты - социальную принадлежность, историческую окраску, но в "разных условиях они сохраняют в своей структуре нечто неизменное для явлений этого диапазона. Это неизменное и есть архетипическая, инвариантная сущность явления. Парадигма обладает еще одним свойством: элементы выделяются в класс по наличию общего признака, но и сам признак закрепляется у этих элементов, и всякий новый элемент наделяется таким признаком, независимо от воли писателя. Особенность нашего подхода заключается в том, что он стремится выявить безличное, точнее доличное, начало в индивидуальном художественном творчестве, архетипическое в литературе, «константные нормы» (Ю.М. Лотман) культурной памяти. Нам важно показать, что если отрешиться отэпохи, идейного содержания, социальных и политических аспектов, всей этой «надстройки» в художественных произведениях, то в их культурном «базисе» мы обнаружим некое первоначальное родство. Это расширяет возможности для сравнения литературных произведений, между которыми трудно или невозможно установить генетическую связь.

Чтобы описать какую-либо архетипическую парадигму* необходимо обозначить параметры архетипа. В нашем случае речь пойдет о персонажах, образующих архетипическую сюжетную коллизию, возникшую в мифе и фольклоре и реализующуюся в литературном произведении в виде любовного треугольника. Их параметрами,будут функции, свойства и атрибуты. Подфункцией мы вслед за В.Я. Проппом понимаем поступок действующего лица, имеющий значение для дальнейшего повествования, константное отношение между двумя

переменными. Литературный персонаж действует под влиянием не только внутренних и внешних обстоятельств, но и своего культурного прошлого. Свойствами мы называем устойчивые признаки элементов парадигмы, а атрибутами - то, что персонажам принадлежит или сопровождает их.

В качестве материала выбраны произведения русской литературы XIX в.: «Евгений Онегин» Пушкина, «Герой нашего времени» Лермонтова (глава «Бэла»), «Рудин» Тургенева, «Надежда Николаевна» Гаршина, «Анна Каренина» Толстого, «На пути» Чехова, «Яма» Куприна (хотя эта повесть написана уже в XX в., она вполне вписывается в классическую традицию). Выбор производился по ассоциации, но анализ - дедуктивно. Произведения эти различны и по сюжету, и по историческим реалиям, и по жанру, и по методу. Объектом систематического описания стали архетипические парадигмы «змея», «царевны» и «героя» в литературе (наименования, разумеется, условные) и повествовательная модель, образуемая взаимоотношениями этих героев.

В параграфе 1.1.1 «Змей» рассмотрена парадигма, образуемая ар-хетипическим образом змея. Змей-похититель, вредитель и царевна-объект похищения - традиционные сказочные персонажи. Литература, освобождая эти образы от таких фантастических черт, как зооморфный облик змея, развивает в основном любовный аспект взаимоотношений героев, сформированный еще в мифологии: змей предстает перед красавицей в облике гоноши, часто в чужеземном платье, и вступает с ней в беззаконную связь.

В литературе, по нашим наблюдениям, реализуются такие функции «змея», как вредительство, т. е. похищение «царевны», но не в прямом смысле (хотя такие случаи тоже встречаются), а в виде соблазнения, и бой с героем. Кроме этих первоначальных сказочных функций и в соответствии с мифологическими представлениями о змее мы выделили еще охлаждение и бегство. Литературный «змей» обладает следующими свойствами: противоречивым характером, контрастной портретной характеристикой, гордыней (иногда богоотрица-нием), он приходит всегда с «чужой» стороны, он красноречив, его отношение к браку категорически негативное, он несет «царевне» гибель. Факультативными свойствами оказываются скупость и неопределенность возраста. Устойчивыми атрибутами «змея» являются огонь и дорога, факультативным - чужеземное платье.

Литературный персонаж-«змей» приходит извне (столичный Онегин в деревне, русский Печорин на Кавказе, петербуржец Вронский в Москве и т.д.). «Чужесть» «змея» всегда так или иначе декларируется. Совершенно неважно, какое пространство выполняет роль чужой

стороны: родная для национальной ментальности Москва или «нерусский» Петербург, или соседняя губерния, или даже другая улица, дом. Важно, что оно маркировано как иное. Свойство «чужести» «змея» связано с тем, что его мифологический прообраз обитает в ином мире и актуализуется в случае нарушения запрета (функция «царевны»). Главная цель сказочного змея - насильственное овладение царевной. В свадебном обряде жених всегда воспринимается как похититель, погубитель. Не потому ли атрибутом литературного пер-сонажа-«змея» является дорога в виде самостоятельного образа либо мотива пути; обычная дорога, железная дорога, река - водная дорога? В «Евгении Онегине» дуэль Онегина с Ленским состоялась на реке у мельницы. Казбич похищает Бэлу, когда она, вопреки запрету, в жаркий день пошла к реке. В «Анне Карениной» железная дорога становится метафорой жизненного пути, в «Яме» Куприна на железной дороге свистит паровоз. На примере этого мотива можно проследить, как меняются представления о форме путешествия в «иное» царство при сохранении содержания.

Огненная природа первоначального змея рудиментарно, в виде метафоры или сравнения, сохранилась и в литературе. Татьяна встречается с Онегиным, и «как огнем обожжена, остановилася она». Излишне напоминать, какую роль играет образ-символ свечи в «Анне Карениной».

Как и в сказке, литературный «змей» вызывает беду. Из выбранных нами произведений эта функция в виде прямого похищения реализуется только в «Бэле» (причем похищают Бэлу дважды: Печорин с помощью Азамата и Казбич; это указывает на определенное тождество между ними). В пушкинском романе эта функция выражена своеобразно. Онегин не увлекает Татьяну сознательно, но его непохожесть на других, иноземное платье, опыт «модного тирана» и другие свойства, о которых еще пойдет речь, выполняют отведенную им роль. Мы вводим понятие «минус-функции» или «минус-свойства»: функция или свойство представлены имплицитно либо в своей противоположности, через отрицание. Онегин не имеет цели вскружить Татьяне голову, ничего не предпринимает для этого, напротив, избегает общения, а результат такой же, как и в других произведениях: «Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала».

Соблазнение в литературе осуществляется с помощью постоянного свойства всех «змеев»: они удивительно красноречивы. Это их качество не угадывается читателем, а специально отмечается повествователем или другими персонажами. Причем это красноречие имеет характер специальной тактики, за ним не скрываются подлинные чувства.

Несмотря на активно-наступательную позицию, персона;ки-«змеи» не намерены жениться на «царевнах». Это обстоятельство не противоречит фольклорно-мифологической традиции: брак возможен с героем-спасителем, а со змеем только беззаконная связь. Поэтому все названные нами литературные персонажи настроены против брака. Добившись любви «царевны», «змей» постепенно охладевает к ней и даже стремится от нее избавиться. Отношения «змея» и «царевны» в конечном итоге приводят к гибели последней. Сначала она болеет, чахнет (функция «царевны»), а затем во многих случаях умирает.

В отличие от сказки, где герой-спаситель и царевна спасаются бегством от змея, в анализируемых текстах функцию бегства осуществляет сам «змей». Будучи во всех отношениях слабее «царевны» (это тоже отличает литературные произведения от сказки), он бежит от нее либо уезжает после ее гибели. Эта функция опять актуализирует дорогу как атрибут «змея»: он возвращается к себе в «иное» царство. Отсюда кони, повозки, поезда.

Параграф 1.1.2 посвящен литературным героиням, входящим в парадигму «царевны». Литературные «царевны» имеют меньше сходства со сказочными, чем «змеи». Так, например, литературные героини обычно не задают трудных задач. Однако само их наличие в произведении является <-трудной задачей» для героя-«змея», формой его испытания. В отношении к героине раскрывается его характер, его человеческая состоятельность или чаще - несостоятельность. В круг функций «царевны» мы включили нарушение запрета, увлечение, предчувствие, страх, вину (стыд), болезнь (страдание), иногда - смерть. Свойствами «царевны» являются склонность к самопожертвованию, кротость, молчаливость, но одновременно сильный характер, особая портретная характеристика, рукоделие. Факультативные свойства -чувственность, бездетность. Атрибуты: цветы, золото. Важным средством характеристики «царевны» являются время и место действия, имеющие «пограничный» характер.

Героиня-«царевна», чтобы вступить в отношения со «змеем», должна, как в сказке, нарушить запрет. В литературе формы запрета мотивируются нравственными или социальными причинами. Татьяна первой пишет мужчине любовное письмо, что делает ее поступок неприличным. Бэла увлекается чужеземцем и иноверцем, да еще находящимся ниже ее в социальной иерархии («я княжеская дочь!»); кроме того, она нарушает запрет Печорина ходить к реке, что приводит к похищению ее Казбичем. Анна Каренина замужем, она нарушает брачные обеты, а потом данное ею самой мужу слово не видеться с Вронским.

Героини не просто нарушают запреты и общественные нормы: они увлекаются всерьез, спровоцированные качествами «змея», которые в литературных произведениях вызывают симпатию, сострадание или, в крайнем случае, противоречивые чувства. Этот мотив часто осложняется предвидением героини: «Ты чуть вошел, я вмиг, узнала» (Татьяна), «он часто грезился ей во сне» (Бэла); Думается, это «узнавание» связано не только с романтическим влиянием, но и с предопределенностью, стереотипностью событий, идущей от архетипа-инварианта.

«Царевны» обладают определенным внешним сходством. Прежде всего, надо с удивлением отметить, что русская литература, несмотря на сложившееся представление о славянском этнотипе, не любит блондинок. Сила и страстность ассоциируются в ней с черными глазами и темными волосами, что не мешает подчеркивать белизну кожи -типично сказочный портрет. Но если портретное сходство литературных и фольклорных героинь можно объяснить случайностью, то некоторые свойства и атрибуты литературной «царевны» случайными совпадениями не объясняются. Это касается,- например, отношения литературных героинь к саду и цветам.

В сказке похищение царевны обычно происходит в саду. Среди прочих символических значений сад и цветы ассоциируются с девичеством. Объяснение Татьяны с Онегиным происходит в саду, причем Татьяна бежит в глубь сада, как бы спасаясь от предстоящей встречи. В романе Тургенева Наталья Ласунская гуляет с Рудиным в саду, вдоль пруда, когда он признается ей в любви и вынуждает! сделать ответное признание. В «Анне Карениной» цветы упоминаются несколько раз и всегда в ключевых эпизодах. Перед скачками Анна встречается в саду с Вронским: она сидит «в углу террасы за цветами». Именно в эту встречу она признается в своей беременности-это один из переломных эпизодов романа. Во время болезни Анны происходит примирение Каренина с Вронским, а Анна в бреду видит цветы на обоях.

В рассматриваемых произведениях есть еще примечательный с точки зрения движения сюжета или характеристики героинь мотив: рукоделие, или женская работа. В некоторых случаях он каким-то образом мотивируется. Так, Надежда Николаевна, покончив с прежней жизнью, взялась за шитье. Ничем, кроме архетипической памяти, этот мотив не объясняется в «Анне Карениной»: во время ссоры с Вронским по поводу его долгого отсутствия (он встречал иностранного принца) она держит в руках вязание. Аристократка Анна, в отличие от других названных героинь, занимается рукоделием не по привычке, не по практической надобности, а по своей «сказочной» роли. Мотив рукоделия характерен и для свадебных величальных

песен, обращенных к невесте: он связан с представлениями о судьбе, доле как пространственном перемещении (дорога - полотно). Еще ярче это проявляется в «Евгении Онегине»: Татьяны «изнеженные пальцы не знали игл», т. е. свойство не просто отсутствует, оно названо, но его наличие отрицается (минус-свойство).

Литературная «царевна», в отличие от сказочной, предчувствует трагическую развязку. В случае с Татьяной это предчувствие реали-чуется в ее сне. «Я умру!» - говорит Бэла. У Надежды Николаевны «черта смерти на бледном лице». Любовь огненного змея изводит и губит избранную красавицу. Так же слабеют и чахнут литературные «царевны». После «проповеди» Онегина «Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит!». Печорин охладел к Бэле, «и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели». На вопрос, почему к нему не ходит Надежда Николаевна, Лопатин отвечает: «Заболела, должно быть». Она не заболела, она просто не верила Лопатину, боялась обмануться в нем. Но мотив болезни должен появиться по архетипическому «сценарию», и он появляется в виде минус-функции. Умирают Бэла, Надежда Николаевна, Анна, почти все героини «Ямы». Так литературная «царевна» расплачивается за сказочное нарушение запрета.

В параграфе 1.1.3 характеризуется парадигма «герой». Спасителем «царевны» является «герой». В сказке герой - центральное действующее лицо. Он вступает в противоборство со змеем, побеждает его. В литературе же «герой» вытеснен на периферию повествования либо вообще отсутствует. Так, в разбираемых произведениях этой функции нет в повести «Бэла», в коллизии Анна - Вронский - Каренин. Возможно, гибель Бэлы и Анны во многом предопределена отсутствием «героя»-спасителя. В других произведениях «герой» более или менее явно присутствует. Это муж Татьяны в «Евгении Онегине», Во-лынцев - в «Рудине», Лопатин - в «Надежде Николаевне», Левин - в «Анне Карениной». Их общими типологическими признаками являются функции - поединок со «змеем», вступление в брак с «царевной» или стремление к этому, спасение «царевны» от власти «змея»; свойства - стационарность в пространстве, временное отсутствие активности, физическая или иная сила, застенчивость, «детскость».

Несмотря на отсутствие видимой активности, «герой» постепенно вступает в поединок со «змеем». Формы этого поединка в литературе различны. В «Евгении Онегине» поединок имплицитен, как имплицитно и само соперничество между мужем Татьяны и Онегиным. Редко - это физическое столкновение, как в «Надежде Николаевне». В этой повести поединок ближе всего к сказочному бою: Лопатин поражает Бессонова архаическим оружием - копьем. В романе «Ру-

дин» Волынцев от внутреннего противостояния постепенно переходит к открытым столкновениям. Формой победы над «змеем» в литературе является брак «героя» с «царевной». Брак происходит весной. Это обстоятельство является факультативным и актуализируется далеко не во всех случаях («Евгений Онегин», «Рудин», «Надежда Николаевна»).

Функции и свойства «героя» интересны не только сами по себе, но и постольку, поскольку отражают антагонизм «героя» и «змея». Они в определенном смысле антонимичны, функциям и. свойствам «змея». Так, если «змей» действует, «герой» бездействует; «змей» бежит от брака, «герой» стремится к нему; «змей» - чужой, «герой» -свой, поэтому не перемещается в пространстве, стационарен; «змей» красноречив,«герой» молчалив.

Итак, коллизия «змей» - «царевна» - «герой» парадигматически реализуется в разнообразном литературном материале: совпадений множество: от мотивов и сюжетных элементов - до деталей и словесных формул. Архетипическая парадигма проявляет себя в рамках всей системы приемов выразительности, а также в составе конкретных текстовых структур.

В следующих разделах рассмотрено синтагматическое развертывание этой повествовательной модели в конкретных произведениях.

В разделе*!.! первой главы «Фольклорно-мифологические мотивы и образы в драме A.C. Пушкина "Русалка"».рассматривается своеобразие использования в пушкинской драме фольклорного материала, который дал поэту основания для столь характерной для него в 30-е годы рефлексии на тему добра и зла, преступления и наказания, традиционно апеллирующей к христианской образности и символике.

Народное поверье допускает любовь между русалками и людьми, о чем существует множество поэтических рассказов, в которых русалка, защекотав мужчину, забирает его в свое жилище (дворец) на дно реки, где он оживает и становится ее мужем. Народ верит, что русалка может обрести вечную душу, если ее полюбит человек или она родит ребенка от него. Однако народные представления о русалках гораздо более разнообразны, чем в пушкинской драме. Пушкин из всего фольклорного материала избирает наиболее драматичную сюжетную ситуацию: соблазнение девушки мужчиной; его измена, ее гибель, превращение в русалку и месть. Эта художественная реализация архетипической коллизии «змей» - «царевна» имеет наибольшие повествовательные возможности, так как способна развиваться на социально-бытовой почве, во времени и пространстве, с привлечением других действующих лиц. Поверье, что русалками становятся не-

крещеные умершие младенцы, таких возможностей не дает, оно «не-сюжетоспособно». Русалки вредоносны по своей природе, но у Пушкина Русалка не просто вредит - она мстит, она - «неудовлетворенный покойник» или «мстящий демон», как их называют в народе.

Собственно русалкой дочь мельника становится только в середине драмы, и в этом принципиальное отличие произведения Пушкина от его предшественников. В начале драмы Дочь - девушка, обманутая и покинутая возлюбленным. Анализ песен из собрания П.В. Киреевского позволяет увидеть, что сюжетостроение драмы - до самоубийства Дочери - совпадает с мотивами народных лирических песен о любви и измене. Но сюжет лирической песни не дает полной художественной картины, имеет характер незавершенности, незаконченности и не позволяет автору драмы мотивировать ход дальнейших событий - превращение героини в Русалку и ее желание мстить Князю. Такой поворот действия не свойствен народной песне, поэтому с этого момента начинает развиваться оригинальный литературный сюжет, связанный с первой частью логическим продолжением повествования, а также мотивами и образами волшебной сказки.

Измена Князя переводит действие в фантастический план, вследствие чего реальные образы получают фольклорно-символическое значение: Дочь - Русалка, Мельник - Ворон, повязка - змея. Кроме того, женившись на княгине, Князь совершает грех двоеженства. По архаическим представлениям, интимные отношения между мужчиной и женщиной означали брачные узы (не случайно упоминание Дочерью о ребенке, шевельнувшемся под сердцем). Этот мотив восходит к сказке, где герой вступает в брак в ином царстве, а вернувшись, забывает свою «чудесную» жену и женится вновь. Брак Князя с княгиней заключается против воли жениха, это своего рода сделка. Его подарок дочери мельника - выкуп, плата за любовь. Мотив дарения связан и с лирической песней, и со сказкой. Часто подарок играет роль предвестника смерти. Князь сам надевает ожерелье на дочь мельника - он непосредственный виновник ее гибели.

По древним мифологическим представлениям, смерть - это переход в новое состояние, обретение нового существования в новом качестве, сопровождающееся сменой имени. Так происходит и в пушкинской драме. Кроткая, любящая Дочь превращается в холодную, мстительную Русалку. В отличие от народных поверий пушкинская русалка не обрела, а погубила бессмертную душу, свою и еще не родившегося ребенка. Ее отец, совершивший ужасное преступление, продал дочь Князю, превратился в Ворона. Его душа получает облик птицы. Этот мотив тесно связан с архаическим погребальным обрядом - сожжением мертвых. В фольклоре ворон - символ смерти. Князь

в драме виноват дважды: в том, что покинул дочь мельника, и в том, что пытался прогнать ее со свадьбы. Мотив «жена на свадьбе мужа» характерен и для волшебной сказки, и для лирической песни. В сказке покинутая и забытая жена из «иного», обычно подводного, мира напоминает о себе сделанными.из теста свадебными голубками. Жених узнает ее, и следует счастливая развязка. Пушкин значительно усиливает драматизм ситуации. Князь второй раз отказался от своей возлюбленной. Измена Князя в реальном мире - поступок, некрасивый, но не катастрофический. А в фольклорно-мифологическом мире драмы он приобретает роковой, необратимый характер. И это усиливает вину Князя, переводя совершенное им преступление из бытового плана в символический.

Таким образом, сюжет и поэтика пушкинской пьесы, восходящей напрямую к фольклору, имеют во многом заданный характер, но обогащаются новоприобретениями литературы: психологизмом, индивидуализацией героев, идейно-нравственным наполнением.

В разделе 1.3 «Сказка и обряд в драме А.Н. Островского "Гроза"» сказка и обряд рассматриваются как элементы сюжетики и поэтики, образующие структуру пьесы.

Действие «Грозы» разворачивается .в городе, Калинове. Уже название города актуализирует сказочную традицию. В народной сказке бой героя со змеем происходит на калиновом (Калиновом) мосту. Мост этот лежит через огненную реку, разделяющую «этот» и «иной» мир. Определение Добролюбова - «темное царство» - не в метафорическом; а в прямом значении как нельзя лучше подходит к городу Калинову. Это «иное царство», мир мертвых, здесь все не так, как у людей, все «будто из-под неволи». Миру Калинова противостоит мир девичества Катерины, в котором она жила, как царевна в сказочном тридесятом царстве. Тридесятое царство наполнено садами и цветами, царские дочери любят по вечерам гулять в своем саду, большом и прекрасном. Как в сказке, Катерина была хозяйкой золотого царства.

Конфликт в пьесе развивается по образцу сказочного: отлучка, запрет, нарушение запрета, похищение. Функции отлучки и запрета ярко проявляются в эпизоде отъезда Тихона. Но в отличие от сказочных героинь Катерина предчувствует беду. Это связано с тем, что Катерина как художественный образ «обитает» одновременно в мире сказочной традиции и в «реальном» городе Калинове, т. е. ведет себя в соответствии со сказочной и бытовой своей ролью. Мотив запрета также трансформируется. Формально запреты дает Тихон, однако на самом деле они исходят от Кабановой и от самой Катерины. После отъезда Тихона героиня решает «купить холста и шить белье». В сказке герой часто берет работу, которую должен выполнить в течение оп-

ределенного срока. Но в пьесе этот мотив дальнейшего развития не находит: отдавшись соблазну, Катерина работу «по обещанию» так и не выполняет.

Кабаниха, прячущая ключ, ассоциируется с Ягой, охраняющей вход в иное царство. Ежедневное запирание калитки становится ритуальным действием: это ограждение своего пространства от посягательств извне и препятствие для выхода наружу всего, находящегося в его границах. Ключ нередко фигурирует в сказках именно в этом качестве: им запирается особая дверь, которую запрещено открывать. Попав в руки герою, ключ становится непреодолимым соблазном и в конце концов открывает дверь, за которой ожидают несчастья. Это и случается с Катериной. Приняв ключ, она обречена на судьбу сказочной царевны: она пойдет ночью в сад, где в сказках, как правило, происходит похищение девушки, нарушившей запрет.

В темном овраге Катерину ждет Борис. Интерпретаторы пьесы спорят, принадлежит ли Борис «темному царству» или является его жертвой. Ассоциативное поле сказки позволяет отождествить Бориса с похитителем царевны. Сказочный похититель - это змей. Борис своей красотой и необычностью привлекает Катерину, ходит к ней на ночные свидания, после чего Катерина заболевает. В конце концов этот роман со «змеем» кончается смертью Катерины.

Ключевой является сцена свидания в овраге, воспроизводящая семантику и структуру свадебного обряда. Литература актуализирует исконные фольклорно-мифологические представления об амбивалентности свадебного обряда, которые редуцировались в новое время, и тем самым восстанавливает непрерывность культурного развития. Для невесты брак - это символическая смерть и последующее рождение в новом качестве. Эта перемена статуса для Катерины уже состоялась, теперь она принадлежит роду Кабановых и зовет свекровь матушкой. Но замужество было без любви, и в овраге совершается подлинный брак. Однако поскольку этот брак противозаконный и в роли жениха выступает «змей», на первый план в организации этой сцены выходят мотивы смерти. Катерина спускается в овраг, покрытая белым платком. Это одновременно подвенечный убор и погребальный саван. Как в свадебных песнях, жених назван врагом и погубителем. Эта фраза в точности воспроизводит обрядовую реплику невесты, встречающей жениха. Кроме того, Катерина отдает Борису свою волю («...нет у меня воли»), В обряде только после этого действия невеста может поднять глаза на жениха, как это делает Катерина. Однако «овражная свадьба» в «Грозе» ущербна: в свадебном обряде невеста умирает, чтобы родиться, - Катерина готовит себя

к полной гибели. Амбивалентность свадьбы нарушена, мотивы смерти побеждают.

Известно, что, по народным поверьям, девушка, утопившаяся от несчастной любви, становится русалкой. Все образы последнего монолога Катерины связаны с русальей обрядностью. Как самоубийца, героиня не может быть похоронена на кладбище. В ее описании могилы отсутствуют необходимые атрибуты, в частности крест, а дерево, дождик и трава приобретают ритуальное значение. На могилах заложных:покойников, по народным поверьям, вырастали деревья, которые считались неприкосновенными и часто наделялись целебными свойствами. Кроме того, в обряд поминовения заложных входит обычай бросать на могилы зерна (из которых прорастала «травка») и поливать их водой («дождичком»).

Связь смерти Катерины с русальими обрядами позволяет уточнить время действия пьесы. Наши наблюдения о «русальих» приметах в пьесе заставляют предположить, что это не просто лето, как указывает Островский, а Семик, женский праздник. Это объясняет, почему Катерина не занялась обещанным рукоделием: в некоторых местностях существовал запрет шитья на Зеленых святках. На Семик указывает еще одна деталь: поцелуй Катерины и Варвары в седьмом явлении первого действия, восходящий к обряду кумления, посест-римства. Кумовство, по мнению Д.К. Зеленина, совершается с целью предоставить русалке развлечения эротического характера, вспомним, какую роль сыграла Варвара в «браке» Катерины и Бориса. Эротизм, оргиастичность, антиповедение - важная примета, мифопоэтическая доминанта троицкого праздника. Семикские ночи называют еще грозовыми. Семик - это единственное время в году, когда совершается поминание по самоубийцам: «Кто любит, тот будет молиться...». Погребение самоубийц происходило либо на месте их смерти, либо на берегу реки. В нашем случае это одно и то же место: обрыв на берегу Волги.

Таким образом, сказка и обряд функционируют в художественной системе «Грозы» в качестве важных структурообразующих элементов. Они позволяют расширить социально-критический смысл пьесы до универсального, вечного. В то же время не следует ожидать от пьесы последовательной реализации какой-либо одной фольклорной жанровой традиции. Именно их контаминация создает особую поэтику «Грозы», включающую всю народную культуру: народную этику и эстетику.

В разделе 1.4 «Уж не пародия ли?..» (баллада А.С. Пушкина «Жених») демонстрируются1 художественные возможности трансформации архетипической повествовательной модели.

В пушкинском тексте есть и жених, появившийся с чужой стороны на конях, погубитель девиц, и невеста-«царевна» (хотя и купеческая дочь), попавшая в мир «змея», молчаливая и чахнущая (до поры). Но образ Наташи включает также функции и свойства героя-спасителя: поединок со «змеем» и спасение «царевны». Это, казалось бы, незначительное смещение заставляет вспомнить положение Б.Н. Путилова о пародировании традиции как типе эпической трансформации.

Еще при жизни автора встал вопрос об определении жанра произведения. При своем первом издании «Жених» был помещен не к балладам, а к сказкам. Но уже в последнем прижизненном издании A.C. Пушкин отнес это произведение к балладам. Уже этот факт говорит о том, что поэт ощущал одновременно сказочный и не-сказоч-ный характер своего произведения.

«Жених» находится в совершенно особенном положении и по отношению к сказке, и по отношению к балладе. В нем нет сказочной фантастики, события словно происходят на самом деле. Это бытовая история с необычным, захватывающим содержанием. В деталях изображен уклад купеческого дома, народный свадебный обряд. Именно реалистическая направленность произведения, исключающая сказочную двуплановость, вероятно, заставляет исследователей определять его как балладу.

Однако поиски конкретных фольклорных источников «Жениха» ни к чему не привели ни в области сказки, ни в области баллады. Можно предположить, что автор контаминировал отдельные сюжетные элементы: похищение невесты, кольцо, отрубленную руку, свадьбу невинной девушки и жениха-разбойника и т.д. Но эти мотивы и образы поэт преобразовал до неузнаваемости, словно пытаясь опровергнуть все то, что существовало раньше в фольклоре. Так, баллада «Купеческая дочь» повествует, как и у Пушкина, о пропаже купеческой дочери. Но в народной балладе разоблачению подвергается сама девушка, которая не оказала должного сопротивления похитителю, а у Пушкина героиня торжествует. В балладе «Братья разбойники и сестра» вновь рассказывается о похищении, которое помогло раскрыть преступные дела разбойников. В балладе «.Гибель обманутой девушки» вся интрига разворачивается вокруг кольца, которое жених отдал своей невесте добровольно в знак верности и любви, а пушкинская Наташа похищает кольцо тайком у злодея, снимая его с отрубленной руки жертвы, что помогает ей изобличить преступника. Баллада «Муж - разбойник» также может поведать о женихе-разбойнике, который впоследствии становится мужем героини,

страдающей в положении жены злодея. У Пушкина все наоборот: жених-разбойник пострадал от своей невесты.

Поэт отказывается от трагического финала баллады, уходит от полярного разделения персонажей на злодеев и жертв. Но,и сказочный финал - брак девушки со спасителем у Пушкина невозможен: его «царевна» сама себе «герой». Он все время обманывает ожидания читателя, сталкивая сказку и балладу и переосмысляя оба жанра, играя составляющими их элементами, что является одним из свойств пародии, которая может быть как осмеянием, так и переосмыслением прошлого художественного опыта. Это одновременно создание новых и интерпретация старых художественных фактов. Таким образом, следует говорить не о заимствовании Пушкиным каких-либо фольклорных образцов, а о включении, точнее, подключении к архе-типической парадигме, которая может по-разному реализовывать себя в фольклорных и литературных произведениях.

Таким образом, материал первой главы позволил выявить инвариантную повествовательную модель и типы персонажей в литературных произведениях, связь которых с фольклором либо устанавливалась на основании явных фольклорных вкраплений, а не анализа структуры, либо вообще не отмечалась. Аналитическим путем, исследуя архетипическую парадигматику литературы и синтагматику литературного произведения, мы подтвердили нашу гипотезу о наличии в литературе устойчивых конструкций, возникших,еще в мифологии и художественно укрепившихся в сказке и обряде, тесно связанных с мифом структурой и семантикой. Разумеется, работа на этом не закончена. Она может быть продолжена экстенсивно, путем привлечения большего текстового материала. Для нас несомненно, что и в других произведениях русской и зарубежной литературы рассмотренные явления имеют место, и новое художественное качество может рождаться как при их прямой актуализации, так и при трансформации и смещении. Но существует и интенсивный путь исследования. В этом случае возможно выявление новых парадигм и повествовательных моделей, в частности «помощника», «дарителя», «Яги», «Кощея» и т.д. со своими комплексами функций, свойств и атрибутов. Так, например, выполняя в сказке сходную роль вредителя и похитителя, в литературе «змей» и «Кощей» образуют собственные парадигмы: за «Кощеем» закрепляются скупость, мортальность, накопление сокровищ и т.д. (мольеровский Скупой, пушкинский Скупой рыцарь, гоголевский Плюшкин и др.). Эти предположения требуют доказательства (хотя некоторые наблюдения уже сделаны в других разделах работы), но предложенный нами метод дает инструментарий для анализа, конечным выводом которого является наша главная мысль

о непрерывности культуры и изоморфизме ее различных форм - фольклора и литературы.

Во второй главе «Структура художественного символа» осуществляется логический анализ художественных символов и образующих их структуру мифологем.

В разделе 2.1 «Символ и мифологема» рассматриваются различные точки зрения на природу художественного символа. Для одних ученых (А.Ф. Лосев) символ окказионален: его значения порождены данным конкретным текстом, а все другие его смыслы могут быть несущественны или даже стремиться к нулю. Для других (С.С. Аве-ринцев), напротив, и контекстуальные, и интертекстуальные, и общекультурные семантические пласты символа являются основным предметом гуманитарной рефлексии.

Общим местом в работах о символе стало положение, что символ противостоит метафоре, он не-метафора (А.Ф. Лосев, Е. Курганов). Думается, что это утверждение слишком категорично. В.Я. Пропп применительно к народной лирике определял символ через метафору, но метафору он ионимал не как перенос значения, а как вид иносказания, замены одного зрительного образа другим. О связи символа и метафоры говорят и другие ученые (Г. Амелин, A.M. Пятигорский, Ф. Уилрайт и др.). В символе соединяются перенос по сходству признаков и метонимическая замена, вытеснение одного понятия другим.

На наш взгляд, художественный символ формирует комплекс своих значений не в пределах какого-то произведения, а гораздо раньше, в истории культуры, иногда очень отдаленной от писателя и читателей, в тех внелитературных факторах, о которых говорил Р.Барт и которые позволяют осуществлять анализ произведения исходя из определенных логических моделей. Более того: символом может стать любой предмет и любое явление, но в этом случае к прямому их значению и даже к окказионально-символическому присоединятся традиционные для культуры символические значения, позволяющие опознать и декодировать этот предмет или это явление как символ, раскрыть хранящуюся в нем программу.

Важнейшим для понимания структуры символического образа в этой связи становится понятие «мифологема», или «мифема», - воспроизведение устойчивых тем и образов, восходящих к древнейшей художественной и нехудожественной практике в их исторически обусловленных вариантах, часто не совпадающих с собственным смыслом мифа. Мифологема - это архетип, обретший конкретную художественную форму.

Символ имеет архетипическое инвариантное ядро, но в каждом конкретном случае он представляет собой вариант инварианта, при-

чем его «прошлые» смыслы иногда нелегко восстанавливаются. Символ может иметь множество значений, но это множество имеет границы как варианты одного инварианта. Символ шире мифологемы, он может включать в себя несколько мифологем, которые, сливаясь в художественном образе, формируют его многослойный смысл. Можно даже говорить о «непроизводном» символе (например, круг), основывающем свою семантику на одной мифологеме, и «производном» символе, включающем несколько мифологем или несколько значений мифологемы, как они сформировались в культуре.

Это положение раскрывается на нескольких примерах. Так, образ дуба в романе JI.H. Толстого «Война и мир» становится символом потому, что структура и комплекс значений дуба складываются в течение длительного времени и являются в индивидуальном художественном творчестве способом кодирования авторской интенции. Дуб воспринимался как символ жизни, центр мира, вокруг которого происходят все события, он соединял подземный, земной и небесный миры, а значит, символически воплощал идею жизненного круговорота, бесконечной сменяемости жизни и смерти. Именно под дубом произошло событие субстанциональной важности для каждого христианина - явление Троицы Аврааму и Сарре. Символика начала времен соединилась с жертвенной символикой крестного древа. Рождение ребенка престарелой парой, произошедшее после их встречи с ангелами под дубом, связано с архаической символикой дуба как дерева плодородия. Какой другой символ мог бы так полно выразить идею умирания и возрождения в романе Толстого- Дуб - символ жизни героя потому, что «является пределом разложения в ряд бесконечных исканий князя Андрея» (А.Ф. Лосев). Но он является символом еще и потоку, что и в романе, и вне его обозначает жизнь в ее круговороте и нескончаемости.

В стихотворении A.C. Пушкина «Анчар» происходит парадоксальное соединение в символическом образе дерева мифологем жизни и смерти: дерево, которое традиционно связывается с жизнью, становится носителем смерти. В черновиках стихотворения описание смолы дерева соединяло эпитеты «смертельная» и «благоуханная». В окончательном варианте витальные мотивы окончательно вытесни-лись мортальными. Поэтому вторая часть стихотворения представляется такой бесстрастно-закономерной: «человек» и «человек» «отравлены» ядом социального и исторического зла, они «князь» и «раб», один повелевает, другой «послушно в путь потек» и, главное, вернулся и умер у ног владыки. Но на этом цепь злодеяний не закончилась: природное зло напитало стрелы и охватило весь человеческий мир-

апофеоз смерти. Думается, такая интерпретация символа больше приближает нас к глубине пушкинского текста.

В разделе 2.2 «Символика пьесы А.П. Чехова "Вишневый сад"» анализируются образ сада и другие образы-символы чеховской пьесы. Мы полагаем, что недостаточно было бы искать отгадку символического значения образа сада, только исходя из содержания пьесы или из его ближайшего окружения. Символическое значение этого образа складывается из нескольких мифологем: сад, дерево, вишня, цветение. Сад располагается на пригорке, таким образом, усиливается значение дерева как медиатора между «верхним» и «нижним» мирами, следовательно, значение жизни и смерти, прошлого и будущего. Выращивание садов было посвящено богам растительности и посевов. А боги растительности, как известно, имели обыкновение умирать и вновь воскресать. Таким образом, сад вызывает одновременно эротические и танатологические ассоциации. В народной песне сад часто связан с погубленным девичеством или с нежелательным браком. В сказке похищение царевны змеем или другим противником может происходить в саду. Подобный сюжет с другой мотивировкой встречаем и в истории Адама и Евы. Таким образом, создается семантика соблазна и грехопадения, утраты рая.

■ Вишня традиционно символизирует чистоту и непорочность. Она связана с девичеством. Чехов, несомненно, понимал связь вишни со свадебным обрядом. Об этом свидетельствует повесть «Попрыгунья», в частности один из ее начальных фрагментов: «Артист говорил Ольге Ивановне, что со своими льняными волосами и в венчальном наряде она очень похожа на стройное вишневое деревцо, когда весною оно сплошь бывает покрыто нежными белыми цветами».

Эпизод уничтожения сада в финале пьесы явно приобретает символическое значение, однако эта символика многослойна. Сад бесплоден, и вырубают не просто сад, хотя бы и цветущий, а бесплодный сад; уже почти мертвый; В этой связи представляет интерес обряд вырубания дерева с целью стимулирования его плодородия у некоторых народов. Таким образом, вырубка сада имеет одновременно убийственное и продуцирующее значение.

Конечно, у Чехова фольклорно-мифологическая символика вишневого сада выражена опосредованно. Его сад означает круговорот жизни, смерть, искушение, утрату невинности (не с эротической, а с общечеловеческой точки зрения), потерю рая, но и воскресение, возобновление, обретение в историческом и трансцендентном смысле. Более того, истолкованный подобным образом, главный символ пьесы проливает свет на ее жанровую природу. Драматическая по содержанию, пьеса была названа автором комедией, причем он настаивал

на этом определении, тогда как читатели, как явствует из переписки Чехова, плакали. Думается, чеховеды до сих пор не смогли разрешить этого противоречия, потому что оно заложено в самой пьесе. Возможно, разгадку следует искать не в изображенной ситуации, не в отдельных смешных эпизодах, а в структуре и семантике чеховских символов. Символ «вишневый сад», как мы показали, опирается на мифологемы жизни и смерти. Смерть сопровождается плачем, жизнь -смехом. Оплакав вишневый сад, а с ним и всю Россию, писатель смехом «обеспечил» ей возрождение. Как в древнем похоронном обряде: несут покойника к месту погребения - плачут, идут обратно - смеются и поют эротические песни, заклиная его возвращение в мир живых.

Вообще «Вишневый сад» может быть назван пьесой о разрушенной, но поддающейся восстановлению гармонии. Исследователи, которые говорят о трагичности финала, не хотят соглашаться с авторским определением жанра. Да, на социально-бытовом, психологическом, эмоциональном уровнях восприятия пьесы заключительные сцены вызывают сострадание, сожаление, горечь. Но на философско-сим-волическом уровне все правильно, разумно и естественно, даже смерть Фирса в любимом им доме, в любимом им саду, а не в больнице, среди чужих и равнодушных лиц. Это ведь не только герои пьесы «забывают» отправить Фирса в больницу, это аьтор сознательно оставляет его умирать с садом. В древности стариков уводили в лес встречать смерть. Имя Фирс ассоциируется с греческим «тирс» - деревянный жезл (собственно, древо жизни) Диониса, бога растительности, увитый плющом и виноградом. Еще более отчетливые ассоциации с плодородием приобретает это имя в контексте заговора: «... И как тот рог не гнется, не ломится от моего вязу, так бы и у меня, раба Божия,... фирс (выделено мной. - М.Л.) не гнулся, не ломился против женския плоти...» - где «фирс» включается в один семантический ряд с деревом и мужской оплодотворяющей силой. Фирс - это своего рода жертва, которая знаменует собой всякую инициацию, «переход»; он остается в доме, превращающемся в домовину, в гроб. Он выводится из обыденного времени и законов этого мира и помещается в мифическое время. Это, однако, не снимает ответственности с позабывших Фирса в доме персонажей пьесы. Но дело в том, что сложная символика драмы заставляет время течь в двух измерениях: профанном, линейном, обыденном и сакральном, циклическом. Прошлое уходит безвозвратно. Однако жизнь продолжается, как продолжается жизнь сада, пока на земле есть хоть одно семя.

Сюжет «Вишневого сада» вобрал в себя все время: от начала творения до конца мира. Причем циклическая модель времени, как в

мифе, явно противопоставлена эмпирической, линейной. Смена начала и конца приобретает значение ритуального повторения событий, вечного обновления. Круговорот истории у Чехова связывается с круговоротом жизни, и судьба каждого человека приобретает не только дискретное, но и непрерывное значение, даже если его личные обстоятельства входят в противоречие с природной цикличностью.

Символический уровень пьесы не исчерпывается только вишневым садом. Этот образ-символ отбрасывает свет на другие, более или менее значимые, детали. Причем в силу амбивалентности главного символа и другие приобретают одновременно конструктивное, упорядочивающее, и деструктивное, разрушающее, значение. В эпизоде приезда Раневской и Ани Варя обращает внимание на брошь Ани, похожую на пчелку. Пчела - емкий символ, реализующий свои значения в пьесе в образе Ани. В мировой культуре пчела выполняет роль посредника между верхним и средним мирами, она связана с верхней частью мирового дерева (В.Н: Топоров). Аня любит сад, и хотя она скажет: «Что вы со мной сделали, Петя, отчего я уже не люблю вишневого сада, как прежде; Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места; как наш сад», — именно ей принадлежат слова: «Мы насадим новый сад, роскошнее этого...». Это намерение Ани находится в полном соответствии с мировой мифологией: потеря одного сакрального места ведет к поискам нового, наделенного свойствами старого;

Как пчела, Аня связана с полетом («А в Париже я на воздушном шаре летала»). Приколотая к груди брошь в виде пчелки заставляет вспомнить народную (литературного происхождения) песню «Пче-лочка златая»: «Мягкие, пуховые грудочки у ей. Сладкие, медовые губочки у ей». Во многих культурах пчела обозначает девственность, безбрачие - Петя говорит о себе и Ане: «Мы выше любви».

У западных славян существует целая группа обрядовых песен, которые исследовавший их Н.И. Толстой назвал «пчелиными». Песни поются с целью приманить рой, посадить его в новый улей. Основное содержание этих песен — привязанность пчел к своему дому, нежелание покинуть его. Даже если Чехов и.не знал этих песен, тем удивительнее совпадения! Это еще одно доказательство включения творчества Чехова в разнообразные архетипические парадигмы. В весенних песнях-закличках пчела приносит весну, замыкает зиму и отмыкает лето, следовательно, ассоциируется с плодородием и возобновлением жизненного цикла. Этот символический ряд определяет положение Ани по отношению к саду и среди других героев пьесы: она одновременно живет прошлым и будущим, расстается с садом и утверждает его вечную ценность.

Наше замечание о сложной структуре и семантике чеховских символов касается и звука лопнувшей струны в финале второго действия. В пьесе он воспринимается двояко: звуком лопнувшей струны, «замирающим, печальным», он назван в авторской ремарке; Лопахин толкует его иначе: «Где-нибудь далеко в шахтах сорвалась бадья». И то, и другое значения отсылают к эсхатологии, к концу. Упавшая сверху вниз бадья, шахта, глубина земли имеют хтонический смысл, не случайно именно хозяин царства мертвых - Лопахин - предполагает такое происхождение непонятного звука.

Образ Лопахина хтоничен. Он сеет мак, который в фольклоре ассоциируется со смертью. Семантически насыщена и его фамилия, этимологически связанная с водяным, копкой ямы, колодцем, безверием (М. Фасмер, В.И. Даль). Так не всегда понятная внешняя логика образа подкрепляется его внутренней, скрытой логикой.

Звук лопнувшей струны в пьесе связан с многократно повторяющимися звуками музыки. Звук лопнувшей или порванной струны может иметь гармонизирующее, упорядочивающее значение. В новгородской былине Садко рвет струны, и на море стихает буря. Музыка в фольклоре может как творить, так и губить. Этим объясняется ассоциативная связь струны с тетивой лука. Одиссея, натягивающего лук, Гомер сравнивает с музыкантом, настраивающим цитру (кифару), а в лук Добрыни, когда богатырь возвращает себе жену, «встроены» гусли. Это такой же амбивалентный символ, как и всякий другой, следовательно, и звук лопнувшей струны может иметь двойственное значение, что соответствует смыслу пьесы, как мы его охарактеризовали выше. Это конец состязания между героями, завершение очередного этапа их жизни и начало нового.

Читателей и исследователей поражал тот факт, что во время торгов в доме Раневской устроен бал и герои танцуют. Бал в культуре нового времени заменил фольклорный пир, событие, соединяющее время и пространство, стягивающее его в одну точку. Символика пира-бала непосредственно связывается с символикой вишневого сада. Бал это не просто защита от торгов, спасительная передышка. Бал в момент утраты сада ассоциируется с народной обрядовой игрой в «покойника», «умруна». Начинаясь с воплей и причитаний, эта игра завершается «воскресением» мертвого. Мы уже говорили, что похороны растительности имеют продуцирующее значение. Так и оплакивание конкретного сада неизбежно ведет к возрождению жизни в целом.

Третье действие пьесы Етчинается парным выходом героев в фигурах танца. Танец имеет поминальное и продуцирующее значение, как и все рассмотренные выше символы. Танец связан с обрядами

«перехода». Вальс, который танцуют герои «Вишневого сада», во-первых, парный танец и, во-вторых, круговой. Как парный он сохраняет эротическое и состязательное значение, а как круговой отсылает к хороводу и другим народным танцам, которым придавался магический смысл начала, зарождения жизни. Вальс воспроизводит один из основных; хореографических рисунков хоровода - круг. А круг имеет, охранительное значение и воплощает идею цикличности жизни. Таким образом, танцуя вальс, герои пьесы бессознательно пытаются отвести от себя беду, а автор этим действием утверждает вечный и непреходящий характер жизни в целом. Не это ли имел в виду Вс. Мейерхольд, говоря «не потому сад продан, что танцуют, а потому танцуют, что продан»?; .

Таким образом, сложный, и противоречивый смысл чеховской пьесы во многом определяется сложностью и многозначностью ее символов, которые в совокупности все же утверждают идею возрождения через смерть; обновления жизни.

В предыдущей части мы рассмотрели, как интерпретация символа влияет на толкование произведения, в разделе 2.3 «Откуда и куда скачет тройка в "Мертвых душах" Н.В. Гоголя?» выясняется, как интерпретация произведения влияет на расшифровку символа. Нас интересует образ птицы-тройки в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души».

В истории мировой культуры существуют так называемые сквозные образы, которые возникаютеще; в глубокой мифологической древности и пронизывают различные эпохи, стили и жанры. К числу таких символов-архетипов относится и образ коня.

Разнообразные ^многочисленные кони «скачут» по просторам русского словесного искусства. В каждую эпоху возникает необходимость в новой интерпретации этого образа-символа, которая однако не может не учитывать уже сложившееся семантическое ядро архетипа. Семантическая многослойность символа объясняется тем, что, с одной стороны- каждая эпоха и каждое индивидуальное творчество придают ему свой смысл; но, с другой стороны, писатель или читатель извлекает из него значения, сформированные в предыдущие культурные эпохи; Комплекс символических значений коня условно можно представить так: На зооморфной стадии мифологических представлений конь был тесно связан с плодородием, так как означал мужское, фаллическое начало (кобылица - женское, рождающее). В древних культурах ему приписывалась функция сопровождать покойнит ка. По мнению В.Я. Проппа, в азиатской и европейской мифологии на коня были перенесены функции птицы, так как именно птица, по архаическим воззрениям, уносила душу умершего в иной мир. Но конь не только переносил умершего в загробный мир - он сам мыслился

представителем иного мира. Мотив гибели от коня распространен в разных культурных традициях и свидетельствует об их архетипиче-ском родстве, позволяя сопоставлять, например, летописный рассказ о смерти Олега и его фольклорные источники и эпизод с деревянным конем в «Илиаде». Как хтоническое существо, конь наделялся пророческим даром. Бешеный гон коней над пропастью событий - образ древнекитайской поэзии.

В мифологических культурах конь ассоциировался не только с миром мертвых, но и с солнцем. С двойственной солнечно-хтониче-ской природой коня связано, вероятно, его обереговое значение. Конские черепа сохраняли, полагая, что в них содержится священная жизненная сила животных. С этим же связан «конек» на крыше избы. А уж охранительное значение конской подковы известно всем!

Конь связан и с природными стихиями. Пегас по-гречески означает «источник». Посейдон, как уже отмечалось, иногда выступает в облике коня. Чудесный конь Индры появился из моря. Во многих культурах конь имел огненную природу.

Эпические жанры фольклора сохранили мифологическую символику коня и обогатили ее. В сказках конь ассоциируется с потусторонним миром, водой и огнем, он может предсказывать судьбу. В былинах конь связан с поэтизацией силы, которая часто отождествляется с мудростью. И хотя былины сохранили некоторые архаические элементы, в целом конь выполняет вспомогательную роль, служит одним из способов представить богатыря в «отменно-идеальном свете» (А.П. Скафтымов). В русской средневековой литературе конь появляется нечасто. Мифологические значения коня, видимо, отвергались новой религиозной литературой как дохристианские пережитки.

Однако в иконописании ситуация складывалась иначе. Святые, которые в житиях совершают не богатырские, а духовные подвиги, на иконах часто изображаются верхом на конях. Святой Георгий победил змея не мечом, а крестом, и это его деяние стало знамением, дабы уверовали язычники. Конь в литературном памятнике служит лишь средством передвижения. На некоторых иконах образ святого лишен воинских атрибутов. Однако наибольшее распространение получил другой тип изображения - «Чудо Георгия о змие», где Георгий сидит на коне и держит в правой руке копье. Но появление конного Георгия относится к его посмертным чудесам: святой на коне, сияющем несказанным светом, спасает праведников из плена язычников и т.д. Популярность этого сюжета объясняется тем, что образ защитника христианской веры органично соединился с любимым на Руси образом героя-змееборца, защитника русской земли.

Святые Борис и Глеб на псковской иконе XIV в. - тоже всадники, хотя в житии этот мотив принципиального значения не имеет. В народном сознании христианские мученики, воскресшие после смерти, связывались с представлениями о цикличности и возрождении жизни (В;Н. Топоров). Конные образы встречаются и в других иконах, например «Чудо архангела Михаила о Флоре и Лавре», «Церковь воинствующая», «Огненное восхождение Ильи Пророка». Русская религиозная живопись в большей степени, чем литература, помогала преодолеть разрыв между дохристианским и христианским пониманием мира..

В русской литературе Х1Х-ХХ вв. конные образы вновь становятся актуальны. Несмотря на их разнообразие, они во многом сохранили архаическую семантику. Гоголевская птица-тройка соединяет фолыслорно-мифологические черты птицы и коня и выносит «душу» России из царства мертвых, что на символическом уровне реализует, отмеченную учеными идею национального возрождения, . преображения русского человека (А.Х. Гольденберг, С.А. Гончаров).

Художественное пространство «Мертвых душ» уже в силу названия воссоздает фолыслорно-мифологический «иной» мир. Изображая мир мертвых душ, Гоголь неизбежно должен был обратиться к образной системе народной сказки, включить своих персонажей в ее смысловое поле. Не случайно герои поэмы являются носителями народно-демонологических черт.

Демонологический характер образа Чичикова подчеркнут его фамилией,, которую мы ассоциируем со словом «шиш» («шишига», «шишиган») - «нечистый, сатана, бес; злой кикимора или домовой, нечистая сила» (В.И. Даль): Если «шиш» («чич») - черт, то «чичик» -чертик, т. е. лукавый бес русской сказки - характерное для Гоголя «влечение к уменьшительным суффиксам» (Б. Эйхенбаум). Это подтверждает отчество - сын Ивана (самое популярное сказочное имя и . «знак национальной принадлежности персонажа») (А.Х. Гольденберг, С.А. Гончаров) и имя героя: «Павел» значит «маленький». Имя дублирует функцию уменьшительно-ласкательного суфф икса.

Черты персонажей народной сказки - обитателей «иного» мира -обнаруживаются в Коробочке, Манилове, Ноздреве и Плюшкине.

Из мира мертвых и-должна вынести тройка бессмертную душу России. Так конкретно-историческое содержание символа переплетается с его метафизическим, мифологическим значением.

Думается, главный вывод из второй главы заключается в следующем. Несомненно, символ непостижим до конца. Значение символа -это всегда потенция,' «валентность» (А. Ханзен-Леве). Однако оно раскрывает себя не только интуитивно, но ив описании прагматики

символа, в аналитическом дискурсе, который позволяет оценить по достоинству художественный текст. Символ, будучи сложным по своей структуре, обладает еще и свойством аттракции: порождаясь художественным произведением, он определяет смысл этого произведения.

В третьей главе «Миф, сказка и обряд в творчестве А.П. Чехова» устанавливаются характер и принципы репрезентации традиционной народной культуры в творчестве А.П. Чехова.

В разделе 3.1 «Проблемы изучения фольклоризма «нефольклорного» писателя» мы приводим обзор работ, авторы которых обнаруживали явные фольклорные заимствования в творчестве писателя. Однако поскольку таких заимствований немного, то и таких исследований немного. Одним из первых, кто обратился к глубинным фоль-клорно-мифологическим пластам в творчестве А.П. Чехова, стал Д.Н. Медриш. Он заговорил об особенностях чеховской художественной структуры, об общих механизмах «воздействия на литературу черт, свойств и способов выражения и изображения», сложившихся в фольклоре как части словесного искусства. В последние годы наметился интерес к исследованию архетипического уровня произведений Чехова (И.Н. Сухих, М.М. Одесская, Н.И. Ищук-Фадеева, Ю.В. До-манский). Мы полагаем, что анализ «исторических корней» некоторых чеховских образов, мотивов и повествовательных моделей поможет осознать чеховское творчество как целостный художественный мир.

В разделе 3.2 «Традиции сказочного повествования в ранних рассказах А.П. Чехова» рассматривается кумулятивное строение некоторых ранних чеховских рассказов. Кумулятивные народные сказки обладают особым повествовательным ритмом, в них ничтожность событий стоит в комическом контрасте с чудовищными последствиями и с конечной катастрофой (В.Я. Пропп).

Раннее творчество Чехова дает множество примеров кумулятивной композиции: «Репка», «Сельские эскулапы», «Злой мальчик», «Опекун», «Смерть чиновника» и др. В рассказе «Папаша» кумуляция имеет латентный характер, она проявляет себя лишь в последних фразах диалога папаши и учителя: здесь обозначены и начальные звенья кумуляции, создающие цепь, и ее словесное оформление - предстоящее повторение одинаковых или схожих синтаксических единиц. Кумулятивный принцип построения рассказа сделал совершенно лишними два финальных авторских высказывания, содержащихся в черновиках: «Он преуспел. Пример заразителен». Сама композиция содержит потенциал продолжения событий.

В рассказах Чехова, кроме уже отмеченной цепевидной кумуляции, встречаются и другие ее виды. В рассказах «Сельские эскулапы»

и «Мои жены» - последовательный ряд встреч, а в рассказе «Сапоги» -последовательный ряд отсылок. Характерным примером нагромождения является рассказ «Опекун». Почти весь рассказ представляет собой диалог, в котором «партии» героев развиваются по принципу градации и деградации, что свойственно этой повествовательной схеме. Ярче и результативнее всего, с идейно-художественной точки зрения, прием нагромождения реализовался, на наш взгляд, в рассказе «Смерть чиновника». Его построение точно соответствует художественным принципам-кумулятивной сказки, в которой экспозиция представляет собой какое-нибудь незначительное событие. Развязка не соответствует случайности и незначительности экспозиции. В рассказах второй- половины 80-х годов идейное наполнение кумуляции существенно меняется. В рассказе «Тоска» кумулятивный прием последовательного ряда встреч усиливает тему трагического одиночества человека в многолюдстве. Структура рассказа «Гриша» - первое путешествие маленького Гриши по большому и разнообразному миру с его чудесами и опасностями - реализует через последовательный ряд встреч мотив инициации. .

Народная сказка, таким образом, представляет собой своеобразную метаструктурупо отношению к ранним чеховским рассказам. Кумулятивные сюжеты, в отличие от других, не оставляют возможности для непредсказуемого развития событий. Они однозначны и ясно выражают авторскую позицию. Кроме того, в народной кумулятивной сказке почтинет социальной сатиры. Чехов же использует этот прием в том числе и как сатирический.

Свободное авторское творчество способно порой до неузнаваемости преобразить каноническую традицию. Характер трансформации фольклорных сюжетов и мотивов рассмотрен в разделе 3.3 «"Обращение" сказки и обряда в рассказах А.П. Чехова». В рассказе «Налим» в «обращенном» виде представлен сюжет народной сказки «Еме-ля-дурак». Однако в реальной жизни счастье, в отличие от сказки, неуловимо. Элементы сказочной формы наполняются противоположным содержанием. Сказочная модель получает характер несоблюденных «правил игры». Сказка разрушается, но литературные герои приобретают социальную и психологическую независимость.

Обращение фольклорных сюжетов и мотивов, игнорирование их семантики позволяет повествователю взглянуть на привычные явления со стороны, не увидеть за их формой сакрального смысла. В некоторых случаях это становится художественной целью автора, своеобразным приемом: новый смысл возникает при разрушении старого. В рассказе «Блины» повествование строится на наивном восприятии древней традиции печь блины на масленицу. Комический эф-

фект возникает из столкновения трех точек зрения: народа (сакральная), рассказчика (профанная) и автора. Еще ярче это несовпадение в восприятии народной традиции проявилось в рассказе «Кухарка женится», где события показаны глазами семилетнего мальчика, да еще принадлежащего иной социальной и культурной среде, чем главные действующие лица. Эта отстраненность способствует переосмыслению, обращению свадебного обряда. Чехов сохраняет все традиционные черты свадьбы: и поведение ее участников, и обрядовую пищу, и словесные формулы. Гриша воспринимает только форму обряда и не понимает его специфического содержания. Столкновение трех точек зрения - народной, авторской и Гришиной - рождает художественный смысл.

«На пути» - это рассказ о несостоявшемся чуде Рождества. Самого праздника в рассказе нет, но его приметы и атрибуты, как они сложились в фольклорной и литературной традиции, есть: и разгул природной стихии, и пограничное время и пространство, и демонологические черты действующих лиц, и обряд колядования. Текст необычной колядки приобретает символический смысл. Ее герой ассоциируется и с Иудой, и с Иродом, и с Агасфером. Вечный странник Агасфер прямо соотносится с чеховским героем Лихаревым, который за свою жизнь испытал обольщения и разочарования целых поколений и из «путника» превратился в «путаника» (А.П. Кузичева). Атмосфера рассказа будто погружает события и героев рассказа в какое-то доисторическое прошлое, когда все только может начаться, но не начинается. Герои рассказа оказались исключены из циклического времени и естественного хода событий.

Таким образом, в рассказах Чехова отражена живая почва национального сознания, символизирующая стойкость народной жизненной модели. Но воспринимается она писателем не в своем непосредственно фольклорном виде, а как органическая часть культуры и эстетики нового времени, где социально-исторический план дополняет традиционный. Поэтому вместо явного фольклоризма мы наблюдаем литературную игру.

Особый случай «обращения» рассмотрен в разделе 3.4 «Антисказка "Три сестры"». Уже своим названием пьеса отсылает к сказке. Чехов использует несколько сказочных сюжетных схем: три сестры и брат, дети и мачеха. Функции мачехи, притесняющей и вытесняющей чужих детей, в пьесе переданы Наташе. Но если в сказке конфликтная ситуация преодолевается, у Чехова никто не обретает счастья. В сказке противопоставлены два мира. В пьесе Москва и провинциальный город обладают сходными сказочными хтоническими признаками. Отношения Маши и Вершинина воспроизводят сказочную кол-

лизию «змей - царевна». Немотивированность фабульных ходов пьесы тоже имеет, сказочный характер. В пьесе есть элементы похоронной обрядности, но ее амбивалентный поминально-продуцирующий характер разрушен. События не имеют последствий. Пьеса - это антисказка, сказка о несостоявшейся сказке (Д.Н. Медриш).

_ Предметный мир произведений Чехова, в частности его пьес, только на первый взгляд не имеет ничего общего со сказкой. В первом действии-Чебутыкин дарит Ирине серебряный самовар, который вызывает «гул.изумления и недовольства». Но это, безусловно, значимый подарок, наделенный в художественном мире пьесы чудесными свойствами. Он включается в круг сказочных волшебных предметов уже своим названием: самовар - самобранка (скатерть) - самолет (ковер) - самострел (лук) и т.д. Кроме того, самовар связывается с объединением людей вокруг стола. Подарок Чебутыкина призван напомнить о прошлом, когда еще была жива мать, когда семья была едина; призван укрепить ее, связать всех, умерших и живых. Разрушаются не только внешние связи между героями, но и их внутренние связи с прошлым и будущим. Трагедия неотвратима. Даритель Чебутыкин разбивает часы - память о матери.

Сказочные мотивы и символика наиболее причудливо переплелись в образе Наташи, героя-трикстера. Она вторгается в.чужой дом и разрушает социум, создает свой уклад и постепенно вытесняет сестер и даже мужа. Выманивание, похищение, пространственное перемещение-это характерные черты трикстера (В А. Костюхин). Наташа плодовита, она глава рода. Причем наличие и действия мужей -не принципиальны. Наташа рожает детей от разных мужчин, о чем легко можно догадаться.. Животный эротизм - еще одно свойство трикстера. Эта подчеркнутая женская природа сближает Наташу также со сказочной Ягой. Тождество Лисы и Яги и их отношение к смерти отметил еще А.А. Потебня, рассматривая переход сказок от зооморфизма к полному антропоморфизму. С Ягой Наташу роднит и отношение к огню. Она хозяйка, хранительница ключа. Несомненно, телесность, физиологичность, хтонизм Наташи противопоставлены духовности сестер, но этим-то она их и побеждает, неустроенных, безмужних (Кулыгин не в счет), бездетных. С материнским началом они связаны только Москвой-кладбищем.

Сказка о трех сестрах не состоялась. Отрицательные герои торжествуют, мир везде одинаков, укрыться негде. Состоялась «антисказка», в которой нарушены все жизненные планы и сказочные правила. Сюжет пьесы не складывается во многом потому, что действительность разрушает сказку, а драматические художественные принципы входят в противоречие со сказочной нарративностью.

В повести «Степь», на первый взгляд, нет никакого действия, кроме путешествия мальчика Егорушки по бескрайней степи и его детских впечатлений. Однако соединение архетипических парадигм детства, путешествия и степи рождает скрытый сюжет повести - сюжет инициации. Об этом речь идет в разделе 3.5 «Инициация Егорушки: повесть "Степь"». Ребенок, по древним поверьям, нашедшим отражение в фольклоре и литературе, обладает особым даром. Он сакра-лизует все видимое, улавливает в нем скрытое движение, потаенный смысл. Егорушке 9 лет. Понятие «возраста имеет здесь не количественный, а, скорее, качественный смысл. Это возраст «перехода», перемены внешнего и внутреннего статуса. С одной стороны, дети противопоставлены смерти, с другой - мифически сближаются с ней и могут служить проводниками в загробный мир (O.A. Седакова).

Степь - это пространство «перехода», «блуждания», место временного перерыва обычной жизни, т.е. место временной смерти. Путешествия в фольклоре всегда связаны с противопоставлением «своего» и «чужого». В ходе путешествия границы мира расширяются, сдвигаются, «чужое» начинается там, где кончается «свое». И эта граница путешествует вместе с человеком. То есть функция путешествия - еще и упорядочивание, освоение мира.

Указанный комплекс мотивов и образов ассоциируется с обрядами инициации. Последовательность событий повести в точности соответствует последовательности этапов архаического обряда. Мальчика отделяют от матери и вообще от женщин и определяют в мужское общество. Затем его уводят в дикую местность, где он приобщается к сакральным знаниям, проходит ряд испытаний, в результате которых ему наносится физический ущерб. Он омывается в реке. Чтобы возродиться в новом качестве, он должен пережить мнимую смерть. Роль дикой местности в повести выполняет степь, мужским коллективом становится общество дяди Иван Иваныча Кузьмичова, отца Христофора и возчиков. Самым тяжелым испытанием и физическим страданием является болезнь, выздоровев от которой, Егорушка начинает новую жизнь.

Степь - это пространство инобытия. Поэтому распространенное в чеховедении положение о красоте степи мы считаем не совсем убедительным. Степь в повести лишена этики и эстетики. Это пространство смерти и одновременно первотворения. Пение степи (а Егорушке кажется, что поет степь) - это голос космоса (О.М. Фрейденберг). Песня степи - само мифологическое существо. Она манифестирует реальность и оказывается тождественна этой реальности.

Однако образ степи отнюдь не хаотичен, он выстроен в соответствии с мифологическими законами. Вход в этот особый, «иной», мир

охраняется собаками. Чеховские собаки явно имеют архетипическое происхождение - это чудовища мрака и смерти. Собаки связаны с обрядами инициации (В.Ю. Михайлин). Танатологическое значение приобретают и многочисленные орнитообразы.

Восприятие степи как области инобытия накладывает отпечаток и на идентификацию-находящихся здесь существ. Все персонажи, встреченные Егорушкой в степи, обладают чертами народной демонологии. Важное значение приобретает с этой точки зрения постоялый двор - дом у дороги - и его обитатели. Прибытие брички на постоялый двор г- переломный момент повести, после него Егорушка будет путешествовать в мужском сообществе возчиков. Дом этот - своего рода центр степи, главный локус «иного» мира. В нем все, как в кривом зеркале, отражает устройство мира «этого»: и жалкий вишневый садик, и маленькая мельничка, которая ничего не мелет, а служит для отпугивания зайцев. И хозяева живут обычной жизнью, с женами, с детьми. И> на вид - обычные люди. И только некоторые детали заставляют подозревать их хтоническое происхождение. Недаром в глазах Егорушки его обитатели приобретают сходство с нечистым духом.

Господином степи является Варламов, хозяин царства мертвых. На это указывает совершенно сказочный эпизод встречи брички с пастухами в самом начале повести. Варламов картав, неуловим, он кружит по степи. Мотив кружения отсылает к быличкам, к образу лешего - хозяина леса и покровителя стад. Варламов покупает шерсть. Шерсть:(волосы) - вместилище души, хозяину отдают души животных; леший покровительствует пастухам.

«Бездомный»; кружащий по степи Варламов противопоставлен «домашней»? Драницкой. Однако и графиня принадлежит «иному» миру. Народно-демонологическими чертами наделены и возчики, во внешнем облике которых особо отмечены элементы «кривизны». Горбатость-,, мохнатость, молчаливость указывают на принадлежность героев к миру мертвых, как это демонстрирует, например, святочная обрядность, в которой есть специальные, маски «дорожных людей» (А.К. Байбурин). Будучи спутниками Егорушки, эти персонажи ассоциируются со сказочными чудесными помощниками, обретенными в «ином» мире;

То же самое происходит с образом Дымова. Дымов является противником и одновременно, как это ни парадоксально, инициальным наставником Егорушки. Дымов и Егорушка - двойники-антагонисты. Первое впечатление Егорушки от Дымова связано с убийством ужа. Хтоническая природа ужа определила его символическую роль в обрядах вызывания дождя, которые насыщены элементами погребального обряда. Имплицитный мотив вызывания дождя имеет прин-

ципиальное значение в повести: вода играет важную роль в обряде инициации. У Чехова эта ассоциативная связь разрушена, но ее элементы сохраняются без видимой ритуальной или каузальной связи. Важное значение проиобретает эпизод купания в реке, уравнивающий Егорушку с возчиками. Прямым следствием противоборства с Дымовым и победы над ним в мифоритуальном поле повести становится гроза - соединение воды и огня. Гроза привела к болезни Егорушки. Болезнь в аспекте инициации - это временная смерть. Масло с уксусом, которыми натирает мальчика о. Христофор, - это ритуальное омовение, сопровождаемое, как процедуры народной заговорной магии, действиями и словесными формулами. Наутро Егорушка просыпается здоровым и готовым к новой жизни. «Переход» совершился.

Повесть Чехова - это взрослый взгляд на детскую мифологию, одновременно со стороны и изнутри. Это рассказ о взрослении и неизбежных при этом потерях и обретениях. Таким образом, язык мифа, сказки, обряда и в целом народной культуры оказывается универсальным для изображения цикличности отдельного жизненного пути и человеческой жизни в целом.

Материал третьей главы, наше сознательное обращение к творчеству одного из самых «нефольклорных» русских писателей, показывает, что художники, выросшие на определенной культурной почве и освоившие художественный язык, такой, каким он сложился в течение тысячелетий, «нефольклорными» не бывают, ведь фольклор в широком смысле - это вся традиционная народная культура, а не только манифестирующая ее вторичная моделирующая знаковая система.

В заключении подводятся итоги исследования.

Существующие до сих пор стереотипы в решении проблемы «фольклор и литература» во многом обусловлены тем, что исследователи за исходную точку обычно принимают литературное произведение или творчество отдельного автора и видят в них то, что уже было в фольклоре или других литературных произведениях. Если же за точку отсчета взять фольклор, а именно миф, сказку и обряд как структурно-семантический комплекс, то взгляд исследователя обращается вперед, на то, что будет построено по сложившимся законам и трансформировано, обогащено с учетом специфики литературного творчества, эпохи, метода, стиля идейной направленности индивидуального творчества. Проделанная работа приводит к следующим выводам:

• Архаика, легшая в основу фольклора и давшая ему исходные формы, сохраняется и в литературе, что обеспечивает возможности ее развития и преображения.

• Миф, сказка и обряд как единый структурно-семантический комплекс являются текстопорождающей моделью для произведений русской литературы XIX в. и, возможно, вообще для всей художественной литературы.

• Возникшие в мифе, сказке и обряде первичные повествовательные схемы и модели, типы персонажей образуют в фольклоре и литературе разнообразные парадигмы, объединяющие варианты инвариантного архетипического сюжета, мотива, образа, символа.

• Обнаруженные парадигмы обеспечивают относительную устойчивость индивидуального творчества и изоморфизм фольклора и литературы как подсистем единой метасистемы - русской словесности и шире - разных форм в разные периоды культуры.

• Выявление архетипических парадигм позволяет говорить о возможности «разбирать» и «собирать» литературное произведение по некоторым общим правилам художественного творчества, т. е. рассматривать «грамматику» литературы, вырабатывать метаязык для ее описания/

• Анализ архетипических парадигм способствует установлению соотношения традиционного и индивидуального в авторском творчестве, так как дает инструмент для определения устойчивых, инвариантных, явлений в литературе и, отталкиваясь от этого, ее нового содержания и новых форм.

• На примере фольклорно-мифологической сюжетной схемы «похищение царевны змеем и спасение ее героем» мы показали, что:

а) всякий любовный треугольник в литературе сохраняет черты архетипической инвариантной конструкции;

б) персонажи, образующие треугольник, наделяются функциями, свойствами и атрибутами первообразов;

в) эта сюжетная схема может реализовываться в литературном произведении в полном виде либо с редукцией функций, свойств и атрибутов одного участника или перенесением их на другого; так, отсутствие «героя» определяет смерть «царевны», а перераспределение ролей ведет к трансформации традиции или даже пародированию ее;

г) выявление архетипических парадигм в литературе позволяет расширить границы сравнительного метода, так как почвой для сравнения произведений становятся не жанровые признаки, не исторические факторы, не художественный метод, а элементы их внутренней структуры.

• Художественный символ устойчив, семантически многослоен и амбивалентен. Эти свойства определяются тем, что символ конструируется с помощью мифологем, формирующих его структуру и се-

мантику. В этом смысле символ не противостоит метафоре и метонимии, а коррелирует с ними.

• Можно предложить в противовес убеждению о непознаваемости и иррациональности символа достаточно объективный метод его анализа: выявление первичных значений символа или образующих его мифологем, которые сложились в мифе и фольклоре, и демонстрация их художественных потенций в конкретных литературных произведениях.

«• Художественная литература, при всем ее многообразии, все же не полностью свободна в индивидуальном вымысле писателей. Этот вымысел опирается на определенные структурные принципы, возникшие в глубокой древности и существующие на всем протяжении развития словесного искусства.

Творчество А.П. Чехова является ярким примером непродуктивности отыскивания в литературе явных следов «фольклоризма»: цитат, фольклорных сюжетов и образов, стилизации. Другой же подход, обнаруживающий общность фольклора и литературы, наличие и функционирование в них сходных художественных принципов и структурных элементов, соединение и взаимодействие традиционного и индивидуального в творчестве писателя, оказывается, по нашему мнению, гораздо более результативным. Выявление элементов традиционной культуры в творчестве Чехова позволяет лучше понять неповторимость его творческой манеры, увидеть его особое место в литературе рубежа XIX—XX вв., еще классической, но уже рождающей новые художественные формы.

Из всего сказанного можно сделать самый общий вывод. Фольклор и литература, конечно же, обладают своей спецификой как виды искусства. Но они не существуют друг без друга, образуют единство — словесное искусство, метасистему со своим метаязыком. Между фольклором и литературой нет непроходимых границ, и это позволяет объединить их понятием словесности и рождает надежды на создание ее единой истории (Е.А. Костюхин).

Словесное искусство - это целостность, разворачивающаяся во времени и пространстве. Мы стремились показать не только то, что есть в литературном тексте, но и откуда, из каких глубин культурной традиции это пришло, рассмотреть некоторые правила и цепочки, составляющие эту традицию. На наш взгляд, это проясняет сложную проблему «литература и фольклор» и открывает новые возможности анализа литературного произведения.

В конечном счете полученные нами результаты могут способствовать выявлению универсальных приемов и способов сюжетообразо-вания, законов литературной формы, благодаря которым литерату-

ра сохраняет свое внутреннее единство и тождественность устной традиции и самой себе на всех этапах исторического развития.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях:

I: Ларионова, М.Ч. Миф, сказка и обряд в русской литературе XIX века / М.ЧЛарионова. - Ростов н/Д: Изд-во Рост, ун-та, 2006. - 256 с. (13, 4 п.л.).

2. Ларионова, М.Ч. «Имя милое России...» (Очерк жизни и поэзии В :И. Ту майского) / М.Ч. Ларионова //Литературная учеба. - 1987. - № I. -С. 109-114 (0,4 п.л.).

. 3. Ларионова, М.Ч. История одного пушкинского мотива/ М.Ч. Ларионова // Сборник научных трудов молодых ученых. - Таганрог: Таганрог, гос. пед. ин-т, 1994. - С. 53-59 (0,4 пл.).

4. Ларионова, М.Ч. Загадка «Курочки Рябы» / М.Ч. Ларионова // Проблемы преподавания русского языка и литературы в иностранной аудитории: материалы докл. и сообщ. межвуз. науч.-метод. конф. - СПб.: Изд. РГГМИ, 1997. - С. 128-130.(0,3 п.л.).

5. Ларионова, М.Ч. Мифологическое сознание Н. Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» / М.Ч.'Ларионова И Сборник научных трудов аспирантов и преподавателей ТГПИ-Таганрог: Таганрог. гос. пед. ин-т, 1997. — Ч; II.-С. 69-74(0,4 п л.).

6.-Ларионова, М:Ч. Материалы к курсу «Устное народное творчество» (Обрядоваящоэзия. Сказки:.Былины. Малые жанры фольклора) / М.Ч. Ларионова.—Таганрог: Таганрог, гос. пед. ин-т, 1998. - 20 с. (1,1 пл.).

•. 7. Ларионова, М.Ч. Материалы к курсу «Теория литературы» (Литературный пафос. Литературный процесс. Литература и фольклор): учеб.-ме-тод. разработка/М.Ч. Ларионова.-Таганрог: Таганрог, гос. пед. ин-т, 1998.29 с. (1,5 п.л.).

8: Ларионова, М1Ч. Изучение устного народного творчества в школе / М.Ч. ЛариЬн6ва7/'Таганрог: мир образования. - 1999. - №3. - С. 93-100 (0,5 п.л.).'

9. Ларионова, М.Ч.; Фольклорно-мифологические мотивы и образы в драме A.C. Пушкина «Русалка» /-М.Ч: Ларионова // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы. - Таганрог: Сфинкс, 1999. - С. 108-117 (0,5 п.л.).

Ю.Ларионова, М.Ч. «Исторические корни» и проблема классификации народной сказки / М.Ч. Ларионова // Рациональное и эмоциональное в фольклоре и литературе: сб. науч. ст. - Волгоград: Перемена, 2001. - С. 10-12 (0,3 п.л.).

11'. Ларионова, М.Ч. Сказки с «мифологическим прошлым» / М.Ч. Ларионова // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы. - Таганрог: Сфинкс, 2001. - Вып. И. - С. 109-117 (0,5 п.л.).

12. Ларионова, М.Ч. Плач и смех в фольклоре / М.Ч. Ларионова // Фольклор: традиции и современность: сб. докл. - Таганрог: Сфинкс, 2001. -С. 82-88 (0,5 п.л.).

13. Ларионова, М.Ч. Сказочные мотивы в былине «Добрьшя и змей» / М Ч Ларионова // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы: сб. науч ст. - Таганрог-Изд-во Е А Кучма, 2001. - С. 100-10"? (0,5 пл.).

14. Ларионова, М.Ч Такие недетские детские сказки /М Ч.Ларионова // Воспитание языковой личности и изучение литературы: сб. науч. ст. по итогам Всерос науч -метод, конф. - СПб.: Изд-во РГПУ им. А.И. Герцена,

2002. - С. 75-80 (0,5 п.л.).

15. Ларионова, М.Ч. Имя собственное или «имя культуры»? / М.Ч. Ларионова // Речевая деятельность Текст: межвуз. сб. науч. гр. - Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2002. - С. 123-127 (0,4 п.л )

16. Ларионова, М.Ч. Сказка и обряд в драме А.Н. Осгровского «Гроза» / М.Ч. Ларионова// Русское слово в мировой культуре, материалы X конгресса МАПРЯЛ. Пленарные заседания: сб. докл.: в 2 т. - СПб.: Политехника,

2003. - Т. II. - С. 353-357 (0,4 п л.).

17. Ларионова, М.Ч. Сказки A.C. Пушкина: метаморфозы фольклорного текста / М.Ч. Ларионова // Проблемы изучения и преподавания русской и зарубежной литературы. - Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2003 -Вып IV -С. 161-166 (0,5 п.л.).

18. Ларионова, М.Ч. «Уж не пародия ли?.. » (проблема жанра баллады A.C. Пушкина «Жених») / М.Ч. Ларионова, О.Г. Вершинина // Фольклор: традиция и современность: сб науч. тр. II Сев.-Кавказ. науч.-практ. конф. -Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2003. - С. 103-109 (0,5 п.л.).

19. Ларионова, М.Ч. Архетипический образ коня в русской культуре / М.Ч. Ларионова // Русская литература и внелитературная реальность: исг,-лит. сб.: материалы «Герценовских чтений» 2003 г. - СПб.: САГА, 2004. -С. 186-188 (0,4 п.л.).

20. Ларионова, М.Ч. Имя и фольклор / М.Ч. Ларионова //Соотношение рационального и эмоционального в литературе и фольклоре: материалы Междунар науч. конф. Волгоград: Перемена, 2004. - Ч. I. - С. 19-24 (0,5 п.л.).

21. Ларионова, М Ч. Имя собственное и литературный контексг / М.Ч. Ларионова// Русский язык: исторические судьбы и современность: тр. и материалы II Междунар. конгресса исслед рус. яз. - М.: Изд-во Моск. унта, 2004. - С. 596-597 (0,3 пл.).

22. Ларионова, М Ч. К проблеме взаимоотношений фольклора и литературы: былины и жития / М.Ч. Ларионова // Восьмые Международные Ви-ноградовские чтения. Проблемы истории и теории литературы и фольклора. материалы конф. - М.: МГПУ, 2004. - С 105-112 (0,5 пл.).

23. Ларионова, М.Ч. Многозначность художественного символа / М.Ч. Ларионова // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы: сб. науч. тр. - Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2004. - Вып. V. - С. 137-148 (0,6 пл.).

24. Ларионова, М Ч. Синонимия обрядового текста: свадьба и похороны / М.Ч. Ларионова // Речь. Речевая деятельность. Текст: межвуз сб. науч. тр. - Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 20(>4. - С. 237-244 (0,5 п.л.).

25. Ларионова, М.Ч. Традиции сказочного повествования в ранних рассказах А.П. Чехова / М.Ч. Ларионова //Творчество А.П. Чехова: материалы XXII Междунар. Чеховских чтений: - Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2004. - С. 139-150 (0,5 п.л.).

26. Ларионова; М.Ч. «Обращение» сказки и обряда в рассказах А.П. Чехова / М.Ч. Ларионова // Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы: междунар. науч. конф., посвящ. 200-летию Казан, гос. ун-та. -Казань: Казан..гос. ун-т им. В,И. Ульянова-Ленина, 2004. - С. 319-320 (0,2 пл.).

27. Ларионова, М.Ч. Пространство сказки в пьесе А.П. Чехова «Три сестры» / М.Ч. Ларионова // Восток - Запад: Пространство русской литературы: материалы Междунар. науч. конф. - Волгоград: Волгогр. науч. изд-во, 2005. - С. 141-147 (0,5 п.л.):

28. Ларионова, М.Ч. К интерпретации художественного символа: вишневый сад / М.Ч. Ларионова // Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова:'материалы III Междунар. науч. конф. - Волгоград: Панорама, 2005. - С: 215-219 (0,5 п.л.).

29. Ларионова; М.Ч. Архетипическая парадигма в литературе / М.Ч: Ларионова // Пушкинские чтения-2005: материалы X Междунар. науч. конф. -СПб.: САГА, 2005: - С. 30-34 (0,4 пл.).

30. Ларионова,М.Ч. «Житие» Колобка/М.Ч. Ларионова//Круг детского чтения сегодня: герои, сюжеты, поэтика: материалы регион, науч. конф. -Ставрополь: Ставроп. кн. изд-во, 2005. - С. 23-28 (0,5 п.л.).

31.' Ларионова, М.Ч. Несостоявшееся чудо Рождества (рассказ А.П/ Чехова «На пути») / М.Ч. Ларионова // Фольклор: традиции и современность: сб. материалов НГМеждунар. науч. конф.-Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2005. - С. 160-167 (0,5 п.л.).

32. Ларионова, М.Ч. Научные школы в фольклористике I М.Ч. Ларионова // Проблемы изучения и преподавания русской и зарубежной литературы: сб. науч. тр. - Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2005. -Вып. VI. - С. 136-145 (0,5 п.л.).

Публикации в научных изданиях, рекомендованных ВАК

33. Ларионова, М.Ч. «Народная драма» А.Н. Островского «Гроза» / М.Ч. Ларионова// Изв. Таганрог, гос. радиотехн. ун-та. Темат. вып.: Гуманитарные науки в современном мире. - 2006. - № 2. — С. 49-53 (0,5 п.л.).

34. Ларионова. М.Ч. Антисказка А.П. Чехова «Три сестры» / М.Ч. Ларионова // Традиционная культура: науч. альманах. - 2006. - № 1. - С. 77-84 (0,5 пл.).

35. Ларионова, М.Ч. Сказка и обряд в ранних рассказах А.П. Чехова / М.Ч. Ларионова // Вестн. Ставроп. гос.'ун-та. - 2006. - № 45. - С. ,106-111 (0,5 п.л.).

36. Ларионова, М.Ч. Архетипическая парадигма в русской литературе XIX века: «змей» / М.Ч. Ларионова // Изв. вузов. Сев.-Кавказ; регион. Обществ, науки. - 2006. - № 2. - С. 82-86 (0,6 п.л.).

Научное издание

ЛАРИОНОВА Марина Ченгаровна

АРХЕТИПИЧЕСКАЯ ПАРАДИГМА:

МИФ, СКАЗКА, ОБРЯД В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА

Автореферат

Подписано к печати 03.07.2006 г. Формат 60x84/16 Печать офс. Бум. офс Гарнитура Times Уел печ. л. 2,4 Уч -изд л. 2,5 Тираж 120 экз Заказ 5~Э5

ВГПУ. Издательство «Перемена» Типография издательства «Перемена» 400131, Волгоград, пр им В И.Ленина, 27

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Ларионова, Марина Ченгаровна

Введение.

Глава 1 Архетипическая парадигма в литературе.

1.1 Фольклорно-мифологическая повествовательная модель «змей - царевна - герой» в русской литературе

XIX века.

1.1.1 «Змей».

1.1.2 «Царевна».

1.1.3 «Герой».

1.2 Фольклорно-мифологические мотивы и образы в драме А.С. Пушкина «Русалка».

1.3 Сказка и обряд в драме А.Н. Островского «Гроза».

1.4 «Уж не пародия ли?.» баллада А.С. Пушкина «Жених»).

Глава 2. Структура художественного символа.

2.1 Символ и мифологема.

2.2 Символика пьесы А.П. Чехова «Вишневый сад».

2.3 Откуда и куда скачет тройка в поэме Н.В.Гоголя

Мертвые души».

Глава 3. Миф, сказка и обряд в творчестве А.П. Чехова.

3.1 Проблема изучения фольклоризма «нефольклорного» писателя.

3.2 Традиции сказочного повествования в ранних рассказах А.П. Чехова.

3.3 «Обращение» сказки и обряда в рассказах А.П. Чехова.

3.4 Антисказка «Три сестры».

3.5 Инициация Егорушки: повесть «Степь».

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Ларионова, Марина Ченгаровна

Настоящее диссертационное исследование, как следует из названия, посвящено проблеме взаимоотношений фольклора и литературы. Но если содержание понятия «литература» не требует комментария, то о понятии «фольклор» следует поговорить особо. В современной отечественной фольклористике сложились три основные точки зрения на состав и границы фольклора. По мнению В.Е. Гусева, их можно сформулировать следующим образом: фольклор - это а) словесное, устно-поэтическое народное творчество; б) комплекс словесно-музыкальных, драматических (игровых), музыкально-хореографических видов народного искусства; в) вся народная художественная культура, включая декоративно-прикладное искусство [Гусев, 1995: 9].

Первая точка зрения была разработана и высказана в советской науке Б.М. Соколовым и Ю.М. Соколовым, которые опирались на труды Ф.И. Буслаева, А.А. Потебни, А.Н. Веселовского и др [Соколов, 1926; Соколов, 1941]. Они предложили понимать под фольклором устное словесное искусство, с его специфической жанровой системой, набором сюжетов, героев, изобразительных средств, особой фольклорной поэтикой и единством стиля. На первый план при таком подходе выходит художественный характер народной словесности, которую М.К. Азадовский называл «народной литературой» [Азадовский, 1958:41]. Такую научную концепцию разрабатывал Н.И. Кравцов, осмыслявший именно художественную сторону произведений устного народного творчества, их поэтику и стилистику [Кравцов, 1972]. Эту позицию разделяли и продолжают разделять многие ученые [Аникин, 2005; Ведерникова, 2005 и др.].

В недрах этой точки зрения постепенно вызревала другая. Фольклор - это синкретическое явление, поэтому включает в себя танец, музыку, народный театр - духовную культуру народа [Гусев, 1993]. Такое расширение «области значений» фольклора, хоть и было очень существенным, так как синхронизировало научные поиски филологов, музыковедов, исследователей народного танца, все же оказалось недостаточным, поскольку не включило невербальные формы народной культуры - поверья, обычаи, мифологические представления.

Этот пробел хорошо осознавали еще Б.М. Соколов и Ю.М. Соколов. Но наиболее остро проблема была поставлена В.Я. Проппом и Б.Н. Путиловым. В.Я. Пропп привлек к изучению фольклора материал, традиционно находившийся в ведении этнографии [Пропп, 1998]. Б.Н. Путилов в работе «Фольклор и народная культура» [Путилов, 2003] отметил, что из предметного поля фольклора были выведены значительные пласты материалов, в связи с чем одна из сфер народной культуры оказалась обособленной от других. Кроме того, категория художественности ограничила изучение нехудожественных явлений фольклора: устных рассказов, поверий и т.д., - которые отошли в сферу интересов этнографии. Более продуктивным Б.Н. Путилов считал тот исследовательский подход, который разрабатывался в западно-европейской и американской фольклористике, изучавшей и устную словесность, и традиционные народные верования, то есть мифологию. Но мифологию только очень условно можно назвать видом словесности. Поэтому в сферу внимания фольклористики ученый предложил включать «любые виды и формы верований, обрядов, процедур, драматических или мимических действий, техники и искусств, если их законно можно рассматривать в качестве отпрысков, манифестаций, представителей названных выше идей» [Путилов, 2003: 30].

Эта точка зрения стала предметом широкого обсуждения современных ученых в рамках круглого стола «Что такое фольклор?», проведенного жураналами «Традиционная культура» и «Живая старина» в период подготовки Первого Всероссийского конгресса фольклористов в 2005 году. Здесь был представлен весь спектр мнений по вопросу о границах понятия «фольклор». Четко обозначилась тенденция к широкому пониманию фольклора. Приведем лишь несколько толкований:

Фольклор как явление одновременно обрядовое, эстетическое, мировоззренческое содержит не только систему жанров, но и мифологическую основу (от древнейших форм до позднейших религиозных представлений) в той мере, в какой она отразилась в фольклоре, прежде всего в обрядовых комплексах, сочетающих в себе различные бытовые, мировоззренческие, этические, эстетические и пр. представления и музыкально-поэтические тексты» [Бахтина, 2005: 4].

Фольклор - это совокупность разных культурных текстов, заключающих в себе довольно большой (впрочем, не безграничный) диапазон «сообщений» и тяготеющий к изложению относительно устойчивого набора смыслов относительно устойчивыми (стереотипизированными) средствами» [Неклюдов, 2005: 6].

Фольклор - это «знаково-символическое воплощение традиционной народной культуры в различных видах и формах разных эпох» [Михайлова, 2005: 4].

Итак, современная фольклористика склоняется к тому, что фольклор - это «традиционная культура в целом» [Костюхин, 2005: 3], ее художественные и нехудожественные формы, вербальные и паравербальные (акциональные, предметно-материальные и др.) способы выражения. Фольклор - это особая картина мира, складывающаяся в народном сознании в течение тысячелетий и не утратившая актуальности и ценностной значимости в наши дни.

Развернутая апелляция литературоведа к фольклористике могла бы показаться излишней, если бы не одно очень важное обстоятельство. От того, что мы понимаем под фольклором, напрямую зависит методология исследований проблемы взаимоотношений фольклора и литературы.

Долгое время в решении этой проблемы преобладал генетический подход. Поэтому филологическая наука интересовалась главным образом «родственными» связями фольклора и литературы, способами «присутствия» фольклорного материала в литературном тексте. Фольклоризм писателя объяснялся заимствованиями, в лучшем случае, переосмыслением сюжетно-фабульных или стилевых элементов фольклора [Выходцев, 1963, Далгат, 1981, Чистов, 1993, Чистов, 2005 и др.]. Историческому взаимодействию литературы и фольклора посвящена многотомная коллективная монография «Русская литература и фольклор», изданная Институтом русской литературы АН СССР в 70-е годы прошлого столетия. Отличительная черта такого «фольклоризма» в «определенной степени осознанности (эмоциональной, этнической, социальной, эстетической) нарочитости, стилизованности» [Чистов, 2005: 131].

Такой подход правомерен, когда под фольклором понимается только словесное искусство. Если фольклор возник раньше литературы, то литература вырастает из фольклора, находится с ним в отношениях преемственности. Все, что создано в фольклоре, питает литературу, перекочевывает в нее в виде специфических фольклорных сюжетов, мотивов, образов, словесных формул. Если такие вкрапления в литературный текст есть - писатель фольклорен, если их мало или совсем не удалось обнаружить - нефольклорен.

В рамках этой научной концепции литературоведение выработало свои принципы анализа соотношения фольклора и литературы в творчестве писателя. Сначала обычно рассматривается «формирование интереса писателя к фольклору, основные факторы, влиявшие на этот процесс (биографические, литературные, идеологические, эстетические и т.д.)». Затем определяется «источниковедческая база - знакомство его с фольклором (или с определенными его жанрами, историческими слоями и т.д.) и современной фольклористикой». Только после этого характеризуются «способы обработки фольклорного материала, интерпретируются элементы разных фольклорных жанров» [Иванова, 2004: 10]. Принципы эти, заметим, очень разумны и четко структурируют исследовательский дискурс, устанавливая историческую последовательность фольклора и литературы. Они подразумевают, что «обращение того или иного автора к фольклорным средствам и образам, в том числе и к мифологическим, - всегда сознательно применяемый прием» [Далгат, 1982: 47].

Между тем существует значительный пласт литературы, где «подобные методы просто не имеют смысла, ибо особенности своеобразия художественного стиля целого ряда писателей . таковы, что они практически не использовали в своем творчестве ни устойчивой фольклорной атрибутики, ни тех специфических фольклористических приемов», которые свидетельствовали бы об их «фольклоризме» [Налепин, 2005:261-262]. Осознание этого факта требует новых подходов к проблеме «фольклор и литература».

В работах о фольклоризме литературы последних десятилетий фольклор и литература не разводятся как диаметрально противоположные виды искусства, о чем говорили В.В. Адрианова-Перетц [Адрианова-Перетц, 1974] или Д.С. Лихачев [Лихачев, 1979], а сближаются типологически и структурно [Емельянов, 1978; Смирнов, 1978; Медриш, 1980; Костюхин, 1994 и др.], и «в ряде случаев фольклорная традиция в определенном смысле более продуктивна в литературе, нежели в фольклоре» [Медриш, 1980: 14].

Современные исследователи, как нам кажется, преодолевают искушение «противопоставить процессы созидания и творения процессам воссоздания и воспроизведения» [Брицина, 2006: 42]. На смену «принципу сменяемости» в понимании духовной культуры приходит «принцип наслаивания» [Толстой, 1995:46]. Многие современные ученые убеждены, что фольклорные и литературные произведения строятся во многом на общих принципах композиции и структурирования текста [Артеменко, 2005; Толстая, 2005]. Все большее распространение получает мысль Д.Н. Медриша, что фольклор и литература являются двумя подсистемами, составными частями одной метасистемы - русской художественной словесности [Медриш, 1980: И]. По словам Б.Ф. Егорова, «Д.Н. Медриш образовал свою метагалактику, объединив фольклор и литературу в метасистему - словесное творчество, - и рассматривает с точки зрения этой целостной системы функционирование и взаимовлияние подсистем (фольклора и литературы), каждая из которых тоже представляет собой сложную галактику, сложную систему, но может быть по-настоящему осознана лишь извне, со стороны, как подсистема системы более высокого ранга» [Егоров, 1980: 3-4].

А.Н. Власов тоже полагает, что справедливо «в отношении некоторых фольклорных явлений и литературы говорить о единой культурной традиции, объединяя их понятием словесности» [Власов, 2006:229]. Любой писатель одновременно является носителем национальной ментальности, то есть тех самых форм вербальной и невербальной народной культуры, о которых мы говорили выше. Следовательно, и как художник, и как человек он естественным образом впитывает и литературную, и народную традиции: не только письменную и устную словесность, но и обычаи, верования, суеверия и т.д. - характерное для его культуры мировоззрение, причем в формах, в том числе и художественных, характерных для этой культуры. Фольклор и литература оказываются не только подсистемами словесности, но при этом еще и подсистемами национальной культуры в целом, по-разному, но часто очень похоже (как мы стараемся показать) представляющими одни явления. Речь идет о своеобразном «билингвизме» культурной традиции, ее «двуязычном» характере [Власов, 2006: 236].

Традиционная культура в литературе формулирует самые общие этические и эстетические идеалы, заново подтверждает их истинность. Она является фольклорным «кодом» литературы, и при упоминании даже фольклорной детали «адресат сразу же переходит на "код" этой системы, и в сознании его возникают . неупомянутые части этой модели» [Жукас, 1982: 12]. Установить факт ее наличия, показать, как она живет в новом художественном облике, как преобразуется в произведении и преобразует его, - вот что интересно в аспекте нашего подхода. Речь не идет ни о влиянии, ни о заимствовании. Сознательная воля автора часто не является определяющей. Литература не всегда сознательно оперирует тем, что сформировалось еще в коллективном творчестве: «практически все основные принципы конструирования художественного образа: структура метафоры, принцип метонимизации, символ и т.п., принципиальная схема сюжета и т.д.» [Жукас, 1982: 14]. Это язык, на котором говорит художественная словесность, что-то добавляя, что-то забывая, но в целом оставляя его неизменным. Мы говорим о том типе фольклорно-литературных отношений, когда «фольклорные элементы, не вступая с литературой в прямые контакты, выступают по отношению к литературному процессу в роли своеобразных ферментов» [Медриш, 1983:9]. Фольклор и литература, по нашему глубокому убеждению, переплетены так тесно, что говорят на одном языке -языке культуры. Многое предлагаемое литературой есть индивидуальное отражение и преломление общих генеральных линий развития культуры, культурных парадигм.

Актуальность нашей работы, таким образом, обусловлена дискуссионностью вопросов, с одной стороны, о сущности и границах понятия фольклор и, с другой - о методах и путях исследования проблемы взаимоотношений фольклора и литературы.

Объектом исследования являются миф, сказка и обряд как структурно-семантические элементы произведений русской литературы XIX века.

Возникновению фольклора как эстетического и не только эстетического явления способствовала развернутая, все больше обретающая эстетические свойства мифологическая система, которую появление фольклора не отменило. Широкое понимание фольклора базируется как раз на осознании того, что «фольклор . формировался в недрах мифологии, вырастал из нее, питался ею и на всем пути своей истории не мог расстаться с этим наследием»

Путилов, 2003: 71-72]. Сказка и обряд из всех фольклорных явлений теснее всего связаны с мифологией. Миф реализуется не только, но главным образом в обряде. Обряд мифологичен. Многие мифы имеют обрядовую основу или тесно переплетаются с ритуалами, «являясь их составными частями либо обязательным к ним комментарием» [Мелетинский, 1995:264]. Происхождение сказки из мифа в современной науке не вызывает сомнений [Пропп, 1998; Костюхин, 1987; Мелетинский, 1970; Мелетинский, 1995; Путилов, 2003; Козолупенко, 2005 и др.]. Сказка и обряд формализуют, сюжетно оформляют десакрализованный миф и мифологические представления. Связь «фольклорного нарратива (в самом широком смысле) с вербальной повествовательной основой мифа» для многих несомненна [Артеменко, 2005: 14]. В свою очередь сказка и обряд тоже тесно связаны, как показал В.Я. Пропп [Пропп, 1998]. По словам Е.М. Мелетинского, «миф был гегемоном в том лишь частично расчлененном жанровом синкретизме, который характерен для состояния повествовательного искусства в архаическим обществах» [Мелетинский, 1995:262]. В сказке и обряде (многожанровом единстве) миф приобретает повествовательность, временную развернутость, воплощается в художественных образах. Именно появление жанров «предзадает культуре ее мегаисторический путь» [Смирнов, 2000: 10]. Таким образом, миф, сказка и обряд образуют единый структурно-семантический комплекс, эксплицитно живущий в фольклоре и имплицитно - в литературе.

В литературе этот комплекс присутствует двояко: в виде традиционных культурных представлений и в виде готовых словесных, жанровых, стилистических и др. форм, то есть художественного языка, которым, трансформируя его, пользуется литература. Один и тот же мифологический субстрат, попадая в фольклор или литературу, получает специфические свойства, но частично сохраняет исходную структуру и семантику, то есть образует архетипическую парадигму, которую мы так назвали в связи с ее мифологическим происхождением. Возможно, она и есть та «единица измерения», на установлении которой настаивал Л.И. Емельянов и которая характеризует «литературно-фольклорные связи, по возможности более сложные и органичные, нежели простой фольклоризм» [Емельянов, 1978: 173].

Предметом исследования в связи с этим становятся различные способы и механизмы проявления мифа, сказки и обряда как структурно-семантического комплекса в различных литературных произведениях и в творчестве писателя в целом.

Материалом для исследования стали литературные произведения разных авторов, жанров, времени создания, стилей и идейной направленности: роман «Евгений Онегин», драма «Русалка», баллада «Жених» А.С. Пушкина, роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени», поэма Н.В. Гоголя «Мертвые души», роман И.С. Тургенева «Рудин», драма А.Н. Островского «Гроза», повесть В.М. Гаршина «Надежда Николаевна», роман Л.Н. Толстого «Анна Каренина», рассказы А.П. Чехова, повесть «Степь» и комедия «Вишневый сад». Во-первых, все они принадлежат классической русской литературе XIX века, так как литературой модернизма различные фольклорные элементы могут осваиваться иначе. Во-вторых, фольклорно-мифологические пласты не лежат в них на поверхности, а «спрятаны» в структуре сюжетов, мотивов и образов. И наконец, в силу того что нами рассматриваются в основном различные повествовательные явления, мы не обращаемся к лирическим произведениям.

Цель диссертации - установить характер и принципы соотношения индивидуального и традиционного в личном творчестве, выработать новые методы исследования литературы как письменной формы сохранения коллективной культурной памяти.

Достижение поставленной цели предполагает решение ряда задач:

1. Определить понятие «архетипическая парадигма» и продемонстрировать возможности его применения при исследовании «грамматики» литературного текста.

2. Выявить и интерпретировать в литературном произведении устойчивые первичные повествовательные модели и типы персонажей, образующие архетипические парадигмы, показать их «исторические корни» и инвариантный смысл, а также художественный потенциал при анализе синтагматики литературного текста.

3. Рассмотреть структуру художественного символа, установить соотношение, с одной стороны, символа - метафоры -метонимии, а с другой, символа - архетипа - мифологемы.

4. Выявить при анализе художественных символов их инвариантное, архетипическое, смысловое ядро и показать, как оно «задает» интерпретацию литературного произведения и трансформируется в нем.

5. Показать, что любой писатель, даже такой «нефольклорный», как А.П. Чехов, воспроизводит в своем творчестве в разнообразных и не всегда явных формах традиционные фольклорно-мифологические художественные принципы и представления.

Научная новизна работы состоит в том, что впервые проблема взаимоотношений фольклора и литературы рассматривается на материале конкретных произведений как сосуществование и взаимодействие устной и письменной традиций в национальной культуре; впервые предпринята попытка комплексного изучения мифа, сказки и обряда и образованных ими архетипических парадигм; установлены новые закономерности репрезентации фольклора в литературных произведениях; предложены оригинальные пути аналитического осмысления художественного символа.

Методологической базой настоящей работы являются фундаментальные положения Д.Н. Медриша о фольклоре и литературе как подсистемах русской словесности и исследования в области фольклоризма литературы (Е.М. Мелетинский, К.В. Чистов, Ю.М. Лотман, Б.Н. Путилов, У.Б. Далгат, В.Н. Топоров, М.М. Бахтин, Е. Фарыно и др.), В.Я. Проппа о структурируемости фольклорного текста и вытекающие из него теории «грамматики» литературного произведения (Р. Барт, А.-Ж. Греймас, Б.Ф. Егоров, А.К. Жолковский, Ю.К. Щеглов и др.); исследования в области мифологии и фольклора (А.Н. Афанасьев, А.Н. Веселовский, Дж. Фрезер, К. Хюбнер, О.М. Фрейденберг, В.Я. Пропп, Е.М. Мелетинский, Н.И. Толстой, М. Элиаде, Е.А. Костюхин, А.К. Байбурин, Н.А. Криничная и др.); в области художественного символа (А.А. Потебня, В.М. Жирмунский, А.Ф. Лосев, С.С. Аверинцев, Ю.М. Лотман, Н.Д. Арутюнова, К. Юнг, A.M. Пятигорский, М.К. Мамардашвили, Ц. Тодоров и др.); в области чеховедения (А.П. Чудаков, В.Б. Катаев, И.Н. Сухих, Э.А. Полоцкая, Г.И. Тамарли, Д.Н. Медриш, М.М. Одесская и др.).

В работе применяются различные методы исследования, выбор которых обусловлен характером материала и конкретными задачами анализа. Нами использовались главным образом культурно-антропологический и структурно-типологический методы, а также метод целостного анализа художественного текста. Объектом культурной антропологии является вся культурная традиция, включающая фольклор в широком значении, литературу, язык. Такой подход подразумевает синхронический и диахронический анализ культуры. Структурно-типологический метод, рассматривая произведения фольклора и литературы как структуры, состоящие из более простых элементов и составляющие в свою очередь сложные единства, позволяет перейти от описания отдельных элементов к анализу системы, «глубинных уровней литературы, которые, как правило, авторами не осознаются и реализуются в их произведениях независимо от их субъективных намерений» [Косиков, 2003: 219].

На защиту выносятся следующие положения.

1. При использовании методов анализа, применяемых в фольклористике, в литературном произведении выявляются повествовательные модели и типы персонажей, сформированные в мифе, сказке и обряде. Разные литературные герои входят в одну архетипическую парадигму и обнаруживают одинаковые инвариантные функции, свойства и атрибуты. В связи с этим открываются возможности а) сегментации литературных произведений; б) исследования общих традиционных элементов их структуры и поэтики; в) интерпретации отдельных литературных текстов с точки зрения взимодействия в них «готовых» и индивидуальных значений и правил построения.

2. Репрезентация и функционирование мифа, сказки и обряда в литературных произведениях различны: в композиции, в структуре художественного символа, образов героев, моделей пространства и времени.

3. Миф сказка и обряд становятся своеобразным «кодом» литературы, включая литературное произведение в ассоциативное поле фольклора, усложняя характеристику персонажей, формируя глубинную перспективу, позволяя выявить в произведении универсальность и общечеловеческое звучание.

4. Структура художественного символа, который традиционно считается иррациональным и непознаваемым, поддается логическому анализу в аспекте парадигмы его значений, выработанных в ходе развития культуры, от мифа и фольклора - до литературы нового времени. Фольклор и литература - это способ воспроизведения символических форм культуры. Значение символа определяется взаимодействием значений мифологем, образующих его структуру. Эта инвариантная символическая семантика в литературном произведении обогащает его памятью традиции, но и обогащается им, приобретает дополнительные смыслы и значения.

5. В произведениях такого «нефольклорного» художника, как А.П. Чехов, выявляются миф, сказка и обряд как структурно-семантический комплекс - текстопорождающая модель, во многом определяющая их жанровую природу, композицию, систему персонажей, образы пространства и времени и т.д.

Теоретическая значимость работы заключается в комплексном междисциплинарном подходе к анализу литературного произведения, выявлении общих принципов структуро- и смыслопорождения в фольклоре и литературе, а также в дальнейшем развитии принципов интерпретации художественного текста в культурно-историческом и фольклорно-мифологическом аспектах.

Практическая значимость. Материалы и результаты диссертации могут быть использованы в школьном и вузовском преподавании фольклора и русской литературы XIX века, в разработке спецкурсов по проблемам взаимоотношений фольклора и литературы. Теоретические решения, предложенные нами, помогут в создании целостной картины развития русской художественной словесности.

Апробация результатов исследования. Концепция, основные идеи и результаты исследования обсуждались на международных конгрессах и конференциях: «Русское слово в мировой культуре: X Конгресс Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы» (Санкт-Петербург, 2003), «Русский язык: исторические судьбы и современность» (Москва, 2004), «Русская и сопоставительная филология: состояние и перспективы» (Казань, 2004), «I Всероссийский конгресс фольклористов» (Москва, 2006), «Рациональное и эмоциональное в фольклоре и литературе» (Волгоград, 2001,2004,2005), «История языкознания, литературоведения и журналистики как основа современного филологического знания» (Ростов-н/Д - Адлер, 2003), «Россия -Германия: диалог культур» (Таганрог, 2003), «Филология на рубеже тысячелетий» (Ростов-н/Д - Новороссийск, 2004), «Чеховские чтения» (Таганрог, 2004), «Виноградовские чтения» (Москва, 2004,2005), «Герценовские чтения» (Санкт-Петербург, 2004,2005), «Восток-Запад: пространство русской литературы» (Волгоград, 2005, 2006), «Пушкинские чтения» (Пушкин, 2005); на всероссийских конференциях в Санкт-Петербурге, Ставрополе, Таганроге; на кафедре литературы Таганрогского государственного педагогического института в ходе обсуждения проблем на методологических семинарах, на итоговых научно-исследовательских конференциях.

Материал и основные идеи исследования использованы в вузовских курсах фольклора и истории русской литературы XIX века, в спецкурсе «Фольклор и литература», читаемых автором диссертации в Таганрогском государственном педагогическом институте.

Результаты исследования изложены в монографии, статьях и тезисах общим объемом 31 п.л.

Структура работы. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка использованной литературы. Объем текста 344 страницы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Архетипическая парадигма: миф, сказка, обряд в русской литературе XIX века"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Всякое научное исследование возникает как результат органического единства процессов разрушения некоторых сложившихся представлений и создания новых. Какие стереотипы мы сделали попытку разрушить?

• Все еще сохраняющуюся точку зрения, что фольклор и литература противостоят друг другу как принципиально различные виды искусства.

• Стремление представить отношения фольклора и литературы в виде генетической преемственности и зависимости.

• Устойчивое мнение, что фольклорные и литературные произведения строятся по разным, присущим только фольклору или только литературе, законам.

• Убеждение, что методы анализа фольклорного произведения и такие понятия, как инвариант, вариант, устойчивые повествовательные схемы, модели и т.д., неприменимы к литературному произведению.

• Представление о неделимости и непостигаемости художественного символа.

• Деление писателей на «фольклорных» и «нефольклорных» и уверенность в том, что писатель может быть «нефольклорным».

Эти стереотипы во многом обусловлены тем, что исследователь взаимоотношений фольклора и литературы за исходную точку обычно принимает литературное произведение или творчество отдельного автора и видит в них то, что уже было в фольклоре или других литературных произведениях - ретроспективный подход. Если же за точку отсчета взять фольклор, а именно миф, сказку и обряд как структурно-семантический комплекс, то взгляд исследователя обращается вперед, на то, что будет построено по сложившимся законам и трансформировано, обогащено с учетом специфики литературного творчества, эпохи, метода, стиля идейной направленности индивидуального творчества - своего рода проспективный подход. Что же мы создаем в рамках этого подхода? К каким выводам приводит проделанная работа?

• Архаика, легшая в основу фольклора и давшая ему исходные формы, сохраняется и в литературе, обеспечивает возможности ее развития и преображения.

• Миф, сказка и обряд как единый структурно семантический комплекс являются текстопорождающей моделью для произведений русской литературы XIX века и, возможно, вообще для всей художественной литературы.

• Возникшие в мифе, сказке и обряде первичные повествовательные схемы и модели, типы персонажей образуют в фольклоре и литературе разнообразные парадигмы, объединяющие варианты инвариантного архетипического сюжета, мотива, образа, символа.

• Обнаруженные парадигмы обеспечивают относительную устойчивость индивидуального творчества и изоморфизм фольклора и литературы как подсистем единой метасистемы - русской словесности и шире - разных форм в разные периоды культуры.

• Выявление архетипических парадигм позволяет говорить о возможности «разбирать» и «собирать» литературное произведение по некоторым общим правилам художественного творчества, то есть рассматривать «грамматику» литературы, вырабатывать метаязык для ее описания.

• Анализ архетипических парадигм способствует установлению соотношения традиционного и индивидуального в авторском творчестве, так как дает инструмент для определения устойчивых, инвариантных, явлений в литературе и, отталкиваясь от этого, ее нового содержания и новых форм.

• На примере фольклорно-мифологической сюжетной схемы «похищение царевны змеем и спасение ее героем» мы показали, что а) всякий любовный треугольник в литературе сохраняет черты архетипической инвариантной конструкции; б) персонажи, образующие треугольник, наделяются функциями, свойствами и атрибутами первообразов; в) персонаж, условно названный нами «змей», выполняет функции вредительства, то есть похищения «царевны» или соблазнения, охлаждения, боя с «героем» и бегства. Он обладает противоречивым характером, что проявляется в контрастной портретной характеристике, гордыней (иногда богоотрицанием), «чужестью», красноречием, гибельностью для «царевны». Атрибутами «змея» являются огонь и дорога, часто чужеземное платье. В эту парадигму включаются Онегин («Евгений Онегин» А.С. Пушкина), Князь («Русалка» А.С. Пушкина), Жених («Жених» А.С. Пушкина), Печорин и Казбич («Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова), Рудин («Рудин» И.С. Тургенева), Вронский и Каренин («Анна Каренина» Л.Н. Толстого), Бессонов («Надежда Николаевна» В.М. Гаршина), Лихарев («На пути» А.П. Чехова), Вершинин («Три сестры» А.П. Чехова), Борис («Гроза» А.Н. Островского), Лихонин и Симановский («Яма» А.И. Куприна) и др.; г) персонаж, условно названный нами «царевна», выполняет функции нарушения запрета, увлечения, предчувствия, ощущения страха и вины, болезни, смерти. Свойства «царевны»: склонность к самопожертвованию, кротость, молчаливость, но одновременно сильный характер, особая портретная характеристика, рукоделие. Атрибуты: цветы, золото. В эту парадигму включаются пушкинские героини Татьяна, Дочь, Наташа, лермонтовская Бэла, тургеневская Наталья Ласунская, Анна Каренина, Надежда Николаевна, героини «Ямы», чеховские Иловайская и Маша и др.; д) функциями персонажа, условно названного нами «герой», являются спасение «царевны» от власти «змея», поединок со «змеем», вступление в брак с «царевной» или стремление к этому; свойствами: стационарность в пространстве, временное отсутствие активности, физическая или иная сила, застенчивость, «детскость». Таковыми являются муж Татьяны, Волынский в романе Тургенева, Левин, Лопатин в повести Гаршина и др.; е) эта сюжетная схема может реализовываться в литературном произведении в полном виде либо с редукцией функций, свойств и атрибутов одного участника или перенесением их на другого. Так, отсутствие «героя» определяет смерть «царевны», а перераспределение ролей ведет к трансформации традиции или даже пародированию ее; ж) выявление архетипических парадигм в литературе позволяет расширить границы сравнительного метода, так как почвой для сравнения произведений становятся не жанровые признаки, не исторические факторы, не художественный метод, а элементы их внутренней структуры;

• Художественный символ устойчив, семантически многослоен и амбивалентен. Эти свойства определяются тем, что символ конструируется с помощью мифологем, формирующих его структуру и семантику. В этом смысле символ не противостоит метафоре и метонимии, а коррелирует с ними.

• Можно предложить в противовес убеждению о непознаваемости и иррациональности символа достаточно объективный метод его анализа: выявление первичных значений символа или образующих его мифологем, которые сложились в мифе и фольклоре, и демонстрация их художественных потенций в конкретных литературных произведениях: а) обращение к символике пьесы А.П. Чехова «Вишневый сад» убеждает, что чеховские символы только «маскируются» под «"рядовые" детали предметного мира» [Чудаков, 1971: 172]. На самом деле они являются элементами архетипической парадигмы, восходящей к структурно-семантическому комплексу мифа, сказки и обряда; б) анализ центрального символа пьесы путем разложения его на мифологемы и выявления заключенных в нем архетипических представлений (дерево, вишня, сад, цветение) позволяет утверждать, что в пьесе отражена идея непрерывности, цикличности жизни, смерти и возрождения; в) этот вывод проясняет многие неоднозначно толкуемые сюжетные элементы пьесы: систему персонажей, образы пространства, особенности временной (линейной и циклической) организации; отдельные эпизоды, например, вырубку сада или смерть Фирса; г) символ и заложенные в нем значения позволяет также прояснить жанровую природу пьесы, довериться авторскому определению ее как комедии, поскольку разрушение в ней сменяется возрождением; д) фольклорно-мифологический подход выявляет символическое значение и других образов пьесы: звука лопнувшей струны, бала у Раневской во время торгов и т.д. Все они амбивалентны и отражают генеральную смысловую установку на круговорот и смену разрушения и обновления жизни. Таким образом, структура и семантика символов «задает» интерпретацию чеховской пьесы; е) возможен и другой путь: фольклорно-мифологическая интерпретация произведения влияет на расшифровку символа. Это мы продемонстрировали на примере поэмы Н.В. Гоголя «Мертвые души» и образа-символа птицы-тройки; ж) учитывая, что символ формируется на всем протяжении культуры, мы установили основные значения образа коня и связанного с ним образа птицы в мифе, сказке и обряде: амбивалентный солнечно-хтонический характер, связь с миром мертвых и странствиями души, пророческие и апотропеические способности. Весь этот комплекс значений перешел и в другие жанры фольклора, и в средневековую литературу и живопись, и в культуру нового времени; з) семантика образов коня и птицы актуализуется в поэме Гоголя, благодаря особой организации ее фольклорно-мифологического художественного пространства. Россия у Гоголя -это «иной» мир, мир мертвых. Все персонажи поэмы имеют демонологические черты: Яги, Змея, Кощея и др. Особенно ярко этот фольклорно-мифологический подтекст выражен в образе Чичикова, само имя которого, на наш взгляд, связано с народной демонологией; и) путешествие Чичикова - это странствие по «иному» миру, своего рода переход от одного способа жизнеустройства к другому, который должен был быть представлен во втором и третьем томах поэмы.

Таким образом, птица-тройка выносит душу России из «иного» мира в мир, построенный по Божьим законам.

• Художественная литература, при всем ее многообразии, все же не полностью свободна в индивидуальном вымысле писателей. Этот вымысел опирается на определенные структурные принципы, возникшие 1 в глубокой древности и существующие на всем протяжении развития словесного искусства.

• Фольклор нового времени развивался в тесном взаимодействии с литературой. Никакого «чистого» фольклора, принадлежащего исключительно крестьянской среде и бытующего исключительно в ней, в XIX веке уже не было. Как заметил Е.А. Костюхин, «народные традиции не живут в лабораторной чистоте - они все время подвергаются влиянию профессионального искусства, впитывают его опыт и не противостоят ему, как это часто представляется в нашей учебной и популярной литературе» [Костюхин, 1994: 5]. Фольклор и литература - две переплетенных ветви словесного искусства, два способа хранения культурной памяти. Нефольклорный писатель -писатель, не укорененный в традициях национальной словесности, живущий вне своей культуры, - это какой-то гомункулус, выращенный в колбе, что совершенно невозможно.

• Творчество А.П. Чехова является ярким примером непродуктивности отыскивания в литературе явных следов фольклоризма»: цитат, фольклорных сюжетов и образов, стилизации. Другой же подход, обнаруживающий общность фольклора и литературы, наличие и функционирование в них сходных художественных принципов и структурных элементов, соединение и взаимодействие традиционного и индивидуального в творчестве писателя, оказывается, по нашему мнению, гораздо более результативным. Анализ различных по времени создания и жанру произведений Чехова показал, что а) многие, особенно ранние, рассказы Чехова имеют кумулятивное строение, как некоторые виды народных сказок. Кумуляция позволяет «разомкнуть» повествование, сделать сюжет длящимся бесконечно, то есть открывает возможности типизации при лаконизме формы. Кроме того, кумуляция служит средством создания комизма и анекдотичности чеховских рассказов; б) фольклорная сюжетная основа произведений писателя часто выступает не в прямом, а в «обращенном» виде, то есть ей придается противоположный смысл при сохранении структуры. Это существенно затрудняет ее выявление в чеховских произведениях. С другой стороны, анализ «обращенных» фольклорных элементов позволяет говорить о своеобразной игре писателя с традицией, с архетипическими парадигмами. «Обращение» мифа, сказки и обряда является средством создания комического и дает возможность постановки «вечных» экзистенциальных вопросов и непреодолимости антиномий человеческого бытия; в) включение пьесы «Три сестры» в ассоциативное поле сказки позволяет увидеть процесс трансформации фольклорного материала в ходе индивидуального творчества. Сказка здесь является не притягивающим, а отталкивающим началом. «Обращение» всего комплекса сказочных мотивов, образов и приемов создает художественное явление, прямо противоположное прототипу, -антисказку, сказку о несостоявшейся сказке. г) повесть «Степь» в аспекте архетипических парадигм может быть рассмотрена как рассказ о взрослении героя через путешествие, одиночество, испытания, преодоление себя и обстоятельств, то есть как отражение в литературном произведении древних обрядов инициации. В этом смысле любое пространство путешествия приобретает в литературе хтонические черты, а любое повествование о становлении человека обнаруживает структурно-семантические следы инициации; д) выявление элементов традиционной культуры в творчестве Чехова позволяет лучше понять неповторимость его творческой манеры, увидеть его особое место в литературе рубежа XIX-XX веков, еще классической, но уже рождающей новые художественные формы.

Из всего сказанного можно сделать самый общий вывод. Фольклор и литература, конечно же, обладают своей спецификой как виды искусства. Но нельзя не согласиться с Е.А. Костюхиным в «неосновательности противопоставления фольклора и литературы» [Костюхин, 2004: 5]. Развитие словесного искусства - непрерывный процесс. Оно берет начало еще в мифе и связанных с ним фольклорных жанрах. Именно там формируются первые художественные представления о повествовательных схемах, архетипические образы и сюжеты, инварианты, которые затем организуют литературное произведение. По большому счету, все новое в литературе - это в своей глубине вариации неких первообразов и первосюжетов. Вариации яркие, свежие; на первый взгляд, и не вариации вовсе, а совершенно новые сюжеты и образы.

Но именно эта узнаваемость является опознавательным знаком «своей», родной традиции. Ведь только увидев старого знакомого, мы можем в полной мере оценить новизну его облика, глубинные смыслы его преображения, распознать новую ступень в его развитии.

В конечном счете полученные нами результаты могут способствовать выявлению универсальных приемов и способов сюжетообразования, законов литературной формы, благодаря которым литература сохраняет свое внутреннее единство и тождественность устной традиции и самой себе на всех этапах исторического развития.

Перед нами всегда две художественные системы - фольклор и литература. Но они не существуют друг без друга, образуют единство - словесное искусство, метасистему со своим метаязыком. Именно на этом убеждении основаны те исследовательские методы, которые мы предлагаем в настоящей работе: выявление инвариантных повествовательных моделей и типов персонажей, тех самых «вечных» сюжетов и образов, о которых много говорят, но первоисточники которых обычно остаются скрытыми в глубине веков; логический анализ и интерпретация «непознаваемых» художественных символов с их сложной структурой; выявление разнообразных архетипических парадигм в творчестве писателей-новаторов, как А.П. Чехов, которых в явном фольклоризме и заподозрить нельзя.

Между фольклором и литературой нет непроходимых границ, и «это позволяет объединить их понятием словесности и рождает надежды на создание ее единой истории» [Костюхин, 2004: 7].

Словесное искусство - это целостность, разворачивающаяся во времени и пространстве. Объясняя диахронический подход к явлениям культуры, И.П. Смирнов сформулировал два постулата: история культуры «представляет собой воплощение глубинных трансформационных правил, которые контролируют развертывание во времени культуры как таковой» и «в любой отдельно взятой культуре на всем ее протяжении или хотя бы на протяжении значительного исторического интервала поверх стадиальных образований прослеживается гомологическая цепочка особых показателей, которые составляют то, что принято называть национальной культурной традицией» [Смирнов, 2000: 12]. Мы стремились показать не только то, что есть в литературном тексте, но и откуда, из каких глубин культурной традиции это пришло, рассмотреть некоторые правила и цепочки, составляющие эту традицию. На наш взгляд, это проясняет сложную проблему «литература и фольклор» и открывает новые возможности анализа литературного произведения.

Список научной литературыЛарионова, Марина Ченгаровна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Афанасьев, А. Н. Народные русские сказки : в 3 т. / А. Н. Афанасьев; отв. ред. Э. В. Померанцева, К. В. Чистов. М. : Наука, 1984-1985.

2. Гаршин, В. М. Сочинения / В. М. Гаршин ; вступ. ст., примеч. Г. Вялого. М.; Л.: ГИХЛ, 1963. - 448 с.

3. Гоголь, Н. В. Полное собрание сочинений : в 8 т. Т. VI / Н. В. Гоголь ; гл. ред. Н. Л. Мещеряков. Л. : Изд-во АН СССР, 1951.-923 с.

4. Греческие сказки / сост. П. Влаху. Донецк : Радяньска Донеччина, 1991.-119 с.

5. Грибоедов, А. С. Сочинения / А. С. Грибоедов ; подгот. текста, предисл. и коммент. Вл. Орлова. М.: ГИХЛ, 1956. - 798 с.

6. Киреевский, П. В. Собрание народных песен : в 2 т. / П. В. Киреевский ; подгот. текстов, вступ. ст. и коммент. 3. И. Власовой. Л.: Наука, 1983 - 1986.

7. Куприн, А. И. Собрание сочинений : в 6 т. Т. V. Произведения 1914 1928 гг. / А. И.Куприн ; подгот. текста и прим. Э. Ротштейна. - М.: ГИХЛ, 1958. - 795 с.

8. Лермонтов, М. Ю. Собрание сочинений : в 4 т. Т. IV. Проза. Письма / М. Ю. Лермонтов ; отв. ред. В. А. Мануйлов. Л. : Наука, 1981.-591 с.

9. Народные песни Полтавщины / сост. П. К. Батюк. Киев : Мистецтво, 1963. - 30 с.

10. Народный театр / сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. А. Ф. Некрыловой, Н. И. Савушкиной. М. : Советская Россия, 1991.-544 с.

11. Островский,А.Н. Полное собрание сочинений : в 16 т. Т.П. Пьесы 1856 1861 гг. / А.Н.Островский ; сост. А. И. Ревякин, подгот. текста и коммент. Н. С. Городской, Р. П. Моториной, И. Р. Эйгеса, И. Г. Ямпольского. - М.: ГИХЛ, 1950. - 405 с.

12. Пушкин, А. С. Полное собрание сочинений : в 10 т. / А. С. Пушкин ; примеч. Б. В. Томашевского ; АН СССР ; Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). 2-е изд. - М. : Изд-во АН СССР, 1956- 1958.

13. Раевский, А. Ф. Древо смерти / А. Ф. Раевский // Вестник Европы. 1821. - Ч. 118. - № 12. - С. 274 - 276.

14. Русская народная поэзия. Обрядовая поэзия : сборник / сост. и подгот. текста К. Чистова и Б. Чистовой ; вступ. ст., предисл. к разделам и коммент. К. Чистова. Л.: Худож. лит., 1984. - 528 с.

15. Толстой, Л. Н. Собрание сочинений : в 20 т. // Л. Н. Толстой ; под общ. ред. Н. Н. Акоповой, Н. К. Гудзия, Н. Н. Гусева, М. Б. Храпченко. М.: ГИХЛ, 1960 - 1965.

16. Туманский, В. И. Манценил / В. И. Туманский // Новости литературы.- 1825.-Кн. 13.-№ 7.-С. 60-61.

17. Тургенев, И. С. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. Сочинения : в 12 т. Т. V. Повести и рассказы 1853 1857 гг. / И. С. Тургенев; гл. ред. М. П. Алексеев. - М.: Наука, 1980. -543 с.

18. Чехов, А. П. Полное собрание сочинений и писем : в 30 т. Сочинения : в 18 т. / А. П. Чехов ; гл. ред. Н. С. Бельчиков. -М. : Наука, 1974-1988.

19. Критика и литературоведение

20. Абаев, В. И. «Шаман сильнее воина» / В. И. Абаев // Историко-этнографические исследования по фольклору : сб. ст. памяти С. А. Токарева ; сост. В. Я. Петрухин. М. : Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1994. - С. 11-19.

21. Абрамян, J1. А. Беседы у дерева / J1. А. Абрамян. М. : Языки славянской культуры, 2005. - 272 с.

22. Абрамян, J1. А. Мифологема близнецов и мировое дерево / J1. А. Абрамян, А. Р. Демирхян // Историко-филологический журнал. 1985.-№4.-С. 66-84.

23. Аверинцев, С. С. Символ / С. С. Аверинцев // Краткая литературная энциклопедия ; гл. ред. А. А. Сурков. Т. VI. М. : Сов. энциклопедия, 1971. - Стлб. 826 - 831.

24. Аверинцев, С. С. Бахтин и русское отношение к смеху / С. С. Аверинцев // От мифа к литературе : сб. в честь 75-летия Е. М. Мелетинского ; сост. С. Ю. Неклюдов, Е. С. Новик. М. : Рос. ун-т, 1993.-С. 341 -345.

25. Аверинцев, С. С. Агасфер / С. С. Аверинцев // Мифы народов мира : энциклопедия ; гл. ред. С. А. Токарев. Т. I. М. : Большая рос. энциклопедия, 1998. - С. 34.

26. Агапкина, Т. А. Болезнь человека / Т. А. Агапкина, В. В. Усачева // Славянские древности : этнолингвистический словарь ; под ред.

27. Н. И. Толстого. В 5 т. Т. I. М. : Междунар. отношения, 1995. -С.225-227.

28. Агапкина, Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл / Т. А. Агапкина. -М. : Индрик, 2002.-816 с.

29. Адоньева, С.Б. Сказочный текст и традиционная культура / С.Б. Адоньева. СПб.: С-Петерб. ун-т, 2000. - 180 с.

30. Адрианова-Перетц, В. В. Древнерусская литература и фольклор / В. В. Адрианова-Перетц. JI.: Наука, 1974. - 171 с.

31. Азадовский, М. К. Источники сказок Пушкина / М. К. Азадовский // Временник Пушкинской комиссии. М. - JI. : Изд-во АН СССР, 1936.-С. 134-163.

32. Азадовский, М. К. Очерки по истории русской фольклористики : в 2 т. Т. 1 / М. К. Азадовский ; под общ. ред. Э. В. Померанцевой. -М. : Гос. учебно-педагог. изд-во Министерства просвещения РСФСР, 1958.-480 с.

33. Акимова, Т. М. О фольклоризме русских писателей : сб. ст. / Т. М. Акимова ; сост. и отв. ред. Ю. Н. Борисов. Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 2001. - 204 с.

34. Альтман, М. С. Достоевский. По вехам имен / М. С. Альтман. -Саратов : Изд-во Саратовского ун-та, 1975. 279 с.

35. Амелин, Г. Лекции по философии литературы / Г. Амелин. М. : Языки славянской культуры, 2005. - 424 с.

36. Амроян, И. Ф. Повтор в структуре фольклорного текста (на материале русских, болгарских и чешских сказочных и заговорных текстов) / И. Ф. Амроян. М. : Гос. республ. центр русского фольклора, 2005. - 296 с.

37. Аникин, В. П. Филологическая фольклористика (ее предмет, страницы истории, отношение к смежным наукам) / В. П. Аникин // Традиционная культура : научный альманах. 2005. - № 1. -С.З- 13.

38. Арнаутова, Ю. Е. Колдуны и святые : Антропология болезни в средние века / Ю. Е. Арнаутова. СПб.: Алетейя, 2004. - 398 с.

39. Артеменко, Е. Б. Фольклорная категоризация действительности и мифологическое мышление / Е. Б. Артеменко // Традиционная культура : научный альманах. 2004. - № 3. - С. 3 - 12.

40. Артеменко, Е. Б. Традиция в мифологической и фольклорной репрезентации / Е. Б. Артеменко // Первый Всероссийский конгресс фольклористов : сб. докладов. Т. II. М. : Гос. республ. центр русского фольклора, 2006. - С. 6 - 23.

41. Арутюнова, Н. Д. Метафора и дискурс / Н.Д.Арутюнова // Теория метафоры ; вступит, ст. и сост. Н. Д. Арутюновой. М. : Прогресс, 1990.-С. 5-32.

42. Архипенко, Н. А. Народная демонология донских казаков / Н. А. Архипенко // Традиционная культура : научный альманах. -2004.-№4.-С. 67-76.

43. Асоян, А. А. Заметки о дантовских мотивах у Белинского и Гоголя / А. А. Асоян // Дантовские чтения. 1985. - М. : Наука, 1985.-С. 104-119.

44. Асоян, А. А. Данте и русская литература 1820 1850-х годов : пособие к спецкурсу / А. А. Асоян. - Свердловск : Свердл. гос. пед. ин-т, 1986.-80 с.

45. Афанасьев, А. Н. Поэтические воззрения славян на природу : Мифы, поверья и суеверия славян : в 3 т. / А. Н. Афанасьев. М. : Изд-во Эксмо; - СПб.: Terra Fantastika, 2002.

46. Ахматова, А. А. Сочинения : в 2 т. Т.2. Проза / А. А. Ахматова ; сост., подгот. текста и коммент. Э. Герштейн, Л. Мандрыкиной,

47. B. Черных. М.: Худож. лит., 1987. - С. 71-85.

48. Байбурин, А. К. Ритуал. Своё и чужое / А. К. Байбурин // Фольклор и этнография : Проблемы реконструкции фактов традиционной культуры. Л.: Наука, 1990. - С. 3 - 17.

49. Байбурин, А. К., Похороны и свадьба / А. К. Байбурин, Г. А. Левинтон // Исследования в области балто-славянской духовной культуры (Погребальный обряд). М. 1990а.1. C. 64-98.

50. Байбурин, А. К. Ритуал: старое и новое / А. К. Байбурин // Историко-этнографические исследования по фольклору : сб. ст. памяти С.А. Токарева ; сост. В. Я. Петрухин. М. : Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1994. - С. 35 - 48.

51. Байбурин, А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян / А. К. Байбурин ; 2-е изд., испр. М. : Языки славянской культуры, 2005. - 224 с.

52. Баранов, С. Ф. Фольклорно-этнографические мотивы в творчестве А.П. Чехова / С. Ф. Баранов // Вопросы фольклора. Томск : Изд-во Томского ун-та, 1965. - С. 70 - 82.

53. Баранова, В. В. Рассказы современных крестьян о прошлом и настоящем / В. В. Баранова // Традиция в фольклоре и литературе ; ред.-сост. М. Л. Лурье. СПб.: Без изд-ва, 2000. - С. 66 - 76.

54. Барт, Р. Критика и истина / Р. Барт // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX XX вв. ; сост., общ. ред. Г. К. Косикова. - М.: Изд-во МГУ, 1987. - С. 349 - 422.

55. Барт, Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов / Р. Барт // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму ; пер. с фр. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Изд. группа «Прогресс», 2000. - С. 196 - 238.

56. Бартминьский, Е. Языковой образ мира: очерки по этнолингвистике / Е. Бартминьский ; пер. с польского. М. : Индрик, 2005. - 528 с.

57. Бахтин, М. М. Проблемы поэтики Достоевского / М. М. Бахтин. -М.: Сов. писатель, 1963. 363 с.

58. Бахтин, М. М. Эстетика словесного творчества / М. М. Бахтин. -М.: Искусство, 1986. 445 с.

59. Бахтин, М. М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса / М. М. Бахтин ; изд. 2-е. М. : Худож. лит., 1990. - 543 с.

60. Бахтин, М. М. Вопросы литературы и эстетики / М. М. Бахтин. -М.: Худож. лит., 1994. 504 с.

61. Бахтина, В.А. Круглый стол «Что такое фольклор?» (Навстречу Первому Всероссийскому конгрессу фольклористов) /

62. B. А. Бахтина // Традиционная культура : научный альманах. -2005.-№2.-С. 4-5.

63. Белов, С. В. Имена и фамилии у Ф.М. Достоевского / С. В. Белов // Русская речь. 1976. - № 5. - С. 27 - 31.

64. Белова, О. В. Круг / О. В. Белова // Славянские древности : этнолингвистический словарь ; ред. Н. И. Толстой. Т. 3. М.: Междунар. отношения, 2004. - С. 11-12.

65. Белый, А. Символизм как миропонимание / А. Белый ; сост., вступ. ст. и прим. J1. А. Сугай. М.: Республика, 1994. - 528 с.

66. Бельчиков, Н. Ф. Неизвестный опыт научной работы Чехова / Н. Ф. Бельчиков // Чехов и его среда. JI. : Academia, 1930.1. C. 105- 133.

67. Белякова, Г. С. Славянская мифология / Г. С. Белякова. М. : Просвещение, 1995. - 240 с.

68. Бем, А. К уяснению историко-литературных понятий / А. Бем // Изв. Отд. рус. яз. и лит-ры АН. 1918. Т. 23. - Кн. I. - СПб., 1919. -С. 225-245.

69. Бердников, Г. П. Чехов-драматург / Г. П. Бердников. -М.: Искусство, 1972. 318 с.

70. Бердников, Г. П. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания / Г. П. Бердников. М.: Худож. лит., 1984. - 511 с.

71. Берковский, Н. Я. Литература и театр. Статьи разных лет / Н. Я. Бердников. М.: Искусство, 1969. - 439 с.

72. Билинкис, Я. С. Об эпичности чеховского искусства / Я. С. Билинкис // Русская литература. 1994. - № 1. - С. 152 - 159.

73. Бицилли, П. М. Возрождение Аллегории / П. М. Бицилли // Современные записки. Париж, 1936. - Т. 61. - С. 191 - 204.

74. Благой, Д. Д. Литература и действительность / Д. Д. Благой. М.: ГИХЛ, 1959.-515 с.

75. Брицына, А. Ю. Фиксации повторных исполнений и некоторые аспекты теории традиции / А. Ю. Брицына // Первый Всероссийский конгресс фольклористов : сб. докладов. Т. II. М.: Гос. республ. центр русского фольклора, 2006. - С. 42 - 50.

76. Буланов, А. М. Творчество Достоевского-романиста: проблематика и поэтика (Художественная феноменология «сердечной жизни») / А. М. Буланов. Волгоград : Перемена, 2004. - 194 с.

77. Буянова, Е. Г. Особенности поэтики повести А.П. Чехова «Степь» / Е. Г. Буянова // Художественный метод А.П. Чехова : межвуз сб. научн. тр. Ростов - н / Д: Изд-во РГПИ, 1982. - С. 75 - 80.

78. Бычков, В. В. Русская средневековая эстетика XI-XII века / В. В. Бычков. М.: Мысль, 1992. - 637 с.

79. Вайскопф, М. Сюжет Гоголя : Морфология. Идеология. Контекст / М. Вайскопф ; 2-е изд., испр. и расшир. М. : Рос. гос. гуманит. ун-т, 2002. - 686 с.

80. Вайскопф, М. Птица тройка и колесница души / М. Вайскопф. -М.: Изд-во НЛО, 2003. - 576 с.

81. Валери, П. Об искусстве / П. Валери ; сост. В. М. Козовой. М. : Искусство, 1976. - 586 с.

82. Васильева, Г. М. «Фауст» И.-В. Гете в прозе А.П. Чехова / Г. М. Васильева // Век после Чехова : междунар. научн. конф. Тезисы докладов ; отв. ред. В. Б. Катаев. М.: Изд-во МГУ, 2004. -С. 28-30.

83. Ведерникова, Н. М. Русская народная сказка / Н. М. Ведерникова. -М.: Наука, 1975.- 132 с.

84. Ведерникова, Н. М. Круглый стол «Что такое фольклор?» (Навстречу Первому Всероссийскому Конгрессу фольклористов) / Н. М. Ведерникова // Традиционная культура : научный альманах. -2005.-№3.-С. 9.

85. Веселовский, А. Н. Историческая поэтика / А. Н. Веселовский ; вступ. ст. И. К. Горского; сост., коммент. В. В. Мочаловой. М. : Высшая школа, 1989. - 406 с.

86. Веселовский, А. Н. Мерлин и Соломон: Избранные работы / А. Н. Веселовский. М. : Изд-во ЭКСМО-Пресс; - СПб. : Terra Fantastica, 2001. - 864 с.

87. Ветловская, В. Е. Анализ эпического произведения : Проблемы поэтики / В. Е. Ветловская. СПб.: Наука, 2002. - 213 с.

88. Вилькин, А. М. «Вишневый сад» вчера и сегодня (Заметки режиссера) / А. М. Вилькин // Чеховиана. Чехов и его окружение. М.: Наука, 1996. - С. 200 - 208.

89. Виноградова, JI. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян: Генезис и типология колядования / JI. Н. Виноградова. М.: Наука, 1982. - 256 с.

90. Власкина, Т. Ю. Народные знания донских казаков / Т. Ю. Власкина, Н. А. Архипенко, Н. В. Калиничева // Традиционная культура : научный альманах. 2004. - № 4. -С. 54-66.

91. Власов, А. Н. Устная память традиции в контексте письменной культуры / А. Н. Власов // Первый Всероссийский конгресс фольклористов : сб. докладов. Т. II. М. : Гос. республ. центр русского фольклора, 2006. - С. 228 - 243.

92. Власова, 3. И. Скоморохи и фольклор / 3. И. Власова. СПб. : Алетейя, 2001.-524 с.

93. Волошина, Т. А. Языческая мифология славян / Т. А. Волошина, С. Н. Астапов. Ростов - н / Д : Феникс, 1996. - 448 с.

94. Воробьева, Г. М. Художественные функции народной песни в творчестве А.П. Чехова / Г. М. Воробьева // Междисциплинарные связи при изучении литературы : сб. научн. тр. ; под ред А. А. Демченко. Саратов : Изд-во Саратовского ун-та, 2003. -С. 97-102.

95. Выготский, J1. С. Психология искусства / J1. С. Выготский ; под ред. М. Г. Ярошевского. М.: Педагогика, 1987. - 344 с.

96. Выходцев, П. С. Русская советская поэзия и народное творчество / П. С. Выходцев. М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1963. - 547 с.

97. Гвоздей, В. Н. Чеховское понимание русского национального характера / В. Н. Гвоздей // Творчество Чехова : Своеобразие метода, поэтика : межвуз. сб. научн. тр. Ростов - н / Д, 1988. -С. 3 -12.

98. Гиероглифов, А. С. Новая драма Островского «Гроза» / А. С. Гиероглифов // Русская трагедия: Пьеса А.Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб. : Азбука-классика, 2002. - С. 41 - 46.

99. Гиппиус, В. Пушкин и христианство / В. Гиппиус. Пг. : Сириус, 1915.-46 с.

100. Гитович, И. Е. Пьеса прозаика : Феномен текста / И. Е. Гитович // Чеховиана. «Три сестры» 100 лет. - М.: Наука, 2002. - С. 6 - 18.

101. Голан, А. Миф и символ / А. Голан ; изд. 2-е. М. : РУССЛИТ, 1994.-375 с.

102. Головачева, А. Г. «Прошедшей ночью во сне я видел трех сестер» / А.Г.Головачева // Чеховиана. «Три сестры» 100 лет. - М. : Наука,2002.-С. 69-82.

103. Гольденберг, А. X. Народная обрядовая поэзия в художественном строе «Мертвых душ» / А. X. Гольденберг // Фольклорная традиция в русской литературе : сб. научн. тр. ; отв. ред. Д. Н. Медриш. Волгоград : ВГПИ, 1986. - С. 48 - 56.

104. Гольденберг, А. X. Поэзия обрядовых праздников во втором томе «Мертвых душ» / А. X. Гольденберг // Литература и фольклор : Вопросы поэтики : межвуз. сб. научн. тр. Волгоград : ВГПИ, 1990.-С. 49-56.

105. Гольденберг, А. X. «Мертвые души» Н.В. Гоголя и традиции народной культуры : учеб. пособие по спецкурсу / А. X. Гольденберг. Волгоград : ВГПИ, 1991. - 76 с.

106. Гольденберг, А. X. Легендарно-мифологическая традиция в «Мертвых душах» / А. X. Гольденберг, С. А. Гончаров // Русская литература и культура нового времени. СПб. : Наука, 1994. -С. 21-48.

107. Гошовский, В. Л. У истоков народной музыки славян : Очерки по музыкальному славяноведению / В. Л. Гошовский. М. : Сов. композитор, 1971. - 304 с.

108. Грачев, И. В. Фольклорные мотивы в повести А.П. Чехова «Степь» / И. В. Грачев // Литература в школе. 2002. - № 7. -С. 7-10.

109. Грачева, И. В. Фольклорные элементы в творчестве А. П. Чехова / И. В. Грачева // Литература и фольклор : Вопросы поэтики : межвуз. сб. науч. тр. Волгоград : ВГПИ, 1990. - С. 105 - 114.

110. Грачева, И. В. Художественная деталь в пьесе А. Н. Островского «Гроза» / И. В. Грачева // Литература в школе. 2003. - № 8. -С. 17-20.

111. Греймас, А. Ж. В поисках трансформационных моделей /

112. A. -Ж. Греймас // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму ; пер. с фр. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М. : Изд. группа «Прогресс», 2000. - С. 171-195.

113. Григорьева, Е. Н. Категория судьбы в мире Пушкина и Чехова (К постановке проблемы) / Е. Н. Григорьева // Чеховиана: Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. - С. 128 - 136.

114. Громека, М. С. Последние произведения Л. Н. Толстого / М. С. Громека. М.: Без изд-ва, 1928. - 224 с.

115. Громов, Л. П. Реализм А. П. Чехова второй половины 80-х годов / Л. П. Громов. Ростов - н / Д : Ростовское книжное изд-во, 1958. -218с.

116. Громов, М. П. Книга о Чехове / М.П.Громов. М. : Современник, 1989. - 384 с.

117. Громов, М. П. Чехов / М.П.Громов ; (ЖЗЛ). М. : Молодая гвардия, 1993.-394с.

118. Гуминский, В. М Открытие мира, или Путешествия и странники /

119. B. М. Гуминский. М.: Современник, 1987. - 286 с.

120. Гура, А. В. Символика животных в славянской народной традиции / А. В. Гура. М.: Индрик, 1997. - 912 с.

121. Гурвич, И. Проза Чехова как целое / И. Гурвич // Вопросы литературы. 1983. - № 12. - С. 230 - 232.

122. Гуревич, А. Я. Категории средневековой культуры /

123. A. Я. Гуревич. М.: Искусство, 1972. - 350 с.

124. Гусев, В. Е. Русская народная художественная культура (теоретические очерки) / В. Е. Гусев. СПб. : СПИТМиК, 1993. -347 с.

125. Гусев, В. Е. Жив ли фольклор? / В. Е. Гусев // Живая старина. -1995.-№2.-С. 9.

126. Давтян, JI. А. О своеобразии художественного пространства в драматургии А. П. Чехова / JI. А. Давтян // Чеховские чтения в Твери. Тверь: Твер. гос. ун-т, 1999. - С. 124 - 129.

127. Далгат, У. Б. Литература и фольклор : Теоретические аспекты / У. Б. Далгат. М.: Наука, 1981. - 303 с.

128. Далгат, У. Б. Фольклор и современный литературный прцесс / У. Б. Далгат // Фольклор: Поэтика и традиция ; отв. ред.

129. B. М. Гацак. М.: Наука, 1982. - С. 34 - 48.

130. Даль, В. И. О повериях, суевериях и предрассудках русского народа : Материалы по русской демонологии / В. И. Даль. СПб : Литера, 1994.-480 с.

131. Даркевич, В. П. Пародийные музыканты в миниатюрах готических рукописей / В. П. Даркевич // Художественный язык Средневековья ; отв. ред В. А. Карпушин. М.: Наука, 1982. - С. 5 - 23.

132. Денисов, В. Д. Образ Храма в художественной прозе Н. В. Гоголя / В. Д. Денисов // Христианство и русская литература : сб. IV. -СПб.: Наука, 2002. С. 279 291.

133. Джексон, Р. JI. Время и путешествие : метафора для всех времен / Р. - JI. Джексон // Чеховиана : Чехов в культуре XX века : статьи, публикации, эссе / Научн. совет по истории мировой культуры. -М.: Наука, 1993. - С. 8 - 17.

134. Долженков, П. Н. Чехов и позитивизм / П. Н. Долженков. М.: Диалог - МГУ, 1998. - 205 с.

135. Долженков, П. Н. «Степь» и «Мертвые души» : скрытый сюжет в повести А. П. Чехова / П. Н. Долженков // Вестник МГУ : Филология. №3. - 2004. - С. 12 - 28.

136. Долинин, А. С. Достоевский и другие : статьи и исследования о русской классической литературе / А. С. Долинин ; сост. А. Долинина ; вступ. ст. В Туниманова ; примеч. М. Билинкиса и др. Л.: Худож. лит., 1989. - 480 с.

137. Доманский, Ю. В. Архетипические мотивы в рассказе А. П. Чехова «Гусев» / Ю. В. Доманский // Чеховские чтения в Твери : сб. научн. тр. Тверь : Твер. гос. ун-т, 1999. - С. 136 - 142.

138. Достоевский, М. М. «Гроза». Драма в пяти действиях А.Н. Островского / М. М. Достоевский // Русская трагедия : Пьеса

139. A. Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. -СПб.: Азбука-классика, 2002. С. 162 - 183.

140. Евдокимова, С. Обманчивое сходство : Анекдот у Пушкина и Чехова / С. Евдокимова // Чеховиана. Чехов и его окружение. М.: Наука, 1996.-С. 79-87.

141. Егоров, Б. Ф. Предисловие / Б. Ф. Егоров // Медриш Д. Н. Литература и фольклорная традиция : Вопросы поэтики ; под ред. Б. Ф. Егорова. -Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1980. С. 3 - 5.

142. Егоров, Б. Ф. Структурализм. Русская поэзия. Воспоминания / Б. Ф. Егоров. Томск : Водолей, 2001. - 512 с.

143. Елатов, В. И. Песни восточно-славянской общности /

144. B. И. Елатов. Минск : Наука и техника, 1977. - 246 с.

145. Емельянов, Л. Н. Методологические вопросы фольклористики / Л. Н. Емельянов; отв. ред. В. Г. Базанов. Л.: Наука, 1978. - 206 с.

146. Ермилова, Г. Г. Восстановление падшего слова, или О филологичности романа «Идиот» / Г. Г. Ермилова // Достоевский и мировая культура : альманах. М. : Раритет - Классика плюс, 1999.-№12.-С. 54-80.

147. Есаулова, Е. Н. Народное религиозное сознание в «Грозе»

148. A. Н. Островского / Е. Н. Есаулова // Евангельский текст в русской литературе XVIII XX веков : цитата, реминисценция, мотив, сюжет, жанр : сб. научн. тр. : вып. 3 ; отв. ред. В. Н. Захаров. -Петрозаводск : ПетрГУ, 2001. - С. 286 - 296.

149. Жирмунский, В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика /

150. B. М. Жирмунский. Л.: Наука, 1977. - 407 с.

151. Жирмунский, В. М. Сравнительное литературоведение /

152. B. М. Жирмунский. Л.: Наука, 1979. - 493 с.

153. Жовтис, А. Л. К проблеме символа (Чайка в корейской и украинской поэзии) / А. Л. Жовтис // Литература и фольклор. Прблемы взаимодействия : сб. науч. ст. : вып. 5. Волгоград: Перемена, ВГПУ, 1992. - С. 148 - 157.

154. Жогина, К. Б. Анаграммированное имя Марина в поэтических текстах М. И. Цветаевой / К. Б. Жогина // Речь. Речевая деятельность. Текст. Таганрог : Изд-во Таганрог, гос пед. ин-та, 2000.-С. 129- 132.

155. Жолковский, А. К. Блуждающие сны и другие работы / А. К. Жолковский. М.: Наука, 1994. - 128 с.

156. Жолковский, А. К. Работы по поэтике выразительности : Инварианты Тема - Приемы - Текст / А. К. Жолковский, Ю. К. Щеглов. - М.: АО Изд. Группа «Прогресс», 1996. - 344 с.

157. Жукас, С. О соотношении фольклора и литературы / С. Жукас // Фольклор : Поэтика и традиция ; отв. ред. В. М. Гацак. М. : Наука, 1982.-С. 8-20.

158. Журавлев, А. Ф. Язык и миф. Лингвистический комментарий к труду А. Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» / А. Ф. Журавлев ; отв. ред. С. М. Толстая. М. : Индрик, 2005. - 1004 с.

159. Журавлева, А. И. «Гроза» А. Н. Островского / А. И. Журавлева // Русская трагедия : Пьеса А. Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб. : Азбука-классика, 2002.1. C. 378-395.

160. Забылин, М. Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия / М. Забылин. М.: Книга принтшоп, 1990. - 616 с.

161. Заянчковский, И. Ф. Животные, приметы и предрассудки / И. Ф. Заянчковский. М.: Знание, 1991. - 256 с.

162. Звиняцковский, В. Я. «У лукоморья дуб зеленый.» /

163. B. Я. Звиняцковский, А. О. Панич // Чеховиана. «Три сестры» -100 лет. М.: Наука, 2002. - С. 2 - 101.

164. Зеленин, Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии : Умершие неестественной смертью и русалки / Д. К. Зеленин ; вступ. ст. Н. И. Толстого ; подгот. текста, коммент., указат. Е. Е. Левкиевской. М.: Индрик, 1995. - 432 с.

165. Земцовский, И. И. Мелодика календарных песен / И. И. Земцовский. Л.: Музыка, 1975. - 224 с.

166. Зернюкова, А. А. Эпическое в структуре чеховской драмы / А. А. Зернюкова // Творчество Чехова : межвуз. сб. научн. тр. -Ростов н / Д: Изд-во РГПИ, 1984. - С. 40 - 50.

167. Зингерман, Б. И. Театр Чехова и его мировое значение / Б. И. Зингерман. М.: Наука, 1988. - 521 с.

168. Золотарев, А. М. Родовой строй и первобытная мифология / А. М. Золотарев. М.: Наука, 1964. - 328 с.

169. Зоркая, Н. М. На рубеже столетий: У истоков массового искусства в России 1900 1910 гг. / Н. М. Зоркая. - М.: Наука, 1976. - 139 с.

170. Зотов, С. Н. Художественное пространство мир Лермонтова /

171. C. Н. Зотов. Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2001. - 321 с.

172. Зуева, Т. В. Сказки А.С.Пушкина : Книга для учителя / Т. В. Зуева. М.: Просвещение, 1989. - 156 с.

173. Иванов, В. В. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 3 : Сравнительное литературоведение. Всемирная литература. Стиховедение / В. В. Иванов / Ин-т мировой культуры МГУ. М.: Языки славянской культуры, 2004. - 816 с.

174. Иванова, Т. В. Фольклор в творчестве А.К.Толстого / Т. В. Иванова. Петрозаводск, Изд-во КГПУ, 2004. - 220 с.

175. Ивлева, Т. Г. Особенности функционирования чеховской ремарки / Т. Г. Ивлева // Чеховские чтения в Твери. Тверь : Твер. гос. унт, 1999.-С. 130- 135.

176. Иезуитова, Р. В. Баллада в эпоху романтизма / Р. В. Иезуитова // Русский романтизм. JI.: Наука, 1978. - С. 138 - 163.

177. Ищук-Фадеева, Н. И. Тема жизни и смерти в позднем творчестве А. П. Чехова / Н. И. Ищук-Фадеева // Чеховские чтения в Твери. -Тверь : Твер. гос. ун-т, 1999. С. 48 - 54.

178. Ищук-Фадеева, Н. И. «Чайка» А.П.Чехова : миф, обряд, жанр / Н. И. Ищук-Фадеева // Чеховиана. Полет «Чайки». М. : Наука, 2001.-С. 221 -231.

179. Кабакова, Г. «Придет серенький волчок.» : О формулах устрашения детей / Г. Кабакова // Семиотика страха : сб. ст.; сост. Н. Букс и Фр. Конт. М. : Рус. ин-т : изд-во «Европа», 2005. -С. 356-372.

180. Кайдаш-Лакшина, С. Н. Вишневый сад и «Вишневый сад» Чехова / С. Н. Кайдаш-Лакшина // Век после Чехова : Междунар. науч. конф. : тезисы докл. ; отв. ред. В. Б. Катаев. М. : Изд-во МГУ, 2004.-С. 84-87.

181. Кайуа, Р. Миф и человек. Человек и сакральное / Р. Кайуа. М. : ОГИ, 2003.-296 с.

182. Калениченко, О. Н. Судьбы малых жанров в русской литературе конца XIX начала XX века (святочный и пасхальный рассказы, модернистская новелла) / О. Н. Калениченко. - Волгоград : Перемена, 2000. - 232 с.

183. Камянов, В. И. Время против безвременья : Чехов и современность / В. И. Камянов. М.: Сов. писатель, 1989. - 384 с.

184. Капица, Ф. С. Русский детский фольклор / Ф.С.Капица, Т. М. Колядич. М.: Флинта, Наука, 2002. - 320 с.

185. Карнова, Л. И. Славянская мифопоэтика в образной системе А.С. Пушкина {береза, дуб, ель) / Л. И. Карнова // Кирилло-Мефодиевские традиции на Нижней Волге : тез. докл. научн. конф. Волгоград : Перемена, 1995. - С. 31 - 33.

186. Карпенко, Г. Ю. Возвращение Белинского : Литературно-художественное сознание русской критики в контексте историософских представлений / Г. Ю. Карпенко. Самара : Изд-во «Самарский университет», 2001. - 368 с.

187. Карташова, Т. Зимние календарные песни донских малороссов в контексте христианской святочной традиции / Т. Карташова // Христианство и христианская культура в степном Предкавказье и на Северном Кавказе : сб. науч. статей. Ростов - н / Д : Изд-во

188. Ростов, гос. консерватории им С. В. Рахманинова, 2000. -С. 194-215.

189. Катаев, В. Б. Проза Чехова : проблемы интерпретации / В. Б. Катаев. М.: Изд-во МГУ, 1979. - 326 с.

190. Катаев, В. Б. Литературные связи Чехова / В.Б.Катаев. М. : Изд-во МГУ, 1989.-263 с.

191. Катаев, В. Б. «Литературные игры» молодого Чехова / В. Б. Катаев // Чеховиана. Чехов и его окружение. М. : Наука. 1996. С. 109-115.

192. Катаев, В. Б. Чайка Цапля - Ворона (Из литературной орнитологии XX века) / В. Б. Катаев // Чеховиана. Полет «Чайки». - М.: Наука, 2001. - С. 267 - 275.

193. Ким, Хен-Ен. Время в «Трех сестрах» А. Чехова и поэзии И. Бродского / Хен-Ен Ким // Молодые исследователи Чехова : вып. 4 : Материалы междунар. научн. конф. М. : Изд-во МГУ, 2001.-С. 439-446.

194. Кирпотин, В. Я. Разочарование и крушение Родиона Раскольникова (Книга о романе Достоевского «Преступление и наказание») / В. Я. Кирпотин ; 4-е изд. М. : Худож. лит., 1986. -414 с.

195. Киселева, А. А. Народная причеть как поэтический жанр / А. А. Киселева // Русская литература. 1989. - № 2. - С. 3 - 21.

196. Козлова, Н. К. Восточнославянские былички о змее и змеях. Мифический любовник. Указатель сюжетов и тексты / Н. К. Козлова // Альманах «Рутения» электрон, ресурс. Режим доступа: www.ruthenia.ru

197. Кондратьева,В. В. Идейно-эстетическая функция масленицы в пьесе А. П. Чехова «Три сестры» / В. В. Кондратьева // Фольклор : традиции и современность : сб. докладов ; гл. ред. Н. К. Пархоменко. Таганрог : Сфинкс. 2001. - С. 33 - 37.

198. Королев, А. В. Белая Африка. «Вишневый сад» и африканская символика / А. В. Королев // Век после Чехова : Междунар. науч. конф : тезисы докл ; отв. ред. В. Б. Катаев. М. : Изд-во МГУ, 2004.-С. 99-101.

199. Косарев, М. Ф. Основы языческого миропонимания / М. Ф. Косарев. М. : Ладога-100,2003. - 352 с.

200. Косиков, Г. К. «Структура» и/или «текст» (стратегии современной семиотики) / Г. К. Косиков // Французская семиотика : От структурализма к постструктурализму ; Пер. с фр. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Изд. группа «Прогресс», 2000. - С. 3 - 48.

201. Косиков, Г. К. Структурная поэтика сюжетосложения во Франции / Г. К. Косиков // Современные методы анализа художественного произведения : материалы науч. семинара. Гродно : ГрГУ, 2003. -С. 207-261.

202. Костюхин, Е. А. Типы и формы животного эпоса / Е. А. Костюхин. М.: Наука, 1987. - 270 с.

203. Костюхин, Е. А. Литература и судьбы фольклора / Е. А. Костюхин // Живая старина. 1994. - № 2. - С. 5 - 7.

204. Костюхин, Е. А. Образ фольклора / Е. А. Костюхин // Живая старина. 2005. - № 3. - С. 2 - 4.

205. Кошелев, В. А. «В городе Калинове» : Топос уездного города в художественном пространстве пьес Островского / В. А. Кошелев // Провинция как реальность и объект осмысления. Тверь : Твер. госун-т, 2001.-С. 158- 165.

206. Кошелев, В. А. «Что значит у лукоморья?» (Пушкинский образ в «Трех сестрах» А. П. Чехова) / В. А. Кошелев // Чеховиана. «Три сестры» 100 лет. - М.: Наука, 2002. - С. 101 - 107.

207. Кравцов, Н. И. Проблемы славянского фольклора / Н. И. Кравцов. -М.: Наука, 1972.-360 с.

208. Кретов, А. Сказки рекурсивной структуры / А. Кретов // Труды по русской и славянской филологии : вып. I : Литературоведение. -Тарту : Изд-во Тартуского ун-та, 1994. С. 194-261.

209. Кривонос, В. Ш. Мотивы художественной прозы Гоголя / В. Ш. Кривонос. СПб. : Изд-во РГПУ им. А. И. Герцена, 1999. -251 с.

210. Криничная, Н. А. Русская мифология : Мир образов фольклора / Н. А. Криничная. М.: Академ. Проект; Гаудеамус, 2004. - 1008 с.

211. Кубасов, А. В. Рассказы А.П.Чехова : поэтика жанра / А. В. Кубасов. Свердловск : Свердл. гос. пед. ин-т, 1990. - 73 с.

212. Кубасов, А. В. Условное и безусловное в пейзаже А. П. Чехова / А. В. Кубасов // Чеховские чтения в Твери. Тверь : Твер. гос. унт, 1999.-С. 104-113.

213. Кузичева, А. П. Пушкинские цитаты в произведениях Чехова / А. П. Кузичева // Чеховиана : Чехов и Пушкин. М. : Наука, 1998. -С. 54-66.

214. Кузьмичев, И. К. Лада / И. К. Кузьмичев. М. : Молодая гвардия, 1990.-301 с.

215. Курганов, Е. Анекдот Символ - Миф. Этюды по теории литературы / Е. Курганов. - СПб.: Изд-во журнала «Звезда», 2002. - 128 с.

216. Курилов, В. В. О функции сюжетных эпизодов в прозе А. П. Чехова / В. В. Курилов //Чеховские чтения : тезисы докл. 1992-1994. -Таганрог: Изд-во Таганрог, гос пед. ин-та, 1996. С. 8 - 9.

217. Кэмпбелл, Дж. Герой с тысячью лицами / Дж. Кэмпбелл ; пер. с англ. Киев : София, 1997. - 336 с.

218. Лакшин, В.Я. Толстой и Чехов / В.Я.Лакшин. М. : Сов. писатель, 1975. - 456 с.

219. Лапу шин, Р. Е. «Народ безмолвствует»? («Борис Годунов» и проза Чехова) / Р. Е. Лапушин // Чеховиана : Чехов и Пушкин. -М.: Наука, 1998.-С. 47-53.

220. Лапушин, Р. Е. «.Чтобы начать нашу жизнь снова» (Экзистенциальная и поэтическая перспективы в «Трех сестрах») / Р. Е. Лапушин // Чеховиана. «Три сестры» 100 лет. - М. : Наука, 2002.-С. 19-33.

221. Ларионова, М. Ч. «Имя милое России.» / М.Ч.Ларионова // Литературная учеба. 1987. - № 1. - С. 109 - 114.

222. Ларионова, М. Ч. История одного пушкинского мотива / М. Ч. Ларионова // Сб. научн. тр. молодых ученых ; отв. ред. В. Т. Фоменко. Таганрог : Изд-во ТРТУ, 1994. - С. 53 - 59.

223. Ларионова, М. Ч. Такие недетские детские сказки / М. Ч. Ларионова // Воспитание языковой личности и изучение литературы : сб. науч. ст. по итогам Всероссийской научно-методич. конф. СПб. : Изд-во РГТТУ им. А. И. Герцена, 2002. - С. 75 - 80.

224. Ларионова, М. Ч. Пространство сказки в пьесе А. П. Чехова «Три сестры» / М. Ч. Ларионова // Восток Запад : пространство русской литературы : материалы Междунар. научн. конф. -Волгоград : Волгоградское научн. изд-во, 2005. - С. 141 - 147.

225. Лебедев, Ю. В. О народности «Грозы», «русской трагедии» А. Н. Островского / Ю. В. Лебедев // Русская трагедия : Пьеса

226. A. Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб. : Азбука-классика, 2002. -С. 354-377.

227. Леви, Ш. За пределами чеховской сцены (Сценическое представление пустоты) / Ш. Леви // Чеховиана. Полет «Чайки». -М.: Наука, 2001. С. 243 - 248.

228. Леви-Строс, К. Первобытное мышление / К. Леви-Строс ; пер., вступ. ст. и прим. А. Б. Островского. М.: Республика, 1994. - 384 с.

229. Левкиевская, Е. Е. Мифы русского народа / Е. Е. Левкиевская. -М.: ООО «Изд-во Астрель» ; ООО «Изд-во ACT», 2000. 528 с.

230. Лежнев, И. Краткость сестра таланта / И. Лежнев // Новый мир. - 1955. - № 5. - С. V - 218.

231. Линков, В. Я. Художественный мир прозы А. П. Чехова /

232. B. Я. Линков. М.: Изд-во МГУ, 1982. - 128 с.

233. Лихачев, Д. С. Поэтика древнерусской литературы / Д. С. Лихачев. М.: Наука, 1979. - 358 с.

234. Лихачев, Д. С. Текстология: На материале русской литературы Х-ХИ веков / Д. С. Лихачев. Л.: Наука, 1983.-639 с.

235. Лойтер, С. М. Русский детский фольклор и детская мифология / С. М. Лойтер. Петрозаводск : Изд-во КГПУ, 2001. - 296 с.

236. Лосев, А. Ф. Античная мифология в ее историческом развитии / А. Ф. Лосев. М.: Учпедгиз, 1957. - 620 с.

237. Лосев, А. Ф. Философия. Мифология. Культура / А.Ф.Лосев. -М.: Политиздат, 1991. 525 с.

238. Лосев, А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство / А. Ф. Лосев : изд. 2-е, испр. М.: Искусство, 1995. - 320 с.

239. Лотман, М. О семиотике страха в русской культуре / М. Лотман // Семиотика страха : сб. ст. ; сост. Н. Букс и Фр. Конт. М. : Рус. ин-т : изд-во «Европа», 2005. - С. 13-35.

240. Лотман, Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя / Ю. М. Лотман // Труды по русской и славянской филологии : Учен. зап. Тарт. ун-та : Вып. 209. Тарту : Изд-во Тартуского ун-та, 1968. - С. 5 - 50.

241. Лотман, Ю. М. Повесть о капитане Копейкине: (реконструкция замысла и идейно-художественная функция) / Ю. М. Лотман // Семиотика текста : Учен. зап. Тарт. ун-та : Вып. 467. Тарту : Изд-во Тартуского ун-та, 1979. - С. 26 - 43.

242. Лотман, Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий : Пособие для учителя / Ю. М. Лотман. Л. : Просвещение, 1980. - 416 с.

243. Лотман, Ю. М. Символ в системе культуры / Ю. М. Лотман // Избранные статьи : в 3 т. Т.1. Таллинн : Александра, 1992. -С. 191 - 199.

244. Лотман, Ю. М. О семиотическом механизме культуры / Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский // Лотман Ю.М. // Избранные статьи. Т. 3. Таллинн : Александра, 1993. - С. 326 - 344.

245. Лотман, Ю. М. Между эмблемой и символом / Ю,М. Лотман // Лотмановский сборник. Т. 2 ; сост. Е. В. Пермяков. М. : Изд-во РГГУ ; изд-во «ИЦ-гарант», 1997. - С. 416 - 423.

246. Лотман, Ю. М. Статьи по семиотике культуры и искусства (Серия «Мир искусств») / Ю. М. Лотман ; сост. Р. Г. Григорьева ; предисл. С. М. Даниэля. СПб.: Академический проект, 2002. - 544 с.

247. Лурье, Я. С. Введение / Я. С. Лурье // Истоки русской беллетристики; отв. ред. Я. С. Лурье. Л.: Наука, 1970. - С. 3 - 30.

248. Любимова, Г. В. Возрастной символизм в культуре календарного праздника русского населения Сибири. XIX-начало XX века / Г. В. Любимова. Новосибирск : Ин-т археологии и этнографии СО РАН, 2004.-240 с.

249. Мадорская, М. «Три сестры» : особенности сюжетного стасиса / М. Мадорская // Чеховиана. «Три сестры» 100 лет. - М. : Наука, 2002.-С. 62-68.

250. Майкльсон, Дж. Вера или суеверие? Талисманы у Пушкина и Чехова / Дж. Майкльсон // Чеховиана. Чехов и его окружение. -М.: Наука, 1996.-С. 117-123.

251. Макуренкова, С. А. Онтология слова : апология поэта. Обретение Атлантиды / С. А. Макуренкова ; отв. ред. А. В. Марков. М. : Логос - Гнозис, 2004. - 320 с.

252. Маркович, В. М. Тургенев и русский реалистический роман XIX века / В. М. Маркович. Л.: Изд-во ЛГУ, 1982. - 208 с.

253. Маркович, В. М. Пушкин, Чехов и судьба «лелеющей душу гуманности» / В. М. Маркович // Чеховиана: Чехов и Пушкин. -М. .-Наука, 1998.-С. 19-34.

254. Мартыненко, Л. Б. Формы обращения А. П. Чехова к фольклору / Л. Б. Мартыненко // Литература и фольклор : Вопросы поэтики : межвуз. сб. научн. тр. Волгоград : ВГПИ, 1990. - С. 95 - 104.

255. Мартыненко, Л. Б. Роль фольклорных мотивов и символов в пьесах А.П. Чехова / Л. Б. Мартыненко // Литература и фольклор : Прблемы взаимодействия : сб. научн. ст. : Вып. 5. Волгоград : Перемена, ВГПУ, 1992. - С. 65 - 75.

256. Маслова, О. Поэтика витражной живописи в пьесах А. П. Чехова / О. Маслова // Молодые исследователи Чехова : вып. 4 : материалы междунар. научн. конф. М.: Изд-во МГУ, 2001. - С. 301 - 304.

257. Матлин, М. Г. Лирическая ситуация в народной песне и пьесах А. Н. Островского / М. Г. Матлин // Русская литература и фольклорная традиция : сб. научн. тр. Волгоград : Волгоградский пединститут, 1983. - С. 63 - 75.

258. Медриш, Д. Н. Литература и фольклорная традиция. Вопросы поэтики / Д. Н. Медриш ; под ред. Б. Ф. Егорова. Саратов : Изд-во Саратовского ун-та, 1980. - 296 с.

259. Медриш, Д. Н. Взаимодействие двух словесно-поэтических систем как междисциплинарная теоретическая проблема / Д. Н. Медриш // Русская литература и фольклорная традиция : сб. научн. тр. Волгоград : Изд-во ВГПИ им.А. С. Серафимовича, 1983.-С. 3-16.

260. Медриш, Д. Н. Путешествие в Лукоморье. Сказки Пушкина и народная культура / Д. Н. Медриш. Волгоград : Перемена, 1992. -144 с.

261. Медриш, Д. Н. В сотворчестве с народом : Народная традиция в творчестве А. С. Пушкина : Теоретическое исследование / Д. Н. Медриш. Волгоград : Перемена, 2003. - 136 с.

262. Мелетинский, Е. М. Миф и сказка / Е. М. Мелетинский // Фольклор и этнография. М.: Наука, 1970. - С. 139 - 148.

263. Мелетинский, Е. М. Первобытные истоки словесного искусства / Е. М. Мелетинский // Ранние формы искусства. М. : Искусство, 1972.-С. 149- 189.

264. Мелетинский, Е. М. Палеоазиатский мифологический эпос. Цикл Ворона /Е. М, Мелетинский. М.: Наука, 1979. - 228 с.

265. Мелетинский, Е. М. Поэтическое слово в архаике / Е. М. Мелетинский // Историко-этнографические исследования по фольклору : сб. ст. памяти С. А. Токарева ; сост. В. Я. Петрухин. -М.: Восточная литература, 1994. С. 86 - 109.

266. Мелетинский, Е. М. О литературных архетипах / Е. М. Мелетинский. М.: Рос. гос. гуман. ун-т, 1994а. - 136 с.

267. Мелетинский, Е. М. Поэтика мифа / Е. М. Мелетинский ; изд. 2-е, репринт. М. : Изд. фирма «Восточная литература» РАН, Школа «Языки русской культуры, 1995. - 408 с.

268. Мелетинский, Е.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки / Е. М. Мелетинский, С. Ю. Неклюдов, Е. С. Новик., Д. М. Сегал // Структура волшебной сказки. М. : Рос. гос. гуман. ун-т, 2001.-С. 11-121.

269. Мельников-Печерский, П. И. «Гроза». Драма в пяти действиях А. Н. Островского / П. И. Мельников-Печерский // Русская трагедия : Пьеса А. Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб. : Азбука-классика, 2002. -С. 116-140.

270. Мельникова, С. Традиции притчевого мышления в творчестве Чехова / С. Мельникова // Молодые исследователи Чехова : вып. 4 : материалы междунар. научн. конф. М. : Изд-во МГУ, 2001. -С. 172- 180.

271. Минц, 3. Г. Поэтика русского символизма / 3. Г. Минц. СПб.: Искусство - СПб, 2004. - 408 с.

272. Михайлин, В. Ю. Русский мат как мужской обсценный код : проблема происхождения и эволюция статуса / В. Ю. Михайлин. -Саратов : Лаборатория исторической, социальной и культурной антропологии, 2003. 60 с.

273. Михайлова, Н. Г. Круглый стол «Что такое фольклор?» (Навстречу Первому Всероссийскому конгрессу фольклористов) / Н. Г. Михайлова // Традиционная культура : научный альманах.2005. № 3. - С. 3 - 4.

274. Монье, А. Страх живого у Гоголя / А. Монье // Семиотика страха : сб. статей ; сост. Н. Букс и Фр. Конт. М. : Рус. ин-т : изд-во «Европа», 2005. - С. 136 - 143.

275. Москвин, В.П. Выразительные средства современной русской речи : Тропы и фигуры. Общие и частные классификации. Терминологический словарь / В.П. Москвин. М. : ЛЕНАНД,2006.-376 с.

276. Мурьянов, М. Ф. О символике чеховской «Чайки» / М. Ф. Мурьянов // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. - С. 206 - 221.

277. Набоков, В. Лекции по русской литературе : Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький / В. Набоков. М. : Независимая газета, 1996. -440 с.

278. Навроцкий, Б. А. Фольклорные мотивы в творчестве А. П. Чехова / Б. А. Навроцкий // А. П. Чехов и наш край. Ростов - н / Д : Ростовское книжн. изд-во, 1935. - С. 90 - 114.

279. Налепин, А. Л. Возвращенное литературное наследие XX века : фольклористические аспекты / А. Л. Налепин // Первый Всероссийский конгресс фольклористов : сб. докладов. Т. И. М.: Гос. республ. центр русского фольклора, 2006. - С. 261 - 270.

280. Неклюдов, С. Ю. Мотив и текст / С. Ю. Неклюдов // Язык культуры : Семантика и грамматика : к 80-летию со дня рождения академика Н. И. Толстого ; отв. ред. С. М. Толстая. М. : Индрик,2004.-С. 236-247.

281. Неклюдов, С. Ю. Круглый стол «Что такое фольклор?» (Навстречу Первому Всероссийскому конгрессу фольклористов) / С. Ю. Неклюдов // Традиционная культура : научный альманах.2005. № 2. - С. 5 - 6.

282. Некрылова, А. Ф. Русский фольклорный театр / А. Ф. Некрылова, Н. И. Савушкина // Народный театр ; сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. А. Ф. Некрыловой, Н. И. Савушкиной. М. : Сов. Россия, 1991.-С. 5-20.

283. Некрылова, А. Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища. Конец XVIII начало XX века / А. Ф. Некрылова. - СПб.: Азбука-классика, 2004. - 256 с.

284. Никитина, А. В. Образ кукушки в славянском фольклоре / А. В. Никитина. СПб.: Филолог, фак-т СПбГУ, 2002. - 176 с.

285. Никифоров, А. И. К вопросу о морфологическом изучении народной сказки / А. И. Никифоров // Сб. ст. в честь акад. А. И. Соболевского. Л.: Изд-во АН СССР, 1928. - С. 172 - 178.

286. Новик, Е. С. Структура сказочного трюка / Е. С. Новик // От мифа к литературе : сб. в честь 75-летия Е. М. Мелетинского ; сост. С. Ю. Неклюдов, Е. С. Новик. М.: Рос. ун-т, 1993. - С. 139 - 152.

287. Новик, Е. С. Система персонажей русской волшебной сказки / Е. С. Новик // Структура волшебной сказки. М. : Рос. гос. гуман. ун-т, 2001.-С. 122- 160.

288. Новиков, В. И. Книга о пародии / В. И. Новиков. М. : Сов. писатель, 1989.-544 с.

289. Новичкова, Т. А. Эпос и миф. СПб.: Наука, 2001. - 248 с.

290. Новов, С. А древо жизни вечно зеленеет. Два сюжета пушкинского стихотворения «Анчар» / С. Новов // Литературная учеба. 1985. -№ 1. - С. 180 - 186.

291. Одесская, М. М. «Лети, корабль, неси меня к пределам дальным» (Море в поэтике А.С. Пушкина и А.П. Чехова) / М. М. Одесская // Чеховиана : Чехов и Пушкин. М.: Наука, 1998. - С. 102 - 106.

292. Одесская, М. М. «Три сестры» : символико-мифологический подтекст / М. М. Одесская // Чеховиана. «Три сестры» 100 лет. -М.: Наука, 2002. - С. 150 - 158.

293. Паперный, 3. С. «Чайка» А.П.Чехова / 3. С. Паперный. М. : Худож. лит., 1980.- 160 с.

294. Паперный, 3. С. «Вопреки всем правилам.» : Пьесы и водевили Чехова / 3. С. Паперный. М.: Искусство, 1982. - 285 с.

295. Пахомов, Дж. Литературный пейзаж у Пушкина и Чехова / Дж. Пахомов // Чеховиана : Чехов и Пушкин. М. : Наука, 1998. -С. 66-71.

296. Пермяков, Г. Л. От поговорки до сказки (Заметки по общей теории клише) / Г. Л. Пермяков. М .: Наука, Гл. редакция восточн. лит., 1970. - 240 с.

297. Пермяков, Г. Л. Пословицы и поговорки народов Востока. Систематизированное собрание изречений двухсот народов / Г. Л. Пермяков ; научн. ред. Е. М. Мелетинского и Г. Л. Капчица. М.: Лабиринт, 2001. - 624 с.

298. Песков, А. Памятник Петру Первому работы Фальконе: Прообразы Страшного суда / А. Песков // Семиотика страха : сб. статей ; сост. Н. Букс и Фр. Конт. М. : Рус ин-т : изд-во «Европа», 2005.-С. 44-62.

299. Пикалов, Д. В. Скифо-сарматская космогония / Д. В. Пикалов. -Ставрополь : Ставропольсервисшкола, 2003. 132 с.

300. Писарев,М.И. «Гроза». Драма А.Н.Островского / М.И.Писарев // Русская трагедия : Пьеса А. Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб.: Азбука-классика, 2002. - С. 184 - 196.

301. Подольская, О. М. «Вишневый сад» А. П. Чехова (речевая характеристика персонажей) / О. М. Подольская // Проблемы поэтики А. П. Чехова : межвуз. сб. научн. тр. ; отв. ред. Г. И. Тамарли. -Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2003. С. 108 - 116.

302. Полоцкая, Э. А. А. П. Чехов. Движение художественной мысли / Э. А. Полоцкая. М.: Советский писатель, 1979. - 340 с.

303. Полоцкая, Э. А. «Вишневый сад» : Жизнь во времени / Э. А. Полоцкая. М.: Наука, 2003. - 381 с.

304. Полтавец, Н.Ю. «Мертвые души» Н.В. Гоголя : опыт комментированного чтения / Н. Ю. Полтавец // Литература в школе. 1996. - №№ 2-4.

305. Поляков, М. Я. Вопросы поэтики и художественной семантики / М. Я. Поляков. М.: Сов. писатель, 1978. - 448 с.

306. Померанцева, Э. В. Русская народная сказка / Э. В. Померанцева. -М.: АН СССР, 1963.- 128 с.

307. Потебня, А. А. Символ и миф в народной культуре / А. А. Потебня ; сост., подг. текстов и коммент. А. Л. Топоркова. -М.: Лабиринт, 2000. 480 с.

308. Пропп, В. Я. Фольклор и действительность / В. Я. Пропп. М.: Наука, 1976.-325 с.

309. Пропп, В. Я. Русские аграрные праздники: (Опыт историко-этнографического исследования) / В. Я. Пропп. СПб. : Терра -Азбука, 1995.- 176 с.

310. Пропп, В. Я. Морфология / Исторические корни волшебной сказки / В. Я. Пропп. М.: Лабиринт, 1998. - 512 с.

311. Пропп,В. Я. Русский героический эпос / В.Я.Пропп. -М.: Лабиринт, 1999. 640 с.

312. Пропп, В. Я. Русская сказка / В.Я. Пропп. М.: Лабиринт, 2000. -416 с.

313. Пруайяр, Ж. де. Антон Чехов и Герберт Спенсер (Об истоках повести «Драма на охоте» и судьбе мотива грации в чеховском творчестве) / Ж. де Пруайар // Чеховиана. Чехов и его окружение. М.: Наука, 1996. - С. 213 - 230.

314. Путилов, Б. Н. Вариативность в фольклоре как творческий процесс / Б. Н. Путилов // Историко-этнографические исследования по фольклору : сб. ст. памяти С. А. Токарева ; сост. В. Я. Петрухин. М. : Изд. фирма «Восточная литература» РАН, 1994.-С. 181-197.

315. Путилов, Б. Н. Фольклор и народная культура ; In memoriam / Б. Н. Путилов. СПб.: Петербургское востоковедение, 2003. - 464 с.

316. Пятигорский, А. М. Непрекращаемый разговор / А. М. Пятигорский. СПб.: Азбука-классика, 2004. - 432 с.

317. Пятигорский, А. М. Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке / А. М. Пятигорский, М. К. Мамардашвили. М.: Школа «Языки русской культуры», 1997.-215 с.

318. Разумова, Н. Е. Творчество А. П. Чехова в аспекте пространства / Н. Е. Разумова. Томск : Изд-во ТГУ, 2001.-521 с.

319. Рассадин, С. Драматург Пушкин: поэтика, идеи, эволюция / С. Рассадин. М.: Искусство, 1977. - 359 с.

320. Рафаева, А. В. Методы В.Я.Проппа в современной науке / А. В. Рафаева // Пропп В.Я. Морфология / Исторические корни волшебной сказки. М.: Лабиринт, 1998. - С. 467 - 491.

321. Рафаева А. В. Еще раз о структурно-семиотическом изучении сказки / А. В. Рафаева, Э. Г. Рахимова, А. С. Архипова // Структура волшебной сказки. М. : Рос. гос. гуман. ун-т, 2001. -С. 199-233.

322. Роговская, М. Е. Чехов и фольклор («В овраге») / М. Е. Роговская // В творческой лаборатории Чехова. М.: Наука, 1974. - С. 329 - 335.

323. Рожкова, Т. И. Беллетристическая книга в литературном процессе последних десятилетий XVIII века / Т. И. Рожкова : автореф. дис. докт. филол. наук. Омск, 2005. - 46 с.

324. Романов, А. Ю. «Бесприютная чайка из дальней страны.»(К вопросу об истоках замысла и прототипах образа Треплева) / А. Ю. Романов // Чеховиана. Полет «Чайки». М.: Наука, 2001. - С. 154 -170.

325. Рыбаков, Б. А. Язычество древних славян / Б. А. Рыбаков. М. : Русское слово, 1977. - 824 с.

326. Рыбаков, Б. А. Язычество Древней Руси / Б. А. Рыбаков. М.: Наука, 1987. - 782 с.

327. Рынкевич, В. П. Путешествие к дому с мезонином / В. П. Рынкевич. М.: Худож. лит., 1990. - 319 с.

328. Рюмина, М. Т. Эстетика смеха. Смех как виртуальная реальность / М. Т. Рюмина. -М.: Едиториал УРСС, 2003. 320 с.

329. Савушкина, Н. И. Русский народный театр / Н. И. Савушкина. -М.: Наука, 1976. 151 с.

330. Сазонова, Л. И. Поэзия русского барокко / Л. И. Сазонова. М. : Наука, 1991.-263 с.

331. Санникова, О. В. Брань / О. В. Санникова // Славянские древности : Этнолингвистический словарь : в 5 т. ; под ред. Н. И. Толстого. Т. 1. М.: Международные отношения, 1995. - С. 250 - 253.

332. Сапельников, А. В. Имена героев романа Ф. М. Достоевского «Идиот» : значение, рациональное, эмоциональное, авторское отношение / А. В. Сапельников // Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова : сб. науч. ст. к 60-летию

333. A. М. Буланова ; ред. : А. Н. Долгенко и др. Волгоград : Панорама, 2005. - С. 170 - 175.

334. Сасаки, Т. Мак и вишня в «Вишневом саде» / Т. Сасаки // Век после Чехова : Междунар. науч. конф. : тезисы докл. ; отв. ред.

335. B. Б. Катаев. М.: Изд-во МГУ, 2004. - С. 171 - 178.

336. Седакова, О. А. Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян / О. А. Седакова. М.: Индрик, 2004. - 320 с.

337. Седегов, В. Д. Повесть А. П. Чехова «Степь» / В. Д. Седегов // Творчество А. П. Чехова. Ростов - н / Д : Изд-во РГПИ, 1977. -С. 45 -68.

338. Секачева, Е. В. Образ кладбища в ранних рассказах А. П. Чехова / Е. В. Секачева // Проблемы изучения русской и зарубежной литературы : сб. научн. тр. : вып. V ; отв. ред. М. Д. Бочаров. -Таганрог : Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2004. С. 91 - 96.

339. Секачева, С. Б. Графиня Драницкая (к проблеме создания синестетического портрета в повести А.П. Чехова «Степь») / С. Б. Секачева // Диалектика рационального и эмоционального в искусстве слова : сб. научн. ст. к 60-летию А. М. Буланова ; ред. :

340. A. Н. Долгенко и др. Волгоград : Панорама, 2005. - С. 210 - 214.

341. Семанова, М. JI. Рассказ о человеке гаршинской закваски / М. JI. Семанова// Чехов и его время. М.: Наука, 1977. - С. 62 - 84.

342. Семанова, М. J1. Современное и вечное (Легендарные сюжеты и образы в произведениях Чехова) / М. Л. Семанова // Чеховиана : Статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1990. - С. 109 - 123.

343. Силантьев, И. В. Поэтика мотива / И. В. Силантьев ; отв. ред. Е. К. Ромодановская. М.: Языки славянской культуры, 2004. -.296 с.

344. Скатов, Н. Н. Далекое и близкое. Литературно-критические очерки / Н. Н. Скатов. М.: Современник, 1981.-351 с.

345. Скрипиль, М. О. «Повесть о Петре и Февронии муромских» и ее отношение к русской сказке / М. О. Скрипиль // ТОДРЛ. Т.VII. -М.; Л.: АН СССР, 1949. - С. 131 - 167.

346. Смирнов, И. П. Место «мифопоэтического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста / И. П. Смирнов // Миф. Фольклор. Литература ; отв. ред

347. B. Г. Базанов. Л.: Наука, 1978. - С. 186 - 203.

348. Смирнов, И. П. Мегаистория. К исторической типологии культуры / И. П. Смирнов. М.: Аграф, 2000. - 544 с.

349. Смирнова, Е.А. Поэма Гоголя «Мертвые души» / Е.А. Смирнова. -Л.: Наука, 1987.- 199 с.

350. Смирнова, Т. В. Фольклоризм А.Н.Островского (итоги и проблемы изучения) / Т. В. Смирнова // Литература и фольклор : Вопросы поэтики : межвуз. сб. научн. трудов. Волгоград : ВГПИ, 1990.-С. 67-76.

351. Собенников, А. С. Художественный символ в драматургии А. П. Чехова (типологическое сопоставление с западноевропейской «новой драмой») / А. С. Собенников. Иркутск : Изд-во Иркут. ун-та, 1989. - 200 с.

352. Собенников, А. С. Судьба и случай в русской литературе : от «Метели» А. С. Пушкина к рассказу А. П. Чехова «На пути» / А. С. Собенников // Чеховиана : Чехов и Пушкин. М. : Наука, 1998.-С. 137- 144.

353. Соколов, Б. М. Экскурсы в область поэтики русского фольклора / Б. М. Соколов // Художественный фольклор. М. : 1926. - Вып. I. -С. 30-53.

354. Соколов, Ю. М. Русский фольклор / Ю. М. Соколов : 2-е изд. -М.: Гос. уч. пед. изд., 1941. 557 с.

355. Соколова, 3. П. Культ животных в религиях / 3. П. Соколова. -М.: Наука, 1972.-215 с.

356. Сухих, И. Н. Проблемы поэтики А. П. Чехова / И. Н. Сухих. JI. : Изд-во ЛГУ, 1987.- 183 с.

357. Сухих, И. Н. «Смерть героя» в мире Чехова / И. Н. Сухих // Чеховиана: Статьи, публикации, эссе. М.: Наука, 1990. - С. 65 - 76.

358. Сухих, И. Н. Повторяющиеся мотивы в творчестве Чехова / И. Н. Сухих // Чеховиана : Чехов в культуре XX века : Статьи, публикации, эссе / Научн. совет по истории мировой культуры. -М.: Наука, 1993.-С. 26-40.

359. Сухих, И. Н. Чехов в Пушкине (К парадигмологии русской литературы) / И. Н. Сухих // Чеховиана : Чехов и Пушкин. М. : Наука, 1998.-С. 10-19.

360. Сухих, И. Н. И давний-давний спор. / И. Н. Сухих // Русская трагедия : Пьеса А.Н. Островского «Гроза» в русской критике и литературоведении. СПб.: Азбука-классика, 2002. С. 7 - 34.

361. Сухих, И. Н. Двадцать книг XX века : Эссе / И. Н. Сухих. СПб.: Паритет, 2004. - 544 с.

362. Тамарли, Г. И. Поэтика драматургии А.П. Чехова / Г. И. Тамарли.- Ростов н / Д: Изд-во Ростовского ун-та, 1993. - 144 с.

363. Тамарли, Г. И. Эстетические функции колыбельной в трагедии Ф. Гарсиа Лорки «Кровавая свадьба» / Г. И. Тамарли // Фольклор : традиции и современность : сб. докл ; гл. ред. Н. К. Пархоменко. -Таганрог : Сфинкс, 2001. С. 12 - 16.

364. Тамарли, Г. И. «Он сам был страстный садовод» / Г. И. Тамарли // Таганрогский вестник : материалы Междунар. конф. «Личность А. П. Чехова. Истоки, реальность, мифы» ; отв. ред. Е. П. Коноплева.- Таганрог : Без изд-ва, 2002. С. 36 - 41.

365. Тамарли, Г. И. «Вишневый сад» Чехова «Донья Росита, девица, Или язык цветов» Лорки: темпоральные структуры пьес / Г. И. Тамарли //

366. Творчество А. П. Чехова : сб. научн. тр. ; отв. ред. Г. И. Тамарли. -Таганрог: Изд-во Таганрог, гос. пед. ин-та, 2004. С. 110 - 122.

367. Тарабукина, А. В. Мировоззрение «церковных людей» в массовой духовной литературе рубежа XIX XX веков / А. В. Тарабукина // Традиция в фольклоре и литературе ; ред.-сост. М. JI. Лурье. -СПб.: Без изд-ва, 2000. - С. 191 - 230.

368. Тарановский, К. О поэзии и поэтике / К. Тарановский : общ. ред. М.Л. Гаспаров. М.: Языки русской культуры, 2000. - 415 с.

369. Тахо-Годи, А. А. Греческая мифология / А. А. Тахо-Годи. М. : Искусство, 1989.-304 с.

370. Терехова, Е. А. Творчество А. П. Чехова и народная культура : автореф. дис. канд. филол. наук. Волгоград: Перемена, 2002. -19 с.

371. Терц, А. В тени Гоголя / А. Терц (Синявский). М.: АГРАФ, 2001. -416 с.

372. Тихомиров, С. В. А. П. Чехов и О. Л. Книппер в рассказе «Невеста» / С. В. Тихомиров // Чеховиана. Чехов и его окружение. М. : Наука, 1996.-С. 230-270.

373. Тодоров, Ц. Теории символа / Ц. Тодоров. М. : Дом интеллектуальной книги. Русское феноменологическое общество. 1999.-408 с.

374. Толстая, С. М. Семантические корреляты слав. *sux- / С. М. Толстая // Язык культуры : Семантика и грамматика : К 80летию со дня рождения акад. Н. И. Толстого ; отв. ред. С. М. Толстая. М.: Индрик, 2004. - С. 384 - 400.

375. Толстая, С. М. Фольклор и этнолингвистика / С. М. Толстая // Первый Всероссийский конгресс фольклористов : сб. докл. Т. 1. -М.: Гос. республ. центр русского фольклора, 2005. С. 118 - 132.

376. Толстой, Н. И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике / Н. И. Толстой ; изд.2-е, испр. -М.: Индрик, 1995.-512 с.

377. Толстой, Н. И. Очерки славянского язычества / Н. И. Толстой. -М.: Индрик, 2003. 624 с.

378. Томашевский, Б. В. Теория литературы. Поэтика / Б. В. Томашевский : учеб пособие ; вступ. ст. Н. Д. Тамарченко ; коммент. С. Н. Бройтмана при участии Н. Д. Тамарченко. М. : Аспект Пресс, 1999. - 334 с.

379. Топорков, A. JI. Теория мифа в русской филологической науке XIX века / A. JI. Топорков. М.: Индрик, 1997. - 456 с.

380. Топоров, В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре : в 2 т. Т. 1. Первый век христианства на Руси / В. Н. Топоров. М. : Гнозис - Школа «Языки русской культуры», 1995. - 875 с.

381. Топоров, В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического / В. Н. Топоров. М. : Изд. группа «Прогресс» - «Культура», 1995а. - 624 с.

382. Топоров, В .Н. Насекомые / В. Н. Топоров // Мифы народов мира : энциклопедия. Т.2 ; гл. ред. С. А. Токарев. М. : Большая рос. энциклопедия, 1998. - С. 202.

383. Топоров, В. Н. Праздник / В. Н. Топоров // Мифы народов мира : энциклопедия. Т.2 ; гл. ред. С. А. Токарев. М. : Большая рос. энциклопедия, 1998а. - С. 329-331.

384. Тропкина, Н. Е. Образный строй русской поэзии 1917 1921 гг. / Н. Е. Тропкина: монография. - Волгоград: Перемена, 1998. - 222 с.

385. Трубецкой, Е. Два мира в древнерусской иконописи / Е. Трубецкой // Философия русского религиозного искусства XVI- XX вв : антология ; сост., общ. ред. и предисл. Н. К. Гаврюшина.- М.: Прогресс, 1993. С. 220 -246.

386. Тумилевич, О. Ф. Чехов и фольклор / О. Ф. Тумилевич // Творчество А. П. Чехова : сб. ст.: вып. III; Отв. ред. JI. П. Громов.- Ростов н / Д : Рост. пед. ин-т, 1978. - С. 102 - 108.

387. Турков, А. М. А. П. Чехов и его время / А. М. Турков. М. : Худож. лит., 1980.-408 с.

388. Тынянов, Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино / Ю. Н. Тынянов. М.: Наука, 1977. - 579 с.

389. Тэрухиро, С. Пушкин и Чехов : борьба с пустотой (сходство и различие) / С. Тэрухиро // Чеховиана. Чехов и его окружение. -М.:Наука, 1996.-С. 88-95.

390. Тюпа, В. И. Фазы мирового археосюжета как историческое ядро словаря мотивов / В. И. Тюпа // От сюжета к мотиву : сб. научн. тр.- Новосибирск: Ин-т филологии СО РАН, 1996. С. 16 - 23.

391. Тюпа, В. И. Аналитика художественного : Введение в литературоведческий анализ / В. И. Тюпа. М.: Лабиринт - МП ; РГГУ, 2001.-192 с.

392. Уилрайт, Ф. Метафора и реальность / Ф. Уилрайт // Теория метафоры ; вступ. ст. и сост. Н. Д. Арутюновой. М. : Прогресс, 1990.-С. 82- 109.

393. Успенский, Б. А. Мифологический аспект русской экспрессивной лексики / Б. А. Успенский // Избранные труды. Т.2. М. : Школа «Языки русской культуры», 1997. - С. 67 - 161.

394. Фадеева, JI.B. «Яблоневый сад» А.Н. Островского (о народн-поэтических основах комедии "Правда хорошо, а счастье лучше") / JI.B. Фадеева // Традиционная культура : научный альманах. - 2006. - № 1. - С. 64 - 76.

395. Фарыно Е. Клейкие листочки, уха, чай, варенье и спирты (Пушкин, Достоевский, Пастернак) / Е. Фарыно // Материалы III и IV Пушкинологического Коллоквиума в Будапеште. Budapest, 1995.-С. 175-208.

396. Фарыно, Е. К невостребованной мифологемике «Лошадиной фамилии» Чехова / Е. Фарыно // Literatura rosyjska przelomu XIX i XX wieku ; pod red. E. Biemat i T. Bogdanowicza. Gdansk : Wydawictwj Uniwersytetu Gdanskiego, 1999. - S. 28 - 38.

397. Федорова, Л. H. Африканский танец. Обычаи, ритуалы, традиции / Л. Н. Федорова. М.: Наука, 1986. - 128 с.

398. Фрейденберг, О. М. Поэтика сюжета и жанра: Период античной литературы / О. М. Фрейденберг. JI.: Худож. лит., 1936. - 454 с.

399. Фрейденберг, О. М. Миф и литература древности / О. М. Фрейденберг. М.: Наука, 1978. - 605 с.

400. Фридлендер, Г. М. Поэтика русского реализма / Г. Фридлендер. -Л.: Наука, 1971.-294 с.

401. Фрэзер, Дж. Дж. Золотая ветвь : Исследование магии и религии /Дж. Дж. Фрэзер : изд. 2-е. М.: Политиздат, 1983. - 703 с.

402. Ханзен-Леве, А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. Мифопоэтический символизм. Космическая символика / А. Ханзен-Леве ; пер. с нем. СПб.: Академический проект, 2003. - 816 с.

403. Хёйзинга, Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня /Й. Хёйзинга.- М.: Прогресс, Прогресс-Академия, 1992. 464 с.

404. Хюбнер, К. Истина мифа /.К. Хюбнер. М. : Республика, 1996. -448 с.

405. Чередникова, М. П. «Голос детства из дальней дали.» (Игра, магия, миф в детской культуре) / М. П. Чередникова. М. : Лабиринт, 2002. - 224 с.

406. Чистов, К. В. Фольклор в русской литературе XVIII века / К. В. Чистов / Русская литература. 1993. - № 1. - С. 149 - 154.

407. Чистов, К. В. Фольклор. Текст. Традиция / К. В. Чистов : сб. статей. М.: ОГИ, 2005. - 272 с.

408. Чистяков, В. Представления о дороге в загробный мир в русских похоронных причитаниях XIX XX вв. / В. Чистяков // Обряды и обрядовый фольклор ; отв. ред. В. К. Соколова. - М. : Наука, 1982. С. 114-127.

409. Чичеров, В. И. Зимний период русского народного земледельческого календаря XVI XIX веков / В. И. Чичеров // Труды Института этнографии им. Н.Н. Миклухо-Маклая : новая серия. Т. 40. - М.: Изд-во АН СССР, 1957. - 236 с.

410. Чудаков, А. П. Поэтика Чехова / А. П. Чудаков. М. : Наука, 1971.-291с.

411. Чудаков, А. П. Мир Чехова : Возникновение и утверждение / А. П. Чудаков. М.: Сов. писатель, 1986. - 384 с.

412. Шах-Азизова, Т. К. Современное прочтение чеховских пьес (60 -70-е годы) / Т. К. Шах-Азизова // В творческой лаборатории Чехова. М.: Наука, 1974. С. 336 - 353.

413. Шевцова, М. От лебедя к чайке : модернизм у Чехова и Уилсона / М. Шевцова // Чеховиана. Полет «Чайки». М. : Наука, 2001. С. 258-267.

414. Шкловский, В. Б. Энергия заблуждения / В. Б. Шкловский. М. : Сов. писатель, 1981. - 351 с.

415. Шуклин, В. Мифы русского народа / В. Шуклин. Екатеринбург : Банк Культурной информации, 1995. - 336 с.

416. Широкова, С. Н. Культура кельтов / С. Н. Широкова. СПб. : Евразия, 2000. - 352 с.

417. Щепанская, Т. Б. Культура дороги в русской мифоритуальной традиции XIX XX вв / Т. Б. Щепанская. - М. : Индрик, 2003. -528 с.

418. Щур, Г. С. Теории поля в лингвистике / Г. С. Щур. М. : Наука, 1974.-255 с.

419. Эйхенбаум, Б. М. О прозе / Б. М. Эйхенбаум. JI. : Худож. лит., 1969.-501 с.

420. Эйхенбаум, Б. М. О прозе. О поэзии / Б. М. Эйхенбаум : сб. ст. ; сост. О. Эйхенбаум ; вступ. ст. Г. Бялого. JI. : Худож. лит., 1986. -456 с.

421. Элиаде, М. Священные тексты народов мира / М. Элиаде. М. : КРОН-ПРЕСС, 1998. - 624 с.

422. Элиаде, М. Аспекты мифа / М. Элиаде. М. : Академический проект, 2001.-240 с.

423. Элиот, Т. С. Бесплодная земля / Т. Элиот. М.: Прогресс, 1971. -32 с.

424. Этингоф, О. Е. Византийские иконы VI первой половины XIII века в России / О. Е. Этингоф. - М.: Индрик, 2005. - 768 с.

425. Юдин, Ю. И. Обращенные символы народной лирики и их восприятие в литературе / Ю. И. Юдин // Фольклорные традиции в русской и советской литературе : межвуз. сб. научн. тр. М. : МГПИ им. В.И. Ленина, 1987. - С. 3 - 19.

426. Юнг, К. Г. Архетип и символ / К. Г. Юнг ; сост. и вступ. ст. А. М. Руткевича. М.: Ренессанс, 1991. - 304 с.

427. Юнг, К. Г. Душа и миф : шесть архетипов / К. Г. Юнг. Киев : Гос. библиотека Украины для юношества, 1996. - 384 с.

428. Яблоков, Е. А. Нерегулируемые перекрестки : О Платонове, Булгакове имногих других / Е. А. Яблоков. М. : Пятая страна, 2005.-248 с.

429. Языкова, И. К. Богословие иконы / И. К. Языкова. М. : Изд-во Общедоступного Православного Ун-та, 1995. - 212 с.

430. Ярхо, В. Н. Эпос. Ранняя лирика / В. Н. Ярхо // Древнегреческая литература : собр. тр. : серия «Античное наследие». -М. : Лабиринт, 2001.-368 с.

431. Dundes, A. The Study of Folklore / A. Dundes. Englewood Cliffs, N.Y.: Prentice Hall, 1965. - 459 p.

432. Eliade, M. Myth, dreams and mysteries : The encounter between contemporary faith and archaic realities / M. Eliade. -Philadelphia, PA., Westminster Press, 1976. 170 p.

433. Evdokimova, S. «The Darling»: Femininity Scorned and Desired / S. Evdokimova // Reading Chekhov's Text ; ed. R. L. Jackson. -Evanstop, IL, 1993. PP. 190 - 191.

434. Jung, C.G. Psychologie der Scheimenfigur / C.G. Jung // Pikarische Welf : Schritten zum europaischen Schelmenroman. Heidenreich. -Darmstadt, 1969.

435. Lord, A. B. Compozition by Theme in homer and Southslavic Epos / A. B. Lord. // Transactions of the American Philological Assosiation, -1951.-Vol. 82.

436. McVay, G. Chekhov's Last Two Stories: Dreaming Of Happiness / G. McVay // The Short Story In Russia (1990 1917). - Nottingham, England, «Astra Press», 1991. - PP. 1 - 21.

437. Парпулова, JI. За съдържанието термина мотив във фолклористика / JI. Парпулова // Български фолклор. 1976. -Кн. 3-4.-С. 61-70.

438. Ries, N. Russian talk : culture and conversation during perestroika / N. Ries. Ithaka: Cornell University Press, 1997. - 220 p.

439. Словари, энциклопедии и справочники

440. Власова, М. Н. Русские суеверия : Энциклопедический словарь / М. Н. Власова. СПб.: Азбука, 1998. - 672 с.

441. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка : в 4 т. /

442. B. И. Даль. М.: Русский язык, 1978 - 1980.

443. Купер, Дж. Энциклопедия символов / Дж. Купер. М. : Золотой Век, 1995.-401с.

444. Литературная энциклопедия терминов и понятий / гл. ред. и сост. А. М. Николюкин. М.: НПК «Интелвак», 2001. - 1600 стб.

445. Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х томах / гл. ред.

446. C. А. Токарев. М.: Сов. энциклопедия, 1991 - 1992.

447. Новичкова, Т. А. Русский демонологический словарь / Т. А. Новичкова. СПб.: Петербургский писатель, 1995. - 640 с.

448. Словарь иностранных слов. 18-е изд., стер. / гл. ред. Ф. Н. Петров. -М.: Русский язык, 1989. 624 с.

449. Современное зарубежное литературоведение (страны Западной Европы и США): концепции, школы, термины. Энциклопедический справочник / отв. ред. А. Е. Махов. М.: Интрада - ИНИОН, 1996. -320 с.

450. Степанов Ю.С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования / Ю. С. Степанов. М. : Школа «Языки русской культуры», 1997. - 824 с.

451. Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка : в 4 т. / М. Фасмер ; пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева ; под ред. и с предисл. Б. А. Ларина; изд. 3-е, стер. СПб.: Терра - Азбука, 1996.

452. Фоли, Д. Энциклопедия знаков и символов / Д. Фоли. М. : Вече, ACT, 1997.-432 с.

453. Холл, Мэнли П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической каббалистической и розенкрейцеровской символической философии / Мэнли П. Холл. СПб.: СПИКС, 1994. -792 с.