автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Феномен Пушкина как научная проблема

Введение диссертации1999 год, автореферат по филологии, Непомнящий, Валентин Семенович

Методология исследования (уже обозначенная выше в общем виде) на практике реализуется прежде всего в контекстуальном анализе, применяемом на всех уровнях. Под контекстом разумеется не сумма элементов исследуемого текста или явления, а доступный разумению реальный порядок их целесообразных связей, их сплетение (соМехПй), который при анализе недопустимо игнорировать или деформировать, изымая элементы из сплетения и оперируя ими в стороне от него (что чрезвычайно часто в литературоведческих разборах).

Контекстуальному принципу, понимаемому таким образом, подчиняется анализ как отдельного произведения в качестве целесообразно построенной системы, так и цикла или группы произведений в их внутренних взаимосвязях; как отдельного этапа или периода пушкинского творческого пути, так и их совокупности, составляющей большой контекст всего творчества поэта, в котором все взаимосвязано и взаимообусловлено творческой целесообразное юш.

Иными словами, контекстуальный подход есть, кроме прочего, дедуктивный подход, при котором ключевую роль играет именно целостность (произведения, цикла, этапа, периода, всего корпуса творчества).

При этом целостность мыслится не в статическом, готовом и "снятом" виде, а как динамика, становление, процессуальность, реализуемая во времени. Корпус произведений рассматривается не как сумма, а как путь — и притом не только в плане исторической и биографической эмпирики: подлинно историко-литературное изучение этого пути мыслится как изучение духовной биографии; это понятие, впервые введенное автором как методологически значимое для пушкиноведения, предполагает определяющую роль аксиологического момента: духовная биография поэта рассматривается как история его отношений к высшим ценностям.

В свою очередь, адекватное рассмотрение такой истории неосуществимо вне контекста духовной истории России — христианской страны, которая претерпевает кризис — результат Петровской революции и предложенной ею переоценки традиционных для России духовных ценностей: вплоть до перестройки национального ментального строя. Духовная биография Пушкина есть процесс личностного и национально-духовного самоопределения в условиях этого исторического разлома.

Такое рассмотрение необходимо не только потому, что деятельность Пушкина не может быть понята без учета духовной генетики, унаследованной от культуры допетровской Руси (то есть не только в ретроспективном смысле), но и в плане исторической и историко-литературной перспективы. Как показывает время, образ и роль Пушкина вовсе не умаляются и не отдаляются в его, времени, течении, а напротив, приближаются и возрастают в культурном и историческом сознании. Это значит, что контекст, в котором следует рассматривать феномен Пушкина, есть вся история России по сие время — включая как допетровскую и допушкинскую историю, так и посмертную жизнь Пушкина в последующей, в том числе нынешней, истории и культуре России, то есть — не только "внутрикультурную" роль Пушкина, но и образ его в "мнении народном", явленный в различных (начиная от скорбных дней 1837 года до пушкинских годовщин в нашем веке, от "простонародных" представлений8 до Ахматовой и Цветаевой, от Гоголя и Достоевского до Битова и пр.) модификациях "пушкинского мифа" России.

Вместе с тем известно, что названный миф, являющийся, как уже сказано, одним из центральных для национального самосознания, совершенно неадекватно воспринимается в мире и что мировой масштаб Пушкина как явления ясен лишь для тех, кто хорошо знает русский язык и, более того, Россию. Понимание природы этой "непереводимости" не просто необходимо — оно, быть может, является ключевым для понимания феномена Пушкина; оно требует вовлечь в наше исследование вопрос о феномене России, о своеобразии ее судьбы, ее места в мировых судьбах. Большим

8 См.: А. А. Анненкова. Пушкин в "простонародном" сознании.— "Московский пушкинист", вып. III. М., 1996.

10 контекстом, в котором Пушкин может быть осмыслен как историко-литературный, общекультурный и бытийственный феномен, является духовный путь человечества — прежде всего европейского человечества9.

С омасштабным такому осмыслению — если говорить о непосредственном анализе текстов, творчества, деятельности Пушкина — является такой подход, который ориентируется в первую очередь на непреходящую, всегда актуальную семантику пушкинского творчества, которая полностью действительна для современного человека и должна быть признана основной и конституирующей у Пушкина, а именно— на духовную семантику. Такой подход позволяет в пушкинском тексте и контексте обнаружить истоки и основы тесной причастности феномена Пушкина к судьбам России и к большому контексту бытия, знаки онтологической природы этого феномена.

Наконец, еще одно контекстуальное "измерение", играющее методологическую роль, диктуемое, в частности, последней особенностью — вниманием к духовной семантике, имеющей непреходящее значение. Такое внимание снимает узаконенный в филологической науке субъектно-объектный барьер между исследуемым материалом и исследователем, разводящий Пушкина и пушкиниста по разным контекстам, в результате чего исследователь смотрит на Пушкина "извне", нередко — из совершенно посторонних пушкинскому художественному миру координат, лишается возможности вести с пушкинским текстом тот двусторонний, обоюдный диалог, какой только и может быть плодотворным. Духовный строй и аксиология пушкинского художественного мира, в центре которого — "вечные истины",— это тот контекст, который должен быть общим для "субъекта" и "объекта" исследования. В практическом смысле это значит, что ключевая задача исследователя — проникнуться ценностным сознанием, воплощенным в пушкинском контексте, исходя из данных этого контекста.

9 См.: В. Непомнящий. О Пушкине и его художественном мире. - "Литература в школе", 1996, №№ 1—3 (см. также: "Введение в художественный мир Пушкина. Лекция учителю и ученику",— в кн.: В.Непомнящий. Пушкин. Русская картина мира", М. 1999).

Иначе говоря, духовное содержание пушкинского текста должно быть не пассивным объектом изучения, а активным методологическим руководством-, то есть принципы исследования должны согласоваться с аксиологией пушкинского контекста.

Объект исследования. Таковым в многолетней работе автора доклада являлось единство, в явлении Пушкина, художественного и сверххудожественного, методологического и аксиологического, исторического и онтологического; единство имманентного содержания творчества Пушкина как духовной биографии поэта и восприятия этого содержания национальным культурным и историческим сознанием — восприятия, отразившего центральную роль Пушкина в русском культурном (в широком смысле) процессе, а тем самым мировой масштаб явления.

Цели и задачи исследования. Рассмотреть и осмыслить указанное единство в историко-литературном, общефилологическом и философском плане на конкретном материале творчества Пушкина, его методологического и ценностного содержания; поставить проблему феномена Пушкина — ранее отсутствовавшую в науке в силу кажущейся абстрактности и, в смысле филологическом, неактуальности — как проблему умопостигаемую и конкретную, то есть научную, и в наше время предельно актуальную.

Практическое значение. Результаты исследований автора (книги, статьи, доклады, лекции, циклы радио- и телеисследований) уже давно вошли в преподавательский обиход, включены в школьные и вузовские программы, рекомендуются как материал для внеклассной работы, стали основой концепции Собрания сочинений Пушкина, размещенных в хронологическом порядке (готовится в ИМЛИ РАН), оказали заметное влияние на работу пушкинистов нынешнего среднего поколения, играют роль в методологическом повороте, который в пушкиноведении постепенно совершается. Помимо внутрипрофессионального и учебного значения, работа автора на протяжении многих лет имеет широкий общекультурный отклик со стороны читательской, зрительской, слушательской аудитории, делая новые аспекты постижения Пушкина в известном смысле общенародным достоянием.

Апробация. Помимо указанных в списке трудов, легшие в основу доклада идеи нашли отражение в нескольких десятках научных докладов и выступлений на конференциях, организованных АН СССР — РАН (ИРЛИ, ИМЛИ, Совет по истории культуры), Союзом писателей, МГУ, РГГУ и другими вузами, Советским (Российским) Фондом культуры и Пушкинским обществом, Центральным и Московским музеями А. С. Пушкина, Фондом К. Аденауэра (Кельн), Университетом Сорбонна (Париж), в публичных лекциях и докладах в научных и учебных учреждениях, в МХАТ им. Чехова, в Институте усовершенствования учителей, на Конгрессе славянских культур и конференциях, организованных Св.-Тихоновским Богословским Институтом; в лекциях и лекционных курсах в Вольной Академии духовной культуры г. Жуковского, в МГТУ (б. МВТУ), в Гос. Художественном Институте им. В. И. Сурикова, в московском Методологическом колледже, Энергофизическом лицее и др. средних и высших учебных заведениях. Эти идеи составляют содержание нескольких циклов радиопередач: "Пушкинский час" (6 передач, 1970-е гг.), "Жизнь и лира" на "Радио-1" (цикл начат в 1992 г., насчитывает более 100 передач и продолжается по сие время), "Встречи с В. Непомнящим" в программе "Лицей" на "Радио России" (цикл начат в 1994 г., насчитывает более 60 передач и продолжается),— а также в ТВ-исследовании "Пушкин и судьбы русской культуры" (1992—1997, 10 передач); общее число теле- и радиовыступлений — около двух сотен.

Структура исследования. Доклад состоит из Введения, семи глав и Заключения.

Введение. Общеметодологические посылки.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Феномен Пушкина как научная проблема"

Результаты исследования отдельных пушкинских произведений, их циклов и групп, с одной стороны, особенностей лирической поэтики Пушкина— с другой, заставили думать, что существует и может быть найдена особенность, специфическая для пушкинского художества, которая равным образом была бы действительна на всех уровнях, от отдельного произведения (или внутренне целостного фрагмента, или "незавершенной"вещи) до всего корпуса произведений, и могла бы широкообъемлюще и конкретно характеризовать творческое мышление, творческую манеру Пушкина, то есть иметь методологическое значение. В работах последних лет автор доклада постепенно подходил к выводу, что такая особенность состоит у Пушкина в контекстуалъности.

Все дело, однако, в том, что понимать под контекстом и контекстуальностью. В обычной практике контекст чаще всего понимается просто как совокупность элементов, приемов и т. п., обусловливающих то или иное качество текста, либо этот термин суммарно обозначает "законченный отрывок, в котором находится данная строка, фраза, выражение, цитата" (А. Квятковский). В обоих случаях понимание сводится скорее к сумме, чем к системе,— образно говоря, речь идет скорее о том, из чего построен контекст, чем о том, как именно он построен. Наше понимание контекста исходит из прямого смысла латинского слова, означающего вязь, ткань, то есть — систему связей. В нашем понимании контекстуальность, в качестве принципа, противополагается вербальности и дискурсивности. Дискурсивный и вербальный элемент не отвергается вовсе — отвергается его автономное значение: дискурсивный и вербальный элемент может быть адекватным лишь в составе контекстуального целого. Для пояснения можно напомнить о рискованности внеконтекстного цитирования Пушкина, в том числе его афористических формул ("Чем меньше женщину мы любим.", "Тьмы низких истин мне дороже."), смысл или пафос которых в подобных случаях решительно искажается.

Исходным пунктом в характеристике пушкинского контекста стала для автора очевидная для всех лаконическая точность Пушкина, о которой принято говорить: "ни одного лишнего слова",— иными словами, исчерпывающая функциональность, при которой в тексте абсолютно все необходимо и достаточно.

В связи с этим качеством материя пушкинского письма сверхчувствительна к любому вмешательству извне: отсюда непреодолимые трудности перевода Пушкина и бесконечные споры, происходящие от внеконтекстного цитирования. На всякое нарушение порядка элементов, характера их сцеплений, их внутренней иерархии пушкинский контекст реагирует, в конечном счете, весь целиком: где искажается или обессмысливается, где приобретает иной смысл или входит в противоречия с самим собой, где порождает вопросы без ответов.

Из этого следует первое, быть может, по важности определение пушкинского контекста: 1) это принципиально сплошной контекст. Под сплошностью разумеется то пушкинское качество, при котором все в тексте — насквозь и наперекрест, от начала до конца и сверху донизу — вяжется, перекликается, содержательно соотносится, резонирует, прямо или зеркально рифмует: все находится в отношениях диалога, взаимообъяснения и взаимосвязи, так что можно сказать: пушкинский контекст есть конструкция "без гвоздей", наподобие архитектуры Кижей; говоря словами Мандельштама — "период без тягостных сносок", который "в воздухе держится сам", не нуждаясь в пояснениях автора. Из этой сплошной связности пушкинского контекста следует, что каждый элемент его, в своей семантике, своей объективной значимости и пр., может быть понят не в отдельности, а в масштабе всей целостности контекста, его семантики и его иерархии. Иначе говоря, точка зрения на любой фрагмент контекста должна сообразоваться —■ в идеале совпадать — с точкой зрения на контекст в целом.

Указанное качество сплошности свойственно как локальному контексту (произведения), так и большому контексту Пушкина,— с этим связано, к примеру, тяготение Пушкина к цикличности, вообще наличие глубоких внутренних связей между самыми различными и сколь угодно удаленными друг от друга произведениями,— так что анализ одного произведения, если оно изъято из большого пушкинского контекста, может часто привести — и порой приводит — к таким же искажениям, как и внеконтекстное цитирование. Можно утверждать, что большой контекст Пушкина, представляемый корпусом его сочинений в связях с жизнью и судьбой поэта, сплошь "структурирован".

2. Другая особенность пушкинского контекста состоит в том, что он не есть готовое, статуарное, однородно-синхроническое целое. Пушкинский контекст есть контекст диахронический, его пространством является время — как в календарном, так и в онтологическом своем качестве, то есть в соотношении с вечностью, тяготение к которой и определяет "духовную жажду" как главный творческий импульс. Пушкинский контекст — целостность динамическая, созидаемая во времени, процессуальная, поступательная, подчиняющаяся тем же законам, которые, с одной стороны, характерны для историко-литературного процесса в целом, а с другой — определяют лирическую поэтику Пушкина (см. гл. 5). Это такая система связей (или, по Толстому, "сцеплений"), которая создана как определенный порядок и последовательность во времени и в которой каждый элемент и каждая связь постижимы адекватно лишь на своем месте: в своей зависимости от разворачивания предыдущих связей, в своей функции разворачивать последующие, в своей включенности в порядок движения во времени. Многочисленные споры и недоразумения в понимании пушкинских произведений берут начало в пренебрежении этой особенностью, в привычке анализировать фрагменты локального контекста (произведения) или большого контекста Пушкина вразнобой, без учета временной последовательности, порядка контекста, подчиняя анализ другому порядку — "порядку проблемы", навязанному исследователем.

3. Еще одно качество пушкинского контекста — оно вытекает из его динамического, поступательного характера духовной биографии — телеологичность. Из двух вопросов, помогающих уяснить художественную логику пушкинского контекста: "почему" и "для чего",— плодотворней второй. Здесь не имеется в виду сознательное авторское целеполагание ("что хотел сказать автор"); речь идет об органическом внутреннем свойстве самого контекста, о целеустремленном, созидательном характере той сплошной функциональности пушкинского текста, о которой говорилось выше и которая сходна со сплошной функциональностью живого организма, в самом себе содержащего синергию — едва ли не тождество — причины и цели. В соответствии с этим характером поэтики так велика, к примеру, роль финалов пушкинских произведений ("Борис Годунов", "Евгений Онегин", "маленькие трагедии", "Пророк", "Я памятник себе воздвиг нерукотворный" и др.), которые бросают проясняющий свет на все, происходившее до того в сюжете, словно вбирая в себя поступательную энергию его хода и в известном смысле объясняя порядок, логику и телеологию этого хода. При своей явной обращенности к читателю, как бы требующей творческого и духовного соучастия, финалы эти лишены малейшего элемента авторской подсказки, волевого нажима, навязывающего читателю тот или иной вывод, лишены субъективной авторской умышленности, являясь естественным результатом художественного движения (которое подчас словно бы и самому автору неподвластно: ср. известное изумление Пушкина по поводу "штуки", которую "удрала" Татьяна, выйдя замуж, или "неудачу" автора, когда он в

III главе романа попытался влюбить Онегина в Татьяну).

4. Телеологичность пушкинского контекста определяет его сплошную о-смысленность. Это умный контекст — в том плане, что, будучи глубоким и неисчерпаемым, он в то же время лишен "гениальной темноты" и пифического "бормотания"; его поэтика — одухотворенно-рациональная и, так сказать, ответе-ственная за каждый шаг, поскольку каждый шаг исполнен смысла и целеустремленности. Телеологичность предполагает со-о?иве.1и-ствие результата замыслу, завершения — началу, в телеологичности есть своего рода симметрия,— и не случайно композиции Пушкина феноменально симметричны, что является конструктивной основой знаменитой пушкинской гармонии. Поэтому в пушкинском сюжете — событийном или лирическом — все гармонически (телеологически) обусловлено и, в общем, объяснимо, притом — в пределах внутритекстовых связей. Пушкин, как известно, многое недоговаривает, нередко хитрит, но концы его хитростей — не в воде, а в тексте, и каждая его недоговоренность есть отсылка к контексту (иногда — большому, выходящему за пределы произведения), в котором "досказано" все необходимое для верного понимания. Текст Пушкина совершенен потому, что совершенство, по определению, содержит все оправдания внутри себя.

5. Вместе с тем, при всей сплошной обусловленности и сплошной функциональности, пушкинский контекст, будучи объективно телеологическим, есть субъективно свободный — целеустремленносвободный — контекст: свободная авторская воля (порой на грани своеволия" — когда, к примеру, автор, казалось бы вопреки всей композиционной логике II главы романа, прерывает ее течение, бросает тему Ольги, чтобы "Заняться старшею сестрой", а потом так же свободно оставляет и Татьяну, чтобы вернуться к прерванному сюжету17) совпадает с направлением художественного самодвижения в стремлении к "цели художества — идеалу" (XII, 70).

6. В связи с этим можно определить пушкинский контекст как контекст музыкальный — не в обычном комплиментарном, а в существенном смысле. Музыка есть тот род, в котором особенно тесна и наглядна связь целеустремленности и свободы художественного движения, и пространством которого является время. Архитектоника пушкинского контекста позволяет видеть в нем признаки такой фундаментальной формы, как сонатная,— формы не изобретенной искусственно, а имеющей объективный онтологический смысл, воспроизводящей некоторые важные черты бытийного "синтаксиса"; подход к пушкинскому контексту с его музыкальной стороны может поэтому способствовать пониманию иных моментов там, где филологический анализ кажется недостаточным, а философский — отвлеченным18.

7. Из того же качества свободы вытекает и диалогичностъ пушкинского контекста. При всей функциональности, осмысленности и целеустремленности его, нам не навязывается, что называется "сходу", однозначное понимание — скорее перед нами ставится вопрос (наглядные примеры — вариативность чтения первой строфы "Онегина" или строк о "Татьяне, русской душою"19 ); нам предлагается выбор — к которому, однако, мы должны отнестись с той же ответственностью, которая

17 Подробнее см.: В. Непомнящий. ".На перепутье.". "Евгений Онегин" в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы.— "Московский пушкинист", вып. I. М., "Наследие", 1995.

18 Подробнее — в послесловии автора доклада в кн.: "Моцарт и Сальери", трагедия Пушкина. Движение во времени. М., "Наследие", 1997, сс. 860,870—872.

19 См. В. Непомнящий. Из наблюдений над текстом "Евгения Онегина".— В кн.: Московский пушкинист, вып. II. М., "Наследие", 1996. характерна, как говорилось, для каждого шага самого контекста. Можно сказать, что такая диалогичность испытующа,— и здесь причина того, что так называемый "мой Пушкин" есть, в сущности, мой автопортрет, отражающий мою систему ценностей, которая может совпадать, а может и не совпадать с пушкинской.

Из названных выше (но не исчерпанных нами) свойств каждое, разумеется, в той или иной мере присуще любому подлинно художественному явлению (как и разнообразные их сочетания),— но все они в совокупности характеризуют, на наш взгляд, только Пушкина и, значит, обрисовывают в какой-то степени контур специфически пушкинской художественной манеры20.

ГЛАВА 7. Пушкинский контекст как художественный язык и картина мира. Авторская "точка зрения"(проблема перспективы).

Все сказанное возвращает нас к теме пушкинской точности. Отдавая себе отчет в том, что, как всеобъемлющее качество, она у Пушкина индивидуальна до уникальности, мы в то же время очевидным образом ощущаем в ней качества вне- или над личностности. Это ощущение известной "снятости" индивидуальной воли (при несомненном в то же время личном присутствии автора) объясняется, по всей вероятности, тем, что точность сама по себе есть не что иное как соответствие некоторому внеположному образцу, требованию или идеалу. Если это так, то наша убежденность в необыкновенной точности Пушкина должна проистекать из того, что его художественный язык ориентирован — как на идеальный образец или прототип — на "язык" самого бытия, на его грамматику, морфологию и

20 См. работу "Феномен Пушкина в свете очевидностей" (первая публикация —"Новый мир", 1998, №6); см. ее также в кн. «Пушкин. Русская картина мира». синтаксис; этот язык — "эхо" объективного порядка бытия, ориентирующийся не на отдельные проявления бытия и не на идеи о нем, а именно на целостность самого бытия как системы, и прежде всего системы связей, где элементы могут варьироваться, в то время как синтаксис и морфология (то есть законы и порядок связей) незыблемы.

Отсюда, в частности, повторяемость ситуаций у Пушкина, разнообразно им варьируемых, "проигрываемых" в разном сюжетном материале, модулируемых в разных аспектах. Отсюда же излюбленная Пушкиным манера использовать и "присваивать" чужое, любовь к скрытому и явному цитированию, перепеву, вариации, заимствованию — ибо культура для него есть полноправная часть бытия, и ее элементы могут быть использованы в той системе связей, которая художественно моделируется поэтом в качестве соответствующей бытийственному порядку. Отсюда же, наконец, особенности пушкинского слова.

Они связаны с тем, что Пушкин ничего не "придумывает", его манера как бы дает понять, что в бытии все уже "придумано", надо только проникнуться тем, как прекрасно "придумано". Это отсутствие претензий на "свое слово" ведет к парадоксальному результату: слово Пушкина является нам будто впервые сказанным, впервые, как у Адама, назвавшим известную нам сущность. Слово Пушкина не придумано и не взято в готовом виде и "вставлено" в текст, а будто в нем, тексте, и рождено — во всей свежести, автологичности и потенциальной универсальности. "Бездна пространства", которую "в каждом слове" Пушкина увидел Гоголь, наследуется этим каждым словом от породившего его бытийственного контекста, оно возникает из "грамматики бытия". Пушкинское слово не вербально, а контекстуально. Тем самым ош онтологично, то есть является элементом художественной системы, свидетельствующей о реальном контексте универсума.

Общепринятым является представление об объективности Пушкина как отличительном его свойстве. Здесь уместно употребить не столь малообязывающее, ибо стертое, слово и говорить об аутентичности пушкинской картины мира, то есть о ее соответственности бытию как исходному образцу, идеальному прототипу.

Если же картина мира, создаваемая Пушкиным, аутентична — а в нашем общем представлении она именно такова, ибо нет в нашей литературе писателя, с которым мы бы меньше спорили, и почти для всех авторитетны слова Гоголя: "Если сам Пушкин думал так, то уж, верно, это сущая истина",— то иначе, чем это привычно, встает вопрос об авторской "точке зрения", один из самых сложных и спорных вопросов пушкиноведения. Часто в Пушкине видят то безразличную покорность эха, то почти цинический артистизм перевоплощения во что угодно, то олимпийство и потусторонность добру и злу,— одним словом, мировоззренческую "безразмерность" и этический релятивизм (а параллельно и широко бытует взглад на него как на учителя жизни и даже "моралиста" — А. Ахматова). Противоречия проистекают из того, что у Пушкина часто не находят своей "точки зрения" — или находят ее неопределенность, либо кевыявлеиность или переменчивость, либо наконец "множественность" таковых.

Все это потому, что само понятие "точка зрения" трактуется у нас не в методологическом, а в идеологическом плане: не как "точка", с которой обозревается предмет, а как готовое мнение о предмете. Иными словами, у Пушкина ищут мнения о бытии, а не исследуют способ созерцания бытия. Поэтому следует для ясности произвести замену термина (как мы уже сделали это, заменив "объективность" на аутентичность), и вместо выражения "точка зрения" употреблять выражение точка обзора, именно такой термин отражает суть вопроса. Речь, иначе говоря, идет не о том, из каких своих мнений строит Пушкин представление о мире, а о том, как Пушкин смотрит на бытие, в какой перспективе он воспринимает мир и строит картину мира.

Автором настоящего доклада выдвинуто положение об "обратной перспективе" как одной из методологических основ пушкинского художества21 . Это означает иную, чем нам обычно представляется относительно художника, позицию "смотрящего" на мир. "Смотрящий" — не "субъект" по отношению к миру, он сам является его частью, "покорной общему закону" Творения. То, что для Пушкина это именно так, подтверждается еще одним очевидным явлением его манеры. При всей "объективности" Пушкина, доходящей, как говорилось, порой до надличностности, с одной стороны, и одновременно при отсутствии всякого авторского "давления" на читателя — с другой, мы никогда не можем избавиться от ощущения авторского присутствия в пушкинском художественном мире: "я" автора может наличествовать латентно ("Пиковая дама"), опосредованно ("Повести Белкина"), непосредственно и открыто (лирика, "Евгений Онегин"), оно может сочетать различные формы своего присутствия, но никогда не исчезает полностью из нашего поля зрения.

Что это означает? Это означает, что автор помещает себя не в субъектную позицию (характерную для большинства других литературных произведений, особенно лирического рода), а в то же объектное пространство Творения, где находятся его герои; "субъектность" же автора носит инструментальный характер — это "субъектность" орудия, находящегося в руках высшей творческой силы, высшей Правды (всем известно религиозное отношение Пушкина к своему творческому дару как к чуду).

В работах последних лет автор доклада разрабатывает идею о природе той царственной авторитетности, какая свойственна, в наших глазах, пушкинской картине мира; идея состоит в том, что это — наиболее

21 "Обратная перспектива" в творческом мышлении Пушкина. Доклад на научной конференции "Пушкин и христианская культура", ИМЛИ РАН, 17—19 февраля 1992 г. См. также статьи "Предполагаем жить" (в сб.: "Пушкин: суждения и споры", М., 1997) и "Феномен Пушкина и исторический жребий России" (в сб. "Пушкин и современная культура", М., 1997; то же — "Московский пушкинист", вып. III, М., 1997); новая редакция — в кн. «Пушкин. Русская картина мира». сакральная из всех картин мира, созданных в светской литературе: она воссоздает — как правкою, вневербально и преимущественно в светском материале, то есть средствами идеологически нейтральными, чисто художественными — сплошную священность бытия, а наше, человеческое существование в мире — как предстояние перед священной, высшей Правдой бытия. Отношение предстояния есть отношение человека не к картине, а к иконе,— и в упомянутом докладе об "обратной перспективе" автор попытался продемонстрировать наличие черт иконного художества в пушкинской художественной методологии. С методологической точки зрения, пушкинская картина мира есть своего рода "икона", на которой бытие представлено во всем величии божественного Замысла и во всей искаженности его человеческим грехом (иконы такого рода существуют в церковной традиции: на них изображаются не только Бог, Божья Матерь и святые, но и грешники, и даже бесы). Сакральность пушкинского образа мира,— представляющего нам не только божественно идеальный, но и падший мир, не только Замысел, но и его искажение,— состоит в том, что не столько мы смотрим на этот образ, сколько он "смотрит" на нас, предъявляя нам нас самих,— в числе каковых видит себя и сам автор (чьи исповедальные и покаянные строки — "И с отвращением читая жизнь мою." и т. д.— хорошо известны).

Отмеченная выше способность Пушкина видеть себя в объектном пространстве бытия, а тем самым — внутри собственной, пушкинской картины мира,— помогает образно сформулировать положение пушкинской "точки обзора". Она расположена не "внутри" падшего мира, не в области "низа" бытия, где все совершается по законам необходимости, а — "снаружи" и "выше"; иными словами, "отсчет" производится не от "действительности", а от идеала, не в горизонтальном измерении "наличной" реальности, а с "высоты духовной", в масштабе тех высших ценностей, существование которых внятно всякой здоровой душе, всякой свободной интуиции, объединяющей в себе два начала: творчества и совести. Пушкинский мир — это человеческий мир в свете идеала человека как образа

Божия, этой высшей Правды о человеке; она есть солнце пушкинского универсума, точка отсчета ценностей, методологическая основа пушкинской картины мира22.

Отсюда следует, что сакральность этой картины не является "идеологической" установкой Пушкина: она опирается на метафизическое его чутье, на культурную материю бытия (отсюда архетипический, мифопоэтический, знаковый лексикон пушкинского художественного языка), формируется не тематически, а структурой самой художественной ткани (отсюда телеологичность пушкинского контекста), представляет собой функцию поэтики, то есть носит не "идейный", а творческий, методологический характер.

Последнее поясняется примером (у Пушкина не единственным). Слова Моцарта о гении и злодействе суть по существу утверждение "правды", которая "выше" и существование которой отвергает Сальери. Ни для творческого гения Моцарта, ни для его совести никакой "проблемы" здесь нет (как нет для слуха Моцарта "проблемы" — гармонируют или диссонируют те или иные "совмещаемые" звуки). Утверждение Моцарта — не рассудочное или идеологическое "мнение" (ср. у Сальери: "Ты думаешь?'), а духовная очевидность, постигаемая чувством гармонии: самоочевидность высшей Правды для свободной веры; творческая интуиция совпадает с интуицией совести.

Для Сальери вопрос о гении и злодействе — именно проблема, мыслимая в плане не гармонии, а "алгебры"; не требований духовного идеала, а эмпирической данности "низкой жизни"; не свободы веры, а принудительности знания ("можно или нельзя?").

Перед нами, таким образом, две "точки обзора", два "отсчета": "сверху" и "снизу", от идеала и от "наличности"; две противоположные перспективы: "обратная" у Моцарта, детерминистская "линейная" у

22 См.: В. Непомнящий. Пророк. Художественный мир Пушкина и современность.— "Новый мир", 1987,№1 (тоже —"Поэзия и судьба", 1987, сс. 13—34).

Сальери; две картины мира: сакральная у Моцарта и позитивистская у Сальери; наконец, две методологические позиции: веры — у Моцарта, "знания" — у Сальери.

На фоне такого сопоставления мы можем характеризовать творческую методологию Пушкина как методологию "отсчета сверху" — "от идеала". Наиболее наглядное подтверждение этого — "отрицательные" герои Пушкина, в которых злодейства и пороки не заслоняют человеческой крупности и обаяния: Пушкин смотрит на реальную практику героя с точки зрения того, как прекрасно замышлен этот человек, каким бы он мог быть, если бы соответствовал Замыслу, если бы не помрачил в себе образ Божий. Взгляд Пушкина на человека диктуется верой в образ Божий в человеке — наиболее открыто это выражено в стихотворении "Герой": "Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман; Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран.". Здесь методология Пушкина выражает себя как методология веры — вне зависимости от "идеологии" поэта в тот или иной момент. Вера как интуитивное усмотрение в бытии божественного Замысла, Идеала, высшей Правды — искажаемых в наличной человеческой практике, но не могущих быть отмененными, продолжающих действовать в человеческой жизни,— вера есть побудитель и модус пушкинского высказывания и, в конечном счете, духовное основание пушкинской картины мира. В связи с этим пушкинский художественный мир обладает беспримерным в мировой литературе качеством: при явном преобладании трагических ситуаций и коллизий, при очевидной катастрофичности этого мира, в смысле его "предметного", событийного состава, он в то же время является наиболее, быть может, светлым, "солнечным" из всех известных нам художественных миров, претендующих на воссоздание действительности "как она есть"23.

Суммируя итоги исследований, отраженных в данной главе, можно, таким образом, указать, что характерные качества пушкинской картины

23 Там же. мира — аутентичность, сакралъность и солнечность — неразрывно между собою связаны и друг друга обусловливают, составляя специфически пушкинское единство глубоко методологического характера. В отличие от иных художественных картин мира, в которых одни из этих качеств преобладают, другие находятся на заднем плане или отсутствуют ("реалистичность", "религиозность", "оптимизм"), одни реализуются художественно, другие несут печать идейной тенденции,— пушкинская картина мира лишена этих черт частичности, неполноты или тенденциозности; это целостная картина мира; употребляя современное понятие, можно говорить о ее "экологичности"24. Исходя из всех указанных характеристик, "метод" Пушкина можно определить как онтологический реализм25 . Этот термин возвращает к утверждению, что пушкинский художественный язык ориентирован на "язык" самого бытия, на его "грамматику". Языку пушкинского художества лишь ограниченно соответствует определение "языка образов"; это язык контекста. Пушкинская картина мира есть аутентичное свидетельство того, что само бытие есть контекст, и притом сплошной контекст; она наводит на мысль, что и другие — названные выше — свойства пушкинского контекста не есть творческое "изобретение" поэта, а отражение реальных свойств самого бытия. Реализм Пушкина онтологичен потому, что контекстуальность есть бытийственность. Качество сплошной контекстуальности в явлении — это качество подлинности его бытия. Творческий талант тем больше, чем выше в нем мера контекстуальности; гений — сплошная контекстуальность, когда ничего изъять, добавить, уточнить или переместить нельзя, когда связность и ее порядок совершенны, то есть не "служат" содержанию и цели, а сами суть содержание и цель,— что отражает сущность и порядок самого бытия. Сплошная контекстуальность не просто свойственна Пушкину, Пушкин — гений сплошного контекста; это есть его художественный язык, не

24 См. работу "Под небом голубым." (в кн. «Русская картина мира»).

25 См.: "Феномен Пушкина и исторический жребий России". переводимый ни в какой другой порядок и провиденциально получивший, в качестве материи для воплощения, русскую языковую материю.

Заключение

Исследования, на основе которых построен данный доклад, подвели автора к выводам относительно характера того методологического поворота в пушкиноведении, о необходимости которого он писал десять лет назад26. Суть такого поворота состоит в обращении к изучению Пушкина не только как внутрилитературного и внутриисторического явления, но как феномена бытия; не только в отдельных частичных аспектах, но в целостности феномена (потенциально заключающей в себе все аспекты); суть поворота состоит в выведении предмета пушкиноведения из чисто позитивистской перспективы в онтологическую (что не исключает задач, входящих в традиционный исследовательский репертуар, но ставит их в новый контекст). Исследования автора, основные результаты которых суммированы в настоящем докладе, подвели его к выводу, что адекватное масштабу и характеру явления целостное понимание феномена Пушкина необходимо включает рассмотрение его на чрезвычайно широком фоне, включающем по крайней мере три аспекта:

1. Духовная история европейской культуры, начиная с античности и включая наше время: движение от языческого фатализма к христианству, затем к его кризису, нарастанию тенденций разложения христианских основ культуры, неоязычеству, отступлению культуры под натиском цивилизации; на этом фоне духовная биография Пушкина, исполненная порой самых драматических противоречий, предстает тем не менее противоположно

26 См. работу "Сетования и надежды" — "Вопросы литературы", 1989, № 4. направленным путем становления и укрепления христианских основ — прежде всего во внутреннем, методологическом смысле27,

2. Духовная история России в сопоставлении с историей Запада; проблема "русской духовности", связанной с православным исповеданием России и ярко представленной русской классикой XIX в., начало которой положено Пушкиным. Здесь автору пришлось предложить ранее не разрабатывавшуюся в науке типологию христианских культур, в которой западная католическо-протестантская культура определена как "рождественская", сосредоточенная на теме судьбы (счастья, успеха), а русская — как "пасхальная", центральная тема которой — поведение и совесть; полнее и, что не менее важно, гармоничнее всего эта особенность воплощена у Пушкина28.

Рассмотрение феномена Пушкина в названных координатах позволяет понять природу его как "солнечного центра нашей истории" (И. А. Ильин); центральность Пушкина объясняется, по мнению автора, той ролью, которую Пушкин сыграл, став одновременно порождением и противовесом революции Петра, попытавшегося переделать нацию на "рождественский" лад29 : "То, что Петр разъединил и разрушил в русской культуре, воссоединил и восстановил Пушкин,— удержав при этом все подлинно творческое и конструктивное, что было в созидательной работе Петра"30; таким образом, явление Пушкина непосредственно причастно к тому, что Россия осталась Россией, сохранив тем самым за собой историческую и духовную миссию, важную для судеб мира.

3. Третий аспект — общенациональное и общенародное восприятие явления Пушкина, выходящее далеко за литературные и внутрикультурные пределы и составляющее — вместе с конкретными и многообразными проявлениями воздействия Пушкина на последующую культуру —

27 См. прим. 9.

28 См.: "Феномен Пушкина и исторический жребий России".

29 Там же.

30 См.: В. Непомнтций. Поэзия и судьба. М., 1983, с. 132. посмертное бытие Пушкина как человека и бессмертное существование его как феномена; то восприятие, которое он сам пророчески предвидел ("слух обо мне"). Понятие "слуха" — как и предания — было для Пушкина чрезвычайно важно: в "слухе" явление постигается народом и личностью не как остановленный, омертвелый, ставший "объектом" факт, а как живая реальность, в том непреходящем своем бытии, которое наиболее соответственно выражается на языке мифа. Те определения, которые дает мифу А. Ф. Лосев — "сама жизнь", "само бытие, сама реальность, само конкретное бытие", "чудо", "в словах данная чудесная личностная история", наконец "развернутое магическое имя"31,— все они превосходно годятся для характеристики образа Пушкина как в общенародной, так и в личностной интуиции; мало того: именно апелляция к свидетельствам этой интуиции дает реальную возможность прикоснуться к онтологическим масштабам феномена Пушкина и попытаться исследовать их.

Одно из свидетельств этой интуиции состоит з том, что пушкинский контекст есть, сверх отмеченных выше качеств, иерархический контекст. Это касается и свойств пушкинского письма, строящегося на "соразмерности и сообразности", то есть иерархически; и пушкинской картины мира, созидаемой исходя из незыблемой иерархии ценностей; и, наконец, творческого самосознания поэта, который, сознавая иерархичность мирового, бытийственного контекста, велит своей музе быть "послушной" "веленью Божию". Ощущение пушкинского "послушания", того, что Пушкин словно бы "не совсем сам" пишет, органично для нашей интуиции. Оттого с превознесением поэта тесно соседствует "снижающая" фамильяризация пушкинского образа, с пушкинским мифом — пушкинский анекдот. Народная интуиция никогда не обожествляет даже самого гениального человека-творца, никогда не присваивает искусству собственно религиозной функции, никогда не посягает на иерархический строй Творения, в котором искусство может призывать "войти в храм

31 А. Ф. Лосев. Философия. Мифология. Культура. М., 1991, сс. 13, 134, 169,170. христианской жизни, украшает его, но затихает, умолкает у самого жертвенника, у Престола," — это сказано крупным мыслителем русской эмиграции еп. Александром (Семеновым Тян-Шанским) как раз по поводу Пушкина, искусство которого "принадлежит к христианскому миру и только в нем находит свою подлинную и высокую цену".

Изучая общенациональное восприятие явления Пушкина, нельзя не отметить особую роль русской эмигрантской мысли. Советское — позитивистское — пушкиноведение, стяжав великие заслуги в изучении, так сказать, "материальной части" своего предмета, за десятилетия не приблизилось к целостному научному представлению о Пушкине, да и задачи такой не ставило; между тем, решающие шаги в этом направлении сделала русская эмиграция (С. Франк, И. Ильин, А. Карташев, С. Булгаков, архим. Конст. Зайцев и др.), у которой не было в распоряжении ничего кроме тоски по России, любви к Пушкину и православной веры: именно ей суждено было постигнуть духовный масштаб Пушкина как безусловного символа России,— заплатив за это постижение самую дорогую цену32.

Это лишний раз показывает, что изучение Пушкина в целостном объеме явления необходимо предполагает понимание взаимной связи Пушкина и судеб России как христианской страны. По мнению автора, наиболее общее основание для постижения явления Пушкина сегодня можно определить следующим образом. Явление это опирается на сверххудожественную, сверхкультурную, сверхисторическую причину — она же и цель,— по которой именно этому гению определены то место и та роль в национальной светской культуре, в сознании и истории народа, какие никакому другому гению нигде — по крайней мере в христианскую эру — не выпадали; и не оттого, что в других культурах и у других народов не находилось, так сказать, достойного, а потому, что нигде более кроме России не было нужды в таком месте, в такой роли, а стало быть — в таком гении. Проблема

32 Этой теме в значительной мере посвящено Послесловие автора в кн. "Дар. Русские священники о Пушкине", №, ("Русский м1р — Вече"), 1999. целостного понимания Пушкина упирается, таким образом, в вопрос об историческом и религиозном предназначении России. Можно сказать, пушкинский миф есть русская культурная теодицея: он помещает явление Пушкина в тот масштаб, который может непротиворечиво это явление вместить. Позитивистская, секуляризованная перспектива феномена Пушкина не вмещает. Отчасти сочувственно, отчасти полемически перефразируя заглавие работы талантливого современного исследователя Пушкина33 , принципиальную постановку вопроса можно сформулировать так: феномен Пушкина есть проблема религиозная. В связи с этим можно утверждать, что то методологическое условие постижения Пушкина в целостном объеме феномена, о котором говорилось в начале (раздел "Методология исследования"), а именно — снятие субъектно-объектного барьера между исследователем и исследуемым предметом, носит глубоко личный для исследователя характер; проще говоря, исследование Пушкина как духовного — то есть целостного — феномена предполагает нахождение исследователя в пушкинской духовной перспективе, стремление увидеть себя, так сказать, внутри пушкинской картины мира, ориентированной на высшие ценности; в конечном счете, такое исследование предполагает духовную работу, каковой и "субъектом", и "объектом" является сам исследователь.

Описанная выше постановка вопроса не просто актуальна в наше время, когда позитивизм, потерпев поражение в попытках построить стройную картину мира и концепцию человека на безрелигиозных основаниях, в процессе своего гниения породил постмодернизм, вовсе безразличный к ценностям, ведущий к расчеловечению культуры и науки; она, думается, есть одно из условий объективного (то есть учитывающего специфику предмета), адекватного, методологически корректного, иными словами научного, подхода к изучению Пушкина как исторического и духовного явления, как художественного текста и как феномена бытия.

33 Ирина Сурат. Пушкин как религиозная проблема.— "Новый мир", 1994, №1.

ОСНОВНЫЕ ПУБЛИКАЦИИ ПО ТЕМЕ

Книги:

1. Поэзия и судьба. Статьи и заметки о Пушкине. М., "Советский писатель", 1983,20 а. л.

Ред.: 1) В. Камянов. Постижение глубины.— "Новый мир", 1984, №6.

2) Евгений Сидоров. Зеркало, обращенное в будущее,— "Юность", 1984, №6.

3) Н. Тюльпинов. Доверие к поэзии.— "Звезда", 1985, №7.

2. Поэзия и судьба. Над страницами духовной биографии Пушкина. Изд. 2-е, дополненное. М., "Советский писатель", 1987,25 а. л.

Рец.: 1) В. Бибихин.— "Новый мир", 1988, №12.

2) В. Кожевников. Драгоценные уроки.— "Литература в школе", 1988, № 5 (сентябрь-октябрь).

3. Пушкин. Русская картина мира. М., "Наследие", 1999,34 п. л.

4. Поэзия и судьба. Книга о Пушкине. Изд. 3-е, доработанное и дополненное. М. "Русский .шр — Вече", 1999, 30 п. л.

Статьи:

1. Симфония жизни (О тетралогии Пушкина).— "Вопросы литературы", 1962, №2 (1,5 п. л.).

2. Сегодня, здесь, сейчас! — "Вопросы литературы", 1963, №10 (1,5 п. л.).

3. Двадцать строк. Пушкин в последние годы жизни и стихотворение "Я памятник себе воздвиг нерукотворный".— "Вопросы литературы", 1965, №4, с. 111-145.

4. О сказках Пушкина.— "Детская литература", 1966, №7 (1 п. л.).

5. Зачем мы читаем Пушкина. Ответ проф. Д. Благому.— "Вопросы литературы", 1966, №7 (0,8 п. л.).

6. О сказках Пушкина. — Предисловие в кн.: А. С. Пушкин. Сказки. М., "Худож. лит-ра", 1966, с. 5-21.

7. О "маленьких трагедиях".— Послесловие в кн.: А. С. Пушкин. Маленькие трагедии. М., "Искусство", 1967, с. 63-81.

8. "Сила взрыва". О пушкинском слове и русской народной поэзии.— "Литература в школе", 1971, №3, с. 14-24.

9. Заметки о сказках Пушкина.— "Вопросы литературы", 1972, №3, с. 124— 151.

10. К творческой эволюции Пушкина в 30-е годы.— "Вопросы литературы", 1973, №11, с. 124-168.

11. "Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный". О некоторых современных толкованиях Пушкина.— "Новый мир", 1974, №6, с. 248266.

12. "Ребенком будучи." — "Детская литература", 1974, №6, с. с. 10-19.

13. "Наименее понятый жанр". О духовных истоках драматургии Пушкина,— "Театр", 1974, №6, с. 7-27.

14. Пушкин.— "Большая Советская энциклопедия", т. 21. М., 1976, с. 246250.

15. Ранние пушкинские штудии Анны Ахматовой. Комментарий к публикации В. Лукницкой.— "Вопросы литературы", 1978, №1, с. 205214.

16. Молодой пушкинист Анна Ахматова.— Там же, с. 215-228.

17. Предназначение,— "Новый мир", 1979, №6, с. 236-253.

18. "Начало большого стихотворения". "Евгений Онегин" в творческой биографии Пушкина. Опыт анализа первой главы.— "Вопросы литературы", 1982, №6, с. 124-170.

19. Театр Пушкина.— "Октябрь", 1983, № 6, с. 187-200.

20. Судьба одного стихотворения (Послание "В Сибирь" и последекабрьская позиция Пушкина) — "Вопросы литературы", 1984, №6, с. 144-181.

21. Опираться на достигнутое наукой (ответ оппонентам).— "Вопросы литературы", 1985, № 7, с. 142-159.

22. Пророк. Художественный мир Пушкина и современность.— "Новый мир", 1987, №1, с. 132-152.

23. ".На перепутье.". "Евгений Онегин" в духовной биографии Пушкина. Опыт анализа второй главы.— "Вопросы литературы", 1987, №2, с. 110145.

24. Сетования и надежды (о современных направлениях в пушкиноведении: вопросы методологии).— "Вопросы литературы", 1989, №4.

25. Дар. Заметки о духовной биографии Пушкина.— "Новый мир", 1989, №6, с. 241-260.

26. О книге А. Синявского "Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным".— "Вопросы литературы", 1990, №10, с. 143-153.

27. "Новые русские сказки". Предисловие в кн.: А.С.Пушкин. Сказки. М., "Художественная литература", 1991, с. 5-32.

28. "Да ведают потомки православных." — "Отчизна", 1991, № 10-12, с. 4042.

Перепечатки: "Православная беседа", 1992, № 36-39, "Русское Возрождение", Нью-Йорк—Париж—Москва, № 74 (1999, № 1), с. 26-37.

29. Пушкин через двести лет. Поэт и толпа.— "Новый мир", 1993, №6, с. 224-235.

30. Предполагаем жить (Пушкин. Россия. "Высшие ценности").— "Российская провинция", 1994, №1, с. 14—21.

31. Лирика Пушкина. Вступительный (раннелицейский) период, 1813— 1816,— "Литература в школе", 1994, №4, с. 15-22.

32. Лирика Пушкина. Первое семилетие.— "Литература в школе", 1994, №5, с. 2-11; 1994, №6, с. 2-10.

33. Лирика Пушкина. Второе семилетие (начало).— "Литература в школе", 1995. №1, с. 2-14.

34. О Пушкине и его художественном мире. — "Литература в школе", 1996, №1, (с. 3-11), 2(с. 3-12), 3(с. 3-12).

35. Удерживающий теперь.— "Новый мир", 1996, №5, с. 162-190.

36. Феномен Пушкина и исторический жребий России.— В кн.: "Пушкин и современная культура". М., "Наука", 1997. То же в новой редакции — "Московский пушкинист", вып. III. M., "Наследие", 1997, с. 6-61.

37. Из наблюдений над текстом "Евгения Онегина".—"Московский пушкинист", вып. II. М., "Наследие", 1996, с. 135-165.

38. Слово о благих намерениях (некоторые церковные легенды о Пушкине),—там же, с. 328-339.

39. Из заметок составителя.— Послесловие в кн.: "Моцарт и Сальери", трагедия Пушкина. Движение во времени. М., "Наследие", 1997 ("Пушкин в XX веке", вып. III), с.843-912.

Рец.: Татьяна Касаткина. После литературоведения.— "Новый мир", 1999, № 3.

40. Новый тип издания: Собрание сочинений, размещенных в хронологическом порядке.— "Вестник РГНФ", №2,1997, с. 107-115.

41. Время в поэтике Пушкина. Тезисы.— В кн.: Ars interpretanda Сб. статей к 75-летию проф. Ю. Н. Чумакова. Новосибирск, 1997, с. 99-107.

42. Из заметок о лирике Пушкина. 1. Время в его поэтике. 2. Три сонета и вокруг них.— "Московский пушкинист", вып. IV. М., "Наследие", 1997, с. 191-219.

43. Несколько слов об этой книге.— Предисловие в кн.: Любовь Краваль. Рисунки Пушкина как графический дневник. М., "Наследие", 1997 ("Пушкин в XX веке", вып. IV), с. 7-8.

44. Предполагаем жить (расширенная редакция).— В кн.: Пушкин: суждения и споры. М., 1997, с. 354-373.

45. Христианство Пушкина: легенды и действительность.— В кн.: Ежегодная богословская конференция православного Свято-Тихоновского Богословского Института. М., 1997, с. 75-82.

46. "Еже пиеах, писах". Послесловие в кн.: А.Позов. Метафизика Пушкина. М„ "Наследие", 1998 ("Пушкин в XX веке", вып. V), с. 307-314.

47. Феномен Пушкина в свете очевидностей.— "Новый мир", 1998, № 6 (новая редакция — "Московский пушкинист", вып. VI, М., "Наследие", 1999), с. 190-215.

48. Лирика Пушкина. Второе семилетие (продолжение).— "Литература в школе", 1999, № 3, (с. 4-15), 4 (с. 4-14).

49. Центральная фигура нашей культуры.— В кн.: Пушкин. Неизвестное об известном. Избранные материалы 1994-1998. М., изд-во газеты "Автограф", 1999, с. 12-16.

50. Пушкин: Проблема целостности подхода и категория контекста. Методологические заметки.- "Вестник РГНФ", 1999, № 1, с. 91-104.

51. Книга, обращенная к нам. "Евгений Онегин" как проблемный роман.— "Москва", 1999, №6, с. 143-173.

52. Пушкин через двести лет,— "Москва", 1999, № 12 (0,7 п. л.).

53. "Несколько новых русских сказок". Послесловие в кн.: Сказки А.С.Пушкина с приложением их главных источников, в том числе