автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.02.01
диссертация на тему: Лингвистическая гетерогенность и употребление прошедших времен в древнерусском летописании

Полный текст автореферата диссертации по теме "Лингвистическая гетерогенность и употребление прошедших времен в древнерусском летописании"

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ РУССКОГО ЯЗЫКА ИМ. В.В. ВИНОГРАДОВА

На правах рукописи

ПЕТРУХИН Павел Владимирович

ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ГЕТЕРОГЕННОСТЬ И УПОТРЕБЛЕНИЕ ПРОШЕДШИХ ВРЕМЕН В ДРЕВНЕРУССКОМ ЛЕТОПИСАНИИ

Специальность 10.02.01 Русский язык

АВТОРЕФЕРАТ

диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Москва 2003

Работа выполнена в Институте русского языка им. В.В. Виноградова

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор В.М. Живов

Официальные оппоненты: доктор филологических наук Т.В. Рождественская кандидат филологических наук A.A. Гиппиус

Ведущая организация - Институт языкознания РАН (Москва)

Зашита состоится ///Г//Дтз__ совета Д 002.008.01 в Институте русского языка им. В.В. Виноградова РАН по адресу: Москва, ул. Волхонка, 18/2

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН

Автореферат разослан _2003 г.

Ученый секретарь диссертационного совета

доктор филологических наук А/ . В.Г. Демьянов

<L j в г -

ZOiéSZS

В реферируемой работе рассматривается комплекс вопросов, связанных с употреблением прошедших времен в восточнославянских летописях. Несмотря на многочисленные исследования, посвященные данной проблеме, до сих пор здесь возникает масса трудностей даже при обращении к столь основательно изученным ранним памятникам, как Повесть временных лет или Новгородская первая летопись. Что же касается поздних летописей, значительно реже привлекавших внимание историков русского языка, то они вообще остаются во многом неисследованными с лингвистической точки зрения. Этим определяется актуальность диссертации, предлагающей новый взгляд на отдельные малоизученные или спорные аспекты функционирования глагольной системы древнейших летописей, а также разносторонний анализ семантики и употребления претеритов в одном из крупнейших летописных памятников XVII в.

Новизна работы заключается в том, что частные вопросы, относящиеся к использованию претеритов в различных по времени написания и составу летописях, рассматриваются не изолированно, но в свете истории летописного языка в целом. Сопоставляя явления, наблюдаемые в ранних и поздних летописях, прослеживая их «судьбу» на протяжении всей истории русского летописания, можно не только обнаружить изменения в летописном узусе (или, напротив, консервацию некоторых явлений), но и в ряде случаев объяснить, почему узус меняется тем или иным образом, а также понять общую природу подобных изменений.

Соответственно, цель диссертации состоит в том, чтобы выявить некоторые закономерности развития летописной системы претеритов. Для ее достижения требуется выполнение следующих задач:

пересмотреть отдельные аспекты традиционной концепции употребления прошедших времен в древнейших летописях;

проследить изменения в функционировании претеритов на всей длине Пискаревского летописца первой трети XVII в.;

сравнить данные древнейших летописей и Пискаревского летописца.

Вторая из перечисленных задач предполагает исследование лингвистической гетерогенности летописи. В определенной степени присущая уже древнейшим текстам1, данная особенность ярче всего проявляется в поздних летописных сводах. Это обусловлено тем, что поздние летописи, как правило, компилируются из разных источников, языковые характеристики которых в той или иной мере сохраняются при компиляции. Как пишет А.А.Гиппиус2, «[л]ишь в последнее

1 См.: А.А.Гитпщус. Лингво-текстологическое исследование Синодального списка Новгородской первой летописи. АКД, 1996.

2 Ibid. С.2. Данное направление представлено также следующими работами: E.Klenin. The Perfect Tense in the Laurentian Manuscript of 1377 // R.A.Maguire and A.Timberlake (eds), Amffl^^LjjllU lUuiiuus- to the Ejeventh International Congress of

E'-" .-'TÉKA C.I.e гербу pr JOO^PK

время проблема языковой гетерогенности летописей всерьез обратила на себя внимание исследователей. Введение этого фактора в лингвистический анализ летописных текстов позволило обнаружить постепенность протекания ряда языковых изменений, уточнить их хронологию и сделать некоторые общие выводы относительно механизмов языковой преемственности». Лингвистическая гетерогенность поздних летописных сводов, в частности, дает уникальную возможность проанализировать эволюцию глагольной системы летописного языка.

Методика исследования. Специфика языка древнерусских летописей делает нетривиальным вопрос о выборе подходов к его исследованию. Дело в том, что в летописях (на всех уровнях языкового устройства - фонетическом, морфологическом, синтаксическом) используются элементы как церковнославянского, так восточнославянского происхождения3, в связи с чем многие исследователи видели основную задачу в определении генетического статуса того или иного элемента. Однако продуктивность данного подхода весьма ограничена: как отмечает В.М.Живов4, «само по себе происхождение элементов не определяет связанных с ними социокультурных коннотаций, существенно не происхождение элемента, а его квалификация в языковом сознании носителей, т.е. не генетические, а функциональные параметры»; генетически разнородные элементы в древнерусской книжной письменности подвергались переосмыслению в функциональных категориях5. Действительно, функциональный анализ позволяет обнаружить вполне осмысленные, системные отношения между элементами разного происхождения там, где генетически ориентированный подход видит не более чем хаотическое смешение форм, вызванное интерференцией разговорного узуса.

Функциональный подход допускает, что семантика и употребление языковых единиц может существенно варьировать в зависимости

Slavists. Bratislava, August-September 1993. Literature.Linguistics. Poetics, Columbus, Ohio, pp.330-343; В.М.Живов. Usus scribendi. Простые претериты у леюписца-самоучки // Russian Linguistics, 1995, vol. 19, рр.45-75 (на материале Мазуринского летописца XVII в.); А.Тимберлейк. Аугмент имперфекта в Лаврентъевской летописи II Вопросы языкознания, 1997, № 5. С.66-86; А.А.Гиппиус. К характеристике новгородского владычного летописания XII XIV вв. // А.А.Гиппиус, Е.Н.Носов, А.С.Хорошев (ред.) Великий Новгород в истории средневековой Европы. К 70-летию В.Л.Янина. М„ 1999. С.345-364; его же, Рекоша дроужина Игореви... К лингвотекстологической стратификации Начальной летописи // Russian Linguistics, 2002, vol. 26, рр.147-181.

3 Поэтому летописный язык характеризуется как гибридный церковнославянский, см. об этом термине: В.М.Живов. Роль русского церковнославянского в истории славянских литературных языков // Актуальные проблемы славянского языкознания. М., 1988. С.49-98.

4 В.М.Живов. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996. С.19.

5 Указ. соч. С.20-30.

от контекста, поэтому в работе последовательно соблюдаются следующие принципы:

1. Язык каждого включенного в рассмотрение летописного памятника анализируется не в контексте противопоставления книжного и разговорного языков, а как самостоятельная система6. Разумеется, это не исключает сравнения летописного узуса с разговорным (некнижным) - напротив, такое сравнение представляется очень полезным, однако эти две задачи должны быть разграничены.

2. Опираясь на введенное Э.Бенвенистом7 противопоставление плана речи (plan de discours) и плана повествования (plan de l'histoire), а также на идеи Е.В.Падучевой8 о наличии двух «режимов интерпретации» языковых единиц - речевого и нарративного, мы рассматриваем употребление видо-временных форм в нарративе отдельно от их употребления, скажем, в диалоге или в репликах летописца «от первого лица».

3. Широко используется дискурсивно-прагматический анализ, в соответствии с которым в повествовании выделяются «передний план» (foreground) и «фон» (background)9: выбор глагольной формы не в последнюю очередь зависит от того, относится ли обозначаемое событие к первому или ко второму.

Таким образом, проводится последовательное разграничение типов контекстов в зависимости от: языкового регистра10 (стандартный и гибридный церковнославянский, разговорный, деловой и т.д.); типа текста (летописное повествование, воинская повесть и т.д.); коммуникативной ситуации (нарратив, диалог и т.д.); прагматического контекста (foreground - background).

В работе также привлекаются типологические данные. Как показали Дж.Байби и Э.Даль", грамматические показатели, аналогичные с формальной и семантической точки зрения, как правило, демонстрируют одну и ту же (или очень похожую) эволюцию («путь грамматикализации») в самых разных языках. Тем самым, типологическое

6 Ср.: В.М.Живов. Автономность письменного узуса и проблема преемственности в восточнославянской средневековой письменности // Славянское языкознание. XII Международный съезд славистов. Краков, 1998. Доклады российской делегации. М., 1998. С.212-247.

7 Э.Бенвенист. Отношения времени во французском глаголе // Э. Бенвенист. Общая лингвистика. М., 1974. С.270-284.

* ЕВ.Падучева. Семантические исследования: Семантика времени и вида в русском языке. Семантика нарратива. М., 1996.

См.: P.Hopper. Aspect and foregrounding in discourse // T.Giv6n (ed.), Syntax and Semantics 12: Discourse and Syntax. New York: Academic Press, 1979, pp.213-241.

10 О регистрах древнерусской письменности см.: В.М.Живов. Язык и культура... С.31-41.

" J.L.Bybee, O.Dahl. The creation of tense and aspect systems in the languages of the world//Studies in Language 1989, 13, 1: 51-103.

сравнение может многое прояснить как в синхронной семантике, так и в истории грамматического показателя.

Теоретическая и практическая значимость работы. Работа демонстрирует продуктивность использования в исторической русистике нетрадиционных для нее методов дискурсивно-прагматического анализа. Некоторые из сделанных в работе выводов представляют интерес с культурологической точки зрения.

Результаты исследования могут быть использованы в курсах по истории русского языка и спецкурсах, посвященных древнерусской глагольной системе, а также при переводе древнерусских летописей на современный язык.

Материалом исследования послужили следующие летописные памятники: Лаврентьевская летопись по списку 1377 г. (Лавр.) по изд.: Полное собрание русских летописей, т. I; Ипатьевская летопись по списку XV в. (Ипат.) по изд.: ПСРЛ, т. И; Новгородская первая летопись по Синодальному списку ХШ-Х1У (НПЛ) по изд.: Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов (под ред. и с пред. А.Н.Насонова). М.; Л., 1950; привлекаются также списки младшего извода НПЛ середины XV в. - Академический и Комиссионный (там же); Пискаревский летописец первой трети XVII в. по изд.: ПСРЛ, т. XXXIV; Мазуринский летописец последней четверти XVII в. по изд.: ПСРЛ, т. XXXI.

Апробация работы. По теме диссертации были сделаны доклады на конференции «Историческая память и формы ее воплощения» (XII Чтения памяти члена-корреспондента АН СССР В.Т.Пашуто, Москва, Институт всеобщей истории РАН, апрель 2000 г.), на Семинаре по истории русского языка и культуры под руководством В.М.Живова (Москва, ИРЯ, май 2002) и на Аспектологическом семинаре филологического факультета МГУ им. М.В.Ломоносова (март 2003).

Структура работы. Работа состоит из введения, трех глав и заключения; к первой и второй главам имеются приложения.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во Введении приведены общие сведения о древнерусской системе прошедших времен и проблемах ее изучения; намечены цель и задачи работы, ее теоретические и методологические основы.

Глава 1. Консекутивный имперфект в ранних восточнославянских летописях

В разделе 1.1. обсуждаются общие особенности синтаксического строя древнерусских летописей. Такое вступление необходимо, поскольку функционирование летописных претеритов во многом зависит от синтаксиса. В древнейших летописях повествование строится в основном по принципу линейного хронологического развертывания,

иконически отражающего порядок следования событий, отсюда преобладание в нем паратаксиса, т.е. последовательного соединения простых предложений при помощи сочинительных союзов. По мере развития летописной традиции происходит нарастание гипотаксиса, связанное с общим усложнением риторической структуры повествования.

Паратаксическую цепочку можно представить как несколько упрощенную модель канонического летописного нарратива. Принято считать, что в нем последовательные события передаются с помощью аориста, а имперфект сообщает фоновую информацию. Задача данной главы - показать, что на самом деле имперфект тоже может обозначать новое событие в нарративной цепочке. Такой имперфект мы называем консекутивным.

В разделе 1.2. приводятся примеры консекутивного имперфекта (далее КИ). Так, в (1)-{3) имперфект следует в нарративной цепочке за аористом и при этом обозначает новое событие:

(1)и послуша ихъ Игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше къ первой дани и насиляше имъ. и мужи его (Лавр., л. 14 об.)

(2)и поча жити ту (св. Антоний) моля Бога <...> посемь же ув'Ьд'Ьша добрии челов*Ьци. и приходяху к нему, приносяще же ему еже на потребу б"Ь.(Лавр., л. 53)

КИ может предшествовать не только аорист, но и оборот дательного самостоятельного, а также краткое действ, причастие прош. времени, ср.:

(3)В л*Ьто 6411. Игореви же възрастышо. и хожаше по Олз"Ь и слу-шаша12 его. и приведоша ему жену от Пьскова. именемъ Олену (ПСРЛ, т. I, л. 14 Р. об.)

Консекутивная функция позволяет имперфекту конкурировать в нарративе с аористом (раздел 1.3.). Сравним разные списки ПВЛ (Лавр, и Ипат.), где в одинаковом контексте от одной и той же глагольной основы образуется в первом случае аорист, а во втором -имперфект:

(4) И при 9-мь часЬ испусти духъ Исусъ. и церковьная запона раздрася надвое, и мертвии въстаяху мьнози. имъже повел*Ь в рай быти (Ипат., л. 40 об.; Лавр., л. 35 об. - встаща)

(5)И ту абье повел*Ь копати. прекы трубамъ. и переяша воду, и людье изнемогаху жажею водною, и предашася (Ипат., л. 41 об.; Лавр., л. 37 об. - изнемогоша)

В современном литературном русском языке взаимная мена форм СВ и НСВ в подобных контекстах едва ли возможна. В разделе 1.4. выясняется, почему это так. Действительно, семантические свойства древнерусского имперфекта и современного НСВ, приводимые

12 В Троицком и Академическом списках - спушаше. Этот текст в ПСРЛ, т. I приводится по Радчивиловскому списку, поскольку в Лавр, здесь пропуск.

обычно в лингвистических описаниях, в общем, совпадают - это обозначение процесса, состояния или повторяющегося события13. Тем не менее, имперфект может выступать в консекутивной функции, а современный НСВ - нет.

Эту разницу хорошо иллюстрируют переводы древних летописей на современный русский. Так, в переводе ПВЛ Д.С.Лихачева КИ часто соответствует л-форма СВ (ср. перевод примера (1) - «и прибавил к прежней дани новую») или конструкция «стать + инфинитив», ср.:

(6) Антонии же приде Кыеву. и мысляще кд*Ь бы жити (Лавр., л. 53) -«и стал думать»

Когда же Лихачев - очевидно, с целью приблизить перевод к языку оригинала - использует формы НСВ, это воспринимается как стилизация, нарушающая нормы современного языка, ср. перевод примера (2): «Потом узнали добрые люди и приходили к чему, принося все, что ему требовалось» - надо сказать: и стали приходить; пример (3): «Когда Игорь вырос, то сопровождал Олега и слушал его» - надо: стал сопровождать.

Очевидно, асимметрия в употреблении древнерусского имперфекта и современного НСВ объясняется тем, что при схожей денотативной семантике они имеют различные дискурсивные свойства, г.е. подчиняются разным правилам линейного соположения в связном тексте15. Действительно, как пишет Е.В.Падучева16, русскому НСВ прош. свойственно «сопротивление ингрессивной интерпретации»: необходимы специальные языковые средства - показатель начина-тельности, обстоятельство длительности или временное наречие -«для того, чтобы «сдвинуть» время в ситуации, когда форма НСВ должна быть употреблена после формы СВ: при прямом соположении СВ и НСВ время, занимаемое имперфективной ситуацией, скорее, синхронно тому моменту, который фиксируется предшествующей формой СВ». Напротив, имперфекту ингрессивная интерпретация не противопоказана, причем для этого не требуется никаких специальных средств.

Непонимание этого расхождения приводит не только к стилистическим шероховатостям, но и к прямым смысловым ошибкам. Так, следующий фрагмент:

13 В данном случае мы можем отвлечься от вопроса о наличии у имперфекта общефактического частного значения.

14 Повесть временных лет. Т. 1-2 / Подготовка текста, перевод и примечания Д.С.Лихачева, М.; Л., 1950.

15 О различии между денотативной и дискурсивной семантикой см.: В А.Плунгян. К дискурсивному описанию аспектуальных показателей // Сборник статей к 70-летию B.C. Храковского (в печати).

16 Указ. соч. С.363-364.

(7) В л*Ьго 6491. Иде Володимеръ на Явтяги. и поб*Ьди Явтяги. и взя землю их. и иде Киеву, и творяше потребу кумиромъ. с людми своими (Лавр., л. 26) Д.С.Лихачев переводит: «И пошел к Киеву, принося жертвы кумирам с людьми своими».

Помимо того, что беспредложный дательный (локатив) в иде Киеву следует понимать как '(пошел) в Киев', а не 'к Киеву'1 , совершенно ошибочен перевод творяше с помощью деепричастия: получается, что жертвоприношения совершались на пути к Киеву, а не в самом городе, что противоречит смыслу рассказа, где явно имеются в виду киевские «кумиры» - те самые, которым были принесены в жертву жившие в Киеве варяги-христиане (в том же рассказе) и которые всего несколько лет спустя (после крещения Руси) будут свергнуты тем же князем Владимиром.

Перед нами вполне закономерный результат интерпретации летописной фразы сквозь призму современной видовой семантики: в полном соответствии с правилами последней (ср. выше цитату из Па-дучевой) Лихачев воспринимает ситуацию, обозначенную имперфектом (=НСВ), как синхронную предыдущей ситуации, указанной аористом (=СВ). Подобных ошибок можно избежать, если иметь в виду несовпадение правил согласования видо-временных форм в современном языке и в древнерусском.

В разделе 1.5. ставится вопрос о том, как и когда могло возникнуть такое несовпадение. К сожалению, любые рассуждения здесь остаются в высокой степени гипотетичными, поэтому данный раздел призван, скорее, наметить проблему, чем решить ее.

Прежде всего, автор, вслед за Г.А.Хабургаевым18, исходит из того, что к моменту появления на Руси первых письменных памятников имперфект уже отсутствовал в восточнославянских диалектах (а скорее всего, изначально был им чужд), и, вслед за Ю.С.Масловым19, полагает, что к этому времени категория вида здесь уже в общих чертах сформировалась. Следовательно, семантика НСВ неизбежно «накладывалась» на семантику книжной формы имперфекта, откуда возможны два варианта: либо древнерусский НСВ в отличие от совре-

17 Характерно, что в более поздних списках ПВЛ (Ипатьевском, Радзивиловском, Академическом) вместо иде Киеву находим при(и)де къ Киеву, см о такого рода заменах: А.А.Пичхадзе. Предлог къ после глаголов движения при названиях городов в древнерусских оригинальных и переводных памятниках письменное ж //Вопросы языкознания, 1996, № 6. С.106-116.

18 Г" А.Хабургаев Древнерусский и древнепольский глагол в сравнении со старославянским (К реконструкции праславянской системы претсритов) // Г.А.Хабургаев, А.Бартошевич (ред.). Исследования по глаголу в славянских языках. История славянского глагола. М., 1991. С.42-54.

19 Ю.С.Маслов. Роль так называемой перфективации и имперфективации в процессе возникновения славянского глагольного вида // Исследования по славянскому языкознанию М., 1961.

менного допускал ингрессивное употребление, чем и обусловлена соответствующая функция имперфекта, либо в этом пункте древнерусский и современный язык совпадали, и тогда использование имперфекта в консекутивных контекстах есть результат ориентации на образцовые церковнославянские памятники, в которых летописцы могли находить подобные употребления. Первая возможность обсуждается в Приложении к данной главе; вторая также не исключена: как пишет И.К.Бунина20, в старославянских текстах имперфект широко используется «для обозначения действий, составляющих одно из последующих звеньев в цепи событий». Решительно предпочесть один из этих вариантов не позволяет почти полное отсутствие в нашем распоряжении некнижных нарративных текстов, которые могли бы пролить свет на употребление СВ и НСВ в древнейший период.

Раздел 1.6. Существуют ли какие-либо ограничения на употребление КИ? В ряде работ (в основном на материале английского языка) высказывалась гипотеза, чго ингрессивное употребление допускают не все глагольные формы, обозначающие имперфективную ситуацию, а лишь относящиеся к определенному таксономическому классу: например, предельные в отличие от непредельных. Д.Даути 1 подверг критике эту точку зрения, показав, что значение имеет лишь прагматический контекст, в котором употреблена форма. Наблюдения над древнерусским материалом приводят к тому же выводу. Во-первых, КИ передает длительные ситуации (основное значение имперфекта), во-вторых, он как правило используется в тех случаях, когда между двумя событиями имеется тесная логическая связь, так что имперфективная ситуация является прямым следствием предыдущего события и разворачивается на фоне созданного им результирующего состояния.

В разделе 1.7. прослеживается дальнейшая судьба КИ в истории летописной традиции. До сих пор речь шла только о ранних летописях, между тем, КИ регулярно встречается и в поздних текстах, ср.: (8) Того же лета князь Олег рязанский приде ратью к городу Любутьску, граждане же затворишася и бьяхуся с ними из города (ПЛ, л. 412)

Но если в ранний период употребление КИ в книжных тестах могло поддерживаться аналогичной функцией НСВ в разговорной речи, то в XVII в., когда категория вида в восточнославянском уже вполне оформилась, такой поддержки, по-видимому, не было. В то же время, поскольку в живом языке к этому времени простые претериты были уже безусловно утрачены, их использование в языке книжном, судя по всему, должно было определяться механизмом пересчета:

20 И.К.Бунина. Система времен старославянского глагола. М., 1959. С.107.

21 D.Dowty. The effect of aspectual class on the temporal structure of discourse: semantics or pragmatics? // Linguistics and Philosophy 1986, 9 (1), pp.37-61.

вместо СВ прош. пиши аорист, вместо НСВ прош. - имперфект. Однако летописцы не забывали КИ несмотря на то, что в их разговорной речи в аналогичных контекстах скорее всего выступала л-форма СВ. Этот феномен можно объяснить только ориентацией на образцовые тексты, в частности, на более ранние летописи22. Перед нами, таким образом, любопытный пример действия преемственности в рамках письменного узуса.

В Приложении к первой главе КИ рассматривается в контексте противопоставления видовых систем современного русского и чешского языков. Сравнительному анализу функций СВ и НСВ в русском и чешском посвящен целый ряд работ23. В частности, в относительно недавней монографии А.Стуновой24 выделены три важных различия: в контексте кратности чешский язык допускает как НСВ, так и СВ (первый встречается несколько чаще), русский - только НСВ (мы не берем здесь особые случаи, например, модально окрашенные контексты), то же самое — в презенсс (включая настоящее историческое); в нарративе чешский также использует оба вида (чаще СВ), русский - только СВ.

Последний пункт означает, что чешский НСВ, в отличие от русского, допускает ингрессивную интерпретацию, что сближает его с древнерусским имперфектом. Но этим сходство не ограничивается: еще по крайней мере в одном из перечисленных контекстов употребление видов в книжном древнерусском, по-видимому, ближе к чешскому, чем к современному русскому, а именно, в контекстах кратности (итеративных и хабитуальных) - ср. проанализированный Ю.С.Масловым25 имперфект от основы СВ, встречающийся в «кратно-цепных» контекстах. В обоих случаях соответствующие явления в древнерусском выражены статистически слабее, чем в чешском, но сама аналогия примечательна.

Сложнее обстоит дело с третьим типом контекстов - презенсом: по наблюдениям Е.А.Горбуновой (Мишиной)26, в памятниках Х1-Х1У вв. «цепочки глаголов СВ, обозначающие последовательные действия в настоящем историческом», не встречаются. Впрочем, это, возможно,

22 О механизмах пересчета и ориентации на образцы в поздних летописях см ■ В.М.Живов. Usus scribendi...

23 Начиная с монографии: Св. Иванчев. Контекстово обусловена ингресивна употреба на глаголите от несвършен вид в чешския език // Годишник на Софийския университет. Филологически факултет. 1959/1960. Т. 65, 3. София, 1961.

24 A.Stunovâ A contrastive study of Russian and Czech Aspect- Invariance vs. Discourse. Amsterdam, 1993.

25 Ю.С.Маслов. Имперфект глаголов совершенного вида в славянских языках // Вопросы славянского языкознания. М., 1954, вып. 1. С.68-138.

26 Е А Горбунова. Функционирование настоящего исторического в восточнославянских памятниках XI-XV веков // Annali dell'Istituto universitario Orientale di Napoli (Dipartimento di studi dell'Europa orientale. Sezione Slavistica), 1997-1998, 5, p 261.

объясняется тем, что в данный период настоящее историческое как прием повествования еще не было освоено древнерусскими книжниками: уже в текстах XV в. (по спискам XVI в.) оно довольно хорошо представлено, причем как формами НСВ, так и формами СВ27. В то же время, показательны такие примеры презенса СВ в ранних восточнославянских памятниках, как «презенс напрасного ожидания»28 или географические описания (ср. знаменитое описание пути «из варяг в греки» в ПВЛ), также находящие параллели в чешском.

Таким образом, соотношение между тремя языками можно представить в виде следующей таблицы:

совр. русский чешский др.-р. летописи

контекст кратности НСВ НСВ/СВ НСВ/СВ

презенс НСВ НСВ/СВ НСВ/СВ(?)

нарратив СВ СВ/НСВ СВ/НСВ

А.Стунова объясняет различия между русским и чешским тем, что в первом выбор формы СВ и НСВ производится на дискурсивном уровне, в то время как для второго важнее внутренняя структура ситуации и лексическое значение глагола. С точки зрения теории грамматикализации это означает, что в чешском категория вида менее грамматикализована по сравнению с русским: обычно по мере грамматикализации той или иной морфологической категории возрастает роль дискурсивных ограничений в употреблении относящихся к ней показателей. Отсюда можно думать, что сходство между чешским и древнерусским неслучайно и объясняется незавершенностью формирования категории вида в последнем (по сравнению с современным русским языком).

Важный теоретический вывод из этого сопоставления состоит в том, что дискурсивные свойства граммем, несмотря на их производный, «вторичный» характер (обычно подчеркиваемый сторонниками инвариантного подхода к грамматической семантике), имеют все же принципиальное значение для описания языковой системы и сами могут носить системный характер. Так, из приведенной таблицы видно, что КИ - явление, на первый взгляд, незначительное и периферийное - на самом деле может быть вполне закономерным и даже предсказуемым элементом системы.

27 Ibid., pp. 261-262. Ср. также: АВ.Бондарко Настоящее историческое глаголов НСВ и СВ в языке русских памятников XV-XVII вв. // Уч. Зап. ЛГТТИ им А.И.Герцена, т. 173, 1958.

28 См.: А.А.Зализняк. Об одном употреблении презенса совершенного вида («презенс напрасного ожидания») // Z.Saloni (red.), Metody formalne w opisie j?zykdw slowiaÄskich. Biatystok, 1990. C.109-114.

Глава 2. Перфект и плюсквамперфект в Новгородской первой летописи по Синодальному списку.

Если в первой главе разбирались особенности построения летописной нарративной цепочки, т.е. изложения последовательных событий, то вторая, напротив, посвящена языковым явлениям, связанным с нарушением нарративной последовательности. Типичный случай такого нарушения - обращение рассказчика к событию, происшедшему ранее другого события в прошлом. Это значение обычно связывают с плюсквамперфектом (ППФ), однако в древнерусских летописях конкуренцию ему составляют другие формы прошедшего времени -аорист, имперфект и перфект (ПФ) (обычно без связки). Природа этой конкуренции отнюдь не очевидна. В частности, исследователи неоднократно отмечали отсутствие ясности в соотношении между книжной формой ППФ и ПФ в значении предпрошедшего.

В разделе 2.0. приводятся различные гипотезы, выдвигавшиеся на этот счет, - от недифференцированного употребления обеих форм вследствие разрушения старой временной системы29 до стилистического противопоставления, при котором, «возможно, в таких контекстах плюсквамперфект воспринимался как несколько более литературная форма, чем перфект»30. Но несмотря на разнообразие мнений, нам не известно ни одной специальной работы на эту тему. Задача данной главы - показать, что в НПЛ между формами ППФ и ПФ в «плюсквамперфектном» контексте (далее такой контекст и выступающие в нем глагольные формы называются также ретроспективными) прослеживается вполне отчетливая функциональная оппозиция.

В разделе 2.1. приводятся общие сведения о ПФ и ППФ в древнерусском и обсуждаются различные предлагавшиеся трактовки их употребления. Последние существенно разнятся в зависимости от времени, к которому их авторы относят утрату аориста в разговорном восточнославянском и, соответственно, превращение ПФ в простое прошедшее. Есть две основные концепции: 1) употребление прош. времен в ранних летописях приблизительно отражает ситуацию в разговорном восточнославянском данного периода31; 2) «старая» система прош. времен была разрушена у восточных славян уже к началу письменной эпохи32. Как бы то ни было, ни та, ни другая концепция не объясняет функционирование ПФ и ППФ в летописях: в первом случае непонятно, откуда берется значение предпрошедшего у ПФ33, во

25 П.С.Кузнецов. Очерки исторической морфологии русского языка. М., 1959. С.121.

30 А.А.Зализняк. Древненовгородский диалект. М., 1995. С. 157.

31 Ср., например: П.С.Кузнецов. Указ. соч.

32 Ср.: Б.А.Усненский. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). München, 1987.

33 На первый взгляд, его можно было бы трактовать как расширение канонического значения ПФ: будучи формой, обозначающей действие в прошлом,

и

втором же следовало бы ожидать беспорядочного смешения двух форм, чего, как показывает анализ, на самом деле не происходит. Очевидно, чтобы разобраться в этом вопросе, нужно рассмотреть третью возможность, а именно: что употребление ПФ и ППФ не выводится непосредственно ни из эволюции разговорного языка, ни из оппозиции книжный/некнижный узус, но подчиняется неким особым правилам в рамках исследуемого текста.

В разделе 2.2. приводятся основные сведения о НПЛ, существенно расширенные и уточненные благодаря недавним работам А.А.Гиппиуса.

Раздел 2.3. посвящен разбору употреблений Г1Ф и ППФ в НПЛ: разбираются все употребления ПФ в нарративе и выборочные примеры с ППФ.

Для ПФ, практически не используемого в НПЛ для изложения последовательных событий (в «аористном» контексте)34, основной функцией в рамках связного повествования является ретроспективная - та самая, которая создает конкуренцию между ПФ и ППФ. При этом чаще всего (12 примеров) ретроспективный ПФ отсылает к событиям,

уже упоминавшимся в тексте и, следовательно, известным читателю, ср"

(9)и скд'Ьшд новгородци вес кнза мсць <...> и послаша по ГЮрГА ПО КНЗА сужддлю, И Ht ИД€, НТ> ПОСЛА CHT» СВОИ рОСТНСЛАЯ,

оже то и преж быль35 (л. 22; 6649/1141) Здесь летописец напоминает читателю о том, что ситуация, о которой идет речь, повторяет события двухлетней давности, когда Юрий Долгорукий, призванный новгородцами на княжение, также отправил вместо себя сына Ростислава, но тот, просидев в Новгороде всего год и 4 месяца, сбежал, о чем в летописной статье за 1139 г. говорится: вт> л'кг \ придс гюргн кнзь и суждлл а смольмьску и звлше новгородьце на кысв-ъ на всЬволодка, н не послушашл его, н тгьгда

к'ьжа РОСТИСЛАВА. СМОЛЬНЬСКу къ оцю из НОВАГОрОДА ССПТЕрА -А*

сЬд'Ьв'ь кт» нов'Ьгород'Ь -и- л-fer и -д- мсц^36 (л. 20-20 об.; 6647).

результаты которого сохраняются в момент речи, он может использоваться и для обозначения действия, актуального для некоторого момента в прошлом. Однако, как показала Э Кленин (Указ. соч.), ретроспективный ПФ чаще всего имеет значение не-результативное, не-актуальное, а следовательно, не выводимое простым путем из его канонического значения.

3 За исключением - с некоторыми оговорками - лишь трех форм в заключительных фрагментах летописи.

35 При цитировании НПЛ используется электронный текст летописи, подготовленный А.А.Гиппиусом и В.С Голышенко. Знаки препинания расставлены мной.

В летописи по ошибке сказано, что Ростислав просидел в Новгороде восемь лет и 4 месяца. Вообще говоря, речь идет об одном из драматических периодов в истории Новгорода, когда был изменен порядок призвания князей, так что

В свою очередь, следующий фрагмент отсылает к тексту примера

(9), т.е. к летописной статье за предыдущий год, ср.:

(10) вт, л*Ьг ■jë'X'H' «пять и купьце и слы нокгородьскыл не пущлху из РУСИ> и они Н£ X0TAXY «"ого кнзл рдзк-к стопт,лкд, и в'ьдо имт» (киевский князь Всеволод) стопт.лка н-своею руку к-ьротив-ь са гюргн (Юрий Долгорукий), ож€ пустил'ь cin. свои (Ростислава) новугороду (л. 22-22 об.; 6650/1142)

Свойственная ПФ функция «отсылки»37 предполагает не только знание предыдущего текста: источником информации может быть фонд общих знаний («модель мира») читателя и пишущего или логическая инференция (таких примеров в НПЛ отмечено 6), ср.:

(11) в д'Ь'г •¿»•w'kb- нзбншд кор'Ьлд городчднъ, кто кыл*ь руси в кор'Ьльскомь городк-Ь, и въведошд к сов'Ь м-Ьмець (л. 158; 6822/1314)

Хотя Корельский городок (на западном берегу Ладожского озера) упоминается в НПЛ впервые, сообщение строится таким образом, как будто читателю должно быть известно о его существовании и том, что в нем жили русские.

В терминах современной семантики, речь идет о том, что сведения, сообщаемые ПФ, составляют прагматическую пресуппозицию, т.е. суждение, которое говорящий/пишущий считает само собой разумеющимся, в частности, известным слушателю/читателю38. Этим объясняется тот факт, что большинство ПФ в нарративе НПЛ встречается в рестриктивных относительных придаточных, специально предназначенных для передачи таких суждении .

Напротив, ППФ в НПЛ как правило сообщает о новых событиях, часто неожиданных, резко меняющих положение дел, ср.:

(12) и тдко въспатишд с а от городд и узр'Ьшл иным полчшць свинью великую, КОТОрАА ка1щ ВрДЗИДД са въ в03ннкы

новгородьскыЬ (л. 146-146 об.; 6776)40

летописец, очевидно, обращает внимание на «дурную» повторяемость одной и той же ситуации.

37 Данная функция ПФ отмечалась исследователями, но не анализировалась подробно, ср.: Е.С.Истрина. Синтаксические явления Синодального списка I Новгородской летописи // Известия Отделения Русского Языка и Словесности, т. 24 (1919 г.), кп. 2, 1923; т. 26 (1921 г.). С.114; C.H.van Schooneveld. A Semantic Analysis of the Old Russian Finite Preterite System. The Hague, p. 165; E.Klenin. Указ. соч. C.334.

38 Ср.: Е.В.Падучева. Высказывание и его соотнесенность с действительностью М., 2001 (1985). С.57-60.

39 Е.В.Падучева. О семантике синтаксиса. М., 1974. С 139

40 Этот пример примечателен также употреблением ППФ в контексте некнижного местоимения который, что, по-видимому, свидетельствует против предположения о стилистическом выборе между формами ПФ и ППФ.

Особенно показательны фрагменты, где ПФ и ППФ непосредственно сталкиваются в рамках описания одной и той же ситуации, ср.:

(13) и сЬд'Ьша новгородцн вес КМЗА -лГ- мэдь и призвлшд исужддлА судилу, нежлту, стрлшкд, оже E'fcxY Бежали из ноклгородд СТОСЛЛв Д"ЬлА и Акунд, Н дашд посадннцьстко судилу HOB'ferOpOA'fc Н послаша по ГЮрГА по КНЗА сужддлю, и н£ иде, нт> послд снт. свои Ростислав, оже то н преж еылъ (л. 22; 6649)

О событиях, связанных с Ростиславом, читателю хорошо известно, ср. пример (9); напротив, о Судиле, Нежате и Страшке, равно как и об их побеге из Новгорода, предшествующий текст умалчивает, и, по-видимому, летописец не предполагает этих знаний у читателя.

В целом анализ материала обнаруживает между формами ППФ и ПФ в НПЛ довольно отчетливое противопоставление, реализующееся на следующих уровнях:

1) дискурсивно-прагматические функции: ПФ передает известную информацию, ППФ - новую; отсюда первый представляет «фон» (background), а второй - основную линию (foreground) повествования;

2) коммуникативная ситуация: ПФ имплицитно вводит в повествование фигуры рассказчика и читателя, апеллируя к их знаниям, в отличие от ППФ, остающегося в рамках «плана истории» по Бенвенисту;

3) аспектуально-темпоральные значения: ППФ почти всегда имеет результативное значение, ПФ же не маркирован по этому признаку, хотя в большинстве случаев указывает на событие, результат которого не сохраняется в момент референции; это отчасти связано с тем, что событие, обозначенное ПФ, обычно дальше отстоит во времени от «точки отсчета», чем событие, обозначенное ППФ;

4) синтаксические конструкции: ПФ употребляется преимущественно в относительных придаточных, ППФ - в других типах придаточных (прежде всего причинных), а также в независимых предложениях.

До сих пор речь шла о книжной форме ППФ41, используемой главным образом в стандартном и гибридном церковнославянском: в некнижном языке представлен так наз. «русский ППФ». В разделе 2.4. обсуждается вопрос о том, в какой степени отмеченные особенности книжного ППФ могли быть связаны с присутствием в языковом сознании летописцев категории «русского ППФ».

Решение данного вопроса осложняет недостаточная изученность «русского ППФ». Известно, что он состоял из вспомогательного глагола в форме перфекта и причастия прошедшего времени, указывал на «действие или состояние, впоследствии (не обязательно в прошлом!)

На самом деле книжный ППФ представлен двумя парадигмами, использующими разные формы вспомогательного глагола, но в данном случае от этого можно отвлечься и условно говорить об одной «книжной» форме ППФ.

«отмененное» или нереализованное, прерванное и т. п.»42, а также мог употребляться в начале рассказа43; предполагается, что из этой формы произошла современная конструкция типа решил было**. Неясными, однако, остаются многие аспекты семантики «русского ППФ», его происхождение, равно как и то, каким образом и когда из него возникла конструкция с было (если согласиться с тем, что такое развитие имело место).

Подробное исследование этих вопросов не входит в задачи реферируемой работы. Стоит отметить, однако, что семантика и история «русского ППФ» значительно проясняются в свете недавних работ по типологии ППФ В.А.Плунгяна и Д.В.Сичинавы45. Оказывается, что формы, аналогичные «русскому ППФ», обнаруживаются в целом ряде европейских языков, причем - что самое любопытное - сходство носит не только формальный характер: эти показатели объединяет то, что все они могут передавать значение «аннулированного результата», а для некоторых оно является основным (ср. характерное для «русского ППФ» значение «отмененного» действия). Речь идет о так наз. сверхсложных формах типа французского passé surcomposé (j'ai eu lu)-. последний в литературном языке имеет относительное значение, но в южных диалектах французского обозначает действие с аннулированным результатом или «прекращенную ситуацию». Аналогичные формы отмечены, например, в сербохорватском и цюрихском диалекте немецкого. Существенно, что, судя по наблюдениям, развитие таких форм обычно совпадает с той стадией эволюции временной системы, когда начинается постепенное вытеснение аориста перфектом и, как следствие, разрушение системы последовательности времен46: это означает, что само наличие сверхсложной формы в языке косвенно указывает на то, что соответствующие процессы в нем уже происходят (а возможно, даже завершились).

Семантическое соотношение между разговорным и книжным ППФ по-разному трактуется исследователями. Так, если Г.А.Хабургаев47 подчеркивал сходство между двумя формами (приводя примеры из летописей, где книжный ППФ обозначает действие,

42 Г.А.Хабургаев. Судьба вспомогательного глагола древних славянских аналитических форм в русском языке // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 1978, № 4. С.51 (разрядка Г.А.Хабургаева).

43 А.А.Зализняк. Древненовгородский диалект. С. 158.

44 См.: Г.А.Хабургаев. Указ. соч.

45 В.А.Плунгян. Антирезультатив: до и после результата // В.А.Плунгян (ред.). Исследования по теории грамматики: Вып. 1- Глагольные категории. М., 2001. С.50-88; Д.В.Сичинава. Типология глагольных систем с несколькими формами плюсквамперфекта (неопубликованная дипломная работа). МГУ, 2002.

46 Так, во французском passé surcomposé вошел в употребление в XVI в., когда в

разговорном языке passé composé стал вытеснять passé simple.

Указ. соч.

«отмененное» последующим ходом событий), то Л.А.Зализняк48, напротив, указывает на различия между ними, отмечая, что если в летописях ППФ почти всегда функционирует как относительное время, то в некнижной письменности он чаще всего встречается в таких контекстах, где в книжном языке ожидался бы аорист. На наш взгляд, оба подхода отчасти справедливы и дополняют друг друга. Действительно, книжный ППФ, в отличие от «русского ППФ», как правило имеет относительное (таксисное) значение, однако используется (по крайней мере, в НПЛ) только для сообщения новой информации, и это сближает его с «русским ППФ», который по определению передает только новую информацию49. С другой стороны, книжная форма, подобно разговорной, может обозначать действие с недостигнутым или аннулированным результатом (такие примеры есть и в НПЛ), но в то же время она свободно образуется, например, от глаголов типа умьр"кти, убити - в контекстах, не оставляющих сомнения в необратимости соответствующих событий. Таким образом, и сходства, и различия между двумя формами относительны: налицо довольно сложное взаимодействие между разговорным и письменным языками.

В НПЛ с ППФ конкурирует не только ПФ, но также аорист и (значительно реже) имперфект. Этому вопросу посвящен раздел 2.5. Как показывает материал НПЛ, в выборе между ППФ и ПФ, с одной стороны, и простыми претеритами, с другой, значительную роль играет «стилистический» фактор (т.е. содержание фрагмента и/или тип текста, к которому он принадлежит). Так, ретроспективный аорист50 нередко встречается в сообщениях церковного характера (о смерти духовного лица, об иконах и т.п.), а также во вставных повестях - о взятии Царьграда фрягами в 1204 г. (здесь же встретился имперфект в «плюсквамперфектном» значении) и о битве на Калке.

Выбор этих контекстов, видимо, не случаен. Как отмечала еще Е.С.Истрина51, язык вставных повестей (особенно ПВЦ) отличается от основного текста НПЛ большей «книжностью». Можно предполо-

41 Указ. соч. С.158.

4' Сама ею семантика подразумевает неожиданность, нарушение ожиданий адресата: действие, которое в нормальном случае должно было успешно осуществиться, в силу каких-то внешних обстоятельств либо прекращается, не достигнув результата, либо перечеркивается последующими действиями событиями).

0 При нем часто встречается эксплицитное указание на предшествование -наречие преже, что естественно, поскольку аорист обычно используется в летописи для изложения последовательных событий.

51 Указ. соч. С.199. Ср.: «Вставные повести написаны в общем языком, более сложным по конструкциям предложений, часто языком витиеватым... Далее, в вставных повестях встречаются некоторые особенности, которые могут быть отнесены к церковнославянскому влиянию и которые наблюдаются также в религиозных рассуждениях и отдельных выражениях, заимствованных из церковнославянской письменности».

жить, что использование ретроспективных аориста и имперфекта в наиболее «книжных» фрагментах летописи (как сообщениях церковного характера, так и вставных повестях) обусловлено влиянием церковнославянских переводов с греческого: в греческом языке (как древнем, так и византийском) в «предпрошедшем» употреблялся аорист, в то время как функции ППФ ограничивались передачей состояния, отнесенного в прошлое52. Эта особенность, видимо, находила отражение в церковнославянских переводах, а следовательно, и в некоторых оригинальных восточнославянских текстах (как полагают, к ним относится и Повесть о взятии Царьграда), для которых образцом служил «престижный» язык переводов. Следует отметить, что употребление ПФ и ППФ во вставных повестях также отклоняется от того, что находим в основном тексте НПЛ53.

В разделе 2.6. обнаруженное в НПЛ противопоставление между ПФ и ППФ анализируется в свете типологических данных, указывающих на то, что ситуация в НПЛ не столь необычна, как может показаться на первый взгляд, и в то же время привлекающих внимание к новым аспектам проблемы.

Так, выше отмечалось, что ретроспективный ПФ в НПЛ чаще всего выступает в относительных придаточных. Это явление, по нашим наблюдениям, находит аналогию в самых разных языках, где в том же типе придаточных «вместо» ППФ регулярно употребляется простое прошедшее34, и имеет достаточно очевидное прагматическое объяснение. Дело в том, что ППФ как правило указывает на предшествование данного события в прошлом другому, т.е. локализует его на временной оси повествования, но в такой локализации нуждается новое, впервые упоминаемое событие, в то время как известное событие, тем самым, уже локализовано во времени. Поскольку значение относительного придаточного включает презумпцию известности того, о чем говорится, адресату, ППФ в данном случае избыточен.

Эта сторона семантики ППФ, насколько можно судить, не рассматривалась в типологическом плане. Между тем, можно найти тексты, поразительно напоминающие НПЛ по характеру употребления ППФ. Так, в исследованном Ф.Клейн-Андреу55 испанском романе 1-ой пол. XIV в. конкурируют две формы ППФ - старая синтетическая

Ср.: И.А.Перельмутер. Статив, результатов, пассив и перфект в древнегреческом языке (язык Гомера) // В.П.Недялков (ред.). Типология результативных конструкций (результатив, статив, пассив, перфект). Л., 1983 С. 142-148.

53 В одном случае аорист в НПЛ указывает на событие, предшествующее другому событию, обозначенному ППФ.

54 Ср., например, английскую фразу: John ate the fish that I caught.

55 F.KJein-Andreu. Losing ground: A discourse-pragmatic solution to the history of -ra in Spanish // S.Fleischman & L.Waugh (eds ) Discourse-Pragmatics and the Verb: The Evidence from Romance, L.: Routledge, 1990, pp. 164-178.

форма на -га, восходящая к латинскому ГТПФ (cantaveram), и новая аналитическая, причем первая чаще указывает на уже известную информацию, а вторая - на новые для читателя события. Как можно видеть, эти две формы связывают те же отношения, что и ПФ и ППФ в НПЛ.

Однако сходство между испанской формой на -га и древнерусским ПФ на этом не заканчивается. По наблюдениям Клейн-Андреу, форма на -га употребляется главным образом в трех типах контекстов: 1) относительные придаточные; 2) отрицание; 3) при передаче фонового состояния. Об относительных придаточных уже говорилось в связи с летописным ПФ, но ему не чужды и оставшиеся два контекста (при этом речь идет не только о состояниях, но об имперфективных контекстах вообще, включая процессы). Ср. пример с отрицанием:

(14) и тдко пондошл протнву соб'Ь, и ако съступишл с а, ь'ыс страшно повонще, ако не кидали ни оци, ни д'Ьди (л. 144 об.; 6776),

процесс:

(15) нд то ж лткг идошд дамьници новгородьстии в-ь мдл-к, и учювъ гюрги, оже въ мале шли, и посла кнза верлддьекдго сь вой (л. 26-26 об.; 6657)

Все три типа контекстов объединяет принадлежность к «фону» повествования (background): для имперфективных контекстов эта функция вполне естественна, относительные придаточные не сообщают новой информации, а отрицание понижает коммуникативный статус сообщения. В современном испанском форма на -га, бывший ППФ индикатива, относится к сослагательному наклонению: по мнению Клейн-Андреу, текст XIV в. отражает процесс постепенной утраты ею ассертивного статуса, в конечном счете приведший к полному вытеснению этой формы из системы индикатива56. Таким образом, по Клейн-Андреу, семантическая эволюция формы на -га имеет следующий вид:

индикатив —► «фон» —* ирреалис

Любопытно сравнить эту гипотезу с предложенной Э.Кленин57 концепцией семантического развития ПФ в восточнославянском. По ее мнению, в Лаврентьевской летописи отражен промежуточный этап эволюции этой формы - уже нет результативного значения, но еще нет аористного; при этом его употребление ограничено фоновыми контекстами (background), выключенными из нарративной последовательности. Очевидно, что последний пункт согласуется с данными

56 Эту точку зрения поддержала Дж.Байби, см.: IL Bybee, R Perkins, W Pagliuca. The evolution of grammar: Tense, aspect and modality in the languages of the world. Chicago, 1994, pp 234,240.

57 Указ. соч.

НПЛ. Э.Кленин, ссылаясь на статью В.В.Бородин58, объясняет такое употребление ПФ изначально присущей ему в праславянском модальной семантикой59. Таким образом, по Кленин, семантическое развитие восточнославянского ПФ выглядит так:

ирреалис (в частности, эвиденциапьные значения) —* фоновые контексты («неактуальный перфект») —> индикатив (нарративная последовательность)

Как можно видеть, эта схема почти зеркально противоположна предложенной Клейн-Андреу концепции развития испанской форма на -га, при том что в обоих случаях семантическим «мостом», по которому соответствующая форма переходит из сферы индикатива в сферу ирреалиса и наоборот, служит ее употребление в фоновых контекстах. Между тем, гипотеза Клейн-Андреу согласуется с типологическими данными, указывающими на то, что для «старых», т.е. в высокой степени грамматикализованных, показателей (таких как испанская форма на -га) характерны синтаксические употребления (в различных типах придаточных) и сдвиг в сторону ирреальной модальности. Напротив, «молодые» формы, находящиеся в начале пути грамматикализации (как, например, аналитический ППФ в тексте, изученном Клейн-Андреу), как правило, используются в ассертивных высказываниях, относящихся к сфере индикатива60.

Гипотеза Э.Кленин о развитии восточнославянского ПФ явно противоречит данной теории. Значит ли это, что теория неверна? По-видимому, нет. Дело в том, что между двумя концепциями есть принципиальная разница: теория грамматикализации рассматривает процессы в живом языке, а наблюдения Кленин относятся к гибридному языку восточнославянских летописей, устройство и развитие которого значительно отличаются от того, что мы привыкли видеть в живых языках. Прежде всего, для летописей характерна ориентация на образцовые тексты, обладающие культурной значимостью61. Отсюда возникают разные «приоритеты»: разговорный язык, для которого основной является коммуникативная функция, отдает предпочтение более выразительным «молодым» формам, отодвигая на «задний план» слишком многозначные «старые»; напротив, летописный язык, выполняющий в первую очередь культурную функцию, придает первостепенное значение «старым» формам (таким как аорист, им-

58 В.В.Бородич. К вопросу о значении перфекта в болгарском языке // Славянская илология. Сборник статей. Вып. 4,1963. С. 3-31.

Неассертивные, «фоновые» высказывания как бы слабее связаны с реальным миром, менее актуальны, отсюда нередкое в языках использование одного грамматического показателя для передачи как фоновой, так и ирреальной семантики.

60 Ср., например: J.L.Bybee et al. Указ. соч.

61 См.: В.М.Живов. Usus scribendi...

перфект, книжный ППФ), ограничивая употребление «новых» (например, препятствуя проникновению ПФ в нарратив).

Отсюда поведение ПФ в летописном языке оказывается достаточно неожиданным с точки зрения обычных представлений о грамматикализации глагольных показателей: если в разговорном языке сужение использования того или иного показателя до фоновых контекстов указывает на близкое окончание его грамматикализационного цикла и постепенное вытеснение из системы индикатива (скорее всего, под давлением пришедшей на смену новой формы), то в летописном языке возрастающее использование перфекта для передачи "backgrounded information" - не закат, а начало жизни этой формы в рамках летописной письменной традиции, которое приведет сперва к спорадическому, а затем и к регулярному употреблению ее в нарра-тиве. Перфект (л-форма) проникает в летописный язык как бы через «черный ход» и отвоевывает себе все большее пространство за счет вытеснения традиционных книжных форм - аориста, имперфекта, ППФ.

В Приложении ко второй главе приведен список примеров со всеми имеющимися в НМЛ формами книжного ППФ; отдельные примеры снабжены кратким комментарием.

Глава 3. Нарративная стратегии и употребление глагольных времен в Пискаревском летописце 1-ой пол. XVII в.

Позднее летописание - малоизученный, но исключительно важный источник по истории русского языка. В частности, оно интересно тем, что позволяет наблюдать развитие языковых тенденций, первые ростки которых отмечены нами в ранних летописных памятниках (главы 1 и 2 диссертации).

В разделе 3.1. обсуждаются наиболее важные с лингвистической точки зрения особенности поздних летописей и формулируются задачи, решению которых посвящена третья глава. Основные понятия здесь - лингвистическая гетерогенность и нарративная стратегия: в обычном летописном своде XVII в., где рассказ начинается с библейских времен и заканчивается царствованием Алексея Михайловича, на протяжении текста существенным изменениям подвергаются не только язык, но и сами принципы повествования, в том числе его коммуникативная структура. Оба указанных понятия тесно связаны: языковая разнородность летописи подразумевает использование различных нарративных стратегий. Более того, как свидетельствует материал Пискаревского летописца (ПЛ), способ изложения событий во многом определяет выбор языковых средств, причем не только синтаксических, но и морфологических. В этом смысле особенно показательно употребление видо-временных форм: при выборе той или иной из них (например, в случае конкуренции между СВ и IICB, «книжной» и «некнижной» временной формой) часто оказываются реле-

вантными те же факторы, что и при выборе нарративной стратегии в целом. Именно эта взаимосвязь представляет наибольший интерес.

В разделе 3.2. дается краткая характеристика ПЛ. Датируемый приблизительно 1645 г.62, он начинается с рассказа о расселении потомков Ноя и заканчивается сообщением о воцарении Алексея Михайловича. Пропуск сведений за 1431-1534 гг. (по словам летописца, «списать было не с чево: по великой нуже книги подлиной не было») естественным образом делит летопись на две части: первая представляет собой текст общерусского летописного свода, открывающийся ПВЛ с примесью известий из новгородских источников , в основу второй положен текст, близкий к Никоновской летописи, а также другие источники, например, «выписки, основанные на воспоминаниях некоего москвича» . В языковом плане две части ПЛ отчетливо различаются: в первой преобладают простые претериты, во второй-л-формы.

Для удобства рассмотрения в каждой части выделены несколько фрагментов, список которых приводится в разделе 3.3. В основу сегментации положены два основных принципа: цельность содержания фрагмента и относительное единообразие его лингвистических характеристик (второе обычно связано с первым). Так, если основной текст ПЛ написан на гибридном церковнославянском с использованием как простых претеритов, так и л-форм, то в последнем фрагменте, рассказывающем о Смутном времени, л-формы абсолютно доминируют (около 90%).

Раздел 3.4. представляет таблицу, содержащую статистические данные об употреблении аориста, имперфекта и л-форм в ПЛ и включающую все выделенные фрагменты за исключением последнего (Смута), требующего отдельного рассмотрения. Для всех форм учитывается характер видовой основы, а для простых претеритов также наличие или отсутствие в ней приставки. По сути вся третья глава посвящена интерпретации данных таблицы.

Раздел 3.5. посвящен вопросу о том, что говорят данные таблицы относительно употребления в ПЛ простых претеритов, образованных от разных типов глагольных основ. Наибольшую функциональную нагрузку в летописной системе прошедших времен несут бесприставочные основы НСВ: на их долю приходится подавляющее большинство имперфектов и значительное количество аористов, в то время как другие типы основ, как правило, жестко привязаны к одной из этих форм. При этом функциональная активность данного типа основ обратно

62 Т В Дианова. К вопросу о времени создания рукописи Пискаревского летописца // Летописи и хроники. М.Н.Тихомиров и летописеведение. М., 1976.

63 А.Н.Насонов. История русского летописания XI - начала XVIII века. М., 1969. С 360.

64 О.А.Яковлева Пискаревский летописей // Материалы по истории СССР, т, II. Документы по истории ХУ-ХУП вв. М., 1955. С.7-144.

пропорциональна его количественной пропорции: приставочных основ в ГШ в 4 раза больше, чем бесприставочных, а основ СВ в 6 раз больше, чем основ НСВ.

Раздел 3.6. показывает, что пропорции временных форм в ПЛ могут меняться в зависимости от содержания и/или типа текста. Так, наивысший процент имперфектов в I части ПЛ встречается в трех группах текстов: 1) описания различных бедствий, моров и т.д.; 2) описания войны, особенно осады города (ср. воинскую повесть); 3) жития святых. Рекордное количество имперфектов находим в житии Дмитрия Донского: аористы СВ составляют здесь менее 50% форм прошедшего времени (средний показатель в I части ПЛ - 80%), бесприставочные и приставочные имперфекты НСВ - соответственно 29,8% и 10,5% (в несколько раз выше среднего). Кроме того, только здесь обнаруживается приставочный имперфект СВ (4 формы) и приставочный аорист НСВ (3 формы). В данном случае экспансия имперфекта и НСВ обусловлена тем, что в тексте большую роль играет перечисление многократно повторявшихся деяний князя, ср.: (16) (Дмитрий) князя руския области своей крепляше. вельможам своим тихоуветлив в наряде бываше. никого же не оскорбляше, в младых словесы наказаше и всем вдоволь подоваше, к требующим руце простирааше (л. 373 об.-374)

В разделе 3.7. рассматривается формирование новой нарративной стратегии, характерной для позднего русского летописания. В полной мере она проявляется во II части ПЛ, но признаки перехода к иному построению повествования явно просматриваются уже в последнем фрагменте I части (девятом). Этот фрагмент особенно интересен тем, что хронологически он относится к концу XIV - началу XV вв., т.е. ко времени создания первых общерусских летописных сводов; таким образом, его отличия от предыдущего текста ПЛ могут объясняться выработкой новых подходов к летописному делу вообще.

Характерна сама структура этого фрагмента: в основном он состоит из коротких отрывочных сообщений, многие из которых предваряются кратким заголовком. Бросается в глаза различная география упоминаемых событий, очевидно, обусловленная тем, что у составителя летописи появился доступ к большому числу источников из самых разных мест. Самой яркой лингвистической особенностью IX фр. по сравнению с предыдущим текстом является увеличение пропорции л-форм более, чем в два раза. Следует отметить также увеличение пропорции имперфектов, образованных от вторичных имперфективов: как уже говорилось, в более ранних фрагментах имперфект образуется в основном от простых (бесприставочных) основ НСВ; очевидно, автор IX фр. последовательнее, чем его предшественники, применяет правило, в соответствии с которым аористы образуются от глагольных основ СВ, имперфекты - от основ НСВ, а фактор письменной традиции, ограничивавший действие данного правила, для него имеет не-

сколько меньшее значение. В целом IX фр. может в языковом плане рассматриваться как переходное звено между I и II частями ПЛ.

Во II части ПЛ в полную силу проявляются те тенденции развития летописного языка, первые признаки которых были нами отмечены уже в древнейших памятниках. Это выражается не только в общем расширении доли л-форм в повествовании (I часть - 7%, II часть - 75%), но и в том, как именно происходит это расширение. Как и в древнейших летописях, разбиравшихся в первой и второй главах диссертации, экспансия л-форм прежде всего затрагивает фоновые контексты. Поскольку в этом отношении данные ПЛ вполне согласуются с данными Мазуринского летописца конца XVII в. (МЛ) 5, можно думать, что мы имеем дело с общей для языка позднего русского летописания тенденцией.

Так, по наблюдениям В.М.Живова66, в МЛ ад-формы вытесняют имперфект в несколько большей степени, чем аорист (динамика имперфекта: от 10,2% к 6,3%, к 2,2%; динамика аориста: от 86,2% к 72,3%, к 23,2%)». Аналогичная динамика обнаруживается и в ПЛ, ср.: имперфект: 9,8% (I-VIII фр.) -» 5,2% (IX фр.) — 1,2% (X-XIII фр.); аорист: 84,8% —» 83,1% —► 24,3%. Первые примеры вытеснения имперфекта л-формами отмечались нами уже в ранних летописях, ср. пример (15). Очевидно, это явление объясняется тем, что имперфект обычно (т.е. за исключением тех случаев, о которых говорится в I главе диссертации) используется в фоновых контекстах, т.е. тех самых, где (в силу изложенных выше причин) вероятность употребления л-форм наиболее высока.

Однако «фоновые» употребления, являясь безусловно одним из основных механизмов экспансии л-форм начиная с древнейших летописных памятников, не объясняют другого чрезвычайно важного совпадения между МЛ и Г1Л: как обнаружил В.М.Живов, в МЛ от ранних фрагментов к поздним заметно увеличивается пропорция форм НСВ (в последней части МЛ этот показатель примерно на 10% выше, чем в предыдущем тексте). Иными словами, доля форм НСВ прош. увеличивается параллельно с экспансией л-форм. Более того, первое непосредственно обусловлено вторым: в МЛ «пропорция форм НСВ вида у л-форм приблизительно на 20% выше, чем у простых претеритов»6 . Отсюда можно заключить, что «в летописной письменной традиции изложение, пользующееся л-формами, в большей мере способствовало употреблению НСВ вида, чем изложение, пользующееся простыми претеритами»68. Данные ПЛ подтверждают это наблюдение: так, в XIII фр. пропорция форм НСВ на 10% выше, чем в I фр.

63 В.М.Живов. Usus scribendi...

66 Ibid. С.61.

67 Ibid. C.69.

68 Ibid.

Этот феномен не связан с вытеснением л-формами имперфекта: в противном случае наблюдалось бы лишь перераспределение глаголов НСВ между этими формами, а не рост пропорции по отношению к общему числу претеритов. Этот рост имеет другой источник: судя по материалу ПЛ, а также по примерам из МЛ, которые приводит В.М.Живов, в позднем летописании начинают широко использоваться глаголы с общефактическим значением НСВ, довольно редко встречающиеся в ранних текстах.

Ключ к разгадке этого явления дает работа Е.В.Падучевой69, где показана принципиальная зависимость интерпретации русского НСВ от «точки отсчета»: при синхронной точке отсчета НСВ имеет актуально-длительное значение, при ретроспективной - общефактическое. Синхронная точка отсчета, по Падучевой, характеризует нарративный режим интерпретации, а ретроспективная - речевой. «Нарративный режим (эпический стиль) характеризуется тем, что отношение текста к речевой ситуации, а следовательно, и к моменту речи, для него не существует»70, в отличие от речевого режима; ср. известное противопоставление плана речи и плана повествования по Бенвенисту7 .

В таком случае, экспансия НСВ общефактического в позднем русском летописании сигнализирует о принципиальном изменении коммуникативной структуры повествования: эпический стиль, где, по выражению Бенвениста, «события рассказывают о себе сами», сменяется речью рассказчика, смотрящего на описываемые события с точки зрения своего настоящего.

Чрезвычайно любопытно, что именно для НСВ общефактического (который «не вписывается» в рамки традиционного летописного повествования) как правило выбираются л-формы, а не простые пре-териты: это означает, что одной из причин широкой экспансии л-форм в позднем летописании является возникновение новых коммуникативных задач — иными словами, новой нарративной стратегии.

Раздел 3.8. посвящен вопросу о том, чем обусловлено формирование новой нарративной стратегии в летописях. Представляется, что оно отражает принципиальное изменение в отношении к летописному делу и к истории вообще. Если в основе традиционного древнерусского летописания (ср. Повесть временных лет) лежат средневековые представления об истории как едином целенаправленном потоке событий72, который должен быть изображен летописцем как бы с точки зрения Провидения, а не человека, то в поздних летописях, напротив, земной, человеческий взгляд приобретает решающее значение и ста-

69 Е В.Падучева. Семантические исследования .

70 Ibid. С.13.

71 Э Бенвенист Указ. соч.

72 Ср ■ Л.Я.Гуревич. Категории средневековой культуры. М., 1972. С.108-109.

новится «точкой отсчета», вплоть до того, что история могла «переписываться» в связи с текущими политическим катаклизмами73.

Этот поворот в истории русского летописания можно сравнить с изменением изобразительной техники в живописи на заре нового времени. Действительно, два «плана сообщения» (по Бенвенисту), или два «режима интерпретации» (по Падучевой), очень напоминают обратную и линейную перспективы в живописи: при обратной перспективе, характерной для средневековой религиозной живописи, художник находится как бы внутри картины, внешний наблюдатель отсутствует; в случае же линейной перспективы живописец и зритель отделены от изображаемого, «точкой отсчета» для живописца становится его собственный взгляд. Речевой и исторический планы сообщения также различаются прежде всего наличием или отсутствием фигуры говорящего (рассказчика) в тексте, что и определяе! выбор нарративной техники (стратегии). Можно предположить, что в обоих ' случаях представлена одна и та же тенденция, состоящая в возраста-

нии личного, авторского начала в культуре в эпоху позднего средневековья и раннего нового времени и приведшая в конечном счете к смене всей культурной парадигмы.

В заключении подводятся итоги исследования. Основной вывод состоит в том, что представленная в древнерусских летописях система прошедших времен обнаруживает постепенную эволюцию на протяжении всей истории летописной традиции. Этот процесс лишь косвенным образом связан с изменениями в разговорном языке, но, тем не менее, носит вполне осмысленный, системный характер, демонстрируя последовательное усиление определенных тенденций развития летописного языка от древнейших памятников до самых поздних. Особая роль здесь принадлежит дискурсивно-прагматиче-ским свойствам видо-временным форм. Так, уже в древнейших летописных текстах перфект вне прямой речи в основном встречается в «фоновых» контекстах; позднее эта тенденция укрепляется, о чем, в частности, свидетельствует тот факт, что л-формы вытесняют имперфект быстрее, чем аорист, т.е. тяготеют к имперфективным (по определению фоновым) контекстам. С другой стороны, использование перфекта в ранних летописях связано с обращением рассказчика к читателю (ср. функцию «отсылки» к известной информации): эта линия также находит продолжение в позднем летописания в виде широкой экспансии форм НСВ общефактического, которая, в свою очередь, указывает на принципиальное изменение нарративной стратегии, используемой летописцами.

73 Ср.: А.А.Зимин, АЛ.Хорошкевич. Россия времени Ивана Грозного. М., 1982. С.161.

Проделанная работа позволяет также сформулировать следующие выводы:

1. В восточнославянских летописях имперфект мог иметь ингрессивное значение. Данная черта отличает его от форм НСВ современного русского языка.

2. Между формами плюсквамперфекта и перфекта в «плюсквамперфектом» значении в Новгородской первой летописи по Синодальному списку имеет место достаточно отчетливое дискурсивно-прагматическое противопоставление: плюсквамперфект относится к основной линии повествования (foreground), сообщая о новых событиях; перфект отсылает читателя к уже известной информации (background). Это противопоставление лежит в основе целого ряда различий в употреблении двух форм - аспектуаль-ных, темпоральных, синтаксических, модальных.

3. Определенное влияние на семантику книжного плюсквамперфекта, по-видимому, оказывает разговорный «русский плюсквамперфект», хотя в употреблении двух форм имеются как сходства, так и различия: книжная форма, подобно «русскому плюсквамперфекту», может обозначать действие с недостигнутым или аннулированным результатом, но, в отличие от последнего, она также может передавать результативные действия.

4. Аорист и имперфект в плюсквамперфектной функции обычно используются в хекстах, характеризуемых более высокой (по сравнению с обычным летописным повествованием) степенью «книжности».

5. Проникновению «некнижного» перфекта в летописное повествование в качестве полноправной нарративной формы предшествовало его все более интенсивное использование для передачи фоновой информации. В этом смысле развитие летописного языка противоположно грамматикализационным процессам в живых языках, где, напротив, фоновые употребления характерны для «старых» форм, вытесняемых из системы индикатива.

6. Лингвистическая гетерогенность древнерусских летописей обусловлена не столько изменениями в разговорном языке, сколько сменой нарративной стратегии, которую используют летописцы. Переломным в этом отношении, видимо, был XV в. -эпоха составления общерусских летописных сводов. Этот феномен представляет интерес с культурологической точки зрения.

7. В то время как в большинстве исследований, посвященных языку древнерусского летописания, основное внимание уделяется противопоставлению книжных и некнижных элементов, настоящая работа показывает, что в развитии летописной системы прошедших времен весьма важную роль играла видовая семантика, которую обычно не связывают с оппозицией книжного и некнижного языков.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Нарративная стратегия и употребление глагольных времен в русской летописи XVII века // Вопросы языкознания, 1996, №4. С. 62-84.

2. Syntaxis verbi. Консекутивный имперфект в ранних восточнославянских летописях // Русский язык в научном освещении, 2001, №1. С. 219-238.

3. Перфект и плюсквамперфект в Новгородской первой летописи по Синодальному списку // Russian Linguistics (в печати), 2,2 ал.

4. Экспансия перфекта в древнерусском летописании как типологическая проблема // В.А.Плунгян (ред.), Исследования по теории грамматики. Вып. 3: Ирреалис и ирреальная модальность (в печати), 0,9 а.л.

Отпечатано в копицентре «Учебная полиграфия» Москва, Ленинские горы, МГУ, 1 Гуманитарный корпус. www stprint.ru e-mail: zakaz@stprint ru тел 939-3338 Заказ № 404 тираж 100 экз. Подписано в печать 31 10. 2003 г.

« s

РНБ Русский фонд

2005-4 42577

2 О НОВ

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Петрухин, Павел Владимирович

ВВЕДЕНИЕ

ПЕРВАЯ

ГЛАВА. КОНСЕКУТИВНЫЙ ИМПЕРФЕКТ В РАННИХ ВОСТОЧНОСЛАВЯНСКИХ ЛЕТОПИСЯХ

1.1. «Цепочечное нанизывание» предикатов как основной принцип синтаксического построения повествования в древнерусском летописании раннего периода

1.2. консекутивный имперфект

1.3. консекутивный имперфект vs. аорист

1.4. консекутивный имперфект и правила согласования совершенного и несовершенного видов в связном тексте в современном русском языке

1.5. дискурсивные свойства аориста и имперфекта и развитие категории вида в восточнославянском

1.6. Прагматический контекст, в котором употребляется консекутивный имперфект

1.7. консекутивный имперфект и летописная традиция

Введение диссертации2003 год, автореферат по филологии, Петрухин, Павел Владимирович

v

Употребление прошедших времен в восточнославянских летописях (особенно древнейшего периода) - один из вопросов, которым традиционно уделяется очень серьезное внимание в исторической русистике, что неудивительно: будучи важнейшим источником для изучения древнерусского языка, летописи представляют собой повествование в прошедшем времени, в котором основными нарративными единицами являются претериты, : составляющие, тем самым, языковой «костяк», повествования и в первую очередь характеризующие нарративную стратегию автора. Особое значение вопросу об использовании претеритов придает тот факт, что в средневековой восточнославянской письменности выбор временных форм в большой степени зависел от языковых и культурных установок пишущего. Таким образом, речь идет не только об оценке тех ' или иных лингвистических явлений, но также о понимании механизмов языкового сознания восточнославянских книжников, а значит, древнерусской литературы и культуры в целом.

Система прошедших времен, представленная в древнерусских книжных текстах (к которым относятся и летописи), включает несколько форм: аорист, имперфект, перфект, плюсквамперфект, а также некоторые аналитические конструкции (типа бяше ходя). В грамматиках древнерусского языка аорист обычно характеризуется как форма, используемая прежде всего для изложения последовательности событий в прошлом, имперфект как передающий фоновые состояния, процессы, многократные и узуальные действия, перфект как выступающий главным образом в прямой речи и обозначающий действия, актуальные для момента речи, а плюсквамперфект как указывающий на предшествование некоторому событию в прошлом

ДГ; Горшкова, Хабургаев 1981]. При этом аорист мог образовываться от основ как совершенного, так и несовершенного вида: в первом случае он обозначал <сточечные» события, а во втором -процессы и состояния ограниченной длительности. Формы имперфекта как правило производились от основ несовершенного вида, но в ранних письменных памятниках, таких как Лаврентьевская летопись [ПСРЛ, т. I], при обозначении многократных действий регулярно встречается также имперфект от основ совершенного вида [Маслов 1954]. Перфект и плюсквамперфект представляли собой аналитические формы и состояли из связки в личной форме глагола быти и действительного причастия на -л-. У плюсквамперфекта в качестве связки выступал глагол быти в форме имперфекта или так называемого «имперфективного аориста»; некоторые исследователи (например: [van Schooneveld 1959; Goermger 1995]) полагают, что формы с аористной и имперфектной связками были семантически дифференцированы. У перфекта роль связки выполнял глагол быти в настоящем времени, причем в 3-ем лице связка как правило отсутствовала; ряд исследователей находит различия в функционировании перфекта со связкой и без нее [Истрина 1923; van Schooneveld 1959]. Формы причастия на -л- у перфекта и плюсквамперфекта свободно производились от основ совершенного и несовершенного видов.

Анализ употребления форм прошедшего времени в книжных древнерусских текстах сталкивается с рядом специфических трудностей. Прежде всего, нам очень трудно судить о том, что собой представлял тот язык, на котором разговаривали восточные славяне в средние века. Традиционно принято думать, что исходно охарактеризованная выше сложная система прошедших времен была так или иначе представлена во всех праславянских диалектах, в том числе и восточнославянских1-. Впоследствии у восточных славян эта система была утрачена, и функции всех перечисленных форм взяла на себя универсальная форма на -л- (плюс некоторые аналитические конструкции, например, со страдательным причастием типа был сделай), что и находим в современных восточнославянских языках. Остается, однако, неясным, когда произошла эта перестройка глагольной системы: среди исследователей нет единого мнения на этот счет. Отсюда неизвестно, каким образом видо-временная система, обнаруживаемая в памятниках, соотносилась с разговорным узусом эпохи создания этих памятников.

Проблема усугубляется отсутствием в нашем распоряжении некнижных нарративных текстов раннего периода: едва ли не единственным исключением является новгородская берестяная грамота № 724 (1166/67, согласно [НБГ 1990-1996: 25]). Между тем, как показал Э. Бенвенист [Benveniste 1959], в нарративе может использоваться иной набор временных форм, чем в ненарративных текстах на том же языке (см. об этом подробнее ниже); поэтому лишь нарративные тексты могли бы дать материал для адекватного сравнения книжного и некнижного узуса в интересующем нас аспекте.

В научной литературе сложились два основных подхода к вопросу о соотношении разговорного и письменного языков в древней

1 Иную точку зрения высказал Г. А. Хабургаев [1991], по мнению которого временная система, представленная в старославянских памятниках, характеризует главным образом южные диалекты праславянского и не может рассматриваться в качестве «общеславянской»; так, имперфект, по Хабургаеву, является южнославянским новообразованием и никогда не присутствовал в восточнославянских и западнославянских диалектах (то же, естественно, касается и плюсквамперфекта с имперфектной связкой).

Руси. Сторонники первого - традиционного - подхода [Истрина 1923; Кузнецов 1959] полагают, что употребление прошедших вре-* мен в оригинальных восточнославянских книжных текстах (например, летописях) раннего периода (XI-XIV вв.) более или менее отражает ситуацию в разговорном восточнославянском этого времени. Однако, если принять эту точку зрения, оказывается довольно трудным объяснить некоторые факты, наблюдаемые в памятниках. В частности, как отметил еще Д.Н. Кудрявский [1909], исследовавший частоту употребления глагольных форм в Лаврентьевской летописи, -а вслед за ним Е.С. Истрина [1923], которая проанализировала щ употребление времен в Синодальном списке Новгородской первой летописи, перфект обычно используется в прямой речи, в то время как аорист абсолютно господствует в нарративе. Но это не смущает сторонников традиционного взгляда. Как пишет П.С. Кузнецов [1959: 205], «употребление перфекта, действительно более частое в диалоге, объясняется, по-видимому, не специфическим использованием временных форм в рассказе и в диалоге, а тем, что отношения, которые выражались древним перфектом (как и настоящим време-щ нем), чаще встречаются в диалоге, чем в рассказе». Имеется в виду, что в диалоге обычно говорится о таких событиях в прошлом, которые актуальны для настоящего, а это и есть классическое значение перфекта. Тот же тезис часто выдвигался и в отношении некнижной письменности, где также обычной формой при передаче событий в прошлом является перфект: в документах, написанных некнижным языком (договорных грамотах, купчих, завещаниях и т.п.), обычно речь идет об «актуальных» событиях (ср., например: [Якубинский 1953: 314; Кузнецов 1959: 202-205]). Однако существуют достаточно древние тексты, в которых появление перфекта не может быть объяснено подобным образом. Так, в новгородской берестяной грамоте № 724 (1166/1167) перфект выступает «в семантической позиции, идеальной для аориста» [Зализняк 19955: 298]; в грамоте № 605 (конец 80-х гг. XI - 1 треть XII в.) перфект употреблен «вместо» плюсквамперфекта [там же: 247]; подобные примеры можно найти и в других некнижных памятниках письменности, например, в договорной грамоте Александра Невского и новгородцев с немцами в 1262-1263 г. [Обнорский, Бархударов 1999: 58]. Эти и другие подобные факты свидетельствуют о том, что явления, наблюдаемые в оригинальной книжной письменности, не следует напрямую связывать с разговорным восточнославянским.

Напротив, представители другого подхода [Issatschenko 198083; Горшкова, Хабургаев 1981; Успенский 1987/2002] подчеркивают необходимость раздельного рассмотрения процессов, происходивших в разговорном и письменном языках. Согласно этой точке зрения, уже первые восточнославянские книжные тексты имели мало общего с разговорным языком в употреблении прошедших времен: такие формы, как аорист, имперфект, книжный плюсквамперфект, употреблялись в них в силу ориентации на образцовые церковнославянские тексты; они отмечали «престижный» характер соответствующих текстов, их религиозное и культурное значение. Этим книжным формам в рамках данной концепции противопоставлены элементы, связанные с разговорным узусом: появление последних в книжных текстах объясняется либо особым коммуникативным контекстом (диалоги, реплики рассказчика и т.п.), либо недостаточной компетенцией книжника.

При обращении к материалу древнерусских летописей проблема соотношения книжного и некнижного языков приобретает особое значение. Дело в том, что летописи написаны на гибридном церковнославянском языке, в котором употребляются как книжные, так и некнижные элементы [Живов 1988: 54-63]. Отсюда возникает вопрос о том, по какому принципу эти элементы распределяются в тексте летописи.

Но именно анализ летописного языка показывает, что далеко не все явления, относящиеся к употреблению видо-временных форм в древнерусской книжной письменности, находят объяснение в рамках противопоставления книжного и некнижного языков (или - в иной терминологии - регистров). Так, Эмили Кленин [1993] показала, что перфект в Лаврентьевской летописи используется для передачи событий «заднего плана», в частности, при нарушении нарративной последовательности. При этом Кленин подчеркивает, что хотя, по ее мнению, такое поведение перфекта связано с его семантической эволюцией в восточнославянском и, более того, с семантикой л-причастия в праславянском, перфект должен в первую очередь рассматриваться как «интегральный элемент» глагольной системы летописи, а не просто как представитель «чуждого» языкового регистра, незаконно проникший в книжный текст, ср.: "In predominantly Slavonic texts, L-forms can continue to have a backgrounding function, so that the opposition between L-forms and aorists has a double meaning: the presence of aorists points to Slavonic register, but within Slavonic the L-forms have a fairly well-defined structural function. Clearly, even if the L-forms are Russisms in a Slavonic text, they are meaningful in terms of the structure of the text itself, and not just in terms of assigning that structure to one of two possible registers. To the extent that L-forms mark discourse-level backgrounding in our Slavonic, they are an integral element, not intrusions from an alien register" [Klenin 1997: 323-324].

Явления, не сводимые к оппозиции книжного и некнижного языков, обнаруживаются и в поздних летописях. В.М. Живов [1995] показал, что в Мазуринском летописце конца XVII века в поздних фрагментах значительно (приблизительно на 10%) возрастает количество форм прошедшего времени, образованных от основ несовершенного вида. С этим изменением коррелирует увеличение пропорции л-форм в общем числе претеритов. Как пишет В.М. Живов [1995: 69], «пропорция форм несовершенного вида у л-форм приблизительно на 20% выше, чем у простых претеритов, и это, конечно, статистически весьма значимое отличие. Оно означает, что способ изложения событий с помощью простых претеритов отличается от способа изложения событий с помощью л-форм, и это обстоятельство требует объяснения». Поскольку простые претериты (аорист и имперфект) и л-формы противопоставлены как, соответственно, книжные и некнижные формы, было бы естественно предположить, что изменение пропорций основ совершенного и несовершенного видов в летописи также связано с этим противопоставлением. Однако такая интерпретация едва ли приемлема.

Дело в том, что вид никогда не рассматривался в числе категорий, релевантных для противопоставления книжного и некнижного языков. Более того, как представляется, это в принципе невозможно, хотя бы потому, что в русском языке у совершенного и несовершенного видов отсутствуют четкие формальные показатели, по которым их можно было бы противопоставить. Между тем, непременным свойством грамматических категорий, релевантных для указанной оппозиции (например, категорий времени или числа), является наличие формальных показателей, позволяющих отличить «книжную» форму от соответствующей «некнижной» (например, аорист или имперфект от л-формы, двойственное число от множественного). Основы совершенного и несовершенного вида (за исключением лишь вторичных имперфективов на -ива/-ыва) не имеют легко опознаваемых формальных признаков и, следовательно, не могут быть включены в данную систему противопоставлений. Таким образом, интерпретация того факта, что «в летописной письменной традиции изложение, пользующееся л-формами, в большей мере способствовало употреблению форм несовершенного вида, чем изложение, пользующееся простыми претеритами» [Живов 1995: 69], требует иных аргументов, нежели «register harmony»: оппозиция книжный/некнижный язык здесь ничего не объясняет.

Для того чтобы понять природу тех явлений, на которые обратили внимание Э. Кленин и В.М. Живов, следует в первую очередь рассматривать не генетические, а функциональные характеристики соответствующих форм. Как пишет В.М. Живов [1996:19], «само по себе происхождение элементов не определяет связанных с ними социокультурных коннотаций, существенно не происхождение элемента, а его квалификация в языковом сознании носителей, т.е. не генетические, а функциональные параметры».

Между тем, функциональным характеристикам видо-времен-ных форм уделялось явно недостаточное внимание в исторической русистике. Это обусловлено тем, что на протяжении последних десятилетий в работах по истории русского языка использовались в основном подходы и терминология, разработанные в рамках структурализма, что, разумеется, на определенном этапе оказалось достаточно плодотворным, но, в то же время, создает известные трудности и ограничения. Так, структуралистский принцип описания языка как системы значимых оппозиции предполагает, что «одному формальному показателю должен непременно соответствовать один элемент плана содержания» [Плунгян 1998, 337] (В.А.

Плунгян называет это "принципом изоморфизма формы и значе- . ния"). Отсюда - стремление определить «инвариантное», или «основное», значение любой грамматической формы, часто в ущерб различным «второстепенным», «контекстно обусловленным» значениям, которым уделяют значительно меньше внимания, а иногда просто игнорируют, видимо, считая чем-то случайным, «несистемным». В результате «основное» значение, охватывающее максимальное число возможных «модификаций», часто оказывается предельно абстрактным и далеким от конкретных употреблений, а многие важные аспекты функционирования языковых единиц упускаются.

Структурный анализ называют также формалистическим, поскольку за основу в нем берется языковая форма и этой форме сопоставляется одно значение. Формалистическому подходу в современных морфологических теориях противопоставляется функциональный подход, принимающий за точку отсчета значение, семантику, функцию. Соответственно, основным объектом изучения становится функционирование языковой единицы, основной задачей - максимально полное исчисление и описание функций, которые она может выполнять. Вместе с тем, одну и ту же функцию могут выполнять несколько языковых единиц, т. е. одному элементу плана содержания могут соответствовать несколько формальных показателей [Карцевский 1929]. Это еще один чрезвычайно привлекательный аспект функционального подхода, в том числе и с точки зрения изучения эволюции языкового (в частности, письменного) узуса.

Для изучения функционирования видо-временных форм большое значение имеет введенное Э. Бенвенистом [Benveniste 1959] противопоставление двух планов употребления языка - плана речи (plan de discours) и плана повествования (plan de l'histoire). На примере французского языка Бенвенист продемонстрировал, что выбор видо-временных форм может быть обусловлен типом коммуникативной ситуации: так, во французском простое прошедшее (passe simple) используется только в письменном нарративе. А.А. Зализняк полагает, что похожая ситуация имела место и в древнерусском, где, по его мнению, «аорист был не позднее XII в. (возможно, и раньше) оттеснен в сферу пассивного знания: в обыденной устной речи он уже не употреблялся - его заменял перфект, ставший универсальным выразителем прошедшего времени. Однако носители языка все еще без труда понимали аористы при чтении или слушании читаемого текста и правильно (с морфологической и семантической точки зрения) их употребляли, когда писали летописный или официальный текст. Аналогией здесь может служить статус passe simple (весьма близкого по функции к аористу) в современном французском языке: это время полностью отсутствует в разговорной речи, но свободно используется в литературных и сходных с ними текстах, не вызывая при этом трудностей у читателя» [Зализняк 19956:155]. .

Опираясь на идею Бенвениста о противопоставлении двух планов употребления языка, а также на введенное Г. Рейхенбахом [Reichenbach 1947] понятие точки отсчета, Е.В. Падучева [1996] показала, что в нарративе ориентированные на говорящего дейкти-ческие элементы разговорного языка (к которым относятся и видо-временные формы) либо вовсе не употребляются, либо меняют интерпретацию, т.е., в терминологии Падучевой, переходят из речевого режима интерпретации в нарративный.

В рамках «плана повествования» по Бенвенисту (или «нарративного режима интерпретации» по Падучевой) выделяются основная линия повествования (foreground) и «фон» (background), ср.

Hopper 1979]; для их передачи могут использоваться различные языковые средства.

В силу вышесказанного, в работе широко применяется дискурсивно-прагматический анализ, предполагающий рассмотрение функций видо-временных показателей не на уровне отдельных словоформ, словосочетаний и предложений, а на уровне крупных фрагментов текста. Такой анализ позволяет выявить те аспекты употребления рассматриваемых форм, которые обычно ускользают из поля зрения при традиционном «денотативном» подходе, ср.: [Плунгян (в печати)]. щ В использовании новых, нестандартных для исследований, посвященных истории русского языка, подходов состоит научная новизна работы. Как представляется, привлечение ряда выводов современной теоретической лингвистики может способствовать решению многих проблем, с которыми сталкиваются историки русского языка, - как старых, так и тех, на которые лишь недавно было обращено внимание. В последнее время в морфологической семантике произошли существенные сдвиги, в результате которых в р значительной степени изменилась трактовка таких понятий, как грамматическое значение» (см.: [Плунгян 1998]), вид и время глагола (см.: [Падучева 1996]), большее значение стало придаваться взаимосвязи морфологии и синтаксиса (ср. различные теории лингвистики текста), интенсивно ведутся исследования в области нарративной семантики. Адекватное использование новейших лингвистических теорий в исторической русистике представляется тем более оправданным, что во многих из них делается особый акцент на необходимости преодоления искусственного разделения Э синхронии и диахронии, и в этом смысле, как нередко отмечается, можно даже говорить о частичном возвращении к историко-филоло

- гическим традициям XIX в. В этих условиях появляется возможность существенно расширить (и частично обновить) теоретическую и методологическую базу историко-лингвистических исследований.

Еще один важный аспект изучения летописной традиции, обсуждаемый в работе, - лингвистическая гетерогенность летописи. Как пишет А. А. Гиппиус [2002: 149-150], «еще недавно лингвистическое изучение летописей велось лишь путем суммарного описания отдельных списков или же их частей, написанных разными писцами. В последнее время, однако, ситуация изменилась, и теперь уже очевидно, что наибольшие возможности открывает иной подход, направленный на изучение языковой гетерогенности летописей как памятников, не только сложных по составу, но и представляющих особое, анналистическое направление средневековой историографии. Именно анналистическая природа летописи, создаваемой в течение длительного времени путем постепенного накопления погодных записей (анналов), делает ее способной отразить, в пределах одного текста, постепенность языковой эволюции на протяжении нескольких столетий» (разрядка А.А. Гиппиуса). Кроме процитированной статьи А.А. Гиппиуса, данное направление исследований представлено в уже упоминавшихся работах Э. Кленин [Klenin 1993] и В.М. Живова [1995], а также в [Гиппиус 1996, 1999; Тимбер-лейк 19976; Timberlake 2000].

Лингвистическая гетерогенность особенно ярко выражена в поздних летописях, что объясняется как длительностью описываемого в них периода истории, так и многослойностью источников. В данной работе исследуется лингвистическая гетерогенность одной из известнейших поздних древнерусских летописей - Пискаревского летописца первой трети XVII в. Изучение столь поздней летописи ставит особые проблемы. В XVII в. летописные своды, как правило, компилировались из большого числа довольно разнородных источников, причем ранние фрагменты (в основе которых лежит обычно Повесть временных лет) довольно сильно отличаются в языковом плане от поздних фрагментов. Тем не менее, исследование показывает, что и здесь языковые изменения носят во многом постепенный, преемственный характер и обусловлены не только и не столько различиями в языке протографов, сколько возникновением «нестандартных коммуникативных задач» (ср.: [Живов 1998:226]), перед лицом которых оказывается летописец.

Именно изучение Пискаревского летописца ХУЛ в. с точки зре- -ния его лингвистической гетерогенности, выраженной в употреблении видо-временных форм, и послужило отправным пунктом для настоящей работы. Наблюдения за тем, как постепенно - в течение столетий - меняется летописный язык, естественным образом вызвали интерес к тому, как в данном отношении устроены исходные, древнейшие летописные тексты, дошедшие до нас в самых ранних списках. Оказывается, что отсюда берут начало не только те черты, которые в позднем летописании несомненно противопоставляют летописный узус устному разговорному, но и те, которые напротив, как обычно полагают, формируются под влиянием последнего. Так, поскольку к XVII в. аорист и имперфект уже безусловно были утрачены в разговорном языке, предполагается, что в их употреблении действовал следующий механизм пересчета: там, где в разговорном языке употребляется совершенный вид, в летописи ставился аорист, а там, где в разговорном - несовершенный вид, в летописи использовался имперфект. Однако анализ материала показывает, что на самом деле употребление совершенного и несовершенного видов в современном русском языке и аориста и имперфекта в летописном языке не вполне совпадают. Один пункт несовпадения хорошо известен - это аорист от ослов несовершенного вида, который встречается главным образом в лимитативных контекстах. Другое расхождение привлекало меньшее внимание. Речь идет об ингрессивном употреблении имперфекта от основы несовершенного вида, иными словами, об употреблении имперфекта при изложении последовательных событий. В современном литературном русском языке несовершенный вид не употребляется таким образом. Между тем, в летописных текстах - как ранних, так и поздних - такое употребление имперфекта встречается достаточно регулярно. Следовательно, книжник, занимавшийся составлением летописи в XVII в., используя имперфект, опирался не только на свой разговорный язык, но и на знание ранее написанных летописных текстов, в которых он находил, в частности, ингрессивное употребление имперфекта. Более того, такое употребление, по-видимому, подчеркивало разницу между тем, как строится нарратив в живом русском языке и в языке книжном.

Другим примером преемственности поздних летописных текстов по отношению к ранним является употребление в них перфекта (л-форм). Как показала Э. Кленин [Klenin 1993], в Лаврен-тьевской летописи перфект используется главным образом при нарушении нарративной последовательности. В связи с этим представляется неслучайным, что в поздних древнерусских летописях (XVII в.) увеличение пропорции л-форм среди других форм прошедшего времени происходит параллельно с усложнением синтаксической и риторической структуры повествования. Так, в Лаврентьевской летописи и в Новгородской первой летописи по Синодальному списку перфект часто используется в относительных и дополнительных придаточных. То же самое обнаруживаем и в поздних летописцах типа Пискаревского (в тех фрагментах, где описываются, события позднего средневековья), с той разницей, что здесь паратаксис, являющийся основным принципом организации повествования в раннем летописании, уступает место гипотаксису; следовательно, увеличивается количество придаточных предложений, которые и благоприятствуют массовому проникновению форм перфекта (л-форм) в летописный текст. Кроме того, как показывает анализ материала, в ранних летописях перфект обычно употребляется в нарративе (прямая речь нас в данном случае не интересует) в тех случаях, когда летописец в более или менее явно выраженной форме обращается к читателю - для напоминания о том, что ему (читателю) уже известно либо из предыдущего текста, либо в силу наличия у него тех знаний, которые входят в общую для читателя и пишущего «модель мира». В свою очередь, использование л-форм в поздних летописных памятниках также в большинстве случаев связано с выходом за пределы «нарративного режима интерпретации» (Падучева) и хотя бы частичной имитацией «канонической» коммуникативной ситуации, при которой существуют говорящий и слушающий (resp. пишущий и читатель). Отсюда можно сделать вывод, что хотя резкое увеличение пропорции л-форм (или даже их преобладание) в поздних летописях безусловно связано с тем, что в данное время простые претериты отсутствовали даже в пассивной памяти носителей языка, постепенное распространение л-форм происходило в соответствии с теми тенденциями, которые наметились уже в самых ранних памятниках.

Таким образом, в работе рассматриваются различные вопросы, связанные с употреблением временных и видовых форм в летописях, однако все они объединены общей проблематикой, и можно надеяться, что их комплексное изучение в конечном счете способно прояснить контуры общей картины употребления в идо-временных форм в древнерусском летописании - как на отдельных этапах его развития, так и в диахронии.

Структура работы. Диссертация состоит из трех глав. Первая глава посвящена анализу ингрессивного употребления древнерусского имперфекта, которое не получило должного внимания в научной литературе. Материалом здесь послужили в основном ранние летописи - Новгородская первая летопись по Синодальному списку (НГО1) и Повесть временных лет (ПВЛ) по Лаврентьевскому (Лавр., ПСРЛ, т. I) и Ипатьевскому (Ип., ПСРЛ, т. II) спискам (Лавр, и Ип. цитируются по ПСРЛ в упрощенной орфографии), для сравнения привлекается также материал более поздних летописей - Писка-ревского (ПСРЛ, т. XXXIV) первой трети XVII в. и Мазуринского (ПСРЛ, т. XXXI) последней четверти XVII в. Во второй главе рассматривается вопрос о том, каким образом соотносятся друг с другом плюсквамперфект и перфект в «плюсквамперфектном» значении в Новгородской первой летописи по Синодальному списку. В третьей главе исследуется употребление глагольных времен и видов в Пискаревском летописце первой трети XVII в., причем особое внимание уделяется тому, каким образом употребление видо-временных форм меняется от ранних фрагментов летописи к поздним; иными словами, в этой главе рассматривается глагольный аспект лингвистической гетерогенности Пискаревского летописца.

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Заключение научной работыдиссертация на тему "Лингвистическая гетерогенность и употребление прошедших времен в древнерусском летописании"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Проведенное исследование продемонстрировало возможность изучения летописного языка как особого регистра древнерусской письменности, в котором книжные и некнижные элементы сложным образом взаимодействуют как на формальном, так и на семантическом уровне. Анализ употребления прошедших времен в рамках летописной традиции обнаруживает постепенную эволюцию узуса, лишь косвенным образом связанную с происходящим в разговорном языке: многие процессы, лишь слабо намеченные в ранних летописных памятниках, получают полное развитие на более поздних стадиях существования летописной традиции; некоторые маргинальные явления, спорадически встречающиеся в ранних текстах, становятся регулярными или даже доминируют в летописных фрагментах, описывающих события позднего русского средневековья. Выявление этого феномена можно считать одним из основных результатов данной работы. Так, уже в Повести временных лет и Новгородской первой летописи употребление перфекта вне прямой речи в основном связано с контекстами, передающими «фоновую» информацию (background): сюда, в частности, входят относительные придаточные, отрицание, основы несовершенного вида, различные «комментирующие» высказывания. В более поздних летописных памятниках мы видим развитие этой тенденции, о чем свидетельствует, среди прочего, более высокая пропорция основ несовершенного вида среди л-форм, чем среди простых претеритов, в таких поздних памятниках, как Пискаревский и Мазуринский летописцы. С другой стороны, начиная с ранних летописных текстов использование перфекта вне прямой речи в той или иной мере связано с обращением рассказчика к читателю, т.е. с изменением коммуникативной ситу ации: в каноническое летописное повествование, нарушая его последовательный монотонный ход, вторгаются автор и читатель, со своим видением описываемых событий. Эта линия также постепенно укрепляется в истории летописания, что в конечном счете приводит к весьма заметному изменению нарративной стратегии в позднесредневековых русских летописях и, вероятно, подталкивает к более интенсивному использованию л-форм в повествовании. В свою очередь, смена нарративной стратегии непосредственно связана с изменением исторического сознания древнерусских книжников и общества в целом. Аналогией здесь может служить переход от использования обратной перспективы как основного принципа средневековой живописи к прямой перспективе в позднем средневековье и новое время: художественная техника меняется вслед за мировоззрением.

Проделанная работа позволяет также сформулировать следующие выводы:

1. В восточнославянских летописях имперфект мог иметь ингрессивное значение и, таким образом (вопреки распространенному мнению), использоваться не только для передачи фоновой информации, но и для обозначения новых событий в нарративной последовательности, причем сказанное верно как для ранних летописных памятников, так и для поздних. Данная черта отличает имперфект от несовершенного вида современного русского языка.

2. Традиционно занимавший исследователей вопрос о том, существует ли какое-либо распределение функций между книжным плюсквамперфектом и конкурирующим с ним в летописях перфектом без связки, в случае Синодального списка Новгородской первой летописи получает, как представляется, вполне о пределенный ответ. Между двумя формами имеет место дискурсивно-прагматическое противопоставление: плюсквамперфект относится к переднему плану повествования (foreground), сообщая о новых событиях, в то время как перфект отсылает читателя к уже известной информации или, во всяком случае, к информации, которая находится «не в фокусе» (background). Это противопоставление лежит в основе целого ряда различий в употреблении обеих форм - коммуникативных, аспектуальных, темпоральных, синтаксических.

3. Определенное влияние на семантику книжного плюсквамперфекта, по-видимому, оказывает разговорная форма «русского плюсквамперфекта», хотя в употреблении этих двух форм имеются как сходства, так и различия: как й «русский плюсквамперфект», книжная форма может обозначать действие с недостигнутым или аннулированным результатом, но, в отличие от первого, последний может также использоваться для передачи действий с достигнутым и сохраняющимся результатом.

4. Аорист и имперфект в плюсквамперфектной функции обычно используются в текстах, для которых характерен более высокий уровень литературной обработки и, соответственно, более сильное (по сравнению с обычным летописным повествованием) церковнославянское влияние.

5. Проникновению «некнижного» перфекта в летописное повествование в качестве полноправной нарративной формы предшествовало его все более интенсивное использование для передачи фоновой информации. В этом смысле развитие гибридного письменного языка, каковым является летописный язык, принципиально отличается от семантической эволюции грамматических показателей в разговорном языке, где, напротив, в зону "background" обычно вытесняются «старые», выходящие из употребления формы.

Анализ Пискаревского летописца первой половины XVII в. показывает, что лингвистическая гетерогенность древнерусских летописей (в частности, заметное увеличение пропорции л-форм в поздних фрагментах) обусловлена не столько изменениями в разговорном языке, сколько сменой нарративной стратегии, которую используют летописцы. Переломным в этом отношении, видимо, был XV в. - эпоха составления общерусских летописных сводов. Именно в это время начинается достаточно активное использование в повествовании глаголов несовершенного вида с общефактическим значением, что указывает на существенное изменение коммуникативной организации текста: здесь гораздо большее значение, чем в прежнем, «каноническом» летописном нарративе, приобретают фигуры рассказчика и читателя. Этот феномен представляет интерес с культурологической точки зрения. Традиционный летописный нарратив, где каждая форма прошедшего времени имела определенный набор значений и функций, рушится, тем самым открывая дорогу широкому проникновению л-форм в повествование.

Особый интерес представляют взаимоотношения л-форм с имперфектом и вообще основами несовершенного вида в летописном языке. Тот факт, что, как отметил В.М. Живов [1995: 61], в Мазуринском летописце конца XVII в. «л-формы вытесняют имперфект в несколько большей степени, чем аорист» (данные Пискаревского летописца подтверждают это наблюдение), очевидно, объясняется уже отмеченным тяготением л-форм к «фоновым» (backgrounded) контекстам. Другой важный феномен, а именно то, что «в летописной письменной традиции изложение, пользующееся л-формами, в большей мере способствовало употреблению форм несовершенного вида, чем изложение, пользующееся простыми претеритами» [Живов 1995: 69], объясняется тем, что в «изложении, пользующемся л-формами», глаголы с общефактическим значением несовершенного вида становятся обычным способом представления событий, что совершенно нехарактерно для «изложения, пользующегося простыми претеритами». Таким образом глагольно-видовая оппозиция, на первый взгляд никак не связанная с противопоставлением книжного и некнижного языков, оказывается не в последнюю очередь вовлечена в развитие летописной традиции и, соответственно, формирование гибридного регистра древнерусской письменности.

СОКРАЩЕНИЯ

СВ - совершенный вид НСВ - несовершенный вид КИ - консекугивный имперфект

НПЛ - Новгородская первая летопись по Синодальному списку

ПВЛ - Повесть временных лет

ПЛ - Пискаревский летописец

МЛ - Мазуринский летописец

ПВЦ - Повесть о взятии Царьграда фрягами

Список научной литературыПетрухин, Павел Владимирович, диссертация по теме "Русский язык"

1. Барентсен 1998 А. Барентсен. Признак «секвентная связь» и видовое противопоставление в русском языке // Типология вида: проблемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 43-58.

2. Бенвенист 1974 Э. Бенвенист. Общая лингвистика (перевод с французского), М.

3. Бондарко 1958а А. В. Бондарко. Настоящее историческое глаголов НСВ и СВ в языке русских памятников XV-XVII вв. // Ученые записки ЛГПИ им. А.И. Герцена, т. 173.

4. Бондарко 19586 А. В. Бондарко. Настоящее историческое (praesens historicum) глаголов несовершенного и совершенного вида в русском языке // Slavia, XXVII, 556-584.

5. Борковский, Кузнецов 1965 В. И. Борковский, П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка. М.: Наука.

6. Бородич 1963 В.В. Бородин. К вопросу о значении перфекта в болгарском языке // Славянская филология. Сборник статей. Вып. 4. С. 3-31.

7. Бунина 1959 И. К. Бунина. Система времен старославянского глагола. М.: Изд-во АН СССР.

8. Гимон, Гиппиус 1999 Т. В. Гимон, А. А. Гиппиус. Новые данные по истории текста Новгородской первой летописи // Новгородский исторический сборник. Вып. 7 (17). СПб., 18-47.

9. Гиппиус 1992 А. А. Гиппиус. Новые данные о пономаре Тимофее - новгородском книжнике середины ХП1 века // Информационный бюллетень МАИРСК. Вып. 25. М., 59-86.

10. Гиппиус 1996 А. А. Гиппиус. Лингво-текстологическое исследование синодального списка Новгородской первой летописи: Дисс. на соискание . канд. филол. наук. М., Институт славяноведения и балканистики РАН.

11. Гиппиус 1999 К характеристике новгородского владычного летописания XII-XIV вв. // А. А. Гиппиус, Е. Н. Носов, А. С. Хорошев (ред.). Великий Новгород в истории средневековой Европы. К 70-летию В. Л. Янина. М.: Русские словари.

12. Гиппиус 2000 А. А. Гиппиус. "Повесть временных лет": о возможном происхождении и значении названия // Из истории русской культуры. Т. I (Древняя Русь). М.: Языки русской культуры, 448-460.

13. Гиппиус 2002 А. А. Гиппиус. Рекоша дроужина Игореви. К лингвотекстологической стратификации Начальной летописи // Russian Linguistics, vol., no., 147-181.

14. Горшкова, Хабургаев 1997 К. В. Горшкова, Г. А. Хабургаев. Историческая грамматика русского языка: Учебное пособие. 2-е изд., испр. М.: Изд-во МГУ.

15. Гуревич 1972 А. Я. Гуревич. Категории средневековой культуры, М.

16. ДГ Древнерусская грамматика XI-XII вв. М.: Наука, 1995.

17. Дурново 1924 Н. Н. Дурново. Очерк истории русского языка. М., Л.; переиздано в: Н. Н. Дурново. Избранные работы по истории русского языка. М.: Языки русской культуры, 2000.

18. Еремин 1966 И. Г. Еремин. Повесть временных лет как памятник литературы. В его кн.: Литература Древней Руси (этюды и характеристики), М.

19. Живов 1988 В. М. Живов. Роль русского церковнославянского в истории славянских литературных языков // Актуальные проблемы славянского языкознания. М., 49-98.

20. Живов 1995 — В. М. Живов. Usus scribendi. Простые претериты у летописца-самоучки // Russian Linguistics, vol. 19, no. 1,45-75.

21. Живов 1996 — В. М. Живов. Язык и культура в России XVIII века. М: Языки русской культуры.

22. Живов, Тимберлейк 1997 В. М. Живов, А. Тимберлейк. Расставаясь со структурализмом // Вопросы языкознания, 1997, № 3.

23. Живов, Успенский 1986 В. М. Живов, Успенский Б. А. Graramatica sub specie theologiae. Претеритные формы глагола быти в русском языковом сознании XVI-XVIII веков // Russian Linguistics, vol. 10,259-279.

24. Зализняк 1981 А. А. Зализняк. Противопоставление относительных и вопросительных местоимений в древнерусском // Балто-славянские исследования 1980. М.: Наука, 89-107.

25. Зализняк 1988 — А. А. Зализняк. Древненовгородский диалект и проблемы диалектного членения позднего праславянского языка // Славянское языкознание. X Международный съезд славистов. Доклады советской делегациию. М.: Наука, 164-177.

26. Зализняк 1990 А. А. Зализняк. Об одном употреблении пре-зенса совершенного вида («презенс напрасного ожидания») // Z. Sa-loni (red.), Metody formalne w opisie j^zykow slowianskich. Bialystok.

27. Зализняк 1993 А. А. Зализняк. К изучению языка берестяных грамот // В. JI. Янин, А. А. Зализняк. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1984-1989 гг.). М.: Наука, 191-321.

28. Зализняк 19956 А. А. Зализняк. Древненовгородский диалект. M.: Школа «Языки русской культуры».

29. Зализняк, Падучева 1975 А. А. Зализняк, Е. В. Падучева. К типологии относительного предложения // Семиотика и информатика. Вып. 6. М.

30. Зализняк, Шмелев 2000 Анна А. Зализняк, А. Д. Шмелев. Введение в русскую аспектологию. М.: Языки русской культуры.

31. Зимин, Хорошкевич 1982 А. А. Зимин, A. JI. Хорошкевич. Россия времени Ивана Грозного. М.

32. Иванчев 1961 Св. Иванчев. Контекстово обусловена ингре-сивна употреба на глаголите от несвършен вид в чешския език // Годишник на Софийския универсистет. Филологически факултет. 1959/1960. Т. 65, 3. София.

33. ИГРЯ Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Сложное предложение / Под ред. В. И. Борковского. М.: Наука, 1979.

34. Истрина 1923 Е. С. Истрина. Синтаксические явления Синодального списка I Новгородской летописи // Известия Отделения Русского Языка и Словесности, т. 24 (1919 г.), кн. 2, 1923, 1-172; т. 26 (1921 г.), 207-239.

35. Карцевский 1929 С. О. Карцевский. Об асимметричном дуализме лингвистического знака // Труды Пражского лингвистического кружка. Вып. 1.

36. Клосс 1987 Б. М. Клосс. Летопись Новгородская первая // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. I (Х1-первая половина XIV в.). Л.: Наука, 245-247.

37. Клосс 2000 Б. М. Клосс. Предисловие // Новгородская четвертая летопись (ПСРЛ, т. 4, ч. 1). М.: Языки русской культуры, XI-XX.

38. Князев 2003 Ю. П. Князев. Форма и значение конструкций с частицей было в русском языке // Сокровенные смыслы. Сб. статей в честь Н.Д. Арутюновой. М.: Языки славянской культуры (в печати).

39. Кудрявский 1909 Д. Н. Кудрявский. К статистике глагольных форм в Лаврентьевской летописи // Известия ОРЯС, т. XIV, кн. 2.

40. Кузнецов 1959 П. С. Кузнецов. Очерки исторической морфологии русского языка. М.: Изд-во АН СССР.

41. Кучкин 1995 В.-А. Кучкин. «Русская земля» по летописным данным XI-первой трети XIII в. // Древнейшие государства Восточной Европы. М., 74-100.

42. ЛЭС Лингвистический энциклопедический словарь, М., 1990.

43. Маслов 1954 Ю. С. Маслов. Имперфект глаголов совершенного вида в славянских языках // Вопросы славянского языкознания. Вып. 1,68-138.

44. Маслов 1961 Ю. С. Маслов. Роль так называемой перфектива-ции и имперфективации в процессе возникновения славянского глагольного вида // Исследования по славянскому языкознанию. М.

45. Маслов 1984 Ю. С. Маслов. Очерки по аспектологии. Л.

46. Мещерский 1954 Н. А. Мещерский. Древнерусская повесть о взятии Царьграда фрягами в 1204 году // ТОДРЛ, т. X. М-Л., 1954; перепечатано в: Н. А. Мещерский. Избранные статьи. СПб., 1995, 190-211.

47. Мишина 1999 E. А. Мишина. Типы употребления презенса совершенного вида в восточнославянских памятниках XI-XV вв. Автореферат дисс. . кандидата филол. наук. МГУ.

48. Молошная 1996 Т. Н. Молошная. Плюсквамперфект в системе грамматических форм глагола в современных славянских языках // Русистика. Славистика. Индоевропеистика. Сборник к 60-летию А. А. Зализняка., М.: Индрик, 564-573.

49. Насонов 1951 А. Н. Насонов. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М.: Изд-во АН СССР.

50. Насонов 1969 А. Н. Насонов. История русского летописания XI — начала XVIII века. М.

51. НБГ 1990-1996 В. JI. Янин, А. А. Зализняк. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1990-1996 гг.). М.: Русские словари, 2000.

52. Николаева 1978 Т. М. Николаева. Лингвистика текста. Современное состояние и перспективы (вступит, статья) // Новое в зарубежной лингвистике, вып. 8, М., 5-39.

53. Николаева 1990 Т. М. Николаева. Лингвистика теста // ЛЭС, 267-268.

54. НПЛ Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов (под редакцией и с предисловием А. Н. Насонова). М.; Л., 1950 (2 изд.: М.: Языки русской культуры, 2000.)

55. Падучева 1974 Е. В. Падучева. О семантике синтаксиса. М.: Наука.

56. Падучева 1985/2001 Е. В. Падучева. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М.: Наука, 1985; 2-е изд.: М., Эдиториал УРСС, 2001 (ссылки даны по 2-му изд.).

57. Падучева 1986 Е. В. Падучева. Семантика вида и точка отсчета // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. N 5,413-424.

58. Падучева 1996 Е. В. Падучева. Семантические исследования: Семантика времени и вида в русском языке. Семантика нарратива. М.: Школа «Языки русской культуры».

59. Падучева 2002 Е. В. Падучева. О дескриптивном и семантическом подходе к синтаксису: родительный субъекта в отрицательном предложении. (Распечатка к докладу).

60. ПБЛ Повесть о битве на Липице (подготовка текста, перевод и комментарии Я. С. Лурье) // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 5. СПб.: Наука, 1997,74-87.

61. ПВЛ Повесть временных лет. Т. 1-2 / Подготовка текста, перевод и примечания Д. С. Лихачева. М.; Л., 1950 (2 изд.: СПб.: Наука, 1996).

62. Перельмутер 1983 И. А. Перельмутер. Статив, результатов, пассив и перфект в древнегреческом языке (язык Гомера) // В. П. Недялков (ред.), Типология результативных конструкций (результатов, статив, пассив, перфект). Л.: Наука, 142-148.

63. Пичхадзе 1996 А. А. Пичхадзе. Предлог къ после глаголов движения.при названиях городов в древнерусских оригинальных и переводных и оригинальных памятниках письменности // Вопросы языкознания, №6,106-116.

64. Плунгян 1998 В. А. Плунгян. Проблемы грамматического значения в современных морфологических теориях (обзор) // Семиотика и информатика, вып. 36. М.: Языки русской культуры, Русские словари, 324-386.

65. Плунгян 2000 В. А. Плунгян. Общая морфология: введение в проблематику. М.: Эдиториал УРСС.

66. Плунгян 2001 В. А. Плунгян. Антирезультатив: до и после результата // В. А. Плунгян (ред.). Исследования по теории грамматики: Вып. 1: Глагольные категории. М.: Русские словари, 50-88.

67. Плунгян (в печати) В. А. Плунгян. К дискурсивному описанию аспекту альных показателей.

68. ПСРЛ Полное собрание русских летописей, издаваемое Археографическою комиссиею. Т. I-XLII. СПб.; М., 1841-2002.

69. Ружичка 1962 Р. Ружичка. Глагольный вид в «Повести временных лет» // Вопросы глагольного вида. М.

70. Сичинава 2001 Д. В. Сичинава. Плюсквамперфект и ретроспективный сдвиг в языке сантали //В. А. Плунгян (ред.). Исследования по теории грамматики: Вып. 1: Глагольные категории. М.: Русские словари, 89-114.

71. Сичинава 2002 Д. В. Сичинава. Типология глагольных систем с несколькими формами плюсквамперфекта. Дипломная работа. МГУ.

72. Сичинава (в печати) Д. В. Сичинава. К проблеме происхождения славянского условного наклониения // В. А. Плунгян (ред.), Исследования по теории грамматики. Вып. 3: Ирреалис и ирреальная модальность (в печати).

73. СлРЯ XI-XVII вв. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1-М.: Наука, 1975-.

74. Соболевский 1948 С. И. Соболевский. Древне-греческий язык (учебник для высших учебных заведений). М.

75. Срезн. И. И. Срезневский. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. I-III. СПб., 1893-1903.

76. Тимберлейк 1998я А. Тимберлейк. Вид глагола как история // Типология вида: проблемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 443-453.

77. Тимберлейк 19986 А. Тимберлейк. Заметки о конференции. Инвариантность, типология, диахрония и прагматика // Типология вида: проблемы, поиски, решения. М.: Языки русской культуры, 1127.

78. Тимберлейк 1997<з А. Тимберлейк. Динамика лексики, времени и дискурса. (Замечания по поводу анкеты по аспектологии) // Труды аспектологического семинара филологического факультета МГУ. Т. 3. М., 195-205.

79. Тимберлейк 19976 А. Тимберлейк. Аугмент имперфекта в Лаврентъевской летописи // Вопросы языкознания, № 5, 66-86.

80. Успенский 1987/2002 Б. А. Успенский. История русского литературного языка (XI-XVII вв.). Munchen, 1987; 3-е изд.: М.: Аспект Пресс, 2002 (ссылки даны по 3-му изданию).

81. Хабургаев 1978 Г. А. Хабургаев. Судьба вспомогательного глагола древних славянских аналитических форм в русском языке // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология, № 4,42-53.

82. Широкова 1966 А. Г. Широкова. Способы выражения значения многократности в чешском языке (в сравнении с другими славянскими языками) // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. № 1.

83. Шошитайшвили 19986 И. А. Шошитайшвили. Русское «было»: путь грамматикализации // Русистика сегодня, 3/4, 59-78.

84. Этерлей 1970 Е. Н. Этерлей. Древнерусский имперфект (значение и употребление). Автореф. дис. . канд. филол. наук. Л., 1970.

85. Яковлева 1955 О. А. Яковлева. Пискаревский летописец // Материалы по истории СССР, т. II Документы по истории XV-XVII вв. М., 7-144.

86. Якубинский 1953 JI. П. Якубинский. История древнерусского языка. М.

87. Янин 1977 В. JI. Янин. Церковь Бориса и Глеба в новгородском Детинце (о новгородском источнике «Жития Алекснадра Невского») // В. JI. Янин. Очерки комплексного источниковедения. Средневековый Новгород. М.: Высшая школа, 123-135.

88. Ваауеп 1997 R. Н. Baayen. The pragmatics of the 'tenses' in Biblical Hebrew// Studies in Language 21:2, 245-285.

89. Barentsen 1986 A. A. Barentsen. The use of the particle БЫЛО in modem Russian // Dutch Studies in Russian Linguistics, Amsterdam, vol. 8,1-68.

90. Bermel 1997 N. Bermel. Context and the lexicon in the development of Russian aspect (University of California publications in linguistics, v. 129).

91. Bertinetto 1986 P.-M. Bertinetto. Tempo, aspetto e azione nel verbo italiano. Firenze: Presso l'accademia della Crusca.

92. Bleton 1982 P. Bleton. La surcomposition dans Ie verbe fran9ais // Canadian Journal of Linguistics, 1982,27.1, 31-70.

93. Bybee, Dahl 1989 J.L. Bybee, O. Dahl. The creation of tense and aspect systems in the languages of the world // Studies in Language 13, 1: 51-103.

94. Bybee et al. 1994 J.L. Bybee; R. Perkins; W. Pagliuca. The evolution of grammar: Tense, aspect and modality in the languages of the world. Chicago: University of Chicago Press.

95. Chinkarouk 1998 O. Chinkarouk. Le Plus-que-parfait dans la phrase complexe (coordination et juxtaposition) en ukrainien moderne // Le Langage et l'Homme XXXIII, 1, 39-53.

96. Comrie 1985 B. Comrie. Tense. Cambridge: Cambridge University Press.

97. Dahl 1985 O. Dahl. Tense and aspect systems. Oxford: Blackwell.

98. Dowty 1986 D. Dowty. The effect of aspectual class on the temporal structure of discourse: semantics or pragmatics? // Linguistics and Philosophy 9(1), 37-61.

99. Eckert 1985 E. Eckert. Aspect in Repetitive contexts in Russian and Czech // M.S. Flier & A. Timberlake (eds.), The Scope of Slavic Aspect. USLA Slavic Studies, vol. 12, 169-180.

100. Fleishman 1989 S. Fleishman. Temporal distance: A basic linguistic metaphor // Studies in Language 13,1: 1-50.

101. Foulet 1925 L. Foulet. Le developpement des formes surcompo-sees // Romania, 51,203-252.

102. Friedman 1986 V. A. Friedman. Evidentiality in Balkans: Bulgarian, Macedonian and Albanian // W. Chafe and J. Nichols (eds.), Evidentiality: The coding of epistemology in language. Norwood, N.J.: Ablex, 168-187.

103. Galton 1976 H. Galton. The Main Functions of the Slavic Verbal Aspect. Skopje: Macedonian Academy of Sciences and Arts.

104. Givon 1982 T. Givon. Tense-aspect-modality: the Creole prototype and beyond // P.J. Hopper (ed.), Tense-aspect: between semantics and pragmatics. Amsterdam: John Benjamins, 115-163.

105. Goeringer 1995 K. Goeringer. The Motivation of Pluperfect Auxiliary Tense in the Primary Chronicle // Russian Linguistics, vol. 19, no. 3,319-332.

106. Klein-Andreu 1990 F. Klein-Andreu. Losing ground: A discourse-pragmatic solution to the history of -ra in Spanish // S. Fleischman & L. Waugh (eds.). Discourse-Pragmatics and the Verb: The Evidence from Romance, L.: Routledge, 164-178.

107. Klenin 1995 E. Klenin. The verbal system of a seventeenth-century icon legend: morphology and discourse function // Russian Linguistics, vol. 19.

108. Klenin 1997 E. Klenin. Legends and Language in Sixteenth-Century Moscow // A. M. Kleimola, G. D. Lenhoff (eds.). Culture and Identity in Muscovy, 1359-1584, Moscow (UCLA Slavic Studies. New Series. Vol. Ill), p. 303-305.

109. Mc Coard 1978 R. W. Mc Coard. The English Perfect: Tense-choise and Pragmatic Inferences. Amsterdam: North Holland.

110. Mellet 2000 S. Mellet. Le parfait latin, un preteritum perfectum И Carlier A., LagaeV., BenningerC. (eds.). Passe et parfait (Cahiers Chronos, 6). Amsterdam-Atlanta : Rodopi, 95-106.

111. Partee 1984 В. H. Partee. Nominal and temporal anaphora // Linguistics and philosophy. N. 7, 243-286.

112. Plungian, van der Auwera (forthcoming) V. A. Plungian, J. van der Auwera. Towards a typology of discontinuous past marking // Studies in Language.

113. Price 1971 G. Price. The French language: present and past. London: Edward Arnold.

114. Reichenbach 1947 H. Reichenbach. Elements of Symbolic Logic. N.Y.: The MacMillan Co.

115. Ruzicka 1957 R. Rflzicka. Der Verbalaspekt in der altrussischen Nestorchronik. Berlin.

116. Salkie 1989 R. Salkie, Perfect and Pluperfect: What is the Relationship?//Journal of Linguistics, vol. 25, no. 1, 1-34.

117. Sherebkow 1971 W. A. Sherebkow. Doppelt zusammengesetzte Zeitformen in Deutschen? // Deutsch als Fremdsprache 8, 27-29.

118. Schneider 1974 W. Schneider. Grammatik des Biblischen He-braisch. Munchen: Claudius Verlag.

119. Squartini 1999 M. Squartini. On the semantics of pluperfect: evidences from Germanic and Romance// Linguistic Typology 3 (1999), 5189.

120. Stunova 1988 A. Stunova. Aspect and sequence of events in Russian and Czech: a contrastive study // Dutch Contributions to the Tenth International Congress of Slavists, Sofia, Linguistics. Amsterdam.

121. Stunova 1993 A. Stunova. A contrastive study of Russian and Czech Aspect: Invariance vs. Discourse. Amsterdam.

122. Taube 1980 M. Taube. On the Penetration of the Perfect into the Russian Narrative Systeme // Russian Linguistics, vol. 5, no. 2, 121-131.

123. Timberlake 2000 A. Timberlake. Who wrote Lavrentian Chronicle (1177-1203)? // Zeitschrift fur slavische Philologie, 59, 237-265.

124. Thieroff 1992 R. Thieroff. Das finite Verb in Deutschen: Tempus-Modus-Distanz. (Studien zur deutschen Grammatik, 40). Tubingen: Narr.

125. Weinrich 1971 H. Weinrich. The textual function of the french article // S. Chatman (ed). Literary style, NY — Oxford, 1971, 221-234; цит. по: Новое в зарубежной лингвистике, вып. 8, М., 1978.

126. Wierzbicka 1967 A. Wierzbicka. On the semantics of the verbal aspect in Polish // To honor Roman Jakobson. Essays on the occasion of his 70-th birthday. II Oct. 1966. Vol.3 The Hague—Paris , Mouton, 1967, 2231-2249.