автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Первая мировая война в русской прозе 1920-1930-х гг.

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Фоминых, Татьяна Николаевна

ВВЕДЕНИЕ

ЧАСТЬ I. ОППОЗИЦИЯ ОПТИМИСТИЧЕСКОГО и ПЕССИМИСТИЧЕСКОГО ТИПОВ МИРОПОНИМАНИЯ в ХУДОЖЕСТВЕННОМ ИЗОБРАЖЕНИИ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Глава 1. Древние легенды и научные истины: мировая война в романах К.Федина ("Города и годы"), А.Белого ("Москва"), С.Клычкова ("Сахарный немец")

Глава 2. Мировая война в художественном сознании И.Эренбурга ("Лик войны", "Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников."), М.Алданова ("Армагеддон", "Ключ"), Г.Иванова ("Третий Рим")

Глава 3. Историко-культурные аспекты военной темы в романах А.Толстого ("Хождение по мукам"), М.Осоргина ("Сивцев Вражек"), С.Сергеева-Ценского ("Зауряд-полк", "Массы, машины, стихии")134 "

ЧАСТЬ II. ОБРАЗ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ В КОНТЕКСТЕ ОПТИМИСТИЧЕСКОГО МИРОПОНИМАНИЯ

Глава 4. Религиозно-мистические искания в русской зарубежной прозе о мировой войне (Б.Зайцев "Золотой узор", Л. Зуров "Древний путь", "Поле", Д.Мережковский "Атлантида-Европа", Ф.Степун "Из писем прапорщика-артиллериста")

Глава 5. Первая мировая война в советской прозе 30-х гг. (Вс. Вишневский "Война", П. Романов "Русь", А. Явич "Путь", "Сыновья", М. Шолохов "Тихий Дон"м. Горький "Жизнь Клима Самгина")

Введение диссертации1998 год, автореферат по филологии, Фоминых, Татьяна Николаевна

Вопреки хронологии, подлинное начало XX века справедливо датируется роковыми 1914-1918 гг. Значение первой мировой войны как исходной катастрофы XX века становится особенно отчетливым в конце столетия; тем большую актуальность приобретает для нас отечественная литература двух послевоенных десятилетий, в которой мировая война была осмыслена как явление эпохальное.

Следует признать, что современное литературоведение не уделяет теме первой мировой войны должного внимания. Остаются единичными специальные работы, определяющие ее место в творчестве отдельных писателей 20-30-х гг.1, работ обобщающего характера, дающих целостное представление о ней, нет. Актуальность настоящего исследования обусловлена необходимостью преодолеть разрыв, существующий между фактической представленностью данной темы в литературном процессе 2030-х гг. и уровнем ее теоретического осмысления; потребностью преодолеть сложившиеся стереотипы восприятия темы первой мировой войны, препятствующие формированию объективных представлений о сложных процессах ее художественного освоения.

В научном отношении плодотворным представляется историософский аспект избранной темы. В компетенции историософского знания находятся вопросы смысла и направленности исторического процесса, путей цивилизационного развития. Пользуясь терминологией А.Тойнби, современные историки отмечают вызванный мировой войной "глубинный надлом" и указывают при этом, что "вопрос - имеет ли история смысл - возник вместе с ним" , имея в виду, что никогда прежде он не приобретал такую напряженность, никогда разброс ответов на него не был столь впечатляющим, как в эпоху великой войны. Созидательные возможности человеческого разума, оптимальность рационального способа познания мира, наличие / отсутствие прогресса суть разные его грани. По словам

Н.Бердяева, "философия истории есть вскрытие смысла подлинно бытий-ственного в истории, существенного и сущностного в ней"3.

Пишущие о битвах 1914-1918 гг. не раз отмечали их "зрелищное оскудение". Я.Тугендхольд указывал: "Многомиллионная, но почти невидимая, позиционная и маневренная, газовая и электрическая, растянутая на сотни верст - эта война - "лабиринт" - не может быть вмещена в эстетические рамки искусства"4. В данном случае критик вел речь о батальной живописи; по его мнению, новый облик войны обусловил ее упадок и выдвинул на авансцену искусства батальную литературу; лишь ей, с его точки зрения", были доступны самые трудноуловимые нюансы военных переживаний. На наш взгляд, в искусстве слова утрата зрелищности компенсировалась не только "психологией", как полагал Я.Тугендхольд, но и "философией". В этой связи кажется весьма продуктивным вывод, сделанный Г.А.Белой: "Даже в тех случаях, когда события первой мировой войны вызывали в творчестве писателя только тематический отклик <.>, они - одновременно - являлись стимулом к серьезной переоценке мира и своих взглядов, что нередко приводило к глубинному смещению геологических пластов, сдвигам в самой природе художественного мира"5. Война представлялась прозаикам 20-30-х гг. сложнейшим комплексом историософских проблем, она рассматривалась ими не автономно, а в контексте общеметодологической проблематики, и адекватное ее освещение возможно лишь с учетом этой, с нашей точки зрения, принципиальной характеристики. Объектом исследования в настоящей работе является авторская историософия - "история-искусство", по определению Л.Н.Толстого.

Степень историософской "заряженности" стала критерием отбора произведений для текстуального анализа; она же позволила нам объединить произведения корифеев литературы и писателей "второго ряда"; она дала возможность увидеть сходство и различие трактовок исторического катаклизма, предлагаемых советскими и русскими зарубежными писателями6.

В плане изображения мировой войны как события, концентрирующего вокруг себя эпоху, наибольшими художественными возможностями обладает крупная эпическая форма - роман. В диссертации выявлен историософский потенциал военной темы в романах М.Алданова ("Ключ"), А.Белого ("Москва"), Вс.Вишневского ("Война"), М.Горького ("Жизнь Клима Самгина"), Б.Зайцева ("Золотой узор"), Л.Зурова ("Древний путь", "Поле"), Г.Иванова ("Третий Рим"), С.Клычкова ("Сахарный немец"), Д.Мережковского ("Атлантида-Европа"), М.Осоргина ("Сивцев Вражек"), П.Романова ("Русь"), С.Сергеева-Ценского ("Зауряд-полк", "Массы, машины, стихии"), Ф.Степуна ("Из писем прапорщика-артиллериста"), А.Толстого ("Хождение по мукам"), К.Федина ("Города и годы"), М.Шолохова ("Тихий Дон"), И.Эренбурга ("Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников.", А.Явича ("Путь", "Сыновья") и показаны наиболее продуктивные способы его художественного воплощения. Данные романы имеют разную степень изученности, как тематическое единство в настоящей работе они исследуются впервые.

Несмотря на то, что крут анализируемых произведений достаточно широк, смысл работы состоит не в полноте описания избранной темы. Более важным представляется осмыслить специфику отражения исторического катаклизма в эстетическом сознании межвоенного периода, именуемого временем "войны в мире и мира в войне".

Анализ художественного материала убеждает, во-первых, в том, что семантическое ядро образа военной катастрофы является производным от миропонимания писателя. Понятие миропонимание употребляется в широком значении и является синонимичным не только мировоззрению, но и мироощущению, мировидению, мирочувствованию, основному жизненному настроению и фактически оказывается тождественным авторской картине мира. Во-вторых, сколь многообразными ни были бы реакции писателей на вызванные войной потрясения, они (реакции) так или иначе восходят к двум универсальным типам - оптимизму и пессимизму, взятым в их историософской сущности. На со-противопоставлении оптимизма и пессимизма строились характеристики великой войны, заданные ощущениями и мышлением ее современников. Упоминание о "двух великих жизненных настроениях, самых широких и всеобъемлющих" (В.Дильтей) , возникало при любых попытках осмыслить феномен войны. Ограничимся здесь двумя примерами. Так, М.Гершензон в статье "Урок войны" (1915) отмечал, что в военной ситуации люди помимо их воли оказываются "перед невидимым, но грозным судилищем в ожидании приговора, и <.> ни на минуту не могут отделаться от навязчивого вопроса: это судилище, от которого зависит все мое благо, как оно судит - по неизвестным мне неизменным законам, - в чем человеческий ум всегда находит глубокое удовлетворение, - или по бессмысленной прихоти, - что в высшей степени оскорбительно и почти невыносимо". М.Гершензон далее указывал, что мучительные раздумья на эту тему кристаллизуют душу человека и "толкают ее к какому-нибудь одному из двух полюсов - благословению всей мировой жизни как процесса непостижимо-разумного или к совершенному проклятию и отчаянию"8.

Известный буддолог проф. С.Ф.Ольденбург, излагая свои впечатления о поездке в Германию, Англию и Францию в книге "Европа в сумерках на пожарище войны" (1924), представил послевоенную ситуацию таким образом: "Пессимист скажет: "Мир одряхлел, это упадок, такой, какой мир видел уже не раз и в последний раз в Великой Римской империи". Оптимист на это ответит: "Упадка никогда не бывает: то, что нам кажется упадком, лишь новые формы, видоизменения старого, делающие его новым. <.> Жизнь становится все сложнее и разнообразнее, значит во многом и гораздо труднее и тяжелее, но и во многом прекраснее <.>. Все это вправе ответить оптимист на зловещее предсказание упадка, о котором только и думает пессимист"9.

Писатели, начинавшие постигать "уроки" великой войны в 2030-е гг., неизбежно вставали перед необходимостью, говоря словами М.Гершензона, или проклясть мировой порядок, или благословить его; они решали дилемму: достойна жизнь принятия и одобрения или она заслуживает глобальной иронии и отвержения. Выбор, сделанный ими, был предопределен тем, к какому из двух названных типов культурного сознания они более всего склонялись. Диалог оптимиста и пессимиста (порою весьма напряженный) использовался ими в качестве универсальной модели освоения исторического катаклизма.

Философские аспекты оптимизма и пессимизма не раз становились объектом внимания мыслителей, ученых (А.Шопенгауэр, Э.Гартман, Вл.Соловьев; можно назвать в этом ряду и менее известные имена: Н.Грот, С.Грузенберг и др.)10. В настоящей работе структура оптимистического и пессимистического типов миропонимания рассматривается с опорой на историософский опыт Г.А.Ландау (1877-1941)11. Обращение к его работам вызвано не только стремлением ввести в научный оборот новое имя. Мы остановили свой выбор на них по ряду соображений. Во-первых, труды Г.А.Ландау отличаются высокой степенью абстрагирования и заслуживают внимание именно как теоретический компендиум. Во-вторых, для нас особую ценность представляет предложенная Г.А.Ландау трактовка оптимизма и пессимизма как универсальных моделей мировосприятия и, что особенно важно, его попытка определить оптимизм и пессимизм не только в их противостоянии друг другу, но и во взаимодействии, в результате которого оказываются возможными переходные, "гибридные" формы. В-третьих, и это главное, теоретические выводы Г.А.Ландау относительно двух типов миропонимания являются принципиальной составной частью его культурфилософских построений, непосредственно связанных с первой мировой войной.

В своей программной статье "Пессимизм и оптимизм" ученый определил данные категории как оценочные предпосылки, имманентно обусловливающие картину бытия и пути действования. Он подчеркивал: "Какими психическими и даже биологическими процессами ни были бы вызываемы и поддерживаемы оптимизм и пессимизм (обратно на них воздействующие), они становятся апперцептивной формой восприятия, синтезирования и истолкования явлений и ценностей, глубоко влияя, подчас определяя как построение картины бытия, так и жизненную реакцию на нее"12. Важнейшей чертой оптимистической оценочной предпосылки Г.А.Ландау считал "потусторонность", являющуюся результатом неразрешимости противоречия между оптимистическим финалом и неискупленными несправедливостями, незаслуженными несчастьями, вследствие чего возникает потребность "раздвинуть судьбу за пределы судьбы видимой": ". потусторонность прекращает бездну страданий нашей здешней судьбы, не вычеркивая их. Отсюда - потустороннее вознаграждение за бедствия есть вывод из приложения оптимистической финальной предпосылки к земной юдоли" (384).

Ученый настаивал на "связуемости" разнокачественных предпосылок. Так, согласно его рассуждениям, оптимистическая вызывает запрос на предпосылку противоположную. Необоснованность неизбежности страданий как пути для достижения конечного блаженства, с одной стороны, и ненадежность сил добра, ставящая задачу проверочного искушения -с другой, вынуждает оптимистическую предпосылку строить промежуточные звенья: "<.> неполнота блага предполагает и некоторое зло", "полноту блага дает преодоленное, попранное зло. Только в противопоставлении со злом проверимы и растут силы добра" (385). В основе оптимистического миросозерцания лежит схема: "<.> оптимизм исходной точки судьбы, пессимизм ее продолжения (падения) и дальнейший процесс восхождения, возвращения к потерянному благу, обогащенному искуплением и преодолением. Рай, падение, искупление, рай" (384-385). Г.А.Ландау особо подчеркивал, что во всех случаях оптимистическая предпосылка приводит к необходимости принять и предпосылку пессимистическую (385), и на этом основании делал вывод о дуализме оптимистической предпосылки. Он указывал также, что "полнота заданного блага - и воплощенная оптимистическая предпосылка - дается в идее Бога" (386).

В отличие от оптимистической, пессимистическая оценочная предпосылка не требует предпосылки обратной, ибо "сама по себе не исключает благих последствий зла", "нет имманентного добру ущербления добра, но может быть имманентное злу ущербление зла", "зло, направленное на зло, дает и добро" (386). Однако при пессимистической предпосылке такой исход не является единственным. Возможен и другой. Если в оптимистической концепции зло рассматривалось в качестве проверки и ступени торжества добра, то в пессимистической - добро может быть истолковано как промежуточный этап от зла к злу: "Исходное зло в процессе самоопределения (самоборства) дает элементы блага развития, духовности, культуры и пр., погибающие в общей "злостности своей подпочвы" (387). Схема пессимистического миросозерцания в интерпретации Г.А.Ландау выглядит так: "Возвращение из ничего в ничто, через нечто (через сознание, мышление, красоту, добро, уничтожающиеся в бесцельном круговороте)" (387).

Пессимистическая оценочная предпосылка базируется на принципе цикличности ("в отличие от однократности симметричной оптимистической формы падения и восхождения"). Пессимистическое миросозерцание имеет "натуралистический" характер (в противовес "потусторонности" оптимистического), отсюда - его возможный монизм (в отличие от дуализма, присущего оптимистическому мировосприятию). И тем не менее, по мысли Г.А.Ландау, и при пессимизме могут иметь место и дуализм, и трансцендентность. Всеисчерпывающий пессимизм, утверждая бессмыслицу жизни, тем самым лишь оттеняет проблему смысла, "ибо бессмыслица не есть отсутствие смысла, а его нарушение", "и пессимистическая бессмыслица бытия включает некое утверждение смысла" (388). При этом и здесь оптимистический финал обеспечивается либо "чистым действием благодати", либо возникает как результат усилий, "обеспеченных извне человеческой личности".

В оптимистической концепции жажда блага опирается на психологию надежды (отсюда - беззаботность и "определенный авантюризм дерзаний"), в пессимистической - основывается на "осмотрительности, ограниченности ставимых задач". Пессимизм нередко способствует и воспитанию духа "на неизбежности борьбы и преодолений", укрепляет "готовность встретить и преодолеть препятствия". "Оптимизм задания ведет к <.> неограниченной и непроверимой в своей неограниченности постановке задач, к объятию необъятного и отсюда - к неудачничеству, но вместе с тем и к ширине захвата, который в случае благоприятного стечения обстоятельств может дать и особо удачный эффект; пессимизм задания ведет к недоверию, ограниченности и проверке ставимых целей и соответственно - к их возможной достижимости" (389). Поэтому, согласно Г.А.Ландау, "пессимизм соприкасается с реализмом, а оптимизм - с утопизмом" (389), "оптимизм легче согласуется с религиозными, потусторонними представлениями, относительно которых нет опытной проверки; пессимизм - скорее с земными" (390).

В интерпретации Г.А.Ландау оптимизм и пессимизм как формы миропонимания находятся вне оценок, за каждой из них признаются равные права на существование, что отнюдь не означает отсутствие у автора собственных предпочтений. О них в большей степени, чем "Пессимизм и оптимизм", позволяют судить статьи "О преодолении зла" и "Византиец и иудей" (рецензия на "Переписку из двух углов" Вяч.Иванова и М.Гершен-зона).

В "Преодолении зла" в качестве исходного повторялось утверждение о неразрывности зла с благом. Признание соприсутствия в мире противоположных начал не исключает, с точки зрения Г.А.Ландау, различных толкований их взаимосвязанности, среди которых полярными являются оптимистическое и пессимистическое, однако при этом, как подчеркивал автор, не обязательно противопоставление данных форм сознания как взаимоисключающих: "Зло неразрывно с благом, но не поглощает его. Внутренняя гармония сохраняется, сколько бы ни было кругом дисгармонии, по крайней мере, как некий предел - и даже "упиться гармонией" остается доступным, хотя бы "средь горестей, забот и треволнений"13. Ученый квалифицировал как наивную и плоскую надежду на "сохранение блага с устранением или исчезновением зла". С этих позиций он рассматривал важнейший компонент в механизме оптимистического мироощущения - общественный идеал. Не отрицая пользы общественного идеала, Г.А.Ландау видел в нем несовершенное, примитивное орудие общественной работы по искоренению зла, относил к числу присущих ему пороков "приблизительность", "обобщенную смутность", "обольщающую всераз-решимость" (87).

В статье "Византиец и иудей" предмет исследования по существу -все те же два типа мировосприятия - оптимистическое (Вяч.Иванов) и пессимистическое (М.Гершензон), взятые в их отношении к культуре14. Г.А.Ландау не разделял позицию Гершензона, томящегося никчемностью духовного груза, ему импонировало "умудренное приятие" Вяч. Иванова, но и в этом "мудром всеприятии" он находил сходство со скептическим всеотрицанием: "И если гершензоновская тошнота отвратна, и бесконечно привлекательна по сравнению с ней ивановская проникновенность, то и ивановская проникновенность окажется при всем своем богатстве поверхностной и слабенькой в сравнении со страстью определенного убеждения"15. Во "всеядности" византийца он видел отсутствие убеждения. По его мнению, "все вкушающий" Вяч.Иванов оставляет "в прельстительной неопределенности перед другими, да, пожалуй, и перед самим собой - отверг ли он все или все приял" (215). "Скепсис ли это, побежденный цене-нием, или любовь, охлажденная всезнанием? Во всяком случае и ценение, и любовь, и всезнание - музейные" (214).

Г.А.Ландау дистанцировался как от наследника эллинизма Вяч.Ива-нова, так и от "потомка Екклезиаста" М.Гершензона. Ни "музейное", ни "нигилистическое" восприятие культуры его не удовлетворяло: "Гершен-зон нигилистически бежит в пустоту; Вяч. Иванов музейно подбирает ценности. Но где же жизнь, живая и творческая?" (218) - вопрошал в заключении рецензии автор.

В предпринятом Г.А.Ландау прочтении "Переписки." очевидна "персонификация" принципиальной для его культурфилософии оппозиции пессимизм / оптимизм; в его признании: "Я ценю отрицание, облеченное во всеутверждение, выше отрицания огульного <.>" (215), - стремление к компромиссному варианту, снимающему крайности.

Рассуждения Г.А.Ландау о соотношении оптимистического и пессимистического миропониманий имеют выход в тему первой мировой войны и потому приобретают для нас особое значение. Ученому принадлежит, возможно, одно из самых глубоких осмыслений мировой катастрофы - исследование "Сумерки Европы" (1923), которое Г.Струве называл в ряду "философских книг, имеющих не отвлеченный, а скорее жизненный или публицистический интерес и вместе с тем обладающих высокими литературными качествами", таких, как "На пиру богов" о. С.Булгакова, "Диалоги" (1923) Л.П.Карсавина, "Крушение кумиров" (1924) С.Л.Франка, "О сопротивлении злу силой" (1925) И.А.Ильина16.

Идеей, питавшей культурное сознание первой трети XX века, по праву можно назвать идею гибели Запада. Обсуждение проблем первой мировой войны в 20-30-е гг. так или иначе соприкасалось с трудом О.Шпенглера "Закат Европы" (1918-1922). Впечатление, произведенное им на современников, было колоссальным и во многом обусловленным опытом данного исторического катаклизма. Широко известен тот факт, что "сам Шпенглер датировал возникновение замысла 1911 годом, связывая его с так называемым вторым Марокканским кризисом и захватом итальянцами Триполи, событиями, едва не приведшими к мировой войне", что уже тогда неизбежность мировой катастрофы стала для него очевидной, что настоящие и будущие военные конфликты он воспринял как

1 7 симптомы агонии великой культуры" . Известна также реакция на концепцию О.Шпенглера русских философов - сборник статей Н.Бердяева, Я.Букшпана, Ф.Степуна, С.Франка "Освальд Шпенглер и закат Европы" (1922). В "Бывшем и несбывшемся" Ф.Степун так определял пафос этого коллективного труда: ".мы все согласно отрицали его (Шпенглера - Т.Ф.) биологически-законоверческий подход к историософским вопросам и его вытекающую из этого подхода мысль, будто каждая культура, наподобие растительного организма, с неизбежностью переживает свою весну, лето, осень, зиму. При таком подходе к истории, настаивали с особой убедительностью Бердяев и Франк, решительно обессмысливается понятие и

18 ощущение исторической судьбы человечества" . Для русских религиозных философов прогнозирующий смерть европейской культуры Шпенглер был крайним пессимистом19, для которого "трансцендентальность вечного знания так же химерична, как вечность трансцендентального бытия" (Ф.Степун).

Пессимистом считали О.Шпенглера и советские критики. Концепции гибели Запада они противопоставляли собственную уверенность в том, что Европа спасется от заката и вырождения пролетарской революцией. Б.Базаров в статье "О.Шпенглер и его критики", обозрев антишпенг-леровскую литературу пришел к неожиданному выводу: ".все противники Шпенглера при всем разнообразии их философских взглядов, политических убеждений, личных темпераментов образуют нечто вроде "единого фронта" паладинов вечной истины, мировой эволюции и непрерывного прогресса, и до сих пор никто еще <.> не противопоставил шпенглеров-скому пессимизму увядания оптимизм зарождения, исходящий не из боязливого отрицания, а из мужественного признания катастрофичности мирового процесса, преходящего характера культур и их истин <.>"20.

В современной шпенглериане, насколько нам известно, имя Г.А.Ландау не упоминается. А между тем именно он противопоставил выдвинутой в "Закате Европы" историософской концепции свою, вполне оригинальную, главное, более адекватную реальному положению вещей точку зрения, причем полемизировал с немецким философом с позиций, которые действительно являются наиболее предпочтительными и которые Б.Базаров точно определил как "признание катастрофичности мирового процесса, преходящего характера культур и их истин".

Выраженные в "Сумерках Европы" взгляды оформились у автора в самом начале войны, когда представление о кризисе цивилизации еще не было "ходким" и не совпадало с общепринятым мнением. Статья под названием "Сумерки Европы", опубликованная в декабрьском номере журнала "Северные записки" за 1914 год, по словам М.Алданова, предвосхитила "очень многое из того, что впоследствии принесло Шпенглеру его мировую славу"21. Г.А.Ландау показал сцепление происходящих в культуре процессов с историческим взрывом, каким, по его мнению, являлась мировая война. Он исходил из представления о том, что в последние десятилетия прошлого и начале нынешнего века западноевропейская культура достигла высшего напряжения, "и тем из нас, - подчеркивал он, - кому не надо было эпических испытаний громовой войны, чтобы ощутить грандиозное творчество эпохи, великую формовку ею душ, казалось захватывающим и чудесным предвкушение того, до какой неизведанной еще полноты она развернется. Но вот грянула война.и сгустились сумерки над Евро

00 пой" . "Сумеречность", по Ландау, означала "перебой", "остановку", "ослабление", "потемнение", срыв культурной преемственности и в конечном счете утрату новоевропейской культурой мировой гегемонии. Наиболее полным воплощением современной культуры он считал Германию, ее военное поражение рассматривал как урон, наносимый всей новоевропейской культуре.

Представления о связанном с мировой войной культурном крушении сближало взгляды Г.А.Ландау и О.Шпенглера. Однако существенно и расхождение между ними. Автор "Сумерек Европы" утверждал, что "Европа была полна мощью и значительностью и эту мощь и значительность применила на саморастерзание" (308). Мысль о жизнеспособности как основе "падения" отличала его позицию от точки зрения Шпенглера, который понимал закат как результат внутренней эволюции Европы (результат ее слабости, порочности, исчерпанности). Г.А.Ландау указывал, что "связь книги Шпенглера с войной и ее последствиями" - "не по содержанию, а единственно по успеху", "линия упадка, устанавливаемая Шпенглером, проходит сквозь бедствия нашего времени, не включая их в свои построения" (305). Сам же он не раз повторял: "Я исхожу из катастрофы, которую переживает Европа, и оставляю в стороне шпенглеровскую концепцию органического изживания" (307). Взгляду, "морально вменяющему катастрофу греховности <.> пострадавшего", он противопоставлял свой, "объясняющий ее частью даже его (пострадавшего - Т.Ф.) доблестями и достоинствами" (307).

С точки зрения Г.А.Ландау, отличительной чертой мировой войны стал максимализм военных целей. Предполагалось, что в ходе военных действий будет установлен вечный мир - "царство Божие на земле". Разгром Германии мыслился в качестве задачи внеисторической, абсолютной; победа над Германией не строилась "в меру жизненной потребности", исторической целесообразности, а "обосновывалась всечеловеческой, категорической, ничем не ограниченной значительностью и святостью самой задачи" (46). Подобного рода максимализм оценивался Г.А.Ландау крайне негативно, ибо "во имя предельной цели, то есть некоего представления, пожелания, формулы, слова, - вообще во имя чего-то лишь мыслимого", приносились вполне реальные жертвы: "В какой же преступный азарт надо было впасть, чтобы на карту преподносившейся, но во всяком случае не обеспеченной возможности лить потоки человеческой крови, громоздить бедствия и развалины <.>. А между тем не могло же не быть ясным, что уничтожением двух государств и культуры нельзя изменить в два-три года природу человека, природу народов, природу государства, природу общества, природу производства и распределения; что самый способ установления пацифизма путем войны и победы есть вызов человеческому разуму, что войной и уничтожением не устраняются причины, создающие то, что якобы подлежало устранению, <.> что задача поставлена ложно и цель нереальна" (49).

Согласно рассуждениям Г.А.Ландау, военный максимализм не был случайностью, "он был основан в существе современного мира и, следовательно, вытекал из него как неотъемлемое последствие". "Есть действительно в новоевропейской культуре <.> свойства, вызвавшие или во всяком случае облегчившие максималистскую горячку" (55), - считал ученый. В их ряду он называл вызревшие и укрепившиеся под воздействием научно-технических открытий рубежа веков "чувство уверенности в себе, в человеческом могуществе", "самоощущение, когда все кажется возможным и достижимым, когда человек чувствует себя в уровень со всякой задачей" (56). Г.А.Ландау предупреждал об опасности, естественно возникающей, когда "гордыня неограниченных преодолений" переходит из духовной в политическую сферу, о легкости, с какой происходит "заражение гордыней дерзновения в области социальной, где все являются участниками деяния" (58).

Мысль об укорененности военного максимализма в "серебряновеч-ной" культуре, осознание того, что одни и те же идеи стояли у истоков культурного ренессанса и мировой катастрофы, следует отнести к числу наиболее продуктивных интуиций автора "Сумерек Европы". Отрицание принципиального для новоевропейской культуры представления о возможности "устроения жизни сообразно сознательному желанию" ставило Г.А.Ландау в оппозицию по отношению к данной культуре. Предвидя нарекания, он, считавший задачей не поучение, а понимание, не мораль, а освещение (5), писал в предисловии к своему исследованию: "Она (книга -Т.Ф.) многим будет неприятной и многих может задеть. Охотно я бы этого избежал, тем более, что задевать приходится могучие коллективы, наследников великого прошлого, носителей прекрасной культуры, тем более, что задевать приходится составные части и факторы той самой европейской культуры, которую любишь и которой дорожишь" (6). Отмеченная оппозиционность не означала отрицания новоевропейской культуры, она лишь свидетельствовала о неприятии оптимистической презумпции новоевропейской культуры, о стремлении автора осмыслить идеологию военной и поствоенной Европы во всей ее сложности и противоречивости.

Оптимизм и пессимизм как два универсальных типа миропонимания являются своеобразной "несущей конструкцией" историософии Г.А.Ландау. Пессимисту О.Шпенглеру автор "Сумерек Европы" противостоял как оптимистически настроенный мыслитель, с точки зрения которого, война, "сломав" естественное развитие культуры, не прервала его. Видя в войне акт "саморастерзания" Европы, он был далек от пессимистических выводов и призывал не утрачивать веру в добро даже в момент торжества зла. Весьма влиятельную часть русских философов он критиковал за связанные с войной "радужную уверенность", "восторженные упования", "легкомысленные обольщения", акцентируя внимание на обусловленном историческим катаклизмом "сбое" культурной традиции и сопряженных с ним необратимых процессах . Г.А.Ландау не случайно назвал свою книгу "Сумерки Европы". Сумерки означают переходное время суток, отличающееся известным равновесием тьмы и света. Сравнение эпохи 1914-1918 гг. с сумерками указывает не только на характер исследуемого культурного феномена, но и на суть историософской позиции автора, которой присуща внутренняя сбалансированность и стремление преодолеть крайности. Как показала историческая практика, оспаривая идею разрыва культурной преемственности, Г.А.Ландау находился гораздо ближе к истине, чем автор "Заката Европы".

Эмигрантской общественной мыслью идеи "Сумерек Европы" оказались не востребованными. Критики сосредоточились на разоблачениях исследователя. Так, Бе^тв - С.И. Гессен ("Современные записки"), - взяв на вооружение термин Ландау "разрушительная идейность", обвинил в ней его самого и на этом основании сблизил с германскими милитаристами, с одной стороны, и с коммунистами - с другой"24. С.С.Ольденбург ("Русская мысль") был настроен более лояльно, но также считал, что Г.А.Ландау "слишком легко отводит упреки в материалистичности новоевропейской культуры", неоправданно категоричен в оценке идеологии Антанты и доказательстве "исторической правоты Германии". Это, с точки зрения критика, "придает книге характер plaidoyer в пользу Германии, и для лиц, относящихся к этим вопросам иначе, может заслонить многое, менее спорное"25. То обстоятельство, что главное в "Сумерках Европы" "мало до кого дошло", Ф.Степун объяснял тем, что автор "был чужаком решительно во всех лагерях" и писал, не стремясь соответствовать каким-либо политическим или философским платформам.

Не в пример общественной художественная мысль русского зарубежья оказалась более восприимчивой к интуициям Г.А.Ландау. Авторитет его признавали такие разные художники, какими являлись Ф.Степун и М.Алданов.

Отклики советской печати на "Сумерки Европы" были резко отрицательными. Так, в "Печати и революции" книга была названа скучным повторением Шпенглера. Отвечая и О.Шпенглеру, и Г.А.Ландау, критик заявлял: "Европе не грозит опасность вырождения и заката, ибо по всему континенту слышны уже железные шаги идущих на штурм отжившего строя пролетарских батальонов и слышно дыхание надвигающейся социальной революции26.

Диалог Г.А.Ландау и О.Шпенглера значим не только как неоправданно забытый факт русской шпенглерианы. Он помогает понять характер и мотивы спора, в который вступали с "пророком заката" русские прозаики, стремящиеся постичь феномен великой войны.

Г.А.Ландау смоделировал оптимальные способы восприятия исторического катаклизма, на основе которых, на наш взгляд, можно выстроить типологию художественного изображения мировой войны и тем подтвердить вывод о включенности художественного вымысла в систему целостного мышления.

В настоящей работе определения "оптимистический", "пессимистический" употребляются как характеристики ценностной стороны мировосприятия, указывающие на диаметрально противоположные точки зрения относительно баланса добра и зла в жизни, степени разумности существующего миропорядка, его познаваемости, способности человеческого типа к нравственному усовершенствованию, ожидаемого будущего. Непосредственная сопряженность указанных оценочных модусов с историософской проблематикой объясняет выбор их в качестве инструментария. Оппозиция оптимизм / пессимизм рассматривается как смыслопоро-ждающая в интерпретации событий 1914-1918 гг.

На уровне отдельного произведения оптимистическая и пессимистическая рецепция действительности определяет отбор жизненных реалий, их фокусировку, принципы эстетического завершения целого, то есть формирует авторскую картину бытия. На уровне прозы о первой мировой войне как тематического пласта оптимистическая и пессимистическая установки "структурируют" разнородный художественный материал, выполняют функцию центров, в "силовое поле" которых "втягиваются" конкретные литературные явления.

Оптимистическое мировидение представлено в диссертации христианской идеей Промысла и ленинской идеей перерастания империалистической войны в гражданскую. Ориентированные на христианские ценности Б.Зайцев, Л.Зуров, Д.Мережковский, Ф.Степун осмысливали мировую катастрофу в соответствии с собственными религиозно-мистическими представлениями, видя в ней катастрофический "порог", возмездие и искупление. Советские авторы оценивали исторический катаклизм с позиций ленинского учения о революционной ситуации, воспринимали его как революционную школу, открывшую России путь к Октябрю. В основе оптимистической версии исторического катаклизма лежат представления, согласно которым в мире ничего бессмысленного нет.

Если оптимистическое миропонимание обретает в художественных текстах достаточно зримые, законченные очертания, то в случае с пессимистическим приходится говорить о большей или меньшей степени приближения к законченной форме пессимизма. При этом в одних случаях (К.Федин, А.Белый, С.Клычков) отчетливо проступает ориентация на «отрицательный» компонент оппозиции оптимизм/пессимизм, в других (А.Толстой, М.Осоргин, С.Сергеев-Ценский) - заявляет о себе установка на гармонизацию мира и как следствие - ослабление оппозиции, усиление ее "положительного" - оптимистического - компонента. Трактовка событий 1914-1918 гг. в романах И.Эренбурга, М.Алданова, Г.Иванова может быть определена как "скольжение" между полюсами - оптимистическим и пессимистическим. В восприятии войны данными авторами элементы оптимизма и пессимизма, смешиваясь между собой, образуют весьма подвижное равновесие.

Следует особо подчеркнуть, что для авторов, чуждых идее прогресса, отсутствие веры в улучшение жизни не означало абсолютного жизнеотрицания, не отменяло проблем совершенствования мира и человека. В связи со сказанным особую значимость приобретает выбор в качестве материала исследования именно романа, ведь объективность этого жанра, по словам Д.Лукача, - "в зрелом понимании той истины, что смысл никак не может полностью пронизать действительность, но и она без него распадается в ничто <. .>"27.

Цель диссертационного исследования - показать прозу о первой мировой войне 20-30-х гг. как идейно-художественную целостность, основу которой образует оппозиция двух универсальных типов миропонимания. Достижение поставленной цели предполагает решение следующих основных задач: определить содержание концепции мировой войны, присущей каждому из изучаемых авторов, с учетом всего корпуса текстов (в том числе и публицистических), так или иначе связанных с военной проблематикой и позволяющих углубить представление об историософской "стратегии" художника; рассмотреть "преломление" концепции мировой войны в структуре романов; выявить концептуально значимые культурфи-лософские контексты военной темы в рамках отдельно взятого произведения и прозы о 20-30-х гг. в целом.

Объем и специфика художественного материала, задачи работы обусловили сочетание историко-типологического, историко-функцио-нального и структурно-семантического методов исследования, основы которых изложены в трудах С.Аверинцева, М.Бахтина, А.Лосева, Ю.Лотмана, Д.Лихачева, Г.Поспелова. Методологическую основу диссертации образуют исследования по типологии культурного сознания (В.Дильтей, Г.Ландау, Ю.Лотман, Г.Поспелов) и историософской эстетике (Ю.Стенник, К.Исупов), ряд положений теории романа (Д.Лукач, М.Бахтин, Е.Мелетинский), наблюдения над спецификой мифологического миромоделирования (З.Минц, М.Гаспаров, В.Топоров). Предложенные в диссертации историко-литературные обобщения и выводы опираются на отечественный и зарубежный опыт изучения конкретных произведений и литературного процесса 20-30-х гг. (В. Агеносов, Г.Белая, Л.Киселева, Л.Колобаева, В.Лазарев, А.Минакова, Ю.Минералов, А.Николюкин, Л.Смирнова, П.Топер, А.Чернышев, Б.Хеллман и др.)

Научная новизна диссертационного исследования определяется новизной подхода, позволяющего увидеть прозу о мировой войне 20-30-х гг. в свете двух универсальных типов миропонимания. Данный ракурс позволяет выявить связи русской и западноевропейской военной литературы, впервые рассмотреть в единстве две ветви отечественной прозы о мировой войне - советскую и русскую зарубежную. Использование категории тип миропонимания (в его оптимистической и пессимистической разновидностях) дает основание отказаться от неоправданного социологизиро-вания при анализе связанного с военной катастрофой художественного материала. Прочтение произведений в контексте, заданном темой и принципиальной для ее осмысления оппозицией оптимизм / пессимизм, обнажает скрытые в текстах смыслы, не рассматривавшиеся прежде содержательные пласты, благодаря чему становится возможным показать многообразие историко-культурных аспектов военной темы, художественные трактовки которой были неразрывно связаны с духовными исканиями первой трети XX века. Новизна исследования обусловлена также современной интерпретацией советской классики, введением в научный оборот малоизвестных произведений, не привлекавшихся ранее архивных материалов.

Результаты и выводы диссертации могут быть использованы при дальнейшей разработке проблем художественной историософии в монографическом изучении творчества ряда писателей; материалы проведенного исследования могут быть учтены также при создании общих и специальных курсов истории русской литературы XX века в высшей и общеобразовательной школе.

Основные положения диссертации обсуждались на кафедре русской литературы XX века Московского педагогического государственного университета, излагались в докладах на научных конференциях в Перми (1989-1998 гг.), Екатеринбурге (1989 г.), Челябинске (1990 г.), Ростове-на-Дону (1990 г.), Нижнем Новгороде (1990, 1998 гг.), Самаре (1994 г.), Твери (1998 г.), Москве (1995-1998 гг.), нашли отражение в 28 опубликованных работах.

Диссертация состоит из введения, двух частей, включающих пять глав, заключения и примечаний, содержащих ссылки на источники.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Первая мировая война в русской прозе 1920-1930-х гг."

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Смыслопорождающая в интерпретации событий 1914-1918 гг. оппозиция оптимизм / пессимизм дала возможность раскрыть историософское содержание военной темы, показать русскую прозу о первой мировой войне 20-30-х гг. как динамическое единство, как напряженный диалог отчаяния и надежды, сомнений в разумности существующего миропорядка и веры в творческие силы самой жизни, способной преодолевать исторический хаос. Указанная оппозиция стала опорой предлагаемой в диссертации типологии художественного изображения исторического катаклизма.

Образы мировой войны, созданные писателями оптимистической и пессимистической ориентации, хотя и совпадали в деталях, строились на разных основаниях. В контексте оптимистического миропонимания, базирующегося на вере в изначальную благость бытия, на представлениях, согласно которым, в мире ничего бессмысленного нет, война интерпретировалась как испытание, катастрофический переход к новой жизни. Оптимистическая трактовка не замыкалась сферой религиозно-философской метафизики; в этом убеждает, в частности, опыт советских писателей, осмысливавших эпоху великой войны учетом ленинской концепции перерастания империалистической войны в гражданскую. Они воспринимали военную катастрофу как революционную ситуацию, открывшую России дорогу к победоносной пролетарской революции, к революционному преображению страны.

Отрицавшие и веру в Бога, и наличие объективных законов исторического развития пессимистически ориентированные авторы считали войну "случайным самоотравлением" Европы. В контексте пессимистического миропонимания, базирующегося на отрицании каких бы то ни было обнадеживающих перспектив, военная катастрофа выглядела как свидетельство царящей в мире бессмыслицы. Пессимистическому миропониманию чужда идея прогресса - представление об историческом процессе здесь воплощали образы кругового движения, «вечного возвращения».

Опора на текст, сопоставление дефинитивного текста с ранними редакциями, черновыми вариантами и набросками оправданы в настоящей работе необходимостью увидеть присущие тому или иному автору историософские построения в их неповторимой конкретике. Принципиально также расширение диапазона темы от текста к контексту.

Авторская историософия не может быть полноценно осмыслена без учета архивных данных. Первопубликациями в диссертации являются не вошедший в "Невоенный дневник" Д.Мережковского фрагмент "Война и культура", письмо Б.Зайцева И.В.Гессену, отзыв В.Ф.Булгакова о книге Ф.Степуна "Из писем прапорщика-артиллериста", содержащийся в его лекции "Русские предшественники Ремарка", а также материалы творческой истории "Руси" П.Романова, "Пути" и "Сыновей" АЛвича. Выбор произведений П.Романова и А.Явича в качестве объекта исследования во многом обусловливался стремлением открыть неизвестные страницы прозы 20-30-х гг.

Предпринятое исследование показало, что в современном прочтении нуждается не только советская классика, но и писательские архивы, в том числе и те источники, которые уже введены в научный оборот; документы, хранящиеся в фондах Вс.Вишневского и С.Сергеева-Ценского, дающие возможность по-новому увидеть, казалось, хорошо знакомых авторов, служат тому убедительным свидетельством.

Поскольку тип миропонимания проявляется во всех принадлежащих тому или иному писателю произведениях, в том числе и мемуарных, и философско-публицистических, в настоящей работе они рассматривались в роли ближайшего контекста исследуемых романов. Сопоставление решений военной темы, предложенных в философско-публицистических и художественных произведениях, дало основание для вывода об их (решений) сходстве, что в свою очередь подтверждает мысль о единстве разных форм творчества (научного, художественного), об отсутствии четких границ, разделяющих разные сферы духовной деятельности человека. Авторская публицистика (в данном случае мы, пренебрегая строгостью жанровых дефиниций, относим к публицистике и литературную критику, и эссеистику) представлена в диссертации как источник дополнительной информации, помогающей точнее определить историософскую "стратегию" художников. С этой целью к анализу привлекались цикл "кризисов" А.Белого, "Лик войны" И.Эренбурга, "Армагеддон" М.Алданова, "Закат над Петербургом" Г.Иванова, "Письма о незначительном" М.Осоргина, "Невоенный дневник" Д.Мережковского, "Италия" Б.Зайцева, "Жизнь и творчество" Ф.Степуна и др.

Тема первой мировой войны, рассмотренная в аспекте взаимодействия двух универсальных типов миропонимания, обнаружила богатые интертекстуальные связи с культурфилософскими исследованиями первой трети XX в. и прежде всего с "Закатом Европы" О.Шпенглера. Связывая с мировой войной представления о разрушении европейской культуры, писатели полемизировали с немецким ученым относительно ее перспектив. Необходимо подчеркнуть, что полемика велась ими с позиций, близких тем, какие занимал в диалоге с О.Шпенглером Г.А.Ландау, что лишний раз подтверждает глубину предложенных в "Сумерках Европы" историософских обобщений и выводов.

Соприкасаясь с разного рода культурфилософскими системами, роман оставался самостоятельным по отношению к ним. Романисты воспринимали те идеи, которые оказывались созвучными их "основному жизненному настроению". Важно отметить также, что известные концепции, "прорастая" в художественной конкретике текста, приобретали новое смысловое наполнение; кроме того, писатели, как правило, оперировали их отражениями в обыденном сознании, поэтому принадлежащие романистам "транскрипции" популярных идей порою весьма отдаленно напоминали о первоисточнике.

Одним из главных способов художественного осмысления исторического катаклизма следует считать мифологизацию - взгляд на военную действительность сквозь призму сюжетов мировой культуры. Роль "кодов", "дешифрующих" военную реальность, играли также популярные культурологические и политические идеи, сами мифами не являющиеся. Источником мифологических ассоциаций служили фольклор, средневековый эпос. Концептуально значимый контекст восприятия мировой войны был сформирован книгами Ветхого и Нового Заветов (книга Иова, третья книга Ездры, книга Екклезиаста, или Проповедника, Откровение Иоанна Богослова). В созданном прозаиками образе великой войны был задействован историософский потенциал мифа об Атлантиде и петербургского мифа русской культуры.

В 20-30-е гг. мировая война воспринималась "разгулом вырвавшихся на волю механических сил и первым их страшным уроком" (П. Муратов). Подобного рода представления обусловили глубокие сомнения в праве человека считать себя "господином мира", "покорителем природы". Важнейшим моментом постижения событий 1914-1918 гг. явилась фиксация ставшего очевидным факта - "науке свойственно злое начало". Отсюда - ирония по поводу научных доктрин, утративших свой авторитет (эволюционное учение Ч.Дарвина, учение Лейбница), отсюда -повышенное внимание к идеям, формирующим новую картину мира (теория относительности А.Эйнштейна, квантовая теория). Осознание сходства феноменов социально-политических и естественно-научных -одна из примет связанных с войной историософских построений. Сочетание разного рода мифологических ассоциаций и напряженной авторской рефлексии по поводу естественно-научных, философских, политических доктрин легло в основу образа мировой катастрофы, созданного прозаиками 20-30-х гг.

Контекст, заданный оппозицией оптимизм / пессимизм, дал возможность интерпретировать тему как напряженный диалог неверия и веры, распада и целостности; позволил очертить круг "знаковых" для военной прозы имен, в который вошли Екклезиаст, Марк Аврелий Антонин, Вольтер, Гете, Ф.Ницше. Из современников чаще других в роли собеседников выступали О.Шпенглер и В.И.Ленин, Вяч.Иванов и М.Волошин.

В осмыслении событий 1914-1918 гг. писатели учитывали художественный опыт Л.Толстого. Можно без преувеличения сказать, что Толстой был пережит ими не менее остро, чем сама война. Спектр реплик в диалоге с ним широк. Опора на толстовскую традицию не исключала ни принципиальной полемики с ней, ни избирательности в усвоении ее достижений.

Прозаики обеих ветвей отечественной литературы обнаружили редкое единодушие в отрицании западноевропейского и американского пацифистского романа, и хотя мотивы неприятия у русских зарубежных авторов, с одной стороны, и советских - с другой, существенно отличались, стремление написать "Анти-Ремарка" было присуще и тем, и другим.

Предпринятое исследование показало, что первая мировая война, став фактом искусства, подверглась существенной обработке, обрела дополнительные смыслы, обогатилась новыми значениями. Мы стремились привлечь внимание к тем из них, которые представляются наиболее показательными. Их систематизация стала возможной на пути изучения темы в ее «силовых» линиях - в аспекте взаимодействия оптимистиче

353 ского и пессимистического способов освоения мира. Художественная трактовка исторического катаклизма, вне зависимости от того, на какой из двух компонентов оппозиции оптимизм / пессимизм ориентировался автор, представляет интерес в плане динамики, в плане противостояния созидания / разрушения, хаоса / гармонии, отчаяния / надежды.

Работа продемонстрировала сильные стороны избранного подхода, к их числу следует отнести возможность составить целостное представление о теме, обозначить ее место в литературном процессе 20-30-х гг. и в культурном пространстве первой трети XX века, отказаться о неоправданного социологизирования при оценке, связанных с ней литературных явлений, показать, что разработка данной темы - результат совместных усилий писателей, разных по религиозным, философским, политическим убеждениям.

Как бы ни отличались друг от друга выявленные нами ракурсы восприятия исторического катаклизма, их объединяет взгляд на военную катастрофу как на сложнейший комплекс историософских проблем.