автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Прозаическая циклизация и ее роль в русском литературном процессе 1820-30-х гг.

Полный текст автореферата диссертации по теме "Прозаическая циклизация и ее роль в русском литературном процессе 1820-30-х гг."

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

На правах рукописи

Шрага Евгения Александровна

ПРОЗАИЧЕСКАЯ ЦИКЛИЗАЦИЯ И ЕЕ РОЛЬ В РУССКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ПРОЦЕССЕ 1820-30-Х ГГ.

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Санкт-Петербург 2009

003462048

Диссертация выполнена на кафедре истории русской литературы факультета филологии и искусств Санкт-Петербургского государственного университета

Научный руководитель: доктор филологических наук,

Маркович Владимир Маркович

Официальные оппоненты: доктор филологических наук

Лялина Лариса Евгеньевна

доктор филологических наук Таборисская Евгения Михайловна

Ведущая организация:

Институт русской литературы РАН (Пушкинский Дом)

Защита состоится «15 » алл^т*_2009 года в Шо часов на

заседавши совета Д 212.232.26 по 1 защите докторских и кандидатских диссертаций при Санкт-Петербургском государственном университете по адресу: 199034, г. Санкт-Петербург, Университетская наб., д.11, факультет филологии и искусств, ауд._2^__.

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке им. А. М. Горького Санкт-Петербургского государственного университета по адресу: 199034, г. Санкт-Петербург, Университетская наб., д.7/9.

Автореферат разослан «_

2009 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологически? наук, доцент

С. Д. Титаренко

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Диссертация исходит из общего представления о циклизации как объединении ряда самостоятельных произведений в новое, внутри себя раздробленное единство. Одной из заметнейших и вполне осознанных проблем цикловедения является некоторая неопределенность предмета исследования, допускающая несколько стратегий его интерпретации. Можно рассматривать цикл как устойчивый жанр. Но это значит игнорировать тексты, в которых принцип циклизации, явным образом реализуясь, устойчивой жанровой формы все-таки не дает. Можно, напротив, говорить о циклизации только как о «структурном механизме, который допускает самые разнообразные вариации»1. Но в таком случае незамеченным остается тот факт, что «в определенных исторических условиях тенденция циклизации может порождать собственно жанровую традицию»2. Можно, наконец, пытаться провести границу между собственно циклами и периферийными текстами. Но это не представляется возможным в силу сопротивления материала (невозможно избежать разногласий, если поставить перед собой цель отделить, например, циклы от сборников).

Однако к вариативности предмета исследования можно подойти не как к препятствию, а как к свойству изучаемого материала, причем свойству, заставляющему предполагать, что мы имеем дело с явлением, чрезвычайно значимым для развития литературы. По отношению к 1830-м годам это предположение представляется тем более оправданным, что диалогические циклы— одно из самых ярких и влиятельных повествовательных явлений этого времени. А о самом периоде можно говорить как об эпохе поиска «большой повествовательной формы»3.

Возможный способ представить полноценную картину развития циклизации — это рассмогреть эволюцию циклообразующих приемов, учитывая при этом, что в данную эпоху они находят реализацию и в конкретной жанровой форме цикла. Она оказывается фокусом смыслов, которые вместе со структурообразующими приемами могут обнаруживаться и в текстах, принадлежащих к другим жанрам, и в жанрово менее определенных формах.

Смыслы эти во многом сопряжены с повышенной саморефлексией цикла. Соединяя разнородные и вполне самостоятельные тексты, он оказывается моделью развития литературы, причем в ее соотнесенности с нелитературной реальностью. Роль такой «реальности» играет в циклах 1830-х годов повествовательная рамка, в которой рассказывание и чтение происходит. С другой стороны, с точки зрения присущего циклу напряжения между самостоятельностью частей и единством целого можно охарактеризовать практически любой художественный текст: разбиение текста на главы и

1 Mustard Н. The lyric cycle in German literature. NY, 1946. P. 1.

2 Лялина Л. E. Литературный цикл в аспекте проблемы жанра // Проблемы литературных жанров. Томск, 1990. С. 27.

3 Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л., 1924. С. 138-143.

„ 4

эпизоды — одно из возможных проявлении повествовательной дискретности . В циклах же в рассматриваемый период это напряжение становится предметом специального внимания и разработки.

В результате, мы имеем дело с формой, аккумулирующей проблематику литературной деятельности и оказывающейся инвариантом организации повествовательных текстов вообще. Описание эволюции организующего эту форму принципа позволяет связать вместе произведения очень разнородные и далеко друг от друга отстоящие— и в жанровом, и в тематическом, и во временном отношении. И увидеть в их разнообразии развитие.

Актуальность исследования, таким образом, обусловлена тем, что все еще отсутствует единое представление об объеме циклизации, остается непроясненным значение вариативности этого явления, вопрос же о роли цикла в развитии литературы практически не поднимался со времен формалистов, то есть для современного цикловедения остается непоставленным.

Цель диссертации— рассмотреть развитие русской прозы 1830-х годов в свете одного принципа, который может быть понят как ключевой для этого времени, а именно, принципа дискретности, наиболее последовательно реализующегося в форме новеллистического цикла. Этим определяются задачи исследования:

1) выяснить, с чем именно связана потребность циклизации;

2) описать повествовательную структуру цикла и выявить то ядро формы, которое обеспечивает ее развитие;

3) описать варианты использования актуализированных циклом повествовательных приемов в нециклизованной прозе этого времени;

4) проанализировать роль нециклизованных текстов в решении задач, поставленных циклом;

5) описать механизмы преобразования циклических элементов в романные конструкции.

Сформулированные задачи предполагают сопряжение достаточно далеких друг от друга форм и максимально расширенное представления о «сходстве». В результате предметом исследования становятся не только более или менее последовательно оформленные циклы конца 1820-х- начала 1830-х годов («Двойник, или Мои вечера в Малороссии» А. Погорельского, «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» А. А. Марлинского, «Повести Белкина» А. С. Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя, «Вечер на Хопре» М. Н. Загоскина, «Вечера на Карповке» М. С. Жуковой, «Рассказы на станции» В. Н. Олина, «Русские ночи» В. Ф. Одоевского), сборники, сходство которых с циклами, казалось бы, очень велико и которые нередко трудно отделить от собственно циклов («Рассказы о бывалом и небывалом» Н. А. Мельгунова, «Мечты и жизнь» Н. А. Полевого, «Три повести» и «Новые повести» Н. Ф. Павлова, «Арабески» и «Миргород» Н. В. Гоголя), и феномен «несобранных циклов», возникающих в пределах тома собрания сочинений («Домашние разговоры» В. Ф. Одоевского й «петербургские» повести Гоголя).

4 Теория литературы: в 2 т. М., 2004. Т. 1: Тамарченхо Н. Д., ТюпаВ. И., БройтманС. Н. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. С. 286-287.

Наравне с ними рассматриваются и тексты, включающие в себя только элементы циклизации (повести с диалогической рамкой и вставными сюжетами; повести с подзаголовками, отсылающими к несуществующему циклическому единству). Отдельное внимание уделяется жанрам, проявляющим тенденцию к циклизации (фантастическая повесть в разных ее вариациях у А. А. Бестужева-Марлинского, О. М. Сомова и Н. В. Гоголя), а также обладающим сходной с циклом повествовательной дискретностью (путешествия, эпистолярные повести и тексты, возникающие на пересечении этих разножанровых тенденций, как например: «Пестрые сказки» В. Ф. Одоевского и «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» О. И. Сенковского). Итогом исследования становится анализ «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова и «Мертвых душ» Н. В. Гоголя. На защиту выносятся следующие основные положения.

1. Цикл возникает на пересечении разнонаправленных жанров, когда осознается их взаимосвязь, обусловленная общностью предмета, а значит, и взаимосвязь стоящих перед ними вопросов. Такое соединение оказывается необходимым в силу несостоятельности каждой из жанровых моделей в отдельности и предполагает также совмещение разных типов повествователя, организации повествования и отношения к акту рассказывания.

2. Вопрос об осознанной заимствованное™ циклической конструкции должен решаться в перспективе исчерпанности отечественной традиции рамочного повествования, а не ее отсутствия. Речь должна идти не о пересадке иноземного жанра или приема, а об актуализации угасшего смысла формы.

3. Новая форма не только наследует проблематику входящих в нее жанров, но и проецирует ее в новое пространство, главной характеристикой которого оказывается раздробленность— условие и следствие совмещения разнородного. Эта разнородность чревата собственными противоречиями, которые и оказываются движущей силой ее дальнейшей эволюции.

4. Циклическая форма создается на пересечении двух разнонаправленных повествовательных принципов: принципа дискретности (самостоятельность частей) и принципа единства (наличие объединяющего начала, способного интегрировать в себя множественность завершенных элементов). Судьбы этих принципов могут рассматриваться и отдельно друг от друга, однако с учетом и в перспективе их фокусировки в цикле.

5. Рамочный диалог выступает в роли фактора объединения самостоятельных частей и разных жанровых моделей. Однако именно в рамочной диалогической структуре возникает собственно циклический конфликт между словом и. реальностью, который и обеспечивает дальнейшее развитие этой художественной формы и ее разрушение. Осознание этого конфликта подводит к обнаружению несостоятельности диалога и, как следствие, поиску альтернативных способов организации смыслообразования.

6. Универсальность используемых циклом повествовательных принципов — основа для проекции поставленных им проблем в другие дискретные формы (травелог и эпистолярную повесть). Формы похожие осознаются как родственные и дают ряд гибридных текстов, в большей или меньшей степени приближающихся к одному из трех жанровых полюсов. Для цикла это взаимодействие оказывается опытом выработки нового принципа объединения, связанного с идеей одногеройности.

7. Альтернативой формально выраженному принципу объединения является не мотивная организация, сама являющаяся структурой вторичной, а обнаруженная сборниками возможность апелляции к нереализованному принципу единства.

8. При изучении «рецептивных» («несобранных») циклов следует отдельно говорить о циклах, возникающих в собрании сочинений, как о единствах вполне устойчивых, но создающих иллюзию незавершенности и ответственности читателя за состав и границы цикла.

9. Первые русские классические романы возникают на пересечении этих двух тенденций: возможностей одногеройности и принципа отложенного единства.

Методология. Описание исследуемых текстов опирается на современную теорию повествования, сложившуюся в работах В. В. Виноградова, М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского, Б. В. Падучевой, Ж. Женетга, В. Шмида и других ученых. Вопрос о развитии описываемых структур ставится в перспективе представления формалистов о литературной эволюции как изменении формальных элементов и их конструктивных функций, а также о системности каждого отдельного элемента произведения. Кроме того в исследовании учитывается опыт деконструкции, рецептивной эстетики, а также используются элементы мотивного анализа.

Научная новизна исследования. Впервые осуществлено многостороннее описание роли циклизации в развитии русской литературы 1820-30-х годов и, в частности, в формировании русского классического романа. Таким образом не только обнаруживается альтернативный путь работы с чрезвычайно разнородным материалом цикла, но и предлагается возможный вариант описания эволюции литературы этой эпохи, увязывающий вместе явления жанрово и структурно далекие.

Научно-практическая значимость работы обусловлена возможностью использования ее результатов в основных курсах «Истории русской литературы XIX века», «Теории литературы», а также специальных курсах, посвященных проблемам нарратологии, развитию русской прозы первой трети ХЕХ века, взаимодействию классики и беллетристики.

Апробация диссертации. Основные положения диссертации излагались в докладах на научных конференциях: «Взаимодействие литератур в мировом литературном процессе. Проблемы' теоретической и исторической поэтики» (Гродно, 2006); «VII Гоголевские чтения: Н. В. Гоголь и народная культура» (Москва, 2007); «XXXVI Международная филологическая конференция» (СПбГУ, 2007); «XXXVII Международная филологическая конференция» (СПбГУ, 2008); «Зависть. Формы ее оправдания и разоблачения в культуре»

(Пушкинские Горы, 2006); «Проблемы нарратологии и опыт формализма/структурализма» (Пушкинские Горы, 2007); «Удовольствие и наслаждение как явления культуры»; (Пушкинские Горы, 2008); «Грехневские чтения» (ИНГУ, 2006, 2008)

По теме работы опубликовано 11 статей.

Структура работы. Работа состоит из введения, пяти глав, заключения и библиографии.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Первая глава («Диалогический цикл и "переходные" формы: в сторону цикла») состоит из четырех разделов.

Предметом рассмотрения в первом из них— «"Немецкая традиция": к проблеме заимствованности формы» — становится вопрос о генезисе новеллистического цикла, а в частности, тезис о том, что рамочная конструкция заимствована из западноевропейской литературной традиции. Речь идет о том, что современниками и позднейшими исследователями диалогический цикл воспринимался как связанный с немецкой литературой, а именно с Гофманом. Между тем если разделять выдвинутую формалистами мысль, что никакое «прямое» инолитературное влияние в принципе невозможно и иностранный автор дает воспринимающей литературе только «то, чего от него требуют», то есть «нужный материал»5, то вопрос о заимствованности следует ставить принципиально иным образом. Необходимо выяснить, какие задачи решает заимствуемый элемент и как он функционирует в заимствующей традиции, воспринимаясь при этом как заимствованный.

Сущность этого парадокса проще всего рассмотреть, обратившись к уровню сюжета, где заимствованность очевиднее и практически всегда осознается и автором, и читателем как связь. Примером такой связи служит повесть А. Погорельского «Пагубные последствия необузданного воображения», близко воспроизводящая фабулу гофмановского «Песочного человека». Анализ повести в составе цикла «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» демонстрирует, что, будучи первичным актом понимания Гофмана (без которого невозможно было бы никакое дальнейшее заимствование), она задает представление о том, что можно было бы назвать русской «гофмановской традицией», и дает набор возможных путей интерпретации немецкого текста. В произведениях других русских «гофманианцев» (Н. А. Полевой, В. Ф. Одоевский)' отразится уже интерпретация Погорельского.

Текст Погорельского сыярает роль интерпретационной призмы не только для элементов сюжета, но и для элементов формы. Как показала Т. А. Китанина, ко времени появления «Двойника» рамочная конструкция не только не была новостью для русской литературы, но уже пережила

5 Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л., 1924. С. 28.

7

полноценный виток развития, завершившийся формализацией приема6. В результате недостающим элементом в заимствующей традиции оказывается не структура сама по себе, а смысл ее развертывания, который на этот момент утрачен. Погорельский наделяет диалогическую рамку функциями интерпретирующего пространства, условием возникновения которого оказывается отчуждение вставного текста от слушателя и рассказчика, несовпадение говорящего/слушающего со звучащим в этот момент словом. Рамочная конструкция вновь оказывается носителем нуждающейся в разработке проблематики, а новеллистический цикл— фокусом смыслов, сопряженных с приемами, которые здесь сходятся, но могут быть обнаружены также в других художественных формах и имеют собственную историю.

Какие именно повествовательные приемы могут пересечься в новеллистическом цикле, можно обнаружить, обратившись к самому общему определению цикла: «объединение нескольких самостоятельных произведений в особое целостное единство»7. Это определение подразумевает самостоятельность, целостность отдельных частей цикла и наличие принципа их объединения, обеспечивающего не меньшую целостность возникшего текста. В роли циклообразующих оказываются принцип дискретности и принцип целостности.

Во втором разделе («Принцип дискретности») требование самостоятельности частей рассматривается в двух аспектах: как требование наличия границ между частями и как требование множественности частей.

Вопрос о границах оказывается напрямую связан с вопросом о событийности, если, вслед за Ю. М. Лотманом, понимать событие как «перемещение персонажа через границу семантического поля», или — с уточнением — как «пересечение той запрещенной границы, которую утверждает бессюжетная структура»8. Вопрос о событийности рассматривается в параграфе «Самостоятельность частей: конфликт и событие цикла». При последовательном развитии по модели диалога цикл обретает черты бессюжетного текста-энциклопедии: потенциально бесконечное его развертывание способно вобрать в себя максимум сведений и мнений. Но возможность события обнаруживает себя и в бессобытийном тексте в форме неснимаемой оппозиции. Происходит это тогда, когда запрет осознается как запрет, граница начинает отделять от иного, то есть когда пространство становится неоднородным.

На примере «Двойника» А. Погорельского описывается, как в последовательно диалогическом цикле происходит обнаружение внутритекстовых границ. В первую очередь это граница между реальностью и литературой, снятая на уровне повестей, уравненных между собой как тексты рассказанные. Она обнаруживается в противопоставлении рассказа и рамки,

6 Китанина Т. А. «Двойник» А. Погорельского в литературном контексте 1810-1820-х гг. АКД. СПб., 2000. С. 7-10.

7 Семенова Е. А. Цикл // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М., 2001. Стб. 1189.

8 Лотман Ю. М. Структура художественного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб., 1998. С. 224,228.

явным образом берущей на себя роль внутритекстовой «реальности». Повести и относительно законченные философские построения, возникающие в диалоге, образуют самодостаточное пространство мысли, внутри себя вполне логичное, но от «жизни» обособленное и при соотнесении с фактами «реальности» по крайней мере подозрительное (например, классификация типов человеческого ума на деле не в состоянии научить отличать ум от глупости). Граница между словом и реальностью увидена, а вместе с ней увидена и несоотнесенность этих двух пространств. Напряжение обнаружившегося противоречия дает о себе знать в форме споров о достоверности описанных событий. В результате рождается текст, одновременно аккумулирующий знания и сомневающийся в их достоверности. Событием здесь оказывается не нарушение границы, а ее обнаружение.

В более поздних циклах, выстроенных по той же диалогической модели, обнаруживается тенденция к размыванию границы между вставной повестью и рамкой; оно выражается в совпадении пространства рассказа и пространства рассказывания («Вечер на Хопре» М. Загоскина; «Вечера на Карповке» М. Жуковой).

Размывание границы между рассказанной историей и внутритекстовой «реальностью», связанное с попыткой обнаружить нечто достоверное в фиктивном мире, следует рассматривать как модель события для текста с диалогической рамкой. Следующий этап разрушения рамочной конструкции, также сопряженный со сменой характера события, можно обозначить как «возобладание рамочного сюжета». Речь идет о случаях, когда смысл объединения рассказа и «жизни» как обнаружения реальности ставится под сомнение («Сказки о кладах» О. Сомова, «Привидение» В. Одоевского). Обретшее самостоятельность пространство «реальности» уже не нуждается в совпадении с пространством «фиктивности», а поиски этого совпадения оказываются дискредитированы.

Как текст, в котором событийным оказывается отмена события (при формальном его осуществлении), рассматривается пушкинская «Пиковая дама», которая может быть прочитана как своего рода ответ на «Лафертовскую маковницу» Погорельского. Текст Пушкина описывается как переживший отмену события рассказывания, но при всем том явным образом демонстрирующий его достоверность и необходимость.

«Циклический» конфликт может быть самым общим образом сформулирован как конфликт между требованием единого смысла для всей наличной действительности и существованием таких сфер ее, которые по тем или иным причинам не наделяются актуальным, востребованным в настоящем, смыслом. Разрушение границ (а соответственно, утрата отдельными повестями их самостоятельности) напрямую связано с попытками этот конфликт разрешить.

В ходе описания таких попыток возникает вопрос о месте односюжетных повестей в эволюции цикла, который и решается в параграфе «Множественность частей и проблема их жанровой определенности» на материале повестей А. А. Бестужева-Марлинского. Его «ливонские повести» демонстрируют, что вопрос об исторической справедливости не может

удовлетворительно разрешиться ни в перспективе исторической хроники («Замок Венден»), ни в перспективе народного предания («Замок Нейгаузен»), Попытка примирения правды исторической хроники и правды народного предания в «Замке Эйзен» осуществляется при посредстве балладной фантастики, выступающей в - роли носителя принципа безличной справедливости. Но личный рассказчик не выдерживает безличной справедливости, по закону которой развивается его рассказ. Разлад между сознанием рассказчика и логикой истории, которую пытается воспроизводить его рассказ, дает себя знать в противоречиях риторики. Последняя, создавая иллюзию разрешимости конфликта, заводит, в конце концов, читателя в тупик и подрывает самое себя. Однако, переданная личному рассказчику и включенная в цепь пересказывания, повесть выносится на обсуждение слушателей. Риторический тупик оказывается знаком не неразрешимой, а лишь неразрешенной проблемы, которая, возможно, будет разрешена в речи другого.

Развертывание диалога и является проверкой этой возможности. Но разрешение риторического противоречия введением нескольких рассказчиков, отстаивающих противоположные точки зрения, заводит текст в тупик коммуникативный. Так, в «Вечере на Кавказских водах» рассказывание истории кончается молчанием, не допускающим возможности продолжения рассказа и спора. Продление повести в ситуации невозможности продолжения диалога осуществляется просто за счет принудительного возобновления рассказывания.

Альтернативное построение можно увидеть в «Латнике» Бестужева-Марлинского, где нанизывание рассказов сменяется параллелизмом двух историй, причем вторая вводится как следствие того душевного движения, которое вызвала в слушателе первая, то есть оказывается не аргументом в споре, а знаком возникшего понимания. Возобновление рассказывания оказывается при этом насущной необходимостью.

Таким образом, потребность в циклизации возникает на пересечении разнородного, в частности разнонаправленных жанров, когда осознается их взаимосвязь, обусловленная общностью стоящих перед ними вопросов. Их совмещение оказывается необходимым в меру несостоятельности каждой из жанровых моделей в отдельности. Соединение это неизбежно оказывается конфликтным, хотя само по себе является попыткой разрешить некую в пределах «чистого» жанра неразрешимую проблему. При этом конфликт цикла наследует проблематику входящих в него жанров, проецируя ее в новое пространство, главной характеристикой которого будет его раздробленность. Эта разнородность чревата собственными противоречиями, которые и будут травматическим ядром новой формы, провоцирующим ее развитие. Если в результате отталкивания от циклической формы возникает односюжетное повествование, то эта сюжетная цельность уже не будет целостностью жанровой и будет сопряжена с -проблематикой, выработанной в цикле, носителями которой могут оказываться приемы, унаследованные из поглощенных жанровых форм.

В третьем разделе («Принцип единства: чтение и рассказывание») описываются трансформации принципа объединения частей цикла, понятого

как основа представления о цикле как относительно устойчивой художественной форме в данный период времени. Приемом, организующим структуру цикла в 1830-е гг., был диалог. Сюжетом, организующим диалогический цикл, — поиск достоверного суждения о мире. Части цикла (повести/сменяющиеся реплики диалога) выступают как равноправные, но и равно не способные в одиночку вместить искомую истину. Следствием этой установки на равноправие элементов является неразличение их специфики, в том числе нарративной.

Дальнейшее размежевание и ценностное противопоставление рассказывания и чтения рассматривается как поиски формы, способной непосредственно свидетельствовать о жизни (в отличие от равноправных реплик-аргументов, остающихся в пространстве спора). Следствием этого процесса оказывается приписывание отдельным текстам статуса «документальных свидетельств» и обсуждение проблемы надежности «документа» в целом. Испытание документальности происходит в текстах нециклизоваванных, по отношению к которым цикл выступает даже не как формальный предшественник, но как фокус проблем, возникающих на стыке документа и рассказа. Речь идет о проблеме надежности/фальсифицируемости/неполноты документа («Суд света», «Суд Божий» Е. А. Ган, «Ученое путешествие в Медвежий остров» О. Сенковского, «Радой» А. Вельтмана) и о личной памяти как альтернативе безличности документальности («Княжна Зизи», «Сильфида» В. Ф. Одоевского).

Процессы, проходившие в повестях, дают, в свою очередь, возможность нового, отличного от логики спора, соотношения между повестями внутри собственно циклической структуры и нового понимания достоверности. В рамках такого понимания всякое слово рассматривается как свидетельство о необходимо достоверном опыте рассказчика, требующем столь же достоверного ответного читательского опыта, что и демонстрируется на примере «Русских ночей» В. Одоевского.

Четвертый раздел содержит выводы, которые подводят к вопросу о том, как происходящие в многообразии смежных текстов изменения сказываются на специфике диалога в самом цикле. Ведь сохранение диалогической структуры и служит для этого времени признаком, позволяющим говорить о существовании цикла не только как суммы кочующих приемов, но и как вполне определенной художественной формы.

Рассмотрению данной проблемы посвящена вторая глава («Судьба диалога в циклизованном тексте»), состоящая из" четырех разделов. Исходный вариант диалогической модели описывается как спор, в котором ни одна из сторон не может одержать верх и движение смысла осуществляется как колебание между двумя точками, не останавливающееся окончательно ни в одной из них. Возможные трансформации этой модели рассматриваются на примере трех текстов, ключевых для развития цикла и русской литературы этого времени в целом: «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя, «Повестей Белкина» А. С. Пушкина и «Русских ночей» В. Ф. Одоевского.

В первом разделе («Н. В. Гоголь: былинка и светский разговор») описывается, как традиционное идейное противостояние рассказчиков обретает

черты противостояния стилистического. Противопоставленные стили сопряжены с двумя разными способами повествования о фантастическом: «светской» фантастикой и фантастикой «фольклорной». На материале фантастических повестей того же времени обнаруживается нарративаный аспект этой, казалось бы, сугубо стилистической оппозиции. Быличка предполагает доверие к рассказчику9, в литературной стилизации под быличку это доверие к рассказчику реализуется как принцип достоверности рассказываемого и, значит, как принцип последственности («консекутивности»10) рассказа. В фантастической повести, ориентированной на светский разговор, меняется в первую очередь отношение к изустным свидетельствам: под сомнением оказывается как раз авторитет многочисленных рассказчиков, служивших в быличке гарантией правдивости истории. В итоге, фантастический рассказ, укорененный все в той же народной молве, не только оказывается открыт для сомнений, но и перестает быть повествованием, требующим безусловно серьезного к себе отношения, что может восприниматься и легко (как «возможность предаться игре с ощущением чудесного»11), и очень болезненно. На уровне построения сюжета это новое отношение к слухам дает принцип беспоследственности рассказывания.

Эти два несовместимых способа повествования о чудесном и у Гоголя, казалось бы, распределены между разными рассказчиками. Однако традиционная определенность вскоре оказывается нарушена. В итоге соединение противопоставленных принципов не образует ожидаемой (но и предсказуемо тупиковой) диалогической структуры. Диалог оказывается лишь способом ввести материал. Смешение способов повествования, сопряженных с противопоставленными жанровыми традициями, позволяет выйти за пределы осознанной недостаточности обеих (беспоследственность светской фантастики и «закрытость» для читателя псевдофольклорной экзотики), одновременно избежав вступления в порочный круг бесконечного чередования того и другого. В результате необходимость рамки явным образом ставится под сомнение, поскольку возможность соединения разнородного обнаруживается внутри повести. Однако движение цикла оказывается возможно именно как отталкивание от диалогической структуры с точно определенными рассказчиками.

Иной способ ухода от диалогической основы демонстрируется во втором разделе: «А. С. Пушкин: рассказ о рассказчике в "Повестях Белкина"». В «Повестях Белкина» нет не только спора, но и в достаточной мере выраженного диалога. Однако память о диалогически организованной рамке дает о себе знать в форме отчетливо обозначенной, но демонстративно не развернутой вертикали: издатель— собиратель— рассказчик— возможные рассказчики внутри повестей. На фоне тенденции к сюжетизации рамки ее формализация у Пушкина— выбор, требующий дополнительного объяснения. На уровне организации целого Пушкин ушел 'от приемов диалогического цикла, но на

9 Померанцева Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М., 1975. С. 11.

10 Шмид В. Нарратология. М., 2003. С. 18.

11 Маркович В. М. Петербургские повести Н. В. Гоголя. С. 23.

уровне отдельных повестей они продолжают использоваться. Такая внутренняя организация повестей в соединении с неразвернутым рамочным сюжетом рассказывания заставляет прочитывать наличие предисловия как значимое отсутствие рамки, а значит, отсутствие смысловых возможностей, рамкой предлагаемых. Такое восприятие закреплено и на тематическом уровне — информационными провалами предисловия. Недостаток (или полное отсутствие) сведений будет характеризовать всех рассказчиков «Повестей...», одновременно становясь основанием для начала или продолжения рассказывания, то есть создавая основу развертывания цикла, альтернативную спору. Рассказывание при этом осмысляется как действие, восполняющее лакуны в необходимом знании о мире и одновременно обозначающее их. В результате начало рассказывания само по себе становится требованием его продолжения.

В третьем разделе («Повести с диалогической рамкой и "Русские ночи"») описывается, какого рода изменения в принципе смыслообразования возможны при формальном сохранении рамочной организации текста. Количество уровней рассказывания у Одоевского умножается, но спор не возникает ни на одном из них. На уровне странствующих друзей первоначально противопоставленные голоса сливаются в «мы», на уровне читателей рукописи слишком заметно доминирует голос Фауста. Однако доминирование одного голоса как способ построения смысла оказывается фактом как очень заметным, так и весьма проблематичным, поскольку в позиции Фауста обнаруживается слишком много противоречий, не позволяющих описывать ее как устойчивую точку зрения. Чем можно объяснить этот парадокс?

В речи героев и в развитии сюжета дискредитируется и принцип диалога, основанный на противостоянии двух равно убедительных и несовместимых точек зрения, и противоположный ему принцип непротиворечивого поступательного движения, опирающийся на представление о единонаправленности человеческих усилий. В повестях непротиворечивая реализация того или иного жизненного принципа неизменно оборачивается катастрофой. Альтернативой и тому и другому оказывается принцип непоследовательности, в соответствии с которым и выстраиваются рамочные сюжеты и благодаря которому оказывается возможен разговор о будущем, выход из тупика в неизвестное. Непоследовательность оказывается альтернативным способом реализации разнородности, лежащей в основании цикла.

В четвертом разделе излагаются выводы и ставится вопрос о том, какие повествовательные приемы могут выступать в качестве альтернативы диалогу, в каких формах может осуществиться эта замена и какие последствия на уровне смысла она может повлечь.

Глава третья («Альтернативы диалогу») состоит из трех разделов.

В первом разделе («Фабула путешествия н эпистолярное повествование») описывается функциональное сближение и основанное на нем формальное соединение цикла с травалогом и эпистолярной повестью.

Первый параграф («Путешествие и цикл: вопрос о пародии») посвящен собственной истории травелога, изложенной в свете вопроса о том, каким

образом и в какой точке эволюция этого вполне самостоятельного жанра пересекается с эволюцией цикла. Основанием для этого пересечения оказывается сочетание формальной дискретности с проблематикой достоверной информативности, которую разрабатывает литературное путешествие, доходя в итоге до самопародии. В 1830-е -этот опыт переживания художественной формой собственной условности оказывается востребован как открывающий новые возможности высказывания (так, условность конструкции выступает как механизм опосредования, позволяющий высказать слишком личную для автобиографического персонажа правду в «Страннике» А. Вельтмана). Одновременно осознанная условность оказывается и тем, что нуждается в преодолении, поскольку отменяет действенность этого высказывания («Пестрые сказки» В. Одоевского). Осознание этого противоречия и происходит в текстах, возникающих на пересечении травелога и цикла («Фантастические путешествия барона Брамбеуса» О. Сенковского). Путешествие привносит в цикл свои, имеющие уже продолжительную историю отношения с проблемой условного, побочным же эффектом сближения цикла с жанром путешествия оказывается приобщение к опыту одногеройности. Вопрос о специфике одногеройного дискретного повествования оказывается центральным при рассмотрении взаимоотношения цикла и эпистолярной повести.

Рассмотрению этого взаимодействия посвящен второй параграф: «Эпистолярное повествование: раздробленность единственности». На

материале эпистолярных путешествий и собственно эпистолярных повестей демонстрируется, что одной из самых заметных особенностей эпистолярного нарратива является прием внезапного начала и столь же внезапного обрыва повествования. Читательское внимание оказывается, в результате, фиксировано именно на этих информационных провалах. Последовательное использование этого приема в эпистолярном путешествии («Поездка в Ревель» А. Бестужева) ставит под сомнение необходимость самого рассказа: прием отменяет смысл созданного с его помощью текста. Все то, что в циклах будет гарантией правдивости и ценности истории: книжные источники, надежные рассказчики, множественность этих свидетельств — оказывается дискредитировано как обреченное на неполноту и внезапные обрывы. В собственно эпистолярных повестях («Роман в семи письмах» А.Бестужева, «Роман в двух письмах» О. Сомова, «Роман в письмах» А. Пушкина), где мы имеем дело с потенциально сплошным сюжетом, точки обрыва повествования знаменуют отсутствие должного (возможного или в действительности существовавшего, но утраченного или невоспроизводимого), обозначают пространство неопределенности, чреватое изменениями, потенциально катастрофическими и мало предсказуемыми.

В русле интерпретации обрыва как знака отсутствия о некой утрате начинает свидетельствовать также смена повествующего субъекта и повествовательной техники (например, эпистолярное повествование сменяется дневниковым, когда утрачивает собеседника, а текст — установку на диалог). При этом эпистолярному повествованию доступны различные способы работы с приемом. Таковы смена повествовательной техники, являющаяся следствием

и знаком потери, однако обеспечивающая продолжение повествования («Чины и деньги» Е. П. Ростопчиной); избыточная, сюжетно не мотивированная смена повествователей, знаменующая утрату смысла реальности в ее цельности и ясности («Последний Колонка» В. К. Кюхельбекера); зазор в оценке происходящих перемен, знаменующий внутренний раскол героя и отменяющий произошедшие изменения («Сильфида» В. Ф. Одоевского).

При размывании циклической формы происходит то же, что происходило при ее оформлении: объединение нескольких жанров благодаря обнаружению их направленности на общую проблематику.

Во втором разделе («К проблеме мотивной структуры цикла») предметом рассмотрения становится предположение, что мотивная организация текста может взять на себя функции формально выраженного принципа единства, то есть представление о взаимокомпенсации сюжета и мотивной организации произведения. Чтобы проверить этот тезис, описывается, как функционирует один мотив (мотив зависти) в новеллистическом цикле («Повести Белкина») и в эпистолярном романе («Последний Колонна»), В обоих текстах — в силу их дискретности — должна как-то решаться проблема целостности; и тот и другой делают это не за счет распространения рамки.

Анализ мотивной структуры «Повестей Белкина» демонстрирует, как живет смысл отдельных повестей, заключенный в координаты, заданные интерпретацией мотива из притчи о блудном сыне, в «Моцарте и Сальери» и в бытовом пространстве первой повести цикла. Возникает инерция узнавания в новых сюжетах сюжетов предыдущих. Чтение любого сюжета через любой другой оказывается при этом вполне возможным. Такого рода интерпретационные ходы могут встречать определенное сопротивление материала, однако уйти от заданной циклом логики узнавания/взаимопрочтения нельзя. Повести цикла начинают сосуществовать как собеседники в диалоге, которые с собственным опытом подходят к чужим историям и предлагают свои интерпретации, несоединимые и даже не всегда удачные, но вполне возможные с точки зрения определенного жизненного опыта. Читатель в такой ситуации вынужден либо консолидироваться с одной из предложенных интерпретаций, либо принять решение с позиции опыта собственного, на что и провоцирует его структура текста.

Описанные процессы заметным образом размывают определенность и инвариантного сюжета, и центрального мотива. Соответственно, не узнаваемая повторяемость мотива обеспечивает единство цикла, а формально заданное единство цикла обеспечивает узнаваемость минимальных знаков тождества.

В эпистолярном романе разрозненные письма и выписки связаны единым сюжетом. Таким образом потребность в развитой мотивной структуре, казалось бы, снимается, поскольку формальная раздробленность уже компенсирована. Между тем анализ мотивной структуры романа обнаруживает, что наличие сквозного сюжета не снижает активность ассоциативных связей, но лишь изменяет характер их функционирования. Соединение контрастных интерпретаций, в отличие от подобного же в цикле, создает подвижный, но в достаточной мере единый смысл, центрированный судьбой главного героя,

которая должна быть приемлемо понята. В результате возникает то узнаваемое повторение мотива, влекущее прибавку смысла, которое приписывается циклу.

Таким образом, следует говорить о том, что более строгая организация текста в одном аспекте влечет более строгую его организацию в другом.

В третьем разделе изложены выводы из третьей главы, которые подводят к вопросу о месте дискретных текстов, в которых (вопреки всему вышеизложенному) выраженного принципа объединения не обнаруживается. Речь идет о сборниках и так называемых «несобранных» циклах.

Рассмотрению поставленного вопроса посвящена четвертая глава («Сборники в эволюции циклизованной формы»), состоящая из пяти разделов.

В первом разделе («"Мечты и жизнь" Н. Полевого») рассматривается сборник Полевого как характерный образец данной формы. Сборник не может не учитывать опыт диалогических циклов, который дает о себе знать уже на уровне проблематики. Соотношение рассказ а/«мечты» и реальности/«жизни» — характерная для цикла и связанная с вполне определенными приемами тема. Однако в сборнике пропадает рамка, что следует признать различием принципиальным, потому что именно рамочная конструкция была в цикле носителем рассматриваемой проблематики. Сходство становится фоном для обнаружения различия.

Вводя в «Рассказы русского солдата» элементы диалогической организации, Полевой демонстрирует неспособность пересказа донести суть чужой истории и таким образом делает невозможным воспроизведение диалогической формы, сохраняя при этом актуальность задач, перед циклом стоявших. Альтернативой диалогическому маятниковому развитию становится многократное повторение/наложение историй, имеющих существенное сходство. Инерция узнавания и отождествления задается логикой, воспроизведенной в первой повести (история Антиоха рассказывается в силу сюжетного сходства с только что прочитанной историей) и двучастностью «Рассказов русского солдата», закрепляющей логику отождествления (не две похожих истории, а одна и та же). Связи между повестями преподносятся не как возможные, а как обязательные. Сюжет о воплощении мечты в действительность может варьироваться — от сюжета об откровении, сопряженном с бытийными потерями («Живописец»), до нарочито наивной истории о достижимости счастья («Мешок с золотом»), — оставаясь при всем этом тождественным самому себе. Если в диалогическом цикле различие точек зрения требовало выбора между ними, то здесь они сосуществуют как возможности, совместимые в единстве реальности, что сказывается и на интерпретации каждой отдельной повести. Это движение к общему смыслу не нуждается уже в рамке как пространстве организации разнородного и противоречивого материала. Оно осуществляется за счет импульса, возникающего на уровне повестей; но подготовленного все-таки энергией отталкивания от известной рамочной формы. Могут ли альтернативные принципы единства, обнаруживаемые посредством отрицания, реализоваться вполне самостоятельно?

Во втором разделе («Сборники Н. Ф. Павлова») описывается логика развертывания двух сборников Павлова: «Три повести» и «Новые повести». Анализ специфики нарратива в первом сборнике демонстрирует, как одна и та же коллизия, в целом, казалось бы, присущая рамочной форме (несовпадение смысла события и его понимания), разрабатывается не только в повести традиционно «многоступенчатой», использующей вставные рассказы и вставные документы («Именины»), но и в двух других, где присущий рамочной форме сдвиг точки зрения осуществляется помимо использования возможностей многосубьектного повествования. Зазор между смыслом события и его пониманием героями достигается не сменой повествователей, а скольжением по разным точкам зрения с их горизонтами ожидания.

Ключевой для всего сборника конфликт обнаруживается в структуре, зависимой от цикла, но Павлов не стремится ее как-либо дискредитировать, а дает как возможность среди других возможностей. В результате снимается тот момент «первородства», который делал отсылку к циклу необходимым основанием новой формы.

Второй сборник позиционирует себя как использующий структурные находки первого, то есть как его «продолжение». Оказывается, что основание возникающего единства может быть вынесено за пределы текста, внутри него сохраняясь лишь как отсылка. В данном случае это отсылка к уже осуществившемуся сборниковому единству.

Иные возможности для такого рода отсылки к внеположенному основанию единства рассматриваются в третьем разделе: «"Арабески" н "Миргород"».

В «Арабесках», в рассуждениях о ходе истории и способах ее изложения формулируется идеал описания истории как цельного процесса, в котором нет случайных элементов и все взаимозависимо. Текст выдвигает идеал нарративной целостности, которому, однако, сам не соответствует, позиционируя себя как собрание разнородного, допускающее и противоречия. Оправданием такой организации текста является высказанная в рассуждениях об истории и человеческой жизни мысль, что смысл эпохи (истории или жизни) становится очевиден лишь в ее законченности, в свете завершающих ее событий. Все статьи и повести «Арабесок» отнесены в прошлое, преподносятся автором как плоды молодости. Значит, той точкой объединения, в которой должны быть сняты все противоречия, а сборник обрести единство, должно стать настоящее автора. Но в пределах сборника, кроме предисловия, нет ни одного текста, который мог бы репрезентировать это настоящее, а предисловие не более чем его обещание. Всё вместе создает эффект одновременного очарования возможностью прикоснуться к тайне истории, искусства, жизни и разочарования от неосуществленности обещания. Очарование задает направление движения, а разочарование выводит читателя за пределы текста. Текст не содержит в себе ответ, но действует как намек или толчок. Место заранее заявленного и вполне реализующегося принципа единства занимает обещание, воплощение которого оказывается возможно только за пределами текста.

В случае «Миргорода» такого рода невыполненным обещанием оказывается отсылка к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»: «Миргород» позиционируется как «продолжение», будущее «Вечеров...». Продолжения «Вечеров...» в действительности нет, подзаголовок лишь задает дистанцию, которая будет воспроизводиться во всех повестях сборника,— дистанцию между прошлым и обещанным будущим. Однако уже в «Старосветских помещиках» будущее если и дано, то отрицательно — как разрушение. Первая повесть таким образом оказывается вопросом, на который последующее развитие цикла должно ответить. Но не отвечает и, мимо заданного вопроса о «продолжении», рассказывает историю о прошлом. Повествователь, не способный никак определить свое настоящее, получает возможность раствориться в другом времени («Тарас Бульба»). Очарование длится, пока не возникает вопрос о «будущем», как это происходит в конце «Вия». Неисполненное обещание организует движение от текста к тексту в поисках повествовательного будущего. Искушение «Миргорода» — искушение дистанцированным прошлым, в которое нельзя вернуться, но в котором можно раствориться, уйдя от необходимости прояснять свое настоящее. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» снимает эту возможность обращения к прошлому, потому что обнаруживает, что не только удержаться в нем нельзя, но и как ценность оно не существует. В результате, повествователь, не нашедший настоящего, из которого он может говорить, теряет и прошлое как пространство достоверного бытия, а вместе с тем ту точку устойчивости, из которой он мог бы говорить серьезно. Конец, признание которого было проблемой, оказывается новой необходимостью, поскольку граница конца создает «эпическую дистанцию», а вместе с тем и то «эпическое прошлое», которое может стать хранилищем ценного. Элегический тон конца повести (возвращение в Миргород) можно интерпретировать не только как ироничный, но и как сигнализирующий об обретении некой ценности, которую рассказчик, как и прежде, пытается поместить в изображенный мир, что не удается ему категорически. В результате, стилистика конца повести выходит и за пределы породившей ее элегии, невозможной в ситуации, когда прошлое не воспринимает той ценности, которую рассказчику хочется ему навязать. Заключительная серьезность повествователя уже не коренится в прошлом, а выводит за пределы текста как новое обещание будущего, в какой-то мере уже доступного повествователю, раз он наконец оказывается способен на этот стиль, явно противопоставленный и жанрово закрепленным стилям предшествовавших повестей, и пародийному тону последней. Единство текста во многом обеспечивается нереализующимся в нем обещанием, то есть сборник оказывается скреплен элементом, в тексте только ожидаемым.

Четвертый раздел («Проблема несобранных циклов») посвящен феномену «рецептивных циклов», в основе которого лежит представление о важности читательского восприятия в осуществлении художественного единства. Нет сомнений, что в сознании читателя никак не объединенные автором тексты могут стягиваться вместе в силу своей тематической, например, близости. Но может ли такого рода объединение стать обязательным для всех восприятий? И если становится, то благодаря чему? Представляется

необходимым разделять, по крайней мере, три типа текстов, подпадающих под общее наименование «несобранных циклов».

Во-первых, собственно рецептивные циклы, складывающиеся именно в читательском сознании: состав и границы такого рода циклов, естественно, остаются весьма неустойчивыми и мотивируются спецификой индивидуального восприятия.

Во-вторых, «авторские несобранные циклы»— тексты, демонстрирующие невоплощенное авторское намерение объединить их в цикл. Часто намерение это дает о себе знать в подзаголовках, отсылающих к большему единству («Из рассказов путешественника» и т. п.). На примере рассказов О. Сомова вскрывается присущий такого рода текстам парадокс: подзаголовки рассказов указывают на отрефлексированную автором связь текстов, но сами тексты читателями в циклы не объединяются. Заметное авторское участие накладывает ограничения на волю читателя, относя такие «изъятые» из несуществующего цикла рассказы к вполне определившемуся на тот момент жанру «отрывка». Никакой необходимости в развертывании цикла не возникает, потому что каждый «отрывок» несет в себе достаточное представление об отсутствующем целом.

В-третьих, это «циклы», возникающие в пределах уже оформленного автором целого, в частости, собрания сочинений. Самый известный «несобранный цикл» этого времени («петербургские повести» Гоголя) относится именно к этому типу. В данном случае мы имеем дело с парадоксом другого рода: повести, объединенные автором, все равно воспринимаются читателем как объединенные его собственным, читательским, интерпретирующим усилием. Возникновение этого противоречия объясняется на материале второго тома собрания сочинений В. Ф. Одоевского (1844). Внутри тома действуют две тенденции: реализующаяся на тематическом и структурном уровне тенденция к объединению, заданная заголовком тома («Домашние разговоры»), и тенденция к расшатыванию единства. На пересечении двух этих векторов возникает форма, имитирующая собственно рецептивный цикл: концентрическая структура, где есть тексты, образующие семантический центр, и тексты периферийные. Авторской волей оказывается санкционировано единство, включающее элементы, стремящиеся из этого единства выпасть. Вполне оправданная функцией собрания сочинений, которое должно дать автору возможность включить максимальное число текстов, вне зависимости от степени их тематической близости, эта структура порождает своеобразную рецептивную иллюзию: завершенный, не поддающийся никаким изменениям текст воспринимается как предоставляющий читателю почти авторскую свободу в обращении с ним. Выводы, полученные при анализе собрания сочинений Одоевского, оказываются во многом приложимы к «петербургским повестям» Гоголя, такому же циклу, оформившемуся в составе тома собрания сочинений.

В пятом разделе излагаются выводы из четвертой главы и выдвигается предположение, что опыт сборников приближает к романной форме даже в большей степени, чем рассмотренное выше раскрытие сюжета вставной повести в сюжет рамки, поскольку происходящие в сборниках преобразования

обнаруживают принципы единства, от прежних принципиально отличные и преобразующие саму структуру повествования.

Глава пятая («Циклизация и русский классический роман») посвящена вопросу о роли циклизации в формировании русского классического романа. Глава состоит из четырех разделов.'

В первом разделе («Роль цикла в создании большой повествовательной формы») анализируется полемика М. М. Бахтина с положениями В. Б. Шкловского, которым идея о преемственности романа по отношению к сборнику новелл и была сформулирована.

В целом солидаризируясь с точкой зрения Бахтина, согласно которой «новые способы изображения заставляют нас видеть новые стороны зримой действительности, а новые стороны зримого не могут уясниться и существенно войти в наш кругозор без новых способов их закрепления», а «способом закрепления» в литературе оказывается жанр12, нужно заметить, что речь идет о приемах, которые можно было бы обозначить как формообразующие. В результате они оказываются своего рода концентрированным выражением точки зрения жанра на мир. Использование такого рода приемов в текстах другой структуры и другого жанра оборачивается использованием и обсуждением достижений циклической формы и поставленных ею вопросов, то есть продуктивным столкновением жанров. Можно предположить, что и само перенесение приема оказывается возможным в той мере, в какой он репрезентирует собой некий оформившийся взгляд на мир, то есть определенный жанр.

Самый очевидный и явно тупиковый путь перехода от цикла к романной форме — использование элемента обрамления как точки, из которой развертывается все дальнейшее повествование, своего рода усложнение уже анализировавшихся повестей с диалогической завязкой. Иные пути развития рассматриваются на примере «Мертвых душ» и «Героя нашего времени».

Второй раздел посвящен «Мертвым душам», где обнаруживается продолжение находок сборников, в частности, «Арабесок» и «Миргорода». Речь идет, во-первых, о подвижности точки зрения повествователя, берущей на себя часть функций циклической смены повествующего субъекта. В «Мертвых душах» она находит вполне определенную мотивировку, связанную с представлением о форме присутствия истины в мире. Истина человечеству дана и мыслится как в той или иной мере доступная всем, но именно поэтому она и растворяется в быту. Но значит, все формы быта оказываются каким-то образом истине причастны. В фигуре повествователя эта расщепленности жизни дает себя знать в несоединимости его ролей (он творец этого художественного мира и его житель; создатель своего героя и его спутник; пророк и человек с судьбой принципиально не отличной от судеб других героев). В «Миргороде» неустойчивость позиции повествователя бьиа сопряжена с драматической невозможностью найти ту точку настоящего, из которой ведется повествование, — сформулировать истину настоящего. В «Мертвых душах» эта

12 Медведев П. Н. (Бахтин М. М.) Формальный метод в литературоведении. М., 2003. С. 146.

20

невозможность постоянно сохраняет статус обещания, обращенного в будущее, и реализуется в последовательной смене принципа смыслообразования.

Логика путешествия, соединяясь с вопросно-ответной логикой, организует первые шесть глав романа: то, что казалось уже сформулированным по отношению к одному из героев, -после встречи со следующими ставится под сомнение. Отложенное обещание выводит повествование за пределы жанра путешествия, в котором оно не смогло реализоваться, и последующее повествование строится по принципу повторения и варьирования мотивов первой части романа. Текст раскрывается в диалогическое, многосубьектное пространство, то есть обращается к логике диалогического цикла. «Стереоскопический эффект» разговоров ни к какому положительному результату не приводит, хотя и демонстрирует совершенно беспредельные интерпретационные возможности. Так, «Повесть о капитане Копейкине», самый значительный из этих прорывов, наравне с другими гипотезами оказывается и возможным смысловым центром, открывающим путь для дальнейших интерпретаций, и просто неуместным предположением. Снова для разрешения поставленной проблемы требуется выход за пределы данного способа смыслообразования. В соответствии с многоуровневой логикой цикла, это должно быть слово, условно говоря, «авторское», то есть слово повествователя, признавшего себя создателем этого текста. Повествователь вынужден наконец все разъяснить, но разъяснения его оказываются приемлемы только в свете того невоплощенного и повествователю еще неизвестного будущего, в котором все должно найти приемлемое разрешение. Смысл оказывается возможен лишь постольку, поскольку смещен в неорганичную для него сферу, в которой не закрепляется: всякий факт отсылает вовне, потому что сам по себе имеет лишь смысл искажения, в постоянных же отсылках к своему иному формирует осмысленную картину мира, имеющего будущее. Суть представленной Гоголем модели повествования заключается в убеждающей апелляции к будущему, а недостижимость последнего смыслового итога в настоящем оказывается не чем иным, как условием и основанием этой отсылки.

Третей раздел посвящен «Герою нашего времени». В самой общей форме этот роман можно описать как возникающий на пересечении диалогического цикла и эпистолярно-дневниковой повести. Связующим элементом оказывается фабула путешествия. Смена одного типа повествования другим происходит как подмена одной проблемы, укорененной в том взгляде на мир, который репрезентирует собой данная художественная форма, проблемой смежной. Так вопрос о неадекватности слова миру, случайности слова о мире (интерпретационные случайности цикла) подменяется проблемой случайности, необязательности всякого текста (мотивационные случайности травелога). Последняя, в свою очередь, подменяется проблемой неадекватности слова героя о себе самом (проблема дневникового повествования).

Логика смещения работает и на последнем уровне: герой ищет не слова, адекватного миру, и в конечном счете даже не слова, адекватного ему самому, он требует от мира адекватности своему слову. Следствием этого и являются подстроенные сюжетные случайности дневниковой части повествования — попытка выстроить неслучайный по отношению к себе сюжет и таким образом

преодолеть случайность собственной жизни. Дискретная структура, в результате, фиксирует не перемены в сознании героя, а подмену проблемы, оставшейся нерешенной; смену чужих историй при неизменности героя; наконец, постоянную смену второстепенных героев, судьбы которых обрываются на полуслове, как и судьба Печорина, и судьба повествователя (при эксплицированном стремлении дать «историю души человеческой» в ее цельности). Альтернативным основанием единства, в конечном счете, оказывается человеческая личность, которой и измеряется ценность наличных способов повествования как способов мыслить о мире,

В четвертом разделе формулируются выводы из изложенного в пятой

главе.

В заключении суммируются результаты проделанной работы и описываются ее перспективы.

Содержание диссертации изложено в следующих публикациях:

1. «Циклический» конфликт в русской циклизованной прозе 1820-30-х гг. // Грехневские чтения. - Вып. 3. - Нижний Новгород: НГУ им. Н. И. Лобаческого, 2006. - С. 78-84.

2. «Приручение» случайности в прозаическом цикле и «Герой нашего времени» // Случай и случайность в литературе й жизни. - СПб.: Пушкинский проект, 2006. - С. 61-69.

3. О трех русских трансформациях одного гофмановского сюжета // БШйа Бкука VII. - Таллинн: ТШ Кщаэйи, 2007. - С. 74-83.

4. «Русские ночи» В. Ф. Одоевского: субъектная структура повествования и проблема авторской позиции // Автор как проблема теоретической и исторической поэтики: сб. науч. ст.: в 2 ч.— Минск: РИВШ, 2007. - Ч. 2. - С. 3-7.

5. Зависть в мотивной структуре «Повестей Белкина» А. Пушкина и романа В. Кюхельбекера «Последний Колонна» // Зависть. Формы ее оправдания и разоблачения в культуре. - СПб.: Пушкинский проект, 2007. - С.61-67.

6. Фантастические повести А. А, Бестужева-Марлинского: к проблеме жанрового статуса цикла // Грехневские чтения. — Вып. 4. — Н. Новгород: Изд. Ю. А. Николаев, 2007. - С. 128-134.

7. Эпистолярная повесть в русской литературе 1820-30-х годов // Материалы XXXVI международной филологической конференции. Кафедра истории русской литературы. 13-17 марта 2007 г. - Вып. 21. -СПб.: Филол. факультет СПбГУ, 2007. - С. 18-25.

8. Быличка и светский разговор как структурная основа прозаической циклизации: «Вечера на хуторе близ Диканьки» в контексте традиции // Н. В. Гоголь и народная культура. Седьмые Гоголевские чтения. - М.: ЧеРо, 2008. - С. 267-274.

9. «Двойник» А. Погорельского и событие в циклизованной прозе 1820-30-х годов: к вопросу о бессобытийных текстах // Проблемы

нарратологии и опыт формализма / структурализма: сб. статей. — СПб.: Пушкинский проект, 2008. - С. 223-242.

10. «Сочинения князя В. Ф. Одоевского» и проблема рецептивных циклов // Грехневские чтения. - Вып. 5. - Н. Новгород: Изд. Ю. А. Николаев, 2008. - С. 243-248.

11. Сборник Н. Полевого «Мечты и жизнь» и традиция диалогической циклизации // Вестник Санкт-Петербургского университета. Серия 9 «Филология, востоковедение, журналистика». - 2008. - Вып. 3. Часть 1. С. 26-31.

Подписано в печать 27.01.2009 года. Формат 60x84 '/16. Усл. авт. л. 1,5. Тираж 100 экз. Заказ № 94

Типография Издательства СПбГУ 199061, С.-Петербург, Средний пр., 41.

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Шрага, Евгения Александровна

Введение.

Глава 1: Диалогический цикл и «переходные» формы: в сторону цикла

1.1.«Немецкая традиция»: к проблеме займегвованпосги формы.

1.2. Принцип дискретности.

1.3. Принцип единства: чтение и рассказывание.

1.4. Выводы.

Глава 2. Судьба диалога в циклнзованном тексте.

2.1. Н. В. Гоголь: быличка и светский разговор.

2.2. А. С. Пушкин: рассказ о рассказчике в «Повестях Белкина».

2.3. Повести с диалогической рамкой и «Русские ночи».

2.4. Выводы.

Глава 3. Альтернативы диалогу.

3.1. Фабула путешествия и эпистолярное повествование.

3.2. К проблеме мотивной структуры цикла.

3.3. Выводы.

Глава 4. Сборники в эволюции циклизованпой формы.

4.1. «Мечты и жизнь» Н. Полевого: сборник и цикл.

4.2. Сборники П. Павлова: альтернатива многосубъектности.

4.3.«Арабески» и «Миргород»: обещание будущего.

4.4. Проблема несобранных циклов.

4.5. Выводы.

Глава 5. Циклизация и русский классический роман.

5.1. Роль цикла в создании большой повествовательной формы.

5.2. «Мертвые души».

5.3. «Герой нашего времени».

5.4. Выводы.

Введение диссертации2008 год, автореферат по филологии, Шрага, Евгения Александровна

Одна из наиболее существенных и до сих пор не вполне решенных проблема цикловедения: какие именно тексты могу г и должны быть отнесены к циклическим, то есть проблема границ рассматриваемого явления. Между тем эго первый вопрос, который встает перед исследованием и от решения которого во многом зависят пути дальнейшего анализа и, соответственно, его результаты. Тем, как этот вопрос решался до сих пор, обусловлена и мера изученности явления на сегодняшний день — то, какие именно аспекты рассмотрены подробнейшим образом, а какие остаются за пределами внимания исследователей.

Нерешенность вопроса об объеме явления связана главным образом с той высокой вариативностью, которую допускает цикл. «.Многообразие циклических форм в литературе настолько велико, а представления о них настолько противоречивы, что в литературоведении до сих пор нет еще более или менее ясного понимания того, что же собственно следует понимать под словом "цикл"»1. Вариативность форм циклизации не только уводит от точного определения, но скрывает и сам объект исследования.

Какой в этой ситуации может быть исследовательская позиция? — Возможный и самый, казалось бы, надежный путь — «допускать различия в употреблении понятия и при этом не смешивать объекты анализа, не вносить ненужную путаницу в цели и методы их исследования»2. Речь идет об ограничении, действительно необходимом в ситуации, когда разнообразие текстов так велико, что любая попытка свести их вместе и рассматривать с одной, общей для всех точки зрения оказывается интерпретаторским насилием и не дает результатов. Позиция эта позволяет

1 Дарвин M. Н. Художественная циклизация лирики // Теория литературы: В 4-х тт. Т. 3. М., 2003. С. 467.

2 'Гам же. С. 477. обойти волчыо яму неопределенности и успешно анализировать конкретные (пусть и разнообразные) проявления циклизации.

Достаточно успешную реализацию такой позиции можно видеть в многочисленных как русских, так и зарубежных исследованиях поэтики лирических циклов . Почему можно предполагать, что проблема вариативности предмета исследования может встать более остро при разговоре о прозе?

Считается, что наиболее естественной, «соответствующей специфике литературного рода»1, циклизация является именно для лирики. Стиховая речь действительно может бьпь увидена как «органичный, "готовый" язык циклообразования»3, если одним из важнейших структурных механизмов цикла признать его повышенную ассоциативность, актуализированность парадигматического принципа смыслообразования. («В пределах цикловой конструкции ассоциативность выступает в качестве универсального конструктивного механизма художественной семаптизации целого»6). Второй особенностью, которая провоцирует циклообразование в поэзии, признается «ослабленность границ» лирического текста . Несколько стихотворений могут быть «объединены в единую поэтическую структуру при помощи самых различных конструктивных приемов, главным из которых является единая сквозная тема или, что еще чаще, единая о авторская эмоция» . То есть лирический цикл осуществляется в первую Во г лишь некоторые из них: Альми И. JI. Сборник Е. А. Баратынскою «Сумерки» как лирическое единство // Альми И. Л. О поэзии и прозе. СПб., 2002; Вельская Л. JI. Сфукгура лирическою цикла (С Есенин «Любовь хулигана») // Проблемы сюжета и жанра художественного произведения. Алма-Ата, 1977, Дарвин М. Н. Поэтика лирического цикла («Сумерки» Е.А.Баратынского). Кемерово, 1987;

Сапоюв В. А. Поэтика лирического цикла А. А. Блока. АКД. М., 1967; Спроге Л. В. Лирический цикл в дооктябрьской поэзии А. Блока и проблемы циклообразоваиия у русских символистов. АКД. Тарту, 1988; Старк В. П. Стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны.» и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 10. Л., 1982; Фомичев С. А. «Подражания Корану». Генезис, архитектоника и композиция цикла // Временник пушкинской комиссии 1978. Л., 1981; Mililer J. Das zyklische Prinzip in der Lyrik// Germanisch-romanische Monatsschrift 20. Heft 1/2. Heidelberg, 1932; Mustard II. The lyric cycle in German literature. NY, 1946; Der russische Gedichtzyklus. Ein Handbuch. Heidelberg,

2006; Sloane D. A. Alexandr Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. Columbus, Ohio, 1988. 1 Дарвин M. H. Художественная циклизация лирики. С. 478.

5 Ляпина Л. Е. Циклизация в русской литературе XIX века. СПб., 1999. С. 31.

6 Там же. С. 15.

7 Ляпина Л. Е. Циклизация в русской литературе 1840-60-х гг. АДД. СПб., 1995. С. 15.

8 Сапогов В.А. Лирический цикл и лирическая поэма в творчестве А. Блока // Русская jniicpaiypa XX века (дооктябрьский период). Калуга, 1968. С. 182. очередь как контекст, которому, в отличие от цикла прозаического, в значительно меньшей степени требуется формально выраженная основа объединения. Обнаруженная общность реализуется за счет соположения текстов. В результате, для лирического цикла особое значение нередко приобретает фигура редактора, который "эту связь эксплицирует9. Такая неавторская (редакторская или читательская— «рецептивная») циклизация— явление для лирики не необычное, для прозы же — достаточно редкое10.

Для прозаического цикла недостаточно ни сквозной темы, пи единой авторской эмоции, прозаический цикл требует эксплицированной основы объединения частей. «Художественная циклизация литера 1урных произведений в эпосе или драме <.> наталкивается на "непроницаемость" границ отдельных произведений <.> Циклическая связь (в эпическом тексте.— Е.Ш.) покоится на очень прочных, отличных от лирики основаниях: жанровых традициях историографии, семейной хроники, мемуаров, дневниковой формы»11. Та же фигура редактора в прозаическом цикле превращается в внутритекстовый структурный элемеш, гарантирующий целостность возникающего текста. В итоге, можно говорить о том, что структура прозаического цикла должна быть куда более строго организованной, чем структура цикла лирического.

Но как раз в силу изначально более жесткой организации прозаического цикла тенденция к вариативности оказывается едва ли не большей проблемой. Строгая организация структуры даеч более определенное представление о «должной» форме, которая в действительности реализуется в минимальном количестве текстов. В силу своей эксплицированиости принцип объединения также оказывается

9 Примером могу служить статьи о ((рассыпанных» лирических циклах: Герштейн Э. Г. Об одном лирическом цикле Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985; Фомичей С. А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник п\ шкинской комиссии 1981. Л , 1985.

10 Дарвин М II. Художественная циклизация лирики. С. 478

11 Там же. подвержен изменениям, разбивающим всякое представление о единстве прозаической циклизации.

Самим тестами задается представление о должной структуре цикла и ими же, в силу их разнообразия, мгновенно разрушается. Например, трудно не согласиться со следующим утверждением, касающимся как раз рассматриваемого периода: «Все разновидности прозаического цикла 2030-х годов XIX века <.> включают ситуацию беседы как структурообразующую, будь то циклы идеологические, фольклорно-бытовые или сложные, "синтетические" циклы-книги Пушкина и

I ^

Гоголя» Это суждение продиктовано как раз жесткой организацией циклов этого времени и, значит, вполне оправданно. Между тем, «ситуация беседы» может быть как очень редуцированной в текстах, которые традиционно воспринимаются как циклизованпые («Повести Белкина» А. С. Пушкина), так и весьма разработанной в повестях, коюрые сложно признать циклами («Привидение», «Орлахская крестьянка» В. Ф. Одоевского). Столь, казалось бы, ясный ориентир оказывается утрачен.

Возможно ли, погрузившись в это разнообразие сходных явлений, «допускать различия в употреблении понятия и при этом не смешивать объекты анализа»? Как разграничивать собственно цикл и явления, близкие к циклу? Следует ли их вообще разграничивать? Если такое разграничение удастся, то не утратим ли мы вместе с неопределенностью что-то весьма существенное для понимания исследуемого явления?

Представляется, что к вариативности циклизованных текстов можно подойти не как к препятствию, а как свойству изучаемого явления.

Как указано Л. Е. Лягшной, циклизация как принцип организации художественной формы может быть признана явлением общим для разных видов искусства (речь, в частности, идет об аналогичных способах

12 Ляпина Л В. Циклизация в русской литературе XIX иска С. 49-50. организации целого в музыке и живописиь). Тем более следует полагать, что принцип такого уровня универсальности может реализовываться и в достаточно далеких друг от друга литературных формах. Суть этого явления в самом общем его смысле может быть сформулирована как объединение в некое достаточно устойчивое единство ряда вполне самостоятельных элементов (текстов— если мы говорим только о литературе). Под это определение могут подпадать тексты друг от друга весьма далекие, в том числе журналы, альманахи, собрания сочинений, сборники произведений разных ав торов, «рецептивные циклы» — явления, которые, казалось бы, невозможно описывать в одном ряду, но в основании структуры которых лежит один и тот же принцип, предполагаюи1ий соединение разнородного.

Именно в такое, расширенное представление о цикле вписывается использование этого термина В. В. Виноградовым, прибегающим к понятию «"неистового" цикла» для обозначения круга текстов, сопряженных в сознании читателей на основании их поэтики («"ужасная" поэтика»): «В плоскости "литературного сознания" эпохи художественные произведения группируются в циклы. Эта циклизация меньше всего может быть смешиваема с понятием о художественной системе школы <.> Циклизация производится по отдельным "характерным" приметам, которые и выступают как критерии классификации и опознания современниками наличной литературной продукции. Писатели в своем творчестве так или иначе ориентируются на эти формы циклизации, иногда сознательно их разрушая. Ведь группировка литературных произведений по циклам определяется сходством лишь немногих, наиболее резких конструктивных моментов; вообще же стилистические формы в пределах одного цикла могут быть явно противоречивыми и враждебными»14.

13 Там же. С. 8, 23.

14 Виноградов В. В. О литературной циклизации (По поводу «Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де Квинси) // Виноградов В. В. Поэтика русской лшературы: Избранные труды. М., 1976.

Такая интерпретация термина «цикл» — характерный пример неустойчивости употребления данного понятия. «Такая широта его толкования приводит к тому, что термин перестает существовать как строго научное поянтие»15. Однако широта э та оказывается одновременно вполне оправдана тем, что в конечном счете эти очень далекие друг от друга явления организованы согласно общему принципу— принципу соединения ряда самостоятельных элементов в новое контекстное целое.

Возможность расширить проблему циклизации в область единств, возникающих в границах всей литературной традиции или всего творчества одного писателя, будет учитываться как потенциал развертывания темы и отчасти будет рассмотрена в связи с таким явлением, как «рецептивный цикл», однако данное исследование ограничится изучением явления циклизации в тех формах, которые оно приобретает в формально закрепленных волей автора текстах. Почему?

При том что широта возможных проявлений циклизации на сегодняшний день уже осознанна, остается значительный круг текстов, отношения которых с циклом отрефлексированы не вполне. Речь идет о «промежуточных» формах, роль которых либо недооценивается (если внимание исследователя концентрируется на «ядре» явления), либо нивелируется (если они рассматриваются вместе с более последовательными проявлениями циклизации), либо сужается (когда отдельные варианты этой переходности рассматриваются изолированно от других).

Как точно замечено Л. Е. Ляпиной, «явление циклизации в его историческом бытовании оказывается как бы растворенным в "челе" искусства, заявляя о себе и своих возможностях эпизодическими проявлениями то тем, то иным образом»16. Уже эта формулировка указывает па то, какое значение может иметь изучение этих

15 Золотарева О. Г. Проблема «несобранного стихотворного цикла» 40-60-х п\ XIX века. АКД. Томск, 1982. С. 3.

16 Ляпина Л. Е. Циклизация в русской литературе XIX века. С. 25. эпизодических, но постоянных проявлений циклизации, всевозможных «переходных» и «смежных» форм: это путь к осознанию каких-то существенных моментов развития литературы, процессов, происходящих в «"теле" искусства». Однако именно эта, столь многообещающая сфера остается недостаточно изученной во многом потому, что существующие подходы к анализу циклов не предоставляют нам возможности ее полноценного описания.

Сведение вместе разнородных явлений основывается на представлении о циклизации как о «структурном механизме, который *7 допускает самые разнообразные вариации.» Этот подход, снимающий многие проблемы, не учитывает, однако, того, что «в определенных исторических условиях тенденция циклизации может порождать собственно жанровую традицию»18, то есть, по сути, скрывает от нас специфичность описываемого явления. Жанровая определенность цикла может быть предметом дискуссии, однако тот факт, что в некоторые периоды возникают легко воспроизводимые, канонизированные" формы цикла, наделенные рядом узнаваемых особенностей, не может быть подвергнут сомнению и должен быть как-то осмыслен и учтен.

Альтернативой данному подходу является разделение «цикла» и «циклизации» («под циклизацией в современном литературоведении принято понимать продуктивную тенденцию, направленную на создание особых целостных единств— циклов»79). Такой подход предполагает необходимое выделение «ядра» явления (цикла как жанра) и периферии, где можно говорить о проявлении циклизации как «продуктивной тенденции». «Художественная циклизация не сводится только к возникновению циклов как таковых. Художественная циклизация— это

17 "It is iather a structural device that admits of the most varied adaptations" (Mustard H. The lyric cycle Jn German literature. NY, 1946. P. 1).

18 Ляпина Jl. В. Литературный цикл в аспекте проблемы жанра // Проблемы ли1сратурныч жанров. Томск, 1990. С. 27.

19 Ляпина Л. Е. Циклизация в русской литературе XIX века. С. 8. более широкая возможность образования многообразных циклических форм в процессе исторического развития литературы.»20.

Что понимать под «периферией» циклизации и как отделять центр от периферии? — «Цикл как явление жанрового порядка оказывается противостоящим таким явлениям, как книга, сборник, его раздел, подборка, публикация»21. Цикл, таким образом, отграничивается от сходных явлений как некая устойчивая, закрепившаяся, воспроизводимая или сопряженная с определенным мировидепием форма.

Этот теоретически вполне приемлемый подход при анализе конкретных текстов конкретной эпохи сталкивается с большим количеством проблем. И первая из них: когда мы ставим вопрос об отделении цикла от периферийных явлений, возникает вопрос о критериях этого разделения: какие признаки цикла являются обязательными, а что может изменяться, не разрушая данную художественную форму? Удовлетворительного ответа па него не находится, и, видимо, это не меюдологическая недоработка, а сопротивление материала. Например, любая попытка отделить циклы от сборников неизбежно приведет к разногласиям, потому что основанием для разграничения оказывается, в конечном счете, мера редуцированности рамки, ненадежная в качестве критерия, как и любой другой количественный признак. Л. В. Лянина признает за новеллистическим циклом возможность редукции рамки: «В новеллистическом цикле <.> "разорван" текстовый пласт, соответствующий ситуации рассказывания новелл; он может присутствовать в виде межтекстовых "вставок", либо оказаться свернутым до уровня заголовка, подзаголовка, авторских примечаний»22. Такая позиция представляется во многом оправданной, потому то речь действительно идет о явлениях между собой связанных, однако в результате циклы и сборники рискуют быть увидены как явления одною

20 Дарвин М. Н., Попа В. И. Циклизация в творчестве Пушкина. Новосибирск, 2001 С. 28.

21 Ляпина Л. Е. Циклизация в русской литературе XIX пека. С. 33.

22 Ляпина Л. Е. Циклизация в русской литературе XIX века. С. 160 порядка, что недопустимо, если мы говорим о цикле как о явлении жанровом, а не только о структурной тенденции.

Вторая проблема во многом сопряжена с первой. Даже если оставить в стороне вопрос о точности 1-рапицы, приходится решать, что именно можно считать периферией циклизации, а что к ней не имеет никакого отношения. Универсальность принципа циклизации вполне осмыслена по отношению к нежанровым единствам, целостность которых в значительно меньшей степени выражена, чем целостность цикла как жанра (например: «.Та или иная циклическая форма может быть рассмофеиа как определенная разновидность контекста, будь то лирический цикл, книга стихов или раздел стихотворного сборника>Г ; или: «Процесс циклизации в лирике середины XIX века отражается и в ряде "промежуточных" форм, которые обнаруживают явное стремление к единству и завершенности, однако но целому ряду причин им не обладают.»" ). Между тем остается круг текстов, отличающихся от цикла не как жанрово неопределенное раздробленное единство от жанрово определенного единства. Это тексты, целостность которых выражена в большей степени, чем целостность цикла, -тексты, нередко образующие собственную жанровую традицию. Внутренняя раздробленность текста оказывается заметно пониженной, по само соотношение раздробленности и единства как конститутивный признак циклической конструкции сохраняется, а потому возникает возможность рассматривать эти тексты вместе с собственно циклами. Реализация этой возможности влечет за собой уже известную путаницу в применении термина «цикл» и недифференцированное рассмотрение разнородных явлений.

Так, А. С. Янушкевич описывает развитие цикла 1830-х гг. как движение от «лабораторного исследования» первых циклов («идеологического» цикла) через введение в циклическую структуру ъ Дарвин М Н. Художественная циклизация лирики. С. 480

21 Золотарева О. Г. Указ. соч. С. 3. дневников, писем героев, сцен народной жизни («Страшное гадание» А. Марлинского, «Сильфида» В. Одоевского) к «фольклорно-бытовым циклам», где «структуру цикла образует уже не диспут, а ряд взаимосвязанных историй фольклорно-быгового, очеркового характера»23. В качестве примеров последнего приводятся народные рассказы Ы. Полевого, украинские повести Квигки, фольклорные рассказы Сомова. Исследователь привлекает материал очень богатый и, очевидно, имеющий отношение к циклизации, однако мера разнородности рассматриваемых текстов26 ставит под сомнение возможность па этом липериале выстраивать эволюцию цикла как жанра, а в работах Янушкевича речь идет именно об эволюции жанра. Такое «расширенное» представление о цикле, между тем, кажется совершенно необходимым: привлекаемые исследователями «переходные» тексты действительно имеют отношение к циклизации.

Таким образом, мы оказываемся в ситуации, когда необходимо как-то совместить представление о существовании устойчивых форм цикла (или, по крайней мере, представление об этой устойчивой форме, которое может реализоваться в очень незпачшелыюм количестве текстов) и круга явлений, которые от этого «ядра» цикла нельзя четко отграничить. Равно недостаточными оказываются и подход к циклу как к «структурному механизму», и подход к циклу как к устойчивому жанру. Равно недосточными, но равно необходимыми. Речь, таким образом, должна идти о совмещении этих двух принципов. При этом невозможно и ненужно разделять тексты, в которых циклизация реализуется юлько как некая структурная тенденция, и те, в которых она дает устойчивую жанровую форму. Такое разделение, как мы видели, в определенный момент оказывается тупиковым.

25 Янушкевич Д. С. Типология прозаическою цикла 30-х п\ XIX в. // Проблемы лигера1урны\ жанров Томск, 1972. С. 11.

26 «Сфлпное гадание»—односюжетпая повесть со вешвным рассказом; «Сильфида»—энисюлярно-дневниковая повесть; фольклорные рассказы Сомова никогда не были собраны в цикл, ю ecu. самое большее, о чем можно говорить в данном случае,— это о повестях с диалогической рамкой; «народные рассказы» 11олевого — включены в сборники и т. д.

Представляется, что обнаружить взаимосвязь и взаимопереплетенпость этих двух принципов можно именно на уровне формально закрепленных текстовых единств, где напряжение между жанром и структурной тенденцией, которая воспринимается как ключевая для него, заметнее и где оно оказывается движущей силой развития формы. (Так, в описании эволюции цикла, предложенной Янушкевичем, этапным моментом развития оказывается введение в цикл дневников и писем, это совмещение может быть увидено и как обнаружение в эписголярно-дневпиковой повести структурообразующего принципа циклизации, и как возникновение продуктивного зазора между ними.) Соответственно, при анализе этого материала проще найти способ описания исследуемого явления, хотя оно и выходит далеко за )ранипы описываемой группы текстов, а именно циклов 1820-30-х годов и юкстов того же времени, в структуре которых можно обнаружить следы сходства с циклической конструкцией. Требуется еще выяснить, в чем именно может заключаться это сходство, однако уже из обзора литературы видно, что число такого рода «похожих» текстов велико и может быть умножено.

Разнообразие и неоднородность явлений, которые оказываются связаны с циклизацией, говорит также и о том, что мы имеем дело с явлением в литературном процессе в высшей степени значимым. Тут нельзя не вспомнить выдвинутое формалистами предположение о роли циклизации в формировании романа. Очевидно, что тезис потребует каких-то уточнений, однако, чтобы эти уточнения оказались возможны, необходимо с самого начала поставить вопрос об эволюции рассмачриваемых циклизованных форм, то есть о причиппо-следствениых отношениях между ними, а не просто о разнообразии.

Возможный способ представить полноцепную картину развития циклизации— это выявление структурных принципов, организующих цикл как жесткое жанровое единство, и описание их эволюции в иножанровых, самых разнообразных текстах, а также последующее обратное влияние этих «смежных» текстов на цикл и па формы от цикла еще более далекии. Такой подход позволит вписать рассматриваемое явление в историю литературы этого времени, увидеть его место и роль в ее развитии, высветить самостоятельное значение ряда, казалось бы, периферийных текстов и «переходных» явлении.

Актуальность исследования, таким образом, обусловлена тем, что все еще отсутствует единое представление об объеме циклизации, остается непроясненным значение вариативности этого явления, вопрос же о роли цикла в развитии литературы практически не поднимался со времен формалистов, то есть для современного цикловедения остается непоставлеппым.

Цель диссертации— рассмотреть развитие русской прозы 1830-х годов в свете одного принципа, а именно, принципа дискретности, наиболее последовательно реализующегося в форме новеллистического цикла.

Этим определяются задачи исследования:

1) выяснить, с чем именно связана потребность циклизации;

2) описать повествовательную структуру цикла и выявить' то ядро формы, которое обеспечивает ее развитие;

3) описать варианты использования актуализированных циклом повествовательных приемов в нециклизованной прозе этого времени;

4) проанализировать роль нециклизованных текстов в решении задач, поставленных циклом;

5) описать механизмы преобразования циклических элементов в ■романные конструкции.

Сформулированные задачи предполагают сопряжение достаточно далеких друг от друга форм и максимально расширенное представления о «сходстве». В результате предметом исследования становятся не только более или менее последовательно оформленные циклы конца 1820-хначала 1830-х годов («Двойник, или Мои вечера в Малороссии» А. Погорельского, «Вечер на Кавказских водах в 1824 году»

A. А. Марлинского, «Повести Белкина» А. С. Пушкина, «Вечера на хуторе близ Дикапьки» П. В. Гоголя, «Вечер па Хопре» М. П. Загоскина, «Вечера па Карповке» М. С. Жуковой, «Рассказы на станции» В. II. Олипа, «Русские ночи» В. Ф. Одоевского), сборники, сходство которых с циклами, казалось бы, очень велико и которые нередко трудно отделить от собственно циклов («Рассказы о бывалом и небывалом» П. А. Мельгунова, «Мечты и жизнь» Н. А. Полевого, «Три повес ти» и «Новые повести» Н. Ф. Павлова, «Арабески» и «Миргород» П. В. Гоголя), и феномен «несобранных циклов», возникающих в пределах тома собрания сочинений («Домашние разговоры» В. Ф. Одоевского и «петербургские» повести Гоголя). Наравне с ними рассматриваются и тексты, включающие в себя только элементы циклизации (повести с диалогической рамкой и вставными сюжетами; повести с подзаголовками, отсылающими к несуществующему циклическом)' единству). Отдельное внимание уделяется жанрам, проявляющим тенденцию к циклизации (фантастическая повесть в разных ее вариациях у А. А. Бестужева-Марлипского, О. М. Сомова и II. В. Гоголя), а также обладающим сходной с циклом повествовательной дискретностью (путешествия, эпистолярные повести и тексты, возникающие па пересечении этих разножанровых тенденций, как например: «Пестрые сказки» В. Ф. Одоевского и «Фантастические путешествия барона Брамбеуса» О. И. Сепковского). Итогом исследования становится анализ «Героя нашего времени» М. Ю. Лермон това и «Мертвых душ» Н. В. Гоголя.

Методология. Описание исследуемых текстов опирается на современную теорию повествования, сложившуюся в работах

B. В. Виноградова, М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмапа, Б. А. Успенского, Е. В. Падучевой, Ж. Женетта, В. Шмида и других ученых. Вопрос о развитии описываемых структур ставится в перспективе представления формалистов о литературной эволюции как изменении формальных элементов и их конструктивных функций и о системности каждой) отдельного элемента произведения. Кроме того в исследовании учитывается опыт деконструкции, рецептивной эстетики, а также, используются элементы мотивного анализа.

Научная новизна исследования. Впервые осуществлено многостороннее описание роли циклизации в развитии русской литературы 1820-30-х годов и, в частности, в формировании русского классического романа. Таким образом не только обнаруживается альтернативный путь работы с чрезвычайно разнородным материалом цикла, но и предлагается возможный вариант описания эволюции литературы этой эпохи, увязывающий вместе явления жанрово и структурно далекие.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Прозаическая циклизация и ее роль в русском литературном процессе 1820-30-х гг."

5.4. Выводы

Описание романов Гоголя и Лермонтова в свете лежащего в основании цикла принципа дискретности обнаруживает явную преемственность большой повествовательной формы по отношению к циклизованными текстами. Но связь эта осуществляется не за счет использования потенциальной бесконечности циклической структуры и не за счет увеличения сюжетности рамки и объединения ее сюжета с сюжетом вставной повести. Сами но себе эти приемы, пусть и позволяющие развернуть достаточно масштабное повествование, удерживают его в пределах проблематики и возможностей цикла. Переход от цикла к романной форме происходит не за счет переноса и умножения приема рассказывания, а при посредничестве текстов от собственно циклической структуры удаляющихся, однако продолжающих работать с той же, заявленной в цикле проблематикой. Преобразование формы оказывается сопряжено с попытками выйти из смыслового тупика, до которого неизбежно доходит как до границ своих возможностей любая определившаяся художественная структура. При этом уже выработанные структурные элементы переходят в новую форму как носители определенной проблематики и, что важно, определенных способов с пей работать.

Предшествующее изложение наметило два пути ухода от циклической формы — не видоизменения ее, не рефлексии над ее возможностями и невозможностями, а именно ухода к принципиально новой повествовательной конструкции, так или иначе все-таки связанной с опытом цикла. Это, во-первых, объединение цикла с путешествием и эпистолярной повестью на основании общей для всех трех традиций дискретности повествования, а во-вторых, возникновение сборниковых единств, не опирающихся при своем возникновении на эксплицированный каркас рамки, как это происходило в диалогическом цикле, а апеллирующих к некому внешнему, прямо в тексте не явленному основанию объединения. Каждый из этих принципов дает ряд вполне самостоятельных и неоднородных текстов (то, что они в определенной степени остаются связаны с циклом как с одной из организующих их традиций, может быть сопоставлено с тем, как цикл сохранял связь с входящими в него жанрами). Каждый из этих принципов сам создает уже отдельную повествовательную форму, связывает их только общий корень диалогического цикла.

Хотя два описанных в этой главе романа и проще укоренить в одной из описанных тенденций («Герой нашего времени» как соединение цикла и одногеройной дискретности путешествия и эпистолярной повести; «Мертвые души» — сборников и «несобранных циклов»), но стоит предположить, что новый выход за пределы приобреппей определенность формы происходит тут за сче1 новою пересечения этих, уже самостоятельных линий. Основанием объединения разножанровых принципов в «Герое.» оказывается принцип сложенного решения, который реализуется, в частности, в смене способов повествования (одного недостаточного способа понимания другим столь же недостаточным), сопряженной с накоплением неразрешенных вопросов. Пришел этот принцип, как уже демонстрировалось, из сборников. И напротив, единство «Мертвых душ», выстроенных в соответствии с принципом отложенного обещания, скреплено пришедшей из путешествий одногеройностыо, причем одногеройностыо предполагающей выраженность и единство повествователя, чьей историей во многом и является излагаемое путешествие. Представляется, что такое свободное пересечение двух уже разошедшихся тенденций обусловлено 1ем, что формальная, уже не очень заметная связь сопряжена с вполне определенной, иусхь и достаточно широкой проблематикой, которая за этой формой закреплена и вмес1е с этой формой видоизменяется. В результате, обьединение форм оказывается следствием необходимого смыкания проблематики — возможных, взаимонеобходимых решений некой исходной проблемы, которая претерпела уже заметные преобразования, но допускает этот момент узнавания.

Заключение

Итак, к каким же итогам привела эта попытка рассмотреть достаточно небольшой отрезок истории русской литературы — с 1820-х до начала 1840-х годов— в свете одного принципа, а именно— принципа дискретности?

Цикл возникает на пересечении разнонаправленных жанров, когда осознается их взаимосвязь, обусловленная общностью предмета рассказывания, а значит, и стоящих перед ними вопросов (историческая хроника и народное предание; светская фантастическая повесть и стилизация под фольклор). Их совмещение оказывается необходимым в меру несостоятельности каждой из жанровых моделей в отдельности и предполагает также совмещение разных типов повествователя, организации повествования и отношения к акту рассказывания.

Эта внутренняя необходимость в синтезирующей форме и делает возможной ее возникновение на пересечении уже завершившей свое развитие традиции сборников, организованных по принципу «вечеров», и рецепции немецкого романтизма. По отношению и к тому и к другому русские прозаические конца 1820-1830-х годов оказываются явлением вполне отдельным.

Новая форма не только наследует проблематику входящих в нее жанров, но проецирует ее в новое пространство, главной характеристикой которого будет его раздробленность — условие и одновременно следствие совмещения разнородного. Эта разнородность чревата собственными противоречиями хотя бы потому, что часто соединяется то, что соединено быть никак не может. Более того, сама структура, возникающая на пересечении принципа раздробленности и принципа единства как принципов разнонаправленных не может не таить в" себе каких-то неустранимых противоречий, хотя и является попыткой разрешить некую в пределах «чистого» жанра неразрешимую проблему.

Одним из таких структурных элементов цикла, призванных разрешить привнесенные конфликты и одновременно порождающих новые, собственно циклические, является диалог. Развертывание диалога снимает необходимость выбора между жанровыми моделями, которые оказываются закреплены за определенным рассказчиком, оно предоставляет в качестве альтернативы маятниковое раскачивание смысла от одного рассказчика к другому и, создавая пространство общего обсуждения, предоставляет возможность вывести конфликт из сферы сознания одного героя и таким образом найти подступы к его решению. При этом именно диалогической рамочной структурой возникает конфликт цикла между словом и реальностью, который может быть разрешен только через создание какого-то единого внутритекстового пространства, то есть через разрушение четкой структуры цикла с ее обязательными внутренними границами. Осознание этого конфликта происходит в форме обнаружения несостоятельности диалога и поиска альтернативной организации смыслообразования.

Уход от диалогической организации происходит в формах к циклу близких и нередко несущих не себе отпечаток связи с диалогом (формальная диалогическая завязка в «Вечерах па хуторе близ Дикапьки» Гоголя, неявленные рассказчики в пушкинских «Повестях Белкина», диалог в «Русских ночах», выполняющий уже совсем иные функции). При этом первоначально полемическая структура стремится стать восполняющей. Это оказывается возможно за счет явной редукции собственно диалогической организации, которая, однако, сохраняется как пространство, в котором и выявляются нуждающиеся в восполнении смысловые провалы. Структура диалога-спора уходит, по сменяющие се формы продолжают отсылать именно к ней как к исходной формулировке вопроса.

Проблематика цикла начинает решаться в смежных художественных формах: сама структура разваливается, но ряд се элементов оказываются своего рода концентрированным ее выражением — их появление провоцирует актуализацию всей «циклической» проблематики. Таким образом круг текстов, с которыми цикл оказывается связан, очень расширяется и всё это пространство дискретных текстов становится открытым для взаимодействия.

Взаимодействие со смежными дискретными формами (литературным путешествием и эпистолярной повестью) дает ряд переходных текстов, в большей или меньшей степени приближенных к одному из полюсов. Для цикла это взаимодействие оказывается опытом выработки нового принципа объединения, связанного с идеей одногеройности. Проблема поиска основы единства, отличной от маятника диалога, будет одной из ключевых в дискретных текстах, потому что, как показывает проведенный анализ, мотивпая структура сама по себе не может служить альтернативой выраженному принципу объединения, во многом будучи структурой вторичной.

Альтернатива формально выраженному принципу объединения обнаруживается отнюдь не в мотивпой организации, а в возможности, обнаруженной сборниками, а именно, в возможности апелляции к реализованному не в этом тексте принципу единства. Отсюда один шаг до представления о том, что отсылать можно к еще не реализованной и, в результате, вообще* не реализующейся (а значит, и не вполне известной) основе объединения. За счет такого рода манипуляции читательским восприятием оказываются возможны как сборники, построенные на невыполняющемся обещании, так и явление противоположное -— устойчивые «рецептивные» циклы, вполне оформившиеся (и за счет этого стабильные), но воспринимающиеся читательским сознанием как создающиеся им самим здесь и сейчас (текст моделирует ситуацию «невыполненного обещания», вынесенного за пределы текста смыслового итога, как бы возлагая на читателя ответственность за свое завершение). /

На пересечении этих двух тенденции (одногеройности и принципа отложенного единства) возникают первые русские классические романы, которые не прямо, но вполне явно оказываются вписаны в традицию циклизации.

Что, в результате, можно сказать о рассмотренном здесь принципе дискретности и его реализациях в литературе первой трети XIX века?

Во-первых, принцип дискретности дает одно из самых ярких и влиятельных повествовательных явлений 1830-х годов— прозаические циклы, значению которых в литературе данного периода и было посвящено это исследование.

Во-вторых, с точки зрения напряжения между самостоятельностью частей и единством целого можно охарактеризовать практически любой художественный текст: по сути дела разбиение текста па главы и эпизоды — одно из возможных проявлений повествовательной дискретности. «.Текст эпического произведения отличает <.> фрагментарность, тем более заметная, чем ближе произведение к большой эпической форме. <.> .Эпический художественный текст состоит из фрагментов, вычленяемых на разном уровне и по разным критериям. Эта его особенность вполне коррелирует с издавна отмечавшейся в качестве признака "эпичности" самостоятельностью частей или элементов самого изображенного мира (самодовлеющего значения отдельных событий или целых историй, мест действия или целых "миров", моментов времени и эпох, периодов, возрастов героя и т. д.), между которыми преобладают

АО чисто сочинительные связи»" ". В рассматриваемый период это напряжение становится предметом специальной рефлексии и разработки.

Наконец, в-третьих, цикл, соединяя разнородные и вполне самостоятельные тексты, легко осмысляется самими же авторами как модель развития литературы, причем в ее соотнесенности с

262 Теория лшерагуры: В 2-х тт. М., 2004. Т. 1: Тамарченко Н. Д . Попа В. И , Бройтман С. 11. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. С. 286-287. нелитературной реальностью. Роль такой «реальности» играет в циклах 30-х годов повествовательная рамка, в которой рассказывание и чтение и происходит.

В результате, мы имеем дело с формой, с одной стороны, аккумулирующей проблематику литературной деятельности вообще, а с другой оказывающейся инвариантом организации повествовательных текстов. Описание эволюции организующего эту форму принципа позволяет связать вместе произведения очень разнородные и очень далеко друг от друга отстоящие— и в жанровом, и в тематическом, и во временном отношении. И увидеть в их разнообразии развитие. Развитие это коренится в текстах, далеких от собственно цикла и образующих, казалось бы, вполне самостоятельную традицию, и приводит к первым русским классическим романам. Описание же романов в свете указанного принципа открывает возможность дальнейшей постановки вопроса об эволюции русской литературы.

Список научной литературыШрага, Евгения Александровна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Бестужев-Марлинский, А. А. Полное собрание сочинений Марлинского (А. А. Бестужева): в 2 т. — СПб.: А. А. Касиари, 1906.

2. Бестужев-Марлинский, А. А. Сочинения: в 2 т. / примеч. Л. В. Домаповского и Н. Н. Маслина. М.: Гослитиздат, 1958.

3. Вельтман, А. Ф. Повести и рассказы / подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч. Ю. М. Акутииа. М.: Советская Россия, 1979. — 384 с.

4. Вельтман, А. Ф. Странник / изд. нодгот. Ю. М. Акутии. М.: Наука, 1977.-343 с.

5. Ган, Е. А. Сочинения Зенеиды Р-вогг. в 4 т. СПб.: Тип. К. Жернакова, 1843.

6. Гоголь, Н. В. Полное собрание сочинений: в 14 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1952.

7. Гоголь, Н. В. Полное собрание сочинений и писем: в 23 т. М.: Наука, ИМ ЛИ РАН, 2003. - Т. 1. - 919 с.

8. Греч, Н. И. Черная женщина. Роман Николая Греча: в 4 ч. -СПб.: Тип. Н. Греча, 1834.

9. Жукова, М. С. Вечера на Карновке: в 2 ч. СПб.: Тип. II. Греча, 1837-1838.

10. Загоскин, М. Н. Сочинения: в 2 т. / вступит, статья, сост и коммент. А. Пескова. М.: Художественная литература, 1988.

11. Калужские вечера, или Отрывки сочинений и переводов в стихах и в прозе военных литераторов. Собранные А. Писаревым: в 2 ч. — М.: Тип. Императорского Моск. Уи-та, 1825.

12. Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника / изд. нодгот. Ю. М. Лотман, Н. А. Марченко, Б. А. Успенский. Л.: Наука, 1984. - 718 с.

13. Кюхельбекер, В. К. Путешествие. Дневник. Статьи / изд. подгот. II. В. Королева, В. Д. Рак. Л.: Наука, 1979. - 790 с.

14. Лермонтов, М. Ю. Собрание сочинений: в 4 т. — Л.: Наука, 19791981.

15. Мельгунов, Н. А. Рассказы о бывалом и небывалом: в 2 ч. М.: Тпп. Августа Семена, 1834.

16. Одоевский, В. Ф. Пестрые сказки / изд. подгот. М. А. Турьян. -СПб.: Наука, 1996.-204 с.

17. Одоевский, В. Ф. Русские ночи / изд. подгот. Б. Ф. Егоров, Е. А. Маймина М. И. Медовой. Л.: Наука, 1975. - 319 с.

18. Одоевский, В. Ф. Сочинения: в 2 т. / вступит, статья, сост и коммент. В И. Сахарова. М.: Художественная литература, 1981.

19. Одоевский, В. Ф. Сочинения князя В. Ф. Одоевского: в 3 ч. -СПб.: Иванов, 1844.

20. Олин, В. Н. Рассказы на станции. Соч. В. Олипа: в 2 ч. СПб.: [Л. Жебелев], 1839.

21. Погорельский, А. Избранное / сосг., вступит, статья и примеч. М. А. Турьян. М.: Советская Россия, 1985. - 432 с.

22. Полевой, Н. А. Избранные произведения и письма / сост., подгот. текста, вступ. статья, примеч А. А. Карпова. Л.: Художественная литература, 1986.-580с.

23. Пушкин, А. С. Полное собрание сочинений: в 16 г. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937—1959.I

24. Ростопчина, Е. П. Очерки большого света. Соч. Ясновидящей. — СПб.: Тип. К. Неймана и Ко, 1839. 207 с.

25. Русская романтическая повесть / сост., вступ. статья, примеч. В. И. Сахарова. М.:Совстская Россия, 1980. - 670 с.

26. Сенковский, О. И. Собрание сочинений Сенковского (Барона Брамбеуса): в 9 т. СПб.: [Тип. Акад. наук], 1858-1859.

27. Сомов, О. М. Были и небылицы / сост., вступ. статья и примеч. Н. Н. Петрупиной. -М.: Советская Россия, 1984. 365 с.

28. Сорок одна повесть лучших иностранных писателей: в 12ч./ изд. Н. Надеждиным. М.: Тип. Н. Степанова, 1836.

29. Агеносов, В. В. Генезис философского романа. М.: МГ11И, 1986.- 129 с.

30. Альми, И. JI. Сборник Е. А. Баратынского «Сумерки» как лирическое единство // Альми, И. J1. О поэзии и прозе. СПб.: Семантика-С, Скифия, 2002. - С. 178-205.

31. Базанов, В. Г. Очерки декабристской литературы. Публицистика. Проза. Критика. -М.: Гослитиздат, 1953. 528 с.

32. Бахтин, М. М. К философии поступка // Бахтин, М. М. Работы 20-х годов. Киев: Next, 1994. - С. 9-68.

33. Бахтин, М. М. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки но исторической поэтике // Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000. - С. 11-193.

34. Бахтин, М. М. Эпос и роман (О методологии исследования романа) // Бахтин, М. М. Эпос и роман. СПб.: Азбука, 2000. - С. 194-232.

35. Белая, Г. А. История в лицах. Тверь: Лилия Принт, 2003. - 120 с.- (Серия «Лекции в Твери»).

36. Белинский, В. Г. Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» // Собр. соч.: в 9 т. М.: Художесiвенная литература, 1979. - Т. 5: Статьи, рецензии и заметки, апрель 1842 - ноябрь 1843 года.-С. 139-160.

37. Белинский, В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя // Собр. соч.: в 9 т. М.: Художественная литература, 1976. - Т. 1: Статьи, рецензии и заметки, 1834-1836. Дмитрий Калинин. - С. 138-185.

38. Бенькович, М. А. Из истории русского философского романа. Кишинев: Штиинца, 1991. 106 с.

39. Берковский, Ii. Я. О «Повестях Белкина» (Пушкин 30-х годов и вопросы народности и реализма) // Берковский, II. Я. Статьи о литературе.- М.; Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1962. -С. 242-357.

40. Берковский, Н. Я. Романтизм в Германии. С116., 2001. - 511 с.

41. Ботникова, А. Б. Э. Т. А. Гофман и русская литература. -Воронеж: Изд-во Воронеж, ун-та, 1977. 206 с.

42. Бочаров, С. Г. 1 кишка Пушкина. Очерки. М., 1974. - 207 с.

43. Бухипаб, Б. Я. Первые романы Вельтмана // Русская проза. Л.: Academia, 1926. С. 192-231.

44. Вайскопф, М. Я. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. М.: РГГУ, 2002. - 686 с.

45. В.-Г. Вакенродер и русская литература первой трети XIX века / под ред. И. В. Каргашовой. Тверь: ТГУ, 1995. - 95 с.

46. Вацуро, В. Э. Повести покойного Ивана Петровича Белкина // Вацуро, В.Э. Записки комментатора. — СПб.: Гуманитарное агентство «Академический проект, 1994. — С. 29-48.

47. Вацуро, В. Э. Циклы в лирике Лермонтова // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советсткая энциклопедия, 1981. - С. 610.'

48. Вацуро, В. Э., Мейлах, Б. С. От бытописания к «поэзии действшельности» // Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л.: Наука, 1973. - С. 200-245.

49. Виноградов, В. В. Стиль Пушкина. М.: Наука, 1999. - 703 с.

50. Виноградов, В. В. О литературной циклизации (По поводу «Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де Квинси) // Виноградов, В. В. Поэтика русской литературы: Избранные труды. М.: Наука, 1976.-С. 45-51.

51. Виноградов, В. В. О языке художественной прозы: Избранные труды. М.: Наука, 1980. - 360 с.

52. Виноградов, И. И. Философский роман Лермон гова // Михаил Лермонтов: pro et contra. Личность и творчество Михаила Лермонтова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. — СПб.: Изд-во1. РХГИ, 2002. С. 634-657.

53. Виролайнен, М. И. Гоголь и Лермонтов (проблема стилистического соотношения) // Лермонтовский сборник. — Л.: Наука, 1985.-С. 104-131.

54. Гей, Н. К. Проза Пушкина. Поэтика повествования. М.: Наука, 1989.-269 с.

55. Герштейн, Э. Г. Об одном лирическом цикле Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л.: Наука, 1985. - С. 131-152.

56. Гинзбург, Л. Я. О психологической прозе. — Л.: Советский писатель, 1971. 464 с.

57. Гиппиус, В. В. Узкий путь. Кн. В. Ф. Одоевский и романтизм // Русская мысль. 1914. - Кн. 12 - С. 1-26.

58. Гольдепберг, А. X., Гончаров, С. А. Легендарно-мифологическая традиция в «Мертвых душах» // Русская литература и культура нового времени. СПб.: Наука, 1994. - С. 21-48.

59. Гончаров, С. A. Ente раз о заглавии гоголевской поэмы (текст-подтекст-контекст) // Н. В. Гоголь и русская литература XIX века: межвуз. сб. науч. тр / отв. ред. Е. И. Анненкова. Л.: ЛГГШ им. А. И. Герцена, 1989.-С. 22-44.

60. Гончаров, С. А. Творчество Н. В. Гоголя и традиции учительной культуры. СПб.: Образование, 1992. - 155 с.

61. Гордон, Ш. «Голем» // Литературная энциклопедия: в 11 т. М.: Изд-во Ком. Акад., 1929. - Т. 2. -Стб. 577-578.

62. Гукасова, А. Г. «Повести Белкина» Александра Пушкина. М.: Акад. пед. Наук РСФСР, 1949. - 128 с.

63. Гуковский, Г. А. Реализм Гоголя. М.: Гослитиздат, 1959. - 531 с.

64. Данилевский, Р. Ю. Людвиг 'Гик и русский романтизм // Эпоха романтизма. Из истории международных связей русской литературы: сб. ст. / отв. ред М. П. Алексеев. Л.: Паука, 1975. - С. 68-113.

65. Дарвин, М. Н. Поэтика лирического цикла («Сумерки» Е. А. Баратынского). Кемерово: КемГУ, 1987. - 52 с.

66. Дарвин, М. П. Художественная циклизация лирики // Теория литературы: в 4 т. М.: ИМЛИ, 2003. - Т. 3: Роды и жанры: основные проблемы в историческом освещении. - С. 467-515.

67. Дарвин, М. П., Тюпа, В. И. Циклизация в творчестве Пушкина. -Новосибирск: Наука, 2001. 292 с.

68. Дрозда, М. Нарративные маски русской художественной прозы // Russian literature. 1994. - Vol. 35. - P. 287-548.

69. Друбек-Майер, Н. От «Песочного человека» Гофмана к «Вию» Гоголя. К психологии зрения в романтизме // Гоголевский сборник. -СПб.: Образование, 1993.-С. 54-85.

70. Душечкина, Е. В. Русский святочный рассказ. Становление жанра. СПб.: Языковой центр СПбГУ, 1995. - 256 с.

71. Житомирская, 3. В. Э.-Т.-А. Гофман. Библиография русских переводов и критической литературы. М.: Книга, 1964. - 132 с.

72. Журавлева, А. И. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М.: Прогресс-Традиция, 2002. 286 с.

73. Журавлева, А. И. Русская драма и литературный процесс XIX века. От Гоголя до Чехова. М.: Изд-вот МГУ, 1988. - 196 с.

74. Зильбер, В. Сенковский (Барон Брамбеус) // Русская проза. Л.: Academia, 1926.-С. 159-192.

75. Золотарева, О. Г. Проблема «несобранного стихотворного цикла» 40-60-х гг. XIX века. Автореф. дис. . канд. филол. паук. Томск: Том. гос. ун-т им. В. В. Куйбышева, 1982. - 17 с.

76. Игнатов, С. С. А. Погорельский и Э. Гофман // Русский филологический вестник. 1914. - Т. 72. - №3/4. - С. 249-278.

77. Иезуитова, Р. В. Пути развития романтической повести // Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л.: Наука, 1973. - С. 77-108.

78. Иезуитова, Р. В. Светская повесть // Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л., 1973. - С. 169-199.

79. Измайлов Н. Пушкин и князь В. Ф. Одоевский // Пушкин в мировой литературе: сб. ст. Л.: Госиздат, 1926. - С. 289-308.

80. Измайлов, Н. В. Фантастическая повесть // Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л.: Наука, 1973. - С. 134-169.

81. Исторические пути и формы художественной циклизации в поэзии и прозе: межвуз. сб. науч. тр. Кемерово : б. и., 1992. - 166 с.

82. Кашурников, П.А. «Маленькие трагедии» Пушкина: проблемы циклового и символического смыслообразовапия. Автореф. дис. . канд. филол. наук. — СПб.: С.-Петербургский гос. ун-т, 2006. — 24 с.

83. Китанина, Т. А. «Двойник» А. Погорельского в литературном контексте 1810-1820-х гг. Автореф. дис. . канд. филол. наук. СПб.: РАН, Ип-т рус. лит-ры, 2000. - 26 с.

84. Китанина, Т. А. «Двойник» А. Погорельского: структура романтического цикла // Русский текст. 1993. — № 1. — С. 26-42

85. Коварский, Н. Ранний Марлинский // Русская проза. J1.: Academia, 1926.-С. 135-159.

86. Кожевникова, Ii. А. Типы повествования в русской литературе XIX-XX веков. М.: ИРЯ, 1994. - 333 с.

87. Кочеткова, И. Д. Литература русского сентиментализма (Эстетические и художественные искания). СПб.: Паука, 1994. - 279 с.

88. Кривонос, В. III. Проблема читателя в творчестве Гоголя. -Воронеж: Изд-во Воронеж ун-та, 1981. 167 с.

89. Кулешов, В. И. Литературные связи России и Западной Европы в XIX веке: (первая половина). М.: Изд-во Моек ун-та, 1977. - 349 с.

90. Лебедев, Ю. В. У истоков эпоса (очерковые циклы в русской литературе 1840-х-1860-х годов). Ярославль: Яросл. пед. ин-т, 1975. -162 с.

91. Левина, Л. А. Жанровые особенности философской прозы. Автореф. дис. . канд. филол. наук. М.: All СССР, Ин-т мир. лит. им. А. М. Горького, 1990. - 16 с.

92. Левкович, Я. Л. Историческая повесть // Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л.: Наука, 1973. - С. 108-134.

93. Лежнев, А. 3. Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования. -М.: Художественная литература, 1966. 263 с.

94. Ленц, В. Приключения лифляндца в Петербурге // Одоевский В. Ф. Последний квартет Бетховена. — М.: Московский рабочий, 1987.-С. 339-342.

95. Лотмап, Ю. М. Культура и взрыв // Лотман Ю. М. Семиосфера. -СПб.: Искусство-СПБ, 2000. С. 12-148.

96. Лотман, Ю. М. «Пиковая дама» и тема карт и карточной игры в русской литературе начала XIX века // Лотман Ю. М. Пушкин. СПб.: Искусство-СПБ, 2005. - С. 786-814.

97. Лотман, Ю. М. Пушкин и «Повесть о капитане Копейки не. К истории замысла и композиции «Мертвых душ» // Лотман Ю. М. В школепоэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М.: Просвещение, 1988.-С. 235-251.

98. Лотман, Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Квгепий Онегин». Комментарий. Л.: Прсвещение, 1983. - 416 с.

99. Лотман, Ю. М. Структура х> дожес гвенного текста // Лотман Ю. М. Об искусстве. СПб.: Искуссгво-С11Б, 1998. - С. 14-285.

100. ЛотманЛО. М. Художественное пространство в прозе Гоголя // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. -М.: Просвещение, 1988. С. 251-293.

101. Ляпина, Л. Е. Автор и читатель в ситуации «несобранного» цикла // Автор как проблема теоретической и исторической поэтики: сб науч. тр.: в 2 ч. / отв. ред. Т. Е. Авгуховпч. -Ч. 1. Минск: РИВШ, 2007. - С. 43-49.

102. Ляпина, Jl. Е. Лирический цикл в русской поэзии 1840-1860-х годов. Автореф. дис. . канд. филол. наук. Л.: Ленинградский гос. пед. ин-т им А. И. Герцена, 1977. - 12 с.

103. Ляпина, Л. Е. Литературный цикл в аспекте проблемы жапра // Проблемы литературных жанров: материалы VI науч. межвуз. конф, 7-9 дек. 1988 г. / под ред. II. П. Киселева. Томск: Изд-во Томского ун-та, 1990.-С. 26-28.

104. Ляпина, Л. Е. Циклизация в русской литературе 1840-60-х гг. Автореф. дис. . док. филол. наук. СПб.: С.-Петербургский гос. ун-т, 1995.-28 с.

105. Ляпина, Л. Е. Циклизация в русской литературе XIX века. СПб.: ПИИ химии СГ16ГУ, 1999. - 280 с.

106. Ляпушкина, Е. И. Введение в литературную герменевтику. — СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 2002. 96 с.

107. Маймин Е. А. Владимир Одоевский и его роман «Русские ночи» // Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л.: Наука, 1975. - С. 247-276.

108. Man, П. дс. Аллегория чтении. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та, 1999. (Серия «Studia humanitatis»).

109. Манн, 10. В. В поисках живой души: «Мертвые души»: писатель — критика — читатель. М.: Книга, 1984. - 415 с.

110. Мани, Ю. В. Динамика русского романтизма. — М.: Аспект Пресс,1995.-381 с.

111. Мани, 10. В. Поэтика Гоголя // Мани Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. M.: Coda, 1996. - С. 7-364.

112. Манн, Ю. В. «Повесть о капитане Копейкине» как вставное произведение // Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. — M.: Coda,1996.-С. 422-^130.

113. Манн, Ю. В. Русская философская эстетика. М.: Искусство, 1969.-301 с.

114. Манн, 10. В. Эволюция гоголевской фантастики // К истории русского романтизма. М.: Наука, 1973. - С. 219-258.

115. Маркович, В. М. Балладный мир Жуковского и русская фантастическая повесть эпохи романтизма // Жуковский и русская культура. Л.: Наука, 1987. - С. 138-166.

116. Маркович, В. М. «Герой нашего времени» и становление реализма в русском классическом романс // Русская литература. 1967. -№4. - С. 46-66.

117. Маркович, В. М. «Дыхание фантазии» // Русская фантастическая проза эпохи романтизма (1820-1840). Л.: Изд-во ЛГУ, 1990. - С. 5-47.

118. Маркович, В. М. «Задоры», Русь-тройка и «повое религиозное сознание». Отелеснивание духовного и спиритуализация телесного в 1-ом томе Мертвых душ II Wiener Slawistischer Almanach. 2004. - Bd. 54. - S. 93-108.

119. Маркович, В. M. О трансформациях «натуральной» новеллы и двух «реализмах» в русской литературе 19 века // Русская цовелла:

120. Проблемы теории и истории: сб. ст. / под ред. В. М. Марковича и В. Шмида. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1993. - С. 113-134.

121. Маркович, В. М. Парадокс как принцип построения характера в русском романе XIX века. К постановке вопроса // Парадоксы русской литературы: сб. ст. / под ред. В. Марковича и В. Шмида. СПб.: Инапресс, 2001.-С. 158-174.

122. Маркович, В. М. Петербургские повести П. В. Гоголя. JL: Художественная литература, 1989. -208 с.

123. Маркович, В. М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. Статьи разных лет. — СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1997.-216 с.

124. Маркович, В. М. Тема искусства в русской прозе эпохи романтизма // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века: сб. произведений / сост. и авт. коммеит. А. А. Карпов. Л.: Изд-во ЛГУ, 1989.-С. 5-42.

125. Маркович, В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический'роман XIX века (30-50-е годы). Л.: Изд-во ЛГУ, 1982. - 208 с.

126. Медведев, П. IT. (М. М. Бахтин). Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику. -М.: Лабиринт, 2003. — 192 с. — (Серия «Бахтин под маской»),

127. Мелихова, Л. С. Стиль Лермонтова. Проза // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981. — С. 539-541.

128. Михайлова, П. И. Образ Сильвио в повести А. С. Пушкина «Выстрел» // Замысел, труд, воплощение.: сб. ст. / под ред. В. И. Кулешова.-М.: Изд-во. МГУ, 1977.-С. 137-152.

129. Набоков, В. В. Предисловие к «Герою нашего времени» // Набоков В. В. Лекции по русской литературе. — М.: Изд-во Независимая Газета, 2001. С. 424-435.

130. Овечкии, С. В. Повести Гоголя. Принципы нарратива. Рукопись дис. . канд. филол. паук. СПб., 2005.

131. Песков, Л. М., Турбин, В. II. Дневник // Лермонтовская энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1981.-С. 140.

132. Померанцева, Э. В. Мифологические персонажи в русском фольклоре. М.: Наука, 1975. - 191 с.

133. Рикер, П. Время и рассказ: в 2 т. М.; СПб.: Универсиieгская книга, 1998-2000. •

134. Роболи, Т. Литература «путешествий» // Русская проза. Л.: Academia, 1926. - С. 42-74.

135. Родзевич, С. И. К истории русского романтизма (Э. Т. Гофман и 30-40-е гг. в нашей литературе) // Русский филологический вестник. -1917.-Т. 77. -№ 1/2.-С. 194-237.

136. Сакулин, П. Н. Из истории русского идеализма. Кн. В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. — М.: Изд-во М. и С. Сабашниковых, 1913.-Т. 1.-Ч. 1-2.

137. Сапдомирская, В. Б. «Отрывок» в поэзии Пушкина 20-х гг. // I уткни. Исследования и материалы. Л.: Наука, 1979. - Т. 9. - С. 69-82.

138. Саиогов, В. А. Лирический цикл и лирическая поэма в творчестве А. Блока // Русская литература XX века: дооктябрьский период: сб. ст. / отв. ред. И. М. Кучеровский. Калуга: |б. и., 1968. - С. 174-189.

139. Сапогов, В. А. Поэтика лирического цикла А. А. Блока. Автореф. дис. . канд. филол. паук. М.: Московский гос. пед. ин-т им. В. И. Ленина, 1967. - 16 с.

140. Семенова, Е. А. Цикл // Литературная энциклопедия терминов и понятий. М.: Интелвак, 2001. - Стб. 1189-1190.

141. Смирнов, И. П. О смысле краткости. // Русская новелла: проблемы теории и истории. — СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1993. С. 5-13.

142. Смирнова, Е. А. Жуковский и Гоголь. К вопросу о творческой преемственности. // Жуковский и русская культура. Л.: Наука, 1987. - С. 244-260.

143. Смирнова, Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». JI.: Наука, 1987. - 197 с.

144. Сироте, JL В. Лирический цикл в дооктябрьской поэзии А. Блока и проблемы ценообразования у русских символистов. Автореф. дис. . канд. филол. наук. Тарту: Тар г. гос. ун-т, 1988. - 23 с.

145. Старк, В. П. Стихотворение "Отцы пустынники и жены непорочны." и цикл Пушкина 1836 г. // Пушкин. Исследования и материалы.-JL: Наука, 1982.-Т. 10.-С. 193-203". .

146. Старк, В. П. Стихотворение Пушкина «Завидую тебе питомец моря смелый.» // Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1986. — Вып. 20.-С. 5-23.

147. Старыгина, Н. Н. Циклизация в русской литературе XIX века и творчество Лескова // Модификации художественных форм в историко-литературном процессе. Свердловск: УрГУ, 1988. - С. 59-72.

148. Степанов, Н. Дружеское письмо начала XIX века // Русская проза. -Л.: Academia, 1926'. С. 74-102.

149. Строганова, Е. Н. «Читатель сам договорит недосказанное сочинителем» (В. Ф. Одоевский) // История литературы и художественное восприятие. Тверь: ТГУ, 1991. - С. 5-14.

150. Тамарченко, Н. Д. Русский классический роман XIX века. М.: Изд-во РГГУ, 1997. - 202 с.

151. Теория литературы: в 2 т. М.: Academia, 2004. - Т. 1: Тамарченко IT. Д., 'Попа В. И., Бройтман С. Н. Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. — 510 с.

152. Томашевский, Б. В. Краткий курс поэтики. М.; Л.: Гос. изд., тип. им. II. Бухарина, 1931. — 160 с.

153. Томашевский, Б. В. Проза Лермонтова и западная литературная традиция // Литературное наследство. М.: Наука, 1941. - Т. 43/44. - С. 469-517.

154. Томашевский, Б. В. Теория литературы. Поэтика. — М.: Аспект Пресс, 1996.-333 с.

155. Троицкий, В. Ю. «Сказочные», «ужасные» и «фантастические» рассказы, романы и повести // История романтизма в русской литературе. Романтизм в русской литературе 20-30-х годов XIX в. (1825-1840) / отв. ред. С. В. Шаталов. М.: Наука, 1979. - С. 141-164.

156. Тынянов, Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. - С. 255-269.

157. Тынянов, Ю. Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю. П. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. - С. 270-281.

158. Тынянов, Ю. 1-1. О пародии // Тынянов Ю. II. Поэтика. История литературы. Кино. -М.: Наука, 1977. С. 284-309.160. 'Гурьян, М. А. Жизнь и творчество Аптоиия Погорельского // Погорельский А. Избранное. М.: Советская Россия, 1985. - С. 3-22.

159. Турьян, М. А. Странная моя судьба. О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М.: Книга, 1991. - 400 с.

160. Турьян М. А. Эволюция романтических мотивов в повести В. Ф. Одоевского «Саламандра» // Русский романтизм. Л.: Наука, 1978. С. 187206.

161. Успенский, Б. А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000. -348 с.

162. Фомичев, С. А. «Подражания Корану». Генезис, архитектоника и композиция цикла // Временник пушкинской комиссии, 1978. Л.: Наука, 1981.-С. 22-45.

163. Фомичев, С. А. Последний лирический цикл Пушкина // Временник пушкинской комиссии, 1981. Л.: Паука, 1985. - С. 52-66.

164. Хаев, Е. С. Проблема композиции лирического цикла (Б. Пастернак «Тема с вариациями») // Хаев Е. С. Болдипское чтение. П. Новгород: ИНГУ, 2001. - С. 48-59.

165. Циклизация литературных произведений. Системность и целостность: межвуз. сб. науч. тр. / отв. ред. М. 11. Дарвин. Кемерово: КГУ, 1994.- 104 с.

166. Шер. Е. Ю. «Последний Колонна» В. К. Кюхельбекера: реализация замысла романа в письмах. Автореф. дис. . канд. филол. паук. Екатеринбург: Урал. гос. ун-т им. А. М. Горького, 2007. — 23 с.

167. Шкловский, В. Б. Гамбургский счет. Статьи— воспоминания-—-эссе (1914-1933). М.: Советский писатель, 1990. - 544 с.

168. Шкловский, В. Б. О теории прозы. М.: Федерация, Мосполиграф, 14-я тип., 1929. - 265 с.

169. Шмид, В. Наррагология. М.: Языки славянской культуры, 2003.J-311с. /

170. Шмид^ В. Проза как поэзия. Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. СПб.: Инаиресс, 1998. - 352 с.

171. Эйхенбаум, Б. М. «Герой нашего времени» // История русского романа: в 2 т. М.; Л.: Изд-во Акад. Наук СССР, 1962. - Т. 1. - С. 277-323.

172. Эйхенбаум, Б. М. Карамзин // Эйхенбаум Б. М. О прозе. Л.: Художественная литература, 1969. - С. 203-214.

173. Эйхенбаум, Б. М. Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки. Л.: Гос. изд., 1924. - 166 с.

174. Юхнова, И. С. Принципы речевого портретирования в повести I I. Ф. Павлова «Ятаган» // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. Н. Новгород: Изд-во Нижегородского ун-та, 2006. - Серия «Филология». - Выпуск 1 (7). С. 78-82.

175. Якобсон, Р. Статуя в поэтической мифологии Пушкина//Якобсон Р. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. - С. 145-181.

176. Якубинский, JI. О звуках стихотворного языка // Сборники по теории поэтического языка. -Г1г., 1919. Вып. 3. — С. 37-49.

177. Якубович, Д. Предисловие к «Повестям Белкина» и повествовательные приемы В. Скотта // Пушкин в мировой литературе: сб. ст.-Л.: Гос. изд., 1926.-С. 160-187.

178. Ямпольский, М. Б. Ткач и визионер. Очерки истории репрезентации, или О материальном и идеальном в культуре. М.: Повое литературное обозрение, 2007. — 610 с.

179. Янушкевич, А. С. Особенности прозаического цикла 30-х п. и «Вечера на хуторе близ Диканьки» П.В.Гоголя. Автореф. дис. . канд. филол. наук. — Томск: Том. гос. ун-т им. В. В. Куйбышева, 1971. 24 с.

180. Янушкевич, А. С. Типология прозаического цикла в русской литературе 30-х годов // Проблемы литературных жанров: мач-лы науч.межвуз. конф. Томск:Мзд7Во Том. ун-та, 1972. - С. 9-13.

181. Müller, J. Das zyklische Prinzip in der Lyrik // Germanischromanische Monatsschrift 20. Heft 1/2. - Heidelberg, 1932. - S. 1-20.

182. Mustard, H. The lyric cycle in German literature. NY: King's Crown Press, 1946.-276 p.

183. Passage, Ch. E. The Russian IToffmannists. The Hague: Mouton and Co., 1963.-261 p.

184. Popkin, C. The Pragmatics of Insignificance: Chekhov, Zoshchenko, Gogol. -Stanford: Stanford University Press, 1993. 289 p.

185. Der russische Gedichtzyklus. Ein Handbuch. Heidelberg: Universitätsverlag Winter, 2006. - 556 s.

186. Sloane, D. A. Alexandr Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. -Columbus, Ohio: Slavica Publishers, Inc., 1988. 384 p.