автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.09
диссертация на тему: Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного

Полный текст автореферата диссертации по теме "Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного"

На правах рукописи

Николаева Ирина Юрьевна

Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного.

07.00.09 - историография, источниковедение и методы исторического исследования

Автореферат диссертации на соискание ученой степепи доктора исторических наук

Томск-2006

Работа выполнена на кафедре истории древнего мира, средних веков и методологии истории исторического факультета ГОУ ВПО «Томский государственный университет»

Защита состоится 24 апреля 2006 г. в 14.00 на заседании диссертационного совета Д212.267.03 при ГОУ ВПО «Томский государственный университет» (634050, г. Томск, пр. Ленина 36, ауд. 41).

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке ГОУ ВПО «Томский государственный университет».

Научный консультант

Заслуженный деятель науки РФ, доктор исторических наук, профессор Могильницкий Борис Георгиевич

Ведущая организация:

Официальные оппоненты:

доктор исторических наук, профессор Пушкарева Наталья Львовна доктор исторических наук, профессор Согрин Владимир Викторович доктор исторических наук, профессор Фоминых Сергей Федорович Институт всеобщей истории РАН

Ученый секретарь диссертационного совета д. и. н., профессор

О-А. Харусь

I. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Постановка проблемы и актуальность ее решения. «Между объективной материальной причиной и ее действием, выразившимся в поступках людей, существует не механическая и не непосредственная связь, -отмечал А. Я. Гуревич. - Весь комплекс обстоятельств, подводимых историком под понятие причин данного события, не воздействует на людей просто как внешний толчок, а посему исследователю надлежит выяснить, как в каждом конкретном случае изученная им общественная жизнь отражалась в головах людей, откладывалась в их понятиях, представлениях и чувствах, как, подвергшись соответствующим субъективным преобразованиям (выделено мною — ИЛ.), эти факторы предопределяли поступки людей, побуждали отдельных индивидов, а равно социальные группы и массы совершать те или иные действия», В этих строках метра исторической науки, фактически поставлен вопрос о том, что именно бессознательное является той сферой, без анализа которой исследование социальной природы ментальности человека, равно как и движение в направлении к историческому синтезу по определению невозможно. Уже это обстоятельство делает актуальным обращение к предмету исследования диссертации.

Со времени 1960-х гг., когда были написаны приведённые строки, историческая наука проделала большой отрезок пути, отрабатывая разные междисциплинарные подходы, исследуя ментальность, и вновь подошла к очередной точке бифуркации, давшей основание авторам одной из последних программных публикаций «Анналов» констатировать, что в нынешней историографической ситуации пришла пора «сдать карты заново». Эта констатация, проистекающая из проблем, с которыми вновь столкнулась историческая наука в поисках вожделенного идеала «histoire totale», особо реактуализирует обращение историка к проблеме синтеза методологий в контексте тех возможностей, которые дает накопленный багаж

инодисциплинарного знания о бессознательном, а также ресурсные возможности современной исторической науки.

Объект и предмет исследования. Объект исследования — бессознательное в контексте исторических процессов и методолого-историографической динамики современной науки. Предмет исследования -конструирование и применение в исследовательской практике полидисциплинарной технологии исторического анализа, комплектуемой на базе методов, фокусируемых в сфере бессознательного в режиме когерентности И взаимодополняемости привлекаемого инструментария, дающей основания верифицировать получаемые результаты.

Степень изученности проблемы. Проблема междисциплинарного синтеза, будучи отрефлексирована и сформулирована как ключевая идея методологического обновления, выхода из кризиса в историографии 1960-1970-х гг., является сегодня одной из площадок для споров о перспективах движения в направлении к «histoire totale». Анализ дисциплин, конституировавших в эти годы «новую научную историю», чьим основным кредо явился междисциплинарный подход, дал основание многим исследователям сделать вывод, что почти всех их без исключения родовой чертой был ярко выраженный методологический «флюс», определявшийся, принадлежностью той или иной инновационной методики к определенной области знания. Констатировалось, что история оказалась «поделенной на департаменты», равно как писалось и об эклектизме и механистичности заимствования инодисциплинарного знания. Последствия этих явлений не раз оказывались предметом серьезного анализа и критики, как «внешней», так и «внутренней», достаточно широко артикулируемой в различных профессиональных средах (АЛ. Гуревич, Б.Г. Могильницкий, Л.П. Репина, В.В. Согрин , Н.Б. Селунская, Н.З. Дэвис, Э. Брейзах, П. Берк, JI. Стоун и др.).

Для российской науки кризис профессиональной идентичности был отягчен процессом ломки перестроечных и постперестроечных лет, повлекших за собой резкую смену «теоретических вех», устоявшихся представлений, а

вместе с ними и неразборчивость заимствования концептов и методов западной науки (В.В. Согрин, А. Богатуров, В. Радаев). Эксперты не без оснований констатировали ситуацию, когда «оказались сложены в общую «корзинку» как привычные, традиционные, так и наскоро освоенные, рефлексивно «не переваренные» элементы многолетнего интеллектуального социально-гуманитарного опыта, который формировался в других контекстах» (Г.И. Зверева).

Несмотря на специфику поиска новых научных программ исторического синтеза в разных национально-культурных средах общенаучные векторы этого поиска очевидны. Равно как очевиден пусть полемически заостренный вывод о том, что независимо от среды-бытования «...междисциплинарные исследования и, особенно, их методология (выделено мною — И.Н.) были больше декларированы, чем реализованы; вследствие этого конкретные исследования выглядят скорее много-, чем междисциплинарными» (М.Б. Чешков).

Если у отцов-основателей школы «Анналов», с которой прежде всего и ассоциируется рождение «новой исторической науки», были достаточно веские основания для критики традиционной историографии, в которой человек как целостность пропадал за дискретными его образами в качестве то homo econimicus, то homo politicus, то homo religious, то у современных аналитиков есть не меньше оснований говорить, что история в рамках подходов, связанных с «новой научной историей» в некотором смысле вернулась «к человеку, разъятому на части». Несмотря на то, что исходная посылка «новой научной истории» заключалась в воссоздании комплексной картины полноты исторического бытия, в центре которого мыслился человек во всем многообразии его отношений с окружающим миром, именно он — этот главный агент истории — оставался «неберущимся» интегралом, сознание, эмоции и поведение которого представлялось невозможным сколько-нибудь системно анализировать, чтобы не впасть в грех разного рода редукций.

Как это не парадоксально, с наибольшей прозрачностью эту методологическую ахиллесову пяту «новой научной истории» выявил

исследовательский опыт ее авангарда - школы «Анналов» и, прежде всего, тех ее представителей, которые были связаны с изучением ментальностей. Этот опыт показал как методологические перспективы движения в направлении к вожделенной цели исторического синтеза, так и границы, перед которыми останавливались исследователи, пытавшиеся проникнуть в тайны менталитета человека разных культур (Л. Стоун, В. Взожек, Ж. Гренье, Б. Лепти, А.Я. Гуревич, Ю.Л. Бессмертный, Б.Г. Могилыпщкий, П.Ю. Уваров, Н.В. Трубникова).

При всей масштабности изменений, произошедших с современной историографией, определивших, как выразился один исследователь, ее «антропоцентричность до конца мозгов», едва ли возможно говорить о том, что нашли разрешение все те ключевые методологические проблемы и сложности, что выявила «внешняя» и «внутренняя» критика по ходу развертывания процесса антропологизации в разных областях исторической науки. Несколько схематизируя их можно обозначить следующим образом. Это проблемы синергии рационального и неосознаваемого, выявления пластики эмоциональных реакций и конструктов сознания, взаимосвязи между коллективными и индивидуальными ментальными установками, проблема изменчивости ментальных структур в их системной взаимосвязи с историческим контекстом(ами), обретающая особо актуальный смысл в ракурсе решения другой глобальной проблемы - «наведения мостов» между микро- и макроисторией, и, наконец, проблема верифицируемое!« полученных результатов.

Нельзя не согласиться с мнением ряда экспертов рассматривающих сегодняшний сбой на «историческом фронте» программы глобальной истории как выражение глубинного процесса радикальной трансформации знания в XX в. Все большее число сторонников обретает та точка зрения, что мы переживаем сейчас своеобразную революцию в историографии (Т.С. Хеймроу, К.А. Агирро Рохас, М.А. Барг, Б.Г. Могильницкий, Л.П. Репина, Д.М. Володихин). Эта революция, как и всякая научная трансформация, носящая

парадигмальный характер, представляет собой глобальное как в содержательном, так и временном планах явление. И, скорее всего, нынешний ее этап, являющийся составной частью необозримого с позиций сегодняшнего дня процесса, не первый и не последний в тех глобальных изменениях, которые переживает историография, начиная со второй половины XX в. (Л.П. Репина). Однако, те явления, в которых она обнаружила себя на своем начальном этапе (в 50-70-е гг. XX в.), а также новая редакция, в которой она являет свой лик в нынешние годы, свидетельствуют о том, что историческое знание вступило в свою стадию Перехода, сродни тому, что проделало европейское научное знание в канун Нового времени.

Оценки путей или перспектив движения в этом пространстве Перехода существенно разнятся у разных экспертов. В одной из последних программных публикаций «Анналов», в частности, говорится о том, что если совсем еще недавно «междисциплинарность понималась в лучшем случае как гомологичность или конвергенция отдельных дисциплин, то сегодня вызрело осознание того, что они не сводимы друг к другу». При этом акцент делается на значимости «дисциплинарного и методологического эклектизма, ставшего, доминирующим и чертами развития школы за последние 25 - 30 лет», и создавшего ситуацию плюрализма, разнообразия выбора, что способствовало обновлению исследовательской практики школы (М. Эмар). Симптоматично, что один из видных представителей исторической психологии (В.А. Шкуратов) убежден, что «понятия и приемы другой научной сферы могут «браться напрокат» для решения определенной исследовательской задачи, минуя громоздкую апробацию и сложную систему методолого-теоретических допусков».

Не отрицая очевидных продуктивных результатов, с которыми ассоциируется широта заимствования инодисциллинарного знания, автор диссертации, опираясь на опыт методологической рефлексии по этому поводу, задается вопросом, не является ли сегодня процесс тяготения нынешней науки к методологическому плюрализму не только источником ее роста, но порой и

серьезным препятствием на этом пути? Иными словами, ставится вопрос, каковы границы методологической толерантности исследователя в выборе концептов и методов из других дисциплинарных областей?

В контексте анализа методологической динамики последних десятилетий подчеркивается важность той тенденции в развитии нынешней историографо-методологической ситуации, которую акцентировала Л.П. Репина: «...главным императивом становится поиск объединяющего принципа в конструировании исторического прошлого, поиск такой стратегии исследования, которая соответствовала бы интегративному характеру (выделено мною — И.Н.) самого исторического процесса». Эта позиция разделялась и разделяется рядом других исследователей (АЛ. Гуревич, Ю.Л. Бессмертный, Б.Г. Могильницкий, В.В. Согрин, Н.Б. Селунская). Оговаривая, что такой поиск чреват опасностью увязнуть в эпистемологических дебатах, Ж. Ревель подчеркивает, что это не отменяет «необходимости создания практической эпистемологии, которую бы разделяло большинство учепого сообщества».

Насколько разрешима на данном этапе задача конструирования исследовательских стратегий, которые бы по своим методологическим основаниям адекватно соответствовали интегративному характеру самого исторического процесса? Преодолим ли барьер тех методологических сложностей в движении к указанной цели, которые выявил сциентисткий поворот 1970-80-х гг.? Или же как и тогда есть все основания повторить выводы Н.З. Дэвис и П.Берка - «нам не следует слишком нетерпеливо стремиться к нему (междисциплинарному синтезу - И.Н.)», «в сущности, верить, что подобного рода цель может быть достигнута, было бы нереалистично»? Эти вопросы мотивировали постановку исследовательской задачи в данной диссертации.

Ее автор исходит из гипотезы, что в современном научном пространстве сложились объективные предпосылки для конструирования полидисциплинарных технологий «нового поколения», базирующихся на строго контролируемом рядом методологических процедур выборе, дающих

возможность верифицировать полученные с помощью такого анализа результаты. Принципиально важным основанием, позволяющим говорить о ресурсных возможностях сциентистского обновления науки на нынешнем этапе, является не столько сам факт богатства наработанных в ее дисциплинарных отсеках подходов, сколько характер интегративных процессов, протекающих в них (АЛ. Гуревич, Л.П. Репина, Б.Г. Могильницкий, A.B. Юревич). Отмечавшийся факт большей остроты протекания методологического кризиса на почве отечественной науки вовсе не является основанием для исключения ее из числа «ресурсных центров» возможной формулировки и реализации принципиально новых сциентиских программ. Нельзя не согласиться с Агирре Рохасом, что своеобразие и масштаб текущей революции как раз и отличает момент полицентризма в рождении историографических и культурных новаций.

И вместе с тем, эти процессы конвергенции и взаимного обогащения разных национально-историографических традиций, создания новых сциентистских стратегий анализа в меняющейся открытой системе научно-профессиональных координат, с необычайной остротой ставят проблему выбора эпистемологических ориентиров. В этом смысле профессиональная «забота о себе», актуальна не только для отечественного профессионального сообщества, в котором попытки «совместить» продуктивные теоретико-методологические и конкретно-практические опыты «своей» историографии с признанными подходами, сложившимися в авангардных областях мирового знания, имеет и отмечавшиеся уже издержки неразборчивости. Она не менее актуальна и для западной исторической науки особенно в части самоопределения методологических оснований и критериев заимствования инодисциплинарного теоретического знания и методов. Этот вопрос является едва ли не определяющим в оценке профессиональной корректности конструирования междисциплинарных стратегий, способности с их помощью получать результаты, которые бы отвечали стандартам, соответствующим условиям информационно-научного ландшафта XXI в. И, тем не менее,

приходится констатировать, что именно он остается за пределами границ методологической рефлексии, как в плане общей постановки этой проблемы, так и конкретного обоснования выбора тех или иных концепций и методов в практике междисциплинарных исследований. Вероятность

эпистемологического произвола и методологической некорректности в построении той или иной междисциплинарной исследовательской стратегии оказывается при таком подходе достаточно большой.

Цель, задачи и новизна исследования. Опираясь на ресурсные возможности, которые наличествуют в нынешнем научном пространстве автор диссертации видит ее цель в попытке конструирования такой полндиецинлинарной технологии анализа, которая бы комплектовалась на базе концептов и методов, методологически схожих иноднсциплн парных подходов, имеющих общий фокус (бессознательное) и комплементарных друг другу, дающей возможность верифицировать получаемые результаты. Новизна работы заключается не только в теоретическом обосновании указанной технологии полидисциплинарного синтеза, но и в апробации ее в практике исследования конкретных исторических явлений и проблем.

Одна из основных задач диссертации связана с тем, что внутренняя когерентность привлекаемых социогуманитарных теорий, фокусируемых в сфере бессознательного, и одновременно их диалогическая напряженность требуют не простого механического соединения их познавательных ресурсов, но пластичной отладки их совместной работы в новом переконструированном теоретико-познавательном пространстве, в котором важнейшая роль принадлежит собственно историческим концептам и методам. Отдавая отчет, сколь безбрежно море собственно историографического выбора, автор диссертации, ставит следующей своей задачей показать возможность синергичнон работы указанного социопсихологического инструментария с вполне определенными макро-историческими теориями. Такая постановка задачи вытекает из самой логики

эпистемологических процедур, в которых нуждается современная наука в поисках методологически корректных стратегий исторического синтеза (В.В. Согрин).

Выбор макроисторического инструментария в данной работе эпистемологнчески обусловлен. Спектр сложностей, связанных с сопряжением макро- и микро-исторического анализа, реакгуализирует перспективность подхода, который связан с отработкой теорий так называемого среднего уровня (М.А. Барг, Б.Г. Могильницкий, Ю.Л. Бессмертный). Сегодняшнего историка и его читателей, отмечал Ю.Л. Бессмертный, невозможно заставить отказаться от поиска магистральной лиши социального развития в каждую данную эпоху. Этот поиск неотделим от решения задач исторического синтеза. Не поможет ли здесь вычленение исторических вариантов, отличающихся внутренней завершенностью, именуемых обычно «классическими»? — задавал вопрос историк. В конкретной действительности эти варианты воплощаются в виде исключения. «Но именно из сопоставления с ними удается построить наиболее последовательную типологию исторических форм...Подобная типология может стать отправным пунктом для соотношения микровариантов и их взаимодействия в рамках целого».

Отталкиваясь от этих методологически важных посылок, автор диссертации ставит своей задачей показать возможность системного анализа отобранных ментальных сюжетов в режиме спнергичной работы ннодисаиплннарного инструментария с теориями типологии генезиса феодализма и теорией типологии раннеевропейской модернизации. Выбор данных концепций обусловлен, прежде всего, тем, что апробация означенной исследовательской стратегии осуществляется на материале сюжетов раннесредневекового и новоевропейского прошлого.

В качестве «демонстрационных площадок» такой апробации отобран ряд конкретных явлений и проблем, анализ которых оттеняет различные ракурсы ее применения. Этот замысел определяет структуру конкретно-исследовательских задач, равно как и содержательную композицию самой

диссертации. В I главе дана характеристика критериев выбора комплектующего инрдисциплинарного инструментария , проанализированы его базовые элементы как исходный материал их теоретического переконструирования или конвертации в некую целостность, изложены методологические принципы аналитической работы в режиме верификации.

Во П главе диссертации, на примере анализа харизмы меровингов обосновывается возможность с помощью данной технологии исследовать явление харизмы в режиме верификации. Показывается, что, казалось бы, не поддающийся строгому анализу, этот феномен при использовании соответствующего инструментария дает шанс выявить связь коллективных и индивидуальных бессознательных архетипов, вскрыть социально обусловленный механизм психологических мутаций менталитета его носителей, которые определяли как генезис, так и динамику харизмы. Включая кажущиеся внезапными моменты обретения ее и утраты носителями харизматического сознания. Обозначаются возможные перспективные линии исследования типов трансформации харизматического сознания в исторически разных зонах Европы.

В III главе обосновывается возможность с помощью формулируемой исследовательской стратегии анализировать человеческую личность в системе методологических координат, позволяющих с известной научной строгостью интерпретировать динамику ее идентичности как органичную макро-историческому алгоритму развития общества, в котором ей довелось «творить» себя, окружающий мир человеческих взаимоотношений, словом всего того, что и составляет ткань истории. Избранный для этой цели исторический персонаж - Иван Грозный - как нельзя более подходящая кандидатура, как с точки зрения обеспеченности такого выбора источниковым материалом, так и в циане демонстрации возможностей предлагаемой исследовательской стратегии корректно связать произошедшую с его личностью деформацию со спецификой процессов Перехода на русской почве.

В IV главе на примере интерпретации тендерного казуса с позиций предлагаемой технологии полидисциплинарного исследования показываются ее возможности в качестве системной модели гендерного анализа, открывающей перспективу «экспертизы» выводов анализа социального (Н.Л. Пушкарева). В данном случае - характеристики специфичности модернизационных процессов на российской почве в Новое время, проанализированных в их кросскультурном измерении.

И, наконец, выбор в качестве объекта исследования V главы ценностных ориентации маргинального слоя испанских пикаро (плутов) обусловлен целым рядом соображений. Во-первых, перспективой показать возможность данной технологии в строгом режиме анализировать литературный источник (в данном случае жанр плутовского романа), в частности скрытые пласты ценностных ориентации людей, выражаемых на эмоциональном уровне. Во-вторых, стремлением доказать, что посредством анализа отдельных срезов ментальности (в конкретном случае - ментальности пикаро) с помощью означенной технологии можно восстановить их системную связь с теми ее формами, которые напрямую не явлены в источнике (речь идет о ментальности слоя добропорядочных бюргеров). И, что самое важное, посредством избранной стратегии исследования не только подтвердить верность тех общих черт, которыми авторы теории раннеевропейской модернизацию определяют специфику ее испанского варианта, но и содержательно заполнить те лакуны данной теории, что позволяют сделать вывод о закономерном характере пробуксовки этих процессов на испанской почве. Кроме того, материал этой главы является благодатной почвой показа возможностей означенной стратегии анализировать ментальные явления в режиме, при котором, перефразируя X А. Маравалля, границы исследования «...открыты из страны в страну», когда историк пересекает их «в нужный момент и нужном месте».

Источниковая база работы сформировалась на основе трех блоков. Первый состоит из корпуса работ представителей других дисциплин, чьи теории и методы послужили исходным материалом для конструирования

авторской технологии полидисциплинарного анализа. Это, прежде всего исследования Э. Эриксона, К. Хорни, П. Бурдье, Э. Фромма, труды, созданные в рамках школы Д. Узнадзе, фокусируемые на проблемах бессознательного, а также те социально-психологические и психоаналитические концепты, которые явились фундаментом для создания названных оригинальных концепций и во многих своих положениях не утратили эвристической значимости для гуманитарного знания. Спектр работ этого «второго эшелона» исследований инодисциплинарного знания чрезвычайно широк. Один его полюс может быть обозначен работами основоположников психоанализа, которым принадлежит приоритет в самой постановке и попытках научного решения проблемы бессознательного. Другой - исследованиями отечественных психологов, таких, скажем, как А.Н. Леонтьев или С.Л. Рубинштейн, чьи труды содержат в себя важнейшие для исторического исследования компоненты анализа психологии в связи с характером деятельности человека.

Выбор источников второго блока также обусловлен потребностью выбора комплектующих предлагаемую стратегию полидисциплинарного анализа. Это собственно исторические труды, которыми крепится формат избранных для анализа конкретных сюжетов макро-исторических теорий типологии генезиса европейского феодализма и раннеевропейской модернизации (Е.В. Гутновой, З.В. Удальцовой, А.Д. Люблинской, А.Р. Корсунского, Р. Гюнтера, В.М. Ракова, С.О.Шмидта, И. Валлерстайна, Ф. Броделя и др.).

И, наконец, третий блок формируется за счет «собственно» исторических источников, чей отбор определялся конкретными объектами использования данной технологии в исследовательском режиме. Анализ харизмы меровингов по определению предполагает использование таких «коронных» исторических источников как «История франков» Григория Турского, «Записки о галльской войне» Цезаря, «О происхождении германцев и местоположении Германии» К. Тацита, Салической правды и некоторых других текстов, позволяющих анализировать специфику раннесредневековой ментальности, например «Церковной истории англов» Беды Достопочтенного.

Круг собственно исторических источников, на основе которого строится анализ третьей главы формируется как за счет таких хрестоматийных для исследователей опричнины и Ивана Грозного текстов, как переписка царя с А. Курбским, записки иностранцев (А. Поссевино, Д. О. Флетчера, А Шлихтинга, Г. Джерома, Г. О. Штадена, Послания Иоганна Таубе и Элерта Крузе), сочинений Максима Грека, так и ряда других исторических источников, необходимых для реконструкции ментальных срезов сознания.

Анализ тендерного казуса в четвертой главе предполагает использование не только того источника, откуда почерпнуты свидетельства о нем и аналогичных ему явлениях, но и источниковый материал русского фольклора и ритуально-обрядовых практик, связанных со сферой бытования эротического -пословицы, поговорки, частушки и другие его формы.

Относительно основного источника для написания пятой главы речь уже шла выше. Поскольку анализ материала здесь может быть в большей степени, чем в других главах, определяется сравнительно-историческим ракурсом анализа проблемы, то используются разнообразный круг источников немецкого, английского, французского происхождения. Будь, то тексты М. Монтеня, позволяющие оттенить специфику ценностных ориентаций испанского дворянина эпохи Перехода, или проповеди Б. Регенсбургского вкупе с поэмой Вернера Садовника, дающие шанс уловить отличие установок германского бюргерства, связанных с трудом и честной' наживой, от соответствующей смысловой наполненности их в испанских плутовских романах.

Использование источников третьего блока, ориентированного на реконструкцию ментальных срезов анализа, по определению требует оговорки относительно методологических процедур работы с данными текстами. Специфика исследуемого объекта здесь как нигде предполагает, что исследователь должен помнить о существующем «зазоре» между исчезнувшей ментальной реальностью и тех артикулируемых форм в которых источник ее являет. Это вопрос влечет за собой постановку другого, связанного с

констатируемыми в науке трудностями, касающимися проблемы изучения инаковости мировидения и мироощущения людей прошлого, чьи социально-психологические реакции неадекватны нашим. Не случайно основным лейтмотивом сомнений в возможности адекватного проникновения в ментальный универсум людей иных культур и времен является критика позиции так называемого ассоцианизма (А.Л. Юрганов). Вытекающая отсюда необходимость в новых методиках работы с источниковым материалом, четко формулируемая такими известными историками, как, скажем, Р. Шартье, реализуется в диссертации посредством применения разрабатываемой исследовательской стратегии, позволяющей опереться как на наработанный в психологии концептуальный аппарат, так и на виеисточниковое знание (понятие, введенное в оборот Е. Топольским) историографического характера. Последнее, как представляется, является важнейшим инструментом контроля за корректностью применения тех или иных психологических концептов и методов к анализу исторически инаковых форм, в которых обнаруживает свой лик та или иная ментальная реальность.

И. ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ.

Во введении обосновывается актуальность темы диссертационного исследования в контексте методолого-историографического анализа проблем междисциплинарного синтеза, формулируются цель и задачи работы, ее новизна, определяется круг привлекаемых источников.

I глава «Теоретико-методологические пролегомены» содержит в себе концептуальное обоснование предлагаемой полидисциплинарной технологии анализа, способы ее конструирования и экспликации в практике конкретного анализа. В параграфе «Критерии выбора методологического инструментария» теоретически обосновывается отбор комплектующего инодисциплинарного инструментария.

Этот отбор по меньшей мере, должен соответствовать двум условиям — внутренней когерентности используемых концептов и инструментария друг!IX дисциплин и их совместимости с отобранными для анализа конкретной

проблемы историческими теориями и методами. Обращение к теориям, имеющим фокусом бессознательное, имеет основания в самой логике развития гуманитарного знания. Представляется далеко не случайным, что II пол. XX в. для научного гуманитарного знания, прежде всего на Западе, прошла под знаком, чем дальше, тем больше осознаваемого параллелизма путей выявления сложной связи видимого и невидимого, мира материального, вещного и мира тонких структур умонастроений. Оказалось, что каркас этих миров один, и строится он из кирпичиков коллективного и индивидуального бессознательного. Между тем теорий и методов анализа бессознательного в мировой науке существует огромное множество. Очевидно, что далеко не всякий концепт бессознательного может быть привлечен для нужд исторического анализа, а лишь те, которые включают в себя социо-историческое измерение его функционирования.

Принцип системности построения междисциплинарной модели предполагает, что ее комплектующие по своим методологическим основаниям должны быть близки и взаимодополняемы. Дня такого отбора в нынешнем гуманитарном знании наличествуют все необходимые ресурсами. Не случайно появление во II пол. XX в. таких новаторских для того времени технологий анализа человека как теории установки, идентичности, габитуса, социального характера, принадлежащих авторству таких широко известных в научном мире фигур, как Э. Фромм, Э. Эриксон, П. Бурдье, Д. Узнадзе, К. Хорни и др. На различном материале, исходя из разных теоретических посылок, представители этих разных (в научном и национальном контекстах) дисциплин, создали концепции, имеющие общие фокус - бессознательное. Объединяет эти концепции представление о нем как о некоей матрице социально-психологических установок в поведении людей, которые формируются в контексте жизненного опыта поколений, социальных слоев и отдельных личностей. Эти концепции роднит и то, что бессознательное трактуется как система, включающая не только глубинные или природные струюуры человеческой психики, но и накопленный культурный багаж

стереотипов, сформировавшихся при непосредственном участии сознания, однако в силу целого ряда причин существующих и действующих в границах данной системы в режиме неосознаваемости.

Подчеркивается, что каждая из привлекаемых концепций, имеет вполне определенные возможности. Но ресурс каждой из них ограничен и, более того, эти ресурсы слабо или вообще не отрефлексированы в рамках смежных теорий. А это в свою очередь затрудняет их использование в режиме взаимодополняемости и конвертируемости, что определяет необходимость прояснения этих возможностей на теоретическом уровне и отладку самих исследовательских приемов на практике. В то же время, конвертируемость отнюдь не исключает, но напротив, предполагает определенную автономность каждой из означенных концепций в рамках общей методолого-исследовательской конструкции. Каждая из привлекаемых теорий имеет свой уникальный аналитический потенциал, который может вскрыть их дополнительные резервы при соответствующем перекрестном редактировании данных конструктов по ходу самой работы.

Заимствуя в качестве ориентира принцип Дж. Леви, который первым попытался приложить к объекту исследования сразу несколько теорий, мы не можем пойти по пути слепого копирования его технологии построения мультиконцептуальной стратегии анализа. Применительно к задачам конструирования полидисциплинарной стратегии, ориентированной на исследование ментальных исторических явлений и процессов, вопрос о фокусировке используемого инструментария других наук и его когерентности по определению обретает первостепенную важность. Ведь такого рода исследование с необходимостью должно центрироваться вокруг анализа человеческой личности как «...сложной психологической и интеллектуальной структуры, возникающей на пересечении эпохальных, классовых, групповых и индивидуально-уникальных моделей сознания и поведения», анализе, отталкивающегося от Того, что «любые исторические и социальные процессы реализуют себя через этот механизм, а не помимо него...» (Ю.М. Лотман).

Являя собой синергичную методологическую модель, конструируемая исследовательская технология, при определенных условиях открыта для многих других подходов. Например, для многочисленных концепций смеха, принадлежащих авторам, чьи позиции, на первый взгляд, противоречат друг другу, но, попадая в силовое поле действия означенной модели, утрачивают свою диалогическую напряженность и начинают работать в едином инструментальном оркестре, исполняя собственную партию. Оговаривается, что данные социологические, психологические, культурологические концепции могут выполнить роль комплектующих методологических инструментов в предлагаемой междисциплинарной модели лишь при условии, что роль дирижера в их оркестре будет принадлежать истории, и только ей. Разумеется, что круг потенциально открытых для подобного рода диалогической работы концепций не может быть исчерпан лишь теми, которые использованы на данном этапе автором.

В параграфе «Базовая элементы исследовательской стратегии и конкретно-исторические способы ее экспликации» расшифровывается методологическая близость и взаимодополняемость основного комплектующего предлагаемую технологию анализа инодисциплинарного инструментария. Дается характеристика теории установки школы Д.М. Узнадзе. Установка представляет собой неосознаваемую готовность к осуществлению той или иной предстоящей актуальной деятельности. Она предпосылочна, в том смысле, что детерминирована прошлым опытом личности. Чрезвычайно важным моментом формирования установки выступает фактор деятельности. Знание о возможностях, которые получает тот или иной вид деятельности в том или ином ландшафте природно-географического и социокультурного бытования конкретного общества позволяет историку, вооруженному соответствующей информацией, в достаточно строгом режиме анализировать автоматизмы сознания и поведения людей, их мутации и слом, процесс наработки новых в соответствующем социоисторическом контексте (через концепты фиксированной и актуально-моментальной установок).

Согласно теории установки автоматизмы сознания фиксируются лишь в результате неоднократно подтвержденного положительного опыта решения схожих задач схожим образом. Этот опыт поначалу существует и конденсируется в виде смутных образов, переживаний, которые со временем рационализируются на языке сформировавшихся в данной культурной среде понятий. Механизм формирования фиксированных установок представляет методологически важный инструмент расшифровки историко-психологической природы генезиса этих автоматизмов, позволяет более точно интерпретировать тот срез жизнедеятельности человека, который именуется историей повседневности. Эвристически важную функцию теория установки играет для понимания генезиса и трансформации ценностей, как определенных автоматизмов сознания в синергии его эмоциональных и рациональных срезов.

Сама по себе психологическая теория установки, конечно, бессильна в реконструкции этих матриц человеческого сознания. Ее познавательный потенциал может быть использован при условии опоры на материал, который может дать история. Именно история с помощью разного рада дисциплин может определить ту систему бытийственных координат, в которых происходит формирование потребности в решении той или иной конкретной задачи. Именно она с помощью соответствующих методик с относительно большой степенью точности может определить насколько устойчивым был тот или иной комплекс фиксированных установок, определявших латентную картину мира человека данной культуры.

В тех случаях, когда историк сталкивается с ситуацией, выявляющей отсутствие условий для фиксации этих установок, для того чтобы на их базе сложился комплекс новых автоматизмов сознания или ценностей, он нередко встает перед проблемой интерпретации явлений, в которых отражается ситуация конфликта старых и новых установок, которая не может быть прояснена в рамках собственно теории установки. Оп вынужден прибегать к помощи дополнительных методов, скажем, концептам переноса, замещения, вытеснения, которые наработала психоаналитическая традиция. На примерах

таких социальных эксцессов как еврейские погромы, охота на ведьм, развернувшейся в Западной Европе в период эрозии традиционного уклада, в работе показывается правомочность и необходимость привлечения психоаналитического инструментария. Вот лишь один из возможных путей интерпретации охоты на ведьм, аккумулировавший знание, наработанное в исторической литературе конца XX в. (А. Макфарлейн, Р. Кикхефер, К. Томас, Дж. Демос, А.Я. Гуревич и др.). В условиях эрозии патриархального уклада, когда в Западной Европе все большее число людей втягивалось в товарно-денежные отношения, расширились границы для свободы поведения во многих иных сферах, далеко не все смогли воспользоваться этими перспективами. Многие разорялись, терпели жизненное фиаско в иных областях, и потребность в морально-религиозном оправдании новой экзистенции, не подкрепленная прежним опытом, приводила к тому, что «зажатое» или вытесненное стремление к наживе, выбору брачной партии, сексуального партнера переносилось на те фигуры, которые могли потенциально выступить «козлами отпущения». Это лишь один из многочисленных вариантов работы того сложного механизма, который, перефразируя Гегеля, можно было бы назвать «хитростью бессознательного».

В диссертации оговариваются и методологически важные ограничения в использовании данных психоаналитических и психологических методов, пусть даже опирающихся на теоретически обоснованные конструкты, Придающие им дополнительную аргументацию. Нельзя не согласиться с В.Л. Мальковым, что «доказательные, прочно обоснованные логические построения не могут выводиться путем спекулятивной дедукции из априорных «первопринципов» или подгонки под заранее «отмеренную» базу данных. Они достоверны, если сами вырастают из переработки конкретного материала различного происхождения, локальной принадлежности и индивидуальной особенности». Поэтому историк, пытающийся применить означенные методики к анализу социально-психологического кризиса раннего Нового времени в Англии, столкнется с вопросами, на которые означенный инструментарий сам по себе

не даст корректного ответа. В частности, с их помощью без соответствующего исторического исследования не удастся прояснить, почему социально-психологическая напряженность в одних случаях выразилась во взрывах ведьмомании, а в других проявила себя в относительно «невинных» формах актуализации скрытой враждебности к женщинам, отразившейся в потоке памфлетной литературы? Стало быть, использование данного психологического инструментария может расширить границы понимания историко-психологической природы анализируемых явлений лишь при условии его корректного применения специалистом, обладающим соответствующими источниковыми ресурсами и профессиональным знанием.

Еще более точные пути в реконструкции системы фиксированных установок может дать привлечение теории габитуса П. Бурдье, подразумевающей его вариативность в зависимости от положения агента социального поля в общей структуре социальных полей того или иного общества. Габитус роднит с фиксированной установкой то, что он интерпретируется как бессознательно усвоенные, закрепленные привычки поведения, принадлежащие к сфере неосознанного, само собой разумеющегося. Вместе с тем социолог Бурдье акцентирует гомологичность габитусов, формирующихся в границах одного класса условий существования и социальных детерминаций. Говоря о том, что габитус формируется в системе взаимосвязанных и взаимозависимых полей, в которых протекает жизнь людей (поле экономики, поле политики и т.д.), Бурдье исходит из наличия разных моделей габитуса в разных социокультурных нишах одного и того же общества. Таким образом, можно констатировать, что теоретический тандем концепции установки и габитуса дает возможность методологически строго исследовать социальный генезис ценностных ориентаций. Примечательно, что в самом пространстве интеллектуальной истории близкий по своей сути методологический принцип формулирует Р. Шартье, отмечая, что «конструирование интересов посредством дискурсов само по себе социально детерминировано, ограничено неравными возможностями (языковыми,

концептуальными, материальными и т.д.), коими располагают те, кто занят этим конструированием».

Взаимодополняемость теорий установки и габитуса видна также в том, что если понятие габитуса лишено динамического измерения (П. Бурдье не ставит вопрос о механизмах его трансформации), то теория установки позволяет отчасти снять эту проблему, открывая путь к пониманию динамики ментальности и ее структурированию. Возможности использования этих концептов в комплиментарном режиме демонстрируются на примере реинтерпретации спорных или нерешенных вопросов, связанных с рождением образа Чистилища.

«Встреча» концепций установки и габитуса может придать новое звучание теориям социального характера Э. Фромма и идентичности Э. Эриксона. Равно как и наоборот. .При всей ценности научного потенциала двух первых подходов их уязвимым местом является отсутствие методологического инструментария, с помощью которого возможно реконструировать связи между индивидуальным и коллективным опытом, объяснить появление тех личностей, которым суждено играть главные роли в поворотные моменты истории. Концепция идентичности Э. Эриксона, во многом пересекающаяся с данными подходами, представляется наиболее перспективной исследовательской стратегией, способной в совокупности с уже названными исполнить роль такого инструмента. Широко вошедшая в научный оборот' и потому не нуждающаяся в подробной расшифровке в рамках автореферата эта концепция снискала признание прежде всего как эпистемологически перспективный инструмент историко-биографического анализа (Э.Ю. Соловьев, Г.П. Горнев, В. Толстых и др.). Подчеркивается ее методологический потенциал в реконструкции становления харизматических лидеров, как знаковых исторических фигур, аккумулирующих психосоциальный опыт тех агентов социального поля, которые становятся опорой их новаторства.

Однако теория идентичности имеет свое уязвимое место — с ее помощью невозможно в строгом режиме синтезировать разные виды идентичности в

целостную конфигурацию Эго, или конкретный вид психосоциальной идентичности. Известно, что Эриксон выделяет национальную, половую, религиозную, профессиональную, групповую, позитивную, негативную, спутанную эго-идентичность. При этом остается не проявленным сам методологический механизм выяснения того, как они коррелируются в единой структуре личности. Теория установки в умелых руках историка может помочь разобраться с тем, как в каждой из соответствующих ниш сознания личности нарабатывался соответствующий багаж тех или иных установок, или, выражаясь языком теории П. Бурдье, политический, религиозный и прочий капитал. Теория полей П. Бурдье, как системы взаимосвязанных социальных ниш, позволяет точнее разобраться в том, как личность, социализируясь в тех или иных группах (будь то структуры частного, государственного, этнополитического или какого-либо иного характера), интериоризовала их автоматизмы сознания. Тем самым открывается путь к пониманию точек пересечения всех перечисленных видов идентичности как некоей системы психосоциальной идентичности (или единой нефиксированной установки, как сказал бы Узнадзе) в ее индивидуально-уникальной конфигурации. Таким образом, появляется возможность более точно соотнести персональную идентичность новатора с психосоциальной (Э. Фромм интерпретирует этот механизм как соотнесение черт характера лидера с психосоциальным опытом его адептов), с габитусом общества.

Возможное воспомоществование инструментарию идентичности видится также в тех сторонах теории установки, которые позволяют историку, пользуясь моделью Э. Эриксона, профессионально точно «просчитать» течение кризисов в становлении лидеров-новаторов. Привлекая необходимый исторический материал, можно точно реконструировать не только фиксированные установки, блокирующие на определенных этапах выход из соответствующих кризисов, имеющих для лидера личностно значимое наполнение, но и сам механизм протекания и преодоления разных их этапов. К примеру, многие психосоматические явления как свидетельство сложности

преодоления кризиса. Знаменитый «приступ» на хорах Лютера, психопатический срыв после провала пивного путча Гитлера, выпадение волос у Грозного во время ожидания в Александровой слободе — вот лишь малая часть возможных иллюстраций этой закономерности. И ее тоже можно объяснить в строгом научном контексте, не столько теории Эриксона, сколько теорий установки и психоанализа. Согласно им установка сама из себя черпает энергию. Психика человека, как отмечал еще 3. Фрейд, функционирует по принципу удовольствия. В том случае, если фиксированные установки не срабатывают, а новые актуально-моментальные еще не выработаны или же недостаточно сильны, чтобы позволить личности комфортно и свободно действовать в соответствии с ними, наступает стресс, порожденный конфликтом потребности и унитарной установки личности. Отсутствие положительных эмоций служит почвой для разных психосоматических расстройств.

Информация психосоматического или эмоционального свойства при условии использования историком соответствующего знания может помочь добиться достоверных свидетельств в анализе и интерпретации ментальных явлений. Этой возможностью исследователи редко пользуются в силу отсутствия необходимого информационно-методологического багажа, который может быть восполнен благодаря ресурсам названных теорий. Впрочем, целый ряд удачных психологических реконструкций историками настроений, психосоматического состояния персонажей как важных свидетельств кризисных состояний их носителей, реконструкций, базирующихся, казалось бы, по преимуществу на интуиции авторов, может свидетельствовать об опосредованном влиянии отмеченных теорий. Их широкая известность так или иначе сказывается на профессиональной оснастке широкого круга гуманитарных наук, включая историю. Другое дело, что системное и целенаправленное привлечение отмеченного инструментария может поднять планку профессионализма нашей дисциплины, сделать ее интерпретации и выводы более строгими и верифицируемыми.

Сказанное не снимает проблемы корректности использования наработанного психологией знания, которую в свое время сформулировала К. Хорни. Подчеркивая, что «неврозы порождаются не только отдельными переживаниями человека, но также теми специфическими культурными условиями», в которых живет личность, Хорни особо оговаривает, что не существует некоей «нормальной психологии», равно характерной для «всего человечества». Конфликты в других культурах, подчеркивает она, отличны от наших. И в то же время есть все основания, считает она, обнаруживать сходство базальных конфликтов в разных культурах, которые в поперечном срезе могут быть классифицированы следующим образом: во-первых, отношения любви, привязанности и расположения человека к другим людям и с их стороны; во-вторых, отношения, связанные с оценкой «Я»; в-третьих, отношения, связанные с самоутверждением; в четвертых, с агрессией; в-пятых, с сексуальностью. В соответствующих главах предпринимается попытка наметить пути исследования исторически специфических форм проявления этих базальных конфликтов в разных обществах, завязанных, в частности, и на разное восприятие культурной нормы. При этом методологически важным оселком служит важная посылка Хорни - невротичность реакции индивида, обусловленная его индивидуальной психоэмоциональной организацией, в то же время зависит от «среднего уровня познания, достигнутого в данной культуре».

В этом смысле особую значимость обретает взаимодополняемость отмеченных подходов в интерпретации процесса рационализации личностью или группами людей истинных мотивов их поведения. Представления классической науки о сугубо рациональном поведении как самого человека, так и его сознания давно утратили научный кредит. Историк в своем исследовании нередко сталкивается с ситуацией, которую Э. Фромм сформулироват следующим образом: «Но мы знаем, что человек - даже если он субъективно искренен — зачастую подсознательно руководствуется совсем не теми мотивами, которые сам он считает основой своего поведения: он может воспользоваться какой-либо концепцией, имеющей определенный логический

смысл, но для него — подсознательно — означающей нечто, совершенно отличное от этого «официального» смысла». Чем примитивнее общество, чем меньшей рационально-интеллектуальной оснасткой оно обладает, чем серьезнее социально-психологическая напряженность этого общества в ситуации кризиса, тем выше вероятность «ложной» рационализации истинных мотивов и интересов его социальных агентов (классический вариант такой рационализации — те же еврейские погромы в средневековой Европе или охота на ведьм). Эти «ложные» рационализации в качестве идеологем макроуровня (будь то «национальные» мифы или мифологемы определенных социальных групп) в ситуациях кризиса играют чрезвычайно важную роль форс-идей (термин П. Бурдье). Форс-идеи потому и обладают способностью мобилизовать людей, отмечает французский социолог, что ухватывают, выражают некие общие закономерности, то, что существовало в состоянии «индивидуального или серийного опыта (раздражение, ожидание и т.д.). В диссертации показывается, как привлекаемые социопсихологические теории дают историку возможность методологически корректно интерпретировать процесс генезиса «ложных» рационализаций и форс-идей.

В параграфе «Теории смеха в фокусе методологической перспективы исторического анализа бессознательного» рассматривается ряд гипотез генезиса смеха и интерпретаций его характера, которые находятся в состоянии диалогического напряжения, если не противоречия по отношению друг к другу (М.М. Бахтина, С.С. Аверинцева, Ю.М. Лотмана и Б.А. Успенского, В.П. Даркевича, Л.В. Карасева, А.Г. Козинцева, Р. Генона, Г. Нодия, П. Берка и ряда других авторов). Делается попытка обосновать возможность корреляции данных концепций, снятия напряжения или конфликта между существующими разночтениями конкретных явлений смеха в рамках означенных подходов с помощью предлагаемой междисциплинарной стратегии исследования бессознательного.

Общим знаменателем концептуальной интерпретации смеха может выступить представление о нем как об эмоциональной стихии, в которой

«проговаривается» его основная функция — преодоление страха перед «злом», определенный защитный механизм психического, срабатывающий на бессознательном уровне и благодаря механизмам бессознательного. Неслучайно многие из авторов сходились на том, что эта неконтролируемая «чистым» сознанием стихия, приносящая человеку чувство освобождения от культурных и моральных табу. При этом само «зло», безусловно, не может интерпретироваться как метафизическая субстанция. Оно всегда несет на себе печать культуры, в которой живет тот или иной человек. В рамках предлагаемой технологии анализа бессознательного открываются перспективы расшифровки связи форм артикулирования смеха, с которыми сталкивается исследователь, анализируя тот или иной его конкретно-исторический лик, со спецификой и динамикой психосоциальной идентичности его носителя. В режиме большого времени анализируется историческая инаковость звучания смеха в цивилизационном интерьере стран Западной Европы и России относительно такой ценностной установки сознания как власть. Выявляемый параллелизм трансформации психоэмоциональной сферы и сферы сознания в контексте своеобразия макроисторической динамики цивилизаций России и Запада находит подтверждение в анализе конкретных явлений и казусов, свидетельствующих о закономерности различий характера протекания ментальных процессов на русской и западноевропейской почве.

В параграфе «Общие принципы использования исследовательской стратегии в режиме верификации» обосновывается возможность проверки получаемых результатов с помощью предлагаемой технологии анализа. Специфика процедур верификации в естественнонаучном знании и знании гуманитарном, существующий «зазор» между исчезнувшей ныне реальностью и «представлением» о ней, с которым имеет дело историк, обусловливает необходимость в новых методах исторического исследования (Р. Шартье). Исходя из этих методологи важных презумпций проверка полученных результатов с помощью описываемой исследовательской стратегии строится на следующих уровнях. Во-первых, это уровень контроля над ходом

интерпретации исторического явления путем приложения взаимодополняющих друг друга концепций, каждая из которых, обладая своим познавательным ресурсом, открывает путь для подтверждения сделанных аналитических ходов в процессе интерпретации, либо для уточнения тех сторон исследуемого объекта, которые не поддавались анализу в рамках уже использованных. Во-вторых, это уровень контроля над ходом исследования посредством пошагового соотнесения полученных с помощью означенной технологии результатов с теориями макроуровня. В диссертации он реализуется посредством анализа различных явлений Средневековья и раннего Нового времени с макротеориями типологии генезиса феодализма и модернизации. Этот вариант проверки полученных выводов осуществляется благодаря возможности поочередного сопоставления результатов микроанализа с имеющимися макротеориями. Такая своеобразная «челночная» технология работы открывает путь не просто для корреляции получаемого микроисторического знания с информативным ресурсом макротеории. Если получаемое на каждом новом витке этой челночной работы новое знание о предмете исследования, способствует обретению дополнительной убедительности общего хода проводимого исследования, а вырисовывающаяся на его основе уточненная интерпретация не «взрывает» базовых положений используемых макротеорий и, более того, дает основания для внесения в них коррективов, которые могут быть диалогически соотносимые этим новым знанием микроуровня, то отсутствие противоречит! между указанными рабочими операциями может свидетельствовать о достоверности полученных выводов.

Во II главе «Харизма меровингов в фокусе методологий исследования бессознательного» с помощью означенной технологии исследуется природа харизмы меровингскнх королей, ее исторические флуктуации, в формате кросскультурного анализа схожих явлений верифицируются ключевые положения предложенной интерпретации. В параграфе «Природа генезиса и мутаций меровингской харизмы в свете

междисциплинарного анализа бессознательного» анализируется историческая динамика феномена: его истоки в ментальнасти древнегерманского мира, механизмы взаимодействия коллективного бессознательного в его разных социальных ликах и бессознательного харизматического лидера (прежде всего Хлодвига), мутации феномена в точках макро- и микроисторической бифуркации процессов и событий эпохи Великого переселения народов и завоевания франками Галлии, переплавка варварско-языческих компонентов харизматической ментальности в христианско-средневековые, а также видоизменения феномена харизмы в уникально-индивидуальных срезах сознания конкретных носителей этого типа психосоциальной идентичности.

Исходный тезис автора концепции харизмы, М. Вебера, о рациональности как прямой антитезе харизмы, будучи проблематизируем анализом источникового материала, служит отправным моментом реконструкции природы харизмы. Чем дальше во времени харизматический персонаж, тем отчетливее проступает природа харизмы как бессознательная в своей основе. В то же время анаша харизмы меровингов дал основание сделать вывод, что в этой нерациональной связи харизматического лидера и его приверженцев немалое место занимает и рациональное, которое всякий раз маскируется в те или иные религиозные одежды. Харизматическая ментальность франков, подвергнутая «перекрестному допросу» с позиций различных методологий анализа бессознательного, обнаруживает некую системную целостность психоэмоционального комплекса чувств страха и восхищения («любви»)1 в отношении харизматического лидера и фиксированных ценностных установок сознания, являвшихся «ложными

1 Концепция Фромма позволяет уточнить сам механизм обретения авторитета, «любви» в обществе, через структуру авторитарного характера. Его носитель — человек, «который восхищается властью и хочет подчиняться, но в то же время он сам хочет быть властью, чтобы другие подчинялись ему». За «любовью» или восхищением властью, фигурой правиггезн, которую демонстрирует явно или неосознанно носитель авторитарного характера, скрывается чувство бессилия перед властью, страх перед ней. Прокламируемая любовь является защитным механизмом функционирования психического.

рационализациями» этих чувств 2. При этом анализ поведения Хлодвига и его соплеменников отчетливо выявляет наличие прагматического интереса, материальных, весьма земных мотивов варварской экспансии у разных агентов социального поля, ответственных за «сотворение» харизмы. Слабо или вообще не рационализируемые в силу характерных для варварской менталышсти слабости рациональной оснастки, доминирования аффективых психических механизмов, эти мотивы определялись глубинными установками и конкретными потребностями в получении добычи и военной победы. Надежда последователей харизматического лидера «на потустороннее или посюстороннее вознаграждение» и являлась пружиной, приводившей в движение соответствующий механизм работы бессознательного. Посредством этого механизма и осуществлялись те самые «прорывы обыденности» (термин М. Вебера) в отношениях вождя и его окружения, га которых постепенно выкристаллизовывалась харизма меровингов. Благодаря этому механизму осуществлялась перегруппировка глубинных властных архетипов в ментальности комитата и рядовых франков, когда глубоко укорененные установки, связанные с агрессией,, агоном по отношению к фигуре носителя власти, вытеснялись на периферию сознания и замещались противоположными. В ходе завоевания франками Галлии, чем больше одерживалось вместе и под руководством вождя побед, тем активнее шел процесс перегруппировки этих бессознательных установок. Тем динамичнее осуществлялась -и рутинизация харизмы.

Внешне парадоксальным при этом выглядит приращение установок сознания и поведения, прежде всего у вождей, связанных с возможностью контролировать аффективное поведение, интуитивно обретаемые рациональные способы реагирования на вызов среды. За этим парадоксом скрывается нерасшифрованная связь потребности вождей в победе, которая проблематизировалась самими конкретными условиями менявшегося режима

2 К примеру, устойчивых мифологем о рождения Меровея от соития его матери королевы с морским чудовищем. Недаром существовало поверье, что у всех меровингов имеется на спине щетина. Сила меровингов подпитывалась и поверьем, что их род восходит к самому Одину. Не случайно только наследникам этого дома разрешалось отпускать длинные волосы, составляющие отличительный признак этого германского божества

военных набегов и столкновений в ходе раскручивающегося процесса Великого переселения народов, и трансформацией социоисторического интерьера жизнедеятельности возглавляемых ими племен. Анализ источников и имеющейся исторической информации дает основание сделать вывод, что по мере того, как. консолидировались различные родоплеменные структуры в некие большие общности, исход этих военных действий определялся все большей констелляцией различных факторов, среди которых решающими были как сила самой этой общности, так и способности ее «координатора» направлять ее усилия в необходимом, приводящем к желаемому результату русле. Эти способности уже не были связаны только с личной силой, но чем дальше, тем больше определялись наработкой опыта не аффективно-импульсивного, но прагматично-рационального реагирования на возникавшие проблемы. В таком ключе становится возможным интерпретировать «политический расчет» Хлодвиг как неотъемлемую часть его харизмы. Хотя этот расчет большей частью носил интуитивный характер, в нем виден срез приращения рациональной оснастки поведения варвара.

Процесс рутинизации харизмы не исключал моментов временной утраты ее носителями данного типа сознания у разных агентов социального поля. Доминирование аффективых психических механизмов, способность к быстрой инверсии на уровне психического от чувств страха к агрессии и наоборот, определяли, как показал полидисциплинарный анализ источншсового материала, моменты «неожиданной» утраты (или обретения) харизмы Хлодвигом. В то же время использование обосновываемой технологии анализа феномена открывает путь к выявлению связи моментов утраты и обретения харизмы с динамикой конкретного исторического контекста. Существенно важным компоментом верификации выявленной связи явился момент органичной увязки анализа тонких структур умонастроения франков, в частности, обретения ими веры именно в католического христианского Бога, дарующего победу харизматическому вождю, но не в арианского, с логикой макроисторической теории типологии генезиса феодализма.

В параграфе «Харизма меровингов в контексте перспективы кросскультурного анализа или дополнительные способы верификации гипотезы» в режиме большого времени и сравнительно-исторического анализа осуществляется процедура дополнительной проверки сделанных выводов.

Выявленная с помощью предлагаемой технологии такая особенность меровингской харизмы, как сплав рациональных и неосознаваемых психических установок, представляла собой постоянно трансформирующуюся конфигурацию. Приращение рационального, более динамично протекавшее во франкском варианте эволюции ментальное™, по сравнению с ментальностью варзарских обществ, лишенных контактов с развитыми цивилизациями (например, Ирландией, находившейся на периферии европейской миросистемы, где оформление государственности шло на базе доминирования варварского элемента), вписывается в общую картину макроисторического рисунка эволюции европейского Запада. Его «опорные динамические линии, куда- то идущие и куда-то указывающие» (С.С. Аверинцев), особенно рельефно видны в сравнительном ракурсе сопоставления их с ментальной картиной русского общества.

Рассмотренный материал, дал основание выдвинуть предположение, что в отличие от архаических обществ и обществ, возникших с мощным субстратом варварских традиций, королевство франков, попавшее «Гольфстрим» различных социо-культурных потоков, выработало тот тип' исторического сознания, в котором сгущенность сакральных черт была меньше, нежели в отмеченных. Здесь профанное более динамично отвоевывало себе место под солнцем, тесня сакральное. В этом смысле «трезвость галльского ума», улавливаемая современным культурным сознанием как отличительно-знаковая в сопоставлении с российской ментальностью (С. Юрский), интерпретируется как уходящая своими корнями в менталитет франкского общества, оформившегося в отличие от древнерусского на основе не только варварского, но и античного укладов.

В такой системе координат вырисовываются перспективы сравнительного анализа харизматического лидерства в режиме большого времени. В частности кросскультурный анализ параллелизма трансформаций психоэмоциональной сферы и сферы сознания в отмеченных двух обществах открывает перспективу понимания того, почему в отличие от стран Западной Европы в России вплоть до наших дней оказывалась актуальной потребность в харизматической мифологизации фигуры правителя. Параллелизм динамичного приращения Западом рациональных практик с такими характерными явлениями, как относительно быстрая десакрализация мышления и формирование его тернарного modus vivendi, несомненно, проясняют ответ на вопрос о причинах быстрого прощания европейского мира с феноменом харизматических правителей. Равно как и наоборот, замедленный по сравнению с европейским темп наработки рациональной оснастки мышления, сила исторической инерции установок сакрализации фигуры правителя наряду с преобладанием бинарных матриц сознания и устойчивостью психоэмоционального комплекса страха-компенсаторного восхищения по отношению к авторитету, • власти проливают свет на трудно изживаемую склонность к сотворению себе харизматических кумиров на русской почве. Известное постоянство чередования «черно-белых» мифологем тех или иных правителей уже в XX в., что особенно видно на примере инверсий харизматических образов Ленина и Сталина, ярко выявляет связь исторического долголетия феномена на русской историко-национальной почве с отмеченными чертами.

В этой общей картине или картинах эволюции ментальности исследователями выявлено множество уникальных для каждого историко-культурного комплекса срезов, каждый из которых представляет собой в то же время закономерную мутацию в их общей структурной композиции. Историческая уникальность этих явлений или срезов сознания проявляет в то же время их генетическую принадлежность к строго определенному культурно-психологическому ландшафту, равно как и инородность и невозможность их

бытования в другом. В параграфе рассматривается широкий круг исторических явлений и фактов микро-уровня, каждый из которых обретает свой смысл, лишь будучи соотнесенным, как отмечал С.С Аверинцев, с длительным историческим временем. Причем этот смысл становится особенно проявляемым в ракурсе сравнения общей картины исторической динамики общества с другими. В этом методологическом ракурсе харизма меровингов «попадая в новый контекст новых фактов» обнаруживает историко-психологическую когерентность как им, так и общей композиции макро-цивилизациошюго рисунка истории Запада.

Вместе с тем обнаруживается немалое число разрывов в ткани этого макроевропейского рисунка, когда те или шше феномены предстают на первый взгляд как не вписываемые в логику построения общей картины. Так, например, английский раннесредневековый материал содержит в себе немалое число явлений, обнаруживающих куда как большее сходство с древнерусским ментальным ландшафтом, нежели с французским, «выбиваясь» из типологической целостности западной модели. В частности, тип «конунга-отказника» (К. Стэнклифф называет их «уклонившимися королями»), существовавший в Англии в раннесредневековую эпоху, оказывается куда как ближе по своим психосоциальным характеристикам русскому феноме!гу святых князей, чем французским конунгам стадиально близкого времени. К. Стэнклифф приводит королевский список Беды Достопочтенного, согласно которому шесть англосаксонских королей ушли в монастырь, пять предприняли пожизненное паломничество в Рим и еще двое собирались это сделать. В других западноевропейских странах такое явлеште в столь массовом порядке не фиксируется.

Анализ соответствующих примеров (например, образа Сигберта, конунга восточных англов в VII в. в «Церковной истории англов» Беды Достопочтенного) и реинтерпретация историографического материала, выявляющего специфические срезы менталъности североевропейских конунгов (исследований М. Омелыпщкого, посвященные святому Гутлаку, жившему в то

же время и Т.Д. Михайловой, анализирующей ирландскую повесть о безумном короле Суибне, восходящую к VII в.), дает основание сделать вывод, что в условиях региона, практически не испытавшего прямого античного влияния, ярче проявилась сопровождавшая процессы возникновения королевской власти и христианизации ломка варварской ментальное™. Варварские правители этой зоны при восприятии христаанского образа мысли и поведения болезненнее и острее ощущали разрыв со своим прошлым, нежели более Цивилизованные германцы континентальных королевств, скажем те же франки. В условиях «войны всех против всех» масштаб кровавых конфликтов обретал неимоверный даже для этой эпохи формат. При этом рушились родовые связи, «брат шел на брата», и т. д. При таком напряжении психики привнесенные новые религиозные императивы и ценности («не убий» и т.п.), в корне противоречившие языческим ценностям, не могли не порождать острейшего кризиса идентичности, особенно в ситуациях понесенного военного поражения. В психоэмоциональном плане в основе радикальной смены идентичности, будь то уход в монастырь, отказ от власти, или «бегство от свободы», выразившееся в катастрофической ломке сознания (безумие Суибне) лежал восходящий к архаике уже не раз отмечавшийся механизм быстрых инверсий или переходов от агрессии к страху. Используемый психологический инструментарий позволяет сделать вывод, что именно с этой особенностью функционирования психического была связана такая типологически устойчивая черта сознания правителей в этой зоне, как бинарность. Она выражалась, в частности, в том, что доминирование аффективной сферы наряду со слабостью рациональной оснастки способствовало сгущенно - гротескному, без полутонов катастрофическому восприятию фиаско. Именно специфика такого сознания способствовала быстрой трансгрессии поведения отмеченного тапа конунга в подобного рода ситуациях. Делается вывод, что первичное несоответствие англосаксонского типа конунга - отказника общей картине развития средневекового Запада обернулось в ходе анализа тем, что обнаружилась возможность ликвидировать отмеченную линию разрыва в макроисторической

композиции картины. Оказалось, что этот разрыв может быть преодолен с помощью как самого концептуального исторического знания, в данном случае концепции типологии генезиса феодализма, так и посредством использования ресурсных возможностей психологического знания. Последующее в классический период Средневековья втягивание Англии посредством нормандского и анжуйского завоеваний в культурно-исторический контекст континентальных влияний изменит алгоритм ее ментальной динамики, приблизив к странам развивавшихся по синтезному пути. Именно тогда и наметится резкое расхождение английского и русского ментальных кодов. Их контраст в Новое и новейшее время обнаружится в том, как быстро харизматические матрицы сознания будут репрессированы в общей стилистике менталитета англичан. Перефразируя С.С. Аверинцева можно сказать, что властный рисунок западноевропейского образца воспроизводит контуры мира, в котором теократические и харизматические идеи очень рано ушли из политической реальности.

В П1 главе «Деформация идентичности царя в контексте социально-психологического кризиса опричного времени» через призму анализа идентичности Ивана Грозного исследуется природа опричнины как выражения социально-психологического срыва, произошедшего с царем и обществом в условиях специфики российских процессов Перехода.

В параграфе «Феномен опричнины в системе координат макро- и кросс-исторической характеристики процессов Перехода» обосновывается правомочность рассмотрения опричнины в контексте европейских процессов Перехода к раннему Новому времени. Отталкиваясь от концепции типологии этих процессов и историографического материала, реконструируется специфика исторического ландшафта российского общества «на пороге Нового времени» (термин A.A. Зимина). Феномен опричнины интерпретируется в контексте процессов слома или деформации новых практик жизни, знаменовавших начавшуюся эрозию традиционности и оформления общества новоевропейского образца в его специфической национально-исторической

стилистике. Россия, оказавшись на перекрестке исторических путей, принадлежа к странам начавшей формироваться в раннее Новое время так называемой третьей субсистемы, вступила в стадию Перехода в условиях относительной незрелости эндогенных факторов модернизации. Опыт военного противостояния с более развитым Западом, полученный в ходе Ливонской войны, явился спусковым крючком социально-психологического кризиса, вылившегося в эксцессы опричнины. В его условиях произошло свертьгвание начавшихся в I пол. XVI в. реформ, архаизация политической культуры, репрессирование накопленных к этому времени пусть хрупких, но отчетливо проявляемых источняковым и историографическим материалом установок, связанных с сословно-корпоративным и личностным выражением свобод общества.

В том поиске «козла отпущения», который обернулся кровавыми эксцессами опричнины, просматривается генотип или своеобразная повторяемость характерных национально-исторических черт многих этапов русских модернизационных процессов, (особенно прозрачно видная при сопоставлении опричнины со сталинскими процессами 30-х гг.) — их инициируемость сверху, хаотичность и импульсивность, неосознанное стремление списать неудачи на какого-либо «козла отпущения» (будь то группа, отдельное лицо, община или город). Отчасти эти явления были свойственны и странам Запада3, однако система факторов, среди которых немалую роль играл комплекс психосоциальных характеристик сознания, обусловили то, что на русской почве обозначенные черты проявились с особой силой. Ими объясняется характер и масштаб тех всплесков иррациональной жестокости, что выливались в эксцессы национально-исторического характера. Исследование в рамках таким образом обозначенной концептуальной позиции, как представляется, дает возможность избежать, с одной стороны, неоправданного сближения путей Перехода стран Западной Европы и России, с

3 Некий параллелизм опричнине и указанным особенностям Перехода обнаруживается в таких явлениях как охота на ведьм в Европе, религиозные войньг во Франции, судебные процессы типа того, что имел место над Ж. Кером н т.д.

другой — «выключения» российской истории из «регулярностей мировой истории», которое, по справедливому замечанию В.В. Согрина, приобрело гипертрофированный характер.

В параграфе «Идентичность Ивана IV в свете специфики историко-психологического опыта ранних лет жизни царя» производится анализ уникально-индивидуального комплекса личностных черт Ивана IV в соотнесении с базовыми чертами умонастроения и мировидешгя русского общества того времени. Привлечение методологического инструментария анализа бессознательного позволяет выявить закономерность формирования таких устойчивых . черт этого комплекса как избыточная жестокость, вспыльчивость, переходившая в неконтролируемые приступы гнева, подозрительность, мстительность царя, компенсаторное стремление к самоутверждению, выливавшееся в жажду безграничной власти. Анализ детских и юношеских лет жизни Ивана IV позволяет сделать вывод о фундаментальной обусловленности психики взрослого царя периодом детской социализации и об опосредованном влиянии психосоциального склада общества на развитие этого комплекса на всех витках жизненного цикла правителя - специфики авторитарной структуры сознания, проявлявшейся как на психоэмоциональном уровне, так и уровне рационализации «себя» и окружавшей действительности. В частности речь идет о характере доминирования аффективной сферы, слабости рациональной оснастки сознания, повышенной невротичности общества. Специфическое историческое наполнение психосоциальной структуры идентичности выявляется при сравнительном рассмотрении особенностей мироощущения и мировидения русского и западноевропейского обществ означенного времени.

В • параграфе «Деформация идентичности царя в свете историко-психологического анализа природы опричного кризиса» исследуются основные срезы духовно-психологической трансформации личности Ивана IV как знакового явления закономерной динамики ментального склада общества, оказавшегося в условиях социального кризиса. Анализ фокусируется в точках

исторических бифуркаций общества на пути «сползания» к опричному кризису и его протекания, которые в то же время явились и этапами личных кризисов царя, отражавших смысловое содержание динамики сознания и психики общества. Исследование этих процессов через призму межличностных отношений царя и его окружения опирается на анализ изменений в сословной структуре общества, как выражения специфичности процессов Перехода на российской почве, в органичной связи с национально-исторической инаковостью природы нарождавшейся системы раннего абсолютизма.

Поэтапно исследуются кризисы, которые претерпит идентичность Ивана IV на пути к тирании. В качестве ключевых событий рассматриваются победа над Казанью, позволившая ему самоутвердиться в собственных глазах и глазах подданных как избранника Божьего, кому вверены судьбы православного царства и начать Ливонскую войну; рассогласование царя с советниками, олицетворявшими среду, с которой были связаны инновационные импульсы (что отразит как специфику расклада социальных сил, так и ментальный срез отношений правителя и подданных); отъезд в Александрову слободу как поворотный момент духовно-психологической трансформации личности Грозного, приведший в конечном счете к самой главной трагедии царя - «неспособность самоидентификации с идеальным образом правителя-самодержца, «царя и великого князя всея Руси» (С.Н. Богатырев).

Анализ стилистики отправления власти Иваном в контексте означенных событий позволяет сделать вывод, что происходивший в психике царя дрейф в направлении безудержной и безграничной демонстрации собственной власти и внушения страха окружающим был идиосинкретичен регрессии сознания к прошлым, но до конца не преодоленным властно-правовым представлениям. Эта регрессия находит свое объяснение в укорененности архаических матриц сознания в психосоциальной идентичности основных агентов социального поля. Вне этого контекста невозможно интерпретировать механизм отношений царя и общества, который обусловил молчаливое согласие или поддержку Ивану со стороны большей части подданных. Этот механизм, метафорично

улавливаемый современным культурным сознанием применительно к более поздним реалиям отечественной истории4, заключался в реактуализации тех чувств страха, компенсаторно замещавшихся выражением чувств преданности, «любви», которые являлись коррелятом прямо противоположных матриц бессознательного (вспомним описанный Фроммом психоэмоциональный комплекс авторитарной структуры характера). Исследуется историческая динамика работы данного механизма на примере анализа постепенно менявшихся отношений между царем и окружением. Выявляется вектор этих изменений. От более или менее явственных попыток оказать противодействие беззаконию царя, что обнаруживают массовые поручительства за опальных князей И.Д. Вельского (1562г.), А.И. Воротынского (1563 г.) или бояргша И.В. Большого Шереметева (1564 г.), к молчаливому непротивлению насилию, прослеживаемому по реакциям на тайное убийство князя М.П. Репнина и Ю.И. Капитана (зима 1564 г.), а затем и на открытую расправу над князем Дмитрием Овчиной. Интуитивно улавливая нарастание страха среди подданных, которое подпитывалось атмосферой нагнетаемых чувств тревоги в связи с поражениями в войне, сознание Грозного обретает необходимый ресурс подсознательной уверенности в себе, что позволяет в решающие моменты утверждать свою власть, загоняя «внутрь» собственные страхи5. Особенно рельефно этот механизм выявляется событиями, связанными с отъездом царя в Александрову слободу.

Как сообщающиеся сосуды психологическое состояние царя и подданных подпитывали друг друга. Растущая уверенность Грозного в себе и своей власти оборачивалась усиливающимся страхом подданных. Отсюда и «захлипание слезное» в Москве, последовавшее за событиями в Александровой слободе. Этот же психологический механизм страха, компенсируемого демонстративно подобострастным подчинением, выявляет история с «увещеванием» по поводу

4 Скажем известной формулой взаимоотношений власти и подданных Ф. Искандера, выведенной им в повести «Кролики и удавы» - «Наш страх — их пшноз».

3 Которые полностью не могли быть репрессированы. Вспомним, коща в начале февраля 1565 г. царь вернулся из слибады, то выяснилось, что у него выпали все волосы на голове и бороду сыщсгсльсгао перенесенного стресса.

опричнины (1566 г.), которой предшествовало выражение готовности наипреданнейшим образом служить царю, и многие другие факты.

Деформация идентичности царя, обретавшей чем дальше, тем больше негативный характер, транслируется характером смеха Грозного. Вписываемый в контекст макро-стилистических особенностей артикулирования смеха на Руси, выявляющих его более архаическую природу в сравнении со смехом Запада, смех Ивана несет в себе принципиально новую интонацию, содержит в себе проявления того самого «бунта против совести, традиции», о котором писал Тойнби как свидетельстве социального распада, кризиса. Параллелизм социально-психологической динамики сознания царя и деформации, произошедшей с обществом, сделавшим первые робкие шаги на пути Перехода, прозрачно выявляется анализом этой сферы бессознательного.

В параграфе «Тендерная идентичность и смеховая личина царя в историко-психологическом интерьере кризиса опричного времени» анализ тендерного поведения Ивана Грозного служит средством реконструкции структурной целостности его личности и одновременно является способом экспертизы сделанных ранее выводов. Рассмотренные особенности тендерного поведения царя такие, как гиперсексуальность, постепенно трансформировавшаяся в распущенность, низкий порог эмпатии в сексуальных и в брачных отношениях, склонность к содомии в рамках привлекаемых концепций интерпретируются как выражение нараставшей внутренней дисгармонии, приводившей ко все большим дисфункциям и в тендерной сфере. Нарастание психологической напряженности идентичности Ивана IV рассматривается в контексте неудач Ливонской войны и бессознательно «снимаемых» сознанием царя настроений тех его подданных, кто втайне или явно осуждал его и установленный им опричный порядок. Чем дальше развертывался маховик опричных процессов и зверств, чем сильнее сознание царя «убеждало» себя и окружающих в своем праве наказывать и казнить врагов веры и православного царства, тем сильнее становилась напряженность внутри собственного «Я». Но тем сильнее давала о себе знать и потребность

вытеснить тревожащую его информацию, связанную, в частности, с собственными злодейскими поступками. Это вытеснение достигалось не только участившимися пьяными оргиями, но и сексуальным разгулом.

В то же время будет явным упрощением интерпретировать тендерный код поведения Ивана лишь в рамках поведения личности, чья повышенная нервозность, актуализировалась в условиях возросшего социально-психологического напряжения. Обращает на себя внимание тот параллелизм, который выявляет поведение царя как homo politicus и homo sexuales. Обе эти сферы, составляя органичные части идентичности царя, несли на себе печать реактуализации архаики в условиях социального клинча и репрессирования накопленного культурно-религиозного багажа, которые были облегчены относительной слабостью наработанных обществом духовно-правовых норм и практик средневековой цивилизованности. Эта близость архаического, непреодоленность его в виде обретенных культурно-психологических практик и нормативных табу видна в анализируемых срезах поведения еще юного царя, которые сохранили источники. Поведение взрослого Ивана обнаруживает реактуализацию архаики в деформированном виде.

Деформация общей структуры идентичности Грозного, чем дальше, тем больше обретавшей негативный характер, прослеживается на примере динамики отношений в семье (особо разбираются его отношения с Марией Темрюковной и трагический конфликт с сыном, имевшими В своей основе идиосинкретичный код • властно-гендерных установок сознания и поведения царя). Ее следы обнаруживаются в менявшемся алгоритме сексуального поведения, в связи немотивированной агрессии, переходящей в садизм, нередко отягощаемых некрофильскими чертами, что фиксирует комплекс источникового материала. Безудержная, компенсаторная в своей основе бессознательная тяга к подчёркиванию своей власти и одновременно к подтверждению собственной значимости в области сексуальных отношений проявилась и в возврате царя к содомским утехам.

Произошедшую деформацию идентичности Ивана IV как властной фигуры подтверждает анализ стилистики его смеха. Удовольствие, которое приносила царю все чаще требующее своего подтверждения глубоко укорененное ощущение безграничности своей власти и готовность демонстрировать ее, вызывать страх, заставляет его и «бесчинствовать» в смехе. Царь, например, «для услады своей души» приказывал зашить в шкуру медведя кого-нибудь из знатных людей и выпускал на него собак. Те разрывали его на глазах Грозного и его сыновей, «которые страстно наслаждаются такими зрелищами» (А. Шлихтинг). Смех, садизм, черты некрофилии в этом поведенческом срезе спаяны единой матрицей деформированного сознания.

Смех способен «смешивать и подменять мотивации» (А.Г. Козинцев). Агрессия, звучащая в смехе Грозного, обнаруживает в то же время скрытые собственные страхи царя. Пусть поверхностно, но интериоризованные культурные нормы не дают его сознанию «забыть» о греховности собственного поведения. Вытесняя на периферию «неудобную» ему информацию, в частности факт собственной содомии и распутства, сознание царя стремится избавиться от психологически ощущаемого дискомфорта. Выставив, пусть символически, в неприглядном виде епископа6, Иван неосознанно снижает страх перед собственным нарушением нормы, подчеркивая «низость» того, кто ее должен утверждать своим примером. В то же время смеховая инверсия эпизода открывает путь защитной идентификации - все «слабы во грехе».

В звучащем «за кадром» текста смехе Ивана скрыт не только след страхов перед нарушением нормы. Что более важно, в нем слышны интонации удовольствия, получаемого благодаря демонстрации всесилия, питаемого страхом того, кто подвергся унижению. И в этом особенно рельефно видна та деформации, которую претерпел тендерный код поведения царя как выражение общей динамики его идентичности.

6 В частности разбирается казус смехового унижения архиепископа Пимена во время разгрома Новгорода 1569 г. Пимена заставили участвовать в «непотребном» действе, «обвенчав» с кобылой и «сделав» скоморохом.

Выявленный параллелизм изменений гендерных установок сознания и поведения царя установкам, связанным с властным политическим кодом, а также анализ их смехового артикулирования служат средством проверки предложенной интерпретации трансформации идентичности Ивана IV в интерьере микро- и макроисторической динамики общества.

В IV главе «Специфика модернизационных процессов в России через призму междисциплинарного анализа ментальности тендерного казуса» выявляется коррелируемость наработанного историко-социологического знания о своеобразии модернизационных процессов в России с реконструируемой системной целостностью ментального микроисторического явления. В качестве такового анализируется казус, случившийся в одном из сел Воронежской области в 60-е гг. в7.

Интерес к казусу обусловлен тем, что на примере его анализа демонстрируются возможности исследования в строгом режиме ментальности, связанной с сексуальной сферой бытования человека, через призму ее специфических природно-телесных и социокультурных срезов. Дефицит информации о людях, задействованных в нем восполняется историографической реконструкцией хронотопа казуса. Она включает в себя выяснение специфики природно-климатических и географических условий Воронежской губернии, экономических ресурсов крестьянской семьи, особенностей налогообложения, консервировавших большесемейный уклад, в рамках которого власть домохозяина не ограничивалась хозяйственными функциями. Реконструируемый контекст бытования крестьянской семьи приближает к пониманию причин большой власти главы семьи в его доме, власти, распространявшейся и на сферу сексуальных отношений.

Распространенность снохачества в России подтверждается конкретно-историческим материалом, приведенным не только C.B. Голиковой, но и таким

7 Селяне общими усилиями пытались поднять на церковную колокольню новый колокол. Но многочисленные попытки постоянно заканчивались фиаско. Тогда местный дьяк, придя к выводу, что колокол не поднимется из-за большого числа грешников среди прихожан, потребовал, чтобы снохачи вышли из толпы. Неожиданно в сторону отошла почти половина всех собравшихся, после чего колокол был успешно поднят.

фундаментальным исследованием по истории тендерных отношений в России, как монография Н.Л. Пушкаревой. Жесткий патриархально-иерархический код взаимоотношений в такой семье был тесно связан с требованиями экономической необходимости, проистекавшей, помимо всего отмеченного, и из демографической ситуации. В пользу данных заключений свидетельствует и отечественная литература. Н.С. Лесков напрямую связывал снохачество с историческими условиями крестьянского быта того времени.

В то же время весь комплекс литературного материала, анализ фольклора, демографических данных фиксирует еще один важный ракурс сознания данной среды — крестьянский мир реагировал на снохачество «равнодушно и простодушно». Типичные модели сексуального поведения этой среды были связаны с доминированием форм примитивной чувственности. Реконструируются устойчивые автоматизмы сознания, скрывающие за собой неотрефлектированное признание естественности сексуальности вопреки христианской морали. Выявленная на серийном материале картина внешне вступает в противоречие с явленными смыслами религиозных запретов или ограничителей в многочисленных источниках церковного происхождения. Однако расшифровать казус можно лишь, учитывая, что саморазоблачение снохачей происходит не в обыденной обстановке, а в форсмажорных обстоятельствах («Господь видит греховодников и не дает им водрузить колокол»), когда утверждается непререкаемая власть императива - снохачество большой грех8.

Казус фиксирует один из срезов ментальности русского крестьянства в указанный период времени, акцентированно выявляющий ее большую отягощенность архаикой, чем в странах Запада. Анализ этого среза как системного сегмента ментальпости позволяет на новом уровне поднять вопрос о ее структурной целостности, некогда инициированный исследованиями

В такой ситуация сработает механизм «ритдно-ыгогтельной и караюшей функции Суаер-Эго, внутреннего агента «слепой морали» (Э.Эриксон)

КЛеви-Стросса9. Явленная в данном казусе система тендерных установок крестьян на бессознательном уровне обнаруживает их изоморфность природе политических установок. Императивность идеала и одновременный страх перед ним, свойственные авторитарной структуре сознания, логика которого прозрачно высвечивается в приведенном казусе, позволяет обнаружить параллель комплексу ментальных установок крестьян в отношении к власти, авторитету в политическом смысле. Зафиксированная в источниках распространенность в языке мифологических лексем - «царь-батюшка», «самодержец», а точнее их эмоционально-психическая составляющая маркирует разнонаправленный характер чувств (страх — «любовь»), испытываемых носителем анализируемого типа сознания, проливая свет на структурную целостность ментальности именно на уровне бессознательного.

Этот психоэмоциальный комплекс и служил эмоциональной «опарой» для мифологизации фигуры царя. Контурно обозначенный, политический срез ментальных установок сознания русского крестьянина явно напрашивается быть соотнесенным с природой того ментального среза, что выявил приведенный казус в гендерном смысле. Казалось бы глубоко укорененные в глубинных пластах сознания политические мифологемы русского крестьянства («царь-батюшка»-«самодержец») на поверку, как показала действительность революций начала XX в., оказались чрезвычайно хрупкими. За этой хрупкостью скрывается феномен психологической слабости авторитарной личности, не единожды отмечавшийся исследователями. В приведенном казусе уязвимость такого рода сознания, его хрупкость явлены со всей очевидностью.

Реконструируемый в своей исторической объемности и связях, данный казус проливает свет на природу эндогенных процессов российской модернизации 2 пол. XIX в., их слабой будирующей роли в становлении рыночных экономических структур и нового политического мышления, отягощенность имевших место трансформаций архаическим наследием.

9 отдавая отчет, что система структурируется модусами умонастроения разных страт ибшества и социальных групп, имеющих свою историко-культурную специфику и алгоритмы исторической динамики.

Верификация предложенной интерпретации казуса осуществляется в режиме кросскультурного анализа разных моделей модернизации в сопоставлении с анализом ментальных срезов сознания приватно-семейного и политического характера.

В V главе «Особенности равней модернизации в Испании сквозь призму ценностных установок пикаро» анализируется природа «пробуксовки» процессов. Перехода в Испании 2 пол. XVI - нач. XVII вв. через призму мироощущения общества, которое несло на себе печать выраженных процессов маргинализации. В параграфе «Проблема кризиса Испании XVI века и методологические перспективы системного аналта специфики ранней испанской модернизации»' на основе сопоставления концепции типов ранневеропейской модернизации и историографического багажа выдвигается гипотеза «пробуксовки» этих процессов на испанской почве.

Сравнительно-исторический ракурс решения задачи позволяет более точно интерпретировать природу испанской модернизации. Обращает на себя внимание тот факт, что английский вариант модернизации раннего Нового времени, сопровождавшийся пауперизацией и маргинализацией разных слоев общества, не повлек за собой кристаллизацию этих социальных групп как устойчивого и четко ограниченного феномена, каковым оказалось явление пикаро. Историческое долголетие пикаро, выпуклая явленность этого феномена в Испании позволяют говорить о нем как знаковом явлении, характеризующем особенности испанской модернизации. Широкая популярность жанра плутовского романа, основным героем которые выступает слой пикаро, в контексте того знания, что дают психологические теории бессознательного о механизмах идентификации, позволяет сделать вывод, что менталитет пикаро в деформированном виде «снял» некие важные установки сознания и мироощущения, присущие достаточно широкой части добропорядочных членов испанского общества (особо анализируется слой бюргерства).

В параграфе «Империя и ее «враги»: этно-политические установки сознания и их инверсии» проанализированы ментальные установки общества,

сказавшиеся на характере универсалистской политики Габсбургов, выявлены причины актуализации духа ксенофобии, релйгиозной нетерпимости, подпитывавшие форс-идею империи, как силы, способной наказать «виновников» собственных бед, будь то мавры, мориски, турки или еретики — гугеноты или протестанты. Одновременно определен комплекс установок, свидетельствующих о возросшем отчуждении разных страт общества от Империи. Анализ ментальности пикаро дает основания сделать выводы, почему вместо того, чтобы искать свою «лучшую долю» на стезе труда и честной наживы, испанский бюргер оказывался нередко среди тех, кто воевал за веру и Империю, но чем дальше, тем больше воевал «спустя рукава».

В параграфе «Деформация ценностных ориентации труда, честной наживы и ее отражение в религиозном менталитете» кросскультурньш анализ установок, связанных с трудом и богатством дает основания прийти к заключению, что традиционные представлении об изначальном, заложенном самой природой трудолюбии испанского крестьянства и бюргерства являются ничем иным, как сколком исследовательского менталитета, неким шлейфом той идеализации, которая уходит своими корнями в марксистскую мифологему «трудового народа». Выявление специфики отношения к труду на заре становления средневековой Испании открывает перспективу объяснения хрупкости установок, формировавших трудовую этику в обществе. Анализируются причины легкой ангажируемости сознания испанцев звучащими в романах темами обмана, бесчестной наживы, звучащим по поводу их простодушно-бесстыдным смехом. Полученное знание, при соотнесении его с социально-психологической интерпретацией причин невыработанности политики протекционизма и меркантилизма в Испании, дает возможность сделать вывод о закономерности действия механизмов, тормозивших вызревание торговой ментальности, основанной на честной наживе. Эти матрицы не только не смогли стать базой для оформления ценностных ориентации раннебуржуазного характера, но оказались подвергнуты снижению,

девальвации на уровне ценностных установок и тем самым блокировали процесс спонтанного направления энергии в производительную сферу.

Означенный методологический ракурс высвечивает возможность ответа на вопрос, почему звучащий в романах смех по поводу фальшивой набожности не мог не быть близок и бюргерской среде. Повсеместно обретение того, что именуется свободой совести истинного христианина, шло рука об руку с укреплением стремления к честной наживе. Деформация всего крута ценностей, связанных с трудом и честной наживой, не могла не сказаться на том, что в испанском мире означенного времени отсутствовали импульсы к религиозному обновлению сродни тем, что обнаружит Реформация в Германии или Англии .

В параграфе «Тема чести и ее интонирование на страницах плутовских романов» в сравнительном ключе исследуется деформация ценностей, связанных с честью. Феномен повальной идальгизации контрастирует тому реальному отношению к прежним ценностям рыцарской среды, которое вскрывается анализом смеха, звучащего в романах. Честь превращается в пустое тщеславие, основанное на старых дворянских грамотах, за которым скрывается личина человека, испытывающего некое чувство психологического комфорта от обладания этим символическим знаком социального престижа. Анализ бессознательного позволяет органично интерпретировать эту деформацию, увязав ее с динамикой социальных страт испанского общества. Показывается, что весь интерьер бытования испанского общества не способствовал тому, чтобы ценностный идеал чести обрел новое содержание, связанное с достоинством человека, делающего свое дело. Если в Англии и Франции генезис нового дворянства был, так или иначе, связан с вливанием в его ряды новых сил, связанных с оформлением буржуазного уклада, то в Испании процесс идальгизации - симптом свертывания его.

Параллелизм мутаций, произошедших с ценностями труда, чести, религиозной морали, отчетливо выявляет системную природу духовного кризиса испанского общества рассматриваемого времени. Выявленная с помощью предлагаемой исследовательской стратегии социально-

психологическая атмосфера проясняет тот сбой в системе ценностных ориентации, которые приведут Испанию к торможению, а затем и свертыванию начавшегося процесса модернизации.

В Заключении делается вывод, что сам характер развития нынешнего научного знания создает принципиально новую эпистемологическую ситуацию, в которой оказывается возможным конструирование исследовательских стратегий в соответствии со строгими критериями отбора используемых концептов и методов.

Наработанный в современном гуманитарном знании багаж теоретико-методологических подходов к анализу бессознательного определил характер отбора комплектующего инодисциплинарного инструментария для построения предлагаемой автором технологии анализа. Выбор в качестве базовых элементов конструируемой исследовательской стратегии теорий бессознательного не являлся произвольным. Его эпистемологическая предпосылочность определяется рядом условий. Л именно, общей фокусируемостью использованных концепций, общим пониманием социокультурной природы явлений бессознательного, наличием у каждой из них специфических ресурсных возможностей анализа ментальности, которыми не обладают другие теоретико-методологические подходы, что создает перспективу их совместного использования в режиме взаимодополняемости. Акцентируется важность корректной отладки их работы в новом переконструированном теоретико-познавательном пространстве, в котором важнейшая роль принадлежит собственно историческим концептам и методам. Подчеркивается, что апробация этой технологии на конкретном историческом материале подтверждает возможность убедительно решать проблему верификации получаемого с помощью данной технологии нового знания..

Апробация и практическая значимость результатов исследования

Результаты исследования отражены в 47 публикациях общим объемом 81,3 п.л. (Среди них 11 глав в 6 коллективных монографиях и собственная

монография автора, а также статьи в журналах, рекомендованных ВАК для публикации научных результатов диссертаций на соискание ученой степени доктора наук); представлены научной общественности на ряде всероссийских и международных семинаров, коллоквиумов и конференций. За последние 5 лет наиболее значимым для автора было участие в конференции «Историческое знание и интеллектуальная культура» (М., ИВИ РАН, 2001), в 3 всероссийских конференциях, посвященных проблемам методологического синтеза, проведенных на базе Томского государственного университета (2002, 2003, 2004 гг.), британско-российском коллоквиуме «История и историки — взгляд из начала XXI» (М., ИВИ РАН, 2004).

Результаты работы имеют практическую значимость для исследователей, интересующихся проблемами полидисциплинарного синтеза, ментальности, сравнительными аспектами изучения истории России и Западной Европы. На их базе ведется спецсеминар «Методологический синтез: теория и практика конкретных исследований». Они могут быть использованы при чтении общих и специальных курсов по методологии истории, историографии, истории культуры, гендерной истории, всеобщей истории, истории России. Основные публикации по теме диссертации за последние 5 лет: Николаева И.Ю. Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного. - Томск: Изд-во Томского ун-та, 2005. —301 с.

Николаева И.Ю. На путях методологического синтеза: опыт интерпретации раннесредневековой ментальности// Историческая наука и историческое сознание. - Томск: Изд-во Томского ун-та, 2000. Глава У.С. 173 - 202 (30/230с.). Николаева И.Ю. Методологический синтез: «сверхзадача будущего или реалия сегодняшнего дня?// Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы/ Под ред Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. -Томск: Изд-во Томского ун-та, 2002 .Гл. 2. С. 43 - 67 (25/202с.). Николаева И.Ю. Ментальное«, тендерного казуса в свете теории модернизации// Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории:

теория, историография и практика конкретных исследований/ Под ред. Л.П. Репиной, Б .Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. - М.: ИВИ РАН, 2004. С. 104 — 119 (16 с/168с.).

Николаева И.Ю., Карагодина С.В. Природа смеха и природа власти Ивана Грозного и Козимо Медичи / Сравнительный анализ в контексте раннеевропейских процессов Перехода // Там же. С. 119 - 145 (14с/168с). Николаева И.Ю Культурные коды западноевропейского средневековья в историческом интерьере их бытования// Вестник Томского государственного университета. Серия «История. Краеведение. Этнология. Археология». № 281. -Томск. 2004. С. 76 - 90 (15с.)

Николаева И.Ю. Смех и слезы власти в историко-культурном контексте их бытования// Вестник Томского государственного университета. Серия «История. Краеведение. Этнология. Археология». № 288. - Томск. 2005. С. 4 -29 (26с.).

Николаева И.Ю., Мухин О.Н.,. «Власть в традиционных обществах : психосоциальная и культурная символика» // Вестник Томского государственного университета. Серия «История. Краеведение. Этнология. Археология». № 288. - Томск. 2005. С. 29 - 37 (7с).

Николаева И.Ю. Французская тендерная идентичность в историко-культурном интерьере: истоки и особенности.//Адам и Ева. Альманах тендерной истории. -М.: ИВИ РАН. 2002. № 4. С. 223 - 254 (32с.).

Николаева, О.Н. Папушева. Особенности ранней модернизации Испании сквозь призму ценностных установок испанских пикаро. (по материалам плутовских романов) // Полидисциплинарные технологии исследования модернизационных процессов / Под ред Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. - Томск: Изд-во Томского ун-та, 2005. С. 81 - 131 (30/ 343с.).

Николаева И.Ю. Архаика и гендерные коды культуры в свете исследования бессознательного // Вестник Томского государственного университета. Серия гуманитарные науки (История. Этнология). - Томск: Изд-во ТГПУ, 2006. Вып. I (№ 52). С.40-48 (9с.)

Тираж 100 экз. Отпечатано в КЦ "Позитив" 634050, г. Томск, пр. Ленина, 34а

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Николаева, Ирина Юрьевна

Введение

Глава 1. Теоретико-методологические пролегомены

1.1. Критерии выбора методологического инструментария

1.2. Базовая элементы исследовательской стратегии и конкретно-исторические способы ее экспликации

1.3. Теории смеха в фокусе методологической перспективы исторического анализа бессознательного

1.4. Общие принципы использования исследовательской стратегии в режиме верификации

Глава 2. Харизма меровингов в фокусе методологий исследования бессознател ьного

2.1. Природа генезиса и мутаций меровингской харизмы в свете междисциплинарного анализа бессознательного

2.2. Харизма меровингов в контексте перспективы кросскультурного анализа или дополнительные способы верификации гипотезы

Глава 3. Деформация идентичности царя в контексте социальнопсихологического кризиса опричного времени

3.1. Феномен опричнины в системе координат макро- и кросс-исторической характеристики процессов Перехода

3.2. Идентичность Ивана IV в свете специфики историко-психологического опыта ранних лет жизни царя

3.3. Деформация идентичности царя в свете историко-психологического анализа природы опричного кризиса

3.4. Тендерная идентичность и смеховая личина царя в историко-психологическом интерьере кризиса опричного времени

Глава 4. Специфика модернизационных процессов в России через призму междисциплинарного анализа ментальности тендерного казуса

Глава 5. Особенности ранней модернизации в Испании сквозь призму ценностных установок пикаро

5.1. Проблема кризиса Испании XVI века и методологические перспективы системного анализа специфики ранней испанской модернизации

5.2. Империя и ее «враги»: этно-политические установки сознания и их инверсии

5.3. Деформация ценностных ориентаций труда, честной наживы и ее отражение в религиозном менталитете

5.4. Тема чести и ее интонирование на страницах плутовских романов

Введение диссертации2006 год, автореферат по истории, Николаева, Ирина Юрьевна

Проблема междисциплинарного синтеза как ключевая проблема методологического обновления исторической дисциплины была сформулирована на заре становления «новой исторической науки» в рамках исследовательских поисков школы «Анналов»1. 50-70 гг. XX в. явились своеобразным пиком и одновременно переломом в процессе сциентизации нашей профессии, пусть в разной степени, но нашедшим отражение в историографическом пространстве как западной науки, так и отечественной. Знаковым моментом этих лет явился не только факт четко осознанной ориентации на определенный методологический идеал, но и попытка формулировки соответствующих методологических программ в рамках совокупности новорожденных исторических дисциплин, будь то психоистория, клиометрия или какая-либо иная дисциплина, с которыми обычно ассоциируют появление «новой научной историей». Знаковым был и тот бум, который сопровождал экспансию самых различных методов в историографическую область, равно как и быстрое разочарование в реальной возможности достижения с их помощью идеала исторического синтеза, не на интуитивных, как было ранее, а на вполне рациональных, сциентистских основаниях. Как высказался Дж. Иггерс, на место единой парадигмы пришло «множество исследовательских стратегий», со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами этого процесса2.История оказалась «поделенной на департаменты», произошло, по выражению Н.Б. Селунской, «растаскивание»

1 См. об этом: Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее// Imagines Mundi. Альманах исследований всеобщей истории XVI - XX вв. № 3. Интеллектуальная история. Вып. 1. Екатеринбург. 2004. С. С.91 - 115. Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века. Вып. II. Становление «новой исторической науки». Томск, 2003. С. 42 и далее.

2 См. об этом: Могильницкий Б.Г. О пользе истории.// Историческая наука и историческое сознание. Томск, 2000, с. 11. ее предмета в разные стороны1. Последствия этого процесса явились предметом серьезного анализа и критики, как «внешней», так и «внутренней», достаточно широко артикулируемой в различных профессиональных средах. Об этом много писалось .

Пошел на спад тот оптимистический настрой, который инициировал интенсивность поисков соответствующих исследовательских стратегий, способных обеспечить более или менее твердую почву для достижения искомого идеала. Если в начале 70-х гг. доминирующей интонацией в дискуссиях о синтезе была та, что прозвучала в словах А. Азимова: « История либо станет брачным союзом психоанализа и математики, либо станет ничем», то в начале 90-х гг. ее сменила иная. «Нам не следует слишком нетерпеливо стремиться к нему», - так резюмировала результат безуспешных поисков исторического синтеза этих лет Н.З. Дэвис в начале 90-х гг3. Примерно в том же духе комментировал ситуацию другой мэтр - П. Берк - который тогда же писал: «В сущности, верить, что подобного рода

1 Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка//Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 25.

2 Среди серьезных исследований последнего десятилетия этой темы можно назвать работы А.Я. Гуревича, В.В. Согрина, Л.П. Репиной, Н.Б. Селунской, Н.З. Дэвис, Э. Брейзаха, П. Берка. См., напр.: Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки. //Вопросы истории. 1991. №2 - 3; Репина Л.П. «Новая историческая наука» и социальная история. М.,1998; Согрин В.В. 19852005гг.: перипетии историографического плюрализма// Общественные науки и современность. 2005. № 1.С. 20 - 34; Согрин В.В. Перестройка в исторической науке и диалог с зарубежной историографией// Всеобщая история : дискуссии, новые подходы. Вып. I. М., 1989. С. 18 - 40; Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка//Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24-41; Дэвис Н.З. «Анналы» и проблема «субъект-объект»// Споры о главном: Дискуссия о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». M.,1993;Breisach Е. The American Quest for a New History: Observations on Developments and trends// Western and Russian Historiography. Recent Views. N.Y., 1993; Rabb T. The New History: The 1980s and Beyond. Studies in Interdisciplinary History. Princeton. 1982; Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 91 -115.

3 Дэвис Н.З. Анналы и проблема «субъект-объект»// Споры о главном: Дискуссии о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М., 1993. С. 117. цель может быть достигнута, было бы нереалистично - и все-таки, добавил он, - еще несколько шагов в этом направлении сделано»1. «Междисциплинарные исследования и, особенно, их методология (выделено мною - И.Н.) были больше декларированы, чем реализованы; вследствие этого конкретные исследования выглядят скорее много-, чем междисциплинарными», - так нередко комментируется ситуация на начало XXI века2.

Рефлексия по поводу указанной проблемы имеет прямое отношение к глубинным процессам, происходящим в структуре и содержании исторического знания, начиная со второй половины XX века. Так, констатируя «головокружительное расширение вселенной историков», выразившееся в частности в дифференциации все более специализирующегося знания, П. Берк, пишет, что ценой такого расширения явился кризис самоопределения историков и как следствие отсутствие ориентиров, что делает невозможным достижение «тотальной истории», которую отстаивает Бродель3.

Безусловно кризис идентичности исторической профессии, переживался и переживается в рамках западного историографического сообщества менее остро, чем в российском. Диффузия исторического сознания в его методологической составляющей оказалась более ярко выражена в условиях последних десятилетий XX в. именно в отечественной науке. И это неслучайно. На характер протекания кризиса идентичности профессии, вне всякого сомнения, повлиял процесс утраты теоретико-эпистемологических ориентиров в виде марксистской методологии, который остро ощутили многие российские историки в условиях перестроечных лет. И, тем не менее, несмотря на все различия, те общие тенденции, в которых

1 Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 112.

2 Чешков М.Б. Болезнь серьезнее, чем кажется// Pro et Contra. 2000. №. 5. С. 3.

3 Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 91 - 91,112. этот кризис проявляется на разной национально-культурной почве, дали повод для постановки вопроса о его парадигмальном характере. Символично, что, анализируя в одной из своих последних работ методологические проблемы современной истории, известный французский историк Р. Шартье дает ей знаковое название - «На краю обрыва»1. Не менее известный в американском профессиональном сообществе Т.С. Хеймроу прямо квалифицирует нынешнюю революцию как «более масштабную», чем когда-либо из всех имевших место быть со времени их возникновения более 2000 лет назад2. К такому же выводу приходит и Б.Г. Могильницкий, утверждая в целом ряде своих работ, что сдвиги, с которыми связан данный кризис, свидетельствуют о происходящих на наших глазах историографической революции. Хотя это понятие редко употребляется в отечественной литературе в квалификации нынешнего состояния исторической науки, Борис Георгиевич со ссылкой на М.А. Барга использует его, насыщая анализом современных проявлений той ломки ключевых методологических опор дисциплины, которые говорят о рождении ее принципиально новой идентичности. Трансформация представлений о структуре предмета изучения, характере обновления исследовательского инструментария, изменение стилистики сознания и языка историков - все это явления системного порядка, полагает ученый, которые, при всей своей внешней

1 Chartier R. Au bord de la falaise: L' histoire entre certitudes et inquietude. Paris, 1998. 293 p.

2 Hamerrow T.S. Reflections on History and Historians. Madison, 1987. P. 14. Еще более радикально комментирует ситуацию известный мексиканский историк К.А. Агирре Рохас, выдвигая предположение, что наука «проходит точку «исторической бифуркации» и находится в преддверии таких перемен, которые могут привести к совершенно иному способу функционирования не только историографии или даже культуры, но всего человечества в глобальном масштабе» - Агирро Рохас К.А. Западная историография XX века.// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 9. М., 2002. С. 29. дискретности и противоречивости, сигнализируют о радикальных изменениях как методологического, так и исследовательского характера1.

Эта историографическая революция, как и всякая научная трансформация, носящая парадигмальный характер, представляет собой глобальное как в содержательном, так и временном планах явление. И скорее всего нынешний ее этап, являющийся составной частью более широкого и необозримого с позиций сегодняшнего дня процесса, не первый и не последний в тех глобальных изменениях, которые переживает историография, начиная со второй половины XX в. Однако, те тенденции и явления, в которых он обозначил себя на своем начальном этапе (имеются ввиду 50-70-е гг. XX в.), а также та новая редакция, в которой они обнаруживают свой лик на современном этапе, свидетельствуют о том, что историческое знание вступило в свою стадию Перехода, сродни тому, что проделало европейское научное знание в канун Нового времени.

Подчеркнем, что независимо от радикальности оценок текущей ситуации, осознание, что она принципиально отличается от времени поисков 1950-70-х гг., широко разлито в научном сообществе. Новизна процессов специализации и одновременно интеграции в рамках собственно исторической профессии, характер интегративных процессов, протекающих в современном гуманитарном знании, выраженные тенденции междисциплинарной конвергенции, равно как и отрефлексированная как залог профессионализма и остро ощущаемая многими исследователями потребность обретения взыскуемого стандарта строгой научности- все это

1 См., напр.: Могильницкий Б.Г. Некоторые итоги и перспективы методологических исследований в отечественной историографии// Новая и новейшая история. 1993. № 3. С.9 - 20; Он же. История на переломе: некоторые тенденции развития современной исторической мысли .//Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований./Под ред. Л.П. Репиной, Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. М., 2004. С. 5 -22; Он же. История исторической мысли XX века. Вып. III. Историографическая революция. Автор благодарит учителя за предоставленную возможность ознакомиться с содержанием рукописи, до того как она выйдет из печати. формирует тот теоретико-методологический и исследовательский ландшафт, который определяет очевидную актуальность предмета исследования данной диссертации.

Эти проблемы являлись и являются областью напряженной рефлексии западных и российских историков. Она отражена как в солидных монографических трудах, так и безбрежном море исторической периодики, где эти проблемы если не прямо, то попутно обсуждаются. Поэтому было бы наивно претендовать на сколько-нибудь полную реконструкцию картины этой историографической рефлексии. Наш анализ историографического и методологического контекста постановки исследовательских целей и задач будет подчинен логике прояснения следующих вопросов - каковы последствия того этапа историографической революции, который связан с «новой научной историей», каковы наиболее острые методологические проблемы видят исследователи на пути отработки исследовательских стратегий междисциплинарного синтеза, какими ресурсными возможностями для этого, по их мнению, обладает современное гуманитарное знание.

Временная дистанция и накопленный опыт позволяют исследователям сегодня более взвешенно говорить о сильных и слабых сторонах методологии дисциплин, объединенных общим названием «новой научной истории». Нет сомнения, что наработанные в ее рамках подходы сформировали багаж, который даже въедливая критика самых экстремистски настроенных оппонентов, не может полностью отрицать и который, как явствует историографическая действительность, во многом является строительным материалом для нынешних поисков в этом же направлении.

Так, говоря, что одним из последствий экспансии «новой научной истории» стало изобилие субдисциплин в современной науке, П. Берк в отличие от многих исследователей, отмечавших по преимуществу негативные последствия дробления дисциплины, отмечает то, что может быть занесено в ее актив. Констатируя, что это дробление неизбежно1, он подчеркивает преимущества данного явления, поскольку стоящая за ним специализация «расширяет человеческое знание и вдохновляет более точные (выделено мною - И.Н.) методы, более профессиональные стандарты» .

Однако здесь же вырисовывается и стержневая проблема - проблема интеграции, которая не была разрешена в рамках инноваций 1950-1970-х гг. и которая остается актуальной и для нынешней историографии. «Если на определенном этапе развития «новой исторической науки» обнаруживалась тенденция абсолютизировать значение отдельных вариантов междисциплинарного анализа, то теперь, - подчеркивает Л.П. Репина, -главным императивом становится поиск объединяющего принципа в конструировании исторического прошлого, поиск такой стратегии исследования, которая соответствовала бы интегративному характеру самого исторического процесса»3. С таким резюме, думается, трудно будет не согласиться даже тем историкам, чьи методологические ориентиры и исследовательская практика мало изменились по сравнению с «междисциплинарным императивом» 1960-70гг.

Проблема исторического синтеза лишь внешне завязана на вопрос согласования различных дисциплинарных методов, а, по сути, имеет более глубокие методологические основания. По словам того же Берка, если историки 1950-1950-х гг. «были увлечены более-менее детерминистскими моделями исторического толкования, утверждался ли там примат экономического фактора, как в марксизме, географического, как у Броделя, или движение внутри популяции (как в случае с так называемой

1 Оно в снятом виде отражает всевозрастающее разделение труда в постиндустриальном обществе, возросшую специализацию внутри профессии. - Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 111.

2 Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее. С. 111.

Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть II)// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. С. 12. мальтузианской моделью» социальных изменений)», то сейчас ситуация радикально изменилась. «Сегодня, - продолжает историк, - наиболее привлекательные модели - те, которые ставят во главу угла свободу выбора обычных людей. .»1.

При всей продуктивности отмеченного историографического сдвига от методологического монизма в сторону плюрализма он не принес, как обнаруживает анализ исследовательской практика последних лет, ожидаемых результатов. Именно отсутствием внятных теоретико-концептуальных представлений макроисторического плана объясняется тот парадокс, что многие из исследований, возникших в лоне этих новых субдисциплин, служат скорее, по выражению С. Хэйсса, поставщиками новых фактов для постановки новых проблем традиционными историками, чем фундаментом для инновационных исторических реконструкций2 Методологическая неадекватность междисциплинарных программ означенного времени наиболее прозрачно обнаружилась в обобщающих работах, где синтез оказывался по преимуществу всего лишь суммарным изложением сделанных находок3.

1 Берк П. Указ. соч. С. 107. Однако что стоит за этой свободой выбора - вопрос, который большей частью остается за кадром методологической рефлексии - так или иначе всплывает в ходе любого конкретного исследования. Очевидные сложности поиска ответа на него вряд ли могут освободить исследователя от необходимости такового. И еще. Убежденность ряда ученых, что на «глобальном уровне исчезли почти все типы центричности» (термин Агирро Рохаса), не заставит отказаться от поиска концептов , где совокупность разных срезов прошлой или нынешней реальности, поддавалась бы осмыслению как структурная целостность.

2 Hayss S.P. Scientific versus Traditional History// Historical Methods. 1984. Vol. 17. № 2. P. 76.

3 Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть Н).С. 7. Нельзя не согласиться с Д.М. Володихиным, рассматривающего сегодняшний сбой на «историческом фронте» программы глобальной истории как выражение более глубинного процесса радикальной переориентации знания в XX веке. Новейшее знание, утратившее в качестве форс-идеи развертывания глобальной истории идею Творца, столкнулось с большими методологическими и историко-философскими трудностями в определении Закона, обусловившего беспомощность науки в сфере глобального синтеза. (Володихин Д.М. «Призрак

С особой остротой проблемы интеграции знания обозначились в российском историографическом пространстве. Резкая теоретическая ломка устоявшихся представлений, связанных с марксистской методологией, наложила существенный отпечаток на характер заимствования как инодисциплинарного знания, так и концепций и методов, родившихся в лоне западной исторической науки. Механистичность такого заимствования, использование порой взаимоисключающих подходов, оборачивающихся теоретическим хаосом и методологической беспринципностью, отмечаемые рядом авторитетных ученых1, являются видимыми проявлениями тех негативных тенденций, которые составляют одну из компонент текущего кризиса не только в отечественной исторической науке. Судя по многим симптомам, это явление охватило историческое знание далеко за пределами л нашей страны и с особой остротой проявилось в других социальных з дисциплинах именно на отечественной почве . третьей книги»: методологический монизм и «глобальная архаизация»// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 9. М., 2002. С. 57.)

1 Подробнее см., напр.: Согрин В.В. 1985-2005 гг.: перипетии историографического плюрализма// Общественные науки и современность. 2005. № 1. С. 20 - 34. Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка//Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24 - 41.

2 Гуревич А.Я Историк конца XX века в поисках метода//Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. С. 6.

3 Дезориентированные с конца 80-х гг. в плане теории и методологии, чему в немалой степени способствовала утрата доверия к марксистской концептуальной парадигме, они столкнулись с большими сложностями, пытаясь воссоздать целостную картину отечественного прошлого в его взаимосвязи с современными процессами. Наиболее рельефно этот процесс обнаружился в политологии. Родившаяся как «дочернее предприятие» истории, политология в силу специфики ее становления в более концентрированном виде отразила трудности освоения и наработки нового теоретико-методологического инструментария. Констатируя, что в современных исследованиях новая целостная картина общества никак не складывается, известные отечественные политологи, А. Богатуров и В. Радаев, среди причин этого отмечают эклектичный и механистичный характер заимствования зарубежных концепций и методов. Мы утратили целостное видение мира, пишет В. Радаев, но потребность в восстановлении разрушенной целостности оказалась довольно устойчивой. Исследователи пытаются удовлетворить ее с помощью западного знания, однако

Парадокс современного методологического перевооружения отечественного социогуманитарного знания заключается, по мнению известного политолога А. Богатурова, в том, что широкое знакомство с зарубежными концепциями и методами, обогатившее интеллектуальную палитру российской науки, не привело к ее качественному росту. Попытки механистического проецирования западных концепций на российский материал привели к тому, пишет он, что их содержание жило «независимой» от конкретного материала жизнью, что никак не способствовало моделированию целостной картины мира1.

Безусловно, процессы, происходящие в современной отечественной историографии, не являются копией того, что характеризует отечественную политологию последнего десятилетия. История обладает неким запасом прочности, заключающимся в том, что она имеет дело, прежде всего, с историческим фактом, историческим материалом, отчасти предохраняющим исследователя от произвола слепо заимствованных теорий и концепций. Кроме того, в силу наличия более фундированного, нежели у политологии, опыта знакомства с западной наукой процесс заимствования концепций и методов зарубежных исследователей не обрел в отечественной историографии столь негативных последствий, как в некоторых других социальных дисциплинах. И, тем не менее, при всех оговорках, которые делаются авторитетными экспертами в отношении квалификации кризиса отечественной науки, признается, что в перестроечные годы значительная получаемая информация перемалывается в «муку» эклектичных построений. Претензии на создание оригинальных теорий, причем непременно вселенского или, как минимум, общероссийского масштаба, особенно пышным цветом расцвели на почве крупных региональных центров в последние десять лет. Их уязвимое место, отмечает цитируемый автор, заключается в том, что используемые западные концепты существуют в этих новых «синтетических» конструкциях, как правило, автономно от материала - (См. об этом: Богатуров А. Десять лет парадигмы освоения.//Рго et Contra. Т. 5.№ 1. С. 195 - 198; Радаев В. Есть ли шанс создать российские национальные теории в социальных науках. // Pro et Contra. Т. 5. № 3. С. 202 - 213). 1 Богатуров А. Указ. соч. С. 197.

часть историков оказалась в состоянии философской и методологической растерянности. Неудивительно, отмечает Г.И Зверева, что в постсоветской познавательной ситуации «оказались сложены в общую «корзинку» как привычные, традиционные, так и наскоро освоенные, рефлексивно «не переваренные» элементы многолетнего интеллектуального социально-гуманитарного опыта, который формировался в других контекстах»1. Все это не могло не сказаться на качестве исследовательской работы.

И все же анализ природы текущего кризиса в его широком временном и историко-культурном формате дает основание не только для констатации девальвации профессионализма и эрозии методологических ориентиров. Такие знаковые явления как растущая фрагментация исторического знания, методологическая неустойчивость, подвижность, порой хаотичные заимствования отовсюду, маркируя сложный и болезненный характер протекания кризиса, квалифицируются многими исследователями как более сложное явление, нежели упадок, разложение или «конец истории». Означенные явления - реакция на вызов времени, в ответах на который, по словам Л.П. Репиной, и становится новая парадигма, с тем, чтобы наука могла начать свой новый жизненный цикл2.

Эта неоднозначность процесса текущей историографической революции наиболее отчетливо видна в той ее тенденции, которая связана с «антропологическим поворотом» в науке. Представление о том, что именно человек в многообразных ипостасях своего бытования является главным объектом исторического исследования, явилось своеобразной визитной карточкой «новой научной истории». Имевшее своим импульсом инновационные поиски отцов-основателей школы «Анналов», это движение за «возврат человека в историю», так или иначе, нашло широчайший отклик

1 Зверева Г.И. Европейские параллели. Дискуссия// Россия XXI века. 2003. № 4. С.89.

2 Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть П).С. 19. в профессиональном сообществе тех лет. Едва ли будет натяжкой сказать, что контур и смысловой стержень этого движения, при всей проблематизации достигнутого, сегодня настолько четко обозначились, что едва ли можно усомниться в магистральном характере связанных с ним изменений для дисциплины в целом.

Одним из проявлений этого процесса нового обустройства «территории историка», явилось выделение в ней таких особых дисциплин как история ментальностей, психоистория и историческая антропология. Вместе с тем этот процесс далеко не ограничился оформлением этих новых епархий историографии, в которых антропологический фокус анализа являлся их конститутивным признаком. Стремление раздвинуть канонические границы исследования дало о себе знать в таких традиционных доменах науки, как, например, «интеллектуальная история»1. Оно обнаружилось и в тех вновь образовавшихся ее «дочерних предприятиях», которые казались внешне далекими от означенной предметной области исследования. Новая демографическая история, сохраняя интерес к демографическим параметрам, имущественным различиям и социальным структурам, расширила свой исследовательский ракурс за счет попыток увязать демографическое поведение с существующими в изучаемом обществе культурными представлениями, стереотипами восприятия, сферой эмоций. Это дало повод Ю.Л. Бессмертному заключить, что данные изменения ничто иное как « попытка придать демографическому анализу культурно-антропологическую

1 См., напр.: New Directions in American Intellectual History/ Ed. by J.Higham and P. Conkin. Baltimore, 1979. О характере изменений в дисциплине, связанных с означенным процессом см.: Репина Л.П. Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 2. М., 2000.; Она же. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. С. 5 - 38; Николаева И.Ю. Проблемы интеллектуальной истории в современной американской историографии// Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1999. Вып. 19. С. 60 - 81. ориентацию1. Аналогичные явления сопровождали динамику исследований по истории семьи, выделившейся в качестве самостоятельной профессиональной отрасли истории детства, истории частной жизни или истории повседневности2. Наконец, это же стремление вернуть истории ее живое лицо определило основной вектор поисков в таких авангардных отраслях сциентистской истории как история тендерных отношений и микроистория3.

При всей масштабности изменений, произошедших с современной историографией, определивших, как выразился один исследователь, ее «антропоцентричность до конца мозгов», едва ли возможно говорить о том,

1 Бессмертный Ю.Л. Новая демографическая история/Юдиссей. Человек в истории. Картина мира в народном и ученом сознании. 1994. М., 1994. С. 243.

2 Литература, в которой анализируются отмеченные тенденции настолько обширна, что трудно сделать сколько-нибудь репрезентативную ее выборку. И все же сошлемся на такие исследования как: Hareven Т. Family History at the Crossroads// A Journal of Family History Reader. 1987. P. 6 - 13; Idem The History of the Family and the Complexity of Social Change// American Historical Review. 1991. № 1; Культура и общество в средние века в зарубежных исследованиях. М., 1990; Людтке А. Что такое история повседневности? Ее достижения и перспективы в Германии// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999.С. 77 - 100; Ястребицкая А.Л. Повседневность и материальная культура средневековья в отечественной медиевистике// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 84 - 102; Новиченко И.Ю. Вторая общеевропейская конференция по социальной истории// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999.437 - 445.

3 С теми же оговорками, что и в предыдущем случае, отметим наиболее глубокие с нашей точки зрения аналитические комментарии по этому поводу: Пушкарева Н.Л. Тендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы // Вопросы истории. 1998. № 6. С. 76-; Она же. Зачем он нужен этот тендер?// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999.С. 155 - 177; Она же. История женщин и тендерный подход к анализу прошлого в контексте проблем социальной истории?// Социальная история. Ежегодник. 1997. М., 1998.С. 69-95; Репина Л.П. Тендерная история сегодня: проблемы и перспективы// Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М., 2001. № 1. С. 7- 19.; Савельева И.М., Полетаев А.В. Микроистория и опыт социальных наук// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М., 1999. С. 120 - 154; Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996.С. 110 -127. что ее новые антропологические ориентации дали возможность приблизиться к идеалу histotire totale.

То обстоятельство, что родовой чертой почти всех без исключения дисциплин, конституировавших «новую научную историю», был ярко выраженный методологический «флюс», определявшийся, принадлежностью той или иной инновационной методики к определенной области знания, сказалось самым непосредственным образом на попытках «вписать человека» в соответствующее русло исторических трансформаций. Если у отцов-основателей школы «Анналов» были достаточно веские основания для критики традиционной историографии, в которой человек как целостность пропадал за дискретными его образами в качестве то homo econimicus, то homo politicus, то homo reiigious1, то у современных экспертов есть не меньше оснований говорить, что история при этом в некотором смысле вернулась «к человеку, разъятому на части»2.

Неразборчивая «всеядность» в выборе «комплектующих» теорий и методов в поиске междисциплинарной парадигмы, эклектизм и механистичность использования методов других дисциплин, свойственная «новой научной истории» как таковой проявилась прежде всего в рамках таких дисциплин как «новая экономическая», «новая политическая» или «новая интеллектуальная история». Однако и такие, казалось бы признанные авангардные ее течения, как история ментальностей, не избежали критики со стороны коллег, связанной с анализом ее уязвимых мест3.

1 Л.Февр афористично точно определил это явление применительно к периоду конца 1940-х -начала 1950-х гг, сказав, что историки «нередко только тем и занимаются, что расчленяют трупы» (Февр JI. Бои за историю. М., 1991. С. 26 - 27).

2 Взожек В. Историография как игра метафор: судьбы «новой исторической науки»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 68.

3 Не удивительно, что уже в 1980-е гг. в ряде статьей таких маститых историков, как JI. Стоун, К. Гинзбург, отмечалось, что увлечение структурализмом, в том числе и в рамках школы «Анналов», вызвало, пользуясь метафорой Луи Альтюссера «смерть человека» (См. об этом: Трубникова Н.В.,

Подчеркнем, что вскрывшиеся в этих новых доменах в чем-то старые, а в чем-то новые раны во многом определялись их общей методологической составляющей. Несмотря на то, что исходная посылка «новой научной истории» заключалась в воссоздании комплексной картины полноты исторического бытия, в центре которого мыслился человек во всем многообразии его отношений с окружающим миром, именно он - этот главный агент истории - оставался «неберущимся» интегралом, сознание, эмоции и поведение которого представлялось невозможным сколько-нибудь системно анализировать, чтобы не впасть в грех всякого рода возможных редукций.

Как это не парадоксально, с наибольшей прозрачностью эту методологическую ахиллесову пяту «новой научной истории» выявил исследовательский опыт ее авангарда - школы «Анналов» и прежде всего тех ее представителей, которые были связаны с изучением ментальностей. Этот опыт показал как методологические перспективы движения в данном направлении к вожделенной цели исторического синтеза, так и границы, перед которыми останавливались исследователи, пытавшиеся проникнуть в тайны менталитета человека тех или иных культур1. Несколько схематизируя те сложности, с которыми столкнулись французские историки ментальностей, впрочем, не только они, но и, скажем, представители того явления, что принято именовать исторической антропологией в ее различных воплощениях на почве разных национальных и культурных

Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции// Новая и новейшая история. 2004. №6. С. 136).

1 Фундированный анализ картины историографической и методологической динамики этой школы содержится в целом ряде работ отечественных историков (См., напр.: Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М.,1993; Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 7 - 24; Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века. Вып. II. Становление «новой исторической науки». Томск, 2003. С. 6 - 110; Трубникова Н.В., Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции// Новая и новейшая история. 2004. № 6. С. 127 - 147.) историографических традиций, можно обозначить следующим образом. Это проблема синергии рационального и неосознаваемого, проблема выявления пластики эмоциональных реакций и конструктов сознания, проблема «наведения мостов» между коллективными и индивидуальными ментальными установками, проблема изменчивости ментальных структур в их системной взаимосвязи с историческим контекстом, и, наконец, проблема верифицируемости полученных результатов.

Вопреки ожиданиям и призывам Февра, наиболее мощный вклад в историю ментальностей был сделан не психологией, а антропологией. Добытое в ее рамках знание, связанное с исследованием обыденных стереотипов повседневной жизни, ритуалов, символизмом культурных норм, став неотъемлемой частью интеллектуальной оснастки ученых, принадлежавших к разным нишам гуманитарного знания, наложило существенный отпечаток на научный поиск историков, принадлежавших к первому поколению «Анналов». Восстав, по словам Ю.Л. Бессмертного, против поклонения так называемым «трем идолам» - событийной истории, биографической истории «героев» и истории как беспроблемного повествования - они явились глашатаями «histoire totale». Исследование массовых представлений, коллективных стереотипов сознания как нельзя более отвечало запросу «тотальности» как в смысле серийного характера реконструкций, так и подчинения их выяснению роли и функционирования социальной системы в целом. До известного времени такая «директива интегрального объяснения» (термин Е. Топольского) воспринималась как едва ли не определяющая стратегические цели исследователей, работающих в данной области1.

Выступая как «средство изучения представлений, типичных для основной массы людей, для того безмолствующего большинства, в котором

1 Такой же исследовательский рисунок имела и отечественная история ментальностей, появившаяся на свет вместе с работами А .Я Гуревича. принято было видеть «подлинного творца истории»1, и снискавшая благодаря этому реноме авангарда, история ментальностей в конце 1980-х гг. столкнулась с тем, что ее прежние ориентиры стали проблематизироваться как внутри самой школы, так и за ее пределами.

Едва ли не главной ее болевой точкой, фигурирующей в самых разных экспертных оценках таких известных историков, как Ж. Гренье, Б. Лепти, А. Буро, был назван «ментальный холизм» (термин Буро). Многие стали сетовать, что предпочтение, отдаваемое изучению возможно более массовых коллективных представлений, сложившееся в ранней анналистской традиции, в конечном счете, привело к тому, что анализ сообщества живых людей с их различными чаяниями и устремлениями самой логикой эпистемологических оснований исследования заменялся реконструкцией его как механической структуры2. Другой стороной уязвимости данного подхода было то, что он не позволял моделировать конкретную личность. Индивид всегда оставался «средним».

Дискуссии 1980-х гг. по этому поводу, рефлексия внутри самой анналистской традиции вовсе не означали и не означают отказа необходимости исследования коллективных неосознаваемых стеретипов. Речь идет о другом. Уже в те годы остро встал вопрос о том, как совместить изучение внеличной малоподвижной структуры общественного сознания с тем подходом, который был подвергнут остракизму на заре становления дисциплины - истории индивида с его уникальными интересами, чувствами и целями? Авторы редакционной статьи, написанной известными анналистами в переломный для школы момент, не скрывая трудностей,

1 Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 19.

2 См. об этом, напр.: Лепти Б. Общество как единое целое. О трех формах анализа социальной целостности// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996.С. 148 - 164; Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 11 -13. связанных с разрешением этого ключевого вопроса, обозначили свое видение их разрешения, который был отчасти реализовано и в исследовательской практике тех лет. Как прокомментировал ситуацию Ю.Л. Бессмертный, «то или иное событие, та или иная человеческая судьба служат в этих работах как бы призмой, в которой преломляются, с одной стороны, глубинные социальные процессы, порожденные структурами большой длительности, а с другой - сиюминутные тенденции, складывающиеся под влиянием исторической конъюнктуры»1

И вместе с тем эта новая редакция методологических оснований исследования ментальности не избавила от необходимости поиска ответа на целый ряд конкретных вопросов ею вызванных. Один из важнейших, перефразируя Ж. Ревеля, может быть сформулирован таким образом: как установить репрезентативность реконструкции каждого индивидуального среза ментальности по отношению к целому, «в которое он должен вписаться, подобно тому, как отдельный фрагмент находит свое место в складной головоломке»?

1 Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. С. 14.

2 Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального.// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., С. 112. Отчасти в силу инерции сложившихся исследовательских приоритетов, отчасти по причине методологической непроясненности путей отмеченной реконструкции, анналистская традиция явно уступает итальянской микроистории по части реконструкции способов, какими индивиды строят социальный мир. Провозглашенный К. Гинзбургом и К.Пони принцип рассмотрения социального через фокус частной судьбы - человека ли, группы людей - по верному замечанию. Ревеля, по существу реанимировал старую мечту о «целостной истории, но выстроенной «снизу». Но, эта позиция известных исследователей не слишком внятно формулируется на методологическом уровне. Примерно то же можно сказать о проекте Э. Гренди, оригинальность которого, согласно мнению самого историка, «заключается не столько в методологии, сколько в особом значении, которое она (антропология - И.Н.) придает рассмотрению поведения как целостности». (Там же. С. 113). Безусловно, исследовательские стратегии микроистории, нацеленные на выявление максимально широкого спектра социального опыта жизнедеятельности «частного» носителя

Этот же вопрос, но уже в другой своей составляющей, может быть приведен со ссылкой на А.Буро - как «коллективное может существовать в индивидах»?1. Или же наоборот - каким образом изменения на уровне индивидуальной ментальности находят отражение в подвижках на уровне коллективного? При всем том, что реальная исследовательская практика дала немало блестящих примеров пластичной интерпретации таких связей, внятной ответ относительно теоретико-концептуальной основы их реконструкции по-прежнему не найден. Заимствования в духе американской социальной психологии, в рамках которой была введена в качестве нового предмета «промежуточная реальность»- малые группы3 - широко принятые в современной практике не снимают всей остроты этого вопроса. ментальности обогащают социальный анализ предложением большего многообразия его вариантов, обнаружением сложности и подвижности межличностных и межгрупповых отношений. Но они же дают основания говорить и о том, что присущий им «методологический индивидуализм имеет свои границы». Историку недостаточно, подчеркивает Ревель, « заговорить тем языком, что и действующие лица, которых он изучает. Это должно стать лишь отправным пунктом более значительной и глубокой работы по воссозданию множественных и гибких социальных идентичностей, которые возникают и разрушаются в процессе функционирования целой сети тесных связей и взаимоотношений.». (Там же. С. 113 - 115). Но за этой исследовательской установкой вырисовывается другая проблема. Реконструкция этих идентичностей предполагает наличие «в голове» у аналитика гипотетических представлений о макроисторическом контексте их бытования. Неудовлетворенность многих историков прежними способами применения понятия контекста , предполагающего его однородность и единство, не снимает проблемы структуризации этих разных социальных контекстов на уровне некоей системной целостности.

1 См.: История ментальностей историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М, 1996. С. 68.

2 Достаточно сослаться на появление таких знаковых работ как «Возвращение Мартена Герра» Н.З Дэвис или «Сыр и черви» К. Гинзбурга.

3 См. об этом: Шкуратов В.А. Историческая психология на перекрестках человекознания.// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 110.

Другой не менее важный круг вопросов может быть сгруппирован вокруг проблемы определения самой природы ментального. В исследованиях М. Блока и Л. Февра ментальность понималась как некая тотальная целостность сознания в широком смысле этого слова, подразумевающем прежде всего включение бессознательного в этот комплекс, целостность, которая не может быть понята в отрыве от социального контекста. Однако ни в трудах отцов - основателей школы «Анналов», ни в исследовательской практике продолжателей их дела, не расшифровывалась методология анализа функционирования этого комплекса. Безусловно, граница между «чистым», отрефлексированным сознанием, идеями и неосознаваемым, эмоциями, миром «чувствительности» осознавалась и проводилась. Более того, бессознательные проявления ментального стали все чаще становиться предметом специальных исследований1. При этом, увы, приходится констатировать, что отсутствие сколько-нибудь четкой ориентации на использование концептуально выверенного знания о природе синергии сознательного и бессознательного, породило соответствующую невнятность и в методологии исследования ментальных явлений . Скажем, анализ любого

1 Сны, жесты, чувство стыда - вот лишь немногие из тех сюжетов, в анализе которых проявляется данная тенденция. См, напр.: A Cultural History of Gesture. Ed. by J. Bremmer and H. Roodenburg. Ithaca (N.Y.), 1992. 268 p.; Wittmer-Butsch. Zur Bedeutung von Schlaf und Traum im Mittelalter// Medium Aevum Quotidia-Num. Sonderband 19. Krems, 1990.400 s.

2 Нельзя не согласиться с A. JI. Юргановым, что одним из слабых мест анализа ментальное™ являются испытываемые исследователями трудности в трактовании противоречий между осознаваемым и бессознательным. Другое дело, что в принципе невозможно согласиться с его интерпретацией концептуальных оснований понимания этого комплекса исследователями этой школы, которое во многом искажает картину эпистемологических оснований изучения ментальное™ , которая большей частью ассоциируется Андреем Львовичем с исследовательской практикой школы «Анналов». Историк пишет: «Они (осознанное или бессознательное - И.Н.) либо сливаются, либо чаще всего противопоставляются друг другу. Осознанное - всякое явное, неосознанное - всякое неявное. Явное - значит кем-то понятое. Раз понятое, то субъективное. Если субъективное, то идеологичное. Неосознанное - иррационально, противоречиво. Оно есть еще не понятое и потому лишенное идеологичноста. Неидеологично - значит правдиво. Таким образом вопроса об изменении ценностных ориентации людей той или иной культуры, как явствует из наработанных в психологии концепций, со всей очевидностью должен содержать в себе и компоненту профессионально выверенного знания о том, как связана с этими ориентациями или идеалами сфера эмоций. Однако даже в лучших образцах историографической практики эта компонента заменяется пусть интуитивно верными, порой даже мастерскими ходами, но лишенными необходимого элемента профессиональной строгости научного анализа бессознательного1.

Методологическая «разноголосица» конкурирующих подходов в истории ментальностей, те острые дискуссии, которые развернулись вокруг самого этого понятия, обернулись тем, что довольно частыми стали сетования на исходную методологическую неопределенность самого понятия «ментальность», сетования, в своем крайнем выражении доходящие до призывов отказаться от него как такового (следует оговориться, что это ни в коей мере не касается историографической родины этого понятия -французской исторической науки). В отечественной историографии это явление с наибольшей прозрачностью обнаруживают работы A.JT. Юрганова. И хотя исследователь прямо не отказывает этому понятию в праве на существование, его настаивание на принципиальной невозможности для историка реконструировать бессознательное фактически приводит к этому. «Историк не занимается «психикой» - ни своей, ни чужой. Явления человеческой психики (в бессознательной сфере) сложны и запутаны. Они могут открыться в живом общении с человеком, - утверждает исследователь, подкрепляя свою аргументацию ссылкой на многочисленные работы. Отсюда противопоставляется ложь осознанного и правда неосознанного»-(Юрганов A.JI. Источниковедение культуры в контексте развития исторической науки// Россия XXI века. 2003. №3. С. 74.

1 См.,напр.: Jle Гофф Ж. С небес на землю. Перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII - XIII вв.//Одиссей. Человек в истории. М., 1991. С. 25 - 47. со всей очевидностью вытекает, продолжает он, что «следует отделить изучение психического самосознания от изучения человеческой психики.»'

Безусловно экстремизм приведенных формулировок автора выражает один из крайних полюсов того широкого спектра взглядов относительно необходимости и возможности для историка исследования бессознательного как важнейшей и неотъемлемой части ментальности. Сдается все же, что есть веские основания утверждать, что в профессиональном историческом сообществе превалирует другой взгляд на эту проблему. Он в большей мере связан с осознанием необходимости выстроить сколько-нибудь прочную методологию исследования ментальности как структурной целостности, понимаемой как органичное, хоть и противоречивое, единство сознательного и бессознательного2

В 1980-х гг. было проблематизировано и то понимание социальной детерминированности ментальное™, которое определяло лицо «Анналов» на заре становления школы. Если для Дюби, Ле Гоффа, Дэвис, как, кстати говоря, и для отечественных исследователей школы А.Я. Гуревича, ментальные стереотипы «суть атрибуты конкретных социальных групп.взятых в отдельности или же вместе», то для поколения анналистов 1980-х гг., в частности Шартье, эти стереотипы, по мнению Ю.Л. Бессмертного, не имеют ни жесткой социальной принадлежности, ни достаточно определенной социальной обусловленности3.

По поводу категоричности данной оценки можно дикутировать4, но вряд ли оспоримо, что сдвиги в осмыслении социальной природы

1 Юрганов A.JI. Источниковедение культуры в контексте развития исторической науки. С.79-81.

2 См. напр.: Козловский В.В. Понятие ментальное™ в социологической перспективе.// Социология и социальная антропология. Санкт-Петербург, 1997. С. 32 - 43; Додонов Р.А. Теория ментальности: учение о детерминантах мыслительных автоматизмов. Запорожье, 1999.123 с.

3 Бессмертный Ю.Л. «Анналы»: переломный этап? С.21.

4 Сам Юрий Львович соглашался с Шартье, что историкам пора освободиться от «тирании» социальных и имущественных членений при анализе культуры, подчеркивая, что очень многие феномены общественного сознания «не признают» социологических границ. Там же. ментального, носят принципиально важный характер. Было бы явным преувеличением квалифицировать их в категориях отказа от самого постулата социальности ментального мира. Также как будет упрощением связывать эти подвижки лишь с обретенным пониманием тупиковости и исчерпанности методологических приемов, связанных с укоренившейся привычкой отталкиваться в исследовании от глобального контекста1. Признание истории как целостности, которая «на самом нижнем уровне рассыпается на мириады крошечных событий, в которых трудно найти организующую нить»2, с особой актуальностью возвращает нас к поиску методологической основы дешифровки социально опосредованной и в то же время опосредующей эти события природы ментальности. «Между объективной материальной причиной и ее действием, выразившимся в поступках людей, существует не механическая и не непосредственная связь, -отмечал А. Я. Гуревич. Весь комплекс обстоятельств, подводимых историком под понятие причин данного события, не воздействует на людей просто как внешний толчок, а посему исследователю надлежит выяснить, как в каждом конкретном случае изученная им общественная жизнь отражалась в головах людей, откладывалась в их понятиях, представлениях и чувствах, как, подвергшись соответствующим субъективным преобразованиям (выделено мною - И.Н.) , эти факторы предопределяли поступки людей, побуждали отдельных индивидов, а равно социальные группы и массы совершать те или иные действия» . Фактически уже здесь был поставлен

1 См. об этом, напр.: Endy М.В. Just War, Holy War and Millenarism in Revolutionary America// The William and Marry Quarterly. 1985. Vol. XLII, № l. p. 19 - 20

2 Ревель Ж. Указ. соч. С. 117.

3 Гуревич А.Я. Некоторые аспекты изучения социальной истории.// Вопросы истории. 1964. № 10. С. 55. Заметим, что в одной из своих последних работ, где подводятся итоги исследовательских поисков двух последних десятилетий, размышления Шартье о трудностях реконструкции социальной природы ментального так или иначе вращаются вокруг этого стержневого вопроса -Chartier R. Au bord de la falaise : L histoire entre certitudes et inquietude. Paris, 1998. 293 p. См. также: вопрос о том, что именно бессознательное является той сферой, без анализа которой исследование социальной природы ментальности человека, равно как и движение в направлении к историческому синтезу по определению невозможно. Рискнем предположить, что эта проблема сформулированная А.Я Гуревичем еще в 1960-х гг., является самой сложной и поныне методологически неразрешенной как в западной, так и отечественной исторической науке1.

Если попытаться вписать все выше обозначенные трудности в обще методологический контекст текущей историографической революции, то, следуя за Ю.М. Лотманом, их общий знаменатель можно определить следующим образом. Главная проблема поисков, независимо от того, насколько полно она осознается разными представителями тех или иных национально-культурных традиций, это конструирование таких исследовательских стратегий, которые бы включали в себя внутренне непротиворечивые методы анализа человеческой личности как «сложной психологической и интеллектуальной структуры, возникающей на пересечении эпохальных, классовых, групповых и индивидуально-уникальных моделей сознания и поведения», анализа, отталкивающегося от

Стаф И.К. Роже Шартье: итог двух десятилетий// Одиссей. 2000. Человек в истории. М., 2000. 288 -295.

1 Психоистория, по определению ориентированная на анализ роли бессознательного в мотивациях человека, его интересов и выбора линии поведения, дав немало интересных находок на этом пути, тем не менее не предложила методологически непротиворечивых исследовательских стратегий, которые бы выдержали проверку временем. См.: Могильницкий Б.Г., Николаева И.Ю., Гульбин Г.К. Американская буржуазная «психоистория». Критический очерк. Томск, 1985. 272 с. Недаром связанный с ней бум 1970-х гг. быстро пошел на спад. Тем не менее именно в ее рамках оформилась одна из широко вошедших в научный оборот гуманитарного знания концепция идентичности личности, анализ которой будет дан в первой главе работы. При всей важности этого концепта, без которого сегодня трудно представить ландшафт современной науки, он имеет свои слабые стороны - непроясненность на теоретико-методологическом уровне вопроса о связи коллективного и индивидуального бессознательного, неясность как моделируются разные среды идентичности в целостной конфигурации личности и др. того, что «любые исторические и социальные процессы реализуют себя через этот механизм, а не помимо него.» \

Насколько она разрешима на данном этапе? Преодолим ли барьер тех методологических сложностей в движении к указанной цели, которые выявил сциентисткий поворот 1970-80-х гг.? Не является ли процесс тяготения нынешней науки к методологическому плюрализму, серьезным препятствием на этом пути? Обладает ли современное знание достаточными ресурсами, чтобы преодолеть те болезни роста, которые с неизбежностью

1 Лотман Ю.М. Биография - живое лицо.//Новый мир. 1985. № 12. С. 230. Только отработка исследовательских технологий анализа, конструируемых в соответствии с этой методологически базисной посылкой дает шанс историку избавиться от произвольных интерпретаций, так или иначе воспроизводящих штамп романтической формулы о гении как «беззаконной комете», и реконструировать ту сложную логику исторической причинности, где отдельная личность, как впрочем и случай, могли бы быть поняты как явления или феномены закономерного порядка (Лотман Ю.М. Клио на распутье.// Новое время. 1993. № 47. С. 58.

Только на этих методологических основаниях могут быть созданы системно-междисциплинарные стратегии исторического анализа, а соответственно и интерпретаций, в которых, перефразируя Ю.М. Лотмана, случайное и закономерное перестали бы быть несовместимыми, а предстали бы как два возможных состояния одного и того же объекта. Этот объект, двигаясь в детерминированном поле, представал бы точкой в линейном развитии, попадая во флуктуационное пространство - выступал бы «. как континуум потенциальных возможностей со случаем в качестве пускового устройства» (Цит. по: Бородкин Л.И. История, альтернативность и теория хаоса.// Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 26).

Методологически четко сформулировав этот «больной» для социогуманитарной науки вопрос о возможности «просчитывания» сознания и поведения человека как базисного компонента сложных структурных систем, Ю.М. Лотман,однако, не нашел адекватный ответ на него в рамках синергетики (Интересный анализ методологии синергетических исследований содержится в публикации Л.И. Бородкина в одном из последних выпусков «Одиссея». См.: Бородкин Л.И. История, альтернативность и теория хаоса. С. 21 - 26. Думается не случайно, что львиная доля работ по синергетике делает акцент на непредсказуемости поведения систем и самого человека. Известная формула о случае как разменной монете закономерности не работает в синергетических исследованиях. И опять-таки подчеркнем, причина «пробуксовки» применения синергетики в исторических исследованиях видится в невыявленности той основы, которая могла бы служить методологической скрепой для составляющих синергетический поход методов. сопровождают любую крупную ломку эпистемологических оснований науки? Или же все происходящее дает основания, как выразился исследователь, пропеть «погребальный гимн синтезу в исторической науке»?1

Как представляется вся симптоматика изменений, происходящих в системе гуманитарного знания в целом и исторической науке в частности, дает повод утверждать, что, своеобразие текущего этапа как раз в том и заключается, что сегодня созданы все необходимые условия для отработки новых исследовательских стратегий полидисциплинарного анализа, которые могли бы соответствовать критериям научности знания, ассоциируемых с кругом наук естественных, и в которых представители не только этих дисциплин, но и ряд коллег по ремеслу истории отказывают.

Если характеризовать эти условия в макронаучном масштабе, то следует отметить, что они были заложены в изменении отношений между гуманитарными и естественными науками, которое очень точно зафиксировали такие методологи науки как Т. Кун и И. Лакатос. Они показали, что точным наукам также присущи подходы, применяемые науками гуманитарными. Это, наряду с позитивным опытом, что наработала «новая научная история» в использовании точного знания и методов естественных наук, отчасти реабилитировало гуманитарные науки, которые по выражению К.В. Хвостовой, перестали быть маргинальными, но, самое главное, «удобрило почву» для их конструктивного сотрудничества2.

1 Володихин Д.М. «Призрак третьей книги»: методологический монизм и «глобальная архаизация»//С.63. Сам автор считает, что возможность нового обретения синтеза существует, «глобальное «изменение формата» для научной истории, - пишет он, - видимо, - дело нескольких десятилетий». Однако такого рода возможность связывается историком исключительно с «ремесленными знаниями историков». «Именно на них, на «чистой технике», основывается все остальное.», - заключает он. (Там же. С. 66).

2 Хвостова К.В. Круглый стол «История в сослагательном наклонении?» Дискуссия/Юдиссей. Человек в истории. 2000. М, 2000. С. 62.

Если рассматривать эти предпосылки через призму процессов, происходящих в рамках собственно исторического знания, то, оставляя за кадром явление закономерности реакции научного нигилизма, которая сопровождает всякий кризис, стоит акцентировать изменившийся по сравнению со временем 1980-х гг. характер экспертных оценок перспектив выхода из него. Если еще в середине 80-х гг. обсуждение темы кризиса носило оттенок ощущения безысходности, то в комментариях последних лет отчетливее звучат иные интонации. С известной долей натяжки можно сказать, что во многих работах аналитико-историографического характера происходит смещение центра тяжести с констатации девальвации мастерства, обозначения трудностей, препятствующих преодолению кризиса идентичности профессии на выявление продуктивных линий исследовательского поиска, перспектив «восстановления в правах» истории как науки.

Именно так, к примеру, комментирует по следам XIX исторического конгресса в Осло методолого-историографическую ситуацию нынешнего дня известная отечественная исследовательница Н.Б. Селунская. Говоря о глубине текущего методологического кризиса и подчеркивая связанный с ним процесс «отката» нашей науки с позиций наработанного профессионализма, она в то же время не только анализирует эту негативную тенденцию, но и выявляет те продуктивные линии динамики современной науки , которые дают ей основание заключить, что всякий кризис может быть преодолен, если есть силы и ресурсы для этого1.

В этом смысле хотелось бы подчеркнуть, что отмечавшийся факт большей остроты протекания кризиса на почве отечественной науки вовсе не является основанием для исключения ее из числа «ресурсных центров» возможной формулировки и реализации принципиально новых сциентиских

1 Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка//Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24 - 41. программ. Нельзя не согласиться с Агирре Рохасом, что своеобразие и масштаб текущей революции как раз и отличает момент полицентризма в рождении историографических и культурных новаций1.

Методологический монизм отечественной историографии в советские времена не явился непреодолимым барьером для ее профессионального роста и развития. Идеологическая и социальная ангажированность советских историков не помешала процессу профессионального знакомства с достижениями западной гуманитарии. Это знакомство имело свои опознавательные черты, которые проявились именно теперь. «Конъюнктура» или «работа в стол» разными путями привели к одному результату - был накоплен тот необходимый багаж, без которого невозможно было бы настоящее обновление науки и, прежде всего, в той ее уязвимой части, которая касается возможностей анализа сознания и психологии людей. Антропологический сдвиг, теперь уже об этом можно говорить более или менее определенно, наметился не только в западной историографии, но и в отечественной 2. Пусть позже, чем на Западе, пусть в качестве «догоняющего», историческое сообщество России пришло к ясному пониманию методологический важности такого «поворота», и сделало свой оригинальный вклад в него3.

1 Агирре Рохас К.А. Указ. соч. С. 28.

2 См. об этом, напр.: К новому пониманию человека в истории. Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск. 1994. Творческая работа исследователей, группирующихся вокруг редколлегий альманахов «Одиссей. Человек в истории», «Адам и Ева», «Казус. Индивидуальное и уникальное в истории», «Мировое древо», «Диалог со временем» вот лишь одно из веских свидетельств указанного сдвига на почве отечественной науки.

3 В этом смысле особо примечателен факт появления «Словаря средневековой культуры» (Словарь средневековой культуры/ Под. ред. А.Я. Гуревича. М., 2003), в котором, по словам редактора данного издания и автора многих его статей, осуществлен существенный прорыв в отечественной медиевистике. Этот прорыв, по словам Арона Яковлевича, заключается в том, что в отличие от многих многотомных словарей Средневековья, выходивших в других странах, здесь имеет место попытка синтетического подхода к Средневековью и понимания его как периода, в котором люди помещены в некий, образно говоря, эфир средневековой культуры (См. об этом:

Вряд ли будет некорректным утверждение, что, в отличие от современного западного, отечественный научный менталитет имеет более устойчивую привычку и вкус к социальному анализу и обобщению. Этот вкус был присущ отечественному историку досоветского времени, пусть в чем-то деформированный условиями схоластического бытования марксистской методологии, а в чем-то и обогащенный ею же, он выжил и определил алгоритм усвоения «чужого» опыта, его творческую переработку. Нынешняя ситуация в контексте поднятой проблемы кризиса истории и диалога отечественной и западной историографии вполне коррелируется, на авторский взгляд, с той закономерностью, которую некогда вывел Ю.М. Лотман, развивая гегелевскую идею «эстафетности» как закона исторического развития. Культура «воспринимающая» поначалу усваивает язык и тексты культуры «передающей» почти внешним образом, не отдавая поначалу отчета смыслам, которые в них вложены. По мере «взросления» язык и тексты культуры «передающей» настолько органично интериоризируются молодой «присваивающей» культурой, что становятся «своими». И, наконец, диалогическая настроенность «воспринимающей» культуры может быть залогом порождения ею новой культурной ситуации, которая по своему «энергетическому» выбросу может превосходить своих «родителей» \ Яркий тому пример, культурная мутация, произошедшая с раннесредневековой Европой. Античные плоды усваивались поначалу с трудом и схоластично, христианство, Платон и Аристотель были явлениями, которые воспринимались усекновенно или упрощенно, пока европейская лаборатория исторического синтеза не выдала на гора такой потрясающий по своей культурной мощи продукт как эпоха Возрождения и Реформации.

Гуревич А.Я. Позиция вненаходимости// Одиссей. Человек в истории. Время и пространство праздника. 2005. М., 2005. С. 122 - 130).

1 Лотман Ю.М. Проблема византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении.//Византия и Русь. М., 1989. С. 229.

Нечто сходное имеет место и в отношении западной и отечественной наук. Готовность к диалогу была заложена в нашей историографии задолго до того, как он обозначил себя как в той или иной мере осознаваемое состояние. Культурно-исторический багаж XIX столетия (накопленный, кстати, тоже диалогическим образом) не лежал мертвым грузом, а создавал тот духовный и профессиональный интерьер, ту атмосферу, в которой происходило становление советской исторической науки. Имена Л.П. Карсавина, О.М. Добиаш-Рождественской мало что говорили тому поколению историков, которое, придя на истфаки из новой социальной среды, не хотело или не могло видеть в исследованиях научной генерации прошлого продуктивных начинаний, без которых науке трудно было развиваться. Но представители этой генерации были учителями для того небольшого круга ученых, которые разными путями сохранили связь с наукой и людьми, подвергнутыми идеологическому и социальному остракизму. Именно поэтому задолго до того, как стали заметны контуры диалога научных сообществ, задолго до того, как возник пусть деформированный установкой на марксистский гиперкритицизм интерес к западной историографии, особенно к ее антропологическим новациям, на отечественной почве оказалось возможным такое явление как, скажем, М.М. Бахтин1, в свою очередь ставшим учителем для современного западного гуманитария.

Время шло, знакомство с научным поиском западных ученых стало неизбежным. Для кого-то оно было не более, чем научной мимикрией, для кого-то отчасти попыткой приспособиться к идеологическому заказу, при этом удовлетворив естественное профессиональное любопытство, кто-то искренне сражался за чистоту "единственно верной" методологии. Мотивы обращения к западным авторам и исследованиям были самыми разными. Для

1 Если говорить о гуманитарии в целом, то нельзя не назвать в этой связи Ю.М. Лотмана, А.Ф. Лосева, С.С. Аверинцева и ряд других ученых. некоторых это знакомство обошлось на конкретно историческом участке пути очень дорого. Научная судьба А .Я. Гуревича - яркое тому свидетельство. Но эта же судьба и впечатляющий знак меняющегося времени, характера диалога и его результатов. Исследования историка-медиевиста, появившиеся на свет не без влияния французской исторической школы, а может быть в развитие ее, говорят о том, что западная научная прививка имела своим результатом становление не очередного пусть замечательного представителя анналистской традиции, а оригинального ученого с широким диапазоном социального видения и анализа ментальных алгоритмов истории. Можно предположить, что марксистская «прививка» советской исторической школы сказалась на социальной аналитике ментального А.Я. Гуревича не в меньшей степени, чем влияние школы «Анналов». Думается, ею он обязан как своему учителю, известному советскому медиевисту А.И. Неусыхину, так и почитаемому им основателю французской школы - М. Блоку, с которой его нередко идентифицируют.

И вместе с тем, эти процессы конвергенции и взаимного обогащения разных национально-историографических традиций, создания новых сциентистских стратегий анализа в меняющейся открытой системе научно-профессиональных правил и предписаний, с необычайной остротой ставят проблему выбора эпистемологических ориентиров. В этом смысле профессиональная «забота о себе», актуальна не только для отечественного профессионального сообщества, в котором попытки «совместить» продуктивные теоретико-методологические и конкретно-практические опыты «своей» историографии с признанными подходами, сложившимися в авангардных областях мирового знания, имеет и отмечавшиеся уже издержки неразборчивости. Она не менее актуальна и для западной исторической науки особенно в части самоопределения методологических оснований и критериев заимствования инодисциплинарного теоретического знания и методов. Как представляется, именно этот вопрос является едва ли не определяющим в оценке профессиональной корректности конструирования междисциплинарных стратегий, способности с их помощью получать результаты, которые бы отвечали стандартам, соответствующим условиям информационно-научного ландшафта XXI века.

И, тем не менее, приходится констатировать, что именно он остается за пределами границ методологической рефлексии, как в плане общей постановки этой проблемы, так и конкретного обоснования выбора тех или иных концепций и методов в практике междисциплинарных исследований. Со всей отчетливостью данное явление дает о себе знать в характере взаимоотношений истории и психологического знания. Уже отмечалось, что как ни парадоксально, но наибольший вклад в процесс антропологизации истории был сделан, по мнению ряда экспертов, не психологией, но антропологией и социологией. Безусловно, сами эти дисциплины несли на себе печать «прививки психологизма»1. Безусловно, также и то, что независимо от этих дисциплин область собственно историографической науки разными путями инкорпорировала в себя большой массив понятий и представлений, наработанных в психологии. И вместе с тем, процесс их диалога скорее свидетельствует о том, что каждая из этих дисциплин, саморазвиваясь, не озадачивается проблемой критериев выбора. Симптоматично, что один из видных представителей исторической психологии твердо убежден, что «понятия и приемы другой научной сферы могут «браться напрокат» для решения определенной исследовательской задачи, минуя громоздкую апробацию и сложную систему методолого-теоретических допусков»2.

Не отрицая вариативности выбора инструментария, определяемого характером исследуемого объекта, вряд ли можно согласиться с исключением процедур, призванных обеспечить внутреннюю

1 См. об этом: Шкуратов В.А. Историческая психология на перекрестках человекознания. С. 109.

2 Там же. С. 113. непротиворечивость сформированного на базе такого выбора междисциплинарного подхода. Вероятность эпистемологического произвола в таком режиме конструирования аналитической технологии велика.

Если в самом общем виде определять формат отбора комплектующих тот или иной вариант междисциплинарного анализа, то очевидно, что он по меньшей мере должен соответствовать двум условиям - внутренней когерентности используемых концептов и инструментария других дисциплин и их совместимости с отобранными для анализа конкретной проблемы историческими теориями и методами.

Гипотеза автора данной работы, заключающаяся в принципиальной возможности конструирования полидисциплинарных технологий, базирующихся на строго контролируемом рядом методологических процедур выборе, дающих возможность верифицировать полученные с помощью такого анализа результат, далеко не беспредпосылочна. Принципиально важным основанием, позволяющим говорить о ресурсных возможностях сциентистского обновления науки на нынешнем этапе, является не столько сам факт богатства наработанных в ее дисциплинарных отсеках подходов, сколько характер интегративных процессов, протекающих в них. Автору данной работы уже доводилось неоднократно отмечать тот параллелизм поисков в современной психологии, социально-ориентированном психоанализе, социологии, который выразился в частности в появлении теорий и методов, имеющих общий фокус - бессознательное, схожие представления о нем как явлении социокультурной природы и как феномена, чье функционирование находится в определенной закономерной связи с работой «чистого сознания», поддающемуся научному анализу1. Сам факт появления таких теорий как теория идентичности Э.Эриксона, социального

1 См., напр.: Николаева И.Ю. Методологический синтез: «сверхзадача» будущего или реалия сегодняшнего дня// Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы/ Под ред. Б.Г. Могильгицкого, И.Ю. Николаевой. Томск, 2002. С. 43 - 67. характера Э. Фромма, габитуса П. Бурдье, установки школы Д.М. Узнадзе, социально-психологической теории невротической личности К. Хорни и ряда других, имеющих множество точек методологической совместимости, - ответ на острейшую потребность наук о человеке, в том числе и истории. Потребность, определяющую, по образному выражению известного историка, «попытки зажечь «волшебный фонарь», который позволил бы увидеть незримое, что многократно сложнее, но значимее для историка, чем описывать «наблюдаемое»1.

Новизну характера протекающих процессов интеграции внутри собственно психологической науки отмечают и сами психологи. А.В. Юревич, обыгрывая известную метафору о призраке, который бродит по Европе, говорит, что в пространстве его дисциплины таким призраком является «призрак интегративной психологии». Констатируя, что долгие годы различные отрасли и подходы в психологии были разделены на «государства в государстве», А.В. Юревич отмечает как новую черту ее нынешнего состояния переход от «парадигмы» взаимного непризнания и конфронтации к «парадигме» сотрудничества и объединения. При этом он акцентирует принципиально важную черту в этой интеграции - способы и результаты данных процессов более сложны и многоплановы, нежели те, к которым привыкло воспитанное на «линейном детерминизме» упрощенное научное мышление. Продуктивность данных процессов, как явствует из текста его статьи, заключается не в примитивном понимании либерализма (читай всеядности), но в таком диалогическом режиме поиска «переходов», «мостов» между глобальными психологическими подходами, прошедшими естественный отбор в истории психологической науки, которые бы и послужили каркасом единой системы психологического знания2.

1 Селунская Н. Б. Указ. соч. С. 34.

2 Подробнее см.: Юревич А.В. Интеграция психологии: утопия или реальность?// Вопросы психологии. 2005. № 3. С. 16 - 28.

Исходя из того, что нынешнее информационно-научное пространство обладает теми ресурсными возможностями, которые свидетельствуют о принципиально новом витке развития интегративных тенденций в нем, автор диссертации видит ее цель в попытке конструирования полидисциплинарной технологии анализа, комплектуемой на базе концептов и методов методологически схожих инодисциплинариых подходов, имеющих общий фокус и комплиментарных друг другу, а также дающих возможность верифицировать получаемые результаты

Отсюда вытекает одна из основных задач диссертации - внутренняя когерентность привлекаемых социогуманитарных теорий и одновременно их диалогическая напряженность требуют не простого механического соединения их познавательных ресурсов, но пластичной отладки их совместной работы в новом переконструированном теоретико-познавательном пространстве, в котором важнейшая роль принадлежит собственно историческим концептам и методам Отдавая отчет, сколь безбрежно море собственно историографического выбора, автор диссертации, ставит своей задачей показать возможность синергичной работы указанного социо-психологического инструментария с вполне

1 Такого рода постановка задачи во многом вытекает из более общей проблемы, если речь идет о любой форме построения междисциплинарной исследовательской стратегии. По определению П. Бурдье: «.Встреча двух дисциплин - это встреча двух личных историй, а следовательно, двух разных культур; каждая расшифровывает то, что говорит другая, исходя из собственного кода, из собственной культуры» ( Бурдье П. Начала. М., 1994. С. 156). Вместе с тем автор диссертации разделяет то базовое положение теории «эписистем» М. Фуко, согласно которому истории принадлежит ключевая роль в процессе «перевода» понятий и концептов других дисциплин в новую междисциплинарную систему знания о человеке. Фуко, в частности писал, что место истории «не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними». Она вступает с ними в необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие нежели отношения соседства в некоем общем пространстве, подчеркивал он. «.Никакое анализируемое гуманитарными науками содержание не может оставаться замкнутым в себе, избегая движения Истории.Таким образом, История образует «среду» гуманитарных наук» (Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 376 - 377). определенными макро-историческими теориями. Такая постановка задачи вытекает из самой логики эпистемологических процедур, в которых нуждается современная наука в поисках методологически корректных стратегий исторического синтеза. Так, например, обозначая возможные перспективы системного понимания современной истории России, В.В Согрин акцентирует, с одной стороны, важность выбора соответствующего макроисторического инструментария, с другой - подчеркивает, что надежной основой для его продуктивного применения в практике конкретного исследования должна служить междисциплинарность1.

Выбор макроисторического инструментария в данной работе эпистемологически обусловлен. Исследовательская технология, ориентированная на системный подход к анализу человека, его сознания и психологии, не может довольствоваться, как уже отмечалось, ни отсылками к некоему абстрактному социальному контексту , ни простой реконструкцией некоей суммы конкретных исторических условий и обстоятельств, в которых анализируемое ментальное явление бытовало. Не останавливаясь на всем спектре сложностей, связанных с сопряжением макро- и микроисторического анализа, подчеркну перспективность того подхода, который

1 Согрин В.В. Теоретические подходы к российской истории конца XX века// Общественные науки и современность. 1998. № 4. С. 134. Оговаривая, что выбор этого макроисторического инструментария достаточно широк, Владимир Викторович обращает особое внимание на такие теории, как теория общественно-экономических формаций, цивилизационная теория и теория модернизации, реконструируя их генезис, развитие, познавательный потенциал, равно как и слабые стороны. (Согрин В.В. Теоретические подходы к российской истории конца XX века. С. 124 - 134) Как представляется автору диссертации, самые крупные концептуальные прорывы, которые сделала социально-гуманитарная мысль в пространстве поисков глобального объяснения макроисторической динамики всемирной истории, связаны прежде всего с этими тремя теориями . При всех издержках и внутренних противоречиях, они открыты для «внутреннего диалога» между собой и в этом также заключаются дополнительные ресурсы их использования для конструирования стратегий исторического синтеза. связан с отработкой теорий так называемого среднего уровня1. Их продуктивность как важнейшего инструмента в поиске корреляции связи глобальных социальных процессов всемирной истории и индивидуально-уникальной природы анализируемых конкретных антропологических сюжетов отмечалась такими отечественными учеными, как, Ю.Л. Бессмертный . Сегодняшнего историка и его читателей, отмечал Юрий Львович, невозможно заставить отказаться от поиска магистральной линии социального развития в каждую данную эпоху. Этот поиск неотделим от решения задач исторического синтеза. Не поможет ли здесь вычленение исторических вариантов, отличающихся внутренней завершенностью, именуемых обычно «классическими»? - задавал вопрос историк. При этом он оговаривал, что в конкретной действительности эти варианты воплощаются в виде исключения. «Но именно из сопоставления с ними удается построить наиболее последовательную типологию исторических форм.Подобная типология может стать отправным пунктом для соотношения микровариантов и их взаимодействия в рамках целого»3.

Отталкиваясь от этих методологически важных посылок автор диссертации ставит своей задачей показать возможность системного анализа отобранных ментальных сюжетов в режиме синергичной работы инодисциплинарного инструментария с теориями типологии генезиса

1 Проблемные места сопряжения макро- и микро-историчекого подходов очень четко обозначены в целом ряде работ. См, напр.: Тилли Ч. Микро, макро или мигрень //Социальная исторйя. Ежегодник. 2000. М.: Росспэн. 2000.С. 7-16.

2 Общий абрис ее был сформулирован М.А. Баргом ,но наиболее полной свое развитие она получила в работах Б.Г. Могильницкого.(Барг М.А. О двух уровнях исторического познания// Вопросы философии. 1984. № 8. С. 111; Могильницкий Б.Г. Историческое познание и историческая теория// Новая и новейшая история. 1991. № 6, С. 3 - 9; Он же. Некоторые итоги и перспективы методологических исследований в отечественной историографии// Новая и новейшая история. 1993. № 3. С. 9 - 20; Об исторической закономерности как предмете исторической науки// Новая и новейшая история. 1997. № 2. С. 3 -15).

3 Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?». С. 17. феодализма и теорией типологии раннеевропейской модернизации. Здесь необходимо сделать ряд оговорок. Выбор данных концепций обусловлен не только тем, что апробация означенной исследовательской стратегии будет осуществляться на материале сюжетов раннесредневекового и новоевропейского прошлого, о чем речь пойдет ниже.

Названные теории не имеют, строго говоря, определенного авторства. Отталкиваясь от изложенного в ряде работ отечественных историков корпуса их наиболее общих положений1, подчеркнем, что они сформировались благодаря как «заделу» историков теперь уже позапрошлого столетия2, так и опыту теоретической рефлексии века XX3. Да, конечно, как и всякие теории они «хромали», потому, кстати, и подвергались периодически ревизии. Да, конечно, «открытия» западных концептов и подходов, таких как, история long duree Ф. Броделя, цивилизации, как флуктуирующей структуры, имеющей центр, периферию и «полупериферию» И. Валлерстайна, «правило

1 Удальцова З.В., Гутнова Е.В. К вопросу о типологии феодализма в Западной Европе и Византии.// Тезисы докладов и сообщений XIV сессии межреспубликанского симпозиума по аграрной истории Восточной Европы. М., 1972; Люблинская А.Д. Типология раннего феодализма в Западной Европе и проблема романо-германского синтеза.//Средние века, 1968. Вып. 3. С. 9 -17; Корсунский А.Р., Понтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до сер. VI в.). М., 1984;Раков В.М. «Европейское чудо» (рождение новой Европы в XVI - XVIII вв.). Пермь, 1999.

2 Вспомним, к примеру, труды М.М. Ковалевского, в которых абрис отличительного пути развития английского феодализма уже очевиден.

3 Аналогичная работа по проблеме формирования Европы Нового времени была проделана такими советскими историками как М.А. Барг, С.Д. Сказкин, Б.Ф. Поршнев, Е.В. Гутнова, С.О. Шмидт А.Н. Чистозвонов и др. См. напр. Шмидт С.О., Гутнова Е.В., Исламов Т.М. Абсолютизм в странах Западной Европы и в России (опыт сравнительного изучения) // Новая и новейшая история. 1985. № 3. С. 42 - 58; Чистозвонов А.Н. Генезис капитализма: проблемы методологии. М., 1985; Он же. Процесс первоначального накопления в период нидерландской революции и в Республике соединенных провинций.//Новая и новейшая история. 1981. № 3; Поршнев Б.Ф. Феодализм и народные массы. М., 1964; Сказкин С.Д. Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века. М., 1968.

Шоню» \ не могли не изменить, не внести коррективов в концептуальные основания указанных типологий. Однако совершенно очевидно, что они не исчерпали своего эвристического потенциала (чего стоит только идея многоукладное™ как структурирующего фактора природы и специфики формирующегося социума). Более того, в своей социальной пластике они оказались открытыми для наведения мостов с теоретическими поисками западных коллег, с одной стороны, и методологиями исследования л умонастроения людей , разработанных как отечественной, так и зарубежной науками, с другой.

И вместе с тем, использование этих макро-исторических теорий в означенном полидисциплинарном режиме , дает возможность проверки на прочность как концептуальных положений их составляющих, так и аналитические результаты исследования собственно ментального среза анализируемых объектов. В таком алгоритме работы конструируемая исследовательская технология создает основу для верификации делаемых выводов, чем также определяется новизна постановки задач предлагаемого диссертационного исследования.

1 Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV - XVIII вв. Т. I - III. М., 1986 - 1992; Wallerstein I. The Modern World System. N.Y., 1974 - 1980; Chaunu P. Historie - science sociale: La duree, l'espace et l'homme a l'epoque moderne. P., 1974.

2 В этом смысле обращает на себя особое внимание исследование В.М. Ракова, в котором дается оригинальная версия синхронной типологизации социально-исторического и духовного развития европейских стран в Новое время.

Вызывающий в последнее время нередко сомнения1, если не откровенный скепсис в достаточно широких кругах не только тех, кто связан с точными науками, но и в собственно профессиональной среде, термин верификация фактически исчез со страниц серьезных исторических журналов и книг. Отчасти это обусловлено теми сложностями, которые с неизбежностью сопровождают эту процедуру в историческом анализе. Они очевидны. Проверка результатов в исследовании, которое, по определению не может опираться лишь на исключительно точно проверенные факты и на незыблемые теории в духе «сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы», требует особых способов контроля за ходом анализа и качеством выводов. Правда, думается, в большей мере причины скепсиса в кроются другом - в том методологическом кризисе, который порождает более широкую реакцию неверия в силы и значимость истории как научной дисциплины. Однако, как и во всяком кризисе, сопровождающим парадигмальные сдвиги в науке, нигилистические реакции не являются определяющими ее самочувствие и ее перспективы. Далеко не случайно, что олицетворяющие в нынешней науке авангард исследовательского поиска представители школы «Анналов» ставят вопрос о нетрадиционных методах доказательности. «Доказывать для историка значит не только корректно использовать критический подход к документам и технические приемы анализа; - читаем в одной из программных статей вышедшей недавно

1 Прежде всего в рамках такого явления как постмодернизм, что, впрочем, не случайно. При всей продуктивности поставленных в рамках этого явления вопросов и найденных решений нельзя не признать, что именно как знаковое явление текущего кризиса постмодернизм предельно проблематизировал возможность получения объективного и верифицируемого знания. Впрочем, ничто «не ново под луной». По меткому выражению У. Эко постмодернизм представляет не просто «хронологическое явление, а некое духовное состояние KunstwoIIen - подход к работе». Непредвзятый и не сторонний наблюдатель (он сам отдал дань увлечению постмодернисткой методологией) Эко говорит о том, что «каждя эпоха в свой час подходит к порогу кризиса» и в этом смысле является пусть всякий раз по-новому, но типологически повторяемым явлением. См.: Эко У. Постмодернизм, ирония, занимательность// Эко У. Имя розы. М.,1989. С. 460.

Антологии» этой школы, - возможно, что между природой гипотез и природой верифицирущих их элементов существует более тесная связь»1. В предлагаемой диссертации делается попытка показать эту связь, обосновав соответствующую технологию верификации результатов и доказав ее коррелируемость с самой теоретико-методологической основой аналитического поиска, на базе которого и строится исследовательская гипотеза.

Помимо сказанного на защиту выносится также положение, что предлагаемая полидисциплинарная технология может служить методологическим инструментом как подтверждения тех или иных положений отмеченных теорий макро-уровня, так и нести запал «вызовов» им, «ответы» на которые предполагает внесение уточняющих коррективов в содержательный теоретический корпус макро-теории. Причем оборотной стороной такого методологического формата ее работы является то, разрабатываемая технология может давать и необходимый (что не означает достаточный) материал для возможных вариантов редакции тех или иных положений этих теорий.

Самой логикой обозначенных выше задач определяется и характер их решения. Миную собственно исследовательский план показа, как работает данная технология, невозможно судить о ее кредитоспособности. Автор диссертации в качестве «демонстрационных площадок» ее апробации отобрала ряд конкретных явлений и проблем, анализ которых оттеняет различные ракурсы ее применения. Этот замысел определяет структуру конкретно-исследовательских задач, равно как и содержательную композицию самой диссертации. В первой главе дана характеристика критериев выбора комплектующего означенную модель синтеза инодисциплинарного инструментария, проанализированы ее базовые

1 Анналы на рубеже веков: антология./ Отв. ред. АЛ. Гуревич. Сост. С.И. Лучицкая. М., 2002. С. 13. элементы как исходный материал их теоретического переконструирования или конвертации в некую целостность, изложены методологические принципы аналитической работы с ее помощью в режиме верификации.

Вторая глава диссертации, посвященная анализу харизмы меровингов имеет целью показать возможность пластичной реконструкции не только данного конкретного феномена раннесредневекового европейского прошлого, но и перспективные линии анализа харизмы как таковой (в этом смысле, в частности, аргументируется возможность внесения коррективов в корпус положений этой концепции в ее веберовском оригинале). Казалось бы, не поддающий строгому анализу, этот феномен дает возможность увидеть и рельефно обозначить возможности выявления связи коллективных и индивидуальных бессознательных архетипов, вскрыть социально обусловленный механизм психологических мутаций менталитета его носителей, которые определяли как генезис, так и динамику харизмы французских королей из династии меровингов. Включая кажущиеся внезапными моменты обретения ее и утраты носителями харизматического сознания. И, наконец, предложить возможные перспективные линии исследования типов трансформации харизматического сознания в исторически разных зонах раннефеодальной Европы.

Третья глава центрируется вокруг проблем, связанных с обоснованием возможности анализа человеческой личности в системе методологических координат, позволяющих с известной научной строгостью интерпретировать динамику ее идентичности как органичную макро-историческому алгоритму развития общества, в котором ей довелось «творить» себя, окружающий мир человеческих взаимоотношений, словом всего того, что и составляет ткань истории. Избранный для этой цели исторический персонаж - Иван Грозный - как нельзя более подходящая кандидатура, как с точки зрения обеспеченности такого выбора источниковым материалом, так и в плане демонстрации возможностей предлагаемой исследовательской стратегии корректно связать произошедшую с его личностью деформацию со спецификой процессов Перехода на русской почве. Кроме того, имеющийся информационный ресурс дает шанс показать возможности данной технологии анализа личности в регистре histoire totale еще и в том отношении, что на ее базе осуществима реконструкция идентичности царя как органической целостности в самых разных ее проявлениях - начиная с властных установок, заканчивая такими тонкими сферами как область сексуального или смехового поведения1.

Структурная целостность ментальности, ее системный характер рельефно обнаруживаются в тесной органичной связи властных, тендерных, смеховых и других эмоциональных срезах ее бытования. Анализ отдельного тендерного казуса, связанного с поведением снохачей в форсмажорной ситуации, случившейся в одной из воронежских деревень 1860-х гг., определяет содержание четвертой главы диссертации. Избранный ракурс приложения технологии дает возможность на исследовательском материале подтвердить методологически важную посылку H.JI. Пушкаревой о том, что гендерный анализ может служить экспертизой выводов анализа социального2. В данном случае - характеристики специфичности

1 «Побочным» результатом применения данной технологии будет приближение к тому нарративу, который В. Тэрнер определил как «универсальную культурнуя активность, укорененную а самом центре социальной драмы» (Turner V. Social Dramas and Stories about them//On Narrative. Ed. by W.J.T. Mitchel. Chicago and L., 1981. P. 163.), подразумевая индивидуально-уникальный характер ее проявления во всяком конкретном случае, послужившем поводом для создания того или иного текста. И наоборот, работа в рамках предлагаемой исследовательской перспективы дает возможность оспорить известную постмодернисткую посылку,согласно которой «всякий исторический нарратив имеет своей скрытой или манифестируемой целью морализаторскую интенцию по поводу событий, которые он интерпретирует» (White Н. The Value of Narrativity in the Representation of Reality// On Narrative. P.14).

2 Пушкарева H.JI. Женская история, тендерная история: сходства, отличия, перспективы. С. 35 -44. модернизационных процессов на российской почве в Новое время, проанализированных в их кросскультурном измерении.

И, наконец, выбор в качестве объекта исследования пятой главы ценностных ориентаций маргинального слоя испанских пикаро (плутов) обусловлен целым рядом соображений. Во-первых, перспективой показать возможность новых технологий работы с таким источником как литература (в данном случае основным источником реконструкции является жанр плутовского романа), позволяющих в достаточно строгом режиме анализировать скрытые пласты ценностных ориентаций людей, выражаемых на эмоциональном уровне. Во-вторых, этот выбор обусловлен стремлением доказать, что посредством анализа отдельных срезов ментальности (в конкретном случае - ментальное™ пикаро) можно восстановить их системную связь с теми ее формами, которые напрямую не явлены. в источнике (речь идет о ментальное™ слоя добропорядочных бюргеров). И, что самое важное, посредством избранной стратегии исследования не только подтвердить верность тех общих черт, которыми авторы теории раннеевропейской модернизацию определяют специфику ее испанского варианта, но и содержательно заполнить те лакуны данной теории, что позволяют сделать вывод о закономерном характере пробуксовки этих процессов на испанской почве. Кроме того, материал этой главы является благодатной почвой показа возможностей означенной стратегии анализировать ментальные явления в режиме, при котором, перефразируя Х.А. Маравалля, границы исследования «.открыты из страны в страну», когда историк пересекает их «в нужный момент и нужном месте»1.

Источниковая база диссертационного исследования сформировалась на основе трех блоков. Первый состоит из корпуса работ тех представителей

1 Цит. по: Николаева И.Ю., Папушева О.Н. Особенности ранней модернизации Испании сквозь призму ценностных установок испанских пикаро. (по материалам плутовских романов) // Полидисциплинарные технологии исследования модернизационных процессов / Под ред Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. Томск, 2005. С. 89. других дисциплин, чьи теории и методы послужили исходным материалом для конструирования авторской технологии полидисциплинарного анализа. Это, прежде всего исследования Э. Эриксона, К. Хорни, П. Бурдье, Э. Фромма, труды, созданные в рамках школы Д. Узнадзе, а также те социально-психологические и психоаналитические концепты, которые послужили фундаментом для создания названных оригинальных концепций и во многих своих концептуальных положениях не утратили эвристической значимости для гуманитарного знания. Спектр работ этого «второго эшелона» исследований инодисциплинарного знания1 чрезвычайно широк. Один его полюс может быть обозначен работами основоположников психоанализа, которым принадлежит приоритет в самой постановке и первых попытках научного решения проблемы бессознательного. Другой -исследованиями отечественных психологов, таких, скажем, как А.Н. Леонтьев или C.JL Рубинштейн, чьи труды содержат в себя важнейшие для исторического исследования компоненты анализа психологии в связи с характером деятельности человека.

Выбор источников второго блока также обусловлен потребностью выбора комплектующих предлагаемую стратегию полидисциплинарного анализа. Это собственно исторические труды, которыми крепится формат избранных для анализа конкретных сюжетов макро-исторических теорий типологии генезиса европейского феодализма и раннеевропейской модернизации2.

И, наконец, третий блок формируется за счет «собственно» исторических источников, чей отбор определялся конкретными объектами использования данной технологии в исследовательском режиме. Анализ

1 Второго в том смысле, что базовые элементы первого, обозначенные теориями названных авторов, инкорпорировали большую часть положений второго. Однако многие из идей второго четко не артикулированы и потому порой создается необходимость специального обращения к ним.

2 См. об этом выше. С. 36. харизмы меровиигов по определению подразумевал использование таких «коронных» исторических источников как «История франков» Григория Турского, «Записки о галльской войне» Цезаря, «О происхождении германцев и местоположении Германии» К. Тацита, Салической правды и некоторых других текстов, позволяющих анализировать специфику раннесредневековой ментальности, например «Церковной истории англов» Беды Достопочтенного.

Круг собственно исторических источников, на основе которого строится анализ третьей главы формируется как за счет таких хрестоматийных для исследования феномена опричнины и личности Ивана Грозного текстов, как переписка Ивана Грозного с А. Курбским, записки иностранцев (А. Поссевино, Д. О. Флетчера, А Шлихтинга, Г. Джерома, Г. О. Штадена, Послания Иоганна Таубе и Элерта Крузе), сочинений Максима Грека и ряда других исторических источников, необходимых для реконструкции ментальных срезов сознания.

Анализ тендерного казуса в четвертой главе предполагает использование не только того источника, откуда почерпнуты свидетельства о нем и аналогичных ему явлениях, но и источниковый материал русского фольклора и ритуально-обрядовых практик, связанных со сферой бытования эротического - пословицы, поговорки, частушки и другие его формы.

Относительно основного источника для написания пятой главы речь уже шла выше. Поскольку анализ материала здесь может быть в большей степени, чем в других главах, определяется сравнительно-историческим ракурсом анализа проблемы, то используются разнообразный круг источников немецкого, английского, французского происхождения. Будь то тексты М. Монтеня, позволяющие оттенить специфику ценностных ориентаций испанского дворянина эпохи Перехода, или проповеди Б. Регенсбургского вкупе с поэмой Вернера Садовника, дающие шанс уловить отличие установок германского бюргерства, связанных с трудом и честной наживой, от соответствующей смысловой наполненности их в испанских плутовских романах.

Использование источников третьего блока, ориентированного на реконструкцию ментальных срезов анализа, по определению требует оговорки относительно методологических процедур работы с данными текстами. Специфика исследуемого объекта здесь как нигде предполагает, что исследователь должен помнить о существующем «зазоре» между исчезнувшей ментальной реальностью и тех артикулируемых форм в которых источник ее являет. Это вопрос влечет за собой постановку другого, связанного с констатируемыми в науке трудностями, касающимися проблемы изучения инаковости мировидения и мироощущения людей прошлого, чьи социально-психологические реакции неадекватны нашим. Не случайно основным лейтмотивом сомнений в возможности адекватного проникновения в ментальный универсум людей иных культур и времен является критика позиции так называемого ассоцианизма1. Вытекающая отсюда необходимость в новых методиках работы с источниковым материалам, четко формулируемая такими известными историками, как, скажем, Р. Шартье2, реализуется в диссертации посредством применения разрабатываемой исследовательской стратегии, позволяющей опереться как на наработанный в психологии концептуальный аппарат, так и на внеисточниковое знание (понятие, введенное в оборот Е. Топольским) историографического характера. Последнее, как представляется, является важнейшим инструментом контроля за корректностью применения тех или иных психологических концептов и методов к анализу исторически инаковых форм, в которых обнаруживает свой лик та или иная ментальная реальность.

1 См., напр., работы A.JI. Юрганова.

2 См. об этом: Стафф И.К. Указ. соч. С. 291.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного"

Заключение

Сегодня мы переживаем момент полицентризма в рождении историографических и культурных новаций», «никакой историографической гегемонии больше не существует, и школа итальянской микроистории столь же важна, как и деятельность четвертого поколения «школы «Анналов», британская социальная история, критическая перспектива «миросистемного анализа», российская историческая антропология, латиноамериканская региональная история или немецкая «новая социальная история» и др.»1. С этой оценкой известного историка трудно не согласиться. Точно также как нельзя не признать, что авангардные позиции, которые на протяжении многих лет занимала школа «Анналов», во многом обеспечивались за счет ее методологической открытости к новому. Как отмечает возглавляющий сегодня Дом наук о человеке Морис Эмар, дисциплинарный и методологический эклектизм, ставшие, доминирующими чертами развития школы за последние 25 - 30 лет, создали ситуацию плюрализма, разнообразия выбора, и, в конечном счете, способствовали обновлению исследовательской практики школы2.

Но нельзя не заметить, что все более востребованными логикой самой исследовательской работы историка сегодняшнего дня становятся вопросы критериев определения границ допустимой теоретико-методологической толерантности в отношении различных, порой противоречащих друг другу подходов. Иными словами, новизна сегодняшней историографической ситуации по сравнению с периодом становления «новой научной истории» 60 - 70-х гг. XX века заключается в том, что формируется новое понимание самих методологических оснований и принципов междисциплинарного

1 Агирре Рохас К.А. Западная историография XX века.// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 9. М., 2002. С. 28.

2 Эмар М. «Анналы» - XXI век //Одиссей. Человек в истории. Время и пространство праздника. 2005. М.,2005.С. 132. диалога. Растет осознание того, что при всей широкой варьирумости выбора методов исследования, определяемой характером анализируемого предмета, инодисциплинарный инструментарий должен быть методологически когерентен исследовательской оснастке базисных для исторической профессии теорий и методов. Более того, сам характер развития как собственно исторической науки, так и других гуманитарных дисциплин, создает принципиально новую эпистемологическую ситуацию, в которой оказывается возможным конструирование исследовательских стратегий в соответствии со строгими критериями отбора используемых концептов и методов.

Отдавая отчет, что в нынешней историографической ситуации «карты сдаются заново»1, что время произвольно создаваемых междисциплинарных подходов ушло, автор диссертации предприняла попытку конструирования полидисциплинарной технологии, построенной в соответствии с требованиями внутренней когерентности, взаимодополняемости и общей фокусируемости комплектующего ее инструментария. То, что ее фокусом выступает бессознательное, не случайно. Бессознательное является той сферой, без анализа которой исследование социальной природы ментальности человека, равно как и движение в направлении к историческому синтезу по определению невозможно. Выявление сложной связи видимого и невидимого, мира материального, вещного и мира тонких структур умонастроений, к которому настойчиво подбиралась наука второй половины XX в., привело к четкому пониманию того, что каркас этих миров один, и строится он из кирпичиков коллективного и индивидуального бессознательного. Наработанный в современном гуманитарном знании багаж теоретико-методологических подходов к анализу этой сферы определил характер отбора комплектующего инодисциплинарного инструментария для построения предлагаемой технологии анализа. Выбор в качестве базовых элементов конструируемой исследовательской стратегии теорий идентичности Э. Эриксона, установки Д. Узнадзе, габитуса П. Бурдье, социального характера Э. Фромма, невротической личности К. Хорни и ряда других концепций и методов, не является произвольным. Его эпистемологическая предпосылочность определяется рядом условий. А именно, общей фокусируемостью названных концепций (этим фокусом выступает сфера бессознательного), общим пониманием социокультурной природы явлений бессознательного, наличием у каждой их отмеченных теорий специфических ресурсных возможностей анализа ментальности, которыми не обладают другие теоретико-методологические подходы, что создает перспективу их совместного использования в режиме взаимодополняемости. При этом конструируемая технология в снятом виде включила в себя и те наработки классической гуманитарной науки, будь-то теория деятельности, сформировавшаяся в советской психологии, либо теория психологического переноса или замещения, рожденная в рамках психоанализа, без которых едва ли была возможной и формулировка выше означенных базовых теорий, использованных автором в качестве методологического инструментария.

Работа над указанной исследовательской технологией полидисциплинарного анализа и, прежде всего ее апробирование в исследовательском режиме, дала основание проблематизировать позицию ряда российских и французских коллег относительно теоретико-методологических допусков и конкретных процедур, на основе которых строится междисиплинарное исследование.

В частности, в диссертации было показано, что путь построения междисциплинарной исследовательской стратегии, когда «понятия и приемы другой научной сферы могут «браться напрокат» для решения определенной исследовательской задачи, минуя громоздкую апробацию и сложную систему метод олого-теоретических допусков» (В. А. Шкуратов), чреват методологическим произволом и соответственно неконтролируемостью получаемых результатов.

В этом же контексте автор диссертации не может не прокомментировать и позицию французских коллег относительно природы междисциплинарного диалога. В одной из последних программных публикаций «Анналов», в частности, говорится о том, что если совсем еще недавно междисциплинарность понималась в лучшем случае как гомологичность или конвергенция отдельных дисциплин, то сегодня вызрело осознание того, что они не сводимы друг к другу. То, что каждая из дисциплин «строит свою реальность, исходя из серии гипотез, подлежащих верификации», отмечают французские историки, дает целый ряд преимуществ. И одно из них - мы можем взглянуть на вещи с разных точек зрения, установить «критическую дистанцию по отношению к каждому из способов представления реальности», что дает нам шанс не оказаться в плену ни у одного из них \ Несомненно, разные дисциплины не сводимы друг к другу. Очевидно, что с этим обстоятельством и связаны ресурсные возможности расшифровки тех сторон действительности, которые не могут быть поняты в рамках какой-либо одной из них. Также ясны и преимущества этих различий с точки зрения сохранения критической дистанции по отношению к другим подходам и соответственно проверки хода интерпретации.

Однако, как обнаружилось в ходе исследовательской работы автора диссертации с конкретным историческим материалом, в процессе применения тех или иных понятий и концептов инодисциплинарного знания они утрачивали свою некую непреложность или же наоборот выявлялась некая непроясненность формулировок тех или иных их положений в рамках той или иной субдисциплинарной концепции. Так, как это произошло с теорией харизмы или характеристикой структуры сознания авторитарной личности, так как это имело место с соотношением разным типов идентичности в структуре целостной личности и рядом других положений используемых теорий. Поэтому конструирование предложенной технологии полидисциплинарного анализа потребовало пластичной отладки совместной работы используемого инодисциплинарного инструментария в новом переконструированном теоретико-познавательном пространстве, в котором важнейшая роль принадлежит собственно историческим концептам и методам.

В этом смысле данная диссертация, утверждая принципиальную важность и конвертируемость использованных для построения конкретной междисциплинарной стратегии отобранных теорий и методов других наук, содержит в себе и провоцирующий отмеченные инодисциплинарные концепты материал. Анализ конкретных исторических явлений, осуществленный с помощью указанных теорий и методов, выявляет в последних те проблемные места, которые были не видны с позиций внеисторического подхода. Подобно тому, как многие исторические гипотезы и теории обретают новый смысл в исследовании стоящей за ними исторической реальности с помощью означенных концепций бессознательного, так и обнаруженные в ходе их применения линии разрыва или рассогласований использованного инодисциплинарного знания с живым историческим материалом сигнализируют о необходимости переосмысления целого ряда положений данных социально-психологических, социологических и культурологических теорий. Поэтому автор надеется, что диссертация послужит поводом для обсуждения поднятой проблемы синтеза не только со стороны коллег по профессии, но и специалистов из смежных областей гуманитарного знания.

Этот диалог тем более важен, что может повлечь за собой исследовательскую работу в том направлении, которая лишь пунктирно была обозначена в тексте диссертации. Изменения ментального кода, вне всякого сомнения, имеют системную связь с изменениями параметров психосоматического состояния и бытования человека и общества. Теми ценными находками, которые сегодня сделала психологическая наука на пути расшифровки этой взаимосвязи, явно не исчерпываются возможности движения в направлении целостного понимания личности. Медико-биологические, демографо-статистические и другие дисциплинарные планы исследования означенной проблемы составляют перспективу системного анализа человека в истории.

И, наконец, последнее. В диссертации был предложен способ проверки результатов, получаемых с помощью отрабатываемой технологии анализа. Верификация выводов включала в себя одновременную работу на двух исследовательских уровнях. Во-первых, это уровень контроля над ходом интерпретации соответствующего исторического явления, личности или казуса путем приложения взаимодополняющих друг друга концепций, каждая из которых открывает путь для подтверждения сделанных аналитических ходов в процессе интерпретации, либо для уточнения тех сторон исследуемого объекта, которые не поддавались анализу в рамках уже использованных. Во-вторых, это уровень контроля над ходом интерпретации посредством пошагового соотнесения полученных с помощью означенной технологии результатов с теориями макроуровня. В соответствии с избранными для анализа конкретными историческими явлениями и казусами, в качестве макротеорий (а точнее теорий среднего уровня) были использованы теории типологии генезиса феодализма и типологии ранневропейской модернизации.

Технология проверки полученных выводов осуществлялась посредством поочередного сопоставления результатов микроанализа с имеющимися макротеориями. Такая своеобразная «челночная» технология работы с точки зрения автора диссертации открывает путь не просто для корреляции получаемого микроисторического знания с информативным ресурсом макротеории. Если полученное на каждом новом витке этой челночной работы новое знание о предмете исследования будет способствовать обретению дополнительной убедительности общего хода проводимого исследования, а вырисовывающаяся на его основе уточненная интерпретация не «взорвет» базовых положений используемых макротеорий и, более того, даст основания для внесения в них коррективов, которые будут диалогически соотносимы с этим новым знанием микроуровня, то отсутствие противоречий между указанными рабочими операциями может свидетельствовать о достоверности полученных выводов. Исследуя конкретный исторический материал, мы стремились показать, что с помощью означенной междисциплинарной технологии возможен относительно строгий режим аналитической работы, поддающейся контролю и верификации.

Исследование бессознательного расширяет наши границы понимания прошлого, сулит возможность проникнуть в его тайны, стряхнув с себя, как выразился Р. Дарнтон, ложное представление о близком знакомстве с ним, о его похожести на настоящее1. В то же время эта возможность содержит в себе другой, более важный смысл. От того, насколько адекватными будут способы исследования историко-психологической инаковости человека прошлых эпох, зависит и степень приближения к тому общему, что, исторически меняясь и мутируя, объединяет всех нас, людей разных времен и культур в единую земную цивилизацию, обеспечивает связь времен. Поэтому диалог дисциплин заключает в себе не только перспективу развития потенциала научного знания как такового. Он несет с собой и надежду на прибавление некоей меры здравого оптимизма относительно той самой главной, гуманистической интенции нашей науки, которая связана с поиском ответов на неизбывно трудные вопросы «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?». Они требуют ответа, предполагающего трезвое знание о глубинных

1 Darnton R. The Great Cat Massacre. N.Y., 1984. P. 4. истоках наших изменчивых ощущений и предпочтений, наших чувств и мыслей. Представляется, что без этого знания эта наиболее ценная и важная интенция нашей науки сегодня нереализуема, поскольку без него невозможен, перефразируя Й. Хейзингу, сколько-нибудь внятный самоотчет человека цивилизации перед самим собой и другими.

Список научной литературыНиколаева, Ирина Юрьевна, диссертация по теме "Историография, источниковедение и методы исторического исследования"

1. Алеман М. Гусман де Альфараче. Роман в двух частях: 4.1. Пер. с исп. -М.: Худож.лит., 1963. 479 с.

2. Беда Достопочтенный. Церковная история народа англов./Пер. с латинского, статья, примечания, библиография и указатели В.В. Эрлихмана. Отв. Ред С.Ф. Федоров.- С.-П.: Алетейя, 2001. 363 с.

3. Бессознательное: Природа, функции и методы исследования: В 4т./ А.Е. Шерозия, А.С. Прангишвили, Ш.Н. Чхартишвили и др.; Под ред. А. С. Прангишвили и др.; АН ГССР, Ин-т психологии им. Д. Н. Узнадзе, Т. 1. -Тбилиси: Мецниереба, 1978. 786 с.

4. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. XI XII века. / Под ред. Д.С. Лихачева и др.; Рос. АН, Институт рус. лит. (Пушкинский дом). - СПб.: Наука, 1997.-544с.

5. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 10. XVI век. СПб.: Наука,2000.-617 с.

6. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 11. XVI век. СПб.: Наука,2001.-683 с.

7. Бурдье П. Социология политики: Пер. с фр. М.: Socio-Logos, 1993. -336 с.

8. Бурдье П. Структура, габитус, практика// Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Т. 1. № 2.

9. Вернер Садовник. Крестьянин Гельмбрехт.- М: Наука, 1971. 111 с.

10. Гай Светоний Тарнквилл. Жизнь двенадцати цезарей// Пер. с лат. М.Л. Гаспарова; (Предисл. и прим. М.Л. Гаспарова; Послесловие. М.Л. Гаспарова, Е.М. Штаерман.- М.: Правда, 1990. 478 с.

11. Гваньини А. Описание Московии /Пер. с лат. вводная статья и комментарий Г.Г Козловой. М.: Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 1997. - 172 с.

12. Горсей Джером. Записки о России XVI начала XVII в./ Под ред. B.JI. Янина; Пер. и сост. А.А. Севостьяновой. - М.:МГУ, 1990. - 286 с.

13. Григорий Турский. История франков/ Пер. и коммент. В.Д. Савуковой. -М.: Наука, 1987.-461 с.

14. Емченко Е.Б. Стоглав. Исследование и текст. М.: Индрик, 2000. - 504 с.

15. Идентичность в норме и патологии./ Под ред. Ц.П. Короленко, Н.В. Дмитриева, Е.Н. Загоруйко. Новосибирск: НГПУ, 2000. - 256 с.

16. Инока Максима главы поучительны начальствующим правоверно // Сочинения преподобного Максима Грека, изданные при Казанской духовной академии. Ч. 2. Казань: тип. Губ. правл., 1860 г. - 460 с.

17. Испанский плутовской роман: Сборник. Москва: Художественная литература, 2000 942 с.

18. История государства российского. Хрестоматия. Свидетельства. Источники. Мнения. XV-XVI вв : в 2 кн. Авт. и составитель Г.Е. Миронов. Книга вторая. М.: Книжная палата, 1998. 461 с.

19. Корнелий Тацит. О происхождении германцев и местоположении Германии// Сочинения в двух томах. Том первый. М.: Изд-во Ладомир, 1993. С.353 372.

20. Кузнецов М.Г. Проституция и сифилис в России.- СПб, 1871. 319 с.

21. Леонтьев А.Н Деятельность. Сознание. Личность. М.: Политиздат, 1975.-304 с.

22. Лесков Н.С. Житие одной бабы// Собрание сочинений в 11 тт. T.l. М.: Художественная литература, 1956. С. 263 385.

23. Люблинская А.Д. Типология раннего феодализма в Западной Европе и проблема романо-германского синтеза.//Средние века. М.: Наука, 1968. Вып. 3. С. 9-17.

24. Монтень М. Опыты. В 3-х тт. М.: Голос, 1992. Т. I. 384 е.; Т. II. - 560 е.; Т. III.-416 с.

25. Памятники литературы Древней Руси (далее ПЛДР). Вторая половина XVI века (вып. 8). - М.: Художественная литература, 1986. - 640с.

26. Первое послание Курбскому // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. / Текст подгот. Я.С. Лурье и Ю.Д. Рыков. Под ред. Д.С. Лихачева. -Л.: Наука, 1979.-431 с.

27. Пискарёвский летописец // Полное собрание русских летописей (далее ПСРЛ).-М.: Наука, 1978,т.34. С.31 -220.

28. Плутовской роман/ Пер. с исп./ Вступ. ст. Н. Томашевского. Примеч. Е. Лысенко и С. Пискуновой. М.: Правда. 1989. 672с.

29. Послания Ивана Грозного М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1951. - 715 с.

30. Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе/Пер. М.Г. Рогинского // Русский исторический журнал. Кн.8, Пг.,1922. Вып. 8. С. 29 59.

31. Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI века. М., МГУ. 1983.-272 с.

32. Раков В.М. «Европейское чудо» (рождение новой Европы в XVI XVIII вв.). Пермь: Изд-во Пермского ун-та, 1999. - 254 с.

33. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. М., 1957. 328 с.

34. Русский эротический фольклор. Песни. Обряды и обрядовый фольклор. Народный театр. Заговоры. Загадки. Частушки. М.: Изд-во Ладомир, 1995. -640 с.

35. Самосознание и защитные механизмы личности/Хрестоматия. -Самара: Издательский дом «БАХРАХ М», 2003. - 656с.

36. Сочинения И. Пересветова / Подготовка текста А.А.Зимина. Под. ред. Д.С. Лихачева. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. - 388 с.

37. Удальцова З.В., Гутнова Е.В. Генезис феодализма в странах Европы. XIII международный конгресс по исторической науке . 16-23 авг.1970 г. М., 1970.-24 с.

38. Удальцова З.В., Гутнова Е.В. К вопросу о типологии феодализма в Западной и Юго-Восточной Европе// Юго-Восточная Европа в эпоху феодализма. Кишинев. 1983.

39. Узнадзе Д.Н. Психология установки. СПб.: Питер. -2001.-416 с.

40. Филипп де Коммин. Мемуары. М.: Наука, 1986.- 496 с.

41. Флетчер Д. О государствъ Русскомъ, или образъ правлешя русскаго царя (обыкновенно называемым царем московскимъ) С описаниемъ нравов и обычаевъ жителей этой страны. С.-П., 1906. - 160 с.

42. Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному. СПб., М., 1997.-319 с.

43. Фрейд 3. Психология «Я» и защитные механизмы. М.: Педагогика. 1993. - 144с.

44. Фрейд 3. Тотем и табу. М.: ACT, 2006. - 253 с.

45. Фромм Э. Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1990. - 272 с.

46. Фромм Э. Иметь или быть? М.: Прогресс, 1990. — 336 с.

47. Фромм Э. Психоанализ и этика. М.: Республика, 1993. - 415 с.

48. Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ./Пер. с англ. В.В. Старовойтова. Общ. ред. Г.В. Бурменской. М.: Изд. группа «Прогресс» - «Универс», 1993. - 480 с.

49. Хрестоматия по истории Средних веков/ Под ред. Н.П. Грацианского и С.Д. Сказкина. Т. I. М.: Государственное учебно-педагогическое издательство министерства просвещения РСФСР, 1949. - 404 с.

50. Чосер Дж. Кентерберийские рассказы. М.: Изд-во Правда, 1980. - 560 с.

51. Шерозия А. Е. Психика. Сознание. Бессознательное. Psychics. Consciouness. Unconsciousness: К обобщенной теории психологии. - Тбилиси, Мецниереба, 1979. - 171 с.

52. Шлихтинг А. Новое известие о России времени Ивана Грозного / Пер. А.И. Малеина. JI.: Наука, 1934. - 63 с.

53. Штаден Г. Записки немца-опричника./ Перевод И.И. Полосина, составление и комментарии С.Ю. Шокарева. М.: РОССПЭН, 2002. - 300 с.

54. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис/Пер. с англ./Общ. ред. А.В. Толстых. М.: Изд. Группа «Прогресс», 1996. - 344 с.

55. Эриксон Э. Молодой Лютер. Психоаналитическое историческое исследование/Пер. и коммент. A.M. Каримского. -М.: Медиум, 1996. 506 с.

56. Erikson Е.Н. Ego Development and Historical change.// Psychoanalytic Study of the Child. N.Y., 1946, vol. 2, p. 359 396.

57. Erikson E.H. Life History and the Historical Moment. N.Y.: Vail-Ballon Press, Inc. 1975.-283 p.

58. Erikson E.H. Gandhis Truth: On the Origins of Militant Nonviolence. -N.Y.: Norton, 1969. 475 p.

59. Erikson E.H. Identity and the Life Cycle. N.Y., L.: Norton. 1980. - 191 p.1. Литература

60. Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура// М.М. Бахтин как философ/ С.С. Аверинцев, Ю.Н. Давыдов, В.Н. Турбин и др. М.: Наука, 1992. С. 7-18.

61. Аверинцев С.С. Византия и Русь: два типа духовности. // Новый мир: Изд-во «Известия народных депутатов СССР», 1988. № 7. С. 210 220.

62. Аверинцев С.С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к Средневековью // Из истории культуры средних веков и Возрождения. М.: Наука, 1976. С. 17 - 64.

63. Агирро Рохас К.А. Западная историография XX века// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории: УРСС. Вып. 9. М., 2002. С. 12-29.

64. Альтамира-и-Кревеа Р. История Испании. В 2 т. М., Иностранная литература, 1951. Т.2. - 358 с.

65. Алыпиц Д.Н. Начало самодержавия в России. Государство Ивана Грозного. Л.: Наука, 1988. - 248 с.

66. Анкерсмит Ф.Р. Историография и постмодернизм// Современные методы преподавания новейшей истории/ Ред. А.О. Чубарьян и др. М.: РЕВИ РАН, 1996. С. 142- 166.

67. Анналы на рубеже веков: антология./ Отв. ред. А.Я. Гуревич. Сост. С.И. Лучицкая. М.: XXI век - согласие, 2002. - 284 с.

68. Антонян Ю.А. Отрицание цивилизации: каннибализм, инцест, детоубийство, тоталитаризм. М.: Логос 2003. - 256 с.10. «А се грехи злые смертные.». Любовь, эротика и секс в доиндустриальной России (X первая пол.XIX в.). - М.: Ладомир. - 802 с.

69. Ахиезер А.С. Архаизация в российском обществе как методологическая проблема// Общественные науки и современность. 2001. № 2. С. 89- 100.

70. Барг М.А. Великая Английская революция в портретах ее деятелей. -М.: Мысль, 1991.-397 с.

71. Барг М.А. О двух уровнях исторического познания// Вопросы философии. М.: Наука ,1984. № 8.

72. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. -615 с.

73. Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. -М.: Наука, 1989. 302 с.

74. Батлер Дж. Тендерное беспокойство// Антология тендерной теории/ Под ред Е.Гаповой, А.Усмановой. Минск: Пропилеи, 2000. с. 297 - 347.

75. Батлер. Дж. Психика власти: теории субъекции/ Пер. 3. Баблояна. -Харьков: ХЦГИ; С.-П.: Алетейя, 2002. 168 с.

76. Бахорский Г.Ю. Тема секса и пола в немецких шванках XVI века.// Одиссей. Человек в истории. 1993. М.: Наука, 1994. С. 50 - 69.

77. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. -М.: Худож. лит., 1990. 543с.

78. Белявский И.Г., Шкуратов В.А. Психологический портрет средневековой личности (по работам Л. Февра и Р. Мандру) // Известия / Северо-Кавказ. науч. центр высш. шк. Общественные науки. 1979. № 1. С. 159- 165.

79. Берк П. «Новая история», ее прошлое и будущее// Imagines Mundi. Альтанах исследований всеобщей истории XVI-XX вв. № 3. Интеллектуальная история. Вып. 1. Екатеринбург. 2004. С. 91 -115.

80. Бессмертный Ю.Л. «Анналы: переломный этап?»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М.: Наука, 1991. С. 7-24.

81. Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в средние века. Очерки демографической истории Франции. М.: Наука. 1991. - 240 с.

82. Бессмертный Ю.Л. Новая демографическая история/Юдиссей. Человек в истории. Картина мира в народном и ученом сознании. 1994. М. .: Наука, 1994. С. 239 - 256.

83. Бессмертный Ю.Л. Формирование феодально-зависимого крестьянства на территории Северной Франции VI Хвв.// История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. В 3-х тт. Т. I. Формирование феодально-зависимого крестьянства. - М.: Наука,1985. С. 216 - 244.

84. Богатуров А. Десять лет парадигмы освоения.//Рго et Contra. Т. 5. № 1. С. 195 198.

85. Богатырев С.Н. История создания психологического портрета Ивана Грозного // Постигая историю России: к 50-летию науч. студ. кружка отеч. истории средневековья и нового времени: Сб. ст. / РГГУ М., 1997. - с. 31 -51.

86. Бородкин Л.И. История, альтернативность и теория хаоса.// Одиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 21 26.

87. Брагина Л.М. Социально этические взгляды итальянских гума нистов (II половина XV века). М.: Издательство МГУ, 1983. - 303 с.

88. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV -XVIII вв. в 3-х тт. Т. I /Пер. Л.Е. Куббеля. Ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1986. - 622 с.

89. Брод ель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV -XVIII вв. Т. II. Игры обмена/ Пер. JI.E. Куббеля. Ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1988. 632 с.

90. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV -XVIII вв. Т. III. Время мира/ Пер. JI.E. Куббеля. Ред. Ю.Н. Афанасьева. М.: Прогресс, 1992. 679с.

91. Бродель Ф. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. 4.2. Коллективные судьбы и универсальные сдвиги. М.: Языки славян. Культуры, 2003. - 495 с.

92. Буданова В.П. Готы в эпоху Великого переселения народов. М.: Наука, 1990.-232 с.

93. Бурдье П. Начала. Choses dites/ Пер. с фр. М.: Socio-Logos, 1994. - 288 с.

94. Бушуев С.В., Миронов С.Г. История государства российского. Историко-библиографические очерки. Книга первая. IX XVI века. М.: Книжная палата, 1991. - 542 с.

95. Вардиман Е.Е. Женщина в древнем мире. М.: Наука, 1990. 333 с.

96. Варьяш О.И. Итальянцы в пиренейских городах // Город в средневековой цивилизации Западной Европы. Т.1: Феномен европейского урбанизма. М.: Наука. 1999.

97. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. 805 с.

98. Вебер М. Харизматическое господство // Социологические исследования. 1988. № 5. С. 139 147.

99. Ведюшкин В.А. Достоинство труда глазами сословий Испания XVI -XVII вв.// Этика и организация труда в странах Европы и Америки. М., 1997.

100. Ведюшкин В.А. Идальго и кабальеро: испанское дворянство в 16-17 вв.// Европейское дворянство XVI XVII вв.: границы сословия. М., 1997.

101. Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. М.: Изд-во АН СССР, 1963.-539 с.

102. Веселовский С.Б. Царь Иван Грозный в работах писателей и историков. Три статьи. М., АИРО-ХХ, 1999. - 80 с.

103. Взожек В. Историография как игра метафор: судьбы «новой исторической науки»// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М., 1991. С. 60 74.

104. Византия и Русь/ Отв. ред. Г.К. Вагнер. М.: Наука, 1989. - 334 с.

105. Володихин Д.М. «Призрак третьей книги»: методологический монизм и «глобальная архаизация»// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории: УРСС. Вып. 9. М., 2002. С. 51 66.

106. Генон Рене. О смысле карнавальных праздников // Вопросы философии. -М.: Наука, 1991. №4. С. 45 48.

107. Герман А. Игры с совестью// Аргументы и факты. 2005. № 49. С. 3.

108. Гинзбург К. Сыр и черви: Картина мира одного мельника жившего в XVI в./Пер. с итал.: M.JI. Андреева, М. Н. Архангельской; Предисл. О.Ф.Кудрявцева. М.: РОССПЭН, 2000. - 271 с.

109. Голикова С.В. «Стариковское дело» и «бабья повинность»: уральские материалы XIX века о снохачестве// Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М.: ИВИ РАН, 2003. № 6. С. 20 - 31.

110. Голохвастов Д.П. Благовещенский иерей Сильвестр и его писания. -Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете, 1874, кн. 1, отд. I, с. 1 -110.

111. Гумилев JI.H. Хунны в Азии и Европе.//Вопросы истории. 1989. № 6. С. 64-78.

112. Гумилев JI.H. Хунны в Азии и Европе.//Вопросы истории. 1989. № 7. С. 21-38.

113. Гуревич А.Я. Диалектика судьбы у германцев и древних скандинавов// Понятие судьбы в контексте различных культур. М., 1994. С. 148 - 155.

114. Гуревич А.Я. Избранные труды. Т. 1. Древние германцы. Викинги. Москва Санкт-Петербург: Университетская книга - ЦГНИИ ИНИОН РАН, 1999.-360 с.

115. Гуревич А.Я Избранные труды. Т.2. Средневековый мир. Москва -Санкт-Петербург: Университетская книга ЦГНИИ ИНИОН РАН, 1999. -560 с.

116. Гуревич А.Я Индивид и социум на средневековом Западе. М.: РОССПЭН, 2005. - 424 с.

117. Гуревич А.Я. Историк конца XX века в поисках метода/Юдиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М.: Наука, 1996. С. 5 -10.

118. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984.-350 с.

119. Гуревич А.Я. Культура и история/Новая и новейшая история. 1991. № 1.С. 97-100.

120. Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. М.: Наука, 1989. - 368 с.

121. Гуревич А.Я. Некоторые аспекты изучения социальной истории.// Вопросы истории. 1964. № 10. С. 51 69.

122. Гуревич А.Я. Подводя итоги.// Одиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 125 - 138.

123. Гуревич А.Я. Позиция вненаходимости// Одиссей. Человек в истории. Время и пространство праздника. 2005. М.: Наука, 2005. С. 122-130.

124. Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М.: Искусство, 1981. - 359 с.

125. Гуревич А.Я. Смех в народной культуре средневековья// Вопросы литературы. 1966. № 6. С. 207 212.

126. Гуревич А.Я. Средневековый купец// Одиссей. Человек в истории. 1990. -М.: Наука, 1990. С. 97 -131.

127. Гуревич А.Я. Средневековая литература и ее современное восприятие.//Из истории культуры средних веков и Возрождения. М., 1976. С. 276-314.

128. Гуревич А.Я Средневековый мир: Культура безмолствующего большинства. М.: Искусство, 1990. - 396 с.

129. Даль В. Толковый словарь живого русского языка. М.,1980. Т.4. С. 249.

130. Данилевский И.Н. Библия и Повесть временных лет// Отечественная история. 1993. № 1. С.78-93.

131. Данилевский И.Н. Повесть временных лет: Герменевтические основы изучения летописных текстов. М.: Аспект Пресс, 2004. - 383 с.

132. Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (IX-XII вв.). М.: Аспект Пресс, 2001.-392 с.

133. Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (XII XIV вв.). - М.: Аспект Пресс, 2000. - 388с.

134. Даркевич В.П. Народная культура средневековья: светская праздничная жизнь в искусстве IX-XVI вв. М.: Наука, 1988. - 344 с.

135. Демоз JI. Психоистория/Пер. с англ. Шкуратова А. В. Ростов н/Д: Феникс, 2000.-510 с.

136. Дефурно М. Повседневная жизнь Испании Золотого века. М., 2004.

137. Джеймс X. Биллингтон. Икона и топор. М.: Рудомино, 2001. - 880 с.

138. Дмитриева О.В. Елизавета I. Семь портретов королевы. М.: Янус-К, 1998.-247 с.

139. Добиаш-Рождественская О.А. Культ святого Михаила. Пгд., 1917. С. 46.

140. Додонов Р.А. Теория ментальности: учение о детерминантах мыслительных автоматизмов. Запорожье: р/а "Тандем-У", 1999. - 264 с.

141. Долгов В.В. «Зло есть женская прелесть» (сексуальная жизнь древних руссов XI-XIII вв. и их отношение к женщине).// Социальная история. Ежегодник, 2003. Женская и тендерная история/ Под ред. H.JI. Пушкаревой. М., 2003. С. 237-248.

142. Древняя Греция. М.: Изд-во АН СССР, 1956. - 613 с.

143. Дряхлов В.Н. В священных рощах Вотана. Очерк из истории древнегерманских верований. Киров: Вятское слово, 1999. - 158 с.

144. Дьячков B.JI. О женской доле, мужской роли и нашем месте под солнцем, или о том, что бывает за неправильное и несознательное демографическое поведение//Социальная история. Ежегодник. 2000. -М.:РОССПЭН, 2000. С. 219 229.

145. Дэвис Н.З. Возвращение Мартена Герра. М., Прогресс. 1990. - 208 с.

146. Дюпрон А. Язык и история/ XIII Международный конгресс исторических наук. 16-23 августа 1970. М., 1970. С. 1-71.

147. Журавлев В.В. Переходные эпохи в истории// Новая и новейшая история . 2000. № 4. С. 154-163.

148. Забелин И.Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях. -Новосибирск: Наука, 1992. 241 с.

149. Зайцева Т.И. Проблема смерти в современной французской историографии. Дисс. на соиск. уч. степ. канд. ист. наук. Томск. 1995. 183 с.

150. Зверева Г.И. Европейские параллели. Дискуссия// Россия XXI века. 2003. №4. С. 86-89.

151. Зеленина Г.С. Свидетельства иностранцев XVI XVII веков о московитах-содомитах // Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М.: ИВИ РАН. 2002, №3, С. 195-213.

152. Зимин А.А. Опричнина. М.: Территория, 2001. - 448 с.

153. Зимин А.А. Опричнина Ивана Грозного. М.: Изд-во социально-экономической литературы «Мысль», 1964. - 534 с.

154. Зимин А.А. Реформы Ивана Грозного. М.: Соцэкгиз, 1960. - 511 с.

155. Зимин А.А. Россия на пороге нового времени (очерки политической истории России первой трети XVI века). М.: Мысль, 1972. - 452 с.

156. Зубов А.Б. Харизма власти. От современности к древности: опыт архетипической реконструкции// Ориент. 1994. № 4. С. 22 35.

157. Испанские короли. 18 исторический портретов от средневековья до наших дней/Под ред. В.Л.Бернекера, К.К.Сейделя, П.Хозера. Р.-на-Д.: Изд-во Феникс, 1998.-512 с.

158. История ментальностей историческая антропология. Зарубежные исследования в обзорах и рефератах. М.: Изд-во РГГУ, 1996. -242 с.

159. История России. С начала XVIII до конца XIX века/ А.П. Новосельцев, А.Н. Сахаров, В.И. Буганов, В.Д. Назаров; отв.ред. А.Н. Сахаров, А.П. Новосельцев. М.: Издательство ACT, 1996. - 544с.

160. История Франции. В 3 тт. Т. 1. М.: Наука, 1972. - 359с.

161. Историческая наука и историческое сознание/Б.Г. Могильницкий, И.Ю. Николаева, С.Г. Ким, В.М. Мучник, Н.В. Карначук. Томск: Изд-во Том., унта, 2000.-234 с.

162. К новому пониманию человека в истории. Очерки развития современной исторической мысли/ Под ред. Б.Г. Могильницкого. Томск: Изд-во Том., ун-та, 1994. - 226 с.

163. Канторович Э. Два тела короля. Очерк политической теологии Средневековья//История ментальностей, историческая антропология. М.: Изд-во РГГУ, 1996. С. 142 - 154.

164. Каравашкин А.В. Иван Грозный: «Судите правильно, наши виноваты бы не были» //Человек. 1994, №4. С. 139 147.

165. Каравашкин А.В. Мораль опричников. Проблемы насилия в эпоху Ивана Грозного//Человек. 1993, №3. С. 155 167.

166. Каравашкин А.В. Харизма власти. Средневековая концепция власти как предмет семиотической интерпретации// Одиссей. 2000. Человек в истории. -М.: Наука, 2000. С. 257 275.

167. Карамзин Н.М. История государства Российского, т. IX. СПб., 1892, примечания, с.5. №28.

168. Карасев Л.В. Мифология смеха// Человек, 1991, №7, с. 68-86.

169. Карасев Л.В. Парадокс о смехе.//Вопросы философии. 1989. № 5. С. 47 -66.

170. Карасев Л.В. Смех и зло // Человек. 1992.№.3. С.14 27.

171. Карасев Л.В. Философия смеха. М.: Рос. гуманит. ун-т, 1996. - 224 с.

172. Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства: Сокращ. пер. с ит. М.: Прогресс, 1987.-360 с.

173. Карначук Н.В. Европейская средневековая народная культура: образ «чужака-врага» в историческом сознании// Историческая наука и историческое сознание. Томск, 2000. С. 155 - 170.

174. Киньяр П. Секс и страх: Эссе/Пер. с фр. И.Волевич. М.: Текст, 2000. -189 с.

175. Ключевский В.О. Сочинения. Т.2. М.: Мысль, 1988. - 446 с.

176. Кнабе Г.С. Категория престижности в жизни Древнего Рима// Быт и история в античности. М.: Наука, 1988. С. 143 169.

177. Кобрин В.Б. Иван Грозный. М.: Московский рабочий, 1989 г. - 175 с.

178. Козинцев А.Г. Об истоках антиповедения, смеха и юмора // Смех: истоки и функции. СПб.: Наука, 2002. С.5 - 43.

179. Козинцев А.Г. Смех и антиповедение в России: национальная специфика и общечеловеческие закономерности // Смех: истоки и функции. -СПб.: Наука, 2002. С.147 -174

180. Козловский В.В. Понятие ментальности в социологической перспективе.// Социология и социальная антропология. Санкт-Петербург, 1997. С. 32-43.

181. Коллман Н.Ш. Проблема женской чести в Московской Руси XV-XVII вв.//Социальная История. Ежегодник. 1998/1999. М.: РОССПЭН, 1999. С. 205 -216.

182. Колобков В.А. Митрополит Филипп и становление московского самодержавия: Опричнина Ивана Грозного. СПб.: Алетеяй, 2004. - 640 с.

183. Комсомольская правда. 2004. № 94. 21 мая. С. 2.

184. Кому снова нужен Сталин? // Аргументы и факты. 2005. № 1-2. С. 3.

185. Кон И.С Сексуальная культура в России:Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997.-464 с.

186. Контамин Ф. Война в средние века/ Пер. с фр. Ю.П. Малинина, А.Ю. Карачинского, М.Ю. Некрасова; под ред. Ю.П. Малинина. СПб.: Ювента, 2001.-416 с.

187. Коньков Д.С. Проблема власти в раннесредневековом обществе: историографические и методологические аспекты. Дисс. на соиск. учен. степ, канд. ист. наук. Томск, 2004.

188. Корсунский А.Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств (до середины VI в.). М.: Изд-во МГУ, 1984. - 255 с.

189. Котляров А.Н. Проблемы русского феодализма. Методические рекомендации. Вып.2-5. Томский ГУ Томск, 1990-1993.

190. Краснова И.А. Деловые люди Флоренции XIV-XV вв. Ч. II. М.Ставрополь : Изд-во СГПУ, 1995. - 162 с.

191. Круглый стол «История в сослагательном наклонении?». Дискуссия.// Одиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 5 - 85.

192. Круглый стол «Харизма королевской власти»// Средние века. М., 1995. Вып. 58. С. 144- 178.

193. Крюкова С.С. Русская крестьянская семья во второй половине XIX в. / Сер. «Библиотека "Российского этнографа». М.: ИЭА РАН; КМЦ, 1994. -214 с.

194. Культура Галлии и романизация// Культура Древнего Рима. В 2-х тт. Т. II. Гл. 5. // Отв. ред. Е.С. Голубцова. М.: Наука, 1985. С. 258 - 302.

195. Культура и общество в средние века в зарубежных исследованиях (Историческая антропология). К XVII Международному конгрессу исторических наук (Мадрид, авг., 1990 г.). Вып. 3. М.: ИНИОН, 1990. - 275 с.

196. Курилов М.Э. О ритуально-обрядовом характере женской агонистики в классической Спарте// Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М.: ИВИ РАН. 2003. № 6. С. 7 -19.

197. Лебек С. Происхождение франков. V-IX века. Новая история средневековой Франции. Т.1. М.: Скарабей, 1993. - 352с.

198. Леви Дж. К вопросу о микроистории // Современные методы преподавания новейшей истории./ Ред. А.О. Чубарьян и др. М., ИВИ РАН. 1996. С. 166- 185.

199. Ле Гофф Ж. С небес на землю. Перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе XII XIII вв.//Одиссей. Человек в истории. М.: Наука, 1991. С. 25 - 47.

200. Ле Гофф Ж. Средневековый мир воображаемого/ Пер. с фр. М.: Прогресс, 2001.-440 с.

201. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада: Пер. с фр. / Общ. ред. Бессмертного Ю.Л.; Послесл. Гуревича А.Я. М.: Прогресс. 1992. - 375 с.

202. Ле Руа Ладюри. История Франции. Королевская Франция. От Людовика XVI до Генриха IV. 1460 -16Ю./Пер. с фр. Е.Н. Корендясова и В.А. Павлова. М.: Международные отношения, 2004. - 413 с.

203. Лепти Б. Общество как единое целое. О трех формах анализа социальной целостности// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М., 1996. С.148 - 164.

204. Литаврина Э.Э. Испанский экономист XVI в. Томас Меркадо о причинах и сущности «революции цен»// Европа в Средние века. М., 1972. С. 249 259.

205. Литаврина Э.Э. К проблеме экономического упадка Испании в XVI в.// Из истории средневековой Европы (X XVII вв.) М., 1957. С. 173 - 185.

206. Литаврина Э.Э. «Революция цен» и государственные финансы Испании в XVI XVII веках// Проблемы испанской истории. М., 1979. С 213 - 230.

207. Литаврина Э.Э. Состояние земледелия в Испании во вт. пол. XVI в.// Социально-экономические проблемы истории Испании. М., 1965. С. 124-157.

208. Лихачев Д.С., Панченко A.M. «Смеховой мир» Древней Руси. М.: Наука. 1976.-204 с.

209. Лозинский С.Г. История папства. М.: Политиздат, 1986. - 382 с.

210. Лотман Ю.М. Биография живое лицо.//Новый мир. 1985. № 2.

211. Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Ученые зап. Тартус гос. ун-т. Тарту, Вып. 513. 1981. Проблемы литературной типологии и исторической преемственности. С. 3 -16.

212. Лотман Ю.М. Клио на распутье.// Новое время. 1993. № 47. С. 56-61.

213. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Гнозис,1992. - 272 с.

214. Лотман Ю, Успенский Б. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси.//Вопросы литературы. 1977. Вып. 3. С. 148 167.

215. Людтке А. Что такое история повседневности? Ее достижения и перспективы в Германии// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М.: РОССПЭН, 1999. С. 77 - 100.

216. Малинин Ю.П. "Королевская Троица" во Франции XIV-XV вв." // Одиссей. Наука. 1995. С. 20 36

217. Малинин Ю.П. Общественно- политическая мысль позднесредневековой Франции XIV- XV вв. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2000. - 233 с.

218. Мань Э. Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII. С.-П.: Евразия, 2002.-288 с.

219. Маргинальность в современной России. Серия «Научные доклады», № 121. -М.: Московский общественный научный фонд, 2000. 208 с.

220. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т.23. Глава 24.

221. Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы/ Под ред. Б.Г. Могильгицкого, И.Ю. Николаевой. Томск: Изд-во Том., ун-та, 2002. - 204 с.

222. Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований/ Под ред. Л.П. Репиной, Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. М.: ИВИРАН, 2004. - 168 с.

223. Миронов Б.Е. Семья семье рознь// Родина, 2001, август. С.60 61.

224. Михайлова Т.А. Ирландское предание о Суибне Безумном или взгляд из XII века в VII. М.: Изд-во МГУ, 1999. - 424 с.

225. Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века. Вып. ГКризис историзма. Томск: Изд-во Том., ун-та, 2001. - 206 с.

226. Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века. Вып. II. Становление «новой исторической науки». Томск: Изд-во Том., ун-та, 2003. -178 с.

227. Могильницкий Б.Г. Некоторые итоги и перспективы методологических исследований в отечественной историографии// Новая и новейшая история. 1993. №3. С. 9-20.

228. Могильницкий Б.Г. Об исторической закономерности как предмете исторической науки// Новая и новейшая история. 1997. № 2. С. 3 -15.

229. Могильницкий Б.Г. Историческое познание и историческая теория// Новая и новейшая история. 1991. № 6, С. 3 9.

230. Могильницкий Б.Г. «Тотальная история» Фернана Броделя как опыт слияния макро и микроподходов в историческом исследовании//Социальная история. Ежегодник, 2001/2002. - М.: РОССПЭН. 2004. С. 37 - 46.

231. Могильницкий Б.Г., Николаева И.Ю., Гульбин Г.К. Американская буржуазная «психоистория». Критический очерк. Томск : Изд-во Томского ун-та, 1985. 272 с

232. Назаренко А.В. Империя Карла Великого идеологическая фикция или политический эксперимент// Карл Великий: реалии и мифы / Отв. ред. А.А Сванидзе. М.: ИВИ РАН. 2001. С. 17 - 19.

233. Назаренко Т.Ю. Опричники: опыт историко-психологического исследования. Дис. канд. ист. наук. Томск. 1995. - 196 с.

234. Николаева И.Ю. Власть и ритуал// Историческая наука на рубеже веков. T.I. Томск: Изд-во Томск, ун-та, 1999. С. 226 - 234.

235. Николаева И.Ю Личность и власть: поиски методологии исследования// Методологические и историографические вопросы исторической науки. Вып. 25.-Томск, 1999. С. 131-141.

236. Николаева И.Ю. Проблемы интеллектуальной истории в современной американской историографии// Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1999. Вып. 19. С. 60-81.

237. Николаева И.Ю. Французская тендерная идентичность в историко-культурном интерьере: истоки и особенности.//Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М.: ИВИ РАН. 2002. № 4. С. 223 - 254.

238. Николаева И.Ю., Карначук Н.В. История западноевропейской средневековой культуры. Часть I. Культура варварского мира. Томск, 2001. -85 с.

239. Николаева И.Ю., Карначук Н.В. История западноевропейской средневековой культуры. Часть И. Культура рыцарской среды. Томск: Изд-во Томск, ун-та 2003. - 76 с.

240. Новиченко И.Ю. Вторая общеевропейская конференция по социальной истории// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М.: РОССПЭН, 1999. 437-445.

241. Омельницкий М. Жития трех английских святых Эльфрика: св. Освальда, св.Эдмунда, св. Свизина. М.: Реал-А, 1997. - 224 с.

242. Омельницкий М. Образ святого в англо-саксонской литературной и агиографической традиции. М.: Реал-А, 1997. - 56 с.

243. Оссовская М. Рыцарь и буржуа. Исследование по истории морали. М.: Прогресс, 1987. - 528 с.

244. Парамонова М.Ю. Святые правители Латинской Европы и Древней Руси: сравнительно-исторический анализ вацлавского и борисоглебского культов. М.: ИВИ РАН, 2003. 405 с.

245. Петрухин В.Я. «Праздник» в средневековой Руси: к проблеме исторической специфики// Одиссей. Человек в истории. Время и пространство праздника. 2005. М.: Наука, 2005. С.81-88.

246. Переходные эпохи в социальном измерении: История и современность/ Ред. Мальков В.Л.; РАН. Ин-т всеобщ, истории. М.: Наука, 2002. - 482 с.

247. Пинский Л. Ренессанс. Барокко. Просвещение. М.: РГГУ. 2002. - 829 с.

248. Пиотровский М.Б. Ислам и судьба.// Понятие судьбы в контексте различных культур. М., 1994. С. 92 97.

249. Полетаева И.М., Савельев А.В. Микроистория и опыт социальных наук.// Социальная история. Ежегодник. М.: РОССПЭН, 1998/99, С. 101 -119.

250. Полидисциплинарные технологии исследования модернизационных процессов/Под ред. Б.Г. Могильницкого, И.Ю. Николаевой. Томск: Изд-во Томск, ун-та. 2005. 343 с.

251. Полубояринова М.Д. Русские люди в Золотой Орде. Москва, Наука, 1978.-133 с.

252. Попова С.А. Обряды перехода в традиционной культуре манси. Томск, Томск: Изд-во Томск, ун-та. 2003. 178 с.

253. Поршнев Б.Ф. Феодализм и народные массы. М.: Наука, 1964. 520 с.

254. Приклонский И.И. Проституция и ее организация: Исторический очерк. М.: Изд. А.Карцева, 1903.

255. Проблемы методологии истории средних веков: Европейский город в системе феодализма. В 2-х частях. Часть I. М.: ИВИ РАН. 1979. 319 с.

256. Пропп В.Я Проблемы комизма и смеха. М.: Искусство, 1976. 184 с.

257. Пти Дютайи Ш. Феодальная монархия во Франции и Англии X-XIII веков/ Пер. С.П. Моравского. М.: Госоцэкгиз 1938.-423 с.

258. Пушкарева H.JI. Тендерные исследования: рождение, становление, методы и перспективы //Вопросы истории. М.: Наука, 1998. № 6. С. 76-81.

259. Пушкарева H.JI. Женская история, тендерная история: сходства, отличия, перспективы// Социальная история. Ежегодник. 2003. Женская и гендерная история. М.: РОССПЭН, 2003. С. 9-44.

260. Пушкарева H.JI. Зачем он нужен этот тендер?// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М.: РОССПЭН, 1999.С. 155 177.

261. Пушкарева H.JI. История женщин и тендерный подход к анализу прошлого в контексте проблем социальной истории?// Социальная история. Ежегодник. 1997. М.: РОССПЭН, 1998.С. 69 95.

262. Пушкарева H.JI. От «His -stoiy» к «Her -story»// Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М: ИВИ РАН, 2001.

263. Пушкарева H.JI. Русская женщина: история и современность. Два века изучения «женской темы» русской и зарубежной наукой. 1800-2000.- М.: Ладомир. 526с.

264. Пушкарева Н.Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X начало XIX в.). - М.: Ладомир, 1997. - 381 с.

265. Радаев В. Есть ли шанс создать российские национальные теории в социальных науках. // Pro et Contra. Т.5. № 3. С. 202-213.

266. Ревель Ж. Микроисторический анализ и конструирование социального.// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М.: Наука, 1996.С. 110 -127.

267. Ревякина Н.В. Гуманистическое воспитание в Италии XIV-XV веков. -Иваново: ИГУ, 1993. 259 с.

268. Репина Л.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории// Одиссей. Человек в истории. Ремесло историка на исходе XX века. 1996. М.: Наука, 1996. С. 25 38.

269. Репина Л.П. Тендерная история: проблемы и методы исследования// Новая и новейшая история. 1997. № 6. С.41-58.

270. Репина Л.П. Тендерная история сегодня: проблемы и перспективы// Адам и Ева. Альманах тендерной истории. М., 2001. № 1. С. 7-19

271. Репина Л.П. Интеллектуальная история сегодня: проблемы и перспективы// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 2. М., 2000. С. 5-13.

272. Репина Л.П. Мужчины и женщины в истории: Новая картина европейского прошлого. Очерки. Хрестоматии/. Рос.акад. наук. Ин-т всеобщ.истории. Гос.ун-т гуманит.наук.-М.: РОССПЭН,2002. 349 с.

273. Репина Л.П. "Новая историческая наука" и социальная история. М.: ИВИ РАН, 1998.-278 с.

274. Репина Л.П. Смена познавательных ориентаций и метаморфозы социальной истории (Часть II)// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М.: РОССПЭН, 1999. С. 7-38.

275. Репина Л.П. Междисциплинарность и история// Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. Вып. 11. М.: УРСС,2004. С. 5 -17.

276. Риттер Э.А. Зулус Чака. М.: Наука. 1989. 374 с.

277. Ронин В.К. Франки, вестготы, лангобарды в VI VI11 вв.: политические аспекты самосознания.// Одиссей. Человек в истории. М.: Наука, 1989. С. 60-77.

278. Савельева И.М., Полетаев А.В. Микроистория и опыт социальных наук// Социальная история. Ежегодник. 1998/99. М.: РОССПЭН, 1999. С. 120 -154.

279. Сайнаков Н.А. Личность царя в контексте опричного времени: историографические и методологические аспекты исследования. Дис. на соиск уч. степ. канд. ист. наук. Томск, 2005.

280. Селунская Н.Б. Методологическое знание и профессионализм историка//Новая и новейшая история. 2004. № 4. С. 24 41.

281. Семенов Ю.И. Как возникло человечество. М.: Наука. - 1966. - 576 с.

282. Силюнас В. Стиль жизни и стили искусства (Испанский театр маньеризма и барокко). СПб., 2000. - 470 с.

283. Сказкин С.Д Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века. М.: Моск.ун-т, 1968.-378 с.

284. Скрынников Р.Г. Иван Грозный. М.: Наука, 1983. - 246 с.

285. Скрынников Р.Г. Царство террора. Об опричнине Ивана Грозного. -СПб.: Наука, 1992.-571 с.

286. Согрин В.В. Российская история на переломе : причины, характер, следствия// Общественные науки и современность. 1994. № 1. С. 5 -16.

287. Согрин В.В. Теоретические подходы к российской истории конца XX в.// Общественные науки и современность. 1998. № 4. С. 124 134.

288. Согрин В.В. Клиотерапия и историческая реальность: тест на совместимость (Размышления над монографией Б.Н. Миронова «Социальная история России периода империи»)// Общественные науки и современность. 2002. № 1.С. 144- 160.

289. Согрин В.В. Перестройка в исторической науке и диалог с зарубежной историографией// Всеобщая история: дискуссии, новые подходы. Вып. I. М.: Мысль, 1989. С. 18 4 .

290. Согрин В.В. 1985-2005 гг.: перипетии историографического плюрализма// Общественные науки и современность. 2005. № 1. С. 20 34.

291. Согрин В.В. Российская история конца XX столетия в контексте всеобщей истории: теоретическое осмысление// Новая и новейшая история. М.: Наука, 1999. №1.С.70-92.

292. Согрин В.В. Российская история на переломе: причины, характер, следствия// Общественные науки и современность. 1994. № 1. С. 5-16.

293. Согрин В.В. Теоретические подходы к российской истории конца XX в.// Общественные науки и современность. 1998. № 4. С. 124-134.

294. Соколова Е.Т., Бурлакова Н.С., Лэонтиу Ф. К обоснованию клинико-психологического изучения расстройства тендерной идентичности.// Вопросы психологии. 2001. № 6. С. 3 16.

295. Соловьев С.М. Соч. в 18-ти книгах. История России с древнейших времен. Т.5-6. М.: Мысль, 1989. 782 с.

296. Соловьев Э.Ю. Биографический анализ как вид историко-философского исследования// Вопросы философии. 1981. № 9. С. 132 145.

297. Соловьев Э.Ю. Непобежденный еретик: Мартин Лютер и его время. М: Мол. гвардия, 1984. 288с.

298. Споры о главном: Дискуссия о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы «Анналов». М.: Наука, 1993. 208 с.

299. Стаф И.К. Роже Шартье: итог двух десятилетий// Одиссей. 2000. Человек в истории. М.: Наука, 2000. С. 288 294.

300. Тилли Ч. Микро, макро или мигрень //Социальная история. Ежегодник. 2000. М.: Росспэн. 2000.С. 7 -16.

301. Тодд М. Варвары. Древние германцы. Быт. Религия. Культура. -М.:Центрполиграф, 2005. 223 с.

302. Тойнби А. Постижение истории. М.: Прогресс, 1991. 731 с.

303. Топольский Е. Методология истории. М.: ИНИОНД977. 4.3,4. - С. 293 - 557.

304. Трубникова Н.В., Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции// Новая и новейшая история: Наука,2004. № 6. С.127 147.

305. Уваров П.Ю. Новые версии старого преступления// Варфоломеевская ночь: Событие и споры /Отв. ред. П.Ю. Уваров. М.: РГТУ, 2001. С. 7 18.

306. П.Ю. Уваров. Вступительное слово. См.: Одиссей. Человек в истории. История в сослагательном наклонении? 2000. М.: Наука, 2000. С. 6 9.

307. Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). М.: Языки рус.культуры, 1998. 677 с.

308. Февр JI. Бои за историю/Пер. А.А. Бобовича, М.А. Бобовича и Ю.Н. Стефанова. М.: Наука, 1991. 629 с.

309. Федотов Г. Святые Древней Руси.- М., 1990. 270 с.

310. Флоря Б.Н Иван Грозный. М.: Мол.гвардия, 2002. 403 с.

311. Фрейденберг О.М. О неподвижных сюжетах и бродячих теоретиках (из служебного дневника)//Одиссей. Человек в истории. 1995. М.: Наука, 1995. С. 272 297.

312. Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь: Исследования магии и религии: Пер. с англ. М.: ACT, 1998.-784 с.

313. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб, 1994. -406 с.

314. Хачатурян Н.А. Сословная монархия во Франции XIII-XV вв. М.: Высш. шк., 1989.-272 с.

315. Хвостова К.В. Круглый стол «История в сослагательном наклонении?» Дискуссия/Юдиссей. Человек в истории. 2000. М.: Наука, 2000. С. 61 62.

316. Хёйзинга Й. Осень средневековья. М.: Наука, 1988. 539 с.

317. Хеншел Н. Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени/ Пер. А.А. Паламарчук при участии JI.JI. Царук и Ю.А. Махалова. С.-П.: Алетейя., 2003. -272 с.

318. Хорошкевич А.Л. Россия в системе международных отношений середины XVI века. -М.: Древлехранилище, 2003. 622с.

319. Черепнин Л.В. Земские соборы русского государства в XVI XVII веках. - М.: Наука, 1978. - 417 с.

320. Чешков М.Б. Болезнь серьезнее, чем кажется. Pro et Contra. 2000. т.5. С. 1-2.

321. Чистозвонов А.Н. Генезис капитализма: Проблемы методологии. М.: Наука, 1985. - 300 с.

322. Чистозвонов А.Н. Процесс первоначального накопления в период нидерландской революции и в Республике соединенных провинций.//Новая и новейшая история. 1981. № 3. С. 64 81.

323. Шамбинаго С. К- Песни времени царя Ивана Грозного. Исследование. Сергиев-Посад, 1914. 2, XII, 303 с.

324. Шартье Р. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения.// Одиссей. Человек в истории. М.: Наука, 1995. С. 192 205.

325. Шкуратов В.А. Историческая психология на перекрестках человекознания.// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М.: Наука, 1991. С. 103 -114.

326. Шмидт С.О., Гутнова Е.В., Исламов Т.М. Абсолютизм в странах Западной Европы и в России ( опыт сравнительного изучения) // Новая и новейшая история. 1985. № 3. С.42 58.

327. Шмитт Ж.-К. Понятие сакрального и его применение в истории средневекового христианства.//Мировое древо. Вып. 4. М., 1996. С. 75 83.

328. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Т.2. /Пер. с нем. М.: Наука, 1993.-(гл. 8) 672с.

329. Эволюция восточных обществ: Синтез традиционного и современного. М.: Главная редакция восточной литературы, 1984. - 579 с.

330. Эко У. Постмодернизм, ирония, занимательность// Эко У. Имя розы. М.: Изд-во «Книжная палата», 1989. С. 460 463.

331. Элита и этнос средневековья. М.: ИВИ РАН,1995. - 276 с.

332. Эмар М. «Анналы» XXI век //Одиссей. Человек в истории. Время и пространство праздника. 2005. - М.: Наука, 2005. С. 131 -137.

333. Юрганов A.JI. Источниковедение культуры в контексте развития исторической науки//Россия XXI века. 2003. №3. С. 56 -101.

334. Юрганов A.JI. Источниковедение культуры в контексте развития исторической науки//Россия XXI века. 2003. №4. С. 64-85,124 135.

335. Юрганов A.JI. Категории русской средневековой культуры. М.: Ин-т «Открытое общество», Моск. ин-т. развития образовательных систем, 1998.

336. Юревич А.В. Интеграция психологии: утопия или реальность?// Вопросы психологии. 2005. № 3. С. 16 28.

337. Ястребицкая A.JI. Повседневность и материальная культура средневековья в отечественной медиевистике// Одиссей. Человек в истории. Культурно-антропологическая история сегодня. 1991. М.: Наука, 1991. С. 84 -102.

338. Burke P. Popular culture in Early Modern Rurope. N.Y., Hagerstown, San Francisco, L.: Haiper and Row. 1978. - 365 p.

339. Burrows E., Wallacy M. The American Revolution: the Ideology and Psychology of National Liberation// Perspectives in American History/Ed. By D.Flaming and B.Baylin. Harvard: Harvard Univ. Press. 1972. Vol. 6. P. 167 -309.

340. Cam H. Liberties and Communities in Medieval England. Cambridge : Cambr. Univ. Press. 1944. - 267 p

341. Chaney W.A. The Cult of Kingship in Anglo-Saxon England. The Transition from Paganism to Christianity. Berkeley: Univ. of California Press. 1970.

342. Cherniavsky M. Tsar and People: Studies in Russian Miths. NY.: Random House, 1969.

343. Clanchy M.T. England and its rulers. 1066-1272. Foreign Lordship and National Identity.- Glasgow: Fontana Paperbacks, 1983. 317 p.

344. Demos J.P. Entertaining Satan: Withcraft and the Culture of Early New England. N.I.; Oxford; etc.: Oxford univ. press, 2004. -543 p.

345. Darnton R. In Search of the Enlightement : Recent Attempts to Create a Social History of Ideas// The Journal of Modern History. 1971. vol. 43. № l.P. 113 -132.

346. Darnton R. The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History. N.Y.: Basic Books.Inc., 1984. - 285 p.

347. Diggens J.P. The Oyster and the Pearl : The Problem of Contextualism in Intellectual History// History and Theory. 1984. Vol. XXIII. № 2. P. 151 -169.

348. Duckett E. Alfred the Great and His England. L.: Collins, 1957/ - 240 p.

349. Endy M.B. Just War, Holy War and Millenarism in Revolutionary AmericaII The William and Marry Quarterly. 1985. Vol. XLII, № 1. P. 3 25.

350. Ginzburg C. Ecstasies : Deciphering the Witches Sabath. L.,Sydney etc. : Hutchinson Radius. 1990. 315 p.

351. Hamerow T.S. Reflections on History and Historians. Madison: Univ. of Wisconsin Press, 1987.

352. Hareven T. Family History at the Crossroads// A Journal of Family History Reader. 1987. P. 6 -13.

353. Hareven T. The History of the Family and the Complexity of Social Change// American Historical Review. 1991. Vol. 96. № 1. P.95-124.300. http://socioego.ru/teoriya/istoch/nort/gl 12-2.html.

354. Hayss S.P. Scientific versus Traditional History// Historical Methods. 1984. Vol. 17. №2. P. 75 -78.

355. Henderson K., McManus B. Half humankind: Contexts and texts of the controversy about women in England, 1540-1640. Urbana and Chicago, 1985. -390 p.

356. Hoffer P.C. Psychohistory and Empirical Group Affiliation: Extraction of Personality Traits from Historical Manuscripts//The Journal of Interdisciplinary History. 1978. Vol.9. № 1, p. 131 -145.

357. Hull N.E., Hoffer P.C, Allen S.L. Choosing Sides: A Quantitative Study of the Personality Determinants of Loyalist and Revolutionary Political Affiliation in New York// The Journal of American History. 1978, vol. LXV, № 2, p. 344 367.

358. John E. The Jews in Christian Europe. 1400-1700. L., 1988. 190 p.

359. Kieckhefer R. European Witch Trails: Their Foundations in Popular and Learned Cultures, 1300-1500. Berkeley: Univ. of California Press, 1976. 181 p.

360. Koziol G. Begging Pardon and Favor. Ritual and Political Order in Early Medieval France. Ithaca; L., 1992. 459 p.

361. Loyn H.R. Alfred the Great. Oxford Univ. Press. 1967

362. Lynn K. A Divided People. Westport. Connecticut, 1977. 113 p.

363. MacDonald M., Murphy T.R. Sleepless Souls; Suiside in Early Modern England. Oxford, 1990.371 p.

364. Macfarlaine A. Witchcraft in Tudor and Stuart England. A Regional and Comparative Study. N.Y., 1970.

365. Nederman C.J., Campbell C. Priests, Kings and Tyrants : Spiritual and Temporal Power in John of Salisbary s «Policraticus»// Speculum. 1991. Vol.66.№ 3.-P. 572-590.

366. New Directions in American Intellectual History/ Ed. by J.Higham and P. Conkin. Baltimore and L.: The Johns Hopkens Univ.Press, 1979. 234 p.

367. Novick P. That Noble Dream. The «Objectivity Question» and the American Historical Profession. N.Y. 1988. 648 p.

368. Perry L. Intellectual Life in America : A History. N.Y., L., Toronto, Sydney: Franklin Watts. 1984. 462 p.

369. Psychohistorians Discuss Psychohistory// History of Childhood . The Journal of Psychohistory. 1975. Vol.3. .№ 1. P. 123 126.

370. Rabb T. (ed.) The New History : The 1980s and Beyond. Studies in Interdisciplinary History. Princeton. 1982. 326 p.

371. Stancliffe C. Kings Who opted Out // Ideal and Reality in Frankish and Anglo-Saxon society. Oxford, 1983. P. 123 -176.

372. Sayer A. Bourdieu, Smith and disinterested judgement.// Sociological Review.- Keele, 1999. vol. 47, №3. P. 403 - 431.

373. Sexuality in History. Ed. K.M. Philips and Barry Reay. N.Y., L. : Routledge. 2002.-468 p.

374. Thomas K. Religion and Decline of Magic: Studies in Popular Beliefs in Sixteenth and Sevententh century England. L.: Penguin Books, 1976. - 800 p.

375. Turner V. Social Dramas and Stories about them//On Narrative. Ed. by W.J.T. Mitchel. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 1981. P. 137 164.

376. Understanding popular culture: Europe from theMiddle Ages to the nineteenth century. Ed. by Kaplan S.L. Mouton, 1984. 311 p.

377. Western and Russian Historiography. Recent Views. Ed. by H. Kozick. N.Y.: St. Martin Press, 1993.

378. White H. The Value of Narrativity in the Representation of Reality//On Narrative. Ed. by W.J.T. Mitchel. Chicago and L.: The Univ. of Chicago Press, 1981. P. 1-24.