автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.01
диссертация на тему: История именных парадигм множественного числа в русском языке

Полный текст автореферата диссертации по теме "История именных парадигм множественного числа в русском языке"

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА им. В. В. ВИНОГРАДОВА

Г Г О 04-

2 2 АПР 1996

На правах рукописи

ИОРДАНИДИ Софья Ивановна

ИСТОРИЯ ИМЕННЫХ ПАРАДИГМ МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА В РУССКОМ ЯЗЫКЕ

10.02.01 — Русский язык

НАУЧНЫ Я ДОКЛАД,

представленный в качестве диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва — 1996

Работа выполнена в Институте русского языка им. В. В. Виноградова Российской Академии неук, .

Официальные оппоненты:

Доктор филологических наук, профессор М. В. Шульга

Доктор филологических наук, профессор В. М. Жчвов

Доктор филологических наук, ¡профессор Т. И. Вендина

Ведущая организация —

Волгоградский государственный университет, кафедра истории рурского языке и стилистики

Защита диссертации состоится 16 мая 1996 г. на заседании специализированного совета Д 002.19.01. в Институте русского языка РАН им. В. В. Виноградова (121019, Москва, Волхонка, 18/2).

С докладом можно ознакомиться в библиотеке Института.

Доклад разослан «//» апреля 1996 г. ......

Ученый секретарь

специализированного совета .

доктор филологических наук Демьянов В. Г.

ИСТОРИЯ ИМЕННЫХ ПАРАДИГМ МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА В РУССКОМ ЯЗЫКЕ

В данном докладе представлены результаты многолетних наблюдений автора над историей становления внеродовой относительно единой субстантивной парадигмы мн.ч. в русском языке XI—XVII вн.

Весь комплекс вопросов, связанный с причинами и механизмом преобразований именных форм мн.ч., разрабатывался автором с конца 70-х гг.; основные положения выдвигаемой на защиту концепции развития форм р1игаШ были апробированы на всесоюзных, межрегиональных и международных конференциях и отражены в статьях, тезисах, а также в разделе «Существительное» коллективной монографии «Древнерусская грамматика XII—XIII вв.» (см. список публикаций в конце доклада).

ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ

Обращение к проблемам имени — традиционным для исторической русистики — связано с постановкой новых задач в современной историко-лингвистической науке: необходимостью создания такой истории языка, которая бы отличалась от предшествующих описаний (хотя и не потерявших до сих пор своего научного значения) как объемом материала, так и интерпретацией языковых данных (см. [Крысько 1994, 3]).

Еще в 1978 г. В.В.Иванов, оценивая состояние исторической русистики, отмечал: «Если историческая фонетика, даже традиционная, всегда строилась таким образом, что в качестве основной выдвигалась задача реконструкции явлений и процессов в развитии живого диалектного языка... и восстановления фонетико-фо-нологической системы в ее территориальном варьировании, которая характеризовала устную речь носителей языка, то историческая морфология в определенной степени сужала свои задачи, обращаясь, по существу, лишь к истории литературной разновидности русского языка и во многом переходя на анализ его письменной

формы» (Актуальные проблемы современной исторической русистики // Филол. науки. 1978, № 5, с. 35-36).

Значительное расширение источниковой базы исторической морфологии — создание словарных картотек, издание исторических и диалектных словарей и диалектологических атласов восточнославянских языков, публикации памятников древнерусской и старорусской письменности, а также новые подходы, наметившиеся в последние два десятилетия в исследовании фактов языка (см. [Иорданиди 1979; 1992]), позволяют выявить причинно-следственные связи в языковой эволюции и обнаружить механизмы морфологических преобразований. «Теоретизация» исторической русистики, ориентация на идеи современной грамматической теории — разработки в области системной организации языка, теории оппозиций, грамматической семантики и системно-функционального анализа единиц языка - способствует преодолению «атомистического» представления фактов языковой истории, которое решительно отвергали в своих работах еще Н.С.Трубецкой и Р.О.Якобсон.

Появление фундаментальных исследований, направленных на установление основных закономерностей морфологических преобразований, и ряда обстоятельных конкретных описаний системы словоизменения в русском и других славянских языках (Г.А.Хабур-гаев, АЛ.Зализняк, М.В.Шульга, В.Б.Крысько, В.Жепка и мн.др.) способствует целостному представлению об истории именных форм и ставит на повестку дня вопрос об актуальности сопоставительного диахронического изучения морфологии славянского имени.

При всем обилии и значительности работ, посвященных эволюции именной морфологической системы в восточнославянских языках, история парадигм рШгаШ во всей совокупности форм еще не была предметом специального исследования.

Между тем изучение эволюции форм мн.ч. как особого объекта исторической морфологии весьма актуально. История русского субстантивного склонения может быть представлена как разрушение словоизменительного единства числовых парадигм и обособление форм мн.ч. в результате действия собственно «плюральных» процессов. Это обстоятельство было отмечено Н.Н.Дурново, который констатировал: «Связь между формами ед. и мн.ч. в русском

языке несколько отличается от той, которую мы находим в индоевропейском, а также в языках архаизирующего типа и даже в общеславянском. Формы мн.ч. в новых образованиях редко связываются с формами ед.ч.: инновации в склонении чаще всего происходят по аналогии и не выходят за пределы одного числа...» (О склонении в современном великорусском литературном языке //Вопр. языкознания, 1971, № 4, с. 93). Об этом вполне определенно высказывался Р.О.Якобсон: «В русском склонении последовательно размежеваны парадигмы мн. и ед. ч.» (Морфологические наблюдения над славянским склонением //Избранные работы. М., 1985, с. 182).

Обособление мн.ч. как относительно единой внеродовой парадигмы, противостоящей ряду парадигм ед.ч., маркированных в отношении рода и типа склонения, осуществлялось на протяжении длительного периода и представляло собой «внешнее» проявление сложных процессов, обусловленных эволюцией грамматических категорий.

В этой связи создание фактологически выверенного и адекватного реальности (в возможных пределах) описания основных процессов, приведших к формированию унифицированной системы субстантивных форм мн.ч., представляется насущной задачей, как и разрешение некоторых общих теоретических вопросов, сопряженных с выявлением инициирующих факторов, определявших содержание и направление этих процессов.

В совокупности наших работ представлены результаты системного анализа преобразования субстантивных парадигм мн.ч. в русском языке XI—XVII вв. в их территориальном варьировании.

В центр исторического материала поставлены данные обширного корпуса опубликованных и неопубликованных памятников древнерусского периода — рукописные материалы, хранящиеся в Государственном историческом музее (ГИМ), Российской государственной библиотеке (РГБ) и Российском государственном архиве древних актов (РГАДА), Картотека Словаря древнерусского языка (XI—XIV вв.), опубликованные памятники среднерусского периода (XV—XVII вв.), отражающие разные типы языка, исторические словари, материалы исследований по истории восточнославянские языков. Менее регулярны обращения к памятникам письменности XVIII в. Данные, извлеченные из письменных памятников, допол-

няются диалектными материалами, наблюдениями лингвогеогра-фии, материалами сравнительных грамматик славянских языков. Весь известный из литературы иллюстративный материал, доступный для просмотра, заново проверен по рукописям, фотокопиям и авторитетным изданиям.

Имея в виду информативность церковно-книжных памятников в плане отражения русского морфологического строя, мы широко привлекаем тексты конфессионального жанра, написанные или переписанные в Древней Руси*.

Анализ источников, жанровый диапазон которых предельно широк (произведения церковно-проповеднической и церков-но-юридической литературы, исторические и повествовательные тексты, грамоты, летописи, частная переписка), ориентирован на реконструкцию морфологической системы «как языковой модели, которая может реализоваться как в народно-разговорном, так и в книжно-письменном типе языка» [Шульга 1988, 6]. Правомерность такого подхода подтверждается наблюдениями Р.И.Аванесова [1973, 7], который подчеркивал следующее: «Значительная общность фонетической и фонологической систем и в области флексии, а также основного словарного фонда, решающих уровней для идентификации языков, дает возможность говорить о едином древнерусском языке со сложной жанрово-стилистической и диалектной дифференциацией».

К XVII в. сложилась иная ситуация, которую можно охарактеризовать как «культурный билингвизм» [Хабургаев 1980, 183]. Попытки его преодоления связаны с возникновением «гибридного церковнославянского» языка (см. сочинения Аввакума, А.Фирсова и др.) [Живов 1988].

Наше исследование представляет собой опыт построения фрагмента истории диалектного языка, изученного в плане исторической грамматики: задача состоит в том, чтобы описать историю

* По этому поводу Р.И.Аванесов писал: «...для истории народного языка и исторической диалектологии богослужебные книги и другие книги высокой церковной литературы... дают не меньший, если не больший материал, чем, например, грамоты и юридические документы» (К вопросам периодизации истории русского языка. Славянское языкознание. VII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. М., 1973, с. 10).

форм той языковой системы, которая легла в основу норм русского национального языка.

Историко-лингвистические работы последних десятилетий, посвященные интересующей нас проблематике, обычно ограничены в каком-либо отношении: объектом описания (когда исследуется история форм отдельных падежей или отдельных типов склонения) [Скупский 1953, 1960; Ульянов 1958; Молчанова 1965, 1969, 1970; Шепелева 1972; Сысуева 1976; Orzechowska 1966; Andersen 1969; Thomas 1973; Aitzetmüller 1990 и др.]; хронологическими рамками [Соколова 1957, Мирочник 1974, Тот 1976 и др.] или определенным ареалом [Махароблидзе 1954; Котков 1963, 1974; Рома-неева 1966; Харальдссон 1971 и др.]. Другие работы представляют собой исследование именной морфологии отдельных памятников [Тележникова 1955; Марков 1956, 1962; Dingley 1983; Hock 1986 и др.].

Мы поставили своей целью обобщить и критически осмыслить материалы и интерпретации своих предшественников, широко документировать новыми фактами центральные и периферийные процессы в истории именных форм мн.ч. и на основании этих фактов внести коррективы в существующие концепции становления внеродовых форм pluralis.

В подходе к письменным памятникам как источникам исторической морфологии мы следуем за Г.А.Хабургаевым, который писал: «В письменной речи эпоха сосуществования форм, как правило, отклоняется в сторону традиций...» [1990, 25], — и принимаем во; внимание высказывание О.Н.Трубачева о «потенциальной дефектности письменной истории слов...» [1994, 24—25] а также, добавим со своей стороны, словоформ.

Исходя из функциональной зависимости именных форм от грамматических категорий, преобразования парадигм мн.ч. рассматриваются нами в связи с эволюцией родовых и числовых оппозиций.

Основной объект внимания — история субстантивного словоизменения. История адъективных форм (прилагательных, причастий, неличных местоимений), зеркально отражающих изменения в грамматических оппозициях существительных, привлекается в той мере, в какой она способна пролить дополнительный свет на природу наблюдаемых изменений.

Привлечение фактов из истории и диалектологии белорусского и украинского языков представляется необходимым дополнением к исследованию русской именной системы. Наблюдения над развитием общевосточнославянских инноваций и их дальнейшей судьбой в условиях самостоятельного функционирования восточнославянских языков, расхождения и сближения русского и белорусского языков, с одной стороны, и русского и украинского, с другой, позволяют более четко высветить собственно русский путь именной словоизменительной системы в процессе формирования русского национального языка, воссоздать сравнительно-историческую перспективу морфологии имени.

Устранение родовых морфологических различий во мн.ч. именного склонения — «хроноглосса» (Ю.Н.Караулов. Русский язык и языковая личность. М., 1987, с.155) или «диахроническая константа» (М.М.Гухман. Историческая типология и проблема диахронических констант. М., 1981) в развитии славянских именных парадигм.

Однако соотношение общих тенденций и их конкретных реализаций в разных славянских языках заметно отличаются друг от друга, будучи связанными с условиями, в которых осуществлялось развитие форм.

Детальное сопоставительное изучение сходств и различий в эволюции русской и др. славянских именных систем (в частности, польской, наиболее полно реализовавшей тенденцию к формированию внеродовых форм мн.ч.), предпринятое в наших работах, направлено на поиски типологически значимых явлений в истории славянской морфологии имени.

Сложность «развертывания» именной системы, отраженная историей языка, свидетельствует о множестве (resp. неединственности) причин, лежащих в основе инновационных процессов, и о вероятностном характере эволюции морфологической системы имени.

Помимо собственно морфологических факторов, источниками преобразования плюральных форм являлись факторы иного порядка — фонетико-фонологические, морфонологические, акцентологические, синтаксические, лексико-семантическ'.\ словообразовательные, а также экстралингвистические, в своей совокупности

составившие конгломерат разновременных и разнонаправленных тенденций (см. [Иорданиди 1981а; 19826; 1991в]).

Однако основное внимание в данном докладе сосредоточено на ведущих процессах, определивших ход развития парадигм рШгаНв, — эволюции грамматических категорий рода и числа.

В качестве исходной при описании процессов преобразования именных категорий и форм принимается система, реконструированная исторической грамматикой для начала письменного периода древнерусского языка.

Уже в исходной системе связь между склонением и родом обнаруживается во всех числовых парадигмах.

В древнерусском языке становление новых словоизменительных типов, обусловленное актуализацией грамматического рода как классификатора именных парадигм, происходило за счет сокращения словоизменительных моделей существительных каждого грамматического рода. Различия в формах существительных одного грамматического рода нивелировались за счет обобщения той или иной флексии, более определенно или даже однозначно маркировавшей грамматический род (напр., распространение флексий ИП* мн.ч. -ове, -овъ, -ми — пподове, плодовъ, плодми).

Однако уже в ранних древнерусских памятниках наблюдаются факты, сигнализирующие о начале разрушения словоизменительного единства числовых парадигм. Нарушение коррелятивных отношений между формами числа предопределялось эволюцией грамматической категории числа, изменением ее предметно-логической основы и формированием более однозначного соответствия между числовыми значениями и средствами их выражения.

«Латентный» период эволюции категории числа, протекавший параллельно с «развернутой» эволюцией категории рода, проявлялся в окказиональных инновационных формах, фигурирующих в самых ранних древнерусских текстах.

Мы исходим из положения о том, что развитие внеродовых именных парадигм мн.ч. в истории русского языка явилось результатом трех взаимосвязанных процессов: развития номинативно-ак-кузативного синкретизма, совпадения ВП и РП всех одушевленных

* В докладе приняты сокращенные обозначения падежей: ИП — именительный, РП — родительный, ДП - дательный, ВП — винительный, ТП - творительный, МП - местный.

имен (муж., жен. и ср. рода) и утверждения единых флексий в ДП, МП и ТП, т.е. результатом унификации падежных и флективных противопоставлений.

Наши работы, составившие основу данного доклада, в большинстве своем носят диахронический характер — в них представлено последовательное описание истории инновационных форм с выявлением их хронологического и территориального распространения. Иные задачи решались в «Древнерусской грамматике XII— XIII вв.». Здесь отражено состояние и функционирование именной системы на определенном историческом синхронном срезе. Целями исследования («до возможного пред.. более точно представить системные отношения в морфологии исследуемого периода» [ДГ, 17]) определялся подход к описанию грамматических категорий и форм имени: это — инвентаризация и структурно-функциональный анализ единиц плана выражения, представленных в их системных связях.

Таким образом, сложность предмета описания с неизбежностью предполагает и использование разных подходов в зависимости от нужд исследования: метод лингвистического описания сочетается с элементами сравнительно-сопоставительного и структурно-функционального анализов и дополняется статистическими данными.

Исследование проводилось в двух направлениях - как диахроническое, охватывающее период XI-XV1I вв. (с выходом в XVIII в.), и как синхронно-историческое — ограниченное периодом XII-X1II вв. (ДГ по существу представляет собой грамматику текста).

В первом случае широко привлекались данные старославянского языка, диалектологии и лингвистической географии восточнославянских языков и западнославянские материалы, что способствовало более четкому представлению о путях развития инновационных форм, их консервации, трансформации или угасании в разных ареалах. Во втором — мы исходили из языкового материала, хронологически приуроченного, без ретроспективного анализа современных диалектных фактов и исторических экскурсов (см. [Иорданиди 1990а; 1991а; 1995J).

Но даже ограниченный жесткими хронологическими рамками материал свидетельствует о том, что на исследуемом этапе разви-

тия именная словоизменительная система представляла собой не статический, а динамический объект. Выявленные нами деклина-ционные диалектные различия связаны не только с «инвентарным» составом форм и категорий, но — с интенсивностью распространения новообразований.

1. ИСТОРИЯ СУБСТАНТИВНЫХ ФОРМ МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА В СВЯЗИ С ЭВОЛЮЦИЕЙ КАТЕГОРИИ РОДА

Наиболее существенные изменения в истории категории рода произошли в средствах его морфологического выражения — в их регуляризации [Кузнецов 1961; Горшкова, Хабургаев 1981; Шульга 1988].

Грамматическому роду как классифицирующей категории принадлежала ведущая роль в преобразовании словоизменительной системы существительных в древнерусском языке. Роль рода в качестве основного классификатора именных парадигм проявлялась в том, что на протяжении древнерусского периода устанавливалась «более однозначная связь между родом и словоизменительной моделью имени существительного за счет объединения в один тип склонения существительных с одним и тем же родовым значением» [Шульга 1988, 7].

На уровне флексий родовая отнесенность существительных выражалась непоследовательно. К числу однородовых в древнерусском языке исходного периода относились лишь отдельные флексии: в ед.ч. -о/-е И-ВП ср.р., -ови/-вви ДП муж.р., -ою/-ею, -ию ТП жен.р.; во мн.ч. -а/-а И-ВП ср.р., -ие, -ове/-еве ИП, -овъ/-евъ РП муж. р. Последовательное морфологическое выражение категория рода получала только в совокупности словоформ (парадигме), а не в отдельной словоформе.

Универсальность категории рода заключалась в обязательной отнесенности каждого существительного к муж., жен. или ср.р., а также в том, что одна и та же родовая отнесенность была присуща каждой из его форм.

Связь между склонением и родом в древнерусском языке обнаруживалась в распределении существительных между разными

словоизменительными классами в зависимости от рода; в специфике падежных оппозиций существительных определенного рода; в образовании отдельных падежных форм у слов разного грамматического рода; в выражении категории одушевленности (см. подробнее [Иорданиди 1995]).

В соответствии с морфологической структурой родовых оппозиций, выражаемых всей парадигмой, взаимодействие существительных одного рода разных исторических основ осуществлялось во всех падежно-числовых формах. Взаимодействие парадигм создавало варьирующиеся ряды форм, из которых наиболее конкурентоспособными оказывались флексии, маркированные относительно рода.

В деклинационной системе древнерусского периода, как это явствует из проанализированного материала, наблюдалось вовлечение существительных в сферу влияния продуктивных словоизменительных типов. В кругу слов муж.р. «стержневыми» являлись модели типа плодъ, конь, гость (с последующим слиянием в одну парадигму — после фонологизации противопоставления твердых/мягких согласных - моделей гость и конь); в кругу слов жен. р. доминировали *а-, ¡а-основы и основы на */-; центром притяжения для слов ср.р. была парадигма типа село, поле.

Слова исторических *м-основ в раде падежно-числовых форм (в РП, ДП, МП ед.ч., в ИП, РП, ТП мн.ч.) оформлялись флексиями ""¿»-склонения, варьировавшимися с исконными флексиями *и-основ. Распространение флексий * ¿/-основ как вариантных в парадигмах плодъ, конь отмечалось преимущественно в кругу односложных слов с подвижным ударением. Однако в ИП и РП мн.ч. наблюдался активный выход флексий -ове/-еве и -овъ/-евъ за пределы односложных основ.

Несомненно, что лексико-семантический фактор играл существенную роль в закреплении неисконной флексии РП и МП ед.ч. -у (оформлявшей, за небольшим исключением [Крысько 1994, 76], лишь слова с неличным значением — умъ, нравь, рядъ, воскъ, вгктръ, сводъ и под.). В то же время проанализированные материалы не подтверждают распространенного представления о том, что формы ДП на -ови/-еви и ИП мн.ч. на -ове/-еве являлись сугубо «личностными» флексиями.

Результаты обобщения *о-/*./0-склонений с *и-склонением, документированные значительным материалом, свидетельствуют о перераспределении исконных и неисконных для каждого типа склонения флексий в РП, МП, ДП ед.ч., ИП, РП и ТП мн.ч. и значительной вариативности форм в этих парадигматических позициях. Наибольший удельный вес новообразований отмечался в формах РП и МП ед.ч., ИП и РП мн.ч., т.е. на месте флексий, не являвшихся однозначно родовыми или же внеродовыми.

Представленные в древнерусской письменности результаты взаимодействия *о-/*]о-основ с *и-основами дают возможность заключить, что в этом процессе реализовалась тенденция к объединению парадигм одного грамматического рода, направленная на дифференциацию форм существительных мужского - немужского рода.

Последовательное действие тенденции к объединению существительных одного грамматического рода прослеживается в результатах взаимодействия бывших согласных основ с */-основами, сопровождавшегося вытеснением флексий, исконных для парадигмы типа камень, дънь, флексиями парадигмы типа гость. Вариантность, возникшая в ходе этого взаимодействия, отмечалась в РП и МП ед.ч. (камене, камени, дьне, дьни), в Р-МП дв.ч. (дьноу, дьнию), в ИП мн.ч. {дьни, дьник), в РП мн.ч. (дьнъ, дьнии, степении), в ТП мн.ч. (степеньми, дьны) и в МП мн.ч. (дьньхъ, дьнехь, дьнихъ).

Наиболее показательным примером неоднонаправленности хода взаимодействия парадигм типа камень и гость служит форма РП ед.ч. госте (на месте исконной формы гости) по аналогии с формой РП ед.ч. камене.

Тенденция к снятию различий в системе форм существительных одного грамматического рода отражена в результатах взаимодействия парадигм типа конь и гость. В древнерусских источниках засвидетельствованы формы В=РП ед.ч. татгл (как РП ед.ч. конга); слово огнь склонялось не по исконной модели на */-, а по модели конь. Во мн.ч. в формах РП и ТП существительное конь оформлялось флексиями */-основ (копии, коньми), замещавшими внеродо-вые флексии -ь в РП мн. и -и в ТП мн.ч.

Преобразования в формах существительных типа цьркы, мати также обнаруживают непосредственное участие рода. Процесс взаимодействия со словами типа кость оставался однонаправлем-

ным: специфические для парадигм типа църкы, мати флексии вытеснялись флексиями парадигмы типа кость; обратное влияние не имело места. Новообразования отмечены в формах Р и МП ед.ч. (цьркъви, мтри), РП мн.ч. (црквии, материи).

В ходе объединения парадигмы типа слово с продуктивной словоизменительной моделью село в ед.ч. сформировалась двухва-риантная парадигма с исконной основой на -ее- и усеченной основой без -ее-: ИП ед. слово, РП ед. словесе, словеси, слова, ДП ед. словеси, слову и т.д. Во мн.ч. словоизменительное единство слов ср.р. сохранялось (РП мн. селъ — словесъ, именъ, теляпщ ТП мн. селы — словесы, имены, теляты).

Изложенные наблюдения дают основание рассматривать грамматический род в древнерусском языке в качестве ведущего классификатора словоизменительных парадигм. Взаимодействие типов склонения как таковых, независимо от грамматического рода составляющих их слов, не имело места в истории древнерусского склонения.

Параллельно с описанными выше преобразованиями именной системы род утрачивал выражение в формах мн.ч. как в парадигматике (в формах склонения), так и в синтагматике (в формах согласующихся слов). Ограничение сферы действия категории рода в качестве классификатора именных парадигм формами ед.ч. определило изменения в ее статусе — грамматическая категория рода в дальнейшей истории языка была преобразована из обли-гаторной в частную, лексико-грамматическую категорию (см. [Шульга 1988, 7]).

1.1. История функционирования флексии именительного множественного -ове

Древнерусский язык эпохи первых памятников письменности демонстрирует развитую систему синонимичных флексий в разных падежно-числовых формах. Объединение парадигм вокруг «сильных» типов склонения сопровождалось развитием широкой вариативности форм и последующим ограничением или устранением родовой синонимии.

В древнерусском языке эпохи первых памятников письменности значение номинатива во мн.ч. выражалось рядом синонимич-

ных флексий: -и/-ы, -ове/-еве, -мк, -е (плоди/воеводы, сынове, гостии, каменё). Однако «прикрепленность» флексий к определенным классам слов не была жесткой.

В соответствии с тенденцией (имеющей глубокие исторические корни) к объединению парадигм существительных одного грамматического рода с разной основой (плодъ — сыт, гость — камень, конь — гость) создавалась широкая вариантность форм с последующим вытеснением на периферийные позиции и устранением неперспективных флексий.

С этой точки зрения значительный интерес представляет история флексии ИП мн.ч. -ове/-еве, которая получила в древнерусский период широкое распространение в кругу слов типа плодъ (наряду с флексиями ДП ед.ч. -ови, РП мн.ч. -овъ и ТП мн.ч. -ми) ввиду усиливающейся роли рода как классификатора субстантивных парадигм (см. [Иорданиди 19816]).

ИП мн.ч. парадигмы плодъ, образованный по типу *и-основ, первоначально отмечался у слов, обладающих теми же структурно-акцентологическими признаками, что и слова типа медь: односложных с подвижным ударением. Образования на -ове/-еве представлены значительным числом примеров в старославянской письменности: д^хок£ Супр. 53, 16, змн'Ьве 227, 29; жидов« 43, 4; даро-ве 210, 8; сддове 301, 23; сждов« 301, 8; знокве 172, 20; поповс Син. тр. 49а, 11.

Древнерусские тексты книжно-письменного типа языка предоставляют обширный материал по использованию флексии -ове/-еве в оформлении *о-/Уо-основ: цектове Изб 1076*; бксове, садове, сяктове, слгкхове ГБ XI; попове, троудове, соудове КЕ XII; врачеве, столъпове СбЯр XIII; врачеве ПрЛ XIII; КТур XII сп. XIV; ПрЮр XIV; ПНЧ XIV; градове, мечеве, кошеве ГБ XIV; пирове, воп-леве ПНЧ XIV; вранове ФСт XIV и др. Исконные *м-основы демонстрируют вариантность форм ИП мн.ч. -ове /-и: домове, волове, чи-нове, но доми МПр XIV; чини СбЯр XIII, вереи Пал 1406 и др.

Впрочем, ряд односложных слов {пот, полкъ, торгъ и др.) занимали, по-видимому, промежуточное положение между *о- и ■"»-склонениями. Так, например, слово пот в полностью обследо-

* Сокращенные обозначения источников соответствуют принятым в издании: Словарь древнерусского языка (Х1-Х1У вв.), т. 1. М., 1988. С. 24-68. Списки прочих сокращений приведены в наших работах.

ванной нами Ефремовской Кормчей XII в. представлено с флексиями *ы-основ большим числом примеров в следующих падеж-но-числовых формах: ДП ед.ч. попови, ИП мн.ч. попове, РП мн.ч. поповъ, ТП мн.ч. попъми, МП мн.ч. попъхъ, т.е. в позициях, релевантных для различения *о- и *ы-парадигм.

В летописях, в силу их значительной ориентации на «стандартный древнерусский язык» [Зализняк 1987], соответствующий материал достаточно обширен: ЛН ХШ—XIV — чехове, ляхове, попове, послове, дворове, дъждове, вранове, паодове; ЛЛ 1377 — ляхове, сторожеве, попове, татарове, дождове, громове, столпове, жезлове, стрыеве; ЛИ ок. 1425 — б'ксов-к, чехове, сторожесгк, ляхо(гк, татарове и др.

Новгородские и псковские грамоты XIII—XIV вв. демонстрируют незначительное число форм на -ове: в основном это послове (послов'к, пословы). Показателен пример из Смоленской грамоты 1229 г., сп. Д и Е: вси волостелеве — как свидетельство распространения флексии -ове за пределами односложных лексем *о-основ.

В новгородских берестяных грамотах аналогичные формы не зафиксированы. Отсутствие неисконных форм ИП мн.ч. на -ове можно объяснять, исходя из предположения о длительном сохранении автономности *м-склонения в древненовгородском диалекте.

Этому препятствуют, однако, представленные большим числом примеров неисконные формы ДП ед.ч. на -ови/-еви в текстах грамот самого раннего периода — Несъдицевы № 238 (к. XI — сер. 10-х гг. XII в.); моужеви № 109 (к. XI - сер. 10-х гг. XII в.); Павловы № 745 (к. XI - 1 четв. XII в.); о(ть)чеви) № 424 (1 четв. XII в.); къ Василевы Ст. Р. 15 (1 пол. XII в.) и др., а также формы РП мн.ч. на -овъ/-евъ в берестяных грамотах рубежа ХП/ХШ и XIII вв.: но-жевъ, сигово, пудово, грьхово (см. [Зализняк 1995, 90, 93]).

В то же время в псковских церковно-кннжных памятниках формы на -ове весьма частотны: врачеве, крестове, пирове, змиев1 к, слонове, клеветарев'к, мытареегк, послове, бродов-к, гр'кхоегк, бесов-к, вожевгк.

В московских деловых документах XV—XVI вв. фигурируют, в основном, формы на -ове/-еее от существительных с личным значением: капланове, панове, гардиналов'к, ляхове, чехове, государеве, соловарове, приставове, фрязеве, предкове, татарове, рыболове,

угрове, сынове. Небольшое количество слов, оформлявшихся флексией -ове, и наличие параллельных образований с флексией -и/-ы (послове — послы, приставове — приставы) позволяют квалифицировать формы на -ове (в ареале Северо-Восточной Руси) как морфологические архаизмы уже к середине XVI в.

Из этих наблюдений следует, что образования на -ове отличаются большой продуктивностью в письменности книжного характера, в то время как деловые тексты демонстрируют наличие аналогичных форм преимущественно в кругу существительных лица: в памятниках книжно-письменного языка XV в. формы на -ове зафиксированы более 300 раз, в памятниках же народно-разговорной речи форм на -ове насчитывается около 20.

В письменности XVII—XVIII вв. образования с -ове исключительно редки, несомненна их связь с письменной традицией. Так, в «Уложении» 1649 г. зафиксирована лишь форма татарове (30, 30 об., 51 об., 238), которая вообще дольше других аналогичных форм удерживалась в языке. Московский приказной язык первой половины XVII в. устойчиво сохранял лишь формы татарове, боя-рове, которые можно расценивать как лексикализованные образования. Ряд подобных примеров обнаруживается в документах петровского времени.

Иная картина предстает при анализе деловой письменности староукраинского языка, демонстрирующей ряд форм на -ове, но в подавляющем большинстве случаев в кругу существительных лица: скдкове, перкалатове, наместкове, предкове, передкове, панове, прштелеве, Писареве, шяткове, ссЫкове, бискупове, старцеве, облаз-ничеве, братове, унукове, королеве, князове, волохове и др. В молдавских грамотах XIV—XV вв. такие образования отмечаются более 130 раз.

В части ареалов староукраинского языка флексия -ове является достаточно регулярной для существительных не-лица. Так, в волынской, киевской и черниговской деловой письменности представлены такие формы, как оужове, голодове, морове, чортове, вов-кове и под.

Архаические формы на -ове обнаруживаются в галицких и карпатских говорах: братове, сватове, суадонькове, жоунярове, Панове, тсцьове, втцове, ткачове, мужове, плугове, дымове, в'трове,

столове, ворогове, голодове и др. [Верхратский 1902, 118; Ogonowski 1880, 125].

Материалы старобелорусской деловой письменности XV-XVI вв. также свидетельствуют о широком распространении форм на -ове: ратманове, панове, послкдкове, потомкове, предкове, оучно-ве, послове, пер'сове, отцеве, мужове, сторожове, кролеве, Цареве, бо-гачеве, змиеве, мехове, овощеегк, коневе, лвове, быкове и др., хотя некоторым памятникам такие формы почти неизвестны.

Однако в XVII в., по данным деловых документов, образования на -ове идут на убыль. Лишь книжно-письменный язык устойчиво их сохраняет: цареве, народове, муринове, ангелове, лккарове, отцове, ужове, кралеве и др. В современных белорусских говорах флексия -ове не сохранилась.

Контаминация флексий ИП мн.ч. -ове и -и(ы) имела своим результатом флексию -ови (-овы), оформлявшую слова муж.рода в древне- и старорусском языке: послови Гр (новг.) XIV; сторожеви ЛЛ 1377; голубеви ЛИ ок. 1425; Львовы ГА X1I1-XIV; дарови ПрЛ XIII; жидовы Пал 1499; сватовы Разр. пр. XVI и др. (ср. старославянские формы из Син. пслт. колоки, сыноки [Вайан 1952, 111]). Можно полагать, что часть флексии -ое- спит восприниматься как словообразовательный формант и лишь -и(ы) - как флексия.

Доказательством этому служат формы типа сыновемъ (см. Гр двинск. XV, № 76).

Формы на -ови(-овы) в восточнославянском ареале оказались неустойчивыми и не закрепились в употреблении. Напротив, в некоторых славянских языках — сербохорватском, словенском — модифицированная флексия -ovi из -ове имеет широкое распространение до настоящего времени — но только в кругу односложных существительных (ср., напр., ндсови, листови, бдрови, домови, врагови, путови, градови, подови, Пластовы, млйнови и др. примеры, зафиксированные в сербохорватских говорах [СтаниЬ 1974]). Формант -ое- интерпретируется обычно как суффикс или инфикс.

С конца XV в. в старорусских текстах прослеживается и другая разновидность флексии ИП мн.ч. — -ова: жидова, татарова. С.П.Обнорский приводит следующие примеры, извлеченные им из великорусских диалектных материалов, былин и народных песен: бокова, боярева, дарова, зятева, кумова, льнева, ржева, сватова, свекрова, сынова, татарова, царева [1931]. В современных говорах

формы на -ова сочетаются лишь со словами — названиями лиц муж. пола по признаку родства или свойства: сынова, братова, зятева, сватова [Бромлей, Булатова 1972]. В литературном языке закрепилось новообразование хозяева (до нач. XIX в. известны формы хозяе, хозяя). Можно полагать, вероятно, что возникновение форм на -ова связано с влиянием собирательных типа литва, черемиса, мордва и под.

К середине XVI в. значительное распространение получила флексия -овя (из -ове). Формы на -овя, интерпретируемые в настоящее время как результат морфологического процесса, связанного с формированием мн.ч. собирательных существительных [Еселевич 1976], возникли в ареале северных говоров старорусского языка и были привнесены в различные жанры письменности: татаровя, кумовя, рыболовя, улановя, бусормановя, пановя, друговя, рейтаровя. В белорусских летописных текстах в списках XVII в. документирована форма татаровя; украинской письменности аналогичные образования неизвестны.

Дальнейшая судьба флексии -овя связана с преобразованием ее в -ов]а под влиянием собирательных на -уа: братья, друзья, деревья, клинья и под.: братовья, даровья, дружовья, друзевья, дедовья, дядевья, зятевья, луговья, мужевья, сватовья, сыновья, татаровья, улановья, шуровья.

По данным материалов Диалектологического атласа русского языка, такие формы распространены в гдовских, новгородских, псковских, ладого-тихвинских, белозерско-бежецких, костромских, вологодских говорах. В говорах северо-западного ареала отмечаются случаи употребления флексии -ов]а в кругу неодушевленных существительных муж.р., а также слов ср. и жен.р.: дивановья, кнутовья, огородовья, сараевья, стуловья, суповья, пальтовья, поленовья, путовья, ружевья, удеяловья, уздовья [Бромлей, Булатова 1972, 97]. Для среднерусских и южнорусских говоров характерно незначительное распространение образований на -ов]а.

Итак, материал по функционированию флексии -ове в ее не-модифицированном виде свидетельствует о том, что тенденция к обобщению ИП мн.ч. по модели медь особенно интенсивно проявляла себя в ареале юго-западных говоров, легших в основу украинского языка.

Приуроченные к этой территории письменные источники демонстрируют интенсивный рост неисконных образований на -ове на протяжении XI—XVII вв., что позволяет относить рассматриваемый процесс к числу «органичных», характеризующих живую речь.

В древнерусских текстах северного происхождения формы на -ове несут печать книжности. Однако в условиях усиления грамматической роли рода однозначно маркировавшая значение муж.р. флексия -ове получила «импульс» к дальнейшему распространению. Становление лексико-грамматической категории лица также сопровождалось выбором форм — в этих условиях (уже в среднерусский период) флексия -ове выступал¿1 преимущественно как показатель значения лица.

К середине XVI в. наметились ограничения в лексическом наполнении класса слов, оформлявшихся флексией -ове, а затем началось ее вытеснение более «сильной» конкурирующей флексией -и(-ы) — основной для ИП мн.ч. муж. рода.

Заслуживает внимания еще одно обстоятельство: удаленность от первоначального очага возникновения являлась причиной модификаций флексии -ове — ее превращения в -ова, -овя, -овья. Белорусские и русские говоры демонстрируют известную близость в функционировании форм на -овя. В то же время украинские говоры в своем историческом движении сохранили исконную флексию -ове до настоящего времени: братове, майстрове, сусГдове, кумове, ворогове, Ыдове (см. [Ващенко 1957; Жилко 1958]), хотя они «явно идут на спад» [1стор1я 1978, 103]). Это один из признаков, по которому украинский язык может быть противопоставлен русскому и белорусскому и сближен с западнославянскими языками (польским и чешским).

Проанализированные нами источники позволили представить историю функционирования флексии -ове на всей восточнославянской территории в древний и средний периоды, а также ее модификаций {-ова, -овя, -овья) в разных диалектных областях русского языка.

Исходя из исторических и диалектных данных, развитие форм на -ове можно представить как процесс, поддерживаемый актуальными для того или иного периода развития языка тенденциями. В условиях усиления грамматической роли рода распространение флексии -ове безусловно было связано с ее родоразличительными

возможностями. С этих позиций можно объяснять выход флексии -ове за пределы односложных слов определенного акцентного типа — оформление двух- и многосложных слов (послове, сторожеве, манастыреве и под.).

Закрепление форм на -ове в языке среднерусского периода и их функционирование в диалектном языке нового времени связано с фактором иного порядка — способностью флексии -ове маркировать значение ИП мн.ч., преимущественно личных существительных муж.рода.

1.2. История именительного множественного парадигм типа горожанинъ, родитель, мытарь

Существенный интерес представляют наблюдения над особенностями реализации тенденции к сокращению синонимичных флексий в парадигмах горожанинъ, родитель, мытарь. Здесь представлен в наиболее полном виде весь инвентарь номинативных окончаний (-е, -и, -ы, -а, -я, -ик, -ове, -ова, -овя, -овья: горожане, горожани, горожаны, горожана, горожаня, родители«., мытарик; о флексии -ове и ее модификациях см. выше) (см. [Иорданиди 1985]).

В исходной системе слова типа горожанинъ, родитель, мытарь во мн.ч. составляли особый словоизменительный класс в склонении, объединяющем существительные исторических согласных основ. Различные по своим структурно-словообразовательным признакам, рассматриваемые типы слов (это дериваты с суф. -фанинъ, -тель, -арь) в плане лексической семантики связывались общим значением лица муж. пола.

Древнерусские материалы дают основания считать словоизменительную модель, сложившуюся на базе существительных типа горожанинъ, родитель, мытарь, непродуктивной. Сближение исследуемых парадигм с парадигмами типа плодъ, мужь, гость поддерживалось номинативным характером рода у существительных на -(/)анинъ, -тель, -арь. Переход этих имен в основные словоизменительные классы муж. рода сопровождался определенными различиями в интенсивности и характере унификации отдельных форм мн.ч.

ИП мн.ч. в ранней древнерусской письменности в описываемом круге слов был представлен флексиями -е и -и (граждане Изб 1076; вавилоуняне ПсЧуд XI; самаряне СП; галшгкане, селуняне, александряне УСб; родителе Изб 1076, Панд Ант XI, СП, УСб; делателе ЕвАрх; учителе, съглядателе, пропов-кдателе ГБ XI; сыгкдктеле, законооучителе ЕвО; мытаре ЕвРейм XI и др., но — ариани УСб; грабители Изб 1073; чистители ПандАнт XI; сьегЬдктели УСб; рыбари ЕвО, Изб 1076, ПсЧуд XI и др.).

Вариантность форм ИП мн.ч. на -с/-н обнаруживается в старославянской письменности (но с преобладанием исконного окончания -с) [Вайан 1952, 130-131].

Было бы неправомерно случаи замен флексии -е на -и трактовать как отражение древнерусских инновационных процессов. Подвижный характер парадигм горожанинъ, родитель, мытарь проявлялся в широкой вариантности всех падежных форм мн.ч. (ИП -е/-и\ РП -ъ/-ь/-овъ/-ии\ ДП -емъ/-ьмъ; ТП -и/-ы, -ми; МП -ехъ/-ьхъ/-ихъ/-ткхъ), что дает основания относить сближение рассматриваемых слов с *о-/*}о- и */-основами к периоду, далеко отстоящему от времени появления первых памятников древнерусской письменности.

Параллелизм форм ИП на -е и -и сохранялся до конца XIV в., но их соотношение, обусловленное развитием вариантных форм в двух противоположных направлениях, было различным в кругу образований на -{¡)анинъ, с одной стороны, и -тель, -арь, с другой. У существительных на -(/")анинъ флексия -и оставалась вариантной к основной, исконной флексии -е, в то время как в образованиях на -тель, -арь исконные формы на -е оказались в позиции вариантных к новообразованиям на -и, представленным многочисленными примерами уже в XI—XII вв. В середине древнерусского периода формы на -и являлись обычными как в церковно-книжных текстах, так и в оригинальных сочинениях: родители КН 1280, КР 1284, ПрЛ XIII, Пч к. XIV; гонители ЗЦ к. XIV; досаоители МПр XIV; винопродатели, житопродатели ПНЧ XIV; рыбари КТур XII сп. XIV и др.

Материалы письменности XI—XIV вв. позволяют сделать вывод о том, что в стандартном древнерусском языке флексия -и в кругу описываемых слов выступала как основная, начиная с Х111 в. Судя по материалам письменности различной жанровой отнесен-

ности, такая ситуация сложилась в разных ареалах древнерусского языка.

В XIII—XIV вв. формы на -и в парадигме горожанинъ отмечаются как в письменности церковно-книжного жанра, так и в деловом языке: дворяни, черенщани, череншани, дублани НГБ [Зализняк 1995, 99]; египътяни, словени, татары, боляри JIH XIII—XIV. Но в подавляющем большинстве случаев представлены формы на -е: горожане Гр (новг.) XIV; горожане, полочане Гр (полоцк.) XIV; смол-няне, рижа/rk Гр (смол.) 1229; боляре, бояргк, горожан"t, кътгк ЛИ ок. 1425 и др.

Флексия -е широко отражена в период XV—XVII вв. в источниках разных жанров. Московские деловые документы XV в., как и материалы северо-восточной письменности XVI—XVII вв., последовательно представляют формы на -е: бояре, вологжяне, вятчане, похряне, лвовчане, бояре, кременчане, миряне, селчане, галичане, гра-жане, двиняне, калужане, поволжане, подоляне, поселяне, римляне, ружане, углечане, устюжане и др. Аналогичная ситуация сложилась в других ареалах русского языка. Так, например, южнорусские деловые документы содержат ряд форм на -е: колужане, колужене, орляне, курчане, елчане и под.

Образования на -е зафиксированы в староукраинской письменности XV—XVII вв.: мксчане, бояре, цигане, ливовчане, мещане, слобожане, селяне, чернушане, сенчане, галичане. Старобелорусские формы ИП мн.ч. представлены следующими примерами: бояре, по-морянк, погане, дворяне, цыгане.

Таким образом, вывод о сохранении флексии ИП мн.ч. -е в качестве «сильной» у существительных типа горожанинъ подкрепляется обширным материалом письменных памятников XI-XVII вв.

Напротив, формы на -е в кругу слов типа родитель, мытарь фиксируются в единичном употреблении до XVI в. включительно: досадителе Дом XVI, домостроителе Наз XVI и нек. др. Явное преимущество флексии -и перед -е выявляется в письменности среднего периода разных жанров и территориальной прикрепленности: волостели, святители, приятели, пушкари, желатели, лекари и др.

Староукраинский язык, в отличие от старорусского, сохранял флексию ИП мн.ч. -е в более широком распространении. Закарпатским говорам известны образования на -е до последнего време-

ни: гробаре, коняре, воляре, рыбаре [Панькевич 1938, 190] (ср. с примерами И.Верхратского из говоров галицких лемков — воляре, учаре, к1зяре, школяре, гончаре, косяре [1902, 118]). Для старобелорусского языка и говоров более характерна флексия -и.

Происхождение форм ИП мн.ч. на -ы (горожаны) связано, очевидно, с формированием номинативно-аккузативного синкретизма во мн.ч. В письменности XIII—XVII вв. зафиксированы такие формы, как: куряны J1H XIII—XIV, болгары ЛЛ 1377; меряны УстЛС XVI, бояры, бусорманы Задонщ. XIV, си. XVII в. Аналогичные образования фигурируют в староукраинских (бояры, бол'кры) и старобелорусских материалах (болгары, бояры).

Формы на -ы получают некоторое распространение на великорусской диалектной территории — прежде всего в среднерусских, также в южных и отчасти в северо-западных говорах. Что касается флексии ИП мн.ч. -е, то в литературном языке она сохраняет сильные позиции. По говорам имеет рассеянное распространение, уступая вариантным окончаниям -ы и -а [Шахматов 1908; Аванесов 1949; Бромлей, Булатова 1972].

В украинском языке в последние десятилетия литературной нормой становятся формы на -и. В части северных говоров отмечаются образования с флексией -/: циганЧ, сел'ан'г, в среднеднепров-ских, подольских, буковинских говорах употребительны формы на -и, часто как параллельные к формам на -е. Закарпатские говоры и говоры галицких лемков демонстрируют параллельное употребление ИП мн.ч. на -е и на -и [Самшленко 1964; Жил ко 1955; Бевзен-ко 1961]. Образования на -е редки в белорусских говорах: фиксируются преимущественно формы на -ы : байары, м'ищчаны, крыс'цаны [Цапникова 1953].

Развитие ИП мн.ч. существительных типа горожанинъ реализуется, таким образом, в двух направлениях в разных восточнославянских языках: наблюдается сохранение исконной флексии -е в русском языке (преимущественно в литературной его форме) и замещение флексии -е флексиями -и, -ы (или ограничение сферы ее функционирования) в украинском и белорусском.

С точки зрения грамматических функций окончания -е и -и, -ы не были противопоставлены. В соответствии с тенденцией к объединению парадигм одного грамматического рода и сокращения синонимичных родовых форм можно было бы ожидать

обобщения флексии ИП мн.ч. продуктивной модели плодъ (что и произошло в известной мере в белорусском и украинском языках).

Как кажется, решающую роль в сохранении исконной флексии ИП мн.ч. -е в русском языке играл дополнительный фактор — актуализация словообразовательной структуры существительного, которая могла препятствовать реализации последовательного морфологического процесса.

Имена типа горожане занимают особое место среди производных основ. Их словообразовательная обособленность проявляется в несоотносительности сингулятивных и плюральных форм — отсутствии форманта -ин- во мн.ч. Ярко выраженное «личностное» значение (горожане обозначают «людей в коллективе» [Кузнецов 1961, 60]) получило, по-видимому, поддержку на морфологическом уровне — в стабилизации формы ИП на -е. Принадлежность существительных к категории лица, как это видно из истории славянских языков, служит важным фактором, регулирующим выбор формы. Образования типа горожане могут быть поставлены в один ряд с такими формами ИП мн.ч., как соседи, черти, также сохранившими свой архаичный облик.

С конца XV в. в письменности, ориентированной на народно-разговорный тип языка, а затем и в письменности книжного характера появились формы ИП мн.ч. на -я('-а) и -а: бояря, горо-жаня, селчаня, крылашаня, устюжаня, галичаня, вятченя, колуженя, дворяня, гречаня, гражданя, никонияня, мЬщаня, орляня; бесермена, бояра, крылашана, татара, устюжана, галичана, дворяна, янычана.

Значительный рост форм ИП мн.ч. на -я в XVI—XVII вв. обнаруживается в южнорусских говорах.

Функционирование флексии -я не ограничивалось сферой живой речи. В литературном языке начала Петровской эпохи формы на -я были обычными; они варьировались с формами на -е: крестьяне, поселяне, англичане, датчане, но — крестьяня, поселят, ми-ряня и т.д. В дальнейшем, приблизительно с середины XVIII в., они были вытеснены образованиями на -е.

Распространение флексий -а, -я ограничилось русской диалектной территорией.

Формы на -а, в отличие от форм на -я, наиболее характерны для севернорусских говоров. В диалектных материалах отмечены следующие образования: горожана, дворяна, миряна, пинежана, нов-

городчана, вавилоняна, киевляна, мещана, поселяна, поволжана, дви-няна, поежжана, самарси/а, оз'ерана, ус'т'ужана, ч'ер'епста, м'upaна и др. [Обнорский 1931; Орлова 1949; Бромлей, Булатова 1972J.

Оформление существительных типа родитель, мытарь флексией ИП мн.ч. -я получает распространение с первой трети XIX в. — писаря, смотрителя, служителя, лекаря [Очерки 1964]. Такие формы утверждались на базе общего процесса развития форм ИП мн.ч. на -¿г (города) в кругу имен муж. р.

Что касается блр. и укр. говоров, то здесь флексия - а участвует главным образом в оформлении ИП мн.ч. лексемы учитель: блр. — учыц'ал'а, вучыц'ала [Дыялекталапчны атлас 1963], укр. — учител'а [Ващенко 1957].

По вопросу о происхождении форм ИП мн.ч. на -а, -я существуют различные точки зрения. Флексия -я как результат фонетического перехода безударного е —> 'а рассматривается в работах A.A. Шахматова [1957] и H.H. Дурново [1924]. Развитие унифицированных флексий в косвенных падежах (-ам, -ах, -ами), служит, по мнению этих исследователей, причиной отвердения исходного согласного в ИП и появления форм типа бояра, крестьяна. С.П. Обнорский[1931] и П.С. Кузнецов [19591 полагают, что в роли инициирующих факторов для подобных образований выступали собирательные существительные и этнонимы (братия, корела).

По нашему мнению, допустимо предположить, что развитие ИП мн.ч. на -а, -'а предопределялось действием сложного комплекса факторов, работавших в одном направлении. Однако решающая роль при этом принадлежала, как и в истории формирования образований татарова, татаровя, морфологическому процессу консолидации форм мн. ч. лично-собирательных имен и влиянию fl-форм косвенных падежей.

Преобразование парадигм типа родитель, мытарь осуществлялось более сложным пугем в сравнении с парадигмой типа горожа-нинъ. Существительные родитель, мытарь и под. вовлекались первоначально в сферу действия парадигмы гость (центра притяжения для согласных основ муж.рода на *п, *Г — камень, дьнъ, лакъть). В древнерусской письменности уже в XI в. отражены в ИП мн.ч. такие формы, как мытарик.

Подобные формы получили слабое распространение в письменности книжного типа языка в старорусский период: жителие

Казанск. лет. XVI; законооучителие, оучителие ЖАв XVII. В «Нази-рателе» документировано образование земле&клателие 84 об., 86, 95, 95 об., 96 об., 105 об. В Сибирских летописях отмечен пример жителие (а также вельможие от существительного *о-склонения). Такие формы, как и мужие, царив, стражие — не что иное, как лексикализация старых форм ИП мн.ч. личных существительных. Лексическая ограниченность и редкость подобных образований позволяют отнести их к стилистически маркированным морфологическим архаизмам.

1.3. Судьба форм родительного падежа множественного числа

Известно, что РП мн.ч. сохранил все флексии, унаследованные из праславянского (с соответствующими изменениями после падения редуцированных: -овъ/-евъ, -ъ/-ь, -ь/ь -» -ов/-ев, -0/-0, -ей), в отличие от других падежных форм мн.ч., в истории которых последовательно реализовалась тенденция к сокращению флексий (ср. историю форм И-ВП, ДП, МП, ТП мн.ч). Противопоставленность РП мн.ч. остальным падежным формам рШгаШ в истории субстантивного словоизменения не исчерпывается «инвентарным» фактором, но проявляется также в зависимости форм РП мн.ч. от лексико-семантических, структурных и морфологических признаков существительных. Эти признаки, при очевидной стабильности набора флексий РП мн.ч. на протяжении истории языка, играли определенную роль в перестройке старой системы флективных отношений в формах РП мн.ч., определявшейся типом склонения и родом существительного.

История форм РП мн.ч. может быть представлена как история перераспределения флексий при оформлении разных классов слов, обусловленная комплексом разновременных и разнонаправленных тенденций (см. [Иорданиди 1983; 1988; 1993]).

При всей сложности истории форм РП мн.ч., воссоздание которой предполагает учет и исследование разнообразных факторов, основная линия развития РП мн.ч., по крайней мере во «внешнем» проявлении, заключалась в ограничении сферы употребления флексии -ъ/-ъ (-&/-&) и распространении флексий -ов, -ей.

В период, предшествующий первым памятникам письменности, окончания РП мн. ч. распределялись следующим образом. Флексия РП мн. ч. -ъ/-ь оформляла *о-/*]о-ос\ютл муж. и ср. рода, *a-/*ja-основы женского морфологического рода, основы на согласный и *й\ флексия -bjb была связана с кругом основ на */-муж. и жен. рода. Что касается флексии -ov, исконной для исторических *м-основ, то она обнаруживала значительную активность в замещении флексии -ъ/-ь в кругу существительных *о-основ муж. рода — односложных с подвижным ударением.

1.3.1. Генитивные образования на -овъ наблюдаются уже в старославянской письменности. Материал, приведенный в специальных работах [Вайан 1952, 113; Ван-Вейк 1957, 245] и в «Старославянском словаре» под ред. Р.М.Цейтлин, Р.Вечерки и Э.Благовой [М., 1994], свидетельствует о довольно широком распространении данной формы: гр'кхок'ь, плодог/l, грддог.-к, млдок-к, длрокъ, KrkcOK'f>, родокъ, поток'»,, троудок'ь, цк'ктовъ, сполокъ, кр<лчекть,

зллпкв'ь, зиокв'ь.

В памятниках раннедревнерусского периода представлены многочисленные и лексически весьма разнообразные примеры неисконных форм РП мн. ч. на -овъ/-евъ: гркховъ ЕвО, Изб 1073, Изб 1076, УСб, Пр XII-X11I; троудовь Изб 1076, СбВыг, УСб; блазновь ПандАнт XI; листовъ СП; цв-ктовъ Изб 1076; поповъ, страховъ УС XII; а также врановъ, видовъ, вр'кдовъ, дховъ, дльговь, стиховъ, идо-ловъ, мниховъ, скотовъ, рабовъ, плодовь, оубороковъ, оуроковъ, вьлъхвовъ, стиховъ, строуповъ, послоуховъ, врачевь, моужевъ, вождевъ и др.

Исконная и новая флексии (-ъ/-ь и -овъ/-евъ) в древнерусских памятниках XI—XII вв. в ряде случаев выступали параллельно, как вариантные: ангелъ — ангеловъ, б'ксъ — б'ксовъ, гр'кхъ — гргкховъ и т.д. Однако образования с исконной флексией занимали еще господствующее положение: отъ гр'кхъ, огь члвкь, отъ вьс-кхъ языкъ, посредтЬ ученикъ, врагъ моихъ ради, пять хяЬбъ, отъ в-ктръ, ради нравъ и т. д.

О ситуации с флексией -овъ в древнерусском языке XI—XII вв. можно судить только по показаниям церковно-книжных текстов из-за отсутствия памятников других жанров этого периода, исключая новгородские берестяные грамоты. Однако распространение неисконных образований в живой восточнославянской речи этого

времени подтверждается фактом более широкого использования флексии -овъ в русских оригинальных текстах XII в. в сравнении с церковно-книжными текстами южнославянского происхождения^. [Крысько 1994, 47]).

Расширение сферы употребления маркированной в отношении рода флексии -овъ представляется закономерным в условиях актуализации классификационной функции грамматического рода. Внеродовая флексия -ъ/-ъ последовательно заменялась однородо-вой флексией -овъ/-евъ.

Письменность XIII—XIV вв. свидетельствует о дальнейшем, более широком по сравнению с предшествующим периодом, распространении образований на -овъ/-евъ. Это явление отражают северо-западные (новгородские и псковские) материалы, западные и юго-западные, древнейшие московские и другие северо-восточные памятники делового содержания, а также памятники цер-ковно-книжного характера различной территориальной при-крепленности.

Так, в новгородских берестяных и пергаменных грамотах фигурируют следующие примеры: бобровъ, сиговъ, сигово, пудово, дол-говъ, гркховъ, рублево, рублевъ, новъгородьцевъ, новоторъжьцевъ, куп-чевъ, повозовъ, истьцевъ, кончевъ, закладниковъ, приставовъ, нажкетниковъ, пословъ, пригородовъ, оброковъ; в смоленской грамоте 1229 г. — городовъ, дворовъ и др.

Лаврентьевская летопись 1377 г. содержит следующие формы РП мн.ч. на -овъ: б'ксовъ, городовъ, ляховъ, берен&кевъ, полковъ, тиу-новъ, притворовъ, мастеровъ, поповъ, погостовъ, игумвновъ, черньцовъ, л^совъ, хоромовъ и др. Ряд образований на -овъ свидетельствуется в московских деловых документах XV в.: судовъ, поясовъ, бортниковъ, приставовъ, налгкетниковъ, казнаккевъ, тивуновъ, дьяковъ, оброчни-ковъ, данщиковъ, приставовъ, поручниковъ, пословъ, пгкшеходовъ, уде-ловъ, огородниковъ, мастеровъ, городовъ и мн. др.

Юго-западные деловые документы также представляют ряд форм РП мн.ч. на -овъ: млинов, потоков, предковъ, соборовъ, возовъ, панов, урядников, попов, баранов, городовъ, листовъ, записовъ, городовъ, передковъ, разовъ, подданиковъ, учниковъ, часовъ, мытниковъ, митрополитовъ, апостолов, отцов, турковъ, рублевъ, крулевъ, обычаев и др.

Число форм РП мн. ч. на -ъ/-ь (с 0-флексией), особенно в деловых памятниках, к концу древнерусского периода в значительной степени сократилось. Сохранение форм на -(-У-'Q было характерно в основном для памятников книжно-письменного типа языка: о(т) англъ, а'плъ твоихъ СбЯр XIII; на деся»' агнець, о(т) анг-ловьць КР 1284; о(т) буволъ ПНЧ XIV и др.

В ряде летописных фрагментов, отличающихся «книжной манерой повествования» [Франчук 1989, 24] «нулевые» образования продолжали оставаться господствующими: о(т) англъ, о(т)... скотъ J1J1 1377; .г. городъкъ J1H ХШ—XIV; наши(х) князь ЛИ ок. 1425 и т.п.

Таким образом, древнерусский язык в его жанрово-стилисти-ческой дифференциации с самого начала своей письменной истории характеризовался вариативностью генитивных форм pluralis, хотя и в разном соотношении: значительное преобладание исконных форм в большей мере было характерно для памятников, ориентированных на церковнославянскую традицию.

Вместе с тем устойчивое употребление форм РП на -ъ/-ь от определенного круга лексем в грамотах XIII—XIV вв. свидетельствует о сохранении консервативных тенденций в языке деловой письменности: Гр (смол.) 1229 - нскхъ купець, у великыхъ погостъ, стхъ оць, от стыхъ апслъ, своихъ нелгкчь, твоихъ мужь; Гр (новг.) — о(т) &кдъ, твоихъ мужь, оу купкць, у своихъ мужь; Гр (укр.) — наших съродникъ, шесть его попъ и др.

В кругу лексем, принадлежащих парадигмам горожанинъ, родитель, мытарь, формы РП мн.ч. в подавляющем большинстве случаев имели нулевое окончание: о(т) данатианъ КР 1284; от боярь, о(т) сурянъ, о(т) языкъ ГА XIII—XIV; по ... обычаю горожанъ ЖВИ XIV—XV; бояръ, дворянъ ЛН ХШ—XIV; много боярь, родитель своихъ ЛЛ 1377; дворянъ, смолянъ Гр (смол.); у смолнян, с новоторжан, отъ татаръ ДДГ и др. Лишь в единичных случаях отмечаются образования на -ев от слов на -тель: т!;хъ родипшивъ СбПаис X1V/XV; бояху бо ся приятелевъ ЛИ ок. 1425. .

РП мн.ч. исторических *и-основ в древнерусской письменности представлен в подавляющем большинстве случаев формами на -овъ: домовъ КР 1284, ФСт XIV; воловъ ГА ХШ—XIV, ГБ XIV, Пал 1406; чиновъ Пал 1406, ЛИ ок. 1425. Изредка фиксируются формы с -о-флексией: от верхъ Пч к. XIV, Пал 1406.

Источники среднерусского периода — XV—XVII вв. — демонстрируют дальнейшее расширение сферы употребления флексии -овъ и сокращение исконных образований с -0-флексией. В московских деловых документах XV в. основной флексией РП мн.ч. является -ов: из судов, оприч(ь)... путников, у суконьников, с поруч-ников, на мытников, на таможников, на тиуновъ, на доводщиковъ, огородников, мастеров, ярлыков, садовников, бобровников, сотников, братаничев, становщиков, кормов, ночлегов, уходов, бобров, водоливов, дровосеков, изветов, лугов, соловаров, хоромов, кланов, истцов, старожилцов, старцов, ппемяннико(в), наимитовъ, философовъ, жи-вотовъ, священниковъ, купцов, даньщиков, тоземцевъ, жалобников, ответчиков и др.

Значительным числом примеров представлено образование рублев. Вариантная форма РП мн.ч. рубль не отмечена.

В ареале западных и северо-западных говоров, по свидетельству полоцких, новгородских, двинских и псковских деловых документов, продолжался активный процесс вытеснения исконной флексии -0 и закрепление форм РП на -ов: Гр (полоцк.) - 13 учя-новъ, 9 круговъ, посадниковъ, ратмановъ, весов, людьниковъ, суседов, бобров, шесть данников, пудов, листовъ, записов, часов, купьцев', Гр (новг.) — у грабе(ж)щико(в), у купцов, без емниковъ, о(т)ъ половни-ковъ, овиновъ; Гр (двинск.) .г. лоскутовъ, смердовъ, братениковъ, руб-ловъ, княжоостровчовъ; Гр (пек.) — дворовъ и др.

Флексия -ов получает широкое распространение в староукраинской (берьговъ, шиповъ, годовъ, дворовъ, переводовъ, мытниковъ, турков, братаничовъ, apxienucKonoe, барановъ, бортниковъ, виноградов, восковъ, дворовъ, гороховъ) и старобелорусской письменности XV в. (часовъ, непр'штелевъ, овощовъ, учьновъ, мужовъ, злодее fe), та-таровъ, ляховъ, зубре(в), рублев).

Новообразования варьируются с нулевыми формами, преимущественно в книжно-письменном языке в кругу лексем, имеющих отношение к религиозно-церковной сфере: ангелъ, апостолъ, аг-нець, &ксъ и т.д.

Московская деловая письменность XVI—XVII вв. демонстрирует дальнейшее вытеснение форм с флексией -0. Примеры РП мн.ч. на -0 представлены в подавляющем большинстве случаев: поборов, кормов, приказщиков, холопов [Акты 1975]; гонцов, отцов, старцов, братаничевъ, вотчичевъ, царевичевъ, ершовъ, ножевъ, ово-

уцов, коневъ, князевъ, сторожевъ, ногаевъ [ипЬе§аип 1935]; старо-жилъцовъ, огурцов, писцовъ [Ананьева 1969], боголюбцевъ, домочадцев, замков [Соколова 1957], рейтаровъ, солдатовъ, стрклъцовъ [Сосгоп]; дворов, городов, шестов, у приставов, кружевников, плотов, заговоров, огородов, грибов, животов, иноземцев, сидклцов, чул-ков, сапогов [Котков 1974]; гонцовъ, отцовъ, рублевъ, товарищевъ [Черных 1953]; гостинцовъ, лугов, конюховъ, запасов, кавътановъ, грибовь, анбаров, пучков, рыжичков, карабинов, у гонцовъ, посылщи-ковъ, выгружалщиков, охотников, каюков, конатов, казановъ, плотников, купцовъ, работников [Грам. XVII — н. XVIII] и др.

Широкое отражение формы на -ов находят в памятниках ХУ1-ХУ11 вв., созданных в различных диалектных областях старорусского языка. В новгородской деловой письменности XVI в. формы РП на -ов составляют 75% от общего количества форм существительных РП мн.ч. Примеры из псковских грамот: посулов, попов, соборов, дияконов, приказников, приставов, пособников, писцов, краев, манастыревъ, покосов, списков, челобитников [Марасино-ва 1966]; из двинских: новгородцев, луков, огородов, дворов, возов, безменов, хлебов, кулаков, огурцов, старцов; из шуйских: воровъ, си-делцовъ, разбойниковъ [Колосов 1966]; из калужских: стрелцо(в), со-ста(в)щиков, непослу(ш)нико(в), тюфяко(в), чюдотво(р)цовъ, ямщиков) [Савченко 1964]; из курских: питухо(в), ра(з)бойнико(в), о(т)цо(в), рабо(т)нико(в), дкло(в)цо(в) [Хабургаев 1969]; из рязанских: четверичков, воров, холстов [Галкина 1961].

Примеры из летописей: родовъ, градовь, потъкоповъ, судовъ, кот(л)овъ, сосудовъ, улусовъ, ореховъ, луковъ, атамановь, лесовъ, вол-хвовъ, архиепископовъ, игуменовъ, врачевъ, боицевъ, боголюбьцевъ, ка-занцовъ, рублев-

Тенденция к семантически ориентированному употреблению форм РП на -0/-'0 в народно-разговорном типе языка четко прослеживается по памятникам XVI—XVII вв. «Нулевые» образования (при этом возможны и вариантные формы на -ов) отмечаются в следующем круге слов: 1) названиях денежных единиц и единиц меры и веса: алтынъ (алтыновъ), берковескъ, пудъ, аршинъ\ 2) лексемах, часто употребляющихся в количественно-именных сочетаниях: возъ (возовъ), годъ, ж\\сяц (мксецовъ), человккь (челов-кковъ); 3) названиях лиц по социальному положению, национальному признаку, месту жительства: фрязъ, черкасъ, татаръ, киргизъ, смолнянъ,

костромич, можаичь, москвичь, тверичь, бояр (но — бояринов); 4) названиях лиц в соответствии с родом войск и у лексемы солдат: жолнеръ (жолнеровъ, жолнерей), рейтаръ, солдатъ (солдатов), гусарь, кирасиръ, уланъ (на протяжении XVIII в. возможны также вариантные формы на -овъ — гусаров, кирасиров, уланов и т.п.); 5) названиях парных предметов: глазъ, чулокъ, сапогъ, но чулковъ, сапоговъ.

В остальных случаях формы РП мн.ч. с -0-окончанием отмечаются в церковно-книжных контекстах или в устойчивых сочетаниях: рабь твоихъ ради и угодникъ твоихъ; великихъ страстотер-пецъ, на память святыхъ чюдотворецъ и др.

Итак, в восточнославянском ареале наблюдается постепенное изменение соотношения флексий РП мн.ч. -ов и -0. Преобразование генитивных форм в истории русского языка последовательно осуществлялось в направлении ограничения недифференцированного, вариантного употребления флексий -ов и -0 и установления их лексического распределения.

Существительные на мягкий согласный и ж, ч, ш, щ, по данным деловой письменности, оформлялись флексией -ов/-ев до конца старорусского периода. Особенно устойчивыми оказались формы рублев и товарищев, функционировавшие и в литературном языке XVIII в. Этот и последующий периоды (вплоть до настоящего времени) сопряжены с широким распространением РП мн.ч. на -ов /-ев от существительных на мягкий согласный и ж, ч, ш, щ в говорах. Например: сторожов, змеенышев, богатырев, Соболев, леш-шов, кирпичев, грошев, королевичев, пастырев, гвоздев, кораблев, сро-дичев, ключов, харчев, ножоф, огнеф, пустырев, учителев, грачев, торгашеф, чижев, кошелев, камышев [Обнорский 1931]; старажду, кл'учду, нажоу [Цапникова 1953]; пакупат'ьл'ьф, кон'ьф, врачоф [Малаховский 1949] и др.

Такие формы известны в большей части южнорусских и среднерусских говоров. На севере отмечается их спорадическое распространение.

Диалектному языку свойственно вообще более широкое, чем в литературном языке, употребление форм на -ов. Лексическое значение, структура исхода основы и признак грамматического рода не регламентируют здесь выбор флексий: образования на -ов имеют место в кругу слов ср. и даже жен. рода.

С конца XVII - начала XVIII вв. появляются формы на -овъ от существительных ср. р.: опахаловъ, тенетовъ, мясовъ, стадовъ, деловъ, местовъ, житовъ.

В кругу существительных жен. рода формы РП мн. ч. на -ов распространились на всей восточнославянской территории: рус. циал. слезов, чашков, книгов, игров, невестов, избов; укр. баб'ю, eidmie, cecmpie, xamie; блр. старастоу, кароукау, косау и т.д.

Это свидетельствует о том, что функции флексии -ов как показателя мн.ч. мужского рода'(«развитие флексии -ов в истории языка можно рассматривать как тенденцию усиления опппозиции мужской род — немужской род» [Журавлев, Мажюлис 1978, 52]) сужаются. Флексия -ов в диалектном языке выступает лишь как маркер мн.ч.

Слова муж. рода с исходом на мягкий согласный и ж, ш, ч, щ под воздействием ""/-склонения получили в РП мн.ч. флексию -ей. Образования типа мЬсяции, заяции отражаются уже в древнерусских текстах XIV в. (см. [Соболевский 1907, 176; Крысько 1994, 114]. Формы на -ей на месте форм на -ов представлены многочисленными примерами в письменности XVII в. Варьирование форм на -ов и -ей прослеживается по материалам письменности с середины старорусского периода до конца XVHI в.

Что касается существительных с исходом основы на -ц, то они оформляются флексией -ов (см. приведенные выше примеры). Формы на -ей обнаруживаются в говорах, где отвердение ц произошло поздно или сохранена его мягкость. Сохранение ц' характерно для большей части севернорусских говоров [Орлова 1957]. Согласно данным материалов ДАРЯ, пальцей, зайцей, огурцей фиксируются в вологодских, онежских, костромских (в виде разорванных ареалов), белозерско-бежецких говорах. Такие формы обнаруживаются также в части курско-орловских и владимиро-поволжских говоров.

Процесс развития форм РП мн.ч. муж. рода на -ov затронул не только восточную, но и западно- и южнославянскую территории, т.е. оказался общеславянским. За исключением болгарского и македонского языков, утративших склонение, флексию -ov сохранили до настоящего времени словенский, серболужицкие языки [Fasske 1972; Ермакова 1979]; в сербохорватском функционирование -ov с присоединенным к нему -а ограничено случаями, где в ИП мн.ч.

выступает -ovi (gradovi и под.). В чешском окончание -ù из -ih представлено в подавляющем большинстве случаев [Vaillant 1954; Brâuer 1969]. В польском флексия -ôw распространилась, как и в русском, чрезвычайно широко. Здесь возможно окончание -ôw не только после твердого исхода основы, но и после шипящих и свистящих аффрикат с, dz: sçdziôw, wujciôw, ojcâw, rodzicôw и под. [Grappin 1956].

1.3.2. Флексия РП мн.ч. -eu < ijb ь/ь, откуда после падения редуцированных -ej [Кузнецов 1959, 68; Ломтев 1961, 93] — исконная флексия исторических */-основ муж. и жен. рода. В исходной системе -ей (графически -ьи, -ии) оформляла слова, изменявшиеся по типу парадигм гость, кость. Являясь двуродовой, она служила способом противопоставления существительных несреднего и среднего рода.

Древнерусские памятники XI—XII вв. обнаруживают только единичные примеры на -ии от разных исторических основ. Исключение составляло лишь слово дьнь, для которого ведущей являлась уже новая флексия, а исконная -ъ (-0) — вариантной. Ранняя древнерусская письменность свидетельствует о специализации формы дьнъ — употреблении ее только после числительных: по осми дьнг ЕвО; седмь дьнъ Изб 1073; въ .г. днъ УСб и др. Форма дьнии такго контекстных ограничений не знала: отъ дьнии ЕвО; въ малг1; днии Изб 1076; седмъ дьнии Изб 1073 и др. Такое разграничение форм дьнъ и дьнии в зависимости от контекстных условий наблюдается и в старославянских текстах: в свободном употреблении обычна форма дычии, после числительного — дьнт, [Вайан 1952].

Примеры замен исконных флексий РП мн.ч. флексией -ии ограничены следующими: степении, отъ моужии (3 раза) КЕ XII. степении УС XII (ср. аналогичное образование в старославянском — крдчеи [Вайан 1952, 126]).

Естественно предположить, что взаимодействие */-основ с основами на согласный (в парадигмах муж. и жен. рода) начало« еще в дописьменный период, а с */о-основами — после фонологи-зации противопоставления твердых-мягких согласных. Существительные типа гость, потеряв свою деклинационную автономность оказались в одном парадигматическом классе со словами тиго конь, т.е. в классе слов муж. рода с мягким согласным в исходе основы.

В слиянии существительных типа гость (объединивших вокруг себя слова типа камень) также находит отражение тенденция к устранению различий в системе форм существительных одного грамматического рода. Флексия РП мн.ч. -ей не принадлежала к числу однозначно родовых (как, например, флексия -ов); в древнерусском языке она оформляла также слова жен. рода типа кость. Но она замещала внеродовую флексию -ь. Это предопределяло распространение форм РП мн.ч. на -ии в кругу исторических *Уо-основ.

Приведенные выше примеры неисконных форм РП мн. ч. на -ии — отражение начального этапа развернувшегося позднее процесса объединения и унификации парадигм существительных одного грамматического рода.

В письменности XIII—XIV вв. различной локализации и жанровой принадлежности наблюдается все возрастающее по сравнению с предшествующим периодом распространение неисконных форм РП, хотя круг слов, оформляемых флексией -ии (-ей), еще сравнительно узок: степении КН 1280, КР 1284, ГА ХШ-Х1У, ГБ XIV; моужии КР 1284, МПр XIV; князии КН 1280, Гр 1371 (2, моек.), Гр 1399 (3, моек.), ЛН ХШ-Х1У, ЛЛ 1377; копии НГБ № 355; л", лососки НГБ № 260 и нек. др.

Отмечаются также формы РП мн.ч. с флексией -ов: дновъ КН 1280; дневъ ФСт XIV и др. Наличие таких форм сигнализирует об интенсификации процесса объединения существительных в соответствии с грамматическим родом.

Более последовательное развитие образований на -ей демонстрирует письменность старорусского периода различной локализации. В московских деловых документах XV в. зафиксированы следующие примеры: мужей, у тех колодязеи, обоих знахарей, своих родителей, деля волостелей, свидетелей, от царей, сорок соболей, монастырей, государей, досадителеи, преслушателеи, учителеи, прародителей, предателей, гребней, сторожей, грошей, псарей, коней (но — конев).

В новгородских, двинских и полоцких грамотах начала старорусского периода также зафиксированы формы РП мн.ч. с неисконной флексией -ей: мужей, кнзеи, пенязеи.

Формы РП мн. ч. лексемы день в XV в. представлены тремя флексиями: -ии, -овъ, -0. Число образований на -ов увеличивается (также и в письменности церковно-книжного характера), хотя они

остаются вариантными к более распространенным формам на -ии: Пал 1406 — въ ."г. дновъ; до л. дневъ] .м. днвъ\ ЛИ ок. 1425 — по нтЬколиц'(; дневъ; дновъ-, ггЬколико дновъ и др. Засвидетельствованы также формы РП мн.ч. на -0: преже трии днъ ПКП 1406; .ai. день ЛИ ок. 1425 и др.

Формы на -ей отмечают украинские источники XIV—XV вв.: господарии, рублии, коней, родителей, неприятелии, п-князии, грошии, мужей, князей.

В деловой письменности XV в. новообразования РП мн.ч. на -ей варьируются в ряде случаев с исконными формами на -0: с(вя)т(ы)хъ... чюдотворець, святых отець, поганых н-кмецъ, трех святитель; от родитель своих [Махароблидзе 1954]; аналогичные формы засвидетельствованы в западных и северо-западных грамотах: ото всехъ мужь Гр (полоцк.) 1463; твоихъ мужь Гр (новг.) XV и др. Многочисленные формы с нулевым окончанием зафиксированы в документах Юго-Западной Руси.

Для периода XVI—XVII вв. следует констатировать безусловное преобладание образований на -ей от существительных с основой на мягкий согласный и ж, ш, ч, щ: барашей, волостелей, государей, господарей, грошей, закладней, избрателей, колачей, королей, кочней, монастырей, неприятелей, окуней, оскорей, перстьней, прародителей, псарей, царей, мужей, князей, коней, соболей, сторожей [Unbegaun 1935]; государей, мужей, родителей, суседеи Дом XVI; колодязеи, коней, овощей Наз XVI. В «Казанском летописце» содержатся следующие формы на -ей: князе(и), отъ царей, желныреи, стражей, до ... рубежей, святителеи, прародителей и др. Примеры из обследованных нами московских деловых документов XVII в.: бобылей, богатырей, бранителей, государей, жителей, князей, королей, лккарей, монастырей, мучителей, недорослей, неприятелей, овощей, пономарей, правителей, пушкарей, рубежей, свидетелей, толмачей, фонарей, ко-расеи, линеи, сухарей, лещей, родителей, житклеи, соболей, якорей, бобылей, сторожей, гребней, жителеи, ключей, ковшей, коней, мужей, ножей, перснеи, родителей, соболей, хрусталеи; в шуйских грамотах колачей, харчей, /гкщей [Ворошилова 1969]; в курских памятниках народно-разговорного языка — бобылей, коней, пушкарей, коротышей [Хабургаев 1956].

Наибольшую консервативность в усвоении флексии -ей проявляли слова муж. рода на -ич\ сохранявшие архаичную форму РП

мн.ч. до середины XVIII в.: болховичь, боровичь, вереичь, вязмичь, костромичъ, можаичь, москвичь, псковичь, ржевичь, серпуховичь [Unbegaun 1935; Обнорский 1931].

Параллельные формы РП мн. ч. на -ов и -ей образуют слова холоп и сосед от исходных форм ИП мн.ч.: соседы, соседи, холопы, холопи (соседов — соседей, холопов — холопей). Дублетные формы удерживались в литературном языке на протяжении XIX в. В дальнейшем эта вариантность исчезла: в литературном языке утвердились формы соседей и холопов.

На русской диалектной территории формы на -ей в рассматриваемом классе слов муж. рода выступают параллельно со словоформами на -ов. В говорах южного наречия более широкое распространение имеет РП мн. ч. с флексией -ов, а в севернорусских и среднерусских окающих говорах -ей [Аванесов 1949; Орлова 1949; Кузнецов 1949; Саблина 1966; Цапникова 1953; Демидова 1969; ДАРЯ].

В истории распространения неисконных форм РП мн.ч. особый интерес представляют существительные муж. рода с исходом на -ц. В письменности древне- и среднерусского периодов они оформлялись флексией -овъ (новгородцевъ, новоторъжцевъ, истъ-цевъ, отцов, старцов, купцов, писцовъ, Немцов, сиделцов и под.). Вопрос о том, почему существительные с исходом основы на -ц', дольше ж', ш' сохраняющего мягкость, усваивают флексию -ов, в то время как слова с исходом на ж, ш воспринимают окончание -ей, не поддается убедительной интерпретации [Иорданиди 1983]. По-видимому, этот факт можно расценивать как один из аргументов в пользу предположения о раннем отвердении ц, высказанного еще A.A. Шахматовым (см. [1957, 357]).

Итак, на протяжении XI—XVII вв. в развитии неисконных форм РП мн.ч. муж. рода с исходом на мягкий согласный и ж, ш, ч, щ выделяются два периода, каждому из которых свойственно особое распределение флексий -ов и -ей.

Древнерусские тексты демонстрируют безусловное преобладание генитивных форм мн.ч. на -евъ. На фоне дальнейшей активизации флексии -ей усиливалась вариативность образований на -ев и -ей. В среднерусский период примеры недифференцированного употребления этих флексий отмечаются в разных ареалах старорус-

ского языка, о чем свидетельствуют материалы народно-разговорного языка разной территориальной приуроченности.

Однако развитию вариативности -ов(-ев)/-еи препятствовала тенденция к дополнительному распределению флексий: первая утвердилась в кругу твердых основ, вторая стала закономерной в кругу основ с исходом на мягкий согласный и ж, ш, ч, щ.

1.3.3. Существительные жен. рода исторических *у«-основ (парадигма типа земля, судии) в древнерусском языке в форме РП мн.ч. имели нулевое окончание: судии КР 1284; горчиць ГБ XIV; лисиць Гр (смол.); вевериць ГрБ № 246; иных земель Гр (полоцк.) XIV; кобылиць, лодеи, земль ДЦГ XIV и др.

С середины старорусского периода появляются генитивные образования с флексией -ей по аналогии с РП мн.ч. парадигмы кость (но не от основ с исходом на -у и -и): кровлей, пашей и др.

Следует подчеркнуть, что формы РП на -ей от *уя-основ относятся к числу поздних образований, слабо документированных письменностью ХУ-ХУН вв. Предпосылкой для сближения *у'а- и */-основ могло явиться наличие вариантных форм, представленных в старорусском языке: яблонь — яблоня, доль — доля, барынь — барыня, постель — постеля и т. п.

Дублетные формы на -ей, не маркированные стилистически, получили значительное распространение в литературном языке XVIII — первой половины XIX в.: тучей, каплей, епанчей, пищей, вельможей, бурей, пулей, невежей, распрей, депешей, рощей, цаплей, афишей, нишей, петлей, туфлей, неделей, сплетней, баней, саклей, зорей, кровлей, ношей, неделей, ловлей и мн. др. [Обнорский 1931; Очерки 1964].

В части севернорусских говоров (там, где сохраняется палатальность ц) образования на -ей получают некоторое распространение: сестрицей, утицей, девицей, старицей, черноризицей, деверьицей, овцей.

Такие образования известны также среднерусским окающим говорам [Бромлей, Булатова 1972]. В южнорусских, среднерусских и, спорадически, в северных говорах обнаруживаются формы РП мн.ч. на -ов: ул'ицаф, пл'ама'ницъф, кур'ицаф, бан'ъф, д'ир'евн'аф, ка'пл'аф, барыиш'аф [Аванесов 1949]; кучиф, бан'иф, мижо'ф [Ма-леча 1949]; птицав [Чернышев 1949] и др. Ср. аналогичные примеры из укр. и блр. говоров: кирнищв, чернищв, брехшв, кате, дишв,

черешшв [Груньский, Ковальов 1931]; маладзицау, лисицау ¡Карский 1956]; земляу, пушчау, лазняу, дыняу [Нарысы 1957].

Что касается существительных жен. рода на -ня {басня, песня, деревня, пожня, княгиня и др.), то они в старорусском языке в форме РП мн.ч. имели или -О-окончание, или дублетные формы на -ей и -О. Исходное н было палатальным. Дублетность генитивных форм от слов басня, песня, яблоня может быть объяснима наличием параллельных форм ИП ед.ч. баснь — басня, песнь — песня, яблонь — яблоня, тонь — коня, принадлежавших разным типам парадигм и оформлявшихся поэтому разными флексиями — -ей и -О. Например: межи тоней, межы острова... и Присенских тон(ь) ДДГ XV.

Другие существительные на -ня в РП мн.ч. представлены формами на -0: деревень ДДГ XV; пожонъ, пожень Гр (двинск.) XVI; конюшен, конюшень Наз XVI; сотенъ, челобитенъ, деревень Ул 1649; башенъ, поварень, таможенъ [Черных 19531; бояронь, деревень, о&Ыенъ, сотенъ [Сосгоп 1962].

Вопрос о причинах чередования твердого и палатального н в РП мн. ч. получает различную интерпретацию. Согласно наблюдениям A.A. Шахматова, сохранность н' обеспечивается ударностью конечного слога: деревень, четверёнь, шестерень. С.П. Обнорский [1931] склонен видеть в подобных формах южновеликорусизмы, поскольку в северных говорах преобладают образования на н твердое {деревен). Л .А. Булаховский [1953] высказал предположение о том, что колебание н — н' а формах РП мн.ч. обусловливалось как существованием дублетных форм спальна — спальня, так и утратой в РП слоговым мягким н своей мягкое™ (агЬснь, баснь —>■ *песнъ, *баснъ —> песен, басен). В.М.Марков, исходя из факта наличия субстантивных и адъективных образований с суф. -ьи-, -ьн- (из -ыуь-) в древнерусском, считает, что продолжение ранних отношений йотовой и безйотовой основ в РП мн.ч. являлось, безусловно, закономерным [Марков 1974, 94], см. также [Зверковская 1978, 73-87]. Этот вывод представляется обоснованным.

1.4. История флексии творительного падежа множественного числа -ъми/-ъми

В дифференциации родовых парадигм участвовала также флексия -ъми *и-основ, однозначно связанная с муж. родом, но

только до фонологического объединения звуков [5] и [ь]. В прослеживаемый по памятникам период -ъми/-ьми оформляла слова муж. и жен. рода (сынъми, гостьми; костьми, матврьми).

Как уже отмечалось, условия для унификации *}0- и */-склоне-ний сложились только после падения редуцированных и формирования корреляции согласных по мягкости/твердости. Гораздо раньше, возможно, еще в позднепраславянскую эпоху, началось взаимодействие *и- и *о-основ.

Засвидетельствованные в древнерусской письменности формы на -ъми/-ьми в ТП мн. ч., параллельные исконным образованиям на -ы/~и (плоды — пподъми, кони — коньми), правомерно интерпретировать как результат влияния *и-основ с возможным влиянием на *уо-основы со стороны существительных типа гость.

Омонимия муж. и жен. рода (при ТП мн. ч. на -ъми/-ьми) вряд ли была предпочтительней омонимии муж. и ср. рода (при ТП мн. ч. на -ы/-и) — с позиций морфологического выражения рода. Тем не менее формы на -ъми/-ьми составили заметное явление в письменности Х1-Х1У вв.

Материал по истории неисконных форм ТП мн. ч. обнаруживается уже в старославянских памятниках: ддръми Син. тр.; гр'кх'ьл" Клоц. II, 5; дпостол-ьмн Супр. 496; оукронмн Ио. XI, 44, Асс.; зт.лод'Ьими Супр. 92 [Вайан 1952, 112].

Наличие многочисленных примеров ТП на -ъми/-ьми демонстрируют древнерусские источники: гркхьми, даръми Мин 1095; анг-гелъми, ектръми, члкнъми, жительми ЧудПс XI; гргЬхми СП; глъми, ликъми, гргкхъми, образъми Мин 1097; пророкъми ГБ XI; покоими, троудъми ЖФС; попъми, моужьми КЕ XII; глаголъми, ангелъми, коньми, стражьми УСб; дарми, стражми ПрЛ XIII; даръми СбЯр XIII; воими, егктръми, коньми ГА XIII—XIV; струпъми, члкнъми ГБ XIV; цегктми ФСт XIV; коньми Пр 1383, Пр XIV (6), СбТр к. XIV; мечьми ЛЛ 1377; воими, коньми, конми ЛИ ок. 1425; зъ гаими Гр 1378 (2, ю.-р.) и др.

Однако в подавляющем большинстве случаев использовались исконные формы ТП мн. ч. на -ы/-и: съ англы Пар 1271; с рабы своими Илар Мол XI сп. XIV; с безаконьникы ГБ XIV; съ полкы, съ князи ЛН XIII—XIV, съ новгородци, мужи новгородьскыми, за мужи твоими Гр (новг.) ХШ-Х1У; прткдъ купци, межю немцы и смолняны, подъ горожаны риз-кскими Гр (смол.) 1229; съ англы, съ князи, съ

мечи, со вЫши полкы J1J1 1377; с моими банщики Гр ок. 1367 (моек.) и мн. др. Некоторое распространение форм ТП на -ми наблюдается в письменности старорусского периода: с... князми, кон-ми, мужми.

Формы на -ми широко представлены в староукраинских памятниках: з млынми, со век городми, съ ставми, съ ... хотарми, съ гаими, съ кнзьми, обивателми [1стор1я 1978], съ приятельми, панми, господарми [Ярошенко 1978], конми, хотарми, калугерми, попми [Антошин 1961], боярми, гаими, городми, гроиши, мужми [ССУМ]. Образования на -ми зафиксированы в старобелорусской письменности: дарми, жидми, у(ж)ми, муж'ми, следми конскими.

И все же и в блр., и в укр. письменности более предпочтительными оказались исконные образования на -ы/-и.

Для воссоздания хронологических границ распространения флексии -ми в восточнославянском ареале важно подчеркнуть, что в украинских памятниках XVII в. употребление образований на -ми уже весьма ограничено.

В карпатских говорах (бойковских, лемковских, гуцульских, закарпатских), сохранивших шире, чем в других украинских говорах, архаичные флексии, образования на -ми (сип'ми, братми, палцм1, з братми, з вшьми) выступают параллельно с обычными формами (сипами, батьками, ковалями и под.) [IcropiH 1978], ср. сокйльми, сусидьми, братьми [Шахматов 1957].

Итак, совокупность данных церковко-книжных, деловых и летописных текстов позволяет утверждать, что флексия -ми оказалась менее активной, чем флексии других падежей *г/-основ, маркированных в отношении рода (ДП ед. -ови, Р-.МП ед. -у, ИП мн. -ове/-еве, РП мн. -овъ/-евь).

Функционирование данной формы в живой восточнославянской речи в древний и средний периоды подтверждается фактом ее использования в текстах разной жанрово-стилистической ориентации, в особенности — приуроченных к юго-западному ареалу, а также сохранением реликтовых образований на -ми (хотя и в узких пределах) до настоящего времени в диалектном распространении.

Как в старославянских, так и в древнерусских текстах представлены формы ТП мн. ч. на -ми от существительных ср. рода: оученинлш Супр. 96, ц'кслрьсткними Супр. 232, оржжм'ми Марк XIV, 48, Зогр., зиллшшлш Марк XIV, 20, Map., здлиннлш, но- 40 -

KiA'buHiiiuii Афан.; учетами Мин 1095; блистаишми, знамениими, ороужиими, страданиими, съ&кя\ниими Мин 1097; врачеваниими, оучениими, пргкщениими, пркщениеми ГБ XI; ороужиими, подвижани-ими УСб и др.

Этот факт в старославянской письменности, по мнению А.Вайана, связан с «распространением общего признака твор. п. мн. ч. -ми» [1952, 126] (ср. формы ДП ед. ч. на -оки от существительных ср. рода — моревн Супр. 412, т'Ьдовн, здаинсви Афан. [1952, 116]). Аналогичное объяснение можно предложить и для древнерусских памятников XI в. Предположение о том, что источником форм на -ми могли быть формы прилагательных ТП мн. ч. (см. [Шахматов 1957, 69], [Hock 1986, 45]), представляется дискуссионным (см. [Иорданиди, Крысько 19956, 91]).

В современных славянских языках, в том числе в польском, флексия -mi не входит в число активных морфологических средств в кругу исторических *o-/*jo-основ муж. рода (см. [Bräuer 1969, Stieber 1971]). Исключение составляет, пожалуй, лишь словенский язык, сохраняющий формы типа mozmi, lasmi, zobmi, как ljudmi.

Однако в историческом развитии польской морфологической системы имени флексия -mi играла существенную роль, оформляя не только слова муж., но и ср. рода.

Согласно наблюдениям А.Граппена, функционирование образований ТП мн. ч. на -mi в категории *о-основ продолжалось с конца XIII до последней четверти XVIII в. При этом «пик» неисконных форм на -mi приходился на XVI в. Флексия -mi оформляла следующие основы: pan-, glos-, wor-, aniot-, chleb-, obraz-, opiekun-, wlos-, senator-, kardinal-, kantor-, kawaler- и мн. др.

Но одновременно это окончание выступало в кругу существительных ср. рода, преимущественно с твердым исходом основы: pol mi, slowmi, miescmi, cwiczenmi, mniemanmi, jeziormi, dzialmi, ziolmi, cialmi и др. [Grappin 1956, 123, 187]. Подобного рода факты дают повод к размышлению о том, являлся ли грамматический род единственным классификатором субстантивных парадигм в условиях независимого существования разных славянских языков или же, наряду с унификацией родовых парадигм, релевантной была унификация средств выражения падежных значений, не связанная с признаком рода?

1.5. К истории взаимодействия твердой-мягкой разновидностей склонения.

В рамках тенденции к унификации форм склонения существительных каждого грамматического рода осуществлялось объединение слов одного рода твердой-мягкой разновидностей склонения. Устранение словоизменительных различи к внутри класса 7о-основ (плодь — конь, село — поле) и * а-, ^7-основ (страна — земля) в древнерусском протекало как взаимодействие парадигм, а не отдельных форм: корреспонденции ы — *к, 'к - и, о — е устранялись в каждой падежно-числовой форме, флективные гласные которых различались в зависимости от твердости-мягкости исхода основы — и — 'к: РП ед. ч. жены — землгк, ВП мн. ч. плоды - кон-к] 'Ь - и: Д-МП ед. ч. жен-к - земли, МП ед. ч. плод к - кони, сел- к -поли, МП мн. ч. пло&кхъ — конихь, сел"кхъ — полихъ, И-ВП дв. ч. же/гк - земли, се/гк - поли; о — е\ ИП ед. ч. село — поле, ТП ед. ч. плодомь — конемь, селомь — полемь, женою — землею, ДП ед. ч. пло-дови — коневи, ИП мн. ч. плодове - коневе, РП мн. ч. плодовъ - ко-невь, ДП мн. ч. плодомь — конемь, селомь — г.слемъ, Д-ТГ1 дв. ч. пло-дома — конема, селома ~ полема.

Как уже видно из перечня взаимодействующих форм, рассматриваемый процесс не относился к числу собственно плюральных и устранял различия, не связанные с грамматическим родом. Однако он унифицировал однородовые формы, различающиеся качеством исхода основы, тем самым увеличивая «удельный вес различий, определяемых родом» [Шульга 1988].

Исследование древнерусских материалов свидетельствует о том, что объединение твердой-мягкой разновидностей склонения - развивающийся процесс. Здесь наблюдается широкая вариантность флексий — исконных и заимствованных — в кругу слов, противопоставленных твердостью-мягкостью исходного согласного основы.

В ходе устранения морфологических корреспонденции ы — -к, Тк - и, о — е наблюдаются диалектные различия, связанные с интенсивностью протекания и направлением унификации процесса взаимодействия форм.

Новгородская письменность и, в первую очередь, берестяные грамоты представляют в подавляющем большинстве случаев фор-

мы РП ед. ч. от существительных типа жена с флексией -'I; (на месте исконной флексии -ы, же/гк вм. жены), т.е. устранение корреспонденции ы — 'к осуществлялось здесь путем обобщения флексии мягкой разновидности склонения. Однако для ЛН XIII—XIV, отражающей наряду с новгородскими диалектными особенностями и стандартный древнерусский язык, характерно преобладание исконных форм РП ед. ч. на -ы.

В письменности неновгородского происхождения отмечаются примеры воздействия твердой разновидности на мягкую в форме РП ед. ч. существительных типа земля, выступающих с флексией -и на месте исконной флексии -'Ь (земли вм. зелык).

Аналогичные преобразования отражают новгородские документы и в формах ВП мн. ч. существительных типа плодъ, конь с исторической корреспонденцией ы — 'I;. Устранение различий в формах аккузатива р]игаП5 по линии обобщения флексии твердой разновидности склонения (кони вм. ктгк) проходило одновременно с обобщением флексии мягкой разновидности склонения (ппо&к, вм. плоды).

Проанализированные факты позволяют утверждать, что в живой речи Новгорода взаимодействие разновидностей протекало весьма активно. При этом развивалась вариантность флексий в обеих разновидностях склонения.

В этой связи следует заметить, что исследование ранних берестяных грамот (в том числе новонайденных) позволило А.А.Зализняку [1988, 68] сделать достаточно категорическое заключение о том, что в древненовгородском диалекте XI—XII вв. в формах с корреспонденцией 'к - и как в твердом, так и в мягком варианте склонения представлено «полное господство системы типа Р. ед. кун-к, земггк, Д., М. ед. /су/И;, земггк с обобщением единого окончания -'к во всех этих четырех морфологических позициях». Формирование системы падежного синкретизма типа Р — Д — МП ед. ч. земли и жени(ы) вместо синкретичной системы типа Р — Д — МП ед.ч. с флексией -гЬ предстает как смена типа падежного синкретизма [Галинская 1991, 28—36].

В других формах с морфологической корреспонденцией - и явно преобладают примеры воздействия твердой разновидности склонения на мягкую: в МП ед.ч. муж. рода /со/гй вм. кони, в МП

мн.ч. кон'кхь вм. конихъ. Обобщение флексий мягкой разновидности склонения документировано единичными примерами.

Устранение корреспонденции о — е, стоящее в ряду процессов, связанных с объединением твердой—мягкой разновидностей склонения, отражено в древнерусской письменности формами ИП мн.ч. дождове, РП мн.ч. врачовъ, дновъ, коупьцовъ, ДП мн.ч. куп-цомъ, князомъ, мужомъ, немцомъ и под.

Итак, материалы древнерусского периода позволяют утверждать, что в процессе объединения твердой-мягкой разновидностей склонения мягкая разновидность обнаруживает стремление к замене флексий соответствующими флексиями твердой разновидности склонения во всех парадигматических позициях. Однако в ареале северо-западных говоров наметился и другой путь развития рассматриваемых форм — в направлении обобщения флексий мягкой разновидности склонения.

Не задаваясь целью систематического освещения сложного вопроса взаимодействия твердой-мягкой разновидности/ склонения в истории восточнославянских языков и говоров (весьма подробно проанализированных в работах А.Н.Добромысловой [1959, 1961, 1962] и М.В.Шульги [1984] отметим только, что унификация разновидностей в формах с корреспонденция ми ы — гЬ, гк - и и о ~ е наиболее последовательно была проведена в русском языке. Напротив, украинский язык в большинстве своих диалектных систем сохранил корреспонденции ы — 'к и о - е.

Таким образом, рассмотренные в целом факты демонстрируют ведущую роль грамматического рода в преобразовании словоизменительных парадигм. В формах ед.ч. род продолжал выступать как основной классификатор существительных на протяжении всего среднерусского периода. Во мн.ч. действие рода в роли классификатора именных парадигм завершилось к исходу древнерусского периода.

Унификация словоизменения существительных одного грамматического рода в процессе кристаллизации новых типов склонения носила общевосточнославянский характер. Она осуществлялась за счет устранения различий во флексиях — путем слияния ранее различавшихся парадигм одного грамматического рода. Направление и результат происходивших изменений, при некоторых

частных особенностях, были одинаковыми на всей восточнославянской территории.

Ни один из восточнославянских языков и их диалектных систем не выработали полного соответствия склонения и рода — когда определенному падежному значению существительного каждого грамматического рода соответствовала бы особая форма.

Последовательное морфологическое выражение грамматический род получил лишь в системе словоформ — парадигме.

2. ИСТОРИЯ ФОРМ МНОЖЕСТВЕННОГО ЧИСЛА В СВЯЗИ С ЭВОЛЮЦИЕИ ГРАММАТИЧЕСКОЙ КАТЕГОРИИ ЧИСЛА

Древнерусский язык исходного периода располагал трехчленной системой числовых противопоставлений, унаследованной из праславянского: ед., дв. и мн.ч. Каждый тип склонения и каждый род обнаруживали специфические особенности в образовании па-дежно-числовых форм.

Семантическая и функциональная сложность категории числа проявлялась в ее способности выражать различные оппозиции: единичность — множественность, расчлененность — нерасчлененность, определенность — неопределенность и нек.др. Инвариантное грамматическое значение категории числа в древнерусском можно определить, используя точное выражение С.Д.Кацнельсона, как «квантитативную актуализацию обозначаемого именем понятия» [1972, 29].

У неисчисляемых имен, лексическая семантика которых сдерживала образование соотносительных числовых форм, квантитативные свойства выражались лексико-словообразовательным способом, в то время как номинативные грамматические формы числа, выполняя системно-структурную функцию, каких-либо количественных значений не выражали. И все же в древнерусском неис-числяемые слова — собирательные, отвлеченные, вещественные -вовлекались в систему грамматических числовых противопоставлений шире, чем в последующий период [Дегтярев 1982; Иорданиди 1995].

Древнерусские тексты сохраняли систему трех соотносительных числовых форм, выражавших реальное количество подлежащих счету предметов: ед.ч. (один предмет), дв.ч. (два предмета

или симметричная пара предметов), мн.ч. (множество предметов) или же их нерасчлененность — расчлененность (ед.ч. - дв.ч., мн.ч.).

Существенный признак морфологической структуры категории числа — бинарность оппозиций была выражена не «линеар-но»,т.е. не по принципу зищикт: биаиэ: рЬгаИэ, а в виде структуры двух оппозиций: ед.ч. - дв.ч. и ед.ч. - мн.ч. (ср. [Исаченко 1961, 39].)

Бинарная структура числовых противопоставлений как один из важнейших факторов, предопределивших преобразование трехчленной системы категории числа в двучленную в истории древнерусского языка, отмечается в ряде работ (см. [Дегтярев 1982, 32; Азарх 1984, 134; Шульга 1988, 17]); ей принадлежала решающая роль в унификации форм дв. и мн.ч.

Утрата грамматического значения двойственности, семантически сближавшегося со значением множественности (А. Достал по этому поводу отмечал: «В славянских языках, равно как и в языках индоевропейских, наблюдается тесная связь .между двойственным и множественным числом» [1954, 9]), г разившаяся отчасти в замещении форм дв.ч. формами мн.ч., сгчасти в переосмыслении форм дв.ч. как форм мн.ч., была существеннейшим моментом в разрушении словоизменительного единства числовых парадигм. Формы мн.ч. при обозначении двух предметов древнерусская письменность широко отражает с XIII в. [Иорданиди 1995].

Важные изменения наблюдались также в истории парадигм ед. и мн.ч.: здесь устранялась семантическая синонимия числовых парадигм за счет утраты какой-то одной числовой парадигмы или закрепления за разными числовыми парадигмами существительного разных лексических значений. Таким образом расширялись классы слов Б^икта и р!игаНа 1апШт, происходила семантическая дифференциация числовых парадигм. Грамматическое число вовлекалось в систему лексико-словообразовательных средств, ограничивалась сфера словоизменительных отношений между числовыми парадигмами (см. [Шульга 1984, 209-210; Соболева 1980, 128 и далее]).

С нарушением коррелятивных отношений между числовыми парадигмами были связаны и изменения в отношении форм числа к роду. Род как грамматический классификатор существительных

постепенно ограничился формами ед.ч.; во мн.ч. соотнесенность падежных форм с родовыми значениями шла на убыль.

Тенденция к формированию «более однозначного соответствия между числовыми значениями и средствами их выражения» [Шульга 1988, 17], определившая наиболее значимые формальные преобразования в парадигмах мн.ч., обнаруживала себя в некоторых конкретных реализациях уже в ранней древнерусской письменности.

Родовые значения во мн.ч. — в силу различий в содержании, морфологическом и синтаксическом оформлении категорий рода и числа — оказались тем слабым звеном, которое могло быть «подчинено и использовано в процессе обособления числовых парадигм» [Шульга 1988, 17].

Растущее на протяжен ли старорусского периода разобщение форм ед. и мн.ч. существительных выражалось не только в различном отношении числовых парадигм к признаку грамматического рода, но в основных тенденциях развития ударения и в соотношении основ.

Развитие дифференцирующей функции ударения в истории русского языка заключалось в усилении противопоставленности по акцентуации парадигм ед. и мн.ч., формировании во мн.ч. колонного ударения (см. [Зализняк 1967; 1985; Воронцова 1979; Колесов 1968; 1972; Хазагеров 1973 и др.]).

Что касается соотношения основ в ед. и мн.ч., то их противопоставленность носила более частный характер, так как захватывала только отдельные классы слов или определенные формы (небеса — небо, братья — брат, телята — теленок, горожане — горожанинъ, соседи — соседъ) и т.п. Расхождение и обособление числовых парадигм проявлялось также в различном оформлении категории одушевленности в ед. и мн.ч.

В ходе обособления плюральных форм как в субстантивном, так и в адъективном склонении были обобщены показатели множественности -а-, -ы-/-и-, -гк- (стол-а-м, стол-а-х, стол-а-ми; нов-ы-м, син-и-м, нов-ы-х, син-и-х, нов-ы-ми, син-и-ми; т-'к-м, т-'к-х, т-к-ми) - еще одно свидетельство формализации грамматических значений (наряду со значениями одушевленности, парности), осуществлявшейся в истории русского языка.

2.1. Развитие номинативно-аккузативного синкретизма

Формирование внеродовой именной парадигмы во мн.ч. — один из существеннейших моментов в преобразовании морфологической системы имени в истории русского языка. Определяющее значение для развития относительно единой парадигмы мн.ч., как уже отмечалось, имели следующие процессы: становление номинативно-аккузативного синкретизма у существительных мужского рода, совпадение ВП и РП всех одушевленных существительных и утверждение унифицированных флексий ДП, МП и ТП. Представления о последовательности инновационных •■.роцессов и их абсолютной хронологии, опирающиеся на древнейшие фиксации соответствующих явлений в письменности, устойчиво закрепились в исторической русистике со времен А.И. Соболевского [1907] и A.A.Шахматова [1957]. Эти изменения были отнесены нашими классиками к XIII—XIV вв.: начатом ХШ в. датировались первые надежные примеры объединения ИП и BI1 мужского рода *о-скто-нения, концом XIII — распространение в ДП, МП и ТП общеродовых флексий -амъ, -ахь, -ами, концом XIV - развитие во мн.ч. категории одушевленности.

Наиболее ранним процессом в парадигме мн.ч. явилось взаимодействие ИП и ВП. Традиционный корпус примеров, иллюстрирующих данное изменение, и традиционная хронология становления номинативно-аккузативных форм не претерпели коррективов вплоть до появления диссертации Б.И.Скупского, специально посвященной указанной проблеме [1953, 1960, 1962].

Среди дополнений Б.И.Скупского к известному перечню наиболее ранних случаев замены исконных форм именительного формами винительного на -ы фигурирует ряд форм, которые не могут трактоваться как новообразования. Критический разбор инновационных форм, представленных в работах разного времени, и пересмотр устоявшихся датировок, предпринятый в статье [Иорданиди, Крысько 1993], позволил существенно сократить имеющийся в научной литературе перечень «лжеинноваций» — что представляется необходимым ввиду их дезориентирующей роли при создании фактологически выверенной древнерусской грамматики. В качесте иллюстрации приведем лишь один пример из Ев Юр н. XII: народы

текоша 134. Этот пример был заимствован П.С.Кузнецовым [1959, 60] из малоудовлетворительного «Описания Юрьевского евангелия», выполненного архимандритом Амфилохием. При обращении к рукописи евангелия [ГИМ, Син. 1003] оказалось, что на л. 81 представлена конструкция /гкши... текоша, а на л. 81 об. — отпустить народы, которые, по-видимому, и были объединены исследователем. Однако оказавшийся фикцией пример «народы текоша» получил статус древнейшего, предшествующего ровно на 100 лет примеру «чины раставлени быша» из Жития Нифонта 1219 г., который, в свою очередь, считался долгое время одним из ранних бесспорных отражений исследуемого инновационного процесса.

В работе [Иорданиди, Крысько 1993] осуществлен систематический обзор инновационных форм ИП и ВП, уже отмеченных исследователями, по материалам памятников XI—XIII вв. [Соболевский 1907; Шахматов 1957; Кузнецов 1959; Марков 1974; Носк 1986; Зализняк 1988 и др.] и представлены примеры синкретичных форм ИП и ВП, до сих пор не учтенные в работах по истории языка.

Использование ВП в функции ИП засвидетельствовано в цер-ковно-книжных текстах Х1-ХП вв.: три (вместо трие) в Изб 1073, 188; веньцл (вместо (гкньци) в Изб 1076, 73 об.; власы женьскы УСб, 198в; въ твое имя събьраны 55в.

Успенский сборник демонстрирует примеры, отражающие разнонаправленность унификации, а именно использование ИП в позиции ВП, т.е. явление, противоположное рассмотренному выше. Такие новообразования представлены в трех основах: на *о-(иди въ домъ свои... оужаси бкси 254 б); на *]о- (полагають же на тряпезахъ... край мясомъ 117 а) и на согласный (и приведъ зъдателе 24 г). Случаи использования флексии ИП мн.ч. в позиции ВП обнаруживаются в кругу причастных форм: за вься сущая в дому ... и с<ъв>ъкоуплени люоъвыН; възноса млтвы къ гоу. Изб 1076, 252 об. - 253 [Кузьмина, Немченко 1982, 392].

К XII в. относится и ряд форм И — ВП мужского рода */-склонения: дьни ЕвЮр ок. 1120, 67 об. (предполагается предварительный переход слов дьнь, елень из *п-основ в склонение на */-), гоуси, елени СбТр ХП/ХШ, 4 (но рядом - жеравие) и др. Итак, мы можем утверждать, что уже в конце XI—XII вв. церковно-книжные памятники содержат целый ряд инновационных форм ИП и ВП.

После обнаружения и адекватной интерпретации берестяных грамот процесс, засвидетельствованный церковными текстами, получил весомую поддержку в источниках, близких к народно-разговорному языку. По-видимому, в живой речи Новгорода данный процесс активно осуществлялся уже в XII в. Берестяные грамоты этого периода отражают несколько форм ИП *о-основ с аккузатив-ной флексией (графически также -ь, -е), заимствованной из ВП мягкой разновидности склонения [Зализняк 1988; 1995]: .д. золоть-ник-к НГБ № 644 (1117-1129); цьгпьри бьрьковьскь 630 (1142 -1187 гг.); заплатили поло гривене Коростокине 663 (1157 -1196 гг.); свита оперьсншск п\о\к{ро\(гк 648 (ХП/'ХШ в.) и др. Лексема 'четыре', изменявшаяся по консонантному склонению, в берестяной грамоте № 630 представлена с окончанием ВП -и: цыпъри [Зализняк 1995, 115]. Обратное явление — использование формы ИП в роли ВП в консонантном склонении — зафиксировано в грамоте из Старой Руссы № 10 (рубеж XII в.): а рушань (ИП) скорбу про городищяне (ВП). На рубеже XII и XIII вв. три новых формы ИП ^/-основного существительного люди представлены в НГБ № 531.

Из приведенных примеров явствует, что на протяжении первых двух столетий древнерусский язык отразил унификацию прямых падежей мн.ч. во всем своем диалектном разнообразии: помимо новгородского ареала инновационные формы встречаются и в рукописях других территорий. Очевидно, что описываемый феномен был присущ всем парадигмам, исконно различавшим формы ИП и ВП: унифицированному *о-/*м-склонен;но, основам на *jo-, */- и на согласный. Памятники указывают на отсутствие общего пути, единого образца для унификации форм: при несомненном количественном преобладании аккузативных флексий в значении номинатива обнаруживаются и далеко не единичные примеры ИП в функции ВП.

Наметившиеся в XI—XII вв. тенденции получают дальнейшее развитие в ХШ столетии. Подавляющее большинство инновационных форм этого периода приходится на новгородские источники, что, однако, едва ли можно считать доказательством опережающего развития анализируемого процесса на северо-западе. В ХШ в. формы И=ВП и В=ИП отмечаются в ростовском Житии Нифонта 1219 г. и др. памятниках неновгородского происхождения.

Не имея возможности привести весь список примеров инновационных форм, ограничимся лишь теми, которые были введены в научный оборот в упомянутой статье [Иорданиди, Крысько 1993]: И=В — и кто коупьць и гости J1H, 118; боудоуть звери кротами ПрЛ XIII, 1436; погрязоша ... вси люди его 146в; В=И — оже на нь выведешь послоуси КН 1280, 619-620; почяста копити вой ЛН, 16-16 об.; монастыри ... пограбиша 7 в; поимавъ... моужи... нов-городьстии... а новотържьци вси 84 об.: поу(с) моу(ж) мои новго-родьци и новотържьци 85; одари ч(с)тью кнзи и новгородьци 86 об.

Обширный материал письменных памятников со всей очевидностью доказывает, что в XIII в. унификация ИП и ВП мн.ч. уже в полной мере характеризовала восточнославянскую речь. Данные XIV в. лишь еще весомее подтверждают этот вывод, свидетельствуя о широком распространении инновационных форм и в грамотах, и в Хронике Георгия Амартола (список XIV в.), и в датируемых серединой XIV в. записях Новгородской I летописи, и в Лаврентьев-ской летописи 1377 г. Разумеется, и в этот период исконные формы аккузатива и номинатива еще очень обильно представлены в письменности, однако на фоне массового (хотя и не всегда преобладающего) использования новых форм подобные случаи трудно расценить иначе, как дань книжной традиции.

Следует обратить внимание на то обстоятельство, что употребление ВП в роли ИП и наоборот спорадически отмечается уже в старославянских рукописях: ИП вракы кышл Ассем. 9; дьпн Син. пс., 77, 89, 101; зк'Ьри 49; нжтн Син. тр. 75а, Супр. 340; ВП людне Син. тр., 626; ид rfcioin"tmi ксл Клоц., 316 [Соболевский 1907, 194; Diels 1932, 156, 161-165].

Эти примеры делают вполне допустимым мнение о ранней омонимизации ИП и ВП мужского рода на южно-славянской почве.

Исследованные пакты дают основания полагать, что тенденция к объединению ИП и ВП мн.ч. мужского рода зародилась еще в дописьменную эпочу параллельно в разных частях славянской территории и с само: начала охватывала всю восточнославянскую языковую область (c.v. [Крысько 1994, 141]), хотя наиболее последовательное отражение она получила, в силу известных причин, в новгородской письменности.

Опираясь на проанализированный материал, можно сделать заключение о ранней хронологической приуроченности и обще-деклинапионном характере унификации номинативных и аккуза-тивных форм мн. ч. и обратиться к вопросу о причинах развития данного явления.

Разнообразные мнения, существующие в научной литературе на этот счет (см. [Колосов 1872; Карский 1912-1913; Черных 1954; Борковский, Кузнецов 1963; Булаховский 1953; Фоменко 1965] и др.), демонстрируют лишь сложность проблемы. Не приемлема — по отношению к древнерусскому языку — шпотеза Е.Куриловича [1962], связывающего процесс обобщения ИП и ВП р1игаШ со становлением корреляции по твердости-мягкости. Вызывает возражения также точка зрения Б.И.Скупского о зависимости анализируемого феномена от взаимодействия твердой и мягкой разновидностей внутри *о-склонения: раннее возникновение инновационных форм и распространение их сразу на все склонени:-. показывает, что этот процесс был собственно морфологическим и не ограничивался рамками отдельных парадигм.

В нашей статье [Иорданиди, Крысько 1993] было выдвинуто предположение о том, что описываемые изменения носили собственно «плюральный» характер, не являясь при этом самодовлеющей тенденцией: как и в ед. ч., совпадение прямых падежей в кругу одушевленных существительных мужского рода сразу же привело к распространению новой формы аккузатива, тождественной генитиву, т.е. объединение ИП и ВП было ограничено именами неодушевленными.

Говоря о причинах нейтрализации падежных оппозиций (в данном случае - ИП и ВП мн.ч. муж. рода), следует исхс -:ть из факта формирования во мн.ч. единой падежной системы (гезр. внеродовой парадигмы), что, в свою очередь, явилось результатом развития категории числа. Если рассматривать совпадение ИП и ВП мн.ч. не изолированно, а в контексте всех изменений во мн.ч., включавших также обобщение родов с точки зрения категории одушевленности и установления единых флексий в косвенных падежах, то можно сделать вывод о том, что процесс омонимизации ИП и ВП осуществлялся в соответствии с реализацией тенденции «к однозначной соотнесенности значения множественности и средств выражения множественности», которая предполагает

«обобщение преобладающей... системы с омонимией И. и В. падежей» [Шульга 1987, 61], т.е. плоды — как села, поля, имена, небеса, телята, жены, зем,гк. Принципиальное усвоение мужским родом самой системы номинативного и аккузативного синкретизма явилось первым этапом в исследуемом процессе.

Второй этап унификации ИП и ВП мн.ч. связан с распространением флексий -ы/-и в зависимости от твердости-мягкости основы, т.е. с их дополнительным распределением. На этом этапе, протекавшем на фоне развития корреляции согласных по твердости-мягкости, ведущим процессом становится устранение различий между вариантами склонения. Хронологически анализируемое явление выходит за рамки древнерусского периода, так как приводив' к разным результатам в отдельных восточнославянских языках: в украинском языке утвердилась дифференциация флексий -и (<-ы) в твердом варианте (poóimnuicu) и -/ (<-ri<) — в мягком (кра1) [1стор1я 1978, 101—102]; аналогичное распределение отразилось в старобелорусских памятниках и в современных белорусских говорах [Мова 1988, 68; Дыялекталопчны атлас].

Напротив, на территории Северо-Восточной Руси формы с окончанием не закрепились, поскольку в процессе устранения морфологической корреспонденции ы - *Ь в пользу первого члена место форм И-ВП типа кон-k заняли формы типа кони, содержащие во флексии ту же фонему <и>, что и их «твердые» корреляты: пло<ди> — ко<н'и>.

В результате формы И-ВП твердой разновидности типа хлкби оказались изолированными и были вытеснены из языкового употребления. Тем самым в русском языке возобладала система с единым окончанием И-ВП мн.ч. <-и>, общим для masculina и feminina, в отличие от neutra: жены, земли, кости, плоды, кони, гости. Существенно отметить, однако, что в текстах XV-XVII вв., в книжно-письме!!ио\! п-!пе языка XVI1I-XIX вв. и в р-де диалектных зон широко представлены формы И-ВП на -ы от слов ср. рода: пятны, .ткты, числы, озеры, селы, блюды, колесы, кияжествы, царствы и т.п. [Иорданиди 1982а].

Это свидетельствует о реализации тенденции к закреплению общеродового показателя И и ВП мн.ч.

Выбор общей формы для И и ВП, как показывает история восточнославянских языков, осуществлялся у разных классов слов

в зависимости от степени употребительности \мждой из этих форм в каждом конкретном классе. В этом обстоятельстве проявилась общая закономерность в унификации средств морфологического выражения разных грамматических значений: обобщаются более частотные или более продуктивные формы [Иорданиди 1982а].

Распространение номинативно-аккузативных форм, не ограниченное какими-либо условиями, во всей полноте осуществилось только в восточнославянской языковой области. В кругу других славянских языков развитие синкретичных форм И-ВП ограничено западнославянской территорией. Ход унификации падежных противопоставлений в польском, словацком, чешском, серболужицких имеет свои специфические особенности, связанные, в первую очередь, с полнотой реализации процесса и его хронологией. Объединяет их — на разных этапах — достаточно последовательная (хотя и' с некоторыми отступлениями) дифференциация личных и неличных форм ИП. Так, в польском языке значение лица мужского пола выражается в ИП флексиями -/, (ро1ас1, о}соте).

Унификация форм ИП и ВП в субстантивных парадигмах мужского рода сопровождалась унификацией соответствующих адъективных форм. В ходе исторического развития славянских языков у согласуемых слов остались выраженными лишь падежные противопоставления, свойственные существительным (см. [Шульга 1984]).

Исследование механизма восточнославянских и западнославянских преобразований в И-ВП р1ига11ь позволяет сделать вывод о том, что актуализация тенденции к обобщению родовых форм мн.ч. (при всех различиях в ее реализации) инициирована в независимо развивающихся славянских языках эволюцией грамматической категории числа.

2.2. Развитие категории одушевленности во множественном числе

Истоки формирования категории одушевленности связаны с возможностью воздействия лексической семантики существительного на его форму. Развитие этой категории сопровождалось изменениями в системе падежных противопоставлений в определенных

типах субстантивных парадигм. Формы В=ИП в кругу существительных одушевленных вытеснялись формами В=РП.

Выведенное на морфологический уровень противопоставление одушевленных существительных (В=Р) неодушевленным (В=И) и его последовательное проведение, наблюдающееся в истории языка, свидетельствует о грамматикализации возникших на лексико-семантическом уровне отношений. Формирование категории одушевленности осуществлялось как расширение класса слов, способных выступать в позиции ВП в форме РП, независимо от синтаксических условий с одновременным свертыванием других средств, способных актуализировать признак одушевленности — «личностных» флексий и словообразовательных аффиксов [Иорданиди 1984; 1995].

Развитию категории одушевленности в русском языке посвящена монография В.Б.Крысько [1994], в которой на большом фактическом материале, .'. массе своей не известном науке, установлена новая хронология этого процесса, определены его истоки и следствия. Для воссоздания истории формирования единой падежной системы во мн. ч. наиболее значимым представляется вывод о том,'что развитие синкретичных форм ВП и ИП мн.ч. было необходимым, но не достаточным условием появления В=РП у оду-■ шевленных имен.' Основным фактором, релевантным для формирования категории одушевленности, являлось уподобление родов в связи с эволюцией категории числа или, точнее, унификация системы надежных противопоставлений всех родов, которая служила одним из проявлений тенденции к однозначной соотнесенности значения множественности и средств выражения множественности (см. [Крысько 1994, 116-117; Шульга 1991, 61]).

Процесс грамматикализации одушевленности во мн.ч., как и в дв.ч., коснулся не только восточно-, но и западнославянской территории, где сложились предпосылки для образования В=Р.

Естественно, что в независимо развивающихся языках становление В=Р протекало в разных условиях и имело различные результаты.

Так, в польском языке, в отличие от русского, не произошло последовательного совпадения ИП и ВП мн.ч. и, прежде всего, у личных существительных муж. рода; В—"Р во мн.ч. также оказался

лишь «эпизодом» в эволюции польской субстантивной парадигмы мн.ч. (см. [Крысько 1995]).

Можно констатировать, что в кругу языков, грамматикализовавших категорию одушевленности, древнерусский язык занимает особое место по ряду причин: ранней хронологии рассматриваемого изменения, условий его осуществления, широкому охвату личных существительных всех родов и нелично-одушевленных имен [Крысько 1994, 103].

История категории одушевленности во мн.ч. предстает как длительный, неодновременный для разных классов слов и для разных языковых ареалов процесс, истоки которого кроются в ранне-древнерусском языке.

2.3. Утрата родовых различий в косвенных падежах множественного числа

Важнейшим процессом в эволюции субстантивных парадигм мн.ч. в древнерусском языке являлось устранение родовых и дек-линационных различий. Формирование общеродовой омонимии ИП и ВП, осуществившееся в XIII в. (И-ВЛ жены - шюды - села) [Иорданиди, Крысько 1993] и обусловившее последующее развитие в кругу одушевленных существительных новой формы В=Р (к XIV в.: вижу дворянъ - женъ — чадъ) [Крысько 1994, 103-117], создало основу для устранения родовых различий в прочих падежах р1ига115, и прежде всего тех, которые были объединены, независимо от типа склонения, общими финалями, а именно в ДП, где во всех склонениях имелась финаль -м(ъ), и в МП, где была представлена финаль -х(ъ), ср.: женам — плодом — конем — сыном (< сынъмъ) -гостем (< гостьмъ), женах — пло&Ьх — коних — сынох (<-ъхъ) — гос- ■ тех (<-ьхъ). Правомерно было бы предположить, что процесс унификации косвенных падежей пойдет по тому же образцу, что и объединение прямых падежей, т.е. по типу *а-склонения, единственной из парадигм, включавшей абсолютно идентичные формы двух грамматических родов — мужского и женского.

Эта интерпретация, в общих чертах сформулированная еще -А.И.Соболевским [1907, 177], была поставлена под сомнение И.В.Ягичем [1889, 116], который считал источником флексий типа -ам И-ВП ср. рода (села - селам). Точка зрения И.В.Ягича была

поддержана обширным инославянским материалом в работе В.Вондрака [Vondrák 1908, 23-29], а затем подтверждена в монографии Б.Унбегауна на базе языковых данных среднерусского периода [Unbegaun 1935].

В современной науке гипотеза И.В.Ягича заняла господствующее положение, и номинативы на -а, по крайней мере для ср. рода, считаются основным источником новообразований в косвенных падежах (см. [Марков 1974, 102-106; Хабургаев 1990, 127]. Рад исследователей признает существенную роль окончаний "'«-склонения для распространения формантов -ам, -ах, -ами [Шахматов 1885-1895; Ульянов 1958; Молчанова 1965; Andersen 1969; Шепелева 1972; Thomas 1973]. После работ В.М.Маркова широкое распространение получил тезис об обобщении показателя множественности -а- [Марков 1974; Горшкова, Хабургаев 1981; Шульга 1988 и i*

ДР-] •

Критический разбор сомнительных и просто неверных примеров, на которых основываются имеющиеся теории, осуществлен в статье [Иорданиди, Крысько 1995а], где также собраны воедино все надежные древнерусские примеры, представленные в работах предшествующих исследователей [Шахматов 1885-1895; 1957; Ягич 1889; Погорелов 1901; Соболевский 1907; Каринский 1916; Мясоедов 1918; Маценко 1961; Молчанова 1965; Марков 1974; Янин, Зализняк 1986; 1993; Дыбо 1988; Зализняк 1988 и др.], где также введен новый материм, обнаруженный в результате дополнительных наблюдений.

Прежде всего следует подчеркнуть, что хронология инновационных процессов в косвенных падежах мн.ч., определенная А.И.Соболевским, остается практически неизменной, если не считать незначительного «углубления» нижней границы благодаря обнаружению новой формы по лгкстамъ в Симоновском евангелии 1270 г.

Итак, к последней трети ХШ — первой половине XIV в. относятся следующие примеры ДП мн. ч. от существительных муж. и ср. рода: кгоуптмшмъ Парем 1271; матигорьиамъ, жидамъ КН 1280; кр(с)тьшшмъ Тверская берестяная грамота № 2; ха,\нецамо

* Подробный обзор разных точек зрения на причины и источники унификации ДП, МП и ТП содержится в монографии: Dingley J. The peripher?! plural enclines of nouas m Petrine sermons. München, 1983.

- 57 -

НГБ № 286; по лгкстамъ Ев 1270; безаконшшъ Парем 1271; по по-стомниглмъ НГ № 10; къ гробищамъ Пр XIV (6); влдчьствитлмъ Ев Пант 1317; по всимъ селамъ и гра(д)мъ Пролог; по лскс/памъ Евангелие [Иорданиди, Крысько 1995а, 74].

С середины XIV в. количество инновационных форм существенно возрастает. В текстах 1350-1400 г. зафиксированы следующие примеры ДП муж. рода: книжникамъ Ев 1355; людгощичамъ Надп 1359; к посадникамъ к любьцкимъ, и к ратманамъи ко всимъ лубцанамъ ГВНП № 44, 1370/1571 г.; Сктрамъ (bis), дворАиамъ (bis), намкстникамъ НГ № 8, 1371 г.; боарамъ, купцамъ НГ № 17, 1376 г.; повелтклъ товаровамъ поити переди ЛЛ 1377 (форма существительного товаръ, содержащая суф. -ое-, который выделился в результате переразложения флексии ИП и РП мн.ч. -ове и -otf&); к заморьскымъ. посламъ ОБ № 38, 138S г.:; другамъ, купьцамъ (четыре раза), н^мъцамъ, по кто городамъ ГВНП № 46, 1392 г.; книжникамъ Ев 1393, 1146; оумъножившимсА хрьсты&намъ ЧтБГ к. XI сп. XIV; оуроци смердамъ РПрМус сп. XIV; тигожа-намъ, нередицанамъ, бережанамъ, пидьбл^намь 'УЯр сп. XIV; ильин-цамъ, витковЛАьнамъ 60об.; ко деоьсцлнамо «десятщанам, жителям с. Десятское» НГБ № 253; к новгородцамо НГБ № 281 [Зализняк 1995]; вохламъ [вместо волхвамъ] вгкру '¡мете ЗЦ к. XIV; разумъ да-еть младенцамъ Псалтырь конца XIV в.

Число новых форм с ДП ср. рода значительно меньше: къ гробищамъ Пр 1356; требищамъ Паремийник; наоучи ма оправданышь твоимь Псалтырь конца XIV в.

В это же время появляются первые, но уже достаточно многочисленные примеры МП муж. рода: о глахъ Ев 1358; въ мьрьтвь-цахъ Паракл 1369; въ Гремича(х) ДДГ, 34, 1389 г.; w смердахь РПрМус сп. XIV; на оуглехъ гор^ща(х) ФСт XIV; в верпахъ [<вьртьпахъ>] и пещерахъ крыющесл ЖВИ XIV-XV.

Наиболее ранние инновационные формы МП ср. рода: на це-ревахо НГБ № 349, 1268 — 1281 гг., на сборищах, на сонмищахъ Сийское евангелие 1339 г.

Во второй половине XIV в. МП ср. рода представлен известными из классических работ примерами: на распутьшъ Ев 1354; въ гробищахь (bis) Пр 1356 г.; въ /гкниглхъ Шестоднев 1374 г; въ трехъ лица(х) ЛЛ 1377; на торжища(х) Ев 1393; в Луцком евангелии второй половины XIV в. обращает на себя внимание согласую-

щееся с пеШгит прилагательное на -ахъ: оу мучнахъ ситохъ трехъ; еще один пример МП на -ахъ зафиксирован В.Погореловым в псковской Псалтыри конца XIV в. рядом с уже упоминавшимся ДП оправдаиылмь: поглоумлюсл в чюдесахъ твоихъ; в записи к Служебнику митрополита Киприана конца XIV в. отмечен локатив въ дьаконьства(х) Служ Х1У(3); в «Пандектах Никона Черногорца» к. XIV в. — чтеиькгсъ.

. С конца XIV в. появляются первые бесспорные примеры с ТП мужского и среднего рода (соответственно 3 и 2 употребления): с полыми... и з лоугами и зо всими пожитки Пещак, № 31, 1383 г.; попецелилесл чоронами НГБ № 167 (новое прочтение — от черет «солеварный котел» [Янин, Зализняк 1993]); с велневицами ГВНП № 46, 1392 г.; Иже безъ испытаньи произведошасл презвитери, расоужакми испов-кдаша. преже согр-кшеништ ПНЧ XIV.

Общее число надежных инновационных форм ДП, МП и ТП мн.ч., которыми теперь располагает наука по материалам памятников ХШ—XIV вв., — 75 — более чем в три раза превышает список А.И.Соболевского, что, по-видимому, позволяет делать более верифицированные выводы об истории данных форм (см. подробнее [Иорданиди, Крысько 1995а]).

Исследование истории распространения инновационных форм проводилось в указанной статье в трех аспектах — в зависимости от падежа и типа склонения, от рода и семантики существительных и от жанра и географической приуроченности соответствующих текстов.

Приведенный выше материал позволил заключить, что самые ранние и наиболее многочисленные примеры инновационных окончаний относятся^ся к ДП: 6 фиксаций из 7 в ХШ в. и 45 из 68 в XIV в. По-вид:: , . му, причины опережающего развития форм ДП на -ам в сравнен,:/! с инновационными образованиями других косвенных падеж ей лежат в области морфонологии (конечно, при этом следует учитывать частотность датива как падежа косвенного объекта): лишь в ДП флексии разных склонений и разновидностей склонения различались исключительно гласными <а> и <о>, ср.: женам — плодом — конем (фонологически <н'о>) — сыном — гостем; в МП сохранялось различие -ах/-'кх/-их/-ох(-ех); в ТП флексии * а-и *о-склонений вообще не совпадали (женами — плоды, кони). Следует учитывать и тот факт, что конечный согласный основы в

ДП был твердым как в *а-, так и в *о-основах, а в МП *о-основы, в противоположность *«-склонению, имели палатализованный согласный (женах - но пло&кх, ср. [Молчанова 1965; 1969, 140]).

Поэтому подавляющее большинство примеров МП на -ах в древнерусских текстах встречается после исконно мягких согласных - то есть в тех позициях, где новое окончание не меняло облика основы: сборищихь — сборищахъ, распутъихъ ~ распутьяхь. Появление форм глахъ, верпахь, смердахь и т.п. в церковно-книжных памятниках дает основание полагать, что ко второй половине XIV в. процесс унификации ДП и МП уже вышел за пределы речевой практики и деловых текстов.

Материал берестяных грамот, весьма показательный в отношении распространения новых окончаний в косвенных падежах мн. ч., позволяет сравнить ход унификации в ДП, МП и ТП. В да-тиве и локативе инновационные окончания свидетельствуются с конца XIII в. Вместе с тем грамоты рубежа XII/XIII - конца XIV в. демонстрируют значительное отставание в этом процессе ТП - здесь представлены исключительно традиционные формы: бебры 600, со изросты (втор. пол. XIII в.), со намы 57 (перв. пол. XIV в.).

Вытеснение исконной формы ТП мн. ч. *о-склонения муж. рода обычно связывается еще с одним дополнительным фактором - совпадением ее с вновь возникшей формой И-ВП (плоды). Однако нерелевантность этого фактора очевидна: проанализированный в статье [Иорданиди, Крысько 1993, 20] материал указывает на то, что в живой восточнославянской речи омонимизация номинатива и аккузатива осуществилась уже в XIII в., никак не отразившись в этот период на форме ТП. В древненовгородском диалекте по крайней мере в XII в. утвердились новые унифицированные формы И-ВП типа /сон-t, nnofrk vs. кони, плоды, отличные от ТП — и, следовательно, данный фактор в *о-склонении вообще не действовал.

Более того, • есть основания утверждать (см. [Иорданиди, Крысько 1995 б]), что в древнерусском языке развивалась тенденция к обобщению форм И-ВП и ТП по образцу *о-склонения, распространившаяся и на парадигму морфологических feminina: треми сптЬш ГА, 142; с плавающими брат'ш ГБ XIV, 128г; с своими болАры. и слугы JIJI 1377, 150 об.; с своими слугы. и с Половци 151.

Распространенность -ы-форм как в *о-склонения, так и (хотя и в меньшей степени) в *7?-склонении, наблюдающаяся в деловой письменности вплоть до XVII в. [Шахматов 5957, 282; ипЬе§аип 1935, 201; Иорданиди 1991, 52-53; Крысько 1994, 120], позволяет рассматривать их не как факт гиперкоррекции, а как результат внутрипарадигмального обобщения падежных форм, связанного с формальной и функциональной близостью прямых падежей, с одной стороны, и ТП — с другой [Иорданиди, Крысько 19956, 90].

В соответствии с вероятностным характером эволюции форм рЫгаИв, нейтрализация родовой дифференциации в парадигмах мн. ч. не могла быть однонаправленной унификацией, выражавшейся в последовательной замене окончаний *о-склонения флексиями *д-склонения. Недвусмысленные свидетельства смешения окончаний в кругу существительных разных типов склонения обнаруживаются в письменности Х1-Х1V вв.: въ стра(с)пгкхъ... на раткхъ Мин, 1063 (вместо обычного /-основного -ьхъ)\ иде къ старкиши-номь жьрьчьскамъ Е:* Милят 1215, 1366; на висе/шц-Ь.хь пов^ша-ють(с) КР 1284, 302 и др.

Приведенный в работе [Иорданиди, Крысько 1995 б, 92-93] материм показывает, что в старославянских и старейших древнерусских памятниках наблюдается «неправильное» употребление родовых флексий во у.н.ч. адъективов: в формах, согласующихся с существительными л: -жского и среднего рода, спорадически появляются окончания *<7-склонения, а в определениях, относящихся к Гегштпа, — окончания *о-склонения.

В старославянском языке такие случаи во мн.ч. (оустолгк хри-стосокалп» Супр. 381, 26 [Вайан 1952, 196], нсоусокали! гвоздкнн-ми 400, 28 [01ек 1932, 160]) остались окказиональными, но в древнерусском данное явление оказалось более продуктивным. Отметим лишь некоторые случаи варьирования родовых флексий у ро-доизменяемых слов: :гь повел'книихъ гнлхъ Изб 1076, 140 об.; вг1;нци црквьнами оукраси Мин., 1016; нгккыимъ препадьшамъ КЕ, 13в; о оудескхъ хвахъ 137в; троуды бжьствьнами ПрЛ XIII, 54; сло-весемъ X(с)вамъ 23в — по ожиемъ стонамъ Мин 1066; нокмомъ п-Ьсньмъ ЖФСт XII, 145; противоу дишволемъ къзньмъ УСб, 436; вранамъ леттцемъ СбЯр XIII, 214 об.; книгамъ о(т)верженомь бы-ти КР 1284, 466; съилюдавмомъ законномъ запов^демъ 278а и др. Аналогичные формы представлены и в текстах XIV в.; «возможно,

впрочем, — как справедливо заметил А.А. Шахматов, — что эти образования искусственные, между тем как в живом языке во множественном числе употреблялись в то время только местоименные формы» [Шахматов 1957, 297].

Взаимодействие различных склонений, как и взаимозамена флексий твердой-мягкой разновидностей *о-склонения (ср.: о еп(с)пихъ и о прозвитср'1;хъ КР 1284, 25а; первоскданыа на тор-жищ-кхь ПНЧ XIV, 158а - см. также [Соболевский 1907, 179-180]) вполне могут быть поставлены в один ряд с такими явлениями, как распространение окончаний РП -овъ и -ии из *и- и */-основ в склонение на *о-/*)о~ (вождевъ, дълговъ, ггкнязии, моужии и мн. др.), а также использование в *о-склонении флексий ТП -ми из -ъми (*и-основы) и -ьми (*/-основы), типа мужьми, гркхъми.

Таким образом, развитие ДП, МП и ТП мн. ч. представляет собой не изолированный, однонаправленный процесс, а одно из звеньев общей эволюции плюральных форм — их унификацию, — начавшуюся еще в раннедревнерусский период и первоначально не обнаруживавшую однозначного предпочтения какому-либо определенному словоизменительному классу. Наблюдающаяся в текстах вариативность типа дьнъ — дыши — дьнввъ, женамъ — женомъ, жкстомъ — жкстамъ, луги — лугами — лугми, торжищихъ — тор-жищ'кхъ — торжищахъ свидетельствует о том, что становление относительно единого плюрального склонения происходило путем взаимодействия и конкуренции самых различных морфологических показателей.

Проанализированные материалы дают возможность констатировать, что источниками унификации могли быть не только *«-основы, но флексии других склонений и разновидностей склонения.

Существенно отметить также, что в склонении родоизменяе-мых слов утрата родовых различий во мн.ч. (и в дв.ч.) наметилась раньше, чем у имен существительных. Этот факт, однако, не противоречит сформулированному М.В.Шульгой [1988, 33] выводу об однонаправленном, отсубстантивном характере связи между развитием субстантивных и адъективных форм: в данном случае речь идет о собственно адъективном процессе, спровоцированном отсутствием родовых различий во мн. ч. местоимений и местоименных прилагательных (ДП пгкмъ, добрымъ женамъ/пло-

домъ / гостемъ; пгкма, добрыма жвнама / плодама / гостьма) (см. [Иорданиди, Крыско 19956, 94]).

Процесс утраты родовых различий во мн. ч. у родоизменяе-мых слов может быть сопоставлен с закреплением В=РП у прилагательных (гезр. причастий) при сохранении старой формы ВП у определяемых ими существительных и местоимений [Крысько 1994, 133-136], ср.: привезоша бо и мрьтва смьрдгмца УСб, йа; си змиква оубиичю породи ПНЧ XIV, 97 в.

Адъективы (как согласовательный класс, лишенный собственного грамматического содержания) выступают более последовательно в выражении грамматикализующихся значений. Обладая анафорическим, а не самостоятельным, дейктическим родом [Ку-рилович 1962, 205], прилагательные с большей легкостью принимают внеродовую ф; схсию, в то время как субстантивы, для которых род является конститутивным признаком, дольше удерживают родовое окончание (см. подробнее [Иорданиди, Крысько 19956, 94]).

Весьма примечателен тот факт, что утрата родовых противопоставлений в склонении именных прилагательных свидетельствуется в письменности не раньше, чем унификация ИП и ВП (ср.: три дроузи, власы жепьскы в текстах XI—ХП вв.) [Иорданиди, Крысько 1993, 19]: тем самым подтверждается вывод о том, что прилагательные утратили «родовые различия во множественном числе в связи с унификацией... форм именительного и винительного падежей» [Махароблидзе 1959, 134]. При этом у прилагательных, как и у существительных, устранялись морфологические различия между формами муж. и женск. рода.

Итак, 15 период с XI до второй половины XIV в. унификация косвенных падежей мн. ч. осуществлялась в такой последовательности: прежде всего стирание деклинационных различий затронуло ДП именных прилагательных (которые стати утрачивать словоизменение в Х1-ХП вв.), дальше смешение флексий разных типов парадигм — в связи с утратой родовых различий - распространилось на склонение существительных. Особенно активно данный процесс затронул формы ДП и, в меньшей степени, МП (XIII-XIV вв.). Таким образом, во мн.ч. сложилась система, сохранявшаяся во многих русских говорах еще, очевидно, в первой половине XVII в.: ДП -амъ, МП -ахъ, И -В-ТП -ы. Лишь во второй поло- 63 -

вине XVII в. наметилась дифференциация ТП и прямых падежей, т.е. закончилось выравнивание косвенных падежей по образцу *я-склонения. (см. подробнее [Иорданиди, Крысько 19956, 95]).

Проведенный нами анализ фактов древнерусской письменности различной локализации позволяет сделать обобщающие выводы о причинах и условиях распространения форм на -ам, -ах, -ами. Хронологические рамки исследованного явления, грамматическое и лексическое многообразие имен, втянутых в орбиту унификации уже на ее раннем этапе, с несомненностью подтверждают взаимосвязь истории ИП и ВП мн.ч., с одной стороны, и ДП-МП-ТП, с другой, и дают основания приписать первенствующую роль в процессе обобщения родовых парадигм тенденции к унификации средств выражения множественности. Критерием отбора форм служило стремление к соответствию: одно значение — одна форма, а индуктором унификации являлись формы жен. и муж. рода *й-склонения; уместно в данной связи вспомнить высказывание И.А.Бодуэна де Куртенэ [1903, 5] о том, что «окончания -ам, -ами, -ах отличались большей силой и получили перевес вследствие общности свойственного им всем гласного а, тогда как в мужском и среднем роде здесь царило несогласие и несовпадение...».

Существенно отметить, что источником обобщенных флексий служил не женский род, а двуродовая словоизменительная парадигма: в ходе утраты родовых оппозиций во мн.ч. выбор того или иного окончания был, по справедливому замечанию Х.Андерсена, «совершенно произвольным, т.е. независимым от каких-либо семантических категорий», причем предпочтение должно было оказываться максимально унифицированной парадигме, поскольку «единство форм служит оптимальным выражением отсутствия семантической дифференциации» [Andersen 1969, 27]. С этой точки зрения окончания косвенных падежей -склонения, объединенные неизменным вокалическим показателем <а>, составляли прекрасную параллель другим обобщенным парадигмам мн.ч., характеризующимся единым показателем множественности — прономи-нальной (с маркерами <ё> и <и>), адъективной (с маркером <и>) и нумеральной (с маркером <о>, ср. трех — трем — тремя), и унификация генетически ""«-основных форм в субстантивном склонении завершила перестройку плюральных парадигм в направлении

от родо-деклинационных оппозиций к более общему противопоставлению по частям речи [Andersen 1969, 28, 32].

Древнерусский материал различной локализации в своей совокупности не подтверждает распространенного представления о том, что наибольшую активность в процессе унификации родовых парадигм проявляли слова ср. рода [Марков 1974, 103; Молчанова 1971, 14]. Данные славянских языков, в частности, польского, также не подтверждают приоритет neutra: так, например, в польском языке ТП на -ami встречается у имен ср. рода не «на целое столетие раньше»,чем в муж. роде [Vondrák 1908, 29], а практически в то же время — с XV в. [Grappin 1956, 124, 128; Иорданиди, Крысько 1995в, 98-99].

Едва ли правомерен вывод о той «особой роли», которую играли в развитии анализируемого процесса существительные муж. рода со значением лица ([Марков 1974, 102, 104-106]; ср. [Unbegaun 1935, 202-203]). Образования бояра, дворяна [Иорданиди 1985, 262-263; Крысько 1994, 106] не только не могли провоцировать формы косвенных падежей на -ам, -ах, -ами, но, напротив, сами возникли (равно как и номинативы с ударным -а) в результате влияния этих новых форм на ИП (более подробно см. [Иорданиди, Крысько 19956, 98]).

По-видимому, экспансия й-форм сразу затронула, как и в И-ВП, все *о-основные существительные, без каких-либо родовых или семантических ограничений.

Как показано в статье [Иорданиди, Крысько 19956, 99], 75 инновационных форм отмечены почти в равных долях в разных по своей жанровой отнесенности текстах — 35 примеров в церков-но-книжных, 38 — в деловых (грамоты, уставы), 2 — в JIJI 1377. Зафиксированные в письменности церковно-книжного характера наиболее ранние примеры новых флексий являются свидетельством функционирования этих форм в живой речи.

Проникновение инновационных образований в церковно-книжные памятники служит важным показателем того, что в народно-разговорном языке подобные формы возникли несколько раньше. Подавляющее большинство примеров ДП на -ам (44 из 51) зафиксировано в источниках XIII-XIV вв. новгородского и псковского происхождения; из 19 локативных новообразований семь отмечено в северо-западных памятниках, а из пяти форм ТП

на -ами три наблюдаются в источниках неновгородского происхождения.

Однако приведенные факты едва ли можно интерпретировать как доказательство значительного разрыва в хронологической приуроченности процесса унификации косвенных падежей в ареале северо-западных и северо-восточных говоров Древней Руси (см., например [Молчанова 1965, 12]). Уже в самом первом дошедшем до нас московском памятнике — Сийском евангелии 1399 г. дважды зафиксированы иннованционные формы (на сборищахъ, на сон-мищахъ). Правда, московские грамоты XIV в. совершенно не содержат новых окончаний [Маценко 1961, 72; Иорданиди 1989, 237], но в этом случае можно апеллировать к значительной традиционности языка великокняжеских документов, нарушенной только один раз — в форме местного топонима въ Гремича(х).

Наличие инновационных форм в письменности других областей Северной Руси демонстрируют памятники конца XIII - первой половины XIV в., отражающие тверской диалект: стоуденцамъ, надрахъ (Троицкий список ГА) и новгороцамо (Тверская берестяная грамота № 2). Во второй половине XIV в. инновации наблюдаются в памятниках не только московского (Ев 1358 — о глахъ, Ев 1393 — книжникамъ, на торжища(х), Троицкий Паремейник № 4 — треби-щамъ), но и ростово-суздальского происхождения (переяславское Ев 1354 — на распутьтхъ, суздальская ЛЛ 1377 — лица(х), товаро-вамъ). Следовательно, можно констатировать, что северо-восточные говоры, хотя и не представленные столь информативными источниками, как берестяные грамоты, все же едва ли существенно отставали от новгородского диалекта в усвоении новообразований.

Другое дело, что окончательное утверждение инновационных форм в северо-восточной актовой письменности охватывает более длительный период, чем на северо-западе. Несомненно, что московские тексты делового характера ХУ-ХУ. вв. отражают вытеснение старых флексий в несравненно меньшей степени, чем новгородские документы (см. [Иорданиди 1989]).

Иную картину демонстрируют памятники южного и западного происхождения (см. [Иорданиди, Крысько 19956, 101-102]). Единственная инновация в области именной флексии, присущая южным и западным рукописям, - распространение в МП мн.ч. окончания -ох (жидохъ Галицкое евангелие 1266-1301 гг., 17 об., сама-

рянохь Холмское евангелие, 16 об., жидохъ Поликарпове евангелие 1307 г., 15 об. [Соболевский 1884, 26, 29, 39]; на землАНохь, на ла-нохъ Пещак, № 38 и др. [Шахматов 1957, 269; Иорданиди 1990, 144-145; 1сторш 1978, 110; Мова 1988, 79]), которое должно, скорее всего, интерпретироваться как результат типологически общего для большинства славянских языков процесса — сближения окончаний косвенных падежей мн.ч. *о-склонения по образцу форм, включающих элемент -о-: ИП -ове, РП -овъ, ДП -омъ. Таким образом, западные и южные восточнославянские говоры эволюционировали в XIII—XIV вв. по пути, резко отличному от направления, принятого диалектами северными: они унифицировали формы *о-скло-нения не синтагматически (межпарадигмально), а парадигматически.

Таким образом, процесс унификации *о- и *â-склонения в косвенных падежах мн.ч., в отличие от существенно более раннего объединения ИП и ВП и развития В-Р у имен одушевленных, не носил общедревнерусского характера, но представлял собой изначально собственно великорусское явление. В южных и западных восточнославянских диалектах, образовавших соответственно староукраинский и старобелорусский языки, утрата родовых различий в ДП, МП и ТП началась - по всей видимости, независимо от русских говоров — не ранее конца XIV в., однако здесь она протекала в качественно иных условиях, нежели в великорусских диалектах конца XIII - начала XIV в. (ср. [Andersen 1969, 32]). Если в памятниках Северной Руси влияние *й-склонения лишь постепенно охватывало формы ДП, МП и ТП, отличавшиеся друг от друга как начальными гласными флексий, так и конечными согласными основ, то в юго-западных говорах в XIV в. уже сложилась весьма унифицированная парадигма *о-склонения: ИП -ове — РП -ов — ДП -ом — ТП -ми — МП -охь (ср.: панове — пановъ — паномъ — пан-мц - панохь) [Иорданиди 1981, 172; 1988, 252; 1989, 239; 1990, 144-145; 1991, 52]. Поскольку формы ДП, МП и ТП в этой парадигме были объединены общим вокалическим элементом (в чередовании [о]/[0]), неудивительно, что завершающий этап становления внеродового склонения во мн.ч. — унификация форм женского, мужского и среднего родов — затронул здесь все три падежа одновременно (см. [Иорданиди, Крысько 19956, 102]).

Далее изложим материал, демонстрирующий ход унификации форм косвенных падежей по показаниям памятников письменности восточнославянских языков, и диалектные данные о функционировании флексий ДП, МП и ТП на всей восточнославянской территории.

Дательныйладеж (см. [Иорданиди 1989]). Московская деловая письменность XV в. свидетельствует об устойчивости старых форм ДП мн.ч. в кругу существительных муж. рода. Зафиксировано лишь несколько образований на -ам: ДЦГ — боярам (3 раза), по пе-ревертам; АЮБ — наместникам.

В новгородских грамотах этого периода инновационные формы более частотны: ГВНП — к посадникам, к ратманам, складникам, вашим послам, к своим должникам, чернцям, братанам, кня-жост(р)овчам, попамъ, черенцамъ, земцам, поселникам, молодцам, старцам (но — носло(м), позовнико(м), к великим князе(м), новго-ро(д)цем) [Шахматов 1885-1886; Маценко 1961] и мн. др.

Явное преобладание форм на -ам отражают двинские грамоты XV в.: посадникамъ двиньскимъ; черенцамъ, церенчамъ, княжостов-чамъ, попамъ, сябрамъ, земцамъ (но — княжьстровчемъ, по дворомъ, священникомъ, слобъжаномъ [Шахматов 1903]). По данным Харальд-ссона [1971], соотношение старых и новых форм ДП в кругу существительных муж. рода таково: новгородские грамоты (за исключением берестяных) — 148 : 24; псковские — 31:3; онежские — 5 : 12; важские — 2:2; двинские — 11 : 24. Значительное число новообразований отмечено в псковской письменности XV в.: влъхвамъ, кривичамъ, попа(м), по пригородамъ, новгородчамъ [Карин-ский 1909].

В староукраинских источниках XV в. формы ДП на -ам исключительно редки: братаничам, боярамъ, брода(м), законамъ, горо-дамъ, рядцамъ. В основном здесь свидетельствуются образования с флексией -ом: торгомъ, циганомъ, потомком его, бурмистром и мкщаном, купцемъ, ливовчаном [Украшьски грамоти XV ст.]; в «Словнике староукрашьско)' мови» - городомъ, двораномъ, меща-номъ, бол-кромъ, братаничем, мужомъ, бискупом и др. Показательны примеры, извлеченные из молдавских грамот XV в.: сыномъ, сыно-вомъ, намксткомъ, туркомъ, кролемъ, господаремъ [Ярошенко 1931]; садомъ, унучатомъ, прашюратомъ, родителемъ, предкомъ [Антошин 1961] и др.

Преимущественное употребление старых форм документировано старобелорусской письменностью XV в.: горожаномъ, горо-домъ, чужоземцомъ, паномъ, бурмистромъ, обывателемъ [Жыдов1Ч 1957]; англомъ Лет Авр XV. Однако здесь представлены и формы на -ам: мужамъ псковица(м) 95 б, боярамъ 211 [Карский 1962]. В проанализированных нами полоцких грамотах XV в. фигурируют следующие новообразования: немцамъ, панамъ, ратманамъ, рядцям; в остальных случаях зафиксированы старые формы: приятелемъ, ратманомъ, мужом, паном, сускдом, торговцемъ, купьцемь, полоча-ном и др.

В московских грамотах первой половины XVI в. отмечается лишь одна новая форма: по потесамъ при 240 старых (по бервгомъ, бояромъ, бобровникомъ, бортникомъ, по городомъ и т.д.). Во второй половине XVI в. формы на -ам фиксируются 23 раза (мытникам, по сугребамъ, вотчинникамъ, по городамъ, перевозщикамъ и др.) [Молчанова 1970]. Следующие образования на -ам зафиксированы в дипломатической переписке и актах XVI в.: кь своимъ посламъ, царевичамъ, Гороховским крестьянам, монастырским хрестьянам, къ панамъ, москвичамъ, к чюдотворцам, окологороднымъ самсгкдамъ '[ШЬерт 1935].

Невелико число новых форм ДП мн. ч. в «Домострое»: по до-быткамъ, по залавкамъ, курамъ (от сущ. «кур» м. рода); старых форм насчитывается более 60 [Соколова 1957].

В XVI в. (как и во второй половине XV в.) в новгородской деловой письменности формы ДП на -ам чрезвычайно редки (что связано, по-видимому, с влиянием практики составления московских деловых документов). В новгородских записных кабальных и писцовых книгах зафиксировано несколько форм на -ам: по го-дамъ, старцамъ. В «Псковской судной грамоте» (сп. XVI в.) представлена форма дворам на фоне ряда старых образований.

В юго-западной письменности распространение унифицированных форм ДП мн. ч. в XVI в. приобретает более интенсивный характер. Так, в «Назирателе» отмечены следующие новообразования: огородам 169 об., 192 об., стодолам 176, но — виноградом 167, кочаном 198 об., мигдалом 81, составомъ 13, огородом 167 об., огур-цомъ 200 об. и др.

Преимущественное употребление старых форм датива отмечается в украинском языке XVI в. В письменных памятниках этого

периода безусловно доминирует исконная флексия -ом (см. [Дэже 1967]). В деловой письменности XVI в. новые формы наблюдаются спорадически: боярамъ и мещанамъ, тымъ замкамъ, декретамъ, по всимъ уходамъ, пр(о)ркамъ, но — посломъ, товарищо(м), пано(м), старцомъ, пастыре(м), приятвле(м)\ зафиксированы также модифицированные флексии -умъ, -юмъ — нарду(м), пото(м)ку(м), прияте-люмъ и др. [Керницький 1967].

В первой половине XVII в. московские деловые документы сохраняют преимущественное употребление старых форм ДП мн. ч. Только с флексией -ом употребляются такие лексемы, как: братьям, господамъ, кршошанамъ, обызамъ, убыткамъ, бобьишмъ, по-намарямъ, звонарямъ, противнямъ, стихарямъ, усолцамъ, споямъ, тих-манджанамъ. В других случаях обнаруживаются колебания в оформлении старой и новой флексиями (атамань, бояринъ, вкладчикъ, воръ, дворь, галичанинъ, дьяконь, /гксь, окладъ, остякъ, погостъ, по-солъ, приказщикъ и др.). Следующие существительные зафиксированы только с окончанием -ом: резидентъ, агентъ, алтынъ, апостолъ, митрополитъ, архиепископъ, налскстникъ, десятильникъ, заказщикъ, дозорщикъ, должникъ, доходъ, драгунъ, солдатъ, дьякъ, животъ, заим-щикъ и мн. др. [Молчанова 1970].

Деловая письменность XVII в., по нашим данным, демонстрирует рост образований на -ам, все же не превышающих числа старых форм: Гр XVII — н. XVIII в. — к отпускам, к... стругам, по ан-барам, к сродцам, мастерам, к бурмистрамъ, извощикамъ, по городам, крестьянам. Формы на -ом: свещеником, по городом, соколни-комъ, дьякомъ, солдатомъ, подводчиком', Пам XVII в. — городамъ, к стрелцам, новъгородцамъ, козловцам, к гЬм пригородкам, крестьянам, но — врагом, плямянником, работником, холопем и др.

Исследование деловых документов различной территориальной прикрепленности обнаруживает разную степень активности форм на -ам.

Колебания в употреблении старых и новых форм демонстрирует калужская письменность: к пушкарям, по ... городам, но — племянников), крестьяномъ, по городо(м), дворо(м) [Савченко 1964].; в шуйских материалах делового характера XVII в. отмечается 60% старых форм и 40% — новых {откупщикамъ, по многимъ городамъ, плотникамъ и мастерамъ, но — по городом, шуяном, кузнецомъ, хжкбникомъ, колашникомъ, конемъ и др.). [Ворошилова 1969]. Такая

же картина наблюдается и в курских деловых документах: ро(з)бои-нико(м), но — разбоиника(м), атамано(м) — атаманам, к черка-со(м) — к черкаса(м) [Хабургаев 1956]. Другие южнорусские документы также представляют смешение старых и новых форм ДП мн. ч., но с преимущественным употреблением последних. ОК XVII: навосилцамъ, путивльцам, воронежцам, по новым городам, по лескамъ, помещиком курченамъ, орлянам, елчанамъ, но - по лугом, по логом, карачевцом, по иным городом и др.

Более архаичен язык «Уложения» 1649 г. в отношении употребления новых форм. По подсчетам Н.Ф.Молчановой [1970], число инновационных окончаний датива не превышает здесь 60 на 680 старых форм.

Стойкость старой флексии -ом демонстрируют Сибирские летописи: формы на -ом отмечаются 305 раз, новообразования на -ам ~ 17 раз (в 12 случаях наблюдаются колебания между старой и новой флексиями) [Фоменко 1960]. В «Житии» Аввакума в 10 случаях (от 8 слов) засвидетельствованы образования на -ам, в 14 случаях. (от 9 слов) — на -ом [Чернов 1963]. В сочинении Г.Котошихи-на зафиксировано более 500 употреблений форм на -ом (от 86 слов), 12 существительных оформляются флексией -ам, 7 — обнаруживают колебание между старой и новой флексиями [Косовский 1946-1947]; в «Письмах и бумагах» Петра I из 1400 форм ДП на новые формы приходится лишь 600 случаев [Семин 1953]; в «Ведомостях» первых десяти лет старые окончания датива преобладают [Ладюкова 1956]. В повестях допетровского времени новые формы менее употребительны, чем в повестях Петровской эпохи. Здесь флексия ДП -ам становится господствующей [Фролова 1955]. В сатирах А.Д.Кантемира старые формы полностью вытеснены инновационными [Обнорский 1913].

Таким образом, в текстах XVII - н. XVIII в. различной жанровой принадлежности обнаруживается еще значительное число старых образований, хотя и в разных соотношениях с инновационными.

Существенно возрастает употребление новых форм ДП в украинской деловой письменности XVII в. Так, в памятниках Левобережной Украины второй половины XVII в. они составляют уже 30% всех форм от существительных муж. рода, хотя устойчивость старых форм очевидна [Самшленко 1964; Москалева 1965].

В современном украинском языке и в диалектном распространении флексия -ам является ведущей; в некоторых говорах до сих пор сохраняется старая флексия -ом в различных модификациях: надднестрянских — кон'ом, кон'ем, кон'¡м [Жилко 1958]; закарпатских — панум, волум, волим, вол'ш, гусьом [Панькевич 1938].

Белорусская письменность XVI-XVII вв. также демонстрирует в основном старые образования: двораномъ, бояром, паном, попом, городомъ и т.д. [Карский 1956; Жыдов1ч 1957]. В современных говорах Белоруссии наряду с основной флексией ДП -ам функционируют и образования на -ом, возможные только под ударением: братом, катом, пастухом, домом, мастдм, бараном и др. [Дыялек-талапчны атлас].

В русских говорах, как и в литературном языке, существительные муж. рода в ДП мн. ч. оформляются флексией -ам: дамам, e'am'jaM, муж}ам; по кустам, по мужам; дварам, валам, туркам и др. [Аванесов 1949; Орлова 1949; Демидова 1968].

Московская деловая письменность XV в. демонстрирует единичные новообразования в ДП от существительных ср. рода: по иным местам, нашим владктелствам, воротцам (яо — по иным местом, по селом, по... правиломъ) [Марков 1956; Молчанова 1969; Махароблидзе 1954]. В XVI в. число инновационных форм продолжает оставаться незначительным. Б.Унбегаун [1935] отмечает къ... воротамъ, къ тЬмъ селамъ, по легкимъ желкзамъ, по старымъ сво-имъ ловищамъ; в «Судебнике» 1550 г. зафиксировано к деламъ [Коновалова 1973]; несколько аналогичных образований содержится в «Судебнике» 1589 г.: делам, селам, угодьям [Марков 1956].

Напротив, исключительно новые формы документируются в новгородских деловых документах этого периода [Яковлева 1957], что подтверждается нашими наблюдениями.

Параллелизм в употреблении старых и инновационных окончаний в деловом языке Северо-Восточной Руси продолжается и в XVII в. В деловой письменности первой половины XVII в. формы на -ам отмечаются уже на 1/3 чаще старых [Молчанова 1969]. В дальнейшем - со второй половины XVII в. образования на -ам получают широкое распространение: к ...числамъ, моим... седлам, по своим полям, по запрещениям, дЪлам ткмъ и мн. др. [Иорданиди 1989]. Шуйская актовая письменность отражает исключительно новообразования: по селамъ, по всякимъ деламъ, по полямъ [Воро-

Шилова 19691; ряд новых форм представляют материалы калужской письменности: по именамъ, по... лгкстам, к... дела(м). В южнорусских «Отказных книгах», по нашим наблюдениям, зафиксированы такие формы на -ам. как: по селищам и по заимищам, их помгкстьям, к дварцовым селам, к тЬм усадищамъ и мн. др.

Значительное отставание в распространении новой флексии -ам демонстрируют памятники книжного характера: в оригинальных бытовых повестях XVII в. почти исключительно документированы формы на -ом [Фролова 1960].

Иная ситуация наблюдается в Петровскую эпоху: доминирующее употребление новых флексий наблюдается и в «Письмах и бумагах» Петра I (155 новых против 15 старых окончаний) [Семин 1953], и в «Ведомостях» [Ладюкова 1956]. Почти исключительно новые формы засвидетельствованы в повестях петровского време-ни[Фролова 1960], В сатирах А.Д.Кантемира также представлено лишь окончание ДП мн. ч. -ам: воротамъ, словам, именамъ [Обнорский 1913].

Современным русским говорам известна только флексия ДП мн. ч. -ам для оформления существительных ср. рода: пъ д'ир'авам, с'им'анс'ш, им'анам, руж]ъм, пъ балотъм и др. [Аванесов 1949].

В части белорусских говоров отмечается старое окончание -ом (но только з ударном положении), в ряде случаев параллельно с флексией -: г [Карский 1956; Цапникова 1953]. Формы на -ом (-ум, -:м) распространены в украинских говорах — гуцульских, над-днестровских, закарпатских [Груньский, Ковальов 1931].

Знаменательно, что распространение -а- форм в /'-склонении жен. рода началось я закончилось существенно позже, чем в *о-склонении. В древнерусских источниках формы на -амъ в кругу существительных типа кость не зафиксированы.

Исконная флексия мн. ч. остается господствующей на протяжении XV в. Едшычиие новообразования свидетельствуются в московской деловой письменности этого периода: волостямъ, к пустошам, р-кчамъ [Махароблидзе 1954].

В течение XVI в. наблюдается более интенсивная замена старых форм ДП формами на -ам. Ряд новых образований отмечается в деловом языке Москвы: записямъ, речам, крепостям (но — речем, волостем и мн. др.) [Unbegaun 1935; Марков 1956]. Аналогичные формы представлены в «Домострое»: по заповедемъ, лошедемъ.

Столь же редки новые формы от существительных древних */-основ в новгородских памятниках XVI в.

Число образований на -ам существенно возрастает во второй половине XVII в., что отчетливо видно из анализа документов разной территориальной прикрепленности этого периода: четямъ, четвертям, ркчам ОК XVII; лошедям, по крепостям, речам Пам XVII; мерзостям, паметям, крепостям, вестям, росписям, скорбям Гр XVII — н. XVIII (но — тетратем, властемъ, речем и т.п.).

Более устойчивыми исконные образования ДП мн. ч. оказываются в письменности книжного характера. Старые формы сохраняют преимущественное употребление в «Сказании» Авраамия Па-лицына (кркпостемъ, весемъ, частемъ) и др. Ряд форм на -ем демонстрируют Сибирские летописи: по волостемъ, заповедемъ, каз-немъ, страстемъ (но — волостямъ, речамъ, вестямъ, повгкстямь). Почти исключительное употребление старых форм ДП мн. ч. отмечается в допетровских повестях XVII в. — в то время как повести петровского времени, как правило, уже содержат исключительно формы на -ам. Новые формы преобладают в просторечии протопопа Аввакума (ко дверямъ, по ночамъ, по степямъ, к сктямъ); ряд -а- форм свидетельствуется в сочинении Г.Котошихина: записямъ, кр^.постямъ, мочамъ, росписямъ, ргкчамъ.

На большей части территории современных русских говоров формы ДП мн. ч. представлены флексией -ам: д'ат'ам, л'уд'ам, по гос'т'ам. В части говоров западных и юго-западных областей существительные в ДП мн. ч. оформляются также флексией -ом, однако эта флексия активно вытесняется флексией -ам [Бромлей, Булатова 1972]. Ряд архаических образований на -ом приводится в исследовании С.П.Обнорского [1931]: лошадем, людем, гвоздем, по ночем, гостем, детем, касьтём, дитем, рячом, двирем и др. Такие формы сохраняются в белорусском языке (по сенё'м, сянём, дзяцём, дзецем, людзём, госцём [Карский 1956]; л'удз'ом, к дз'ац'ом [Цапникова 1953] и украинских говорах (кдстем, костюм, льудем, лъудюм, рЧчом, матерем [Верхатський 1901].

Местный, падеж (см. [Иорданиди 1990]). Северо-восточные деловые документы XV в. демонстрируют преимущественное употребление исконных форм МП в кругу существительных муж. рода: в станах, при наших прадедЪс, в которых городах, о бобровникехь, в моих городех и т.п. В ряде случаев представлена флексия -ох: въ

спискохь, о своихъ купцохъ, въ грабежохъ. Продолжают сохраняться свистящие на месте заднеязычных: о бортнии;Ьх и о бобровнищкх, празницкх, о посадницех, въ истои?кхъ и др. Московская деловая письменность XV в. содержит незначительное количество форм МП на -ах, которы: часто выступают параллельно со старыми формами: въ розбояхъ и в нсг\\здахь и въ грабвжахъ; въ татбахъ и в разбояхъ; о нам-кстникахг> [Махароблидзе 1954].

Материалы северо-западной деловой письменности XV в. дают основания говорить о более интенсивном замещении исконных флексий окончанием -ахъ. Следующие примеры МП мн. ч. на -ахъ засвидетельствованы в двинских грамотах XV в.: хмвлникахъ да ле-шобнихъ лесахь № 92. В новгородских грамотах этого периода обнаружено 13 аналогичных форм: владщикахъ (2 раза), островкахъ, участках и др. [Молчанова 1965]; в псковской письменности XV в. отмечены примеры на коня(х), в ггкскахь, о смердах [Каринский 1909].

Число новообразований в московской деловой письменности XVI в. существенно возрастает: о поминкахъ, о городахъ, о стат-кахъ, о черкасахъ, въ тЬхъ спискахъ, о ткхъ разбойникахъ [Unbegaun 1935]; порутчикахъ, приселкахъ, убыткахъ [Молчанова 1965]; наволоках, обысках, ручьях, монастырях, жеребьях [Марков 1956]. Несколько новых форм свидетельствуется в «Домострое»: в обрескахь, в остаткахъ, в сусЪдахъ, на ледникахъ. Однако ведущей флексией является здесь исконная: на воз-кх, при долгкхь, сродникехъ, в скнниккхъ [Соколова 1957].

Новгородские грамоты исследуемого периода представляют ряд инновационных форм: въ долгах, в лисахъ, в... кузнецах, въ техъ участкахъ; обнаруживаются здесь и старые формы': в... судехъ, в московских городехь, в казакехъ, в бобылехь [Яковлева 1957]. В «Псковской судной грамоте» зафиксированы флексии -ох, -ех, -ах: на приказчиках, на го.твникох, в пенезех, на волостях.

В деловых документах XVII в., при всей их ориентированности на узуальные нормы делового языка (Б.АЛарин [1975, 227] отмечал: «Не только московское делопроизводство, но и деловой язык больших центров Московской Руси в XVII в. уже единообразен») формы МП на -ахъ представлены многочисленными примерами: Гр XVII — н. XVIII вв. — на конях, о соболях, въ восми рублях, о судовых подрядах, о припасах, в городах, в челобитчикахъ, в

пгкх лугах, в дворах, в таборах, при дяках, на хвостах, об мастерах, в остатках, а также — пыжах, указах, отпусках, плотах, стругах, припасах, провиантах, опытах, долгах, борах, кормщиках, указах, чинах и мн. др.; Пам XVII — при конюхах, въ прудахь, на гостинцах, в наймах, об осетрах, в полках, в лесах, на заводах, о тех крестьянах, о товарыщах и мн. др. Чрезвычайно частотны образования на -ах в материалах частной переписки: о гребцах, о сенных покосах, о меринах, в прудах и т.д.

Такие формы засвидетельствованы в сочинении Г.Котошихи-на: долгахь, доходахъ, дьякахь, иноходцахъ, лесахъ, погребахь, ре-мняхь, родахъ [Сосгоп 1962].

В «Уложении» 1649 г., более консервативном в силу его ориентации на старые образцы [Живов 1994, 36], формы на -ах представлены в меньшем объеме: въ полкахь 71, о целовальникахъ 6 об.; въ прикащикахъ 32; о дворникахь 43 об.; о бобыляхь 23, 113, 174.

Дольше удерживаются старые формы МП мн. ч. в гибридных текстах. Так, в Сибирских летописях на 116 форм с флексией -ех приходится 60 форм с лексией -ах [Фоменко 1960], в «Житии» Аввакума образования на -ах зафиксированы лишь в кругу бытовой лексики: во дворахъ, на плотахъ, в чемоданах, в дощеникахъ (всего 11 раз от 9 слов), но — о догмапткхъ, в поклонехъ, о грескхъ, во ино-цех [Чернов 1963].

Широкое распространение флексии -ах обнаруживают курские деловые документы: в наши(х) луга(х), в сенны(х) покоса(х) [Хабургаев 1956]. Эти формы в значительном числе случаев представлены в «Памятниках южновеликорусского наречия» [1977]: на дву дубах, в гкх починках, в малых лескахъ, в бобровых гонах, в гЬх же рубежах, на прудках, но — во дворех, на тех же лугех, в тр-кх ста/гкх и т.д.

Преобладание локативных форм на -ах наблюдается в северозападной письменности XVII в. Так, в псковских грамотах XIV— XV вв. в списках XVII в. отмечаются следующие новообразования: в укздах 76, в монастыряхь 77, 79; в пригороднихъ укздах 79 и др.

В украинских грамотах XIV—XV вв. в подавляющем большинстве случаев документирована флексия -ох: на млинох, на листох, у часох, у торгохь, въ учникохъ, на дубох.

Значительный рост форм на -ах демонстрирует староукраинская письменность XVI в. [Керницький 1967]; в XVII в. формы на

-ах преобладают [Самойленко 1971]. В украинских говорах основной флексией МП мн. ч. является -ах. Формы на -ох/-ех представлены лишь в периферийных говорах — закарпатских, лемковских, бойковских [Жилко 1955].

В белорусских деловых документах Х1У-ХУ вв. обнаруживаются, главным образом, формы на -ох/-ех: у члонкох, роз&\тох, о вче-никохъ, в языках, въ снохъ, в черньцохъ, въ разумех, въ рубежвхъ, по царех и т.д. В текстах XV]-XVII вв., ориентированных на народно-разговорный тип языка, наблюдается вытеснение старых образований формами на -ах [Карский 1956; Жыдов1ч 1957].

В московской деловой письменности XV в. инновационные формы от существительных ср. рода менее частотны, чем традиционные: въ Великихъ княженьяхь; на гЬх ... вершищах; въ гЬхъ селахь (но - о де/гкхъ, на се/гкхъ, в лицехъ, на селищехь [Молчанова 1969; Махароблидзе 1954].

Новгородские и двинские грамоты XV в. представляют довольно многочисленные примеры новообразований: на [п]елемчлгсъ НГБ № 162 (XV); Гр (дзинск.) — у перивискщахъ 34; во всих угодь-яхъ 78; в ловищах 90; в селахь 324 (но — въ селгкхъ, о д!игкхъ, у мкетехъ).

О продвинутости унификации на территории Северо-Западной Руси свидетельствует материал псковской письменности XV в., исследованной Н.Каринсшш [1909]: во ору(ж)я(х), в корытища(х), въ оружья(х), въ овоща(х), в... побоища(х) и др.

Украинские грамоты XV в. демонстрируют широкое распространение МП на -ох ("на чадохь, у селох, по иных жкетох, у блатох). Примеры на -ах, зафиксированные в «Словнике староукраТнсько!" •мови XIV-XV ст.» - по окна(х), на (но, у) болотах, въ селахь и др. Белорусская письменность этого периода представляет, в основном, старые формы МП на -Ъхъ, -ехь, -ихъ, -охъ: въ се/гкхъ, у ле-тех, по временихъ, на селищохъ.

Широко документированы формы на -ах в московских деловых документах XVI з.: въ трехъ блюдечкахъ; в лицахь; на вс*1;хъ угодьяхъ; о всЬхъ жалованьяхъ и благодарениахъ; на ркпищахъ; въ костршцахъ и др. [ипЬе»аип 1935]; ряд аналогичных форм содержат «Судебники»: угодьях, полях, лицах (но — делех) [Марков 1956]. В «Домострое» ведущей флексией является -ех, но встречаются и новообразования — в руко&Ыяхъ, в ведерцахъ.

Значительное место инновационные формы занимают в новгородской деловой письменности XVI в. Так, в Писцовых книгах засвидетельствованы следующие примеры: въ ... мкстахъ, въ озе-рахь, на дворищахъ, въ кострищахъ, в бобровыхъ ловищахь, во всихъ угодьяхъ и др.

Ряд форм МП мн. ч. на -ах зафиксирован в памятниках XVII в., отражающих народно-разговорный тип языка. В материалах частной переписки этого периода нами отмечены такие новообразования, как: во всяких делах, в которых числах, в ... местах, у техъ же числах и мн. др. Вариативность старых форм и инновационных, характерная для деловых документов, свидетельствуется в «Грамотках XVII — нач. XVIII вв.»: в... урочищах, о своих здоровях, о тамошних делах, в полях, в разоренъяхъ, в сердцах (но — во многих мЬстех, в малых /rbmex и др.).

Южнорусские деловые памятники XVII в. характеризуются высокой частотностью образований на -ах: в тех поместьях, в гЬх урочищахь, в дву полях, на городищах и селищах, в ткх трех озерках. Однако и здесь имеются старые формы: в rfex урочищех и др.

В «Уложении» 1649 г. на фоне преобладающих исконных форм фигурируют и новообразования: о угодьяхъ, въ угодьяхъ, о утаеныхъ пожкстьяхъ (часто — 31 об., 37 об., 43, 57, 86, 89, 131, 182, 200, 205 об. 207, 207 об., 211, 255), о бесчестьяхъ, въ урочищахь, во всякихъ письмахъ, въ селахъ, въ иныхъ дклахъ и др.

Весьма стойкими старые формы МП оказываются в гибридных текстах. В Сибирских летописях на 46 исконных приводится лишь 14 инновационных форм [Фоменко 1960]. «Житие» Аввакума содержит следующие образования на -ах: въ желгкзахъ, на Лопати-щахъ, на подворьяхъ, на распутияхъ (по — по осьми лгктехъ, в прави-лехь). Следующие формы на -ах извлечены из сочинения Г.Кото-шихйна: веселияхъ, государствахъ, дкпахъ, колесахъ, писмахь, суши-лахъ [Сосгоп 1962].

Формы МП мн. ч. муж. и ср. рода на русской диалектной территории представлены флексией -ах. В некоторых говорах северного наречия и среднерусских говорах (на территории Тверской обл. и ряда областей к востоку от Москвы) распространены формы на -аф (см. [ДАРЯ]).

Что касается существительных типа кость, то они вовлекаются в сферу влияния *а-склонения позже *offio-основ. Первый пример

- 78 -

инновационной формы на -ах датируется XV в. или рубежом XIV-XV вв.: на полатдя Надпись из церкви Федора Стратилата в Новгороде, опубликованная Л.А.Медынцевой [1968, 446] (см. подробнее [Иорданиди, Крысько 19956, 96]).

В московской письменности XV в. число новообразований невелико: в волостях, в тех пустошах, въ заводяхъ, о иныхъ речахь (но - на пустошех, в юлостех, въ ересех, вь дверех) [Махароблидзе 1954]. В XVI в. чис.'к- форм на -ах существенно возрастает. Московские деловые документы этого периода содержат следующие примеры образований с окончанием -ах. на в-кстяхь, въ(на) гкхъ записяхъ, въ (на) пустошахъ, на ихъ лошадяхъ, въ волостяхъ [Unbegaun 1935].

Колебания в употреблении старых и новых форм МП характерны для «Судебника» 1589 г. — в волостяхь, речахь, но — воло-стехъ, лошадехъ.

Материалы деловых документов последующего времени позволяют сделать вывод о том, что вытеснение старых флексий МП протекает намного активнее уже в первой половине XVII в. и приобретает еще более широкий размах во второй половине XVII в.

Основной флексией МП для рассматриваемого класса слов на русской диалектной территории является -ах. В западной части южнорусских говоров наряду с окончанием -ах имеет распространение флексия -ох, сфера применения которой ограничивается лексемами с исходным мягким согласным — лошади, сани, сени, груди, двери [Бромлей, Булатова 1972].

Таоригедьцый-Л:'.деж (см. [Иорданиди 19916]. Распространение форм ТП на -ам. - явление более позднее, чем регуляризация -а- форм в ДП и МГ1 мн. ч. Традиционные формы ТП широко представлены в письменности разных жанров до середины XVII в.

В московской деловой письменности XV в. исконные образования ТП в кругу с.юв муж. рода сохраняются: ДДГ - со всеми станы, со всгкми прикупы, под теми дворы, з новгородцы; АСВР — с наволоки, с послы, с позы, с лесы и пожнями и мн. др. Отмечается также некоторое распространение флексии ТП -ми: ДДГ - с великими князми; АСВР — коими... торговати, своими коими, с моими коими. Инновационная форма на -ами зафиксирована один раз [Махароблидзе 1954].

Письменность северо-запада демонстрирует большую активность в замене неисконных форм ТП новыми. В сборнике Синодальной библиотеки № 154 (к. XV - нач. XVI в.) несколько раз за-. свидетельствованы образования на -ами: с новгородцами 54 об., 121, 184 об., 202; с псковичами 54 об. [Каринский 1909]. В двинских грамотах XV в. отмечены следующие новые формы ТП: лесами, путиками № 33; орамыми землями... и хмелниками № 90; истоками № 111.

Немногочисленны новые окончания в письменности юго-запада. В украинских грамотах XV в. — зо всеми доходами, зъ ставами, зъ млынами, зъ их вымелками, зъ лесами и зъ борами, гаями — отмечаются на фоне широкого массива традиционных форм: съ сыны, съ доходы, со млины, съ хотари и др. Нередки формы на -ми: съ приятельми, хотарми, с попми, съ конми и др.

В XVI в. в памятниках разных жанров различной территориальной принадлежности число новых форм еще невелико. Так, Б.Унгебаун отмечает лишь один пример в московских деловых документах этого периода: за сотниками. В «Судебниках», по наблюдениям В.М.Маркова, зафиксировано три образования на -ами: ис--цами (2 раза), складниками. В «Судебнике» 1550 г., но в списках XVII-XVIII вв., также отмечается ТП на -ами: с целовалникамц, перед намесниками, перед их тиунами, перед исцами. Ведущей флексией в «Домострое» остается традиционная флексия -ы(-и).

Малое число образований на -ами представляет новгородская деловая письменность XVI в.: владели лесами, меж своими волоща-нами, поездами. Господствующее положение по-прежнему занимают исконные формы ТП: с лесы, с тыны, с ыными сябры и т.д. .

ТП на -ами обнаруживается в Псковской судной грамоте: с приставами 10 об. (но — пред приставы 10).

Обилием новых форм отличается «Назиратель»: рвами 29 об.; засовами 30; цветочками 30 об.; огородами 32; столпцами 35 об.; сундуками 37 и др. Старые формы немногочисленны: меж винограды, меж угЬш, двема ряды, четырми ряды. Зафиксированы также образования на -ми: овощьми, плетенъми, коньми и др.

Формы ТП на -ами медленно распространяются в языке деловой письменности. Так, в первой половине XVII в. они встречаются в 21 раз реже старых [Молчанова 1965]. В «Уложении» 1649 г. образования на -ами все еще довольно редки: прудами; съ ысцами,

дворами, погребами и др. (но — зъ бояры, за горобовыми аворяны и .мн; др... С флексией -ами выступают также существительные, основа которых во мн. ч. осложняется суффиксом -у'-: съ... братьями 219; за мужьями 196; с сыновьями 196 и др.

Деловые документы II половины XVII в. отражают значительную активизацию ТП на -ами. В частной переписке XVII в. засвидетельствованы следующие формы на -ами: съ 'Ьздоками, за городами, з дьяками, Tpe.Mii углами, возами, лугами, за солдатами, с приписными дворами и нек. др. Однако старые формы преобладают.

Более активное распространение форм на -ами отражено в «Грамотках XVII — нач. XVIII века»: сто рубълями, конскими кормами, с конюхами, съ ездоками, з жытелями и др. (но — своими доброжелатели, всякими запасы и др.), Здесь же отмечаются формы на -ми:съ якорми, конми, соболми и др.

Шуйская деловая письменность XVII в. отражает преимущественное употребление ТП на -ы(-и)\ съ лесы, с храмы, безделными составы и др. Формы на -ами отмечаются в следующих случаях: покосами, хомутами, кулаками, толчками, за т*!;ми разбойниками, загонами, с огородами, с топорками, с кистенями. По данным Т.С.Ворошиловой [1969], существительные мужского рода в 76,6% случаев оформляются флексией -ы(и) и в 23,4% — флексией -ами.

Колебания в употреблении старых и новых форм ТП наблюдаются в калужской письменности XVII в. Старые формы — за ка-лужаны, всякими сыски, х.тк(б)ными запасы, пере(д) дияки, с товарищи и др. Новые формы — по(д) ду(б)ками, за го(н)цами, за попами, хо(л)стами, с... ямщиками [Савченко 1964].

Наличие образований на -ы(и) отражает псковская письменность. Материалы грамот ХГУ-ХУ вв. в списках XVII в. и грамоты XVII в. содержат следующее примеры: с сябры, з горожаны, с свояки и др. Отмечаются формы на -ами: над укздами, теми монастырями."

В южнорусской деловой письменности XVII в. образования на -ами документированы многочисленными примерами: с пушкарями, с кустами, с своими сябрами, кверху рогами, всякими списками (но — с помкщики, с сенными покосы и др.).

Церковно-книжкая письменность отличается консервативностью в отношении ус -сения форм ТП на -ами. Значительное количество форм на -ы(и) сохраняется на протяжении ХУП-ХУШ вв.

Особенно велико число традиционных форм в памятниках, ориентированных на книжно-славянский тип языка. Преимущественное употребление форм на -ы(и) отмечается, например, в «Сказании» Авраамия Палицына: пророцы со апостолы и со архангелы и ангелы; златыми и серебряными сосуды и др. [Фоменко 1964].

Последовательное сохранение старых форм характерно для ранних бытовых повестей. В «Повести о Горе-Злосчастии» ТП на -ами зафиксирован лишь один раз (с...неводами) при многочисленных формах на -ы(и): с други, с своими родители и др. Старые формы ТП регулярны в «Повести о Савве Грудцыне»: зубы своими и др. «Повесть о матросе Василии» и «Повесть о Фроле Скобееве» демонстрирует широкое распространение флексии -ами: возниками, рублями, разбойниками [Фролова 1948].

В «Житии» Аввакума отчетливо просматриваются различия в оформлении существительных в бытовых контекстах и в контекстах с церковнославянской фразеологией. В первых многочисленны образования на -ами (з бубнами 200 об., зубами 199 об., с татарами 238; шелками 208 и др.), во вторых - формы на -ы(и) (со ангелы, гласы, глаголы и др.).

Для языка «Ведомостей» первого десятилетия XVIII в. характерно уже значительное распространение форм на -ами: съ...кораблями, со всЬми животами, съ цесарцами и др. Примеры традиционных форм: между солдаты, с... иноземцы.

Случаи употребления форм ТП на -ы(и) наблюдаются в литературном языке на всем протяжении XVIII в. В поэзии В.Тредиа-ковского обнаруживаются такие примеры, как: всеми гражданы, поля с цветы и под. Аналогичные образования встречаются в языке М.В.Ломоносова: со многими народы, с печенеги, с подвижники, твоими персты, всевозможными образы и др. Во второй половине XVIII в. ТП на -ы(и) функционирует как архаическая книжная форма: со шведскими министры, со всеми...служители Нащокин, Зап.; всеми образы Хемн., с египтяны Держ. [Очерки 1964]. В последующий период — на протяжении XIX в. формы на -ы(и) служат стилистическим целям — архаизации речи.

Наряду с флексией -ами, универсальной для литературного и диалектного языка, в говорах имеют распространение вариантные флексии ТП. Для севернорусского наречия (кроме говоров Крайнего Севера и северо-западных говоров) характерны формы ТП на

-ам, омонимичные формам ДП. Они свидетельствуются также в варианте -ым(-им) [Бромлей, Булатова 1972]*.

Флексия ТП -ам оформляет существительные любого грамматического класса: с деньгам, за грибам, с красным девушкам, за кустам', с лошадям, за воротам и др. В говорах с ТП мн. ч. на -ам возможны формы ДП на -ами, -ми: по буднями, детьми давали, лошадьми даст овса, по дорожками гулять. В случаях Т=ДП на -ам и Д=ТП на -ами имеет место свертывание падежных противопоставлений — нейтрализация оппозиции Д-ТП мн.ч.

В северо-западных и западных говорах известно окончание -амы: деньгами, грибамы, со змеямы, когтямы.

Формы ТП мн. ч. на -ама (-има, -ыма) распространены в севернорусских говорах и говорах, пограничных с территорией Белоруссии: рукама, ногама, за людяма, вилыма, лопатыма, чернилыма, копима, монахима, проездыма и др.

Формы ТП мн, ч. на -ыми(-ими) встречаются во многих среднерусских говорах и б большей части южнорусских говоров: с кошками, с девкими, с поискими, колечкими, гусими, дядими и под.

Формы на -ыми(-ими), по нашим наблюдениям, зафиксированы в письменности Хч/П в.: с книгими, за икоными.

В говорах образ. . ;.ния ТП мн. ч. на -ими представлены очень широко. В рязанской Мещере Р.И.Аванесов [1949] отмечает следующие примеры: с неси ими, с парными, с пашними, с крылыши, с ружьими и мн. др. Флексия -ими появляется в безударном положении, флексия -ами в говорах, где имеют распространение формы на -ими, всегда ударна.

Староукраинская письменность второй половины XVII в. представляет следующие примеры с флексией -ами: сускдами, шев-цами, волами, полковниками, козаками и др. Менее частотны в деловой письменности формы на -ми: конми, кунми, жителми, кий-ми.

Основной флексией в говорах украинского языка является флексия -ами. Однако в лемковских, закарпатских, гуцульских говорах, на Житомирщине фиксируются формы ТП мн. ч. на -ы(-и): тима часы, перед образы, туги, винограды. Шире, чем в других,

* Примеры см. также в работах Обнорского, Борковского, Аванесова, Орловой, Кузнецова, Черныха, Баранниковой, Чернышева, Расторгуева, Ягодинского, Дедюхиной, Олениной, Саблиной, Царевой и др.

- 83 -

распространены формы на -ми в карпатских говорах: син'ми, брат'ми, виши, сынми, палцми и др.

Письменность старобелорусского языка XVI в. представляет небольшое количество образований на -ами: конниками, со львами, лугами, зубами и др. В XVII в. число подобных примеров уже значительно. Распространены также формы ТП на -ми: витезми, про-кураторъми, лесми, мужми, гркхми и др. Отмечаются и традиционные формы на -ы(-и): передъ сускди, съ товары, з немци и др.

В современных белорусских говорах основной флексией ТП является -ами: за дамами, нажами, снопами. Значительное распространение имеют формы на -ам (омонимичные ДП мн. ч.): за дамам, за хлапцамъ; -ми, -омы и -ама: коньми, сныпамы, дворама и др.

Московские деловые документы XV в. свидетельствуют об устойчивости старых образований ТП в кругу существительных ср. рода. Формы на -ами отмечаются в единичных случаях: с угодьями, с... селищами АСЭ.

По данным Х.Харальдьссона, соотношение старых и новых форм ТП в деловой письменности северо-запада ХГУ-ХУ вв. представлено в таком соотношении: грамоты псковские —1:0, двинские - 15 : 0.

Украинские грамоты этого периода содержат следующие примеры новых форм: озерками, болотами, городищами. Зафиксированы также образования с флексией -ми: с полми, з болоты с полми. Старые формы еще очень частотны и в украинских, и в белорусских материалах.

Примеры, извлеченные из разножанровых источников XVI в. различной территориальной прикрепленности, свидетельствуют о медленном вхождении флексии ТП мн. ч. -ами в арсенал основных. морфологических средств: ловищами, угодьями Гр 1532, з деревцами Гр 1583 Арх. С. [Кузнецов 1959]; з дворищами, местами [ип1^аип 1935]; теми полями [Яковлева 1957]; копьями [Шепелева 1972]. В «Назирателе» представлены следующие новообразования: сукнами, болотами, лыками, мочалами. Число форм с исконной флексией, однако, все еще остается значительным: промеж древесы, пищами и врачевствы и др.

В приказной и бытовой письменности второй половины XVII в. употребление флексии -ами приобретает более последовательный характер. Так, в московских документах этого периода за- 84 -

свидетельствованы такие примеры: за росправными белами, сукнами, с окошками, с писмами, белилами [Котков 1974]; именованными селами... и с поместьями и с ыными угодями [Тарабасова 1986]. В Гр XVII — н. XVIII в. и Пам XVII зафиксированы следующие инновационные формы: з делами, с писмами, поместьями, с мясами, дровами (но — делы, заднеми вороты, теми же гумны и др.).

В «Уложении» 1649 г. формы на -ами немногочисленны: дАию-ми, брюхами, бревнами, дровами, крылами, полгкстьями (но — гЬми вороты, указными ж\шы, разными прозвищи, помкстьи своими). В «Учении о хитрости ратного строения» 1647 г. также преобладают старые образования {Миы, лгксты, чювствы, ядры, копьи и др.).

Ряд форм на -ами обнаруживается в «Житии» Аввакума: болотами, с брашнами, воротами, дровами, яицами (но — молодъ л"кты, с робяты, с чады).

В корреспонденции князя Хованского отмечаются следующие инновационные формы: &Ьлами, за колесами, съ письмами, словами (но — со государствы, г!;ми имяны, съ селы) [Сосгоп 1962]. Флексия -ами несколько раз документирована в стихотворениях Полоцкого: запястиями, питиями, крилами, словами [Шепелева 1959].

В «Письмах и бумагах» Гетра 1 новые формы ТП представлены в 100 случаях, старые — в 70 [Семин 1953]. Преимущественное употребление форм . -ами прослеживается в «Ведомостях». В сатирах А.Д.Кантемира свидетельствуются, в основном, новые образования: словами, крылами, именами, здоровьями [Обнорский 1913].

Старые формы на -ы(-и) господствуют в Сибирских летопи-сях(денгами и сукны, сердци своими и др.) и в «Сказании» Авраа-мия Палицына [Фоменко 1960]. Такая же картина наблюдается в ранних повестях XVII в. Повести петровского времени демонстрируют уже исключительно новые формы: делами, сердцами, летами, веселиями и др. [Фролова 1955].

Следует подчеркнуть, что преимущественное употребление старых или новых форм в книжно-письменном типе языка второй половины XVII в. определяется разной степенью зависимости того или иного текста от церковно-книжных традиций, с одной стороны, и народно-разговорного типа языка, с другой.

Первое известное нам свидетельство проникновения флексии -ами в склонение существительных женского рода */-основ, офор-

млявшихся в ТП мн. ч. окончанием -ми, датируется XV в. (пркльстями в «Поучениях» Ефрема Сирина (см. [Шепелева 1972]).

Деловая письменность XV в. различной территориальной отнесенности демонстрирует устойчивость исконных образований на -ми: ДДГ — с волостми, с пустошми, с костми, страстьми; Гр (новг.) XV — волостьми и др.

Несколько новообразований на -ами зафиксировано в «Словнике староукрашьскоТ мови» — волностями Арх ЮЗР 1445; борътя-ми AS 1449.

В московской деловой письменности XVI в. новые формы ТП мн. ч. отмечаются в единичных случаях: съ пустошами ААЭ, I, 316; груздями Домострой, 43. Ведущей флексией ТП мн. ч. остается -ми: Домострой — дверьми, скорбми, смертьми. В «Судебнике» 1589 г. зафиксированы лишь старые формы. Только формы на -ми представлены в псковских, вологодских и др. деловых документах.

Вытеснение старых образований новыми активизируется в XVII в., но с заметным отставанием от существительных муж. и ср. рода *о-склонения.

Об устойчивости форм на -ми свидетельствуют материалы разных источников: B-K I — кркпостьми, вестми, печатми, ргкчми; В-К II — лошадми, с пистолми; Пам XVII — с пищалми, с пустошми, ночми, крепостьми; Гр XVII — н. XVIII — росписми, плетми, с лошадми, со властьми (здесь отмечено нами новообразование росписями). Аналогичные формы представлены в калужских, шуйских, курских деловых докуметах.

В «Житии» Аввакума зафиксированы только формы на -ми: за лошадми, плетьми, пред дверми, ргкчми, скорбми, сластми и др. Устойчивость флексии -ми демонстрируют петровские «Ведомости», ранние бытовые повести XVII в. [Ладюкова 1956; Фролова 1955] и др. памятники книжного характера. У АД.Кантемира отмечается новая форма речами (но — страстьми, дверьми и др.) [Обнорский 1913].

Формы на -ми остаются господствующими в книжно-письменном языке первой половины XVIII в.: мысльми, радостьми, тварьми, вещьми, быльми, браньми, болезньми, теньми, напастьми, за сластьми, хитростьми, глупостьми, корыстьми и др. [Обнорский 1931]. Во второй половине XVIII в. отмечается активный рост инновационных форм [Очерки 1964].

Грамматики Н.И.Греча, А.Х.Востокова, Г.П.Павского в качестве наиболее употребительных форм на -ми называют формы дверьми, дочерьми, лошадьми, плетьми, детьми, людьми.

В русских говорах флексия ТИ -ми предстает в вариантах -ми, -мы, -ма, -мя. По данным ДАРЯ, формы детьми, детьмы, детьмя, людьми, людьмы, людьмя распространены в ареале курско-орлов-ских, рязанских, тульских и елецких говоров. Формы детями, детям ы, людями, людямы, людяма, лошадями, лошадямы, лошадяма, ло-шадямя фиксируются на всей территории южнорусских говоров (см. также [Аванесов 1949; Сидоров 1949; Бромлей, Булатова 1972]).

Итак, восточнославянские памятники письменности XV— XVII вв. различной жанровой отнесенности демонстрируют вариативность форм в косвенных падежах мн. ч. Соотношение исконных и инновационных флексий непосредственным образом связано с характе- ом памятника — его ориентированностью на «образцы»: «чем 01.а больше, тем меньше употребляется новых флексий» (см. [Живов 1994, 36]). Эти наблюдения, основанные на анализе разных текстов XVII в. (стандартных и гибридных церковнославянских, приказных и бытовых документов) подтверждаются нашим материалом и в полной мере могут быть отнесены к более ранним (ХУ-ХУ1 вв.) источникам среднерусского периода.

Для прояснения ситуации в разговорном языке следует уточнить, в какой мере деловая письменность в ее жанровой дифференциации отражает реальные процессы живого языка. Естественно, что тексты делокс о характера (актовые и под.) ориентированы на нормы приказного языка, но, вместе с тем, в них реализуется и «грамматика разговорной стихии» [Котков 1974]. Вслед за В.В.Ивановым [1990] полагаем, что «появление новых черт в памятнике обязательно свидетельствует о их наличии в живом языке, ибо это последнее является непременным условием проникновения новых особенностей в памятник. До тех пор, пока определенное яапение не возникло и не укрепилось в живом языке, оно не может появиться в письменности».

Системное исследование большого числа текстов среднерусского периода в отношении использования вариантных образований в ДП, МП и ТП мн. ч. позволило заключить, что даже ограниченный объем инновационных форм, фигурирующий в источ-

никах, свидетельствует о продвинутое™ процесса унификации в живой речи.

В этой связи считаем необходимым подчеркнуть, что едва ли северо-восточные говоры существенно отставали от северо-западных в отношении утверждения инновационных форм косвенных падежей. Распространенное мнение о позднем закреплении новообразований на северо-востоке базируется на том основании, что деловые тексты Москвы и другие северо-восточные памятники делового языка демонстрируют менее интенсивное вытеснение старых флексий, чем документы северо-запада. Действительно, окончательное утверждение новых форм в северо-восточной актовой письменности охватывает более длительный период, чем на северо-западе. Но этот факт следует, очевидно, отнеста на счет значительной консерватавности «делопроизводственного», приказного языка. Как было отмечено в статье [Иорданиди, Крысько 19956, 101], «фреквенция книжных окончаний не должна интерпретаро-ваться как бесспорное свидетельство их существования в живой речи».

Почему же унифицированные флексии, появившиеся в живой • речи не позднее середины XIII в. (по крайней мере, в ДП и МП), в письменности среднерусского периода выступают в качестве вариантных к старым флексиям? Допустамо предположить существование определенных орфографических норм, сдерживавших экспансию инновационных образований. О реализации «нормализирующих установок» [Живов 1994] в деловых документах XVII в. красноречиво свидетельствуют многочисленные исправления новых флексий на старые в черновых и беловых текстах приказного характера, отмеченные исследователями рукописных материалов: ДП — людем вм. людям, уделом вм. уделам, колодезем вм. колодезям; МП — в мкетех вм. в местах; ТП — за зайцы вм. за заицамъ (!) — форма, распространенная в современных севернорусских говорах — и мн. др. (см. [Котков 1974; Тарабасова 1986]).

Проанализированные факты не дают оснований для заключения о значительных различиях в интенсивное™ распространения унифицированных флексий в кругу слов муж. и ср. рода. Совершенно очевидно лишь отставание в этом процессе существительных *г'-склонения жен. рода, характеризовавшихся (как и *а-основы) в косвенных падежах р1ига1к единым вокалическим

элементом (<о>/0) - костем - костех - костьми (см. [Иорданиди, Крысько 1995 б, 96]), и форм ТП муж. рода на -ы(-и), омонимичных И-ВП мн. ч. Тенденция к устранению падежной омонимии ИП-ВП-ТП обнаруживается в деловой письменности лишь с середины XVII в.

Из всех языков, имеющих склонение, унификация падежных флексий во мн.ч. наиболее полно реализовалась в восточнославянских, в серболужицких языках и в польском.

Важно сказать об одном обстоятельстве в истории формирования польской внеродовой парадигмы. В отличие от древнерусского языка, развитие форм В=РП р1игаИ5 в польском не обнаруживает непосредственной хронологической соотнесенности ни с омонимией ВП и ИП, ни с унификацией ДП, МП и ТП. В=Р мн.ч. отмечается в польских памятниках с конца XV в. и лишь в XVI в. представлен уже весьма многочисленными (однако при преобладающих исконных формах ВП) примерами как у названий лиц, так и у названий животных.

Инновационные формы И=ВП, фиксируемые источниками с XIV в. в кругу неодушевленных существительных муж. рода, в течение XVI в. проникают в класс одушевленных имен, но при этом последовательного совпадения ИП и ВП у лично-одушевленных существительных не происходит: в качестве активных формантов здесь используются -/ и -оте. Инновационные формы ДП, МП и ТП отмечаются с XIV в. (см. [Иорданиди, Крысько 1995в, 85-102; 1995г]).

Итак, если в древнерусском унификации флексий (ДП, МП и ТП мн.ч.) предшествует унификация падежных противопоставлений (И=ВП) с последующим развитием В=РП, то в польском языке эти процессы, формирующие внеродовую парадигму, протекают почти одновременно.

Ход развития унифицированных форм в обоих языках, при всех различиях, позволяет сделать вывод о том, что становление внеродовых парадигм связано не с последовательностью формирующих их процессов, а с их взаимообусловленностью: унификация падежных противопоставлений предполагает унификацию флексий. Облигаторная взаимозависимость падежной и флектив-

ной унификации прослеживается также в истории других славянских языков, переживших унификацию.

2.4. История флексии именительного множественного -а

Синонимичный ряд флексий ИП мн.ч. в старорусский период был дополнен за счет образований на -а (леса, города) (см. Иорданиди 1982а]). Формы ИП-ВП мн.ч. на -а в единичном употреблении отмечаются с XV в.: города поимаша Н'Ьм'кчкьл ЛетАвр 1495 [Карский 1962, 365]; рукава же риз их широци Сб. Кир.-Белозерск., 1476 [Ягич 1889, 115]; в колокола латыни звонят Путеш. Новг. архиеп. Ант., к. XII, сп. нач. XV [Булаховский 1953, 130]; а мыта намъ держать старые СГГД 1447, 145 (колокола, мыта, как следует из широких контекстов, образованы от существительных мужского, а не среднего рода — колокол, мыт) [Демидова 1958, 179].

Сфера действия флексии -а на начальном этапе ее распространения ограничивалась словами определенных структурно-семантических и акцентологических свойств — непроизводными основами с подвижным ударением и значением не-лица (лугъ - . луга, городъ — города).

Источники XVI—XVII вв. свидетельствуют о весьма ограниченной сфере применения флексии -а, выступающей в пределах узкого круга лексем обиходно-бытовой лексики и названий парных предметов.

В деловых документах этого периода формы на -а представлены такими примерами, как леса, луга, [Ананьева 1960]; тагана [Соколова 1957]; образа, города [Демидова 1958]; жернова [Ягич 1889]; моста [Булаховский 1953]; глаза [Яковлева 1955]; колокола, мастера [ШЬедаип 1935]; луга [Ворошилова 1969]; снега, стула [Иванова 1957]; колокола [Савченко 1964].

В изданных усилиями С.И.Коткова и его сотрудников памятниках делового языка XVII в., по нашим наблюдениям, засвидетельствованы следующие образования на -а: леса, луга, струга, колокола, табара (но — таборы, табары), города, якара. В «Уложении» 1649 г. с флексией -а отмечена лишь лексема лес (на л. 82, 159, 211, 223 и др.); в дипломатической корреспонденции формы

на -а представлены единичными примерами [Андреева 1969]; в «Письмах и бумагах» Петра I отмечается несколько аналогичных форм: берега, бока, леса, колокола [Семин 1953]. Закрепление флексии -а происходило в условиях длительного сосуществования с флексией ИП мн.ч. -и(ы): глазы — обычная форма до конца XVI в.; роги, рукавы фиксируются на протяжении XVIII в. Дублетность форм на -и(ы) и -а проявлялась в оформлении одних и тех же лексем, часто в пределах одного небольшого контекста: се купи(л) ползшие лгкса... и ползшие жксы Гр (двинск.) XV, сп. XVII, № 46 [Шахматов 1903]; на левой сторон'Ь луга Гороховских слободщи-ков... а сошлис ...тк луги съ Спаскими луги Гр 1529 Л II [Лихачев 1895].

Более широкая употребительность форм на -а наблюдается в южнорусских говорах. Чрезвычайно показательны данные курских, воронежских и др. южнорусских деловых документов, содержащих большее число форм на -а в сравнении с данными новгородских, двинских и в особенности московских памятников делового языка, представляющих единичные образования на -а.

Опережающее развитие ИП мн.ч. на -а в обиходно-разговорной речи находит подтверждение в скудном инвентаре примеров с флексией -а в в книжно-письменных текстах ХУЬХУП вв.

К середине XVIII в. список лексем, оформляемых флексией •а, существенно расширился, хотя новое окончание выступало параллельно со старым окончанием ИП мн.ч. -и(ы).

В «Российской грамматике» М.В.Ломоносова [1952, 46]приво-дятся дублетные формы береги — берега, луги — луга, /тксы — л-кса, островы — острова, снеги — снега, струги — струга, колоколы — колокола. Только с флексией -а употреблялись бока, рога, глаза. О закреплении модели ИП мн.ч. на -а к концу XVIII в. дает представление перечень форм, извлеченных из памятников различных жанров: берега, бока, борова, вечера, воза, глаза, голоса, города, доктора, дома, колокола, края, леса, лоцмана, луга, мастера, меха, невода, образа, обшлага, острова, паруса, повара, погреба, пояса, рога, снега, струга, терема, хлева, якоря [Иванова 1944]; бота, ордена, стога, ястреба [Очерки 1964].

В дальнейшем снимаются ограничения структурного и акцентологического характера, и окончание -а распространяется далее в

область суффиксальных и заимствованных образований. Параллельно с ростом дублетных форм (веки — века, волосы — волоса, дамы — дома, авторы — автора, лекари — лекаря) наблюдается тенденция к вытеснению отдельных форм на -и(ы) формами на -а {учителА, снега, стога). Уже Востоков в «Русской грамматике» 1831 г. приводит 67 существительных мужского рода, предстающих в формах мн.ч. с окончанием -а/-я. Через 60 лет в ряде словарей (Русский грамматический словарь СПб., 1891 и др.) отмечается 180 слов, а в 1911 г. — 200 слов с этим окончанием [Beaulieux 1913]. В современном литературном языке насчитывается около 250 слов мужского рода с флексией -а (в разговорной и профессиональной речи и по говорам таких форм значительно больше [Зализняк 1967]).

Более интенсивная, чем в литературном языке, замена форм ИП-ВП мн. ч. на -ы(-и) формами на -а осуществлялась в русских говорах: бора, вереда, воза, волока, ворона, голода, грома, дуба, двора, жука, ключа, куста, лова и др. [Обнорский 1931]; валаса, живата, сада, сока [Чернышев 1949]; моста, фунта, кола [Оленина 1958]; груза, л'еб'ед'а, двора [Саблина 1966]; солода, хмеЛя , севера, позора [Чумакова 1967]; хвартука, мънастыря, выбора, лъдыря [Демидова 1968]; волоса, обруча, кореня, перстеня, оскаря, козыря, сокола, ящика, пахаря, столяра [Букринская 1985]. Судя по материалам ДАРЯ, наиболее широкое распространение образования на -а имеют в говорах Восточной группы южнорусского наречия.

Диалектные материалы свидетельствуют об активном распространении флексии -а на существительные женского рода: верста, круши гора, деревня, раща, яблоня, податя, волостя, зеленя, круча, грязя, печа, площадя, степя, церквя, шинеля [Обнорский, 1931]; бровя, ведомостя, ветвя, горстя, дверя, крепостя, реча, роща, тыква и под. [Бромлей, Булатова 1972, 104; ДАРЯ]. Форма ИП мн.ч. волна, отмеченная В.М.Марковым [1974, 125] у В.К.Тредиаковского, свидетельствует «о возможности раннего проникновения рассматриваемых новообразований в литературный язык: Зашумели Ветры! вспенились Волна!...»

Вопрос о происхождении и причинах распространения флексии -а, обнаруживающей все возрастающую продуктивность, неоднократно привлекал внимание исследователей и до сих пор остает-

ся дискуссионным. Существуют разные мнения на этот счет [Соболевский 19G7; Ягич 1889; Шахматов 1910-1911; Обнорский 1931; Unbegaun 1935; Кипарский 1950; Фидровская 1952; Иванова 1957; Хазагеров 1970; Марков 1974; Журавлев, Мажюлис 1978; из работ последних десятилетий Worth 1983; Shapiro 1985; Hentschel 1989; Aitzetmüller 1990].

Согласно наиболее распространенной точке зрения, окончание -á перешло в муж. род из ср. (леей как места). В трактовке других исследователей формы на -á предстают как продолжение исчезнувших форм И-ВП dualis в функции И-ВП мн.ч. Выводы Н.Ван-Вейка об отсутствии наконечного ударения в конструкциях типа два шага пошатнули сложившееся представление о дв.ч. как источнике инновационных форм на -а. Так, Л.А.Булаховский, усомнившись в образовательной активности номинатива-аккузатива дв.ч., вернулся к предположению И.В.Ягича об аналогических отношениях РП ед.ч. — ИП мн.ч. среднего и мужского рода (облака — облака / берега — берега). Происхождение окончания -а в других гипотезах связывается с влиянием собирательных апеллятивов и собирательных на -а господа, сторожа, мордва, латина, меря.

Однако в концепции Р.Айцетмюллера, изложенной им в недавней статье «Beobachtung zur Endung -a in mase. Appellativen und Völkernamen im Altrussischen» [Aitzetmüller 1990], флексия -á предстает не как результат влияния слов с собирательным значением, а как следствие утраты дв.ч. при сохранении -á в качестве «нового суффикса» мн.ч.

В ряде работ принимаются во внимание факторы иного — ак-, центологического - >:■ :актера как решающие или сопутствующие в закреплении инноваций на -á: обобщение ударенного гласного в результате акцентной унификации форм мн.ч. (развитие колонного ударения). Зависимости продуктивности/непродуктивности образований на -а от типа акцентной парадигмы придается существенное значение в работах последних десятилетий.

Все же, несмотря на значительный опыт изучения генезиса флексии ИП мн.ч. -ú, схема первоначального ее развития остается не совсем ясной.

Было бы упрощением появление форм ИП мн.ч. на -á связывать исключительно с влиянием форм ср. рода, утратой дв.ч. и собирательных существительных на -а, -я и/или акцентной противо-

поставленностью парадигм ед. и мн.ч. Такой «атомистический» подход без внимания к системным изменениям в плюральной парадигме не дает убедительного ответа на вопрос о причинах широкого распространения флексии -а в средне- и, особенно, в новорусский период.

В истории флексии ИП мн.ч. -а выявляется принцип неединственности причин языковых изменений. В основе поступательного движения в развитии рассматриваемого феномена лежит совокупность различных факторов. Допустимо, по-видимому, говорить о том, что главная причина, обусловившая появление и распространение форм на -а, заключалась во влиянии косвенных падежей мн.ч., обобщивших числовой показатель множественности -а- и наконечное ударение.

Итак, история ИП мн.ч. муж. рода в плане выражения складывалась как процесс сокращения синонимичных флексий за счет обобщения варьировавшихся форм. К концу среднерусского периода флексии номинатива р1щаШ составляли следующий синонимический ряд: -и/-ы, -е, -а, не подверженный дальнейшей унификации. Объяснить этот факт можно, вероятно, тем обстоятельством, что между флексиями установились отношения дополнительного распределения или неполной вариантности: возможность замещения форм на -а, -е формами на -ы/-и лимитировалась в ряде случаев грамматическими, лексико-семантическими и стилистическими условиями.

Заключение

. 1. Одна из главных задач нашей работы заключалась в том, чтобы обобщить материалы предшествующих авторов, дополнив их собственными наблюдениями, отсеять неверные или сомнительные примеры (лингвистические «фантомы»), искажавшие в известной мере представления о ходе инновационных процессов. Даже в памятниках, бывших уже предметом изучения, обнаружились новообразования, не учтенные в историко-лингвистических исследованиях.

Собранный нами материал, значительно превышающий по объему корпус примеров, представленных в специальных работах по исследуемой проблематике, позволил, прослеживая эволюцию

интересующих нас категорий и форм, внести определенные коррективы в современные концепции развития форм мн.ч. (принятую хронологизацию инновационных процессов, территориальную прикрепленность новообразований на начальных этапах развития, направление причинных связей, ход унификации различающихся форм) и тем самым способствовать решению задачи создания новой исторической грамматики и исторической диалектологии русского языка и внести посильный вклад в сопоставительное диахроническое описание морфологической системы имени в славянских языках, до сих пор не реализованное. Еще в 1961 г. в своей монографии «Локатив в славянских языках» В.Н.Топоров писал о необходимости «подробнейших исследований по каждому славянскому языку с применением дескриптивного анализа, приложенного к диахроническому плану» (с. 268) — что мы и попытались осуществить — в меру своих возможностей.

2. Предваряя выводы о хронологии инновационных процессов и основных этапах унификации форм мн.ч., отметим, что исторй-ко-лингвистическим построениям мешает «излишняя доверчивость к традиционно сложившейся системе хронологических оценок ряда процессов развития русского языка...» [Янин, Зализняк 1986, 10]. И, действительно, исследованные факты дают возможность пересмотреть хронологические границы возникновения новообразований и представить последовательность хода унификации форм.

Перестройка субстантивных парадигм р1игаН$ в древнерусском языке, инициированная активизацией классификационной роли грамматического рода, протекала как взаимодействие парадигм одного рода: слабые типы склонения вовлекались в сферу влияния • продуктивных словоизменительных типов.

Исходя из анализа фактов, документирующих ход развития родовых парадигм мн. ч., можно сделать вывод о том, что формирование новых словоизменительных типов, предопределявшееся родовой классификацией, началось в дописьменную эпоху и продолжалось приблизительно до конца XIV в.

Истоки наиболее раннего процесса в именных парадигмах мн.ч., связанного с развитием категории числа, — формирования номинативно-аккузативного синкретизма — также кроются в до-письменном прошлом. Совпадение ИП и ВП мн.ч. повлекло за собой распространение форм В=РП мн.ч. как реакцию на нежела-

тельную омонимию ИП и ВП мн.ч. Появление В=Р мн.ч. свидетельствуется в памятниках начиная с XII в.

Таким образом, нижняя граница инновационных процессов — омонимизации ИП и ВП и следующего за ней развития В=Р во мн.ч. — может быть существенно углублена.

Факты древнерусской письменности (следует подчеркнуть — наличие даже окказиональных инновационных форм в материалах разной жанровой ориентации сигнализирует о «продвинутое™» этих форм в обиходно-бытовой речи) дают основания утверждать, что унификация косвенных падежей - процесс, наиболее значимый для развития единой падежной системы во мн.ч., — осуществлялась в такой последовательности: ДП — МП — ТП, и не обнаруживала при этом каких-либо родовых или семантических предпочтений, как и в случае омонимизации ИП и ВП мн.ч.

Для хронологизации рассматриваемого явления существенное значение имеют данные древненовгородского диалекта и северовосточных говоров, поскольку в южной и западной части восточнославянских диалектов в результате внутрипарадигмального взаимодействия сложилась унифицированная парадигма *о-склонения с общим вокалическим элементом <о>, функционировавшая до конца XIV в.

Что касается великорусских говоров, в частности, северо-западных, то здесь единая внеродовая парадигма мн.ч. с И-ВП на. -ы/-% ДП на -ам, МП на -ах и, в меньшей степени, на -ами, к концу XIV в. в основном сформировалась.

Унифицированная парадигма, сложившаяся на северо-востоке, представляла собой следующую систему форм: ДП —ам, МП -'ах, И-В-ТП — ы, сохранявшуюся в русских говорах по крайней мере до середины XVII в.

3. Экспансия инновационных окончаний в процессе обобщения родовых парадигм мн.ч. осуществлялась в несколько этапов; при этом соотношение исконных флексий и новообразований оказывалось различным. На первом этапе неисконные флексии представлены окказиональными употреблениями. Для второго этапа характерно ограниченное распространение новых форм. На первых двух этапах в процессе взаимодействия парадигм одного грамматического рода наблюдается предпочтительное использование новых флексий в кругу слов, обладающих общими струкгурно-акцентоло-

гическими признаками (ср. распространение ИП на -ове, РП на товъ, ТП на -ми и т.д.). Третий этап может быть охарактеризован как этап безразличного смешения флексий, их недифференцированного употребления, свободного варьирования (ИП плоди/пло-ды/плодове — сынове/сыни/сыны; РП плодь/плодовъ — сыиовъ/сынъ; ДП плодомъ/плодамъ; ТП плоды/плодами', МП пло&кхъ/плодахь и т.д.).

Соответственно четвертый и пятый этапы — преобладание новообразований и установление полного их господства. При этом возможно сохранение старых форм (в их исконном или модифицированном виде) в диалектном распространении.

4. Развитие форм мн.ч. проходит по пути формализации, оптимальной манифестации значения множественности. На протяжении исторического развития вычленяются показатели множественности как в субстантивном (-а-), так и в адъективном (-ы/-и,

-гЬ) склонениях. По этому признаку русский язык сближается с языками агглютинирующего типа, в которых каждому грамматическому значению отвечает свое формальное выражение.

5. Наиболее важные результаты эволюции именных числовых парадигм в русском языке — это унификация форм дв. и мн.ч. и «разведение», превращение в асимметричную оппозицию форм ед. и мн.ч., когда ряд парадигм ед.ч. коррелирует с относительно единой внеродовой парадигмой мн.ч.

Соотношение форм ед. и мн.ч., различное в разных славянских языках в зависимости от степени унификации парадигм 8ш§и1ап5 и р1игаНз, является типологически значимым классификационным критерием, который может быть использован в диахроническом сравнительно-сопоставительном описании славянских языков.

6. Сравнительное исследование процесса обобщения родовых парадигм в русском и польском языках (наряду с восточнославянскими и серболужицкими наиболее полно реализовавшем унификацию флексий мн.ч.) позволяет сделать вывод о том, что структурные условия и хронология утраты родовых различий в субстантивных парадигмах мн.ч. в обоих языках заметно отличаются друг от друга.

Общность русского и польского языков в реализации тенденции к формированию унифицированного склонения во мн. числе

не дает оснований для утверждения о наличии единой, типологически «общесевернославянской» линии в развитии парадигм мн. числа. Напротив, факты свидетельствуют о том, что унификация форм мн. числа осуществлялась разновременно, независимо друг от друга, с большей или меньшей активностью и ограничениями разного характера. Типологически значимым для обоих языков является сам факт развития внеродовых парадигм, протекавшего преимущественно в русле конвергентных процессов.

Подводя итоги, еще раз подчеркнем, что мы стремились выйти за рамки систематизации фактов и описания истории изменения отдельных форм и попытались выявить внутреннюю логику и закономерности эволюции именной системы мн.ч. на протяжении длительного исторического развития.

Содержание доклада отражено в следующих публикациях:

Иорданиди 1979 — Роль памятников письменности и данных диалектологии для реконструкции словоизменительной системы существительных в русском языке XI-XVII вв. //Совещание по общим вопросам диалектологии и истории языка: Тез. докладов. М., 1979. С. 205-206. Иорданиди 1981а — Замечания к истории субстантивных парадигм множественного числа в русском языке XI-XVII вв. //Лингвистическая география и проблемы истории языка. Нальчик, 1981. С. 180-185.

Иорданиди 19816 — К истории функционирования флексии именительного множественного -ове в восточнославянских языках. //Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1979. М., 1981. С. 67-183. Иорданиди 1982а — Из истории форм существительных именительного множественного на -а в русском языке //Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. М., 1982. С. 212-236.

Иорданиди 19826 — О морфологических чередованиях в словоизменении существительных. //Совещание по общим вопросам диалектологии и истории языка: Тез. докладов. М., 1982. С. 167-168.

Иорданиди 1982в — Из истории вариантных флексий именительного множественного в русском субстантивном склонении//Раз-витие синонимичных отношений в истории русского языка: Тез.докладов. Ижевск, 1982. С. 13-14.

Иорданиди 1983 — Историческая интерпретация диалектных форм родительного множественного на -ов, -ей имен существительных (ножов, местов, бабов, огурцей) //Актуальные проблемы диалектологии и исторической лексикологии русского языка: Тез. докладов. Вологда, 1983. С. 47-49.

Иорданиди 1984 — Взаимодействие лексических и грамматических факторов в развитии категории одушевленности в истории русского языка//Совещание по вопросам диалектологии и истории языка: Тез.докладов. Ужгород, 1984. С. 270-272.

Иорданиди 1985 — Формы именительного множественного существительных типа горожанинъ, родитель, мытарь в истории русского языка//Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1982. М., 1985. С. 247-265.

Иорданиди 1987 — Наблюдения над формами имен существительных в древнерусском языке XI—XII вв. //Древнерусский язык в его отношении к старославянскому. М., 1987. С. 176-196.

Иорданиди 1988 — Из истории форм родительного падежа множественного числа1 имен существительных в русском языке. I //Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1984. М., 1988. С. 246-266.

Иорданиди 1989 — Унификация форм дательного, местного и творительного падежей множественного числа имен существительных в истории русского языка //Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1985-1987. М., 1989. С. 229-244.

Иорданиди 1990а — Категории и формы существительных в «Древ- нерусской грамматике» //Закономерности языковой эволюции.: Тез. докладов. Рига, 1990. С. 58-60.

Иорданиди 19906 — Из истории форм местного падежа множественного числа существительных в русском языке //Исследования по исторической грамматике и лексикологии. М., 1990. С. 132— 153.

Иорданиди 1991а — Диалектные морфологические различия в древнерусском языке одного синхронного среза //Соотношение

синхронии и диахронии в языковой эволюции: Тез. докладов, Ужгород, 1991. С. 183.

Иорданиди 19916 — Из истории форм творительного падежа множественного числа в русском языке //Славянская филология. Имя и глагол в исторической перспективе. Рига, 1991. С. 49-57.

Иорданиди 1991 в — Из наблюдений над морфонологическими чередованиями /к, г, х/ - /ц, з, с/ в истории русского субстантивного склонения //Язык и письмо. Волгоград, 1991. С. 67-76.

Иорданиди 1992 — Динамика вариативности субстантивных флексий в истории русского языка //Исторические изменения в языковой системе как результат функционирования единиц языка: Тез. докладов. Калининград, 1992. С. 23-24.

Иорданиди 1993 — Из истории форм родительного падежа множественного числа имен существительных в русском языке. II • //Общеславянский лингвистический атлас. Материалы и исследования. 1988-1990. М„ 1993. С. 116-132.

Иорданиди, Крысько 1993 — Формирование внеродовой именной парадигмы множественного числа в древнерусском языке. I //Известия РАН. Сер. лит. и яз. 1993. № 6. С. 15-27. (В соавторстве с В.Б.Крысько).

Иорданиди 1995 — Существительное //Древнерусская грамматика ХН-ХШ вв. М.: Наука, 1995. С. 170-294.

Иорданиди, Крысько 1995а — Древнерусские инновации во множественном числе именного склонения. I //Вопр. языкознания. 1995, № 4. С. 64-77. (В соавторстве с В.Б.Крысько).

Иорданиди, Крысько 19956 — Древнерусские инновации во множественном числе именного склонения. II //Вопр. языкознания. 1995. № 5. С. 88-104. (В соавторстве с В.Б.Крысько).

Иорданиди, Крысько 1995в — Формирование внеродовой именной парадигмы множественного числа в истории русского и польского языков //КоШак1у ^гуксте рокко^БсЬосШоБктапзЫе. Кгевгбш, 1995. С. 85-102. (В соавторстве с В.Б.Крысько).

Иорданиди, Крысько 1995г — Об особенностях развития именных парадигм множественного числа в русском и польском языках //Проблемы русской морфемики: Тез. докладов. М., 1995. С. 5456. (В соавторстве с В.Б.Крысько).