автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Проза С. Довлатова

Полный текст автореферата диссертации по теме "Проза С. Довлатова"

Федотова Юлия Владимировна

На правах рукописи

ПРОЗА С. ДОВЛАТОВА: ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ, ПОЭТИКА АБСУРДА

Специальность 10.01.01 — русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Череповец—2006

Работа выполнена на кафедре литературы ГОУ ВПО «Череповецкий государственный университет».

Научный руководитель:

Официальные оппоненты:

Ведущая организация:

доктор филологических наук, профессор Пономарева Татьяна Александровна

доктор филологических наук, профессор Дефье Олег Викторович

кандидат филологических наук, доцент Тихонов Иван Артурович

ГОУ ВПО «Орловский государственный университет»

Защита диссертации состоится 20 декабря 2006 года в 10 часов на заседании Диссертационного совета К 212.297.01 по защите диссертаций на соискание ученой степени кандидата филологических наук в ГОУ ВПО «Череповецкий государственный университет» по адресу. 162600, г. Череповец, Советский пр., 8, ауд. 702.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке ГОУ ВПО «Череповецкий государственный университет».

Автореферат разослан «_» ноября 2006 года.

Ученый секретарь диссертационного совета, кандидат филологических наук Н.А. Афанасьева

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

С. Довлатов (1941—1990) — один из самобытных русских писателей XX века. Неоднозначное отношение к его творчеству, воспринимаемому и как «повседневная беллетристика», и как явление классической литературы объясняется позицией автора, который стремится быть «по ту сторону добра и зла». Как считал писатель, прошедшее столетие явилось «пространственно-временной ситуацией, располагающей ко злу». Оно более остро обозначило проблему существования человека в мучительных размышлениях о смысле бытия, в осознании временности своего пребывания в мире. Это является ключом к прозе писателя и позволяет соотнести ее с экзистенциальной традицией в литературе.

Экзистенциализм утверждает самоценность личности в мире абсурда. В основе экзистенциального мировосприятия лежит отчуждение — от природы, окружающего мира, собственного Я. Персонажи Довлатова одиноки, их психика деформируется одиночеством. Их эмоциональное состояние сродни миовидению героев экзистенциализма, согласно которому человек должен обрести себя, освобождаясь от иллюзий, что может стать свободным и счастливым в этом мире благодаря чему-то вне себя. Действительность воспринимается как «иная жизнь». «Попытка преодолеть собственные комплексы, изжить или ослабить трагизм существования», — так Довлатов объясняет смысл своего творчества.

XX век можно назвать веком «экзистенциального вакуума» (В. Франкл), веком абсурда, когда остро ощущается бессмысленность жизни, тотальное одиночество человека в мире, утратившем традиции и ценности. Антипод давно утраченной нормы, абсурд становится знаком перехода к другим ценностным координатам, а в литературе — к другим художественным пространствам. Абсурд и норма у Довлатова, «смесь обыденности и безумия» тесно переплетаются, абсурдность осознается через столкновение с «нормальным» миром. Абсурд представляет собой не только художественный прием, способ осмысления художником окружающей его действительности и человека, но и является отражением мировосприятия самого писателя. В неподражаемо легкой, иронической манере трудный путь героев в поисках истины запечатлел никогда не претендовавший на звание философа русский писатель С. Довлатоа

В диссертационном исследовании рассматриваются три типа довлатовс-ких героев — носителей экзистенциального сознания. Во-первых, герой, близкий биографическому автору, но не сливающийся с ним — Алиханов («Зона», «Заповедник»). Во-вторых, персонаж по фамилии Довлатов (Далматов), границы между образом которого и его создателем расплывчаты, почти неуловимы («Ремесло», «Марш одиноких», «Филиал»). В-третьих, «другой» герой, не имеющий биографического сходства с автором, действующий в условной, метафорической реальности — Джон Смит («Ослик должен быть худым»), Крас-

поперов («Иная жизнь»), персонажи из «Демарша энтузиастов». Их объединяет внутреннее ощущение трагической сущности мира, стремление и невозможность преодолеть одиночество, чувство собственного духовного сиротства, безостановочный и безрезультатный поиск пути к Дому, которого они никогда не имели.

Актуальность работы видится в обращении к исследованию экзистенциального сознания в художественном мире С. Довлатова, что позволяет расширить научные представления о парадигме экзистенциального сознания в русской литературе XX века. Изучение поэтики абсурда как способа выражения миропонимания также представляется научно актуальным.

Объект исследования — произведения С. Довлатова «Зона», «Заповедник», «Невидимая книга», «Невидимая газета», «Марш одиноких», «Филиал», «Ослик должен быть худым», «Иная жизнь», в меньшей степени — «Компромисс», «Чемодан», «Наши», «Демарш энтузиастов», «Записные книжки».

Предметом исследования становятся проявления экзистенциального сознания и черты поэтики абсурда в прозе С. Довлатова

Цель исследования — на основе анализа параметров экзистенциального сознания и поэтики абсурда в мировой литературе и философии XX века обосновать правомерность рассмотрения прозы С Довлатова как моделирующей экзистенциальную картину мира

Цель исследования определила решение следующих задач:

1) обнаружить особенности проявления экзистенциального сознания в произведениях С. Довлатова;

2) определить границы и возможности довлатовских персонажей в познании внешней по отношению к ним реальности, воспринимаемой как «иная жизнь», и в связи с этим рассмотреть типологию героев;

3) исследовать поэтику, воссоздающую абсурд мира;

4) выявить способы воплощения абсурда на уровне: а) пространственно-временной организации текстов; б) сюжетостроения; в) мотивной структуры произведений; г) культурных аллюзий и пр.

Методологической основой работы являются:

— исследования отечественных ученых, посвященные проблемам поэтики и типам художественного сознания (М М Бахтин, Ю. Б. Борев, В. В. Бычков, А. Б. Есин, В. В. Заманская, С. Д. Кржижановский, Б. О. Корман, А. В. Ламзина, Ю. М Лотман и др.);

— труды русских и зарубежных философов и писателей-экзистенциалистов (Н. Бердяев, А. Камю, С. Кьеркегор, Ф. Ницше, X. Ортега-и-Гассет, Б. Паскаль, Ж.-П. Сартр, Э. Фромм, А. Шопенгауэр, К. Ясперс, А. Шестов и др.);

— работы, посвященные творчеству С. Довлатова (3. Абдуллаева, А. Арьев, И. Бродский, П. Вайль, А. Генис., Н. Елисеев, А. Зверев, И. Каргашин, В. Куллэ, Н. Крыщук, Е. Курганов, М Липовецкий, А. Лосев, К. Мечик-Бланк, В. Топоров, Б. Рохлин, Е. Скульская, И. Смирнов-Охтин, И. Сухих, Е. Янг и др.).

В работе используются следующие методы исследования: психологический, сравнительно-сопоставительный, историко-литературный, метод целостного анализа текста.

Положения, выносимые на защиту:

1. Для довлатовских героев характерно «двоемирие», в основе которого раз-деленность реальности в сознании персонажа на «мою» — «понятную» и «иную» — «непостижимую», реальность «других».

2. Блуждание героя во времени и пространстве в безуспешных попытках найти себя, установить связь с внешним миром свидетельствует о трагической, экзистенциальной разобщенности, обреченности на одиночество.

3. Мирообраз в произведениях Довлатова строится на грани реальности, гротеска, натурализма и фантастики, что позволяет совмещать несовместимое: духовное и телесное, норму и абсурд, гармонию и хаос, жизнь и смерть.

4. Герои СДовлатова существуют в закрытом лабиринтном мире, из которого нет выхода даже в смерти, ибо рай — это «камера общего типа» («Заповедник»), вливающаяся в пространство «громадной камеры» (Э. Э. Каммингс).

5. Абсурд становится свойством сознания, усиливающим трагическое мироощущение, а также средством изображения «обезбоженного» мира, лишенного нравственных ценностных ориентиров, которые каждый должен искать только в себе.

Научная новизна исследования определяется тем, что творчество С. Довлатова впервые рассматривается в контексте экзистенциальной литературной традиции; впервые довлатовский герой характеризуется как носитель экзистенциального сознания, которое само по себе представляет «метасодержатель-ную категорию», общечеловеческий, наднациональный и надысторический феномен; впервые дается типология, в основе которой — изменение мироощущения автора, нашедшее отражение в эволюции его характеров. Впервые проза Довлатойа рассматривается в сопоставлении с произведениями западного экзистенциализма

Теоретическая значимость исследования обусловлена тем, что проявления экзистенциального сознания в русской литературе — не исключение, а закономерность. Недаром предтечей экзистенциализма считают Ф. М. Достоевского, «лучшего прозаика всех времен и народов», как отзывался о нем С. Дов-латов. В полной мере экзистенциализм проявляет себя в условиях социальных кризисов и потрясений XX века, когда людям приходилось не жить, но стараться выжить в «пограничной ситуации» между жизнью и смертью, «грозящего завтра нуля», в атмосфере абсурда и кажущейся бессмысленности самого человеческого существования. Эта атмосфера стала почвой для творчества русских философов и писателей Н. Бердяева, Л. Шестова, Л. Андреева, А. Белого, Г. Иванова, В. Набокова, Ф. Сологуба и др., французских экзистенциалистов Ж. Ануя, А. Жида, А. Камю, А. Мальро, Ж.-П. Сартра, американских писателей

«потерянного поколения» — Э. Хемингуэя, У. Фолкнера, Дж. Дос Пассоса, Э. Э. Каммингса и др., а также европейских авторов, по времени и «духу потерянности» примыкающих к американской прозе — Э. М. Ремарка, Р. Олдингтона. Включение в этот ряд прозы С. Довлатова позволяет выявить бытование традиции экзистенциализма и осмыслить феномен экзистенциального сознания в русской литературе второй половины XX века.

Практическая значимость исследования заключается в возможности применения материалов, результатов работы при дальнейшем изучении творчества С. Довлатова, при построении лекционных и практических курсов по русской литературе XX века в высших учебных заведениях и школах.

Структура работы: диссертация состоит их введения, трех глав, заключения и библиографического списка, включающего 180 наименований. Объем работы —178 страниц.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении характеризуется степень изученности проблемы, обоснованы актуальность и научная новизна исследования, его теоретическая и практическая значимость, определены цели и задачи, пояснены основные положения и термины, связанные с разработкой концепции.

I глава «Герой в лабиринтах несвободы» состоит из двух разделов. В первом «Книга «Зона»: «Весь мир — тюрьма» анализируются особенности «лагерной» повести Довлатова, в которой писатель облек несвободу и абсурдность современной ему реальности в метафору зоны. Жестокость и хаос действительности, которые Довлатов познал на собственном опыте, сблизили его с писателями «потерянного поколения», которые раскрывали ужасы начала XX века через метафору войны. У Довлатова изображена лагерная война, не только между заключенными и охранниками, но и между теми, кто «сражается» на одной стороне, «священная война» за право называться человеком в условиях обесценивания прописных истин и норм обычной жизни. В лагере подлость и жестокость, доброта и сострадание проявляются более рельефно. Это мир, в котором каждый стремится выжить, вопрос заключается в том, на какие жертвы он готов пойти, чтобы избежать смерти. Подобно Хемингуэю, Довлатов, вышедший из поколения «без пастыря» 60-х годов (Д Бетеа) и оказавшийся одним из авторов поколения «поколения отставших» 70-х (М. Ремизова), наделяет своих героев личной системой нравственных ориентиров, комплексом «мужских» идеалов. Их «пастырем» становится «бог» внутри них — собственная совесть.

Довлатов не ставит целью показать «зону» через модус «жестокости». Автор не может избежать сцен грубости и насилия, но они не репрезентируются в своем натуралистическом «великолепии», их цель — показать жестокость

как примету лагерной, как, впрочем, по замыслу писателя, и советской жизни в целом. Довлатовская зона, подобно образу чумы у Камю, — это жизнь перед лицом смерти как рока, могущего свершиться в любое мгновение. Единственное, что позволяет заключенным выжить в лагерном аду — мечта о свободе. Но постепенно «зона» становится для них внутренней необходимостью: длительное пребывание на зоне пробуждает страх перед «нормальной» жизнью и перестает быть наказанием Эта несвобода на внутреннем уровне является, пожалуй, самым страшным наказанием и сближает позицию Довлатова с Достоевским, для которого самое важное — свобода личности. Сознание охранников также постепенно трансформируется, у них развивается та же «привычка» к зоне. В попытке уйти от действительности конвоир Алиханов окунается в интровертивный мир ощущений, берет в руки карандаш, чтобы написать первые строки. Творчество становится эстетическим «преодолением» жизни, ибо в мире искусства возможно все — обратить хаос в норму, превратить неволю в свободу, то есть самому почувствовать себя Богом. Воображение спасает человека от мира как от замкнутого в самом себе пространства.

Выжить в мире «зоны» герою помогает ироническое отношение к действительности, которое получает воплощение через прием лингвистической «ахинеи». Слова и фразы, теряющие смысл или не имеющие его вовсе — суть отражение бытийного хаоса и беспорядка, через язык формируется абсурдная картина бытия. Ирония становится структурным элементом текста В «Зоне» Довлатов выстраивает «маленький ад», где нет надежды на спасение, ибо зона — это уменьшенная копия «мирового ада». Лагерь становится экзистенциалистской «пограничной ситуацией», которую переживает вне зависимости от того, кем и каким он был «на воле». Личный выбор — один из экзистенциальных мотивов, который открыл С Кьеркегор, является движущей силой довлатовских героев.

В «Зоне» в полную силу заявляет о себе мотив отчуждения, характерный для мировосприятия экзистенциального героя. Интеллигент Алиханов, «чужой» для всех, «посторонний». Он — «иностранец» в стране под названием «Зона» и в государстве, миниатюрной копией которого она является. Волею судеб заброшенный в «иную жизнь», Алиханов никогда внутренне — духовно — не сможет стать однородным той материи, из которой она соткана. Неснимаемый дуализм между Я и миром ведет героя к патологическому одиночеству. В «Зоне» сталкиваются две параллельные линии бытия — реальная и возможная: настоящая жизнь человека и «другая», которая находится рядом, но вне пределов его досягаемости. «Двоемирие» Довлатова — воплощение экзистенциального сознания человека XX века, который любому из миров — действительному или воображаемому — отказывает в возможности быть совершенным.

Для писателя «литература — выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли». Кодекс личных нравственных ориентиров, хемингуэевская индивидуалистическая мораль стоицизма последовательно проявляется в по-

ступках Алиханова. В сюжете заявляет о себе один из ведущих экзистенциальных мотивов — «трагического жеста»: не веря в позитивный результат, герой все же совершает поступок (подвиг), чтобы «утвердить себя» перед своим сознанием и совестью.

Зона как мерило духовной выдержки человека, как «лагерный микрокосм» (Д Финне), оказывается не лучше и не хуже, чем «свободное» существование. Слова рассказчика «ад — это мы сами» можно несколько перефразировать: «Зона — это мы сами», ибо несвобода — основная примета жизни человека в современном обществе. Попытка оставаться личностью заведомо обречена на трагедию. Но не менее трагичен абсолютный конформизм, который ведет к неизбежному поглощению индивидуального начала тоталитарным режимом Довлатов убежден, что от человека не зависит ничто вне него, но каким он станет, завлеченный стечением обстоятельств в ту или иную «пограничную ситуацию», зависит от собственного выбора, в котором проявляется подлинная свобода человека

Во втором разделе «"Заповедник" как один из ликов "зоны"» выявляется сходство двух замкнутых пространств — «зоны» и «заповедника», в которых отразился большой мир социальной действительности. «Зона» и «Заповедник» являются образами-символами несвободы. «Внешний» хронотоп «Заповедника» вполне обычен: время — лето, пространство — Пушкинский заповедник. На уровне внутреннего, субъективного восприятия Алихановым окружающей действительности происходит своеобразное «сцепление времен» (В. Набоков) и сцепление судеб — русского гения Александра Сергеевича Пушкина и советского писателя средней руки Бориса Алиханова, в котором угадывается биографическое сходство с автором Довлатовский герой находится в состоянии душевного кризиса. Алиханова преследует «ощущение краха»: переступив рубеж тридцатилетия, он остается никому не известным писателем, который вынужден водить экскурсии по пушкинскому заповеднику и развлекать туристов вместо того, чтобы реализовать творческие способности. В постоянно сменяющихся толпах экскурсантов Алиханов остается не менее одиноким, чем наедине с собой. Одиночество в кругу людей — апофеоз разобщенности. Однако, несмотря на неприятие «заповедной жизни» с ее «культом Пушкина», Алиханов, тонко чувствующий, умный человек, подлаживается под действительность, идет на очередной «компромисс». Позиция героя проистекает из мировидения автора, который не стремился переделать мир. Алиханов подтверждает мысль А Шопенгауэра, что высшая степень познания сущего состоит в осознании бесцельности человеческого существования, индивид является пассивным наблюдателем текущей вокруг него жизни. Такая установка прослеживается в действиях, вернее, в бездействии Алиханова. Довлатовский герой полагается на судьбу, и в этом смысле он близок к А Камю, считавшему, что испытать положенное судьбой означает всецело принять ее, понимая, что она абсурдна

Вся повесть «Заповедник» населена нелепыми, смешными героями, которые отражают абсурд жизни на уровне общения — своеобразный лингвистический и логический абсурд: с трудом переводимая речь Михал Иваныча, в «матерщине» которого «звучала философская нота», поток бессмысленно-«транспарантных» фраз фотографа Маркова. Речевой хаос проистекает из хаоса бытийного, и только юмор может защитить человека от чувства потерянности в этом хаосе. «Ущербным» довлатовским персонажам противопоставлены «нормальные», несомненно, отрицательные персонажи, такие, как безымянный чекист или Леня Гурьянов, «бывший университетский стукач», чуждые Довлатову и его настоящим героям — «маленьким», «лишним», нелепым. Мотив ущербности постоянен в произведениях Довлатова. Главный герой «Заповедника» ущербен с точки зрения окружающих Алиханов — чужой в «заповедном» мире, где все точно знают, как нужно жить, о чем нужно мечтать, за что любить Пушкина, и сколько эта любовь стоит. Герой чувствует опустошенность, отчаяние, неизбежные, если человек один пытается противостоять миру, полному хаоса и руин несбывшихся надежд.

Разочарование в жизни, крах юношеских мечтаний приводят героя к мысли о самоубийстве, В «Заповеднике» Довлатов затрагивает знаковую для русской литературной традиции и неизбежную для экзистенциализма тему суицида. Алиханов выбирает жизнь. Более того, Алиханову присущ иронический взгляд на мир, редкая способность даже в трагическом находить смешное. Ружье не стреляет в финальных сценах «Заповедника», однако на последних страницах довлатовской повести отражается весь ркас и отчаяние человека, загнанного в угол. Побег героя в заповедник был возможностью уйти от активных действий, но этот побег лишь оттягивал неизбежное. Надвигающаяся эмиграция героя — проявление воли его жены с пушкинским именем Татьяна Именно благодаря отъезду Довлатов с Алихановым станут по-настоящему известными. И тогда писатель посвятит «Заповедник» «моей жене, которая была права».

«Заповедник», как многие произведения Довлатова, обрывается «ничем, никак», в данном случае — многоточием, символизирующим незаконченность, незавершенность. Многоточие становится образом распутья, на котором находится Алиханов, и отражением внутреннего состояния героя, который пытается сделать выбор в ситуации, когда выбора у него, на самом деле, уже нет.

Вторая глава «Две модели существования героя в парадоксальной реальности» состоит из двух разделов. В первом «Американская действительность как инобытие героя («Ремесло» и «Марш одиноких»)» исследуется сознание довлатовского героя «заграничного» периода, который ознаменован изменением взаимоотношений автора и героя. Если в «Зоне» и «Заповеднике» действует персонаж, в котором угадывается биографическое сходство с Довлатовым, но автор смотрит на своего героя со стороны, проводя

четкие границы между ним и собой, то в «Ремесле», «Марше одиноких», «Филиале» предстает уже не абстрактный рассказчик и не другое «Я», а личный повествователь, максимально близкий биографическому автору. Грань между художественной реальностью и жизнью не стирается, но становится весьма хрупкой. «Ремесло» представляет собой повесть в двух частях, которые посвящены двум периодам жизни героя — советскому («Невидимая книга») и эмиграции («Невидимая газета»). Идея двумирности реализуется на двух уровнях — внешнем, представляющем собой зарисовку жизни героя в Советском Союзе и в Америке, и внутреннем, вскрывающем неискоренимые противоречия между мечтами и действительностью, между желанием найти «землю обетованную» и столкновением с новыми «печалями», между стремлением избавиться от одиночества и невозможностью стать иным. Герой в определенной степени отражает мучительный поиск себя автором.

В «Невидимой книге» возникает образ грустного человека, неудовлетворенного жизнью, лишенной «внешнего трагизма», но трагичной «изнутри», «литературного неудачника», как он себя характеризует. Он ощущает себя на «грани физической катастрофы», в шаге от смерти как избавления от неудавшейся жизни. Следуя за автором, его биографический двойник, «бездомный» человек, мечется по жизни, бежит от самого себя, от «дел», которые «зашли в тупик», от «долгов, семейных неурядиц, чувства безнадежности». Мотив дороги, «скитальчества» — один из главных в сборнике, воплощеный в метаниях героя в поисках «пристанища»: студент в Ленинграде, охранник в конвойных войсках, журналист в Таллинне, экскурсовод в Михайловском, писатель в эмиграции. Таллиннский период, о котором повествуется в «Невидимой книге», заканчивается крушением долго лелеемой мечты издать книгу. Возвращение героя в Ленинград — очередной побег от необретенного счастья. Однако финал книги нельзя назвать пессимистическим. Вернувшись к тому, с чего начинал, герой чувствует, что это «правильное» возвращение («на свет Божий»). После неудач и попытки пойти в ногу с теми, «кто замучил меня», он вновь возвращается к самому себе, благодаря своих мучителей, поскольку ему была «оказана великая честь — пострадать за свою единственную любовь» — любовь к «живому слову», которое можно пытаться, но нельзя задушить.

Единственный выход из неравного противостояния тоталитарной системе, шанс реализовать себя в творчестве — покинуть страну. Так писатель и его герой оказываются в Америке, где рождается «Невидимая газета», написанная почти через десять лет после первой части «Ремесла». Два эти произведения — «до» и «после» — позволяют проследить эволюцию сознания героя, сложный путь к свободе, которая оказывается не меньшим бременем, чем неволя. Как известно, став писателем-эмигрантом, Довлатов добился огромного успеха на литературном поприще. Сам писатель, однако, оценивал его скромно. Уже в названии — «Ремесло» — заложена оценка собственной деятельности,

причем если не отрицательная, то весьма заниженная. Герой книги не может не испытывать чувства неудовлетворенности своей жизнью и профессией. Он не воспринимает отъезд за границу лишь как благо, ибо «печали» всегда сопутствуют ему: он «обречен» на них, как и на глубокое атеистическое одиночество. Путь довлатовского героя — поиск рая на земле, не христианского, но человеческого, дающего возможность личности быть самой собой, поскольку «рай — это, в сущности, то, чего мы лишены». Таким раем запертому в мире зоны неугодному писателю казалась Америка Но она заставляет усомниться в рае, ибо абсурд и здесь настигает героя. Крайности, которые наблюдает он в эмигрантской жизни, в отличие от крайностей советских, есть проявление экзистенциальной свободы, которая одновременно и благо, и тяжкое бремя. Благо — потому что человек имеет право собственного выбора, бремя — потому что он — личность, а значит, он обречен на свободу быть самим собой.

Добившись успеха на литературном поприще в эмиграции, герой все же «ощущает себя посторонним» («Невидимая газета»). Рожденный в эвакуации, он словно отмечен печатью бесприютности, сиротства среди других одиноких. Тему «общества одиночек» писатель развивает в книге «Марш одиноких», которая родственна «Невидимой газете», в основе их — журналистская деятельность Довлатова в Америке. В отличие от «Ремесла», заглавие «Марш одиноких» заключает в себе элемент движения, что семантически предопределяет попадание героя в иной мир, в котором он окажется все так же одинок и «закрыт», как в мире, им покинутом

Книга построена как сборник статей, написанных Довлатовым в рубрике «Колонка редактора» в период работы в газете «Новый американец». «Эти заметки напоминают речь у собственного гроба», — начинает автор свое повествование о зарождении, возвышении и перерождении газеты. Это еще одна воплотившаяся мечта, в итоге трансформировавшаяся в нечто иное, о чем мечталось. В попытке понять причину писатель задается метафизическими вопросами о жизни и смерти, свободе и рабстве, вере и безверии. В очередной раз замечая, что является неверующим, автор «Колонок редактора» все же не может избавиться от мучительных размышлений о смысле бытия и его конечности, почти дословно повторяя слова тургеневского Базарова «И что же в результате — лопух на могиле? Неркели это — все, предел, итог?!» Если следовать гипотезе, согласно которой герои являют собой «маски» автора, воплощающие мечты и фобии нации (Л. Фидлер), то герои Довлатова органично вливаются в русло персонажей русской литературы, отягощенных пониманием своей чужеродности и бессмысленности бытия. Смерть становится финальной чертой для довлатовских героев, приближение к которой заставляет человека задуматься над смысложизненными вопросами, в центре которых — он сам, его здесь-бытие. Атеистическое мировоззрение не дает надежды на перерождение или загробную жизнь. Но вопрос веры герой решает не с точки зрения

«истины религии, истины Бога», а с позиции нравственности. «Редактор»-ате-ист пропагандирует жизненные ценности, которые издревле являются важной составляющей духовного мира воцерковленного человека, заявляя, что не религиозность или ее отсутствие обусловливают наши мысли и поступки, но, прежде всего, тот внутренний нравственный стержень, который определяет степень нашей духовной силы и возможность противостоять обстоятельствам и действиям, направленным на то, чтобы сломать этот стержень.

Что представляет человек сам по себе, «человек для себя» (Э. Фромм) чрезвычайно интересует писателя — эмигранта, оказавшегося в «пограничной ситуации» между двумя разными жизнями, желая и страшась «второго рождения». Сильнее страха оказалось желание мыслить и думать свободно, поэтому автор оказывается в стране, дающей право на свободу самовыражения, поэтому он работает в газете, объявленной «независимой и свободной трибуной». Но оказывается, что многие читатели «свободного Запада» ищут не свободы, а «единственно верного учения», «единственно правильную дорогу», которую бы им указали, они хотят, «чтобы все было просто». Такая общественная позиция неприемлема для довлатовского рассказчика, идеал которого — «думающий, колеблющийся, свободный человек». Вместе с тем он полагает, что каждый человек в своем свободном существовании и выборе имеет «священное право быть неправым». Такая позиция довлатовского героя близка к пониманию свободы Ж.-П. Сартром, который считал, что свобода человека есть его личный выбор бытия, и человек в конечном счете таков, каким он себя выбирает. Так возникает неоднозначный образ свободы как высшего блага и одновременно страшной силы, распорядившись которой неверно, можно прийти либо к анархии, либо к тирании. Довлатовский герой понимает и принимает эту печальную истину, которая позволяет ему быть терпимее к «иным» людям.

Трагизм жизни в «Марше одиноких» достигает апокалипсических разме-роа Обреченность на смерть — удел каждого. Шопенгауэр писал, что миром движет воля, Довлатов утверждает, что один из важнейших источников движения жизни — надежда, ибо «без надежды жизнь лишается смысла. Я не верю... Но все-таки надеюсь». Писатель переформулирует приписанный Тер-туллиану призыв — «credo absurdum est» — в «spero absurdum est». Как вера по Тертуллиану является антиподом разума, так в довлатовском понимании антиподом разума — и даже веры — является надежда, которая помогает человеку выжить в полном хаоса и трагизма лабиринтном путешествии длиной в человеческую жизнь. Как известно, лабиринт в христианской философии становится метафорой материального мира, проходя через который человек должен сразиться с Минотавром — Сатаной. Подобно Тесею, в таком мире можно уповать лишь на собственную стойкость и спасительную нить Ариадны — веру. В обезбоженном мире довлатовского героя спасительной нитью является надежда, а ее спутником — юмор, становящийся залогом выжива-

ния в, казалось бы, самых невозможных условиях. В мире, где безумию «нет конца», каждый должен сам найти «точку опоры». Герой Довлатова находит «точку опоры» в юморе.

На страницах «Ремесла» и «Марша одиноких» предстает замкнутое в самом себе пространство огромного лабиринта, блуждания в котором приводят человека к очередному тупику, к еще одной «каменной стене» (Ф. Достоевский). Довлатовский герой — эмигрант отличается внешней инертностью при отсутствии духовной инертности, сближаясь в своем отношении к миру с Человеком из Подполья: «каменная стена», символически представляющая невозможность «пробиться» через нее, выйти в мир, не приводит довлатовских героев к успокоению, ибо у них, как у Человека из Подполья, «болит». Это люди, вечно охваченные экзистенциальным беспокойством, усиливающимся в «потоке самосознания», ибо, прежде чем постичь мир, человек должен постичь себя.

В разделе «Мотив возвращения как сюжетообразуюхций в повести "Филиал"» анализируются хронотоп реальности (жизнь как она есть) и хронотоп сознания (процесс осмысления реальности сквозь призму прошлого опыта). Заглавие повести «Филиал. (Записки ведущего)» четко обозначает пространственные рамки художественного действия, становясь в один ряд с другими названиями — «Зона», «Заповедник», «Чемодан», «Холодильник». Писатель вновь создает замкнутый мир, из которого нет выхода, и герой «приговорен» к пожизненному заключению в нем. Основное действие разворачивается в гостинице, которая представляет «филиал» жизни как таковой и лабиринт коридоров и комнат временного пристанища — замкнутого в пространстве, разомкнутого во времени. Гостиница становится, с одной стороны, метафорой жизни рассказчика, с другой, превращается в заколдованное место, где время оборачивается вспять, сплавляя воедино прошлое, настоящее и даже будущее. «Филиал» — своеобразная встреча-прощание, ностальгические воспоминания о былом, тревожные размышления о настоящем и печальные, отмеченные «предчувствием смерти» мысли о будущем. Субъективное время героя выходит на первый план и приобретает важное значение для изображения психологических процессов, происходящих в его душе. «Филиал» — исследование глубин собственного сознания, которое в результате предстает необозримой зияющей бездной. Бездна как водоворот пространства и времени, как пустота и наполненность одновременно, как все и ничто возникает на страницах повести. Бездна — настоящее, являющееся, по Сартру, мгновенным постижением «теперь» или «ничто», которое ориентирует человека в его отношении к собственному прошлому и будущему.

Одинокий сорокапятилетний человек в Калифорнии, вдали от семьи, на непонятном симпозиуме с претенциозным названием «Новая Россия» встречается со странными людьми, а, главное, со своей первой женой, и две жиз-

ни — прошлая и настоящая — смешиваются, походя на пьесу абсурда, развивающуюся сразу в двух временах, которые накладываются одно на другое. Художественный мир повести отражает «игру» автора со временем и пространством. Смешение времен становится сюжетообразующей основой повести, место действия переносится то в Ленинград 60-х годов, то в Лос-Анджелес конца 80-х, в очередной раз доказывая бесплодность попыток героя стать «иным»: в «новую жизнь» он входит со старыми привычками, пороками, печалями и надеждами.

Жизнь героя Довлатова несет на себе отпечаток раздумий автора о бытии и смерти. Смерть для него является мерилом всего, что происходит с ним и вокруг него, она — конечный результат, итог, неизбежность, к встрече с которой он идет. Помимо ощущения смерти, а возможно, благодаря ему, персонажи Довлатова отличаются удивительным смирением, умением приспособиться к любой ситуации, воспринимая новое движение жизни как неотвратимость. С их точки зрения, за счастье всегда приходится платить, и чем оно больше, тем страшнее будет расплата за него. Счастье становится предпосылкой беды, оно омрачено неизбежностью душевной боли, как жизнь омрачена неизбежностью смерти. Попытка возвращения в прошлое заканчивается печально, настоящее не менее грустно. Жизнь героя представляется постоянным бегом по кругу. «Ощущение выброшенности из жизни» присуще ему до конца. Существование подчинено законам земного бытия, победить которые не под силу ни одному человеку: «Филиал» начинается с рождения героя и продолжается рассказом о его страданиях; что касается смерти, она присутствует в сознании литератора на правах константы и предела, который уже предчувствует герой «Записок...»

Бездомный, одинокий герой Довлатова, персонажем какой бы книги он ни был, всегда в пути, в движении, «жизнь-путь» — его удел, подобно судьбе лермонтовского Печорина и многих персонажей Достоевского. Жажда покоя, «внутреннего» дома — неизбывное состояние героев русской литературы, и довлатовские персонажи томимы этой жаждой, они движутся по миру в поисках пристанища и обречены на вечный Путь, ибо их движение замкнуто в стенах лабиринта и может привести лишь в очередной тупик. Герой Довлатова — вечный «странник», который «ходит по необъятной русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется» (М. М. Бахтин). Покинув родину, он ходит по двум землям сразу: мысленно — по русской, в реальности — по американской; но суть «хождений» одна — он так ни к чему и «не прикрепился». Довлатовский герой, внешне разделенный с прошлой жизнью, внутренне связан с ней не менее сильно, чем раньше, его «инобытие» оказывается «филиалом» прошлого существования. Заглянув в глаза бездны, он с грустью понимает: «Жизнь такова» — печальна, абсурдна, жестока, неповторима, — и «такова» она везде и всегда, в любом из миров — советском или американском — до самого последнего предела, когда Путь обрывается.

Третья глава «Трансформация сознания в мире абсурда» включает два раздела. В первом «Проблема выбора в повести "Ослик должен быть худым"» выявляются изменения сознания героя в мире абсурда, ибо персонаж вынужден делать выбор не между нормой и не-нормой, а между двумя вариантами абсурдного бытия. Жанр «Двух сентиментальных историй» писатель определил как «философскую ахинею». Этим термином Довлатов, «обнажая» свое видение абсурдности, обозначил главный принцип формирования сюжетов двух повестей — ахинея (вздор, бессмыслица), т. е. абсурд. Заглавие первой из «Сентиментальных историй», — «Ослик должен быть худым» — является афоризмом-метафорой, ибо в героях книги ослик не значится. Он присутствует только в названии. Животное, обреченное всю жизнь перетаскивать тяжести, невозможно представить упитанным. На этой игре с представлениями — как должно быть и как есть на самом деле — и построена повесть, фабула которой сводится к приключениям американца в России. С самого начала повествования остро ощущается условность — и героя, и ситуаций, в которые он попадает, и окружающего его мира

Если в других книгах угадывается несомненное биографическое сходство главных героев с автором, то в данном случае речь идет о внутреннем, психологическом сходстве. На первый план выходит герой, который попадает с точки зрения читателя в мир фантастически-реальный, который сам он воспринимает как подлинный. В «Ослике...» Довлатов сталкивает реальность и невозможность происходящего, пишет об абсурде, как о явлении обыденном, абсурд становится для героев нормой существования. Писатель создает исторически правдоподобную реальность, в которой живут и действуют исторически правдоподобные герои. Но это лишь иллюзия реальности, кажущаяся правдоподобность перечеркивается логическим «тупиком», в который заходит читатель, когда автор предлагает ему поверить в возможность невозможного. Такой эффект производят произведения Ф. Кафки, одна из важнейших заслуг которого состоит в том, что в форму, основанную на использовании традиционных языковых средств и привычном построении фраз, он заключил абсурдность содержания. В этом смысле Довлатова можно назвать его последователем.

В один день, осознав приближение старости, сорокалетний разведчик Смит вдруг очнулся от «механистического» бытия и начал в растерянности приглядываться к окружающей его действительности, оказавшись в «пограничной ситуации», между двух состояний; он не такой, как прежде, но еще и не другой. Выбирая, как ему жить дальше, Джон не готов бунтовать, как и другие герои Довлатова, уходя в интровертивный мир ощущений. Не случайно увлечение Смита живописью, трепетное преклонение перед шедеврами искусства В его душе они пробркдают желание «быть великодушным, честным и добрым». Джон испытывает своеобразное состояние «катарсиса»: сопереживая запечатленным на картинах образам и сюжетам, он тем самым «очищает» свой внутренний мир.

У Смита появляется шанс «иной жизни». Под именем Ивана Петровича он живет и работает в Москве, женится на русской девушке Наде. Онтологическое одиночество, грозившее захлестнуть Смита в начале повести, сменяется ощущением счастья. Но оно может быть разрушено, ибо в Москву приезжает другой американский шпион, Боб Кларк, оставлявший на земле «четкие следы в форме раздвоенного копыта». С одной стороны, Боб Кларк на самом деле шпион, с другой — олицетворяет зло на земле — дьявол, или просто «мелкий бес». Он сторожит на лавочке у ворот дома Смита, но не дожидается Джона и уходит с намерением посетить Третьяковскую галерею, бесследно исчезая со страниц книги. Круг замыкается. Искусство вновь выходит на первый план как мерило ценности жизни, как высший судия, на встречу с которым отправился некто по фамилии Кларк, оставлявший следы в форме копыта. Что случилось с ним, и кем он был на самом деле, читателю неизвестно. «Антагонистом» Кларка является Громобоев, полковник с Лубянки, простивший Джону его прегрешения. В соответствии с семантикой фамилии, Громобоев уподобляется верховному божеству, мифическому Зевсу — громовержцу, играя роль «высшей инстанции» в решении судьбы Смита и противостоя Кларку с его следами «в форме копыт». И Громобоев, и Кларк олицетворяет две жизни Смита: «до» и «после». В то время, как Кларк приехал содействовать Смиту в деле, порученном тому американской разведкой, то есть «искушать» возвращением к прошлой жизни, которая может закончиться в «коробке из-под сигарет», как это случилось с одним из персонажей, Громобоев отпускает Джону его «грехи», давая надежду на возможность иной, пусть абсурдной, но счастливой для него жизни.

В разделе «Ситуация отчуждения в повести "Иная жизнь"» анализируется восприятие центральным персонажем реальности как изначального двоемирия, «иная жизнь» рассматривается как ключевой образ-символ, подчеркивающий отчужденность героя от мира. Центральным понятием философии Хайдеггера и объектом пристального внимания Довлатова становится здесь — бытие. Для героя Довлатова как для экзистенциального субъекта бытие в мире не оказывается чем-то посторонним. Существование неустранимо, от него нельзя никуда деться. Алиханов, во многом биографически близкий Довлатову главный герой «Зоны» и «Заповедника», чувствует свою неотделимость от мира, связанность ситуацией, а самое страшное, невозможность ее избежать, приговоренность к ней. Такую же приговоренность к безрезультатному стремлению постичь «иную» жизнь ощущает Красноперов, герой второй «сентиментальной истории».

В этом произведении реальность не только абсурдна, но и до крайности субъективна; окрркающая героя действительность суть отражение его внутреннего мира. Собственное «Я» героя выходит на первый план, подсознание становится одной из главных мотивировок действий. Но автор не задается целью «открыть тайну человеческой личности» (К. Г. Юнг), наоборот, «малень-

кий» человек Красноперов остается неразрешенной загадкой даже для самого себя, плутая в дебрях своего сознания. Темы «маленького», «лишнего» человека сквозные в русской литературе. Человек XIX века под пером классиков оказывается в принципиально чуждом ему мире, где существует четкая антиномия «я» и «другие» (Чацкий, Онегин, Печорин). Он остро ощущает собственное сиротство не как факт биографии, а на метафизическом уровне. Из ощущения духовного сиротства проистекает не менее острое осознание бездомности. Русский литературный герой оказывается одиноким, непонятым, чужим даже в собственной семье. Европейская и американская литература XX столетия обратилась к темам «маленького», «лишнего», одинокого героя, ибо они оказались чрезвычайно близки сознанию людей, изломанному, трансформированному мировыми войнами и революциями. Недаром европейские писатели, прежде всего французские экзистенциалисты, переосмысливали творчество русских авторов.

Довлатов возвращается в своих произведениях к теме человека-одиночки, который не награжден даром — и желанием — преобразовывать мир. Красноперов — духовно активный человек, но его активность реализуется не в научном или художественном творчестве на благо человечества (что пропагандировала классическая философия), а в поиске себя и смысла собственной жизни в мире, полном хаоса. Экзистенциалистская философия, обращенная к личности, к ее персональному существованию, сосредоточивает свое внимание на проблеме духовного самостояния человека, заброшенного в иррациональный, вышедший из-под его контроля поток исторических событий. Ее интересует существование не как объективное бытие, а как абсолютная субъективность, «Я» для себя. «Я» экзистенциалисты понимают как непосредственное самосознание, самочувствование. Экзистенциальное бытие — это мое сознание, раздвоенное сознание «однодневного гостя» (Б. Паскаль) в мире, где господствует иррациональное начало, поскольку разум, возводившийся на пьедестал философами Нового времени, бессилен удержать человечество от ошибок. Раздвоенным сознанием обладает большинство довлатовских героев, «вершиной» иллюстрации этой «раздвоенности» является повесть «Иная жизнь» во главе с ее героем — интеллигентом Красноперовым

Движущей силой сюжета является изображение мыслей и чувств интроверта Красноперова, его размышлений, воспоминаний «по поводу», возникающих всякий раз, когда он пытается «всмотреться в мир», и в эти мгновения проявляется несомненное сходство героя с прустовским Марселем, чувствуется та тонкость психологического анализа ассоциативного процесса в человеческом сознании, которая в полной мере заявила о себе в романе М. Пруста «В поисках утраченного времени». В образе главного героя мы находим также общие черты с неискушенным повествователем Ш. Андерсона ( «Уайнсбург, Огайо», «Торжество яйца»), который с недоумением вглядывается в мир вок-

руг себя, запечатлевая в своем сознании отдельные фрагменты бытия. Позиция Довлатова в этом произведении близка к установке Андерсона — изображать происходящие события, но не объяснять их, предоставляя право сложить в некое единство разрозненные куски запечатленной жизни самому читателю, который активно включается в творческий процесс.

Сознание Красноперова раздвоено. Он живет один, смотрит на мир из своей «пещеры», пытается постигнуть тайну бытия, найти точку соприкосновения с другими Жизнь для Красноперова четко делится на свою, знакомую, привычную и чужую, «иную», которая является для него влекущей, но ускользающей от понимания «тайной». Эта «тайна» проистекает из отчужденности героя от действительности и людей. Такое восприятие порождено погруженностью героя в себя, его неумением принять другой мир как не менее реальный, чем тот, в котором обитает он. «Чужой» Стокгольм, предстающий перед героем Довлатова в начале повести, похож на сюрреалистические видения галлюцинирующего сознания. Гуляя по городу, Красноперов наблюдает ряд самоубийств. Но, кажется, кроме него, никто этого не замечает. Экспансия различных видов суицида на фоне бесконечного движения жизни правит бал в довлатовской повести. Самоубийство рассматривается не как величайший евангельский грех. Суицидальный синдром, охватывающий человечество, несет в повести иную смысловую нагрузку, это своеобразный поиск ответа на вопрос что изменяется в окружающей реальности, когда человек, бунтуя против нее, перестает существовать, самовольно расставаясь с жизнью? Ответ один — ничего. Жизнь других продолжается. Автор указывает на разобщенность людей, на онтологическое одиночество каждого отдельного индивидуума- Еще рельефней эта истина обозначается тогда, когда один из самоубийц окликает Красноперова, что-то ему говорит, но тот не понимает.

Напуганного и подавленного всем произошедшим Красноперова вдруг хватает за рукав человек «в цилиндре, галифе и белых парусиновых тапках», который называет себя «партийной совестью» героя (такие же ирреальные существа, люди — абстракции являлись Коттару, герою романа А. Камю «Чума»). «Партийная совесть», т. е. несвободная, представляет «винтик» бюрократической машины. «Совесть» преследует героя, следует за ним, поучает его, приказывает ему. Этот образ является аллегорическим воплощением звучавшей и в «Чуме» Камю, и в «Процессе» Кафки мысли о незащищенности людей от созданных ими бюрократических институтов, изначально призванных служить человеку, но вышедших из-под контроля, в результате чего именно человек оказывается их жертвой. Подобно Джону Смиту, относившемуся к абсурду как к норме, Красноперов воспринимает свою неизвестно откуда взявшуюся «совесть» как нечто, не выходящее за пределы разумного, поскольку его мир изначально иррационален; и Красноперов стремится скорее увидеть «тайны» этого мира, нежели их постичь, поэтому сюжет повести развивается прежде

всего в пространстве, наполненном «возможностями» переживаний, тогда как времени отводится второстепенная, малозначащая роль.

Поток самоубийств не прекращается. Очередной жертвой невыносимости бытия, не нашедшей иного выхода, нежели смерть, становится сама совесть — «человек в галифе». Совесть заключается в нравственной ответственности за свое поведение перед собой, другими людьми и обществом в целом. У Довлатова она работает на партийную организацию, то есть является совестью в понимании высоких чиновников, охраняет политическую идеологию, требуя, чтобы Красноперов не покупал роман Б. Пастернака «Доктор Живаго». Совесть действует не «по совести», а по принуждению. Осознание глубины собственного падения приводит «человека в галифе» к мысли о смерти, затем — к свершению самосуда над собой. Совесть совершает аутодафе, и все, что от нее остается — это чернеющая «горсточка пепла». «Проснувшаяся» совесть уходит из жизни, значит, она покидает души людей. Мир без совести, мир, прикрывающийся искаженными понятиями о ней, сам искажен изначально. Размышления о нравственности, главной составляющей которой является совесть, лейтмотивом проходят через многие довлатовские произведения. Так, Алиханов в «Заповеднике» рассркдает: «Мораль должна органически вытекать из нашей природы». Мораль как нравственные нормы поведения и совесть как чувство нравственной ответственности за свои поступки и мысли близки, непредставимы друг без друга, поэтому и совесть тоже должна «органически вытекать из нашей природы». Несоответствие внутренним истокам приводит к тому, что псевдосовесть себя дезавуирует. Художественно осмысленное Довлатовым ощущение «исчезновения» совести в определенной степени сближает его с Сартром, который исключает категорию совести из духовного мира своих героев.

Повесть Довлатова насыщена культурно-историческими реминисценциями: это названия и герои произведений, как, например, «Доктор Живаго», горь-ковские Уж и Сокол, и исторические личности, с которыми сталкивается Красноперов. Остро ощущая условность собственной жизни, неудовлетворенный механистическим проживанием отпущенного ему на земле времени, довла-товский герой ищет нечто реальное, поэтому Красноперов идет в дорогой французский ресторан «Максим», предполагая, что там сможет соприкоснуться с истинной жизнью среди «фраков и обнаженных плеч». Но реальность оказывается еще более ирреальной, чем действительность, окружавшая героя ранее. В жизнь Красноперова входят мировые знаменитости: Софи Лорен, Жан Маре, Клаудиа Кардинале, Анук Эме, Ив Монтан, Жан-Поль Бельмондо. Сюрреалистическая действительность, похожая на сон или припадок белой горячки, подчеркивает собственную условность, абсурдность, иллюзорность внезапным переходом с прозы на поэзию. Герои начинают говорить стихами, которые сопровождаются ремарками автора. Красноперов и Софи ведут разговор о

любви, а Кардинале и Анук Эме, словно хор в древнегреческой трагедии, сопровождают диалог героев своими замечаниями.

Сомнамбулическое состояние филолога прерывает совесть. На сей раз она предстает человеком «в пожарном шлеме, тельняшке и гимнастических брюках». «Пожарным шлемом» новая совесть хочет оградить себя от возможных последствий служения изначально чуждым ей целям. Но невозможно защититься от прозрения (как случилось с «человеком в галифе»), и тогда трагический финал неизбежен. Довлатов показывает два образчика из бесконечною ряда псевдосовестей, своей крайней искаженностью еще более подчеркивающих искаженность самого мира. Преемник «сгоревшей совести» приказывает Красноперову срочно возвращаться в Россию, в Ленинград, поскольку герой ведет себя не так, как должно. Родной город привычен герою, все вокруг «составляло единственную, нужную, знакомую жизнь». Но совершенно фантастическим образом, непонятно, как и откуда, врывается другая жизнь — парижская: в обычном ленинградском ресторане, куда случайно зашел Крас-ноперов, герой вновь сталкивается с французскими кинозвездами, объясняющими, что они «на фестиваль прилетели». Но ведут себя знаменитости как обычные собутыльники, спрашивая героя, нет ли у него «трешки до среды» и «что сегодня по телевизору». Причем на свои вопросы никто не требует ответа, каждый слишком занят собой, чтобы слышать другого.

Герой оказывается очередной жертвой, посланной на съедение Минотавру и запутавшейся в лабиринтах действительности. Но если древнегреческому Те-зею помогает расправиться с чудовищем любовь Ариадны и данная ею спасительная нить, то Красноперову ждать помощи не от кого. Он «закупорен» в своей иллюзорной реальности, сосредоточен на «потоке самосознания». Женщины — тоже «иная жизнь», которая удивляет и завораживает его и развивается параллельно его существованию, не может явиться составляющей его бытия, ибо жить с кем-то, значит, разделить с этим человеком свою жизнь. Красноперов не представляет возможным впустить кого-то «иного» в зону своего существования: «разделить» с кем-то себя: «впустить» — значит, постичь смысл «другой» жизни, а он не может «постичь» даже самого себя. Одинокий герой остается одиноким. «Подсмотренная» им чужая жизнь остается чужой. Красноперов уподобляется Оресту из пьесы Ж-П. Сартра «Мухи», которому его сестра Электра открывает печальную истину: «Проживи хоть сто лет меж нас, все равно останешься чужим, одиноким, как путник с большой дороги, даже хуже». Неискоренимый дуализм, но не материи и духа, а развивающихся параллельно жизней — привычной и чужой, — это своеобразная пытка, на которую обречен Красноперов, как обречен Сизиф вечно втаскивать камень на гору, зная, что у вершины тот вырвется из рук и скатится вниз, и все придется начинать сначала. Но и у Сизифа, и у Красноперова есть абсурдная надежда, что однажды один втащит камень на гору, а другой постигнет тайну иной жизни. Это надежда «силой абсурда».

Последний абзац повести — это итог не только и не столько жизни главного героя Красноперова, а бытия человеческого вообще, это размышления писателя о самом важном, печальные, шопенгауэровские: жизнь изначально трагична, поскольку заканчивается смертью; в ней нет объективной истины и справедливости, и совести тоже нет. «Не иди вовне, иди внутрь себя: внутри человека обитает истина..», — призывал Августин Блаженный, и этот призыв оказался необычайно близким миропониманию философов-экзистенциалистов. Довлатов тоже указывает, что нужно пытаться понять не мир, а самого себя — «разгадка в нас самих», однако до последнего мига нам не дано ее разгадать. Автор «вскрывает» одно из самых больших заблуждений человечества люди ищут ответы на свои вопросы где угодно, только не в самих себе, они сетуют на несправедливости мира, забывая, что сами породили их.

В заключении обобщаются результаты исследования.

Герои Довлатова выражают экзистенциальное сознание писателя, параметрами которого являются:

1. Особое психологическое состояние человека, преодолевшего «механистичность» бытия попаданием в «пограничную ситуацию», когда он оказывается перед проблемой жизни и смерти — бытия и небытия — вследствие осмысления своего смертного статуса (Алиханов — конвоир в «Зоне» и писатель в «Заповеднике»).

2. Индивидуалистическое, эгоцентричное самосознание, противопоставление Я и «других», позиция самоограждения, стремление уберечь себя от вторжения извне где-то «внутри», «за некими окопами или стенами» своей души (Красноперов в «Иной жизни»).

3. Состояние рефлексии, осознание своей чужеродности одновременно с желанием преодолеть онтологическое одиночество, выйти к людям (герои «Зоны», «Заповедника», «Двух сентиментальных историй», «Филиала» и др.).

4. Разорванность сознания, проявляющаяся в осознании «двумирности» как «лишенности» самой возможности иного бытия («Зона», «Ремесло», «Иная жизнь»).

5. Ощущение замкнутости пространства, из которого нет выхода, а есть лишь бесконечные блуждания по лабиринтам абсурдной и жуткой реальности, всякий раз приводящие в тупик, в очередную камеру, к «каменной стене» Ф. М. Достоевского («Зона», «Филиал», «Ремесло»).

6. Мучительные размышления о пределах (или беспредельности) свободы, «вседозволенности», результатом которых становится поиск личных нравственных ориентиров в «обезбоженном» мире, зачастую реализующий себя в экзистенциальном мотиве «трагического жеста» («Зона», «Ремесло», «Марш одиноких»).

Неосуждение и принятие любых, пусть нелицеприятных, проявлений жизни, человеческого несовершенства, отказ от морали — особая авторская пози-

ция Довлатова, «форма присутствия», «система безжалостного зрения» («Невидимая книга»), поза созерцателя мира, а не проповедника определенных идей. Пушкинская позиция «олимпийского равнодушия», «готовность принять и выразить любую точку зрения» («Заповедник»), нравственная толерантность, свойственная героям Довлатова, проистекает из мировидения писателя.

Существенной особенностью мировосприятия довлатовских героев определенным способом выявления несовершенства мира и интерпретации его. становится ирония. Абсурдность действительности подчеркивается в произведениях Довлатова прежде всего ироническим отношением к ней, которое реализуется с помощью аллюзий, псевдоцитат, пародии, гротеска Одной из примет «иронического стиля» писателя становится использование семантических особенностей слова Многозначность слова, его неожиданное употребление, порождение новых оттенков смысла являются важными лексико-се-мантическими средствами выражения иронии в довлатовских текстах. Актуализация иронического начала связана с несомненной близостью Довлатова к общей для современной литературы тенденции уйти от однозначной трактовки и оценки действительности.

«Словесная ахинея», разговоры «qui pro quo» как один из излюбленных способов «общения» довлатовских героев представляют собой некий языковой лабиринт, где центральный персонаж блуждает в поисках смысла Но языковой лабиринт в мире довлатовских героев является лишь частью того огромного Лабиринта, который в XX веке многими писателями был метафорически воспринят как архетип мироздания, одна из версий «громадной камеры», к пребыванию в которой приговорен человек.

Публикации по теме.

1. Федотова Ю. В. Особенности сознания героев С. Довлатова (на примере книг «Зона» и «Заповедник») // Сборник трудов молодых ученых. Череповец: ГОУ ВПО ЧГУ, 2005. С. 51-53. — 0,3 пл.

2. Федотова Ю. В. «Иная жизнь»: поэтика абсурда // Вестник Поморского университета 2006. № 5. С. 232-236. — 0,5 пл.

3. Федотова Ю. В. А. Чехов и С Довлатов: «тоска о лучшей жизни» // Традиции в контексте русской культуры. Выпуск XIII: Межвузовский сборник научных работ. Череповец: ГОУ ВПО ЧГУ, 2006. С. 90-93. — 0,4 п.л.

Формат 60х841/16- Печать офсетная. Усл. печ. л 1. Тираж 100 экз.

Заказ .

ГОУ ВПО «Череповецкий государственный университет» 162600, г. Череповец, пр. Луначарского, 5.

Отпечатано в УПС РИО ГОУ ВПО «Череповецкий государственный университет» 162600, г. Череповец, пр. Луначарского, 5.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Федотова, Юлия Владимировна

Содержание.

Введение.

Глава I. Герой в лабиринтах несвободы.

1.1. Книга «Зона»: «Весь мир - тюрьма».

1.2. «Заповедник» как «один из ликов "зоны"».

Глава II. Две модели существования героя в парадоксальной реальности.

2.1. Американская действительность как инобытие героя («Ремесло» и «Марш одиноких»).

2.2. Мотив возвращения как сюжетообразующий в повести «Филиал».

Глава III. Трансформация сознания в мире абсурда.

3.1. Проблема выбора в повести «Ослик должен быть худым».

3.2. Ситуация «отчуждения» в повести «Иная жизнь».

Введение диссертации2006 год, автореферат по филологии, Федотова, Юлия Владимировна

С. Довлатов (1941 - 1990) - один из известнейших и самобытных русских писателей второй половины XX века. Литературное наследие этого автора невелико по объему - оно представлено четырьмя томами прозы, что не мешает книгам С. Довлатова оставаться в числе не только самых читаемых, но и неоднозначно воспринимаемых читательской аудиторией произведений.

В критике и литературоведении продолжаются споры о месте писателя в мировом литературном процессе. Одни настаивают на принадлежности творчества С. Довлатова к классике, другие относят его книги к разряду хорошей массовой литературы. Такая разнородность мнений связана с тем, что «у Довлатова нарушена, смещена грань между литературой и нелитературой»1. Отношение к довлатовскому творчеству как явлению паралитературы зачастую строится на кажущейся легкости, юмористичности, неглубокости произведений. Например, А. Зверев с сожалением пишет, что читателям «кажется, будто перед ними всего лишь легкий язвительный фельетон, этакий сериал, составленный из превосходно рассказанных анекдотов. Изящно, непринужденно, остроумно, и сам рассказчик обаятелен необыкновенно, и в цепочке трагифарсовых нелепостей, из которых состоит его биография - ленинградского ли, таллиннского или заокеанского периода - кто же не различит нечто типичное и характерное для времени. Только, в строгом смысле слова, это, разумеется не литература. Это прелестная и увлекающе-отвлекающая от изнурительного повседневья юмориста-ка» . А. Генис отмечает, что простота, отличающая стиль Довлатова, была опасна для писателя: «Несмотря на всю простоту, а вернее, именно благодаря этой простоте, в Довлатове могут увидеть писателя не того уровня, которого он заслуживает. Его могут принять за юмориста, за хохмача, за эстрадника, за незатейливого обозревателя нравов. Могут перепутать его простоту с поверхностностью. Могут не заметить в его поверхностности продуманной позиции.

1 Курганов Е. Сергей Довлатов и линия анекдота в русской прозе // С. Последняя книга: Рассказы, статьи.

СПб.: Азбука - классика, 2001. С. 495. 2

Зверев А. Записки случайного постояльца // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука -классика, 2001. С. 357.

Могут эту позицию счесть безответственностью. Могут назвать безответственность легковесностью и бездумием. Короче, к Довлатову могут отнестись не всерьез»1.

Нередко к этому писателю относятся не то чтобы не всерьез, но весьма поверхностно, и причина такого «несерьезного» подхода к его творчеству, по мнению А. Зверева в установившейся репутации Довлатова как повествователя, привлекающего чем угодно: отточенностью стиля, занятностью фабулы, изобретательным юмором, но только не своеобразием мыслей . Остроумие, изящество, юмор замечает в произведениях Довлатова каждый, но не каждый, а только вдумчивый и тонко чувствующий читатель может увидеть нечто несравненно большее, нежели легкость стиля и анекдотичность, понять, что Довлатов -автор, «тема которого - хаос»3. В противовес словам о творчестве Довлатова как «легком чтиве», «повседневной беллетристике» звучат слова о том, что Довлатов является последним классиком советской литературы, и останется таковым, когда исчезнет все остальное4, что «как всякое подлинное искусство» его проза «уникальна»5.

Истоки разногласий, когда критики и литературоведы высказывают об одних и тех же вещах прямо противоположные мнения, а читатели либо до слез смеются «от первой до последней страницы»6, либо, способные угадать, «почувствовать» весь айсберг, увидев лишь его вершину (знаменитая техника письма Хемингуэя), кроются в отношении к Довлатову-художнику, от историй которого одновременно «и больно, и смешно»7. Основной источник разногласий и разночтений, возможно, кроется в совершеннейшем отказе Довлатова от морализаторства, от гиперморализма, «то есть прямолинейного нравственного

1 Генис А. Первый юбилей Довлатова // Звезда. 1994. № 3. С. 166. Зверев А. Шаг от парадокса к трюизму // Стрелец. 1995. №1.

3 Лэрд С. Ненавязчивые истины // Звезда. 1994. №3. С. 204.

Толстихина А. Нормальный человек в русской словесности // Общество. 2000. 24 августа.

Каргашин И. Освобожденное слово // О Довлатовс / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001. С. 102. Зверев А. Записки случайного постояльца // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука классика, 2001. С. 357.

7Иванова С. Нелишний человек // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001. С. 90. пафоса»1, который, как считает В. Ерофеев, нередко становился «серьезной проблемой русской литературы, болезнью предельного морального давления на читателя»2, а также в отсутствии стремления навязать свое понимание происходящего, научить нас, что хорошо, а что плохо. Еще J1. Шестов считал задачей писателя не отстаивание каких-либо убеждений или призывание читателя к определенной жизненной позиции, но стремление «идти вперед и делиться с читателями своими новыми впечатлениями. Так что, в сущности, вопреки принятому мнению, он совсем и не обязан доказывать [курсив мой - Ю. Ф.] что-либо»3. Довлатов и не пытается что-то доказывать. Он стремится быть «по ту сторону добра и зла» (Ф. Ницше), сводя смысл этого постулата не к ницшеанскому призыву к «вседозволенности» и «не боязни» совершить любой поступок - даже преступление, а к гениальному пушкинскому стремлению «к последней высшей объективности», к его готовности «принять и выразить любую точку зрения», к его сочувствию «движению жизни в целом»4.

Эта позиция сказывается на принципиальном разведении Довлатовым понятий «писатель» и «рассказчик». В интервью «Дар органического беззлобия на вопрос: «Что вы сами скажете о себе как о писателе?», -он отвечает: «Не думайте, что я кокетничаю, но я не уверен, что считаю себя писателем. Я хотел бы считать себя рассказчиком. Это не одно и то же. Писатель занят серьезными проблемами — он пишет о том, во имя чего живут люди, как должны жить люди. А рассказчик пишет о том, КАК живут люди. Мне кажется, у Чехова всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель? Во времена Чехова еще существовала эта грань» (4,293).

Часто Довлатов скрывается за маской рассказчика анекдотов, как бы не претендуя ни на что серьезное в своем творчестве. Но «все глубокое любит

1 Ерофеев В. Русская проза Владимира Набокова // Набоков В. В. Собрание сочинений. В 4 т. Том I. М: Издательство «Правда», 1990. С. 4. Ерофеев В. Поминки по советской литераторе // Русская литература XX века в зеркале критики. М.: Академия, 2003. С. 42.

3 Шестов Л. Апофеоз беспочвенности: Опыт адогматического мышления. Л.: Издательство ленинградского университета, 1991. С. 53.

Довлатов С. Собр. соч.: В 4 т. / Сост. А. Ю. Арьев. - Спб: Азбука-классика, 2003. Т. 2. С. 74. Произведения С. Довлатова цитируются по данному изданию с указанием тома и страниц в круглых скобках в тексте. маску»1. Эта особенность довлатовского стиля является причиной множества самых противоречивых высказываний, начиная с утверждения, что у Довлатова нет никакой метафизики, и что он вообще не увлекался философией, до признания его «катастрофического мироощущения» и указания на интерес к творчеству А. Шопенгауэра. Так, А. Генис усматривает в творческой позиции Довлатова бунт против литературы идей, против любого метафизического подтекста, против глубины вообще. По мнению критика, Довлатов скользил по поверхности жизни, принимая с благодарностью и доверием любые ее проявления, стремился очистить словесность от литературы, в результате чего у него осталась чистая пластика художественного слова . Однако одной «пластики», на которую указывает А. Генис, вряд ли достаточно, чтобы стать писателем, подобным Довлатову. Вайль и Генис, впрочем, по определению самого Довлатова, «имеют рижское происхождение и усеченный взгляд на литературу как на веселое и приятное занятие зажиточных нарядных людей. Я уже говорил и писал когда-то: отсутствие чувства юмора — трагедия для литератора, но отсутствие чувства драмы (случай Вайля и Гениса) тоже плохо»3.

А. Арьев, отмечая, что «Сергей Довлатов в философии был, что называется, шероховат»4, свидетельствует, что «минимум одного философа он (Довлатов) читал с вниманием»3. Это был А. Шопенгауэр, философ, который наравне с С. Кьеркегором оказал большое влияние на характер и дух философии 20 века, в особенности на те ее направления, которые получили название экзистенциализма и «философии жизни». Что привлекло писателя, у которого осталась лишь «чистая пластика художественного слова» в трактатах немецкого философа?

Возможно, интерес Довлатова к А. Шопенгауэру связан с тем, что последний не занимался абстрактными, малопонятными рассуждениями о гло

1 Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Харвест, 1999. С. 298.

Теннс А. Первый юбилей Довлатова // Звезда. № 3. 1994. С. 167.

Довлатов С. Сквозь джунгли безумной жизни: Письма к родным и друзьям. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003. С. 242.

Арьев А. История рассказчика // И. Сухих. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ - Ин-форм - Пресс», 1996. С. 8.

5Там же. С. 8. бальных философских вопросах и проблемах, а обращался непосредственно к обыкновенному человеку, для которого представление о некой высшей объективной справедливости, о разумности бытия - это фантазия. Никакой объективной истины и справедливости в мире нет, а есть страх перед смертью. Всем известна поговорка: «Хорошо то, что хорошо кончается». А чем кончается жизнь? То есть эта философия изначально пессимистична. Довлатов подтверждает приверженность к такому взгляду на бытие своим творчеством: «Я начал с кладбища, потому что рассказываю историю любви» (2, 42). Единственное, что, по мнению Шопенгауэра, заставляет человека жить, - это воля, которая «сама по себе бессознательна и представляет собой лишь слепой, неудержимый порыв»1. И эта иррациональная воля к жизни, которую нельзя объяснить никакими разумными причинами, не оставляет человека, пока он живет. И мир, в котором Мировая воля «реализует себя, постоянно перевоплощаясь и развоплощаясь», по мнению В. Заманской, «самое большое экзистенциальное открыл тие Шопенгауэра» .

Шопенгауэр, исходя из собственного представления о существовании, о разуме, воле и нравственности, устанавливает следующее правило, чрезвычайно близкое мировосприятию Довлатова: «приходя в какое-либо соприкосновение с человеком, не входить в объективную оценку его по его стоимости и достоинству, следовательно, не входить в рассмотрение ни порочности его воли, ни ограниченности его рассудка и превратности его понятий, ибо первая может легко возбудить к нему ненависть, а последняя - презрение, но исключительно обратить внимание на его страдания, его нужды, опасения и недуги. Тогда постоянно будешь чувствовать свое сродство с ним, станешь ему симпатизировать и вместо ненависти или презрения возымеешь к нему сострадание.»3. Именно так относится к своим героям Довлатов: он чувствует «сродство» с ними, они дороги ему, эти маленькие, смешные человечки с их неудавшейся жиз

Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Шопсгауэр А. Собр.соч: В 5 т. Т. 1. М: Московский клуб, 1992. С. 296.

23аманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. М.: Флинта: Наука, 2002. С. 65.

3Шопснгауэр А. Афоризмы и максимы. М.: ACT, 2003. С. 323 - 324. нью, невоплощенными мечтами, мелкими заботами. Писатель далек от того, чтобы представить в своих книгах образ Героя, поскольку «нет ангелов и нет злодеев. Нет грешников и праведников нет. Да и в жизни их не существует» (1, 235). Как пишет Елена Скульская, Довлатов «брал крох, крошек, крошечных людей и, помещая их чайной ложкой аберрации и переливая в блюдце оптического обмана, превращал в своих персонажей»1, в своих нелепых, часто опустившихся «маленьких» героев, по отношению к которым он не боялся выражать живое сострадание и участие.

Экзистенциальное отношение Шопенгауэра к действительности проявляется предельно откровенно: «В мире-то ведь везде выбирать не из чего: его наполняют нужда и горе, а тех, кто ушли от этого, из-за всякого угла сторожит скука. К тому же, в нем царит обыкновенно низость, и глупости предоставлено

-у первое слово. Рок жесток и люди жалки» . Эти слова перекликаются со строками американского поэта Уоллеса Стивенса: «Мир уродлив и люди грустны», которые, по мнению Иосифа Бродского, можно «с полным правом предпослать в качестве эпиграфа» собранию сочинений Довлатова: «Это подходит к ним по содержанию, это и звучит по-Сережиному»3.

В довлатовском творчестве принципиальное значение как выразитель экзистенциального сознания приобретает категория стиля, поскольку «именно стиль материализует и обнаруживает диалектику и механизмы взаимопротекания художественного сознания эпохи и художественного мышления писателя, которое одновременно воплощает и творит типы художественного сознания его времени»4.

Простота стиля Довлатова, о которой так много говорят все, кто знаком с его творчеством, возможно, связана с попыткой преодоления абсурда. Истоки ее не следует искать в бездумности и легкомыслии писателя, поскольку обман

1 Скульская Е. Большой человек в маленьком городе // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука - классика, 2001. С. 413.

Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы. М.; ACT, 2003. С. 37.

Бродский И. «О Сереже Довлатове» // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука - классика, 2001. С. 300.

Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. М.: Флинта: Наука, 2002. С. 20. чивая простота довлатовского стиля раскрывается перед вдумчивым читателем «как преодоленная, укрощенная сложность»1. Писатель как бы укрощает сложность мира, он облекает хаос в простые формы, пытается упорядочить его - хотя бы внешне, чтобы таким образом, быть может, «преодолеть трагизм существования».

Довлатовский стиль - источник бесконечных споров и разнообразных мнений. Одни видят в нем следование американской «технике письма» и сравнивают Довлатова с Э. Хемингуэем, У. Фолкнером, Ш. Андерсоном, другие говорят о приверженности писателя к русской литературной традиции, третьи настаивают на проявлении в прозе Довлатова влияния как русской, так и западной литературы: «Сергей Довлатов — русский писатель именно пушкинской традиции, но также он — из поколения «шестидесятников», захваченных американским стилем» . Последнее суждение кажется нам более верным, однако не следует забывать, что, как всякий талантливый писатель, который стремится привнести что-то новое и свое в литературу, Довлатов, по признанию его художественного двойника в книге «Зона», «всегда мечтал быть учеником собственных идей» (2, 149). Искать источник довлатовской уникальности нужно «не во влияниях, а в личности, которая оказалась такой космополитичной, что выразила себя в уникальном стиле. Этот стиль оказывается близким и русским, и американцам. И звучащие у Довлатова темы — «маленького человека», «лишнего человека» — излюбленные темы и русской, и американской литератур»3. Близость к американской технике письма, с ее лаконичностью и простотой, проявляющимися в подборе простых, но полновесных, значимых слов, несомненна, но одновременно это и влияние русской традиции, ибо «довлатовская посюсторонность, конкретность мироощущения, обыденность, прорастающая бытийным содержанием, восходит к акмеистиче Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996. С. 95. "Пахомова Н. Наш человек в «Ньюйоркере» // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство ж)рнала «Звезда», 1999. С. 311-312.

Пахомова Н. Наш человек в «Ньюйоркере» // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство ж)рнала «Звезда», 1999. С. 312. ской традиции русского языка, обреченного "на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории"»1.

Только время определит истинное место творчества С. Довлатова в литературной иерархии, поскольку параметры, по которым определяют степень художественности и эстетической значимости, не абсолютны, так как со сменой культурно-исторических эпох они могут кардинально измениться, ибо «искусство не является замкнутой областью; не существует ни четких границ, ни строгих критериев, которые отличали бы искусство от того, что находится за его пределами»2.

Еще один источник споров и разногласий - взаимоотношения автора и его героя, повторяющего основные моменты биографии С. Довлатова. Неизбежно возникает вопрос, в какой степени довлатовский герой отражает мысли и чувства самого автора, ведущего на страницах своих книг тонкую «игру реальности с вымыслом, в центре которого он сам - писатель Довлатов и литературный герой, которым он прикрывается, то целиком сливаясь с ним, то от него отталкиваясь»3. Как писал А. Генис, «книга превращается в текст, автор - в персонажа, литература - в жизнь»4. Но важно разграничить рассказчика как «носителя речи, открыто организующего своей личностью весь текст»5 и автора-творца. По мнению М. М. Бахтина, «"образ автора", если под ним понимать автора-творца, является contradictio in adjecto; всякий образ - нечто всегда созданное, а не создающее»6. Создание литературного образа, даже на основе биографических материалов, предполагает определенную степень искажения, ибо художественный мир не тождествен миру реальному, миру создателя, следовательно, «образ автора не есть автор-творец»7. Поэтому в данной работе исследуется

1 Абдулласва 3. Между зоной и островом // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001. С. 472. Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты // Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. М.: Искусство, 1994. С. 52.

3 Батчан А. «Новые американцы» в поисках Довлатова // О Довлатовс / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега», 2001. С.75.

4 Генис А. Сочинения: В 3 т. Т. 2: Расследование. Екатеринбург: У - Фактория, 2003. С. 18 - 19.

Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения. М.: Просвещение, 1972. С 33 - 34.

6 Бахтин ММ. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975. С. 405.

Теория литературы: В 2 т. Т.1 / НДТамарчснко, В.И.Тюпа, С.Н.Бройтман. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. М.: Академия, 2004. С. 245. прежде всего сознание главного героя произведений С. Довлатова. Выявлению сходства сознания героя с мировидением его создателя помогают «Интервью на литературные темы» и другие высказывания Довлатова, а также мемуары его друзей.

В диссертационном исследовании выявляются особенности типов героев, нашедших воплощение в произведениях С. Довлатова. Особенности отражения действительности, ее преломления в художественном мире произведений Довлатова чрезвычайно занимает критиков и литературоведов. Говорят о «ложном автобиографизме», о том, что жизнь в довлатовских книгах «живее, чем в жизни», что герои даны как «через увеличительное стекло». Истоки подобного отображения действительности усматривают «в мягком, хотя порой и убойном, юморе» (3. Абдуллаева), в американской технике письма, в том, что Довлатов «эстетизировал жизнь», «выстраивал лучшие слова в лучшем порядке» (JI. Лосев), что у него сливались, взаимопроникали «искусство рассказывания» и письмо (Б. Рохлин) и т. д.

Довлатовская проза, однако, с точки зрения стиля органично вливается в русло абсурдистского истолкования действительности. Как писал А. Камю, «при любой избранной им точке зрения художник не может обходиться без общего для всех творцов принципа стилизации, основанной как на реальности, так и на духе, который придает ей форму. Путем стилизации творческий порыв преображает мир, причем всегда делает это с незначительным отклонением или смещением, которое отличает как подлинное искусство, так и бунт. Действительность может искажаться с помощью «увеличительного стекла». или, наоборот, путем абсурдной минимизации персонажей, присущей американскому роману, - но какая-то степень искажения неизбежна»1.

В диссертационном исследовании рассматриваются три типа довлатовских героев. Во-первых, герой, близкий автору биографически, но отделенный от него, не сливающийся с образом автора - Алиханов («Зона», «Заповедник»). Во-вторых, герой по фамилии Довлатов (Далматов), когда границы между об

1 Камю А. Бушующий человек // Камю А. Миф о Сизифе; Бунтарь. Мн.: ООО «Попп)ри», 2000. С. 488 - 489. разом героя и его создателем становятся зыбкими и расплывчатыми, почти неуловимыми («Ремесло», «Марш одиноких», «Филиал»), В-третьих, «другой» герой, не имеющий внешних примет биографического сходства с автором, действующий в условной, метафорической реальности - Джон Смит («Ослик должен быть худым»), Красноперов («Иная жизнь»), персонажи из «Демарша энтузиастов». Всех этих героев объединяет внутреннее ощущение трагической сущности мира, стремление и невозможность преодолеть одиночество, чувство собственного духовного сиротства, проявляющееся во внешних действиях героев как безостановочный и безрезультатный поиск пути к Дому, которого они никогда не имели.

Актуальность работы видится в обращении к исследованию экзистенциального сознания довлатовского героя, творчества С. Довлатова как отмеченного печатью экзистенциального мироощущения. Изучение поэтики с целью выявить миропонимание писателя и способы выражения этого миропонимания представляется научно актуальным.

Объект исследования - произведения С. Довлатова «Зона», «Заповедник», «Невидимая книга», «Невидимая газета», «Марш одиноких», «Филиал», «Ослик должен быть худым», «Иная жизнь», в меньшей степени - «Компромисс», «Чемодан», «Наши», «Демарш энтузиастов», «Записные книжки».

Предметом исследования становятся проявления экзистенциального сознания и черты поэтики абсурда в прозе С. Довлатова.

Цель исследования - на основе анализа параметров экзистенциального сознания и принципов поэтики абсурда в мировой литературе и философии XX века обосновать правомерность рассмотрения прозы С. Довлатова как моделирующей экзистенциальную картину мира, отражающей черты поэтики абсурда.

Цель исследования определила решение следующих задач:

1) обнаружить особенности проявления экзистенциального сознания в произведениях С. Довлатова;

2) определить границы и возможности сознания человека в познании внешней по отношению к нему реальности, воспринимаемой как «иная жизнь» и в связи с этим выявить типологию героев;

3) исследовать поэтику, воссоздающую абсурд мира;

4) проследить способы воплощения абсурда на уровне: а) пространственно-временной организации текстов; б) сюжетостроения; в) мотивной структуры произведений; г) культурных аллюзий и пр.

Методологической основой работы являются

- исследования отечественных ученых, посвященные определению образу автора в произведении, проблеме взаимоотношений автора и его «биографического» героя, организации текстового пространства, типам художественного сознания и др. (М.М. Бахтин, Ю.Б. Борев, В.В. Бычков, А.Б. Есин, В.В Заманская, С.Д. Кржижановский, Б.О. Корман, А.В. Ламзина,.Ю.М. Лотман и др.);

- труды русских и зарубежных философов и писателей-экзистенциалистов (Н.Бердяев, А.Камю, С.Кьеркегор, Ф.Ницше, Х.Ортега-и-Гассет, Б.Паскаль Ж.П.Сартр, Э.Фромм, А.Шопенгауэр, К.Ясперс, Л.Шестов и др.);

- работы, посвященные творчеству С.Довлатова, в которых рассматриваются своеобразие жанровой системы писателя, проблема соотношения автора и героя, особенности юмора и иронии как отличительные приметы мироощущения и стиля Довлатова и др. (3. Абдуллаева, А.Арьев, И. Бродский, П. Вайль А. Ге-нис., Н. Елисеев, А. Зверев И. Каргашин, В. Куллэ, Н. Крыщук, Е. Курганов, М. Липовецкий, Л. Лосев, К. Мечик-Бланк, В. Топоров, Б. Рохлин, Е. Скульская, И. Смирнов-Охтин, И Сухих, Е. Янгидр.)1.

Нами применяются следующие методы литературоведения: сравнительно-сопоставительный, историко-литературный, психологический, целостного анализа текста.

1 Гснис А. Довлатов и окрестности. М: Вагриус, 2001; Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001; Малоизвестный Довлатов. Сборник. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999; О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001; Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьсв. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999; Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М.: Коллекция «Совершенно секретно», 2001 и др.

Научная новизна исследования определяется тем, что творчество С. Довлатова впервые рассматривается в контексте экзистенциальной литературной традиции, впервые довлатовский герой характеризуется как носитель экзистенциального сознания, которое само по себе представляет «метасодержательную категорию», которую можно охарактеризовать, как феномен «общечеловеческий, наднациональный и надысторический»1.

Экзистенциальное сознание как парадигма художественного мышления не является «"открытием" XX века, ибо на самом деле оно есть «вечное» сознание любой настоящей литературы»2. Человек в его «экзистенции» всегда интересовал художников; XX век лишь более остро и глубоко обозначил проблему существования личности один на один с жизнью и смертью, в мучительных размышлениях о смысле собственного бытия в ситуации осознания временности своего пребывания в мире. Причина такого пристального внимания к человеку в «пограничном» состоянии кроется в том, что прошедшее столетие оказалось «пространственно-временной ситуацией, располагающей ко злу» (2, 74).

Проявления экзистенциального сознания в русской литературе - не исключение, а закономерность, недаром предтечей экзистенциализма как философского направления, осмысленного в художественном плане, многие считают Ф. М. Достоевского, «лучшего прозаика всех времен и народов»3, как отзывался о нем в одном из писем С. Довлатов. В своих произведениях великий русский романист отразил «ощущение кризисное™ жизни, способность увидеть своего л героя «за последней чертой» бытия» , в той самой «пограничной ситуации», которая характерна для произведений писателей-экзистенциалистов XX века. Человек Достоевского мечется в поисках ответов на смысложизненные вопросы, среди которых один из важнейших - «что есть счастье?», и доступно ли счастье человеку, осознающему весь ужас подстерегающего человечество небы

Заманская В. В. Русская литература первой трети XX века: проблема экзистенциального сознания: Монография. Екатсринб)рг: Изд-во Урал, ун-та; Магнитогорск, 1996. С. 16.

2 Там же. С. 8.

3Довлатов С. Сквозь джунгли безумной жизни: Письма к родным и друзьям. - СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003. С. 128.

Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. М.; Флинта: Наука, 2002. С. 57. тия: «.я не могу быть счастлив, даже и при самом высшем и непосредственном счастье любви к ближнему и любви ко мне человечества, ибо знаю, что завтра же все это будет уничтожено: и я, и все счастье это, и вся любовь, и все человечество - обратимся в ничто, в прежний хаос. А под таким условием я ни за что не могу принять никакого счастья, - не от нежелания согласиться принять его, не от упрямства какого из-за принципа, а просто потому, что не буду и не могу быть счастлив под условием грозящего завтра нуля»1.

В полной мере экзистенциализм, философские истоки которого коренятся в работах датского философа С. Кьеркегора («Страх и трепет», «Понятие страха», «Болезнь к смерти»), проявляет себя в условиях социальных кризисов и потрясений XX века: в 900-е - 20-е г.г. в России, после Первой мировой войны в Германии, в Америке, в период Второй мировой войны во Франции, то есть в те эпохи, когда людям приходилось не жить, но стараться выжить в «пограничной ситуации» между жизнью и смертью, «грозящего завтра нуля», в атмосфере абсурда и кажущегося бессмыслия самого человеческого существования. Эта атмосфера стала почвой для творчества русских философов и писателей Н. Бердяева, JI. Шестова, Ф. Сологуба, JI. Андреева, А. Белого, Г. Иванова, В. Набокова и др., французских экзистенциалистов А. Жида, А. Мальро, Ж. Ануя, А. Камю, Ж. - П. Сартра. Ощущение потерянности в страшном «обезбоженном» мире отражается в произведениях американских писателей «потерянного поколения» - Э. Хемингуэя, У. Фолкнера, Дж. Дос Пассоса, Э. Э. Каммингса и др., а также в романах, изданных в Европе, но по времени и «духу потерянности» примыкающих к американской прозе - «На западном фронте без перемен» Э. М. Ремарка, «Смерть героя» Р. Олдингтона. Творчество Довлатова в этой связи никем не рассматривалось.

Философию экзистенциализма характеризуют по-разному: и «единственным живым направлением мысли, наряду с марксизмом и христианством» (Н. Бердяев), и бескачественным диалогом, который «начинается со времён Каина

1 Достоевский Ф. М. Собр. соч.; В 9 т. Т. 9. Кн. 1: Дневник писателя / Ф. М. Достоевский. М: ООО «Издательство Астрсль», ООО «Издательство ACT», 2004. С. 467. и Авеля и заканчивается в парижском кафе» (Меллер), и «прекрасной бессмыслицей» (М. Хайдеггер), и «величайшей нелепостью» (J1. Шестов). Это философия нового отношения к миру, к человеку, потерявшемуся в огромном пространстве и ищущего путь к себе в тот короткий отрезок времени, что положен ему на земле: «.Я размышляю о мимолётности моего существования, погруженного в вечность, которая была до меня и пребудет после, о ничтожности пространства, не только занимаемого, но и видимого мною, растворённого в безмерной бесконечности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне.»1.

Экзистенциализм представляет собой философское осмысление тех потрясений, которые постигли цивилизацию в XX столетии. Первая мировая война, приход фашизма - все эти глобальные и трагические события меняют отношение человека к миру, который, как могло показаться, неумолимо движется к своему концу. Страдание становится основной приметой существования, и провидчески звучат слова Достоевского, который в «Человеке из Подполья» писал: «.я уверен, что человек от настоящего страдания, то есть от разрушения и хаоса, никогда не откажется»2. Человек, затянутый в водоворот непрерывно сменяющих друг друга катастроф, лишенный обычной жизни, потерявший точку опоры, начинает ощущать безмерное одиночество и страх. Экзистенциальная философия приобрела в то время невиданную популярность прежде всего потому, что обратилась к проблеме критических, кризисных ситуаций, попыталась рассмотреть человека в его «хождениях по мукам»: «Существование это не то, о чем можно рассуждать со стороны: нужно, чтобы оно вдруг нахлынуло, навалилось на тебя, всей тяжестью легло тебе на сердце, как громадный недвижный зверь, - или же ничего этого просто-напросто нет.»3.

Одна из книг JI. Шестова - «Апофеоз беспочвенности» - подчинена важной идее, суть которой заключается в том, что действительность, окружающая нас, бесконечно многообразна, и все попытки понять ее, познать во всех ее про Паскаль Б. Мысли. СПб: Северо-Запад, 1994. С. 47. Достоевский Ф. М. Село Степакчиково и его обитатели: сб. / Ф. Достоевский. М.:АСТ, 2006. С. 563.

3 Сартр Ж.-П. Тошнота. СПб.: Азбука - Терра, 1997. С. 191. явлениях, безуспешны, они только ограничивают наш личностный опыт, наш интеллектуальный кругозор: «Стремление понять людей, жизнь и мир мешает нам узнать все это. Ибо «познать» и «понять» - два понятия, имеющие не только неодинаковое, но прямо противоположное значение, хотя их часто употребляют как равнозначащие, чуть ли не как синонимы»1. И только наше собственное мышление, не перегруженное «научным познанием мира» и готовое принимать жизнь такой, какая она есть, со всей ее красотой и всем трагизмом, в состоянии помочь человеку не потерять себя среди тягот существования. Вместе с тем, не нужно пытаться «препарировать» окружающую нас действительность, настаивает JI. Шестов, и в этом с русским философом солидарен А. Камю, который отмечает, что с помощью науки, научного подхода, «возможно отмечать л и перечислять явления, не приближаясь при этом к пониманию мира» . Именно в таком ключе пишет Довлатов - он описывает действительность, которую изображает, быть может, «larger than life, живее, чем в жизни»3, и этим описанием ограничивается - не создает никаких философских систем, устами его героев не «глаголет» единственно верная истина. Такая позиция писателя связана с его особым взглядом на мир, проецирующимся на мысли и поступки его персонажей:

-Есть у тебя какие-нибудь политические идеалы? -Не думаю.

-А какое-нибудь самое захудалое мировоззрение? -Мировоззрения нет. -Что же у тебя есть? -Миросозерцание» (4, 16).

Миросозерцание представляет собой «совокупность теоретически не обоснованных взглядов на мир»4. Оно исключает высокую внешнюю актив

Шестов Л. Апофеоз беспочвенности: Опыт адогматического мышления. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1991. С. 109.

2 Камю А. Миф о Сизифе. Мн.: ООО «Поппури», 2000. С. 32 - 33.

Лосев Л. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.:Азбука -классика, 2001. С. 381.

Кудрявцев Ю.Г. Философско-социологичсский анализ мировоззрения Ф.М. Достоевского: Автореферат на соискание ученой степени д-ра философских наук. М., 1977. С.8. ность, ибо созерцатель - «человек, склонный к бездеятельному созерцанию, пассивный наблюдатель»1. Но эта позиция, пожалуй, очень близка к той самой «середине», о которой всегда мечтал «биографический» довлатовский герой. Созерцающий жизнь персонаж не судит ее, не пытается переделать, он воспринимает ее во всех дурных и хороших проявлениях, такой, какая она есть, отражая, таким образом, отношение к жизни автора. Н. Бердяев, рассуждая о творчестве Достоевского, писал: «Что такое миросозерцание писателя? Это - его созерцание мира, его интуитивное проникновение во внутреннее существо мира. Это и есть то, что открывается творцу о мире, о жизни» . Эти слова можно отнести и к Довлатову. Отличие в том, что на основе миросозерцания у Достоевского строится определенная система взглядов на мир и жизнь человеческую, активно проповедуемая персонажами в произведениях автора, тогда как Довлатов остается на позиции созерцателя, гораздо менее «динамической», по-восточному медитативной.

В ряде научных работ, комментирующих положения экзистенциальной философии, нередко отмечалась и подвергалась критике свойственная ей безграничность свободы человека. Но эта проблема не столь однозначна. Человеческое существование, согласно экзистенциализму, в частности, с точки зрения К. Ясперса, заключается в том, что человек существует не как отдельный индивид, а только благодаря общности сознательного понимания «мы»: «человек обретает самого себя лишь в коммуникации с другими»3. Иными словами, люди одновременно и свободны, и порабощены. Свобода в экзистенциализме предстает как тяжелое бремя, которое должен нести человек, поскольку он - личность и обречен быть свободным — быть самим собой. Отказаться от свободы — значит, отвергнуть свою личность, значит, поступать и думать так, как поступают и думают все. Герои Довлатова - личности, обреченные быть самими собой. Это касается не только художественных двойников автора, например, Довлатова («Компромисс», «Наши», «Ремесло», «Марш одиноких»), Далматова Ожегов С. И. Словарь русского языка: 70000 слов. М: Рус. яз., 1989. С. 742. " Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского // Бердяев Н. Русская идея. Харьков: Фолио, 2000. С. 246.

Ясперс К. Философская автобиография // Рассуждения о счастливой и достойной жизни, Мн.: Харвест, 1999. С. 340.

Филиал»), Алихаиова («Зона», «Заповедник»), но и множества других героев - литераторов, пьяниц, заключенных, эмигрантов и прочих. Более того, довла-товские герои весьма специфичны, это образы именно довлатовские. Как отмечал Иосиф Бродский, герой Довлатова - это «человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахивающийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения»1. Самые, казалось бы, страшные, никчемные или опустившие люди превращаются у Довлатова в «симпатичнейших персонажей», потому, возможно, «что он питал заведомую слабость к изгоям, к плебсу, частенько предпочитая их общество обществу приличных - без всяких кавычек - людей. Нелицемерная, ничем не защищенная открытость дурных волеизъявлений представлялась ему гарантией честности, благопристойное существование - опорой лицемерия» .

Каждый из персонажей Довлатова, особенно это касается главных героев, одинок. Одиночество проистекает из экзистенциального мировосприятия, в основе которого лежит отчуждение, реализующееся на всех уровнях - это отчуждение от природы, от окружающей действительности, от собственного Я. Психика героев деформируется одиночеством («мы одиноки, и нам нет извинений»3), отчуждением от мира, воспринимаемого как «иная жизнь». Таково мировосприятие Алиханова («Зона», «Заповедник»), Довлатова («Компромисс», «Марш одиноких», «Ремесло»), Джона Смита («Ослик должен быть худым»), Красноперова («Иная жизнь») и др. Эмоциональное состояние довлатовских персонажей сродии состоянию героев произведений экзистенциальной традиции, доминантами которого являются одиночество, чуждость миру и окружающим людям, страх. Не случайно главные герои Довлатова - люди города, ибо «эмоциональная доминанта чаще всего конкретизируется в разорванном городском сознании - сознании замкнутого пространства, утраченной цельности, не

1 Бродский И. «О Сереже Довлатовс» //О Довлатовс: Статьи, рецензии, воспоминания. Тверь: Другие берега, 2001. С. 68.

Арьев А. Наша маленькая жизнь // С. Довлатов. Собрание сочинений. В 4 т. Т.1. СПб.: Азбука-классика, 2003. С. 10.

3 Сартр Ж.-П. Экзистенциализм - это гуманизм // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Хар-всст, 1999. С. 337. обретенного идеала, несчастливом, нежилом, дисгармоничном, мрачном»1. Так, в «Наших» для дяди рассказчика «необретенным идеалом» становится нечто, скрытое за забором: «Знаешь, отчего я мучаюсь? - продолжал он. - Когда мы жили в Новороссийске, там был забор. Высокий коричневый забор. Я каждый день проходил мимо этого забора. А что было внутри, не знаю. Не спросил. Я не думал, что это важно. Как бессмысленно и глупо прожита жизнь!» (2, 316).

Довлатов так объясняет свою литературную деятельность: «Стимулы писательского творчества — очень внутреннее дело, почти неформулируемое, но если все-таки попытаться ответить на этот вопрос, то литературная деятельность — это скорее всего попытка преодолеть собственные комплексы, изжить или ослабить трагизм существования [курсив мой - Ю. Ф.]. Я, конечно, не говорю о тех, кто пишет из самых простых и здоровых побуждений — заработать деньги, прославиться или удивить своих родных. Я говорю лишь о тех писателях, которые не выбирали эту профессию, она сама их выбрала» (4, 380).

Попытка преодолеть собственные комплексы, изжить или ослабить трагизм существования» - Довлатов произносит слова, которые, несомненно, являются выражением именно экзистенциального мироощущения, ибо экзистенциализм показывает, что человек должен обрести себя и убедиться, что ничто не может спасти его от себя самого, тем самым освобождая человека от надежд и иллюзий, что он может стать свободным и счастливым в этом мире благодаря чему-то вне себя. Стремление «ослабить трагизм существования» - это стремление преодолеть иллюзии, попытка найти себя, стать счастливее в абсурдном мире, где «война со злом закончилась его окончательной победой, но жить-то надо»2.

В экзистенциалистских произведениях, где предстает искаженный страхом и предчувствием смерти мир, в полный голос заявляет о себе абсурд. XX век можно назвать веком абсурда, или веком «экзистенциального вакуума» (В. Франкл), когда остро ощущается бессмысленность жизни, тотальное одиноче

1 Заманская В. В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий.

М.: Флинта: Наука, 2002. С. 33. Ерофеев В. Русские цветы зла // Русская литература XX века в зеркале критики. М.: Академия, 2003. С. 236. ство человека в мире, утратившем традиции и ценности прежних времен. С другой стороны, абсурд есть одно из проявлений действительности, ею самой порожденное. Антипод давно утраченной нормы, он становится знаком перехода к другим «ценностным координатам» (Э. Фромм), а если говорить о литературе - к другим художественным пространствам.

А. Арьев писал: «Упрощая, сводя довлатовские вариации к единой теме, обозначим ее так: судьба человека «с душой и талантом» в нашем абсурдном мире»1. Абсурд - это мир наизнанку, мир «с ног на голову», антимир, когда несовместимые начала сосуществуют в пределах одной человеческой души, это «граница, изнанка, оборотная сторона смысла, его превращенная форма»2.

Истоки абсурда можно найти в карнавальной культуре Средневековья. Во времена феодализма - социальной системы, в которой люди существовали в жестких неизменных рамках своего сословия (вассал и сеньор, подданный и сюзерен, крестьянин и крупный землевладелец), карнавал давал возможность человеку ощутить себя совершенно иным, дать волю самым тайным желаниям, реализовать идею двумирности. Подвергалась сомнению, пусть на время, логичность и упорядоченность человеческого бытия. Но карнавал - это все-таки игра, могущая довести до абсурда противоречия, которые таит в себе обыденная жизнь. Сама по себе карнавальная игра не есть абсурд, она могла бы стать им лишь в том случае, когда шут, надевший маску короля, на самом деле стал бы королем.

Мир абсурда, «другой» мир в основе своей являет сознательную игру с логикой, здравым смыслом, традициями, стереотипами, клише. Он дает возможность «другого» прочтения реальности, смешения нормального, привычного мира с его оборотной стороной, ибо абсурдное возможно лишь по отношению к чему-либо неабсурдному, как писал Камю, «абсурд рождается из сравнений»3. Из этого следует, что абсурд не есть отсутствие смысла, он есть другой Арьев А. История рассказчика // Довлатов С. Собр.соч.: В 4 т. Т. 1. СПб: Азбука - классика, 2003. С. 29. 'Огурцов А. П. Абсурд // Новая философская энциклопедия. В 4 т. Т. 1. // Под ред. акад. B.C. Степина. М.: Мысль, 2000. С. 21.

3 Камю А. Миф о Сизифе. Мн.: ООО «Поппури», 2000. С. 41. смысл - «смысл, который неслышим»1. Абсурд как бы намекает, «что жизнь выходит за рамки наших представлений о жизни»2.

Абсурд и норма у Довлатова тесно переплетаются, не в силах существовать друг без друга, именно потому, что невозможно показать, насколько абсурден окружающий мир без его столкновения с миром «нормальным». Недаром на протяжении всей жизни Довлатова так интересовали взаимоотношения нормы и абсурда, «смесь обыденности и безумия», как скажет сам писатель в одном из своих рассказов. «Я пытаюсь вызвать у читателя ощущение нормы. Одним из таких серьезнейших ощущений, связанных с нашим временем, стало ощущение надвигающегося абсурда, когда безумие становится более или менее нормальным явлением. Значит, абсурд и безумие становятся чем-то совершенно естественным, а норма, то есть поведение нормальное, естественное, доброжелательное, спокойное, сдержанное, интеллигентное, - становится все более из ряда вон выходящим событием. Вызывать у читателя ощущение, что это нормально, - может быть, вот в этом заключается задача, которую я предварительно перед собой не ставил, но это и есть моя тема, тема, которую не я изобрел и не я один посвятил ей какие-то силы и время. Если нужны красивые и, в общем, точные и верные слова, то это попытка гармонизации мира»3.

Абсурд у Довлатова представляет собой не только художественный прием, способ осмысления художником окружающей его действительности и человека как главного субъекта и объекта новых отношений между вещами, но является отражением мировосприятия самого писателя. Ведь именно - и только -человек может почувствовать абсурд, осознать его, что не дано никакому другому живому существу. Проблема смысла перестала бы для личности существовать лишь в том случае, если бы человек не был больше человеком, ибо, будучи деревом или животным, «я стал бы частью мира»4, - утверждает Альбер Камю. Культурология, XX век: Энциклопедия. В 2 т. Т. 1. СПб.: Университетская книга, 1998. С. 8.

2 Померанц Г. С. Язык абсурда // Померанц Г.С. Выход из транса. М.: Юрист, 1995. С. 436.

Глэд Д. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. М.: Книжная палата, 1991. С. 93.

4 Камю А. Миф о Сизифе. Мн.: ООО «Поппури», 2000. С. 61.

Впрочем, мир сам по себе не столько абсурден, сколько, по мнению А. Камю, «попросту неразумен». И есть лишь два способа противостоять этой неразумности: во-первых, рационализм, уже в XVIII веке отвергнутый многими, поскольку большое количество вещей вокруг нас мы не можем объяснить с помощью разума, и, во-вторых, «антирационализм», суть которого в поиске новых связей между вещами и понятиями, связей, которые не могут быть мотивированы законами формальной логики. Как пишет Камю, «иррациональное в представлении экзистенциалистов есть разум в раздоре с самим собой»1. Поэтому для Камю абсурдное произведение - это «смиренное согласие быть сознанием, творящим лишь видимость, набрасывающим покрывало образа на то, что лишено разумного основания. Будь мир прозрачен, не было бы искусства» .

Мир не прозрачен, мир закрыт. В литературе XX века образ мира часто дается через мифологему лабиринта, представляющего архетип мироздания: «Беглец не прячется в лабиринте. И не устраивает его на высоком берегу, да еще раскрасив в ярко-красный цвет, чтобы он был виден морякам издалека. Устраивать лабиринт не нужно, ведь Вселенная - это уже готовый лабиринт» .

Мир абсурда - это бесконечные блуждания личности в лабиринтах реальности и собственного сознания, подобные блужданиям человека в хитросплетениях фаюмского лабиринта, о котором с изумлением и восторгом писал Геродот: «Переходы через покои и извилистые проходы через дворы, будучи весьма запутанными, вызывают чувство бесконечного изумления: из дворов переходишь в покои, из покоев в галереи с колоннадами, затем снова в покои и оттуда опять во дворы»4. Лабиринт неизбежно ассоциируется с чем-то трудно преодолимым, более того - непостижимым. В него можно (а согласно известному мифологическому сюжету, и необходимо) войти, но выход из него не гарантирован. Топология лабиринта для входящего неизвестна и даже умышленно запутана. Таким образом, мифологема лабиринта связана с темой

1 Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде // Сумерки богов. М.: Политиздат, 1989. С. 256

2 Там же. С. 291.

3 Борхес Х.Л. Абснхакан эль-Бохари, умерший в своем лабиринте // Борхес Х.Л. Двойник Магомета: рассказы и эссе 1932-1970 г.г. СПб.: ООО «Издательский дом "Кристалл"», 2002. С. 100.

4 Геродот. История. Л.: Наука, 1972. С. 126-127. весьма рискованного предприятия и непредсказуемости, ибо не существует никаких внешних признаков в лабиринте, которые могли бы помочь герою в выборе пути. Только сам человек делает выбор, не зная, окажется ли избранное им направление верным или заведет в тупик. Древнегреческий герой Те-сей смог пройти испытание лабиринтом благодаря волшебной нити Ариадны, однако современному герою помощи ждать неоткуда.

Будучи изначально языческим символом, лабиринт постепенно трансформировался в христианском сознании в аллегорический образ пути человека к Богу или путь Христа. Но в эпоху «смерти бога» лабиринт начинает восприниматься как метафора человеческого существования, ведущего в очередной тупик в мучительных и бесплодных попытках найти выход. В Средние века было распространено убеждение, что путешествие по лабиринту может заменить верующему человеку паломничество к святым местам, также писали, что церковные лабиринты служили для наказания грешников, которые должны были проползти на коленях по всем закоулкам этих хитроумных сооружений, читая молитвы, пока не достигнут центра. В XX такое «паломничество» (или наказание) оборачивается для человека ужасом перед темным, неотвратимым ничто.

С точки зрения постклассического эстетического сознания XX века лабиринт - это символ «запутанности, сложности, многоаспектное™ культуры и бытия человеческого, полисемии культурно-бытийных состояний»1. Лабиринт отражает сознание человека XX века, когда личность в результате революций, войн, научно-технического прогресса, «омассовления» и т. д. приходит в состояние экзистенциального кризиса, то есть растерянного метания по жизни и культуре в поисках своего места в жизни и смысла самого бытия, как в страшном лабиринте, за каждым поворотом которого ее подстерегают абсурдные события, страдания, смерть. Об этом в своих произведениях размышляли писатели - экзистенциалисты и абсурдисты (Ф. Кафка, А. Камю, Ж.-П. Сартр, Э. Ионеско, С. Беккет). В неподражаемой легкой, иронической манере трудный путь человека в поиске ответов на эти серьезные вопросы запечатлел в своих книгах

1 Бычков В. В. Эстетика. М: Гардзрики, 2004. С. 470. никогда не претендовавший на звание философа русский писатель С. Довлатов. Довлатовская проза отражает экзистенциальное мироощущение автора, не являясь открытой демонстрацией экзистенциализма, поскольку Довлатов - прежде всего художник, а не философ. Экзистенциальные истоки его прозы обусловлены спецификой творчества, которое само по себе «не уход в иные и лучшие миры, а умение настоять на своем, заставить любоваться своим уродством. Творчество - это индивидуальная смелость, превращающая комплекс в норму: норму восприятия данного творчества как ценного»1.

Практическая значимость исследования заключается в возможности применения материалов, результатов работы в ходе дальнейшего изучения творчества С. Довлатова, при построении лекционных и практических курсов по русской литературе второй половины XX века в высших учебных заведениях и школах.

Структура работы: диссертация состоит их введения, трех глав, заключения и библиографического списка.

Парамонов Б. Конец стиля // Русская литература XX века в зеркале критики. М.: Академия, 2003. С. 85 - 86.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Проза С. Довлатова"

Заключение

В диссертационном исследовании проанализированы особенности экзистенциального сознания автора, проявляющиеся в мироощущении его центральных персонажей:

1. Особое психологическое состояние человека, преодолевшего «механистичность» бытия попаданием в «пограничную ситуацию», когда он оказывается перед проблемой жизни и смерти - бытия и небытия - вследствие осмысления своего смертного статуса (Алиханов - конвоир в «Зоне» и писатель в «Заповеднике»);

2. Индивидуалистическое, эгоцентричное самосознание, противопоставление Я и «других», позиция самоограждения, стремление уберечь себя от вторжения извне где-то «внутри», «за некими окопами или стенами» своей души1 (Красноперов в «Иной жизни»);

3. Состояние рефлексии, осознание своей чужеродности одновременно с желанием преодолеть онтологическое одиночество, выйти к людям (герои «Зоны», «Заповедника», «Двух сентиментальных историй», «Филиала» и др.);

4. Разорванность сознания, проявляющаяся в осознании «двумирности» как «лишенности» самой возможности иного бытия («Зона», «Ремесло», «Иная жизнь»);

5. Ощущение замкнутости пространства, из которого нет выхода, а есть лишь бесконечные блуждания по лабиринтам абсурдной и жуткой реальности, всякий раз приводящие в тупик, в очередную камеру, к «каменной стене» (Ф. М. Достоевский) («Зона», «Филиал», «Ремесло»);

6. Мучительные размышления о пределах (или беспредельности) свободы, «вседозволенности», результатом которых становится поиск личных нравственных ориентиров в «обезбоженном» мире, зачастую реализующий себя в экзистенциальном мотиве «трагического жеста» (С. («Зона», «Ремесло», «Марш одиноких»). франк С. Л. Непостижимое / Франк С.Л. Сочинения. М.: Правда, 1990. С. 364.

Довлатов по-чеховски рассказывает истории, в которых нет явных злодеев и явных героев, ибо «одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и добродетели» (2, 74), а затем оставляет читателя наедине с самим собой и со своими вопросами, так и не ответив, кто же на самом деле прав, и что сделать, чтобы мир стал лучше. Неосуждение и принятие любых, пусть нелицеприятных, проявлений жизни, человеческого несовершенства, «демонстративный, чуть заносчивый отказ от выводов, от морали» - особая авторская позиция Довлатова, «форма присутствия», «система безжалостного зрения» (3, 30), поза созерцателя мира, а не проповедника определенных идей, как зачастую бывает в русском романе.

Наличие ярко выраженного мировоззренческого, концептуального начала не является оценочной характеристикой произведения. Роман как жанр в отечественном понимании всегда требует определенной концепции мира и человека, даже если эта концепция негативная. Отсутствие подобной концепции в произведениях Довлатова проявляется, с одной стороны, в его склонности к «средним» (повесть) и «малым» (рассказ) жанрам, а с другой - указывает на тесную связь его творчества с поэтикой абсурда, ибо произведение абсурда, по сути своей, не предполагает масштабного эпического размаха. Произведения абсурдистского толка - это большей частью пьесы, повести, рассказы и так называемый «маленький европейский роман», более походящий на повесть, чем на роман в привычном понимании.

Не ограниченный концептуальными рамками, Довлатов всем своим творчеством закрепляет мысль: человеческая жизнь настолько сложна, что не укладывается ни в одну из выдуманных людьми идей. Такова жизнь довлатовских персонажей, и поэтому непросто найти какие-то мировоззренческие истоки существования его «миросозерцателей». Пушкинская позиция «олимпийского равнодушия», «готовность принять и выразить любую точку зрения» (2, 212), чрезвычайно близкая героям Довлатова, их нравственная толерантность заводит многих исследователей в тупик, ибо такая позиция предполагает бесконечное множество вариантов трактовки одних и тех же событий, и в каждом из вариантов будет заключена определенная доля истинности. Такая позиция - примета свободы, на которую осужден человек, «потому, что не сам себя создал; и все-таки свободен, потому что, однажды брошенный в мир, отвечает за все, что делает»1.

Важную роль в изображении абсурдного мира в довлатовской прозе играет ирония, она становится существенной особенностью мировосприятия, определенным способом выявления несовершенства мира и интерпретации его. Абсурдность действительности подчеркивается в произведениях Довлатова прежде всего ироническим отношением к ней, которое реализуется с помощью аллюзий, псевдоцитат, пародии, гротеска. Одной из главных особенностей «иронического стиля» писателя становится использование семантических особенностей слова. Многозначность слова, его неожиданное употребление, порождение новых оттенков смысла являются важными лексико-семантическими средствами выражения иронии в довлатовских текстах. Актуализация иронического начала связана с несомненной близостью Довлатова к общей для современной литературы тенденции уйти от однозначной трактовки и оценки действительности. Персонажи Довлатова часто говорят - и пишут - фразами, как бы лишенными смысла (объяснительная записка Густава Пахапиля или медицинское заключение о здоровье сержанта Годеридзе, непереводимая речь Михал Иваныча и бессмысленный набор фраз Маркова). Такая словесная ахинея представляет собой некий языковой лабиринт, где центральный персонаж блуждает в поисках смысла. Но языковой лабиринт в мире довлатовских героев является лишь частью того огромного Лабиринта, который в XX веке многими писателями будет метафорически воспринят как архетип мироздания.

Таким образом, диссертационное исследование доказывает:

1. Для довлатовских героев характерно «двоемирие», в основе которого разделенность реальности в сознании персонажа на «мою» - «понятную» и «иную» - «непостижимую», реальность «других».

1 Сартр Ж.-П. Экзистенциализм - это гуманизм // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Хар-всст, 1999. С. 337.

2. Блуждание героя во времени и пространстве в безуспешных попытках найти себя, установить связь с внешним миром свидетельствует о трагической, экзистенциальной разобщенности, разрыве связей между людьми, об обреченности на одиночество.

3. Мирообраз в произведениях Довлатова строится на грани реальности, гротеска, натурализма и фантастики, что позволяет совмещать несовместимое: духовное и телесное, норму и абсурд, гармонию и хаос, жизнь и смерть.

4. Герои С.Довлатова существуют в закрытом лабиринтном мире, из которого нет выхода, и даже смерть не освобождает их, ибо рай - это «камера общего типа» («Заповедник»), вливающаяся в пространство «громадной камеры» (Э.Э. Каммингс).

5. Абсурд становится свойством сознания, усиливающим трагическое мироощущение, а также средством изображения «обезбоженного» мира, лишенного нравственных ценностных ориентиров, которые каждый должен искать только в себе.

Список научной литературыФедотова, Юлия Владимировна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Борхес X.J1. Абенхакан эль-Бохари, умерший в своем лабиринте // Борхес X.JI. Двойник Магомета: рассказы и эссе 1932-1970 г.г. СПб.: ООО «Издательский дом "Кристалл"», 2002.

2. Булгаков М. А. Избранное. М.: Дет. лит., 1997.

3. Горький М. Песня о Соколе // Горький М. Собр. соч.: В 8. Т.1.: Рассказы. М.: Сов. Россия, 1987.

4. Довлатов С. Собр. соч.: В 4 т. / Сост. А. Ю. Арьев. Спб: Азбука-классика, 2003.

5. Достоевский Ф. М. Записки из Мертвого дома // Достоевский Ф. М. Село Степанчиково и его обитатели: сб. М.: ACT, 2006.

6. Достоевский Ф. М. Село Степанчиково и его обитатели: сб. / Ф. Достоевский. М.:АСТ, 2006.

7. Достоевский Ф. М. Собр. соч.: В 9 т. Т. 9. Кн. 1: Дневник писателя / Ф. М. Достоевский. М.: ООО «Издательство Астрель», ООО «Издательство ACT», 2004.

8. Закон Божий: Руководство для семьи и школы / Сост. Протоиерей Серафим Слободской. М: Молодая гвардия, 1990.

9. Иванов Г. Распад атома //Лунная гостья: Романы, повести, рассказы. М.: Терра, 1997.

10. Ю.Камю А. Посторонний // Камю А. Посторонний. Рассказы. СПб.: Азбука, 2000.

11. П.Кафка Ф. Рассказы, 1917-1924; Афоризмы (сборник). М.: ACT, 2005.

12. Лорка Ф. Г. Плач гитары: Стихотворения. М.: Изд-во Эксмо-Пресс, 2001.

13. Набоков В. Дар //Набоков В. Собр.соч.: В 4 т. Том III. М.: Правда, 1990.

14. Салтыков-Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20т. Т.7. М.: Художественная литература, 1969.

15. Сартр Ж.-П. Пьесы. М.: Гудьял-Пресс, 1999.

16. Сартр Ж.-П. Тошнота. СПб.: Азбука Терра, 1997.

17. Сологуб Ф. Звериный быт// Сологуб Ф. Заклинательница змей: Романы; Рассказы. М.: Терра, 1997. С.666.

18. Терц А. Прогулки с Пушкиным. СПб.: Всемирное слово, 1993.

19. Филатов JI. Про Федота-стрельца, удалого молодца: Стихотворения, пародии, пьесы. М.: Эксмо, 2003.

20. Хемингуэй Э. Избранное. М: Рипол-классик, 1999.

21. Чехов А. П. Дядя Ваня // Чехов А. П. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Поли-графресурсы, 1999.

22. Шекспир В. Гамлет // Шекспир В. Комедии, хроники, трагедии: В 2 т. Т.2. М.: Рипол, 1997.1.

23. Абдуллаева 3. Между зоной и островом // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001.

24. Агамалян Е. Человек, который смеялся // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

25. Аловерт Н. Нью-Йорк. Надписи и фотографии // Малоизвестный Довлатов. Сборник. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

26. Анастасьев Н. «Слова моя профессия» // О Довлатове: Статьи, рецензии, воспоминания. Тверь: Другие берега, 2001.

27. Арьев А. История рассказчика// Довлатов С. Собр.соч.: В 4 т. Т. 1. СПб: Азбука классика, 2003.

28. Арьев А. История рассказчика // Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996.

29. Арьев А. Наша маленькая жизнь // С. Довлатов. Собрание сочинений. В 4 т. Т.1. СПб.: Азбука-классика, 2003.

30. Арьев А. Он все время хотел вернуться домой // Общество. 2000 . 24 августа. №187.

31. Арьев А. Синеглазая мишень// О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

32. Ю.Батчан А. «Новые американцы» в поисках Довлатова // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

33. П.Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература, 1975.

34. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986.

35. Белокурова С. П. Словарь литературоведческих терминов. 2005. http://www.gramma.ru/

36. Бердяев Н. Истина и откровение. СПб: Изд-во РХГИ, 1996.

37. Бердяев Н. Миросозерцание Достоевского // Бердяев Н. Русская идея. Харьков: Фолио, 2000.

38. Бердяев Н. Русская идея. Харьков: Фолио; М.: Издательство ACT, 2000.

39. Бердяев Н. Смысл творчества: Опыт оправдания человека. Харьков: Фолио; Москва: Издательство ACT, 2002.

40. Бетеа Д. Мандельштам. Пастернак. Бродский // Русская литература XX века. Исследования американских учёных. СПб: Петро-РИФ, 1993.

41. Битов А. Г. Статьи из романа. М.: Сов. писатель, 1986.

42. Больнов О. Философия экзистенциализма. СПб.: Лань, 1999.

43. Борев Ю. Б. Эстетика. М.: Русь-Олимп, 2005.

44. Бродский И. О Сереже Довлатове // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука - классика, 2001.

45. Бродский И. О Сереже Довлатове // О Довлатове: Статьи, рецензии, воспоминания. Тверь: Другие берега, 2001.

46. Будылин И. Пушкинский заповедник в художественной литературе// // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

47. Бычков В. В. Эстетика. М.: Гардарики, 2004.

48. Вайль П. Без Довлатова // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

49. Васильева О. В. Эволюция лагерной темы и ее влияние на русскую литературу 50—80-х годов // Вести. 1996. Вып. 4 (№ 23).

50. Великие мысли великих людей. Антология афоризма: В 3 т. Том 3. XIX XX века. М.: Рипол Классик, 1998.

51. Власова Ю. Жанровое своеобразие прозы Сергея Довлатова: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 2001.

52. Вольф С. Чем я обязан Довлатову // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

53. Воронцова-Маралина А. Проза Сергея Довлатова: поэтика цикла: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 2004.

54. Генис А. Довлатов и окрестности. М.: Вагриус, 2001. Генис А. Первый юбилей Довлатова // Звезда. 1994. № 3.

55. Генис А. Пушкин у Довлатова // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

56. Генис А. Сочинения: В 3 т. Т. 2: Расследование. Екатеринбург: У Фактория, 2003.

57. Геродот. История. J1.: Наука, 1972.

58. Глэд Д. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. М.: Книжная палата, 1991.

59. Губин В. Наедине со светом // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

60. Довлатов С. Ефимов И. Эпистолярный роман. М.: Захаров, 2001.

61. Довлатов С. Сквозь джунгли безумной жизни: Письма к родным и друзьям. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003.

62. Дочева К. Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Орел, 2004.

63. Дружников Ю. Летописец Брайтон-бич (Воспоминания о Сергее Довла-тове) // Новое русское слово. 1990. 30 августа.

64. Елисеев Н. Довлатов и Слуцкий // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001.

65. Ерофеев В. Поминки по советской литературе // Русская литература XX века в зеркале критики. М.: Академия, 2003.

66. Ерофеев В. Русская проза Владимира Набокова // Набоков В. В. Собрание сочинений: В 4 т. Том I. М: Издательство «Правда», 1990.

67. Ерофеев В. Русские цветы зла // Русская литература XX века в зеркале критики. М.: Академия, 2003.

68. Есин А.Б. Время и пространство // Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные понятия и термины / Под ред. Чернец Л.В. М.: Высшая школа, 1999.

69. Ефимов И. Неповторимость любой ценой // Звезда. 1994. №3.

70. Зарубежная литература XX века / Под ред. Л. Г. Андреева и др. М: Высшая школа, 2000.

71. Зверев А. Записки случайного постояльца // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука классика, 2001.

72. Зверев А. Шаг от парадокса к трюизму // Стрелец. 1995. №1.55.3олотов А. Усилия мысли и гармония мира // Литературная газета. 1988. 14 декабря.

73. Иванова С. Нелишний человек // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

74. Камю А. Бунтующий человек // Камю А. Миф о Сизифе; Бунтарь. Мн.: ООО «Поппури», 2000.

75. Камю А. Миф о Сизифе. Мн.: ООО «Поппури», 2000.

76. Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде // Сумерки богов. М.: Политиздат, 1989.

77. Камянов В. Свободен от постоя // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

78. Каргашин И. «Освобожденное слово» // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

79. Кларк К. Души ГУЛАГа // Звезда. 1994. №3.

80. Корман Б. О. Изучение текста художественного произведения. М.: Про- , свещение, 1972.

81. Кржижановский С. Д. «Страны, которых нет»: Статьи о литературе и театре. Записные тетради. М.: Радикс, 1994.

82. Кривулин В. Поэзия и анекдот // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

83. Крыщук Н. Василий Шукшин и Сергей Довлатов // Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001.

84. Кудрявцев Ю.Г. Философско-социологический анализ мировоззрения Ф.М. Достоевского: Автореферат диссертации на соискание ученой степени д-ра философских наук. М., 1977.

85. Куллэ В. Бессмертный вариант простого человека // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука-классика, 2001.

86. Культурология / Под ред. Г. В. Драча. Ростов на - Дону: Издательство «Феникс», 1997.

87. Культурология, XX век: Энциклопедия. В 2 т. Т. 1. СПб.: Университетская книга, 1998.

88. Курганов Е. Сергей Довлатов и линия анекдота в русской прозе // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

89. Кьеркегор С. Страх и трепет. М.: Республика, 1993.

90. Ламетри Ж. Опыт о свободе высказывания мнений // Ламетри Ж. Сочинения. М., 1983.

91. Ламзина А.В. Заглавие // Введение в литературоведение. Литературное произведение: Основные понятия и термины / Под ред. Чернец Л.В. М.: Высшая школа, 1999.

92. Липовецкий М. И разбитое зеркало // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега», 2001.

93. Липовецкий М. Учитесь, твари, как жить // Знамя. 1997. № 5.

94. Лосев Л. Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.:Азбука классика, 2001.

95. Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство, 2001.

96. Лэрд С. Ненавязчивые истины // Звезда. 1994. №3.

97. Малоизвестный Довлатов. СПб.: Лимбус Пресс, 1995.

98. Маркович В. М. Безумие и норма в петербургских повестях Гоголя // Гоголь Н. В. Записки сумасшедшего: Повести. СПб.: Азбука-классика, 2004.

99. Мечик-Бланк К. О названиях довлатовских книжек // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

100. Михайлов Н. Н. Теория художественного текста. М.: Академия, 2006.

101. Мориц И. Рассказы из книги «Чемодан» // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

102. Мория Аи. Россия встречается с Америкой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

103. Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты // Мукаржовский Я. Исследования по эстетике и теории искусства. М.: Искусство, 1994.

104. Найман А. Персонажи в поисках автора // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

105. Непомнящий В. С. Поэзия и судьба: Над страницами духовной биографии Пушкина. М.: Сов. писатель, 1987.

106. Нехорошее М. Веллер и Довлатов: битва героев и призраков // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

107. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Харвест, 1999.

108. Новиков В. Астроумие // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

109. Новиков В. Двадцать два мифа о Пушкине // Время и мы. 1999. №143. 93.Ожегов С. И. Словарь русского языка: 70000 слов / Под ред. Шведовой

110. Н. Ю. М.: Русский язык, 1989.

111. Огурцов А. П. Абсурд // Новая философская энциклопедия. В 4 т; Т. 1. //* . t

112. Под ред. акад. B.C. Степина. М.: Мысль, 2000. 95.Ольшанский Д. История рассказчика // Общество. 2000. 24 августа. №187.96.0ртега-и-Гассет X. Человек и люди // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Харвест, 1999.

113. Парамонов Б. Конец стиля // Русская литература XX века в зеркале критики. М.: Академия, 2003.

114. Парамонов Б. После филиала // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

115. Парамонов Б. Солженицын и Довлатов // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

116. Паскаль Б. Мысли. СПб: Северо-Запад, 1994.

117. Пахомова Н. Наш человек в «Ныойоркере» // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

118. Петрова М. Эстетика сегодня: состояние, перспективы // Материалы научной конференции. 20-21 октября 1999г. Тезисы докладов и выступлений. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 1999.

119. Писатели мира о Сергее Довлатове // Звезда. 1994. №3.

120. Писатели США о литературе. В 2 т. Т.2. М.: Прогресс, 1982.

121. Померанц Г. С. Язык абсурда // Померанц Г.С. Выход из транса. М.: Юрист, 1995.

122. Попов В. Кровь единственные чернила // Звезда. 1994. №3.

123. Попов В. Писатель и его герой // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

124. Прозоров В. В. Другая реальность: Очерки о жизни в литературе. Саратов: Лицей, 2005.

125. Разова Е.Л. Дом. Экзистенциальное пространство человека // Vita Cogitans: Альманах молодых философов. Выпуск 1. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002.

126. Рейн Е. Несколько слов вдогонку // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

127. Ремизова М. Детство героя: Современный повествователь в попытках самоопределения // Вопросы литературы. 2001. №2.

128. Рикер П. Размышления о наказании // Архетип. 1995. № 2.

129. Рогов О. Фотография на картоне // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

130. Ройтблат Б. Ноктюрн. (Памяти Сергея Довлатова) // Новое русское слово. 1998. 22-23 августа.

131. Рохлин Б. Кто отражается в зеркале // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

132. Рохлин Б. Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов. Сборник. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

133. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм это гуманизм // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Харвест, 1999.

134. Серебряный С. Чехов в зарубежном литературоведении // Вопросы литературы. 1985. №2.

135. Серман И. Гражданин двух миров // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

136. Серман И. Театр Сергея Довлатова // Грани. 1985. № 136.

137. Скульская Е. Большой человек в маленьком городе // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука классика, 2001.

138. Скульская Е. Перекрестная рифма // Звезда. 1994. №3.

139. Смирнов И. Довлатов в поисках роли // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

140. Смирнов И. Творчество до творчества // Звезда. 1994. №3.

141. Смирнов-Охтин И. Сергей Довлатов петербуржец // Звезда. 1994. №3.

142. Современная русская литература / Под ред. проф. Б.А.Ланина. М.: Вентана-Граф, 2006.

143. Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М.: Коллекция «Совершенно секретно», 2001.

144. Соловьев В. Соло на автоответчике // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

145. Соснора В. Сергей // Звезда. 1994. №3.

146. Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. СПб.: РИЦ «Культ-информ-пресс», 1996.

147. Сухих И. Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

148. Сучков Б. Л. Кафка // Сучков Б. Л. Лики времени. М., 1969.

149. Теория литературы: В 2 т. Т.1 / Н.Д.Тамарченко, В.И.Тюпа, С.Н.Бройтман. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. М.: Академия, 2004.

150. Толстихина А. Нормальный человек в русской словесности // Общество. 2000. 24 августа.

151. Топоров В. Дом, который построил Джек // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

152. Тудоровская Е. Путеводитель по «Заповеднику» // Звезда. 1994. №3.

153. Уфлянд В. Утром на «вы», вечером на «ты» // О Довлатове / Сост. Е. Довлатова. Тверь: Другие берега, 2001.

154. Успенский Б. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000.

155. Финне Дональд М. Зона. Записки надзирателя // Довлатов С. Последняя книга: Рассказы, статьи. СПб.: Азбука классика, 2001.

156. Фрейд 3. Сон и сновидения. М.: Олимп, 1997.

157. Фромм Э. Человек для себя. Мн.: Харвест, 2003.

158. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Издательство «Ad Marginem», 1999.

159. Хайдеггер М. Время и бытие // Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге: Сборник. М.: Высш. шк., 1991.

160. Цветаева М. Мой Пушкин // Цветаева М. Избранное. М.: Просвещение, 1989.

161. Червинскене Е. П. Свобода личности в мире идей Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. Л.: Наука, 1980.

162. Чурляева Т. Проблема абсурда в прозе В. Маканина 1980-х начала 1990-х гг.: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Новосибирск, 2001.

163. Шагинян М. Человек и время. М.: Художественная литература, 1980.

164. Шестов JT. Апофеоз беспочвенности: Опыт адогматического мышления. Л.: Издательство ленинградского университета, 1991.

165. Шлайфер Н.Е. Свобода личности и исторический детерминизм. М.: Высшая школа, 1983.

166. Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы. М.: ACT, 2003.

167. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Шопегауэр А. Собр.соч: В 5 т. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992.

168. Эко У. Заметки на полях «Имени розы» // Эко У. Имя розы. СПб.: Симпозиум, 1997.

169. Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр., предисл. и коммент. Н. К. Гарбовского. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1994.

170. Юнг К.Г. Воспоминания. Сновидения. Размышления. Киев, 1994.

171. Ямпольский М. Демон и лабиринт. (Диаграммы, деформации, мимесис). М.: Новое литературное обозрение. 1996.

172. Яковлев Е. Г. Эстетика. М.: Гардарики, 2004.

173. Янг Е. Нарративная структура «Зоны» // Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: Издательство журнала «Звезда», 1999.

174. Ясперс К. Философская автобиография // Рассуждения о счастливой и достойной жизни. Мн.: Харвест, 1999.