автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Байроническая модификация элегии в русской поэзии первой половины XIX века

Полный текст автореферата диссертации по теме "Байроническая модификация элегии в русской поэзии первой половины XIX века"

На^швахрукописи

Толстогузова Елена Вадимовна

БАЙРОНИЧЕСКАЯ МОДИФИКАЦИЯ ЭЛЕГИИ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Специальность 10. 01. 01 — Русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

2 7 ОКТ 2011

Владивосток 2011

4858390

Работа выполнена на кафедре литературы и журналистики ФГБОУ ВПО «Дальневосточная государственная социально-гуманитарная академия»

Научный руководитель: кандидат филологических наук, доцент

Галечко-Лопатина Вера Дмитриевна ФГБОУ ВПО «Дальневосточная государственная социально-гуманитарная академия», Биробиджан.

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Рублева Лариса Ивановна ФГБОУ ВПО «Сахалинский государственный университет», Южно-Сахалинск;

кандидат филологических наук, доцент Модина Галина Ивановна ФГАОУ ВПО «Дальневосточный федеральный университет», Владивосток.

Ведущая организация: ФГБОУ ВПО «Северо-Восточный

государственный университет», Магадан.

Защита диссертации состоится 16 ноября 2011 года, в 13 часов, на заседании диссертационного совета ДМ 212.056.04 по адресу: 690600 г. Владивосток, ул. Алеутская, 56, Дальневосточный федеральный университет, Школа региональных и международных исследований, ауд. 422.

С диссертацией можно ознакомиться в Институте научной информации — фундаментальной библиотеке Дальневосточного федерального университета по адресу: г. Владивосток, ул. Алеутская, 65-6.

Автореферат разослан «/££» октября 2011 года Ученый секретарь диссертационного совета

Е.А. Первушина

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Существует довольно распространённое литературоведческое утверждение: элегия как лирический жанр прекращает своё развитие в европейской и в русской поэзии в 1820-е годы. При этом имеется в виду, что дальнейшие модернизации этого жанра (в русской поэзии связанные прежде всего с внесением в элегическую лирику психологической конкретики и «посторонней» стилистики в творчестве Пушкина, Баратынского, Лермонтова) имеют характер сильных, но разрозненных авторских опытов, единичных жанровых экспериментов, не образовавших традицию. Эта концепция в отечественной филологии восходит к работам литературоведов опоязовского круга и, в частности, выразительно представлена в книге Б. М. Эйхенбаума «Лермонтов: опыт историко-литературной оценки» (Ленинград, 1924; примерно в это же время близкие по смыслу идеи высказывались в работах Ю. Н. Тынянова и Б. В. Томашевского, несколько позже — в работах Л. Я. Гинзбург). Полное или частичное сочувствие этому взгляду на судьбу элегии мы обнаруживаем в исследовательской литературе как относительно недавнего прошлого, так и наших дней.

Достоинство схемы крупного масштаба всегда заключается в том, что она позволяет объяснить длительные процессы. Её недостаток — всё прочее начинает казаться несущественными частностями, тогда как на деле речь может идти о моментах принципиальной детализации схемы, без которой она утратит свою историческую правдивость. В крупной схеме угасание и вырождение «элегической школы» 1800—1810-х годов совпало с процессом исчезновения жанра, что порождает недоразумения вплоть до сегодняшнего дня, так как даже для непрофессионального читателя очевидно, что элегия 1820—1830-х годов, будучи продолжением «унылой» элегии 1810-х годов, по ряду признаков не похожа на свою предшественницу. Что же было фактором обновления элегического жанра? Это был байронизм, причём байронизм, первые признаки которого появляются до первых признаков непосредственного влияния со стороны Байрона.

Мы настаиваем на том, что это было воодушевлённое узнавание в творчестве Байрона тех тенденций, которые уже оказались заявленными самой русской поэзией (ср. хотя бы добайроновский «байронизм» стихотворения «Мечтателю» и элегии «Погасло дневное светило...» А.С.Пушкина). Мы

утверждаем: это было не разложение и не угасание жанра, а ясное, резкое обновление под влиянием Байрона основных мотивных комплексов элегии без их устранения или превращения во что-то трудно узнаваемое, а также без той слишком отчётливой печати авторизации, которая делает традицию практически невоспроизводимой. Это соображение, ведущее к принципиальной детализации большой историко-литературной схемы, определяет актуальность нашей работы.

Положения, выносимые на защиту:

— относительно короткий период канонизации элегического жанра в русской поэзии первых двух десятилетий XIX века заканчивается тем, что в очередной раз элегические мотивы открепляются от элегических ситуаций и сценариев («прощание с молодостью», «неудовлетворённое любовное чувство», «бедный поэт» и т.п.) и начинают свободное существование в лирике (это, например, происходит с мотивами уединения и странничества); под воздействием сильных влияний со стороны таких авторов, как Байрон, эти мотивы сплачиваются в новое единство, которое приобретает черты новой жанровой модификации, генетически связанной с элегией предшествующего периода и могущей считаться её преемницей;

— эффект «эмоциональной значительности» (выражение Джерома Макгана1) в поэзии Байрона создаётся за счёт усиленной риторики искреннего речевого жеста, иронии, а также за счёт взаимопроникновения жанровых установок и смыслового осложнения «общих мест»; именно этот энергичный, наступательный стиль, отмеченный новой жанровой сложностью, вошёл, в частности, в стилистику русской элегии первой трети XIX века — жанра, который в силу его программной «монотонии» поначалу казался столь неподходящим для такого усвоения;

— русская поэзия первой половины XIX века формирует очень неспокойный, «бурный», плохо поддающийся литературному клишированию (подчас из-за несоразмерности новому герою стандартных словесных масок) мифопоэтический образ Байрона, оказавший существенное влияние и на жанр, который может быть признан байроническим вариантом русской элегии, и на русскую литературу в целом;

1 Cm.: MacGann J.J. Byron and Romanticism. - Cambridge: Cambridge University Press, 2002. - P. 57.

4

— субъективность преромантической элегии, пережившей романтическую эволюцию, оказалась способной вместить и выразить романтический эгоцентризм в одном из его наиболее радикальных вариантов — байроническом; обновлённые под влиянием поэзии Байрона мотивные комплексы «море», «воспоминание», «странник» были введены в русской поэзии 1820—1830-х годов в границы элегических контекстов (или, лучше сказать, были обновлены и реабилитированы в границах этих контекстов) и оказались фундаментальными составляющими нового — романтического — элегизма;

— в поэзии Лермонтова для лирического героя формируется наиболее последовательная байроническая позиция отрицания всех возможных идентификаций (позиция, генетически восходящая к элегической неудовлетворённости наличным и элегической же тяги к недоступному), что делает лермонтовский вариант «странничества» наиболее радикальным и, соответственно, его же вариант элегичности наиболее модернизированным;

— в одном из относительно поздних проявлений русского литературного байронизма — в поэзии Аполлона Григорьева — и, в частности, в его «Элегиях» наличие байронического мотива эмоционального избытка свидетельствует о том, что новая жанровая модификация элегии продолжила своё существование вплоть до середины XIX века.

Исследовательская предыстория вопроса, поднятого в нашем исследовании, весьма длительна и разнообразна. В разное время к проблеме влияния Байрона на русскую поэзию в связи или вне прямой связи с судьбами элегического жанра, а также к проблеме становления и своеобразия русской элегии обращались такие исследователи, как М. П. Алексеев, Л. М. Аринштейн, С.В.Бобылева, Л.Бэгби, В.Э.Вацуро, А. Н.Веселовский, В.П.Воробьёв, Б. М. Гаспаров, М. Л. Гаспаров, Л. Я. Гинзбург, К. Н. Григорьян, Г. А. Гуковский, А. А. Долинин, Б. Ф. Егоров, Э. М. Жилякова, В. М. Жирмунский, А. М. Зверев, О. В. Зырянов, А. А. Ильин-Томич, Л. Н. Киселева, В. И. Коровин, Н. В. Королева, Г. В. Косяков, Л.Г.Лейтон, Ю. М. Лотман, Ю. В. Люсова, Д. М. Магомедова, Д. Е. Максимов, В, И. Маслов, А. Ю. Нилова, М. Л. Нольман, И. А. Пильщиков, О. А, Проскурин, В. Д. Рак, М. Л. Семенова, С. Я. Сендерович, Ю. Н. Тынянов, Т. Н. Фрайман, Г. М. Фридлендер, Л. Г.Фризман, О. В. Шаталова, Б. М. Эйхенбаум, А. С, Янушкевич и другие.

Теоретической основой и методологическим ориентиром для этого исследования стали труды А. Н. Веселовского и Ю. М. Лотмана по мотивному

анализу и его прикладным аспектам, интертекстуальный подход в таких его проявлениях, которые продемонстрированы, например, в трудах И. А. Пильшикова и О. А. Проскурина, методика исследования межлитературных связей у В. М. Жирмунского и М. П. Алексеева, а также — и прежде всего — тот метод детализирующей исторической поэтики, который применительно к поэзии первой половины XIX века так эффективно проявил себя в работах Л.Я.Гинзбург и В. Э. Вацуро.

В области жанрового анализа и байроноведения немаловажным подспорьем оказались работы исследователей англоязычной традиции, совмещающих, как правило, в своих исследованиях несколько подходов: биографический, жанровый (тшюлогизирующий), сравнительно-исторический и т.д. Речь идет, в частности, о таких авторах, как Б. Блэкстоун (В. Blackstone), Р. Кардуэл и П. Барнаби (R. Cardwell, P. Bamaby), Дж. Дрейпер (J. Draper), Д. Фармер (D. Farmer), Дж. Хагтерти (G. Haggerty), Дж. Макган (J. MacGami), Н. Нагель (N. Nagel), А. Рид (A. Reed), А. Резерфорд (A. Rutherford), П. Сакс (P. Sacks).

Объектом исследования стали поэтические тексты, представляющие русскую элегическую традицию и русский литературный байронизм первой половины XIX века (в основном 1820—40-х годов), авторами которых были Е. А. Баратынский, К.Н.Батюшков, К. А. Бахтурин, В.Г.Бенедиктов, Д. В. Веневитинов, П. А. Вяземский, Н. И. Гнедич, А. А. Григорьев, Э. И. Губер, Д.В. Давыдов, В. А.Жуковский, Н.М.Карамзин, И.И.Козлов, Н.М.Коншин, В. К, Кюхельбекер, М. Ю. Лермонтов, П. А. Плетнев, А. И. Подолинскнй, А.И.Полежаев, А.С.Пушкин, К. Ф. Рылеев, Н.М.Сатин, В. Г. Тепляков, Трилунный (Д. Ю. Струйский), В. И. Туманский, Ф. А. Туманский, А. И. Тургенев, Ф. И. Тютчев, Н. М. Языков, Л. А. Якубович и другие. В качестве постоянного объекта интертекстуальных сравнений привлекаются оригинальные поэтические тексты. Байрона (переводы привлекались лишь для прояснения стилевого фона и смысловых сопоставлений). Также в качестве литературы влияния и фона была привлечена русская литература ХУШ века (В. К. Тредиаковский, Г. Р. Державин, М. М. Херасков, С. С. Бобров и другие) и литература общеевропейского контекста: Арно, Джон Беньян, Роберт Блэр, Гёте, Гораций, Томас Грей, Шекспир, Уильям Шенстон, Шиллер, Жильбер, Ламартин, Мильвуа, Мицкевич, Овидий, Парнелл, Парни, Петрарка, Проперций, Жан-Жак Руссо, Торквато Тассо, Тибулл, Шенье, Йозеф Цедлиц, Эдвард Юнг, поэты «озёрной школы» (Вордсворт, Кольридж, Саути) и другие.

Всего в анализ было вовлечено около 160 текстов русской поэтической традиции, 40 поэтических текстов Байрона и 42 художественных текста общеевропейского контекста.

Предметом изучения явилось влияние байронической тематики и стилистики на русскую элегическую поэзию первой половины XIX века.

Цель работы состоит в том, чтобы описать эволюцию русской элегии первой половины XIX века в аспекте влияния на нее поэтического творчества Байрона. Для достижения такой цели потребовалось решить ряд задач, а именно:

— дать исторический очерк становления европейской элегии и элегичности как необходимой предпосылки для появления «байронической» элегии в русской литературе;

— выявить и подвергнуть анализу основные черты мифопоэтической биографии Байрона — в.том виде, в каком она сложилась в русской поэзии первой половины XIX века — как фактора влияния на русскую поэзию в целом и на элегическую традицию в частности;

— проанализировать репрезентативные тексты русской элегической традиции первой половины XIX века и их основные мотивные комплексы с точки зрения выявления в них байронической тематики и стилистики;

— описать историческую логику становления русского поэтического байронизма (в контексте бытования элегического жанра) от его ранних этапов до относительно поздних.

Научная новизна и личный вклад автора диссертационного исследования заключаются в том, что впервые доказательно формулируется существование новой модификации элегического жанра в русской поэзии: элегии байронического типа, не выделявшейся до сих пор в границах существующей историко-литературоведческой типологии жанровых разновидностей. Этим же определяется теоретическая значимость произведённой работы.

Практическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что содержащиеся в нём текстологические наблюдения и историко-литературные выводы будут полезны для существенного уточнения представлений; отражаемых в вузовских курсах по истории русской литературы XIX века (прежде всего в темах «русский романтизм», «европейский романтизм»), в спецкурсах и спецсеминарах, чьи темы посвящены соответствующей проблематике (в том числе проблематике межкультурной

коммуникации), учебных пособиях и методических разработках по истории русской и зарубежной литературы, а также в школьном преподавании русской и зарубежной литературы.

Апробация работы. Основные положения диссертационного исследования были представлены на международных научно-практических конференциях «Интеграция науки и' образования - основа развития и возрождения национально-регионального менталитета» (Биробиджан, 2004), «Профессиональные компетенции и качество высшего образования: грани проблемы» (Биробиджан, 2005), на регулярной конференции, организуемой дальневосточной ассоциацией преподавателей английского языка (БЕЕЬТА; Биробиджан, 2006); на всероссийских конференциях «Интерпретация литературного и культурного текста: традиция и современность» (Биробиджан, 2004), «Историческая поэтика жанра» (Биробиджан, 2006, 2007, 2009); на межвузовской конференции «Вопросы методологии современного литературоведения» (Хабаровск, 2007). Содержание диссертации отражено в 15 публикациях.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трёх глав (третья — основная — глава состоит из шести разделов), Заключения и Списка литературы (содержащего разделы «Источники художественных текстов» и «Литературная критика, мемуаристика, литературоведческие труды, обзорная и справочная литература, словари»). Основная часть диссертации изложена на 183 страницах. Список использованной литературы включает 229 источников.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

В первой главе «Очерк истории и теории европейской элегии и элегизма» уточняются обобщённые характеристики байронического элегизма и его разнообразных русских реплик и модификаций на фоне очень неоднозначной традиции. Одна из особенностей новоевропейской элегии — её ориентация на позднеантичные образцы (Проперций, Тибулл, Овидий), а также способность к динамическому обновлению и как бы «прорастанию» её различных видов сквозь друг друга. Именно момент канонизации элегии вместе со способностью жанра к динамическому обновлению, определившиеся в сентиментальную эпоху, являются точкой отсчёта для различных резких. модификаций элегии в XIX веке.

У романтиков элегия, сохраняя преемственность по отношению к своей сентиментальной предшественнице, приобретает новые черты, нередко окрашиваясь в цвета байронической мизантропии и уже не сторонится «раздирающих диссонансов» (В. Г. Белинский2), а, напротив, делает на них ставку, используя устойчивые мотивы канона и существенно трансформируя их. Байроническая модификация романтической элегии в русской поэзии первых десятилетий XIX века заслуживает внимания хотя бы потому, что это был последний расцвет жанра, переставшего к середине столетия быть дискуссионным. Процесс «байронизации» русской поэзии начался до того, как влияние самого Байрона в отечественной литературе стало ощутимым (и параллельно с возникновением влияния, как это уже отмечалось выше в обсуждении биографического момента в элегии); есть признаки того, что этот процесс затронул прежде всего унылую элегию, и, в частности, об этом свидетельствуют энергичные элегии Дениса Давыдова («Элегии I—IX» 1814— 1818 годов) и программное стихотворение Пушкина «Мечтателю» (1818), где стандартному герою элегии, элегическому мечтателю, предъявлен упрёк в поддельности его «смешанных» чувств («горестной страсти» и «наслажденья»).

Относительно короткий период канонизации жанра в творчестве поздних преромантиков заканчивается тем, что в очередной раз элегические мотивы открепляются от элегических ситуаций и сценариев («прощание с молодостью», «неудовлетворённое любовное чувство», «бедный поэт» и т.п.) и начинают свободное существование в лирике, заполняя собой её сердцевину, являя наиболее «лирическое в лирике» (это, например, происходит с мотивами уединения и странничества). Под воздействием сильных влияний со стороны таких авторов, как Байрон, эти мотивы сплачиваются в новое единство, которое приобретает черты новой жанровой модификации.

Во второй главе «Общие признаки байронической поэтики; обновление элегии в творчестве Байрона» даётся характеристика тем чертам байроновской поэтики, которые влияли на современную английскому барду литературу как факторы стилистического и жанрового воздействия. Общим определением байроновской поэзии является её подчёркнутая, напряжённая (почти предельная, на взгляд современников) субъективность. В то же время Байрона не без основания считают наследником XVIII века, не устававшим

2 См.: Белинский В.Г. Собрание сочинений. В 9 тт. Т. 6. -М.: Худож. лит., 1981. С. 151.

9

подчёркивать свою связь с заветами просветителей и укорять современников за туманность изъяснений и мистицизм.

В чём раскрывается байроновский субъективизм? Многие определения, которые давались и даются этому качеству, или являются метафорами, или балансируют на грани метафор. Так, современники и критики XIX века говорили о «демонизме» Байрона, смешивая при этом поэзию и мифологизированную биографию поэта. Что стоит за этим определением? Прежде всего принципиальная неудовлетворённость байронического героя, «неутоленное желание и вечный порыв к неосуществимой деятельности» (Л. Я. Гинзбург3). В «Прометее» (1816), например, «эмоциональная значительность» (В. М. Жирмунский4) байроновского. текста достигается рядом технико-смысловых приёмов, среди которых ведущим является парадокс или какой-либо вид противоречия, в том числе противоречия между пафосом титанического подвига и сетованием по поводу трагического удела. В «Элегических строфах на смерть сэра Питера Паркера» (1814) также осуществляется связь традиционно-элегического и героического начал: оплакивание рано ушедшего из жизни человека, соединённое с воспеванием его подвига.

Связь традиционно-элегического и героического (часто связанного в байроновских контекстах с иронией и даже сатирой) заставляла современников искать особенные определения этого нового качества. Так, в одной из поздних статей В.А.Жуковского («О меланхолии в жизни и в поэзии», 1846) пафос байроновской поэзии определён как «меланхолическое негодование»3, т.е. как соединение несоединимого с точки зрения ближайшей традиции. Эффекты байроновской поэтики не в последнюю очередь достигаются взаимопроникновением жанровых установок и осложнением общих мест. Это интенсивная поэтика, достигающая своих целей не за счёт многомотивности, а за счёт изощрённого варьирования немногих мотивов. Энергичный, наступательный стиль байроновской поэзии, отмеченный ощутимым обновлением преромантических мотивных комплексов и новой жанровой сложностью, существенно повлиял на стилистику русской элегии первой трети

3 См.: Гинзбург Л.Я. О лирике. -М.: Интрада, 1997. - С. 149.

4 См.: Жирмунский, В.М. Байрон и Пушкин. Пушкин и западные литературы. - Л.: Наука, 1978. -С. 106-107.

5 См.: Жуковский В.А. Эстетика и критика. - М.: Искусство, 1985. - С. 347.

XIX века — жанра, который поначалу казался столь неподходящим для такого усвоения.

В третьей главе «Русская элегическая лирика первой половины XIX века и поэзия Байрона» рассматриваются такие вопросы, как формирование в русской лирике 1820—30-х годов мифопоэтической биографии Байрона (повлиявшей на процесс выработки нового элегического героя), байроническая концепция элегических мотивов «море», «воспоминание», «странник», а также некоторые особенности проявления литературного байронизма в творчестве Лермонтова и Аполлона Григорьева.

В разделе «Мифопоэтическая биография Байрона в русской поэзии 1820—30-х годов» в фокусе внимания — борьба стилистических средств и мотивов, которая преднамеренно и непреднамеренно вносилась в мемориальные поэтические тексты, посвященные английскому поэту. Так, элегическая тема воспоминания об умершем со всеми присущими ей образно-стилистическими ходами и общим духом умеренности пришла в очевидное противоречие с темой романтического бурного гения. Это выразило себя, в частности, в применении к Байрону элегических штампов, диссонирующих с основными элементами биографии (как, например, в ряде поэтических текстов И. И. Козлова, у Д. В. Веневитинова в «Смерти Байрона»), В иных реализациях предпринимаются попытки вставить мифопоэтическое и мистическое явление «исполина» Байрона в контекст отечественной литературы (В. К. Кюхельбекер), акцент может оказаться смещённым в сторону тираноборческих мотивов (К. Ф. Рылеев), мемориальный образ может предстать как принципиально неразрешимая антропологическая загадка (П. А. Вяземский). В пародии А. С. Пушкина «Ода его снят. гр. Дм. Ив. Хвостову» (1825) объектом литературной сатиры становятся уже сложившиеся оценки поэзии Байрона, а также основные черты его биографии и мифопоэтического предания о нём. Спародированная одическая стилистика должна здесь среди прочего свидетельствовать о плохой применимости к этому образу однородных стилистических средств. Постепенно совершаются отбор и минимизация основных мифопоэтических мотивов. Например, в послании «К Пушкину» Д.В.Веневитинова (1826) образ Байрона исчерпывается знаковым сочетанием: порыв к свободе и мировая скорбь. Ещё одна линия разработки — метафизическая концепция байронизма, его мистическая «загадка». Эта тема оказывается основной в двух переводах: из

и

Ламартина (А. И. Полежаев, 1825) и Цедлица (Ф. И. Тютчев, около 1829). И в том, и в другом переводах (тютчевский перевод — на грани вольного перевода, переложения) акцент сделан на демонической стороне байронизма, причём более высокое поэтическое качество тютчевского текста обусловлено применением модернизированной одической стилистики, оказавшейся весьма созвучной этой теме. В качестве устоявшегося мифопоэтического предания жизнь Байрона превращается в биографическую метафору, которую можно использовать как материал для построения собственной поэтической биографии. Это наиболее наглядно происходит в поэзии М. Ю. Лермонтова. В связи с этим разбираются два примера: стихотворения «К***» («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...», 1830) и «Нет, я не Байрон, я другой...» (1832). Для поэзии 1830-х годов развернутые отдельные разработки темы «Байрон и его судьба» уже нехарактерны. Тема в виде мотива инкрустируется в другие, в том числе мемориальные небайроновские, контексты (как, например, в «Венке на гроб Пушкина» А.И.Полежаева, 1837). После первых посмертных поэтических биографий элегическая трактовка образа Байрона стала внутренней составляющей его героической трактовки. (С жанром русской элегии произошло нечто асимметричное: под воздействием Байрона она существенно драматизировалась.) В 1830-е годы появляются признаки того, что первоначально неспокойный, «бурный», плохо поддающийся литературному клишированию мифопоэтический образ Байрона постепенно эволюционирует в сторону нескольких расхожих клише и оказывается пригодным для устойчивых «альбомных» контекстов (стихотворение Л. А. Якубовича «Сестре. При посылке портрета лорда Байрона», 1835).

Раздел «Байронический мотив "море" в контексте русской элегии» содержит описание того, как обновлённый под влиянием поэзии Байрона мотив «море» был введён в русской поэзии 1820—1830-х годов в границы элегических контекстов. В этих границах облик бурного моря (ранее, скорее, противопоказанный жанру), соотнесённого с душевным состоянием героя, оказался одной из заметных составляющих нового элегизма. Если для преромантической традиции была характерна эмблематическая и идиллическая интерпретация мотива, то байроническая поэзия существенно его драматизирует. Поэзия Байрона прежде всего ассоциировалась с гулом моря, а не с «тихоструйностъю» (А. С. Пушкин), в чём бы последняя ни выражалась. И это вполне соответствовало мотивному комплексу байроновской поэзии.

12

Мифопоэтический образ Байрона, характеристика которого содержится в предыдущей главе, также включал в себя море в качестве неизменного фона, пространства для самозаявления героя и постоянного биографического мотива: «Твой образ был на нем означен, / Он духом создан был твоим: / Как ты, могущ, глубок и мрачен. / Как ты, ничем неукротим» (Пушкин, «К морю»). У И. И. Козлова в стихотворении «К Валтеру Скотту» Байрон предстаёт как «Певец природы / И волн исумящих (курсив наш — Е.Т.), и свободы». В этих поэтических характеристиках подчёркнуты именно антиидиллические черты как пейзажа, так и героя. Раздел содержит анализ двух стихотворений А. С. Пушкина 1820-х годов — «Погасло дневное светило...» и «К морю» — как примеров эволюции мотива. Оба стихотворения содержат байронический жест: обращение к морской стихии. Но если в первом случае это троекратное обращение («Волнуйся подо мной, угрюмый океан») является, так сказать, элементом пейзажной рамки, обрамляющей элегические воспоминания, то во втором море является полноценным лирическим адресатом и основной темой. Главное в образе пушкинского моря — глубинный, дружеский резонанс, возникающий между лирическим героем и морем. Перед этим резонансом отступает вся совокупность эмблематических значений, характерных для мотива в традиции. (Попутно обнаруживаются текстовые параллели между пушкинскими текстами и поэзией Байрона.) Кроме того, как примеры элегико-байронической интерпретации мотива рассматриваются стихотворение П. А. Плетнева «Море» (1827), стихотворный цикл В. Г. Теплякова «Фракийские элегии» (1829), стихотворение Трилунного (Д. Ю. Струйского) «Море» (1831; является вольным переложением CLXXIX—CLXXXIII строф четвёртой песни поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда», позже вошло в цикл «Байронова урна»), стихотворение А. И. Полежаева «Море» (1832).

Отдельный раздел посвящён разбору стихотворного цикла «Strand-Weg» В. И. Туманского (1833), в котором происходит аккумуляция наиболее значительных элегических интонаций и тем, характерных для поэзии предшествующего десятилетия, в том числе связанных с байронической традицией. В частности, делается вывод о влиянии на цикл мотивов «Манфреда» (возможно, при посредничестве Ламартина). Обстановка уединения и переживание одиночества как адекватной ситуации являются общим местом для элегии, но в цикле В. И. Туманского они приобретают характерно бескомпромиссный, байронический облик: это «дикая нега»

одиночества. Психологической основой такого байронического элегизма становится уже не столько «сожаление», сколько самоутверждение. Отсюда открывается перспектива лермонтовской лирики. Элегический цикл Туманского продемонстрировал возможность обновить жанр за счет расширения тематического диапазона и существенных корректировок героя, испытавшего влияние байронической модели и являющегося переходным от элегии 1820-х годов к элегичности лермонтовского типа.

В разделе «Байронический аспект мотива "воспоминание" в русской элегической поэзии 1820—40-х годов» рассматривается байроническая трансформация одного из концептуальных элегических мотивов: мотива воспоминания. Традиционная преромантическая элегия программно соединяет в этом мотиве печаль и специфическую «сладость», порождая эффект «унылого сладострастья» (поэтическая формула Е. А. Баратынского). Байрон и русские байронисты внесли в воспоминание тревожную, диссонирующую семантику, последовательно драматизировав его ключевые аспекты. У самого Байрона такая драматизация обнаруживает себя в мотиве полного расчета с прошлым, своеобразного противоборства с ним. Область памяти нередко опознается в мире Байрона как область иллюзии, причем иллюзии, которая может иметь смысл как пустого миража (по знаменитой формуле «the absent are the dead» из «A Fragment», 1816, или, более ранней, «away with the vain retrospection!» из «То George, Earl Delawarr», 1806), так и сверхценной иллюзии, способной встать над реальностью как нечто более желательное и даже более подлинное. Еще один важный момент заключается в том, что традиционное элегическое воспоминание должно быть исповедано, тогда как духовная конституция байронического героя подчас включает в себя мучительные и чаще всего недоступные для окружающих воспоминания. Традиционный элегический герой, уединяется с тем, чтобы память вполне и без помех овладела его сознанием. Байронический герой часто оказывается вынужденным претерпевать конфликт между тотальностью воспоминания и враждебной ему обстановкой. Так совершается байроническая проблематизация мотива.

Уже ранние русские байронисты (1820-х годов), без сомнения, хорошо почувствовали эти новые оттенки элегического настроения и попытались внести их в собственные поэтические опыты. Об этом свидетельствуют, в частности, «Бессонница» И. И. Козлова, «Элегия» Ф. А. Туманского. Особенно резко в 1820-е годы новые формулы выразили себя у А. И. Полежаева, чей

байронизм был рельефно обоснован биографической ситуацией. Например, в саркастическом и вместе патетическом «Узнике» (1828) этот бнографизм подчеркнут программной ссылкой на Байрона: «Солдатский кивер осенил / Главу, достойную венка... / И Чайльд-Гарольдова тоска / Лежит на сердце у того, / Кто не боялся никого...». В поэзии Лермонтова — как ранней, так и зрелой — раскрывается целая идеология прошлого, построенная на сочетании традиционных и авторских значений. Причем авторские значения в значительной степени восходят к байроновским значениям и контекстам. «Достижение» Байрона («Не думай, чтоб я был достоин сожаленья...») лирическим героем Лермонтова происходит, среди прочего, за счет новой проблематизации концепта «воспоминание»: лирический герой определяется через ситуацию невозможных или отринутых связей с прошлым и будущим (с памятью и надеждой — двумя принципиальными опорами для элегической меланхолии). В зрелой лирике Лермонтова воспоминание станет предметом намеренного отрицания, которое при этом — парадоксально — как бы высвечивает его, вспоминания, сокровенную, определяющую человека суть: «В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа: / И радость, и муки, и все там ничтожно...» («И скучно и грустно, и некому руку подать...»). Своеобразная утрировка этого момента происходит у В. Г. Бенедиктова («Прежде и теперь») и Аполлона Григорьева («Дневник любви и молитвы», «Вверх по Волге»),

Развитие байронических аспектов мотива могло вывести и за пределы собственно байроновской темы: так, как это оказалось возможным у Баратынского в стихотворении «Всегда и в пурпуре и в злате...», где происходит выразительная демистификация элегического словаря (при сохранении стилистического ореола, характерного для элегической школы).

В разделе «Элегический жанр Байрона и Лермонтова: проблема сравнительной типологии» психологическое и литературное влияние Байрона на Лермонтова рассматривается через призму элегического жанра. В этом разделе вновь даются развёрнутые характеристики некоторых особенностей интенсивной поэтики Байрона — именно тех, которые, на наш взгляд, оказали преимущественное влияние на творчество Лермонтова. Речь при этом идёт и о малых («альбомных») лирических формах, и о таких развёрнутых лирических сюжетах, как «Элегия на Ньюстедское аббатство». Умиротворённость традиционной элегии с ее ходовыми формулами и стандартными ситуациями была буквально взорвана напряжённым выявлением личности в элегических

контекстах Байрона. В подоплёке здесь кроется поистине титаническая по своей неисполнимости задача: достичь чистого самоотношения. Элегическая утрата освобождает экзистенциальное пространство для заявления единственно полноценной реальности в мире Байрона — реальности все вмещающего и вместе с тем титанически разорванного всеми конфликтами «я». Так элегия трансформируется в «думу» о безысходном несовпадении чистой субъективности с какой бы то ни было опредмечивающей ее реальностью (и поэтому лермонтовская фраза «я не Байрон» байронична в своей глубинной мировоззренческой основе).

В ранних лермонтовских «Элегиях» 1829 и 1830 годов проблема личности резко обозначена как неразрешимая, и этого достаточно для примыкания именно к байроническому жанру. В элегии 1830 года исповедание «опустошенной» души является единственным полноценным заданием. Здесь Лермонтов — сознательный преемник интенсивного метода Байрона. Есть и такие ранние тексты, в которых Лермонтов на глазах читателя совершает переход от традиционной элегической топики к байроническому «языку страсти» (Батюшков): стихотворение «Кладбище» (1830).

Присутствует ли эта преемственность по отношению к Байрону в отчётливом виде в зрелой лирике Лермонтова? На наш взгляд, присутствует, но не только в заимствованиях, айв значительно более сложных проявлениях. Так, например, совершается переинтерпретация байроновского мотива демонического познания в «Думе». Более сложные случаи преемственности у позднего Лермонтова по отношению к поэтическому наследию Байрона могут быть связаны с проблемой адресации. В стихотворении «Нет, не тебя так пылко я люблю...» полнота и утвердительный пафос события извлекаются из самой ситуации абсолютного, ничем не компенсируемого отсутствия: «В твоих чертах ищу черты другие, / В устах живых уста давно немые, / В глазах огонь угаснувших очей». Если герой традиционной элегии устремлялся в какую-либо внешнюю по отношению к нему даль (вызывание теней прошлого и т.п.), то герой лермонтовской элегии имеет эту даль содержанием своего «я» и поэтому не имеет оснований для снятия противоречий между «есть» и «нет». Горечь такой элегии неподдельна так же, как неподделен пафос самовыявления (всегда героический и по-своему оптимистический в основном тоне). Элегическая ситуация утраты получает новое значение: при всей подчёркнутой безысходности она предстаёт как экзистенциальное освобождение. Мотивы

позднего Лермонтова — «некому руку подать», «лежал один я на песке долины», «смотрите, как он наг и беден» — раскрывают ситуацию специфической свободы, достигнутой за счёт последовательных и разнообразных отказов и утрат.

В разделе «"Гонимый миром странник": метаморфоза элегического мотива» предметом анализа является байронический и элегический контексты лермонтовской формулы «гонимый миром странник», к которым она восходит и с которыми находится в отношениях как дополнительности, так и противоречия. Если в преромантической элегии странник не может быть изгнанником хотя бы потому, что его странничество в значительной степени аллегорично: это «странствие души», мистическое путешествие к идеалу, в котором странник сродни пилигриму (Беньян, Шиллер, Жуковский), — то романтики 1810—1820-х и более поздних годов (не без влияния в ряде случаев со стороны Байрона и его мифопоэтической биографии) всё отчетливее начинают развивать тему странствия-изгнания и вынужденного странствия как неизбежного удела поэта. Отсюда подчеркнутый интерес к сюжетам и знаменитым случаям изгнания в священной и мировой истории у Байрона и у его русских последователей: Люцифер («Каин» Байрона), изгнание из рая (там же), Агасфер («Странствующий жид» Жуковского), Одиссей («Одиссей» Шиллера и его переложение Батюшковым в «Судьбе Одиссея»), Овидий, Гомер, Данте, Камоэнс, Тассо («Гезиод и Омир, соперники» Батюшкова, «Рождение Гомера» Гнедича, «Камоэнс» Жуковского, «Жалоба Тассо» Байрона, «Умирающий Тасс» Батюшкова и др.), Наполеон (многочисленные разработки этого мотива у самого Байрона и в русской поэзии).

В позднем стихотворении Лермонтова «Листок» (1841), навеянном популярным «Листком» Антуана Арно (1815), странник получает, с одной стороны, все характерные элегические определения — «гонимый», «бедный», взыскующий «приюта», — но, с другой стороны, он странствует «один и без цели». Бесцельность странствия вскрывает его тотальность, неотделимость от формулы существования. Это именно байронический тип странствия, для которого существенным является отрыв от точки исхода, но принципиально невозможны возврат, утешение и успокоение (любое пристанище для этого типа — временное). Эту ситуацию можно проиллюстрировать известными строками из «Паломничества Чайльд-Гарольда»: «Nor care what land thou (a bark — E. T.) bear'st me to, / So not again to mine». Является ли «гонимый миром

странник» в его байроновско-лермонтовском варианте эволюционной ступенью элегического странника вообще? Мы бы сказали, что он является его метаморфозой: из созерцателя мира, одержимого желанием успокоения, он превращается, так сказать, в профессионального изгнанника. То, что было влечением (странничество) или несчастьем (изгнание), становится судьбой, призванием и целостным определением жизни.

Чрезвычайно интересным для вопроса о поздних этапах эволюции этого мотива представляется стихотворение Э.И.Губера «Странник» (1844). Сюжет этого стихотворения представляет собой историю возвращения-раскаяния байронического героя-«самоизгнанника», переоценившего свои некогда столь властные «упованья». «Гонимый миром странник» в этой версии мотива приходит к миру с просьбой принять его назад, но теперь уже мир не принимает его просто потому, что он «забыт» и «никого не радует приходом». Так герой странствия проходит полный путь становления: от мягких утверждений своей особенности до принципиального конфликта с миром других и самоизгнания и, наконец, до полного самоотрицания. При этом текст Губера сохраняет хорошо узнаваемую стилистику элегии в её байроновско-лермонтовском воплощении, то есть стилистику, выражающую ту степень «эмоциональной значительности», которую не спутаешь со старой элегической монотонней. Таким образом, элегический мотив «странствия/изгнания/самоизгнания» (часто связанный с темой «судьба поэта»), достигнув наиболее радикального воплощения в творчестве Байрона и русских байронистов, позже переживает оценочную деградацию, при этом продолжая оставаться символом байроновского наследия.

В разделе «Поэтика байронического "избытка" в лирике Аполлона Григорьева» такое особое свойство байронической поэтики, как экспрессивная чрезмерность характеристик, рассматривается на примере его преломления в творчестве «последнего романтика» (и, добавим, одного из последних байронистов) Аполлона Григорьева. В переводах из Байрона и в собственных поэтических опытах Григорьев проявляет эту особенность байронической поэтики сколь последовательно, столь и подчеркнуто. Например, в переводах «То Inez» (из «Чайльд-Гарольда») и «Farewell! If ever fondest prayer...» происходит добавочная драматизация ключевых мотивов: душевной бездны и прощания. Байроническая экстремальность проявляет себя у Григорьева, в частности, через термин избыток («Дневник любви и молитвы», «Предсмертная исповедь», «Элегии»). Герой Григорьева в его байроническом статусе может

определяться тем, что «слишком гордым создан был» («Предсмертная исповедь»), или тем, что «слишком искренне любил» («Олимпий Радан»), — в любом случае он исповедует чрезмерность как единственно возможный для него способ существования. В замысле автобиографической «Одиссеи последнего романтика» эта характеристика приобрела законченный вид (в тексте — курсив автора): «... билася действительно во мне / Какая-то неправильная жила /Ив страстно-лихорадочном огне / Меня всегда держала и томила, / Что в меру я — уж так судил мне Бог — / Ни радоваться, ни страдать не мог!». Fever, лихорадка — одно из частотных байроновских выражений: feverish dream («Remember thee! Remember thee!»), Love's feverish hope («Lara»), a fever at the core («Child Harold») и т.п. В своих критических статьях Григорьев постоянно связывает имя Байрона и его творчество с этим определением: «лихорадка Байрона», «нервная лихорадка Гяура», «лихорадочно-тревожное веяние» как байроническая версия романтизма. Национальный оттенок этой «лихорадочности» проявлялся у «последнего романтика» по-разному и вовсе не только в знаменитой григорьевской «цыганщине». Иногда он приобретал черты высокого юродства: «Вы Байрона-то, Байрона-то скорбного и раздраженного припомните...». Перед нами случай своеобразной национализации байронического комплекса: резкая субъективность английского барда окрашивается в тона «исповеди горячего сердца» (Достоевский). Это обусловило особый характер той поздней русской элегичности, которая продолжала ориентироваться на Байрона..

В Заключении формулируется вывод о том, что такие основополагающие черты элегического жанра, как ретроспективность, пафос утрат, специфическая монотония, особые пространственно-временные приметы (мотивы межсезонья, переходного времени суток, одиноких «убежищ» и т.п.), ситуация героя, характеризующаяся той или иной степенью отрешённости от внешней жизни и её связей (в виде «странничества» или его метафор) в той или иной степени подверглись байронизации в русской лирике 1820—1830-х . гг. Итогом этого воздействия, в частности, стала отчётливая радикализация основных мотивных комплексов элегии, воспоминания и странничества, а также некоторых принципиальных пейзажных мотивов («море»). В поэзии Лермонтова эта тенденция достигает предельной выраженности и бескомпромиссности. «Унылая» элегия при этом служит и источником мотивов, и незримым, но постоянно присутствующим в сознании читателя фоном, на котором происходит их (мотивов) усиление и видоизменение. Байроническая модификация русской

элегии просуществовала до середины XIX века, о чём, в частности, выразительно свидетельствуют литературная позиция и поэзия Аполлона Григорьева. О падении этого жанра, в свою очередь, свидетельствуют возникающие в эпоху запоздалого романтизма (1840—1860-е гг.) моменты самообъективации и самоотрицания байронического героя (как, например, в «Страннике» Э. И. Губера). Тем не менее мотивы байронизированной элегии продолжат своё существование в социальных контекстах лирики 1870—80-х. Так, в «Признании умирающего отверженца» С. Я. Надсона (1878) лирический герой, переживший социальное падение, дан в хорошо узнаваемом облике байронического изгоя: он с детства «скрывал / Огонь затаенных сомнений», отравлен «внутренним ядом страданья», он герой «непочатых сил», которым не суждено быть реализованными. Конечно, «больная душа» надсоновского героя, «лишнего человека» семидесятых-восьмидесятых годов, принципиально не совпадает с байроническим прототипом, но, с другой стороны, она местами узнаваемо выражает себя его стилистикой. Заключение также содержит краткую характеристику отдалённого, но отчётливого отголоска байронического элегизма в характеристике героя поэмы «Возмездие» А. А. Блока — характеристике, устанавливающей сходство и указывающей на принципиальное отличие между байроническим типом и героем надсоновского поколения. Речь, в частности, идёт о том, что в поэме Блока очевидна уже «декадентская» трактовка образа, в котором, тем не менее, удержаны все приметы байронического элегизма и прежде всего «тяжелое пламя печали». За этим образом, конечно, — не только непосредственное впечатление от Байрона, которого Блок прекрасно знал и переводил, но также действенное наследие национальной поэтической традиции, которая оживает здесь в лермонтовских («Демон») и григорьевских (melancolie ardente) аллюзиях.

Основное содержание диссертации отражено в следующих публикациях автора:

Пубпикщгш в изданиях, входягцгсх в «Перечень ведущих рецензируелтх научных журналов и изданий, в которых должны быть опубликованы основные научные результаты диссертаций на соискание учёной степени доктора и кандидата наук», формируемый Высшей аттестационной комиссией Министерства образования и науки Российской Федерации:

1. Толстогузова, Е. В. Поэтика байронического «избытка» в лирике Аполлона Григорьева /У Филологические науки. 2009. № 6. С. 27-31 [0,4 пл.].

2. Толстогузова, Е. В. Исторический очерк элегии как историко-литературная проблема // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2010. № 2 (10). С. 91-94. [0,5 пл.].

3. Толстогузова, Е. В. «Падение» жанра элегии: проблема детализации крупной историко-литературной схемы // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2011. № 1 (13). С. 51-53 [0,4 пл.].

Публикации е других изданиях:

4. Толстогузова, Е. В. Элегический жанр Байрона и Лермонтова: проблема типологии // Интерпретация литературного и культурного текста: традиция и современность. Биробиджан: Изд-во БГПИ, 2004. С. 108-120 [0,8 пл.].

5. Толстогузова, Е. В. Байрон и русская элегия 1820 - 30-х годов // Интеграция науки и образования - основа развития и возрождения национально-регионального менталитета / Сборник докладов Международной научно-практической конференции. Ч. 2. Биробиджан: Изд-во БГПИ, 2004. С. 149-151 [0,2 пл.].

6. Толстогузова, Е. В. Элегия Нового времени как педагогический жанр. Пример элегий В.А. Жуковского // Профессиональные компетенции и качество высшего образования: грани проблемы / Сборник докладов Международной научно-практической конференции. Часть 2. Биробиджан: Изд-во ДВГСГА, 2005. С. 154-156 [0,2 пл.].

7. Толстогузова, Е. В. Inexpressible Things: An Example of Byron's Poetry // Best Practice in ELT / Conference handbook of 6th Feelta International Conference on Language Teaching at Feelta 2006. Birobidjan, 2006. P. 50 [ОД пл.].

8. Толстогузова, E. В. Альбомная элегия Байрона и Лермонтова // Историческая поэтика жанра / Сборник докладов всероссийской конференции. Биробиджан: Изд-во ДВГСГА, 2006. С. 163-169 [0,37 пл.].

9. Толстогузова, Е. В. «Strand-Weg» В.И. Туманского и элегическая традиция // Социальные и гуманитарные науки на Дальнем Востоке. 2006. № 3 (11). С. 152-156 [0,6 пл.].

10. Толстогузова, Е. В. «Гонимый миром странник»: метаморфоза элегического мотива // Вопросы методологии современного литературоведения / Сборник материалов межвузовской конференции. - Хабаровск: Изд-во ДВГГУ, 2007. - С. 23-39 [1 пл.].

11. Толстогузова, Е. В. Мифопоэтическая биография Байрона в русской поэзии 1920 - 30-х годов // Историческая поэтика жанра. Вып. 2 / Сборник докладов Всероссийской конференции. - Биробиджан: Изд-во ДВГСГА, 2007. -С. 88-96 [0,5 п.л.]. .

12. Толстогузова, Е. В. Элегия: затянувшееся послесловие к истории жанра // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2009. № 3 (7). С. 5-10 [0,7 пл.].

13. Толстогузова, Е. В. Байронический аспект концепта «воспоминание» в русской элегической поэзии 1820 - 40-х годов // Концептуальный словарь автора: Коллективная монография. - Биробиджан: Изд-во ДВГСГА, 2009. С. 104-113 [0,6 пл.].

14. Толстогузова, Е. В. Определения байронической поэзии: на материале стихотворений «Prometheus» и «Elegiac Stanzas on the Death of Sir Peter Parker» // Историческая поэтика жанра: Сб. научных трудов. Вып. III. Биробиджан: Изд-во ДВГСГА, 2009. С. 118-125 [0,5 пл.].

15. Толстогузова, Е. В. Байронический мотив «море» в контексте русской элегии // Вестник ДВГСГА. Гуманитарные науки. № 1/1(4)2010. С. 82-94 [0,8 пл.].

Толстогузова Елена Вадимовна

БАЙРОНИЧЕСКАЯ МОДИФИКАЦИЯ ЭЛЕГИИ В РУССКОЙ ПОЭЗИИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX ВЕКА

Специальность 10.01.01 —русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Подписано в печать 03.10.2011 Формат издания 60x90 1/16. Усл. печ. л. 1,44. Уч.-изд. л. 1,18. Тираж 110 экз. Заказ № 32/2011

Издательство

Федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Дальневосточная государственная социально-гуманитарная академия» 679015, г. Биробиджан, ул. Широкая, 70-А.

Отпечатано в типографии Федерального государственного бюджетного образовательного учреждения высшего профессионального образования «Дальневосточная государственная социально-гуманитарная академия» 679015, г. Биробиджан, ул. Широкая, 70-А.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Толстогузова, Елена Вадимовна

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА 1. ОЧЕРК ИСТОРИИ И ТЕОРИИ ЕВРОПЕЙСКОЙ ЭЛЕГИИ

И ЭЛЕГИЗМА.

ГЛАВА 2. ОБЩИЕ ПРИЗНАКИ БАЙРОНИЧЕСКОЙ ПОЭТИКИ;

ОБНОВЛЕНИЕ ЭЛЕГИИ В ТВОРЧЕСТВЕ БАЙРОНА.

ГЛАВА 3. РУССКАЯ ЭЛЕГИЧЕСКАЯ ЛИРИКА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ

XIX ВЕКА И ПОЭЗИЯ БАЙРОНА.

3.1 Мифопоэтическая биография Байрона в русской поэзии 1820—30-х годов.

3.2. Байронический мотив «море» в контексте русской элегии.

3.2.1. «Strand-Weg» В. И. Туманского.

3.3. Байронический аспект мотива «воспоминание» в русской элегической поэзии 1820—40-х годов.

3.4. Элегический жанр Байрона и Лермонтова: проблема сравнительной типологии.

3.5. «Гонимый миром странник»: метаморфоза элегического мотива.

3.6. Поэтика байронического «избытка» в лирике Аполлона Григорьева.

Введение диссертации2011 год, автореферат по филологии, Толстогузова, Елена Вадимовна

Бытует довольно распространённое литературоведческое утверждение: элегия как лирический жанр прекращает своё развитие в европейской и в русской поэзии в 1820-е годы. Дальнейшие модернизации этого жанра (в русской поэзии связанные прежде всего с внесением в элегическую лирику психологической конкретики и «посторонней» стилистики в творчестве Пушкина, Баратынского, Лермонтова) имеют характер сильных, но разрозненных авторских опытов, единичных жанровых экспериментов, не образовавших традицию: «Индивидуальный стиль не растворялся в жанровом стиле» (М. Л. Гаспаров) [93: 362]. Эта концепция в отечественной филологии восходит к работам литературоведов опоязовского круга и, в частности, выразительно представлена в известной книге Б. М. Эйхенбаума «Лермонтов: опыт историко-литературной оценки» (Ленинград, 1924 [201]; примерно в это же время близкие по смыслу идеи высказывались в работах Ю. Н. Тынянова и Б. В. Томашевского, несколько позже — в работах Л. Я. Гинзбург).

Концепция Б. М. Эйхенбаума выглядит примерно так: борьба оды и элегии привела к кризису и разложению (геБр. падению или, на рабочем языке формалистов, деканонизацгш) обоих жанров, и в итоге развитие элегии «после победы, одержанной ею в начале двадцатых,годов, стало уже невозможным» [там же: 17, 30]. «Еще у Рылеева и у Полежаева мы находим и оды, и послания — у Лермонтова их уже нет, как нет и классических элегий» [там же: 101]. «Развитие ораторского стиля явилось следствием падения интимно-лирических жанров — классических романсов, элегий, песен, молитв и пр.» [там же: 113]. О становлении лирической системы Лермонтова: «Вместо старой элегии является описательная медитация.» [там же: 115]. И т.п. Почему особая роль отводилась Лермонтову? Л. Я. Гинзбург в книге «О лирике»: «Лермонтов уничтожил внутренние условия различения элегического и одического жанров, а с этой основой рухнула и стилистическая система каждого из них» [95: 155]. (Эта точка зрения восходит к книге 1940 года «Творческий путь Лермонтова», которая, разумеется, создавалась с оглядкой на книгу Эйхенбаума. См.: [97].)

Полное или частичное сочувствие этому взгляду на судьбу элегии мы обнаруживаем как в относительно недавнем прошлом, так и в наши дни, о чём прежде всего свидетельствует справочная литература, призванная закреплять устойчивые представления. Так, М. Л. Гаспаров в статье об элегии в «Литературной энциклопедии терминов и понятий» (2003), упомянув Грея, Шенье и Ламартина (т.е. период с 1750-х до 1820-х годов), сразу вслед за этим утверждает: «затем элегия постепенно теряет жанровую отчётливость» [94: 1228]. Возможны более умеренные, компромиссные позиции: «В середине 1820-х гг. русская элегия пережила кризис, симптомом которого явились статья В. К. Кюхельбекера "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" и вызванная ею полемика. Пути внутреннего обновления элегического жанра, его тематики и стиля были найдены А. С. Пушкиным, Е. А. Баратынским, Н. М. Языковым, позднее М. Ю. Лермонтовым и Н. А. Некрасовым» (Л. Г. Фризман [195: 867]). Здесь уже — как выход из кризиса — признаётся путь обновления жанра. Ещё более пластичной является формулировка1 Д. М. Магомедовой: «С 1830-х гг. элегия постепенно деканонизируется. Позднейшие трансформации элегии, сохраняя основные тематические комплексы, модифицируют те или иные особенности жанровой модели» [145: 303]. Эта формулировка интересна тем, что в ней соединено традиционное терминологическое словоупотребление формалистов (деканонизация) и представление о возможности «трансформаций» и «модификаций» при сохранении жанровой «модели» в целом.

Но именно в этом случае и уточнения, и оговорки не устраняют проблему, а лишь более выразительно вскрывают её: элегия как жанр безвозвратно уходит из литературы в 1820—-1830-е годы (на фоне нечастых авторских удач вроде «Брожу ли я вдоль улиц шумных.» Пушкина или «Осени» Баратынского, случившихся в рамках поэтического онтогенеза) — или всё же порождает ещё одну вполне жизнеспособную модификацию, имеющую, так сказать, над-авторский характер («Элегический поэт творит не тему, а вариацию» [95: 52])? Если использовать астрономический словарь, то что перед нами: процесс окончательного угасания звезды или 1\юмент появления, пусть на исторически краткий миг, сверхновой? Мы полагаем, что последнее, и вот почему.

Достоинство схемы крупного масштаба всегда заключается в том, что она позволяет объяснить длительные процессы. Её недостаток — всё прочее начинает казаться несущественными частностями, тогда как на деле речь может идти о моментах принципиальной детализации схемы, без которой она утратит свою историческую правдивость. Когда вслед за влиятельными гуманитариями первой половины XX столетия мы повторяем, что на переходе от классицизма к романтикам поэтика жанров сменяется поэтикой стилей, а затем уже в границах романтизма лирический герой из «абстрактного жанрового условия» (выражение Л. Я. Гинзбург; см.: [95: 152]) превращается в носителя индивидуализированного «я», — мы захватываем период чуть менее века (для русской и европейских литератур с середины XVIII по первую четверть ХГХ века включительно). Но ведь очень внятные изменения происходили нередко в границах не то что десятилетий — нескольких лет! Об этом, например, очень выразительно пишет в своей ставшей классической книге «Лирика пушкинской поры» В. Э. Вацуро1.

В крупной схеме угасание и вырождение «элегической школы» 1800 — 1820-х годов оказались в одной ячейке с процессом исчезновения жанра, что порождает недоразумения вплоть до сегодняшнего дня. Что же было фактором обновления элегического жанра? Это был байронизм, причём байронизм, первые признаки которого появляются до первых признаков непосредственного

1 См., например, такую фразу из книги В. Э. Вацуро: «Между тем основатель "унылой элегии" в ее русском варианте — Жуковский — уже к концу 1810-х годов далеко (курсив наш — Е. Т.) отходит от созданного им самим образца» [76: 126]. «Образец» —■ это отчасти «Сельское кладбище» (1802) и, разумеется, в первую очередь «Вечер» (1806). Т.е. от «образца» до результатов далекого «отхода» от него проходит максимум полтора десятилетия. Такова степень сжатости сроков для существенных эволюционных изменений в русской поэзии в ту эпоху. влияния со стороны Байрона. Позволим себе большую цитату из «Заключения» в книге В. Э. Вацуро:

В начале 1820-х годов Пушкин читает "Опыты в стихах" Батюшкова и помечает на полях перед "Умирающим Тассом": «Эта элегия конечно ниже своей славы. Я не видал элегии, давшей Б<атюшкову> повод к своему стихотворению, но сравните "Сетования Тасса" поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь кроме славолюбия и добродушия <. . .> ничего не видно. Это умирающий В<асилий> Л<ьвович>) — а не Торквато». .Эта заметка — целая концепция глубокого эстетического смысла. Байрон в начале 1820-х годов — кумир нарождающейся романтической школы. Василий Львович Пушкин типовое обозначение архаических и осмеиваемых, черт сентиментального эпигонства. Герой признанного, «вершинного» произведения «элегической школы» предстает глазам Пушкина как субъект отживающей свой век сентиментальной лирики. Ему противопоставлен байронический герой, с его характерными чертами, которые здесь нет нужды описывать» [76: 234].

Исследователь ничего не говорит здесь о новой элегии, поскольку это не входило в его задачу (он занимался нюансами становления именно «элегической школы» 1800—1810-х годов), но его мысль вполне ясна: старую разработку стандартной элегической темы «умирающего поэта» сменяет принципиально иная разработка, в которой героика и меланхолия объединены в рамках одного мотива. Причём сам Пушкин ещё в 1818 году в программном стихотворении «Мечтателю» противопоставляет элегическому искателю «унылых чувств» элегическую же ситуацию выстраданного в сердечных муках «незабвенного образа» [33: т. "1, 301]. Это программа модернизированной элегии.

Слишком широк круг значительных авторов-элегиков 1820—1830-х годов байронического толка (Д. В. Веневитинов, В. Г. Тепляков, В. И. Туманский, А. И. Полежаев, ранний Лермонтов и многие другие) и слишком ясна их типологическая близость, чтобы не заметить этот жанровый феномен. Почему же это произошло, и почему оказалось возможным спутать судьбы «элегической школы» и судьбы элегического жанра? Мы далеки от того, чтобы всё списывать на то пристрастие к историческим генерализациям, которое было присуще эпохе литературоведческого штюрмерства 1920-х годов2. Байронизация русской элегии оказалась таким сложным фактором, что ещё Кюхельбекер, заставший этот процесс в самом начале, спутал унылую элегию с её сильнейшей байронической трансформацией! Вот как об этом пишет Л. Я. Гинзбург:

Итак, тот же автор в той же книжке издаваемого им альманаха. («Мнемозина» — Е. Т.) называет Байрона "живописцем смелых душ" и живописцем "нравственных ужасов, опустошенных душ и сердец раздавленных.". Это противоречивое восприятие внутренне противоречивой поэзии Байрона. На первый план выступало то героическое ее начало, то. начало скорби, разочарования. В статье "О направлении нашей поэзии." Кюхельбекер отождествил русский байронизм с элегическим унынием» [95: 141].

Это описание ситуации с Кюхельбекером замечательно своей двойственностью: Л. Я. Гинзбург объясняет ненамеренную подмену, совершенную критиком (Байрон как представитель изжившей себя

2 Речь идёт, скорее, о специфической аберрации исследовательского зрения как такового: то, что находится в фокусе этого зрения, выявляет свои тонкие J дифференциации, тогда как периферия остаётся в зоне генерализирующих суждений. Б. М. Гаспаров совершенно точно указывает на эту особенность в связи с блестящими анализами Ю. Н. Тынянова: «Ю. Н. Тынянов показал в свое время, что полемика архаистов и новаторов, которая до этого рассматривалась как монолитное явление, в действительности распадается на существенно различные по своему содержанию исторические этапы, связанные с деятельностью '«старших» и «младших» представителей обеих партий. Однако предыдущие четверть века в полемике архаистов и новаторов. сливались в картине, нарисованной Тыняновым, в единый образ «старшего» этапа этого литературного движения» [90: 51-52]. элегичности), «противоречивым восприятием внутренне противоречивой поэзии Байрона». Кюхельбекер, при всей его критической вспыльчивости, был внимательным свидетелем эпохи, и если он проявил «противоречивое восприятие»,, то, значит, его заставила это сделать та реальность, которая больше автора: реальность жанра. А этот жанр, байроническая элегия, был генетически связан со своей предшественницей, элегией «элегической школы», почему и возникла возможность сдвоенного критического адреса.

Или, выражаясь образно, метя в постоянно унывающего странника: элегищ можно было далеко не случайно попасть в Чайльд-Гарольда. Вообще статья Кюхельбекера является свидетельством сразу двух вещей: свидетельством генетической связи добайронической и байронической элегии и свидетельством завершения, эпохи «элегической школы». В связи с этим возникает ещё один вопрос: каковы, хронологические границы этой эпохи? Л. Я. Гинзбург, предложившая — с опорой на выражение Пушкина «школа гармонической точности» [33: т. 7, 84] :— определение «элегическая школа», датировала, судя по всему,' исторические границы этого-явления в основном 1810-—20-ми годами: во всяком случае, выражение «элегический стиль 1810— 1820-х годов» [95: -28] содержит наиболее частотную датировку в разделе «Школа гармонической точности» в её книге «О лирике»: по нашим подсчётам не менее .8 раз. Для сравнения: в том же, разделе два раза употреблено выражение «1800—1810-х» и по одному разу употреблены выражения «1810-— 1830-х» и. «1800-—1820-х». Последняя, очень характерная для концепции безвозвратной деканонизации элегии, хронологическая генерализация — «элегическая школа 1800—1820-х годов» [там же: 49] — следует за суммарной оценкой элегической традиции, принадлежащей провозвестникам «поэзии мысли». В. Э. Вацуро смещает хронологические границы школы к началу века: он говорит об «элегической школе 1800—1810-х годов» [76: 5]. Дело, скорее всего, в том, что Л. Я. Гинзбург прежде всего имеет в виду расцвет и кризис школы, причём последний она датирует серединой 1820-х [95: 47] и, видимо, вслед за Кюхельбекером и «поэтами мысли» считает его периодом «праздных ламентаций» [там же: 49], а В. Э. Вацуро имеет в виду «становление и расцвет» той же школы, но при этом для него последующая эпоха 1820-х годов является в первую очередь временем «ревизии господствующей традиции» [76: 6]. Как всегда, всё дело в акцентах: там, где один видит угасание, другой — переработку. Нам представляется более историчной вторая точка зрения, о чём мы и пишем в своей работе.)

Не увидеть байронический «извод» русской элегии можно было только под влиянием крупной схемы, что и произошло. Разумеется, о русском поэтическом байронизме говорили и говорят, но по преимуществу в области лиро-эпических жанров и при этом представляя Байрона как чужой и прёодолённый в итоге источник влияния. (Ср. характерное суждение В. М. Жирмунского: «Байрон был вытеснен в сознании русских подражателей его учеником Пушкиным, и не «восточные», а «южные» поэмы определили, собой ставшие традиционными особенности нового жанра» [115: 332].) Мы же настаиваем на том, что это было воодушевлённое узнавание в творчестве Байрона тех тенденций, которые уже оказались заявленными самой русской поэзией (ср. хотя бы добайроновский «байронизм» пушкинской элегии «Погасло дневное светило.»). Мы утверждаем: это было не разложение и не угасание жанра, а ясное, резкое обновление под влиянием Байрона основных мотивных комплексов элегии без их устранения или превращения во что-то трудно узнаваемое, а также без той слишком отчётливой печати авторизации, которая делает традицию практически невоспроизводимой. Это соображение, ведущее к принципиальной детализации большой историко-литературной схемы, определяет актуальность нашей работы.

Положения, выносимые на защиту: относительно короткий период канонизации элегического жанра в русской поэзии первых двух десятилетий XIX века заканчивается тем, что в очередной раз элегические мотивы открепляются от элегических ситуаций и сценариев («прощание с молодостью», «неудовлетворённое любовное чувство», «бедный поэт» и т.п.) и начинают свободное существование в лирике (это, например, происходит с мотивами уединения и странничества); под воздействием сильных влияний со стороны таких авторов, как Байрон, эти мотивы сплачиваются в новое единство, которое приобретает черты новой жанровой модификации, генетически связанной с элегией предшествующего периода и могущей считаться её преемницей; эффект «эмоциональной значительности» (выражение Джерома Макгана [218: 57]) в поэзии Байрона создаётся за счёт усиленной риторики искреннего речевого жеста, иронии, а также за счёт взаимопроникновения жанровых установок и смыслового осложнения «общих мест»; именно этот энергичный, наступательный стиль, отмеченный новой жанровой сложностью, вошёл, в частности, в стилистику русской элегии первой трети XIX века — жанра, который" в силу его программной «монотонии» поначалу казался столь неподходящим для такого усвоения; русская поэзия первой половины XIX века формирует очень неспокойный, «бурный», плохо поддающийся литературному клишированию (подчас из-за несоразмерности новому герою стандартных словесных масок) мифопоэтический образ Байрона, оказавший существенное влияние и на жанр, который может быть признан байроническим вариантом русской элегии, и на русскую литературу в целом; субъективность преромантической элегии, пережившей романтическую эволюцию, оказалась способной вместить и выразить романтический эгоцентризм в одном из его наиболее радикальных вариантов — байроническом; обновлённые под влиянием поэзии Байрона мотивные комплексы «море», «воспоминаниё», «странник» были введены в русской поэзии 1820—1830-х годов в границы элегических контекстов (или, лучше сказать, были обновлены и реабилитированы в границах этих контекстов) и оказались фундаментальными составляющими нового — романтического — элегизма; в поэзии Лермонтова для лирического героя формируется наиболее последовательная байроническая позиция отрицания всех возможных идентификаций (позиция, генетически восходящая к элегической неудовлетворённости наличным и элегической же тяги к недоступному), что делает лермонтовский вариант «странничества» наиболее радикальным и, соответственно, его же вариант элегичности наиболее модернизированным; в одном из относительно поздних проявлений русского литературного байронизма — в поэзии Аполлона Григорьева — и, в частности, в его «Элегиях» наличие байронического мотива эмоционального избытка свидетельствует о том, что новая жанровая модификация элегии продолжила своё существование вплоть до середины XIX века.

Исследовательская предыстория вопроса, поднятого в нашем исследовании, весьма длительна и разнообразна. В разное время к проблеме влияния Байрона на русскую поэзию в связи или вне прямой связи с судьбами элегического жанра, а также к проблеме становления и своеобразия русской элегии обращались такие исследователи, как М. П. Алексеев [57; 58; 59], Л. М. Аринштейн [61], С. В. Бобылева [68], Л. Бэгби [72], В. Э. Вацуро [75; 76; 77; 78; 79], А. Н. Веселовский [81], В.П.Воробьёв [86], Б. М. Гаспаров [90], М. Л. Гаспаров [91; 92; 93; 94], Л.Я.Гинзбург [95; 96; 97], К. Н. Григорьян [103], Г. А. Гуковский [105], А.А.Долинин [107], Б.Ф.Егоров [111], Э. М. Жилякова [114], В.М.Жирмунский [115; 116], А.М.Зверев [118], О.В.Зырянов [119], А. А. Ильин-Томич [121], Л.Н.Киселева [125], В.И.Коровин [127; 128], Н.В.Королева [129], Г. В. Косяков [130], Л.Г.Лейтон [135; 136], Ю. М. Лотман [143], Ю. В. Люсова [144], Д. М. Магомедова [145], Д.Е.Максимов [148], В. И. Маслов [150], А.Ю. Нилова [156], М. Л. Нольман [157], И. А. Пильщиков [159], О. А. Проскурин [164], В. Д. Рак [168], М. Л. Семенова [176], С. Я. Сендерович [177], П. Н. Толстогузов [181; 182; 183; 184], Ю.Н.Тынянов [186],

Т.Н. Фрайман [190], Г. М. Фридлендер [192], Л. Г.Фризман [193; 194; 195; 196], О. В. Шаталова [199], Б. М. Эйхенбаум [201; 202], А. С. Янушкевич [206] и другие.

Теоретической основой и методологическим ориентиром для этого исследования стали труды А. Н. Веселовского и Ю. М. Лотмана по мотивному анализу и его прикладным аспектам, интертекстуальный подход в таких его проявлениях, которые продемонстрированы, например, в трудах И. А. Пилыцикова и О. А. Проскурина, методика исследования межлитературных связей у В. М. Жирмунского и М. П. Алексеева, а также — и прежде всего — тот метод детализирующей исторической поэтики, который так блестяще проявил себя в работах Л. Я. Гинзбург и В. Э. Вацуро.

В области жанрового анализа и байроноведения немаловажным подспорьем оказались работы исследователей англоязычной традиции, совмещающих, как правило, в своих исследованиях несколько подходов: биографический, жанровый, сравнительно-исторический и т.д. Речь идёт, в частности, о таких авторах, как Б. Блэкстоун (В. Blackstone [208]), Р. Кардуэл и П.Барнаби (R. Cardwell, P. Barnaby [210]), Дж. Дрейпер (J. Draper [212]), Д.Фармер (D.Farmer [214]), Дж. Хаггерти (G. Haggerty [216]), Дж. Макган (J. MacGann [218; 219]), Н. Нагель (N.Nagel [221]), А.Рид (A. Reed [224]), А. Резерфорд (A. Rutherford [225]), П. Сакс (P. Sacks [226]).

Объектом исследования стали поэтические тексты, представляющие русскую элегическую традицию и русский литературный байронизм первой половины XIX века (в основном 1820—40-х годов), авторами которых были Е. А. Баратынский, К. Н. Батюшков, К. А. Бахтурин, В. Г. Бенедиктов, Д. В. Веневитинов, П. А. Вяземский, Н. И. Гнедич, А. А. Григорьев, Э. И. Губер, Д. В. Давыдов, В. А. Жуковский, Н. М. Карамзин, И. И. Козлов, Н.М.Коншин, В.К.Кюхельбекер, М.Ю.Лермонтов, П.А.Плетнев,

A. И. Подолинский, А. И. Полежаев, А. С. Пушкин, К. Ф. Рылеев, Н. М. Сатин,

B. Г. Тепляков, Трилунный (Д. Ю. Струйский), В. И. Туманский, Ф. А. Туманский, А. И. Тургенев, Ф. И. Тютчев, Ы. М. Языков, Л. А. Якубович и другие. В качестве постоянного объекта интертекстуальных сравнений привлекались оригинальные поэтические тексты Байрона (переводы привлекались лишь для разъяснения и смысловых сопоставлений). Также в качестве литературы влияния и фона была привлечена русская литература XVIII века (В. К. Тредиаковский, Г. Р. Державин, М. М. Херасков, С. С. Бобров и другие) и литература общеевропейского контекста: Арно, Джон Беньян, Роберт Блэр, Гёте, Гораций, Томас Грей, Жильбер, Ламартин, Мильвуа, Мицкевич, Овидий, Парнелл, Парни, Петрарка, Проперций, Жан-Жак Руссо, Торквато Тассо, Тибулл, Шекспир, Уильям Шенстон, Шенье, Шиллер, Йозеф Цедлиц, Эдвард Юнг, поэты «озёрной школы» (Вордсворт, Кольридж, Саути) и другие.

Всего в анализ было вовлечено около 160 текстов русской поэтической традиции, 40 поэтических текстов Байрона и 42 художественных текста общеевропейского контекста.

Предметом изучения явилось влияние байронической- тематики и стилистики на русскую -элегическую поэзию первой половины XIX века.

Цель работы состоит в том, чтобы описать эволюцию русской элегии первой половины XIX века в аспекте влияния на нее поэтического творчества Байрона. Для достижения такой цели потребовалось решить ряд задач, а именно: дать исторический очерк становления европейской элегии и элегичности как необходимой предпосылки для появления «байронической» элегии в русской литературе; выявить и подвергнуть анализу основные черты мифопоэтической биографии Байрона — в том виде, в каком она сложилась в русской поэзии •первой половины XIX века — как фактора влияния на русскую поэзию в целом и на элегическую традицию в частности; подвергнуть анализу репрезентативные тексты русской элегической традиции первой половины XIX века и их основные мотивные комплексы с точки зрения выявления в них байронической тематики и стилистики; описать историческую логику становления русского поэтического байронизма (в контексте бытования элегического жанра) от его ранних этапов до относительно поздних.

Научная новизна и личный вклад автора диссертационного исследования заключаются в том, что впервые доказательно формулируется существование новой модификации элегического жанра в русской поэзии: элегии байронического типа, не выделявшейся до сих пор в границах существующей историко-литературоведческой типологии жанровых разновидностей. Этим же определяется теоретическая значимость проведённой работы.

Практическая значимость диссертационного исследования состоит в том, что содержащиеся в нём текстологические наблюдения и историко-литературные выводы будут полезны для существенного уточнения представлений, отражаемых в вузовских курсах по истории русской литературы XIX века (в темах «русский романтизм», «европейский романтизм»), в спецкурсах и спецсеминарах, чьи темы посвященьь соответствующей проблематике (в том числе проблематике межкультурной коммуникации), учебных пособиях и методических разработках по истории русской и зарубежной литературы, а также в школьном преподавании русской и зарубежной литературы.

Апробация • .работы. Основные положения диссертационного исследования были представлены на международных научно-практических конференциях «Интеграция науки и образования - .основа развития и возрождения национально-регионального менталитета» (Биробиджан, 2004), «Профессиональные компетенции и качество высшего образования: грани проблемы» (Биробиджан, 2005), на регулярной конференции, организуемой дальневосточной ассоциацией преподавателей английского языка (БЕЕЬТА; Биробиджан, 2006); на всероссийских конференциях «Интерпретация литературного и культурного текста: традиция и современность» (Биробиджан, 2004), «Историческая поэтика жанра» (Биробиджан, 2006, 2007, 2009); на межвузовской конференции «Вопросы методологии современного литературоведения» (Хабаровск, 2007). Содержание диссертации отражено в 15 публикациях.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трёх глав (третья — основная — глава состоит из шести разделов), Заключения и Списка литературы (содержащего разделы «Источники художественных текстов» и «Литературная критика, мемуаристика, литературоведческие труды, обзорная и справочная литература, словари»). Основная часть диссертации изложена на 183 страницах. Список использованной литературы включает 229 источников.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Байроническая модификация элегии в русской поэзии первой половины XIX века"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Влияние Байрона на русскую литературу в XIX веке и за его пределами — многообразно. И всё же ранний период этого влияния, который мы вслед за многими литературными критиками и исследователями без преувеличения можем назвать периодом русского байронизма, заслуживает особого внимания. В это время система жанров в русской литературе, переживавшая весьма противоречивый момент эволюционного перехода к новой фазе развития — во время «диффузии эстетических и поэтических идей» [76: 5], испытала относительно недолгое (1820—1830-е годы), но сильное «облучение» со стороны поэзии Байрона. Результатом этого воздействия стала, в частности, трансформация нескольких ведущих жанров, в том числе элегии.

Элегия была ведущим жанром в эпоху карамзинистской реформы языка и литературы (1800—1810-е годы), в эпоху «элегической школы» (выражение JI. Я. Гинзбург, введенное ею в историко-литературный контекст и в литературоведческий оборот в книге «О лирике»; см.: [95: 30 и далее]). В это время складываются в более или менее устойчивую конфигурацию основные формально-содержательные черты этого жанра: ретроспективность, пафос утрат, специфическая монотония, особые пространственно-временные приметы (мотивы межсезонья, переходного времени суток, одиноких «убежищ» и т.п.), ситуация героя, характеризующаяся той или иной степенью отрешённости от внешней жизни и её связей (в виде «странничества» или его метафор), и т.п.

Все эти элементы в той или иной степени подверглись байронизации в русской лирике 1820—1830-х годов, как мы и попытались показать в этой работе. Итогом этого воздействия, в частности, стала отчётливая радикализация основных мотивных комплексов элегии, воспоминания и странничества, а также некоторых принципиальных пейзажных мотивов («море»). В поэзии Лермонтова эта тенденция достигает предельной выраженности и бескомпромиссности. «Унылая» элегия при этом служит и источником мотивов, и незримым, но постоянно присутствующим в сознании читателя контрастно-«блёклым» фоном, на котором происходит их (мотивов) усиление и видоизменение.

Байроническая модификация русской элегии просуществовала до середины XIX века, о чём, в частности, выразительно свидетельствуют литературная позиция и поэзия Аполлона Григорьева. О падении этого жанра, в свою очередь, свидетельствуют возникающие в эпоху запоздалого романтизма (1840—1860-е годы) моменты самообъективации и самоотрицания байронического героя (как, например, в «Страннике» Э. И. Губера). Тем не менее мотивы байронизированной элегии продолжат своё существование в социальных контекстах лирики 1870—80-х. Так, в «Признании умирающего отверженца» С. Я. Надсона (1878) лирический герой, переживший социальное падение, дан в хорошо узнаваемом облике байронического изгоя: он с детства «скрывал / Огонь затаенных сомнений», отравлен «внутренним ядом страданья», он герой «непочатых сил», которым не суждено быть реализованными [26: 56-58]. Весьма странное — для предшествующей традиции — соединение этих черт с социальным сюжетом («Я бросил работу, я стал воровать» [там же: 57]) свидетельствует лишь о живучести и продолжающем работать автоматизме этих мотивов в поэзии, далеко отстоящей от эпохи Байрона и первых поколений его литературных наследников. Конечно, «больная душа» надсоновского героя184, «лишнего человека семидесятых-восьмидесятых годов» [73: 10], принципиально не

184 См.: [там же, 26]. Выражение «больная душа», ставшее одной из постоянно характеризующих надсоновскую тему характеристик, восходит к характеристикам «лишних людей» 1850-х годов (ср., например, хрестоматийное некрасовское «сын больной больного века» из «Поэта и гражданина»), которые являются видоизменением различных вариаций романтической темы «недоноска» (Баратынский), а они так или иначе восходят к байроновским мотивам «больных» состояний души (ср., например, приведённый на с. 118 пример «болящей/страждущей памяти» из «Чайльд-Гарольда»). совпадает с байроническим прототипом, но, с другой стороны, она местами

185 узнаваемо выражает себя его стилистикой .

185 Модернизация Байрона следующим за Надсоном и его кругом поколением литераторов-символистов является темой, далеко выходящей за пределы нашей исследовательской задачи. Тем не менее укажем на отдалённый, но отчётливый отголосок байронического элегизма в характеристике героя поэмы «Возмездие» А. А. Блока — характеристике, устанавливающей сходство и указывающей на принципиальное отличие между байроническим типом и героем надсоновского поколения: Он впрямь был с гордым лордом схож Лица надменным выраженьем И чем-то, что хочу назвать Тяжелым пламенем печали. <.>

Потомок поздних поколений Потомок поздний поколений, В которых жил мятежный пыл Нечеловеческих стремлений, — На Байрона он походил, Как брат болезненный на брата Здорового порой похож: Тот самый отсвет красноватый, И выраженье власти то ж, И то же порыванье к бездне. Но — тайно околдован дух Усталым холодом болезни, И пламень действенный потух, И воли бешеной усилья Отягчены сознаньем. Так Вращает хищник мутный зрак, Больные расправляя крылья.

67: т. 2, 292-293]

Здесь очевидна уже «декадентская» трактовка образа, в котором, тем не менее, удержаны все приметы байронического элегизма и прежде всего «тяжелое пламя печали». За этим образом, конечно, — не только непосредственное впечатление от Байрона, которого

Блок прекрасно знал и переводил, но также действенное наследие национальной поэтической традиции, которая оживает здесь в лермонтовских («Демон») и григорьевских (melancolie ardente) аллюзиях.

Список научной литературыТолстогузова, Елена Вадимовна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Источники художественных текстов

2. Английская лирика первой половины XVII века / Пер. с англ. — М.: МГУ, 1989.-347 с.

3. Английская поэзия в русских переводах: XIV — XIX века. — М.: Прогресс, 1981.-684 с.

4. Античная литература. Рим. Антология. — М.: Высшая школа, 1988. 720 с.

5. Байрон, Дж. Гордон. Избранная лирика / Сост. A.M. Зверев. На англ. языке с параллельным русским текстом. М.: Радуга, 1988. - 512 с.

6. Байрон, Дж. Гордон. Собрание сочинений. В 4 тт. М.: Правда,1981.

7. Баратынский, Е.А. Полное собрание стихотворений. Д.: Сов. писатель, 1889. - 464 с.

8. Батюшков, К.Н. Сочинения. В 2 тт. М.: Худож. лит., 1989.

9. Бенедиктов, В.Г. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1983. - 815 с.

10. Веневитинов, Д.В. Стихотворения. — М.: Сов. Россия, 1982. — 176 с.

11. Вяземский, П.А. Стихотворения. — Л.: Сов. писатель, 1958. 508 с.

12. Гнедич, Н.И. Стихотворения. — Л.: Сов. писатель, 1956. 850 с.

13. Гораций, Квинт Флакк. Собрание сочинений. СПб.: Студиа биографика, 1993. - 447 с.

14. Григорьев, A.A. Сочинения. В 2 тт. М.: Худож. лит., 1990.

15. Григорьев, Аполлон. Стихотворения. Поэмы. Драмы. — СПб.: Академический проект, 2001. 760 с.

16. Державин, Г.Р. Стихотворения. — Д.: Сов. писатель, 1957. — 472 с.

17. Дмитриев, И.И. Полное собрание стихотворений. — JL: Сов. писатель, 1967. 502 с.

18. Дмитриев, М.А. Московские элегии: Стихотворения. Мелочи из запаса моей памяти. М.: Московский рабочий, 1985. - 317 с.

19. Жуковский, В.А. Полное собрание сочинений и писем. В 20 тт. Т. 1. М.: Языки русской культуры, 1999. - 759 с.

20. Жуковский, В.А. Собрание сочинений. В 4 тт. — M.-JL: Худож. лит.,1960.

21. Жуковский, В.А. Сочинения. В 3 тт. М.: Худож. лит., 1980.

22. Карамзин, Н.М. Полное собрание стихотворений. M.-JL: Сов. писатель, 1966. -424 с.

23. Козлов, И.И. Стихотворения. JL: Сов. писатель, 1956. — 348 с. 22а. Козлов, И.И. Полное собрание стихотворений [Электронный документ. // URL: http://az.lib.rU/k/kozlowii/text0110-l.shtml (дата обращения: 12.10.2010).]

24. Кюхельбекер, В.К. Избранные произведения. — JL: Сов. писатель, 1959.-451 с.

25. Лермонтов, М.Ю. Собрание сочинений. В 4 тт. М., 1964 - 1965.

26. Майков, А.Н. Сочинения. В 2 тт. М.: Правда, 1984.

27. Надсон, С.Я. Полное собрание стихотворений. СПб.: Академический проект, 2001. — 512 с.

28. Плещеев, А.Н. Стихотворения. — М.: Худож. лит., 1975. 432 с.

29. Полежаев, А.И. Стихотворения и поэмы. JL: Сов. писатель, 1987. -576 с.

30. Поэты 1790—1810-х годов. Л.: Сов. писатель, 1971. - 912 с.

31. Поэты 1820—1830-х годов. В 2 тт. Л.: Сов. писатель, 1972.

32. Поэты 1840—1850-х годов. — Л.: Советский писатель, 1972. 539 с.

33. Поэты-радищевцы. А.Х. Востоков, И.П. Пнин, И.М. Борн, В.В. Попугаев и другие поэты Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Л.: Сов. писатель, 1979. - 592 с.

34. Пушкин, A.C. Полное собрание сочинений. В 10 тт. Л.: Наука, 1977-1979.

35. Пушкин, A.C. Стихотворения Александра Пушкина. СПб.: Тип. Департамента народного просвещения, 1826. - 192 с.

36. Русская литература. Век XVIII. Лирика. М.: Худож. лит., 1990. —735 с.

37. Русская элегия XVIII — начала XX века. Л.: Сов. писатель, 1991. —640 с.

38. Рылеев, К.Ф. Полное собрание стихотворений. — Л.: Сов. писатель, 1971.-480 с.

39. Тредиаковский, В.К. Избранные произведения. М.-Л.: Сов. писатель, 1963. - 579 с.

40. Тютчев, Ф.И. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1987.-448 с.

41. Французская элегия XVIII — XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры. М.: Радуга, 1989. — 688 с.

42. Хвостов, Д.И. Полное собрание стихотворений графа Хвостова. Т. 5. СПб.: Изд-во Императорской Российской Академии, 1830. — 426 с.

43. Херасков, М.М. Избранные произведения. — M.-JL, 1961. 409 с.

44. Языков, Н.М. Сочинения. Л.: 1982. - 448 с.

45. Языков, Н.М. Стихотворения. 1843 Электронный документ.//URL: http://az.lib.rU/j/jazykownm/text0130.shtml (дата обращения: 12.11.2005).

46. Bunyan, John. The Pilgrim's Progress from this world to that which is to come, delivered under the similitude of a dream Электронный документ. // URL:http://www.gutenberg:org/files/131/131.txt (дата обращения: 02.10.2008).

47. Byron, G.G. Poetical Works of Lord Byron. In 7 vol. '/ Ed. by E.H. Coleridge. -L.-N.Y.: Publishing House «John Murray», 1904 1922.

48. Horace, H.F. Odes and epodes / Latin with an English translation by C.E. Bennet. Harvard: Harvard University Press, 1995. 438 p.

49. Ovidius, Naso P. Opera. Электронный документ. // URL: http://www.thelatinlibraiy.com/ovid/ovid.metl l.shtml (дата обращения: 10.10.2008).

50. Poetical Works of Johnson, Parnell, Gray, and Smollett. With Memoirs, Critical Dissertations, and Explanatory Notes. Электронный документ. // URL: http://www.gutenberg.0rg/f1les/l 1254/11254-8.txt (дата обращения: 21.09.2007).

51. Schiller, F. Gedichte Электронный документ. // URL: http://gutenberg.spiegel.de/?id=5&xid=2410&kapitel=l#gbfound (дата обращения: 22.03.2006).

52. Shakespeare, W. Hamlet Электронный документ. // URL: http://www.gutenberg.org/dirs/etext99/lws261 l.txt (дата обращения: 12.07.2005).

53. Shenstone, W. Inscriptions Электронный документ. // URL:http://www3 .shropshire-cc.gov.uk/etexts/E0003 68. htm#V1242 (дата обращения: 23.02.2010).

54. Shenstone, W. The Poems of William Shenstone. Vol. I. — L.: College House, 1822.-252 p.

55. Young, Ed. The Poetical Works of Edward Young. Vol. IT Электронный документ. // URL: http://www.gutenberg.org/files/18827/18827-h/18827-h.html#toc21 (дата обращения: 05.11.2007).

56. Zedlitz, Joseph Christian von. Gedichte: Todtenkränze Электронный документ. // URL:http://gutenberg.spiegel.de/?id=5&xid=3171&kapitel-109&cHash=e99cba7947gd59 1 08#gbfound (дата обращения: 26.08.2008).

57. Литературная критика, мемуаристика, литературоведческие и культурологические труды, обзорная и справочная литература, словари

58. Аверинцев, С.С. Школьная норма литературного творчества в составе византийской культуры // Проблемы литературной теории в Византии и латинском средневековье. М.: Наука, 1986. - С. 19-90.

59. Алексеев, М.П. Байрон и русские писатели Электронный документ. // URL: http://az.lib.rU/t/turgenewai/text0120.shtml (дата обращения: 12.06.2009).

60. Алексеев, М.П. Реакция русской интеллигенции начала XIX века на известие о смерти Байрона Электронный документ. // URL: http://www.mincult.ru/brit/histbr5.htm (дата обращения: 01.06.2009).

61. Алексеев, М. П. Русско-английские литературные связи (XVIII — первая половина XIX в.) // Литературное наследство. — М.: Наука, 1982. Т. 91. С. 191-215.

62. Альтшуллер, М.Г. Беседа любителей русского слова: У истоков русского славянофильства. — М.: Новое литературное обозрение, 2007. —448 с.

63. Аринштейн, JI.M. Реминисценции и автореминисценции в системе лермонтовской поэтики // Лермонтовский сборник. Л.: Наука, 1985. — С. 23— 48.

64. Бабичев, Н.Т., Боровский Я.М. Словарь латинских крылатых слов. М.: Русский язык, 1988. - 960 с.

65. Баевский, B.C. История русской поэзии. 1730 — 1980. Компендиум. -М.: Новая школа, 1996. 319 с.

66. Бахтин, М.М. Эстетика словесного творчества. — М.: Искусство, 1979.-424 с.

67. Белинский, В.Г. Собрание сочинений. В 9 тт. М.: Худож. лит., 1976-1982.

68. Белощин, A.M. Буря — пловец — челн — парус в русской поэтической традиции // Русская речь. 2003. № 4. С. 3-9.

69. Блок, A.A. Собрание сочинений. В 6 тт. Л.: Худож. лит., 1980—1983.

70. Бобылёва, C.B. Творчество И.И. Козлова в контексте русско-английских литературных связей : автореф. дис. . канд. филол. наук / Саратовский государственный университет имени Н.Г. Чернышевского. — Саратов, 2007. — 26 с.

71. Боткин, В.П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М.: Сов. Россия, 1984. - 320 с. "

72. Бройтман, С.Н. Историческая поэтика. Хрестоматия-практикум. -М.: Академия, 2004. 352 с.

73. Бройтман, С.Н. Русская лирика XIX — начала XX века в свете исторической поэтики. Субъектно-образная структура. М.: РГТУ, 1997. - 307 с.

74. Бэгби, JI. Александр Бестужев-Марлинский и русский байронизм / Пер. с англ. H.JI. Лужецкой. СПб.: Академический проект, 2001. - 368 с.

75. Бялый, Г.А. С. Я. Надсон // Надсон С.Я. Полное собрание стихотворений. СПб.: Академический проект, 2001. С. 5^6.

76. Ванслов, В.В. Эстетика романтизма. М.: Искусство, 1966. - 404 с.

77. Вацуро, В.Э. К истории элегии «Простишь ли мне ревнивые мечты.» // Временник Пушкинской комиссии, 1978 / АН СССР. ОЛЯ. Пушкинская комиссия. — Л.: Наука, 1981. С. 5-21.

78. Вацуро, В.Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». — СПб.: Наука, 1994.-240 с.

79. Вацуро, В.Э. Последняя элегия Батюшкова: К истории текста // Записки комментатора. СПб.: Академический проект, 1994. С. 150—166.

80. Вацуро, В.Э. Русская идиллия в эпоху романтизма // Русский романтизм. Л.: Наука, 1978. С. 118-138.

81. Вацуро, С.Э. Французская элегия XVIII XIX веков и русская лирика пушкинской поры // Французская элегия XVIII — XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры. — М.: Радуга, 1989. С. 27-48.

82. Вейсман, А.Д. Греческо-русский словарь. СПб., 1899. - 1370 стлб.

83. Веселовский, А.Н. В.А.Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения».' М.: INTRADA, 1999. - 447 с.

84. Висковатов, П.А. М.Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество. М.: Современник, 1987. — 494 с.

85. Виппер, Ю.Б. Поэзия Плеяды. Становление литературной школы. — М.: Наука, 1976.-432 с.

86. Виттакер, Р. Аполлон Григорьев последний русский романтик. — СПб.: Академический проект, 2000. — 560 с.

87. Вольперт, Л.И. Лермонтов и французская литературная традиция. Сопоставление с Пушкиным Электронный документ. // URL: www.mthenia.ru/volpert/lermontov/voll.htm (дата обращения: 01.11.2005).

88. Воробьёв, В. П. Байронизм Лермонтова (лирика и поэмы) : дис. . канд. филол. наук / Смоленский государственный педагогический университет. — Смоленск, 2004.-204 с.

89. Воробьев, В. П. Байронизм Лермонтова (лирика и поэмы) : автореф. дис. . канд. филол. наук / Смоленский государственный педагогический университет. Смоленск, 2004. — 17 с.

90. Вяземский, П.А. Эстетика и литературная критика. — М.: Искусство, 1984.-458 с.

91. Гадамер, Х.-Г. Истина и метод. М.: Прогресс, 1988. - 704 с.

92. Гаспаров, Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. — СПб.: Академический проект, 1999. — 400 с.

93. Гаспаров, М.Л. Об античной поэзии: Поэты. Поэтика. Риторика. — СПб.: Азбука. 2000. 480 с.

94. Гаспаров, М.Л. Поэзия риторического века // Поздняя латинская поэзия. — М.: Художественная литература, 1982. С. 5-34.

95. Гаспаров, М.Л. Три типа русской романтической элегии: Индивидуальный стиль в жанровом стиле // Гаспаров М.Л. Избранные труды. — М.: Языки русской культуры, 1997. Т. 2. С. 362-382.

96. Гаспаров, M.JI. Элегия // Литературная энциклопедия терминов и понятий. -М.: Интелвак, 2003. Стб. 1228-1229.

97. Гинзбург, Л.Я. О лирике. М.: Интрада, 1997. - 415 с.

98. Гинзбург, Л.Я. О старом и новом. Статьи и очерки. Л.: Сов. писатель, 1982. —422 с.

99. Гинзбург, Л.Я. Творческий путь Лермонтова. — Л.: Худож. лит., 1940. -223 с.98. . Гоголь, Н.В. Собрание сочинений. В 7 тт. Т. 6 (Статьи.). М.: Худ. литература, 1978. - 559 с.

100. Горбунов, А.Н. Йоэзия Джона Донна, Бена Джонсона и их младших современников // Английская лирика первой половины XVII века. — М.: МГУ, 1989. С. 5-72.

101. Горнфельд, А. Элегия Электронный документ. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : [сайт]. URL: http://dic.academic.rU/dic.nsfibrokgauzefi:on/l 18402/Элегия (дата обращения: 18.07.2008).

102. Григорьев, A.A. Искусство и нравственность. М.: Современник, 1986.-351 с.

103. Григорьев, A.A. Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики Электронный документ. // URL: http://smalt.karelia.ru/~filolog/vremjа/1861/MAJ^CH/evrpis.htm (дата обращения: 10.02.2010).

104. Григорьян, К.Н. «Ультраромаптический род поэзии»: Из истории русской элегии // Русский романтизм. — Л.: Наука, 1978. С. 79—117.

105. Гродская, Елена Евгеньевна. Автобиографический герой Аполлона Григорьева : Поэзия, проза, критика, письма : диссертация . канд. филол. наук / Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова. — М., 2006. -205 с.

106. Гуковский, Г.А. Пушкин и русские романтики. М.: Интрада, 1995. -319 с.

107. Дарвин, М.Н. Стихотворный сборник А.С.Пушкина 1826 года как художественное целое: проблема циклизации Электронный документ. // URL: http://www.nsu.ru/education/virtual/darvin1826.htm (дата обращения: 17.01.2010).

108. Долинин, A.A. Байрон в пушкинском зеркале: два отражения // Долинин A.A. Пушкин и Англия: Сб. ст. -М.: НЛО, 2007. С. 182-215.

109. Дубашинский, И.А. Поэма Дж. Г. Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда». Рига: Звайгзне, 1975. — 98 с.

110. Дьяконова, Н.Я. Байрон // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 43—45.

111. Дьяконова, Н.Я. Лирическая поэзия Байрона. М.: Наука, 1975.168 с.

112. Егоров, Б.Ф. Аполлон Григорьев — поэт, прозаик, критик // Григорьев A.A. Сочинения. В 2 тт. Т. 1. М.: Худож. лит., 1990 - С. 5-26.

113. Елистратова, A.A. Байрон. М.: Изд-во АН СССР, 1956. - 263 с.

114. Жан-Поль. Приготовительная школа эстетики. — М: Искусство., 1981.-448 с.

115. Жилякова, Э. М. К вопросу об отношении В. А. Жуковского к поэзии Байрона // Художественное творчество и литературный процесс. — Томск, 1983. Вып. 5. С. 98-103.

116. Жирмунский, В.М. Байрон и Пушкин. Пушкин и западные литературы. JL: Наука, 1978. - 423 с.

117. Жирмунский, В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. — Л.: Наука, 1977.-407 с.

118. Жуковский, В.А. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1985. — 431 с.

119. Зверев, A.M. Байрон и русская поэзия // Байрон Дж. Г. Избранная лирика / На англ. яз. с параллельным русским текстом. М.: Радуга, 1988. С. 13-35.

120. Зырянов, О.В. Эволюция жанрового сознания русской лирики: феноменологический аспект. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2003. -548 с.

121. Иванов, В.И. Байронизм как событие в жизни русского духа // Иванов В.И. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. - С. 269-272.

122. Ильин-Томич, A.A. Пушкин и стихотворение Байрона «Written In an Album» // Пушкинские чтения в Тарту: Тезисы докладов научной конференции 13-14 ноября 1987 г. Таллин, 1987. С. 37-41.

123. История всемирной литературы. В 9 тт. Т. 6. М.: Наука, 1989. —880 с.

124. Карамзин, Н.М. Избранные статьи и письма. М.: Современник, 1982.-352 с.

125. Кедров, К.А. Мотивы поэзии Лермонтова // Лермонтовская энциклопедия. -М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 290-296.

126. Киселева, Л.Н. Байроновский контекст замысла Жуковского об Агасфере // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 245-254.

127. Кобелева, Е.В. Роберт Саути — теоретик поэзии и литературный критик : диссертация . канд. филол. наук / Нижегородский государственный педагогический университет. — Киров, 2004. — 230 с.

128. Коровин, В.И. Поэты пушкинской поры. — М.: Просвещение, 1980. —160 с.

129. Коровин, В.И. Русская поэзия XIX века. М.: РОСТ, 1997. - 252 с.

130. Королёва, Н.В., Рак В.Д. Личность и литературная позиция Кюхельбекера // Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л.: Наука, 1979. С. 571-645.

131. Косяков, Г.В. Ранняя лирика М.Ю. Лермонтова и образные традиции "кладбищенской элегии" // Вопросы фольклора и литературы. -Омск: Изд-во ОмГПУ, 1999.

132. Котляревский, Н. Литературные направления Александровской эпохи. М.: Вузовская книга, 2007. — 328 с.

133. Котляревский, Н. Мировая скорбь в конце XVIII и в начале XIX века. Ее основные этические и социальные мотивы и их отражение в художественном творчестве. — СПб.: Изд-во М.М.Стасюлевича, 1914. — 405 с.

134. Кургинян, М.С. Джордж Байрон. Критико-биографический очерк. -М.: ГИХЛ, 1958.-216 с.

135. Кюхельбекер, В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. — Л.: Наука, 1979.-789 с.

136. Лейтон, Л.Г. Стихотворения Ивана Козлова "Венецианская ночь" и "Бейрон" (к истории русского байронизма) // Русская литература. 1997. - № 2. -С. 14-31.

137. Лейтон, Л.Г. Утлый челн в бурном море русской романтической поэзии. М.: Прометей, 2004. — 223 с.

138. Лермонтовская энциклопедия. — М.: Советская энциклопедия, 1981. -784 с.

139. Литературная газета А.С.Пушкина и А.А.Дельвига: 1830. № 1-13. -М.: Сов. Россия, 1988. 255 с.

140. Литературная критика 1800—1820-х годов. М.: Худож. лит., 1980. -343 с.

141. Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: Интелвак, 2003.-1600 стб.

142. Литературно-критические работы декабристов. — М.: Худож. лит., 1978.-374 с.

143. Литературные манифесты западноевропейских классицистов. — М.: МГУ, 1980.-617 с.

144. Лотман, Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб.: Искусство-СПБ, 1996. —848 с.

145. Люсова, Ю.В. Рецепция Д.Г. Байрона в России 1810—1830-х годов : диссертация . канд. филол. наук / Нижегородский государственный педагогический университет. — Нижний Новгород, 2006. — 214 с.

146. Магомедова, Д.М. Элегия // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. -М.: Издательство Кулагиной; 1п1;гас1а, 2008. С. 303-304.

147. Майков, В.Н. Литературная критика. Л.: Худож. лит., 1985. - 408 с.

148. Маймин, Е.А. О русском романтизме. М.: Просвещение, 1975.239 с.

149. Максимов, Д.Е. Поэзия Лермонтова. М.;Л.: Наука, 1964. — 266 с.

150. Манн, Ю.В. Динамика русского романтизма. — М.: Аспект Пресс, 1995.-384 с.

151. Маслов, В.И. Начальный период байронизма в России. Критико-библиографический очерк. — Киев: Тип. Императорского Университета Св. Владимира, 1915. 132 с.

152. Мережковский, Д. С. В тихом омуте. М.: Сов. писатель, 1991. 496 с.

153. Мильчина, В.А. Французская элегия конца XVIII — первой четверти XIX века // Французская элегия XVIII — XIX вв. в переводах поэтов пушкинской поры. М.: Радуга, 1989. С. 8-26.

154. Михальская, Н.П., Аникин, Г.В. История английской литературы. — М.: Академия, 1998.-510 с.

155. Мойсевич, В.Г. И.И. Козлов — переводчик британских поэтов : диссертация . канд. филол. наук / Омский государственный педагогический университет. — Омск, 2006. 231 с.

156. Наполеон и революция Электронный -документ. // URL: http://impereur.blogspot.com/20091201archive.html (дата обращения: 15.12. 2009 г.).

157. Нилова, АЛО. Жанрово-стилистические традиции в лирике М. Ю. Лермонтова: послание, элегия, эпиграмма : диссертация . канд. филол. наук / Петрозаводский государственный университет. — Петрозаводск, 2002. — 250 с.

158. Нольман, М. Лермонтов и Байрон // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Исследования и материалы: Сборник первый. — М.: ОГИЗ; Гос. изд-во худож. лит., 1941. С. 466-515.

159. Пильщиков, И.А. Проблема межъязыковой интертекстуалыгости (на материале классической элегии) : автореф. дис. . доктора филол. наук / Институт языкознания РАН. М., 2007. — 55 с.

160. Пинский, JI.E. Бальтасар Грасиан и его произведения // Грасиан Бальтасар. Карманный оракул. Критикон. — М.: Наука, 1984. С. 499-575.

161. Писарев, Д.И. Собрание сочинений. В 4 тт. М.: Худож. лит., 19551956.

162. Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. — М.: Издательство Кулагиной; Intrada, 2008. 358 с.

163. Пронин, В.А. Элегия и ода — спор равных // Пронин В.А. Теория литературных жанров Электронный документ. // URL: http://www.hi-edu.ru/e-books/TeorLiLGenres/tlj004.htm (дата обращения: 08.03.2006).

164. Проскурин, O.A. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. — М.: Новое литературное обозрение, 1999. 464 с. Электронный документ. // URL: http://www.ruthenia.ru/document/539013.html (дата обращения: 17.05.2007).

165. Пушкин, A.C. Полное собрание сочинений. В 10 тт. Л.: Наука, 1977-1979.

166. Пушкинская энциклопедия Электронный документ. // URL: http://www.pusW<dns]djdom.ru/Default.aspx?tabid=3646 (дата обращения: 10.09.2010).

167. Радциг, С.И. История древнегреческой литературы. — М.: Высшая школа, 1977. 551 с.

168. Рак, В.Д. Раннее знакомство Пушкина с произведениями Байрона // РакВ.Д. Пушкин, Достоевский и другие: (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. ст. — СПб.: Академический проект, 2003. С. 64—100.

169. Русская эстетика и критика 40—50-х годов ХЕК века. М.: Искусство, 1982. - 544 с.

170. Русский романтизм: Сб. статей. — JL: Наука, 1978. — 285 с.

171. Савченко, С. Элегия Ленского и французская элегия // Пушкин в мировой литературе: Сб. статей. — Л., 1926, С. 64-98.

172. Сакутин, В.А. Феноменология одиночества: опыт рекурсивного постижения. Владивосток: Дальнаука, 2002. - 184 с.

173. Сахаров, В.И. Жуковский: поэзия чувства и «сердечного воображения» Электронный документ. // Сайт Всеволода Сахарова URL: http://archives.narod.ru/Zuk.htm (дата обращения 12.12.09).

174. Свердлов, М. О жанровом мифе: что воспевает пиндарическая ода? // Вопросы литературы. 2002. № 6. С. 103-126.

175. Семенова, М.Л. Лермонтов и Байрон: к вопросу о типологии романтического героя : автореф. дис. . канд. филол. наук / Коломенский государственный педагогический институт. М., 2003 - 32 с.

176. Семенова, М.Л. Лермонтов и Байрон: к вопросу о типологии романтического героя : диссертация . канд. филол. наук / Коломенский государственный педагогический институт. М., 2003 - 208 с.

177. Сендерович, С.Я. Элегия Пушкина «Воспоминание» и проблемы его поэтики // Wiener Slawistischer Almanach. Wien, 1982. - № 8. - 280 S.

178. Сухова, Н.П. Трансформации элегии. Традиции и новаторство Электронный документ. // URL: http://www.raslibrary.ru/default.asp?trID=344 (дата обращения 15.09.2009).

179. Тамарченко, Н.Д. Теоретическая поэтика. Хрестоматия-практикум. — М.: Академия, 2004 . 400 с.

180. Теория литературы. В 2 тт. / Под ред. Н.Д. Тамарченко. — М.: Академия, 2004.

181. Толстогузов, П.Н. «Ливонское» стихотворение Тютчева и поэзия Севера // Вопросы литературы. — 2003. — № 6. — С. 182-201.

182. Толстогузов, П.Н. Стихотворение Тютчева «Певучесть есть в морских волнах.». Структурная и тематическая роль цитат и реминисценций // Филологические науки. — 1999. — № 1. — С. 48-58.

183. Толстогузов, П.Н. Тютчев переводчик Carm. III 29 Горация // Тютчевский сборник: Межвузовский сборник научных трудов. — Биробиджан, 1998.-С. 20-41.

184. Томашевский, Б.В. Теория литературы. Поэтика. М.: Аспект Пресс, 1996.-334 с.

185. Тынянов, Ю.Н. Пушкин и его современники. — М.: Наука, 1969. —424 с.

186. Тюпа, В.И. Элегическое // Поэтика. Словарь актуальных терминов и понятий. -М.: Издательство Кулагиной; Intrada, 2008. С. 302-303.

187. Фасмер, M. Этимологический словарь русского языка. В 4 тт. / Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева. — М.: Прогресс, 1986 1987.

188. Фет, А. Воспоминания. -М.: Правда, 1983. 496 с.

189. Фрайман, Т.Н. Творческая стратегия и поэтика В.А.Жуковского (1800-е — начало 1820-х годов). — Тарту: Tartu Ulikooli Kirjastus, 2002. — 157 с. Электронный документ. //URL: http://www.ruthenia.ru/document/532393.html (дата обращения: 19.10.2006).

190. Фрейденберг, О.М. Поэтика сюжета и жанра. М.: Лабиринт, 1997.448 с.

191. Фридлендер, Г.М. А.Пушкин. «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье.») // Поэтический строй русской лирики. Л., 1973. С. 78-95.

192. Фризман, Л.Г. Два века русской элегии // Русская элегия XVIII — начала XX века. Л.: Сов. писатель, 1991. С. 5-48.

193. Фризман, Л.Г. Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова. М.: Наука, 1973. - 167 с.

194. Фризман, Л.Г. Элегия // Краткая литературная энциклопедия. В 9 тт. Т. 8. -М.: Советская энциклопедия, 1975. Стб. 866-867.

195. Фризман, Л.Г. Элегия // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981. С. 629-630.

196. Хайдеггер, М. Время и бытие. Статьи и выступления / Пер. с нем. -М.: Республика, 1993.-392 с.

197. Хализев, В.Е. Теория литературы. М.: Высшая школа, 2004. - 405 с.

198. Шаталова, О.В. Репрезентация концепта "память" в текстах русских элегий первой трети XIX века (лингвокультурологический аспект) : диссертацияканд. филол. наук / Башкирский государственный университет. — Уфа, 2005. — 250 с.

199. Шеллинг, Ф. Философия искусства. М.: Мысль, 1966. - 496 с.

200. Эйхенбаум, Б.М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки. Л.: Гос. издат., 1924. 168 с.

201. Эйхенбаум, Б.М. О литературе. М.: Сов. писатель, 1987. — 541 с.

202. Эмблемы и символы: Избранные Емблемы и Символы. прежде в Амстердаме, а потом во граде Св. Петра 1788 года с приумножением изданные. — М.: Интрада, 2000. 367 с.

203. Яковлев, В. Козлов Иван Иванович // Русский биографический словарь / Изд. под наблюдением председателя Императорского Русского Исторического Общества А.А. Половцова. В 25 тт. Т. 9. — СПб: Тип. Гл. упр. уделов, 1903.-С. 49-52.

204. Якушкина, Т.В. Итальянский петраркизм XV XVI веков. Традиция и канон. - СПб: СПбГУКИ, 2008. - 335 с.

205. Янушкевич, А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В. А. Жуковского. Томск: Изд-во Том. ун-та, 1985. - 285 с.

206. Beauty, F.L. Byron the satirist. Illinois: Northern Illinois University Press, 1985.-236 p.

207. Blackstone, B. Byron: Lyric and Romance. — L.: Longman, 1975. 112 p.

208. Bryan, M.D. The Controversy between Robert Southey and Lord Byron. -Baltimore: University of Maryland Press, 1945. 125 p.

209. Cardwell, Richard A., Barnaby, P. Timeline: European Reception of Byron // The reception of Byron in Europe. In 2 vol. Vol. 1 / Ed. by Richard A. Cardwell. London, New York: Thoemmes Continuum, 2004. Pp. XXI-LV.

210. Diakonova, N., Vatsuro, V. «No Great Mind and Generous Heart Could Avoid Byronism»: Russia and Byron // The reception of Byron in Europe. In 2 vol. Vol. 2 / Ed. by Richard A. Cardwell. London, New York: Thoemmes Continuum, 2004. Pp. 333-352.

211. Draper, J.W. The Funeral Elegy and the Rise of English Romanticism. — London: Frank Cass Publishers, 1967. — 358 p.

212. Encyclopedia of the Romantic Era: 1760—1850. In 2 vol. / Ed. by Christopher John Murray. NY & London: Fitzroy Dearborn. 2004.

213. Farmer, D.F. The Byron-Southey controversy. — San Marcos, TX: Southwest Texas State University Press, 1970. — 98 p.

214. Grundbegriffe der Literaturanalyse. — Leipzig: VEB Bibliographisches Institut, 1985.-294 S.

215. Haggerty, George E. Desire and Mourning: The Ideology of the Elegy // Ideology and Form in Eighteenth-Century Literature. — Lubbock: Texas Tech Univ. Press, 1999. Pp. 185-206.

216. Joseph, M.K. Byron the Poet. L.: Victor Gollancz, 1964. - 94 p.

217. MacGann, J.J. Byron and Romanticism. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. - 311 p.

218. MacGann, J.J. Fiery Dust. Byron's Poetic Development. — Chicago & London: Chicago University Press, 1968. 340 p.

219. Marchand, L.A. Byron's Poetry. A Critical Introduction. — Boston: Houghton Mifflin, 1965.-261 p.

220. Nagel, N.L. Duke. Lord Byron's view of the Lake Poets — Wordsworth, Coleridge, and Southey. Cape Girardeau, MO: Southeast Missouri State College Press, 1971.-87 p.204 )1222. Potts, A.F. The Elegiac Mode. Poetic Forms in Wordsworth and other

221. Elegists. NY: Cornell University Press, 1967. — 460 p.

222. Railo, E. The Haunted Castle. A Study of the Elements of English Romanticism. NY: Humanities Press, 1964. - 388 p.

223. Reed, A.L. The background of Gray's Elegy: a study in the taste for melancholy poetry, 1700 1751. - NY: Russel, 1962. - 322 p.

224. Rutherford, A. Byron. A Critical Study. Stanford: Stanford University Press, 1961.-253 p.

225. Sacks, Peter M. The English Elegy: Studies in the genre from Spenser to Yeats. Baltimore: Johns Hopkins Press, 1985. - 195 p.

226. Schiller, F. Über naive und sentimentalisehe Dichtung Электронный документ. // URL: http://gutenberg.spiegel.de/?id=5&xid=2427&kapitel= 1 #gbfound (дата обращения: 10.02.2005).

227. Shenstone, W. Prefatory Essay on Elegy // The Poems of William Shenstone. Vol. I. -L.: College House, 1822. Pp. 63-70.

228. Stokoe, F.W. German Influence In the English Romantic Period (1788 -1818). Cambridge: Cambridge University Press, 1926. - 218 p.