автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Пушкин и Мицкевич

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Ивинский, Дмитрий Павлович

Введение.

Глава I. Предыстория.

Польский вопрос. - В Новогрудке и в Царском Селе. - Польский мундир Александра /. - Карамзин. - В Вцлъне и в Петербурге.

Дорога в Россию. - Русские литераторы. - На Юге. - Каролина

Собаньская. - Граф Густав Олизар. - Поэзия и история.

Глава II. Знакомство. Первые встречи. 9.IX.I826 - I.XI.1826.

Обед у Хомякова. - Письмо Малевского. - Мицкевич о тайной аудиенции. - «Борис Годунов». - Рекомендации Норова.

Вяземский. - Салон княгини Волконской. - Моавитяне и Чечот.

- Записка Соболевского и ответ Мицкевича: дядя или племянник? -11 октября 1826 г. - Импровизации.

Глава III. В кругу московских литераторов. 20.XII.1826

19.V.1827.

Письмо Мицкевича к Одынцу. - «Бахчисарайский фонтан» в переводе Адама Рогальского. - У ужа нет груди. - 19 февраля

1827 г. - «Конрад Валленрод»: воспоминания Скальковского.

Проводы Пушкина. - Пушкин, Мицкевич и Москва. - Статья

Вяземского о «Сонетах». - Мицкевич о байронизме Пушкина.

Вяземский о байронизме Мицкевича.

Глава IV. Пушкин и «Сонеты».

Пилигрим и тайна. - «Пушкинский подтекст» «Крымских сонетов». - «В прохладе сладостной фонтанов.» - «Отрывки из путешествия Онегина». — «Осень (отрывок)». —

Капитанская дочка»

Глава V. В Петербурге: 4.XII.1827- 27.1.1828.

Жуковский. - Воспоминания Скальковского. - Скальковский,

Шевырев и Пушкин. - 13 декабря 182 7 г. - Письмо Мицкевича

Одынцу. - Булгарин и фон Фок. - Воспоминания Пржецлавского:

Пушкин, Мицкевич и Собаньская. - Пржецлавский, Моравский и

Полевой о невежестве Пушкина. - Когда состоялась встреча у Собанъской? - Портреты Ваньковича

Глава VI. В Петербурге: 22.IV. - 19.Х.1828.

Отъезд Мицкевича в Петербург. - Воспоминания Кс.Полевого. -Импровизация в гостинице Демута: воспоминания Вяземского и др. - Обед у Перовского. - Пушкин, Мицкевич, Крылов, Вяземский. - Слепушкин. - «Борис Годунов» у Лавалей. - К Олениным. - Поездка в Кронштадт: с Мицкевичем или без? -«Некоторые возражения о нравственном характере.»

Глава VII. Пушкин и «Конрад Валленрод».

Байронизм». - Новосильцов и Вяземский. - «Конрад Валленрод» и «Полтава». — Пушкинский перевод. - Три поэмы в одной. — «Ситуация Валленрода»: «Тазит», «Моцарт и Сальери», «Дубровский», «Ты просвещением свой разум осветил.», «Полководец». -Гринев и Швабр ин

Глава VIII. В Петербурге и Москве: последние встречи.

У Дельвига: воспоминания Керн и Подолинского. — «Борис Годунов»: воспоминания барона Розена. - «Графу Олизару», «Борис Годунов», III часть «Дзядов». - «Полтава» и «История Малороссии». - Покидая Россию

Глава IX. «Он между нами жил.».

Восстание в Варшаве. - Заметки Вяземского. - «Клеветникам России». - «К русским друзьям». — «Он между нами жил.»: история текста и литературный подтекст

Глава X. «Медный Всадник» и «Отрывок» III части «Дзядов». 338 «Медный Всадник», «Памятник Петра Великого», «Олешкевич»: наблюдения Третьяка. - Третье примечание и граф Хвостов. - Хвостов и Рубан. - Самсон и ветхозаветные пророки. - Иов и Олешкевич. - Параллели и переклички. -Монолог русского поэта. - Пушкин, Мицкевич, Вяземский.

Испанский плащ Мицкевича. -17 декабря 1827 г. - Биография и литература

Глава XI. «Дорогие враги»: подведение итогов.

Баллады. - «Пиковая Дама», «Медный Всадник», «Отрывок» третьей части «Дзядов»: Наполеон и Мефистофель, Олешкевич и Сен-Мартен. - «Пиковая Дама» и «Воевода». -«Пиковая Дама» и «Будрыс и его сыновья». - Пушкин, Мицкевич и Петр I. - «Пушкин и литературное движение в России». -Перевод Вяземского. - Вяземский, Бартенев, Пржецлавский. -Пушкин, Мицкевич, Байрон. - Посмертное ходатайство

Пушкина. - «Голос с того света»

Введение диссертации2000 год, автореферат по филологии, Ивинский, Дмитрий Павлович

Настоящее исследование посвящено теме, которая многократно привлекала внимание исследователей (преимущественно славистов), но до сих пор иногда рассматривается в качестве «узкоспециальной» или, если угодно, даже экзотической. Русские исследователи жизни и творчества Пушкина если и останавливаются на тех или иных эпизодах его знакомства с Мицкевичем, то (за редкими исключениями) вскользь, как бы между прочим. Авторы жизнеописаний Пушкина (довольно многочисленных в последние десятилетия) весьма редко подчеркивают важность «польской темы» в духовной биографии поэта. Но и ученые, понимающие значение этой темы, считают нужным отметить ее специфический характер. Так, например, в недавно опубликованном предисловии Ю.М.Лотмана к польскому изданию его биографии Пушкина читаем: «<.> если бы книга писалась как адресованная польскому читателю, то проблема "Пушкин и Польша" должна была бы занять в ней подобающее место. Однако и при обращенности к русскому читателю аспект этот оказался в печатном варианте книги более сокращенным, чем это следовало бы» (Лотман 1995а, 88). Из этого чрезвычайно интересного признания (ученого можно понять и так, что он столкнулся с цензурными сложностями при прохождении его книги в печать) как будто следует, что вопрос о польских отношениях Пушкина важен в первую очередь все же не для русских, а для польских читателей.

Полагаем, что дело обстоит прямо противоположным образом. «Польский вопрос», с которым неизбежно приходится соотносить историю отношений Пушкина с Мицкевичем, на всем протяжении девятнадцатого и в начале двадцатого веков (а в определенном смысле и позднее) был одним из наиболее существенных, сложных и противоречивых вопросов самой русской государственности, русской общественной жизни, русского национального самосознания. Этот вопрос был одной из тех «лакмусовых бумажек», которые безошибочно определяли нравственное состояние русского общества и политическое положение государства.

Но и в контексте духовной биографии Пушкина тема эта имеет совершенно исключительное значение: Мицкевич оказался единственным европейским поэтом, соизмеримым по своему литературному дарованию с Пушкиным, с которым нашему поэту суждено было установить личные отношения, причем отношения эти оказались длительными и плодотворными. На наш взгляд, этого вполне достаточно для того, чтобы история этих отношений стала, наконец, рассматриваться как одна из центральных тем пушкиноведения.

Разумеется, решение этой задачи невозможно без анализа уже существующих исследований. Весьма рано была осознана важность проблемы «Пушкин - Мицкевич» для русско-польского диалога (Веселовский 1859, 3-5; Спасович 1887; Спасович 1891; Kallenbach 1897, 223-229; Дедов 1899; Bruckner 1906, 6-8) и для изучения того течения романтизма, которое связано с именем Байрона (Zdziechowski 1894-1897, II, 156-158; Tretiak 1899). Преимущественно внимание исследователей было направлено на изучение полемики Пушкина с Мицкевичем в «Медном Всаднике» (Спасович 1887; Tretiak 1889; Tretiak 1906, 189-303; Tretiak 1900; Bruckner 1939; Lednicki 1932; Lednicki 1939; Lednicki 1955; Lednicki 1956; Klejner 1948, II, 417-462; Lo Gatto 1956; Fiszman 1967; Эйдельман 1987, 260-284), проблемы текста и идейной структуры стихотворения Пушкина «Он между нами жил.» (Гофман 1922; Гофман 1924; Lednicki 1924; Lednicki 1926, 162-212; Цявловский 1962, 178-206), пушкинских переводов баллад Мицкевича (Gorlin 1939; Туе 1939; Lednicki 1956, 43-45; Хорев 1956; Grosbart 1964; Grosbart 1965; Grosbart 1968; Grosbart 1968a; Grosbart 1973; Левкович 1974; Венцлова 1980; Новикова 1995, 100-128; Хорев 2000), статьи Мицкевича «Пушкин и литературное движение в России» (Mickiewicz 1872, 306-332; Lednicki 1934; Lednicki 1937; Jakobiec 1948), также ключевые эпизоды личного общения поэтов (Вержбовский 1898; Lednicki 1926; Lednicki 1956;

Виноградов 1928; Цявловский 1962, 157-178; Gomolicki 1949). Вацлав Ледницкий предпринял исследование реминисценций из Мицкевича в творчестве Пушкина (Lednicki 1939; Lednicki 1955; Lednicki 1956); Н.В.Измайлов доказал, что стихотворение Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов» посвящено Мицкевичу и связано с его «Сонетами» (Измайлов 1952; Измайлов 1976, 125-173; ср.: Благой 1940, 312-314; Gorlin 1957, 157-161; Благой 1967, 222, 684; Живов 1956, 218-219; Слонимский 1959, 146; Цявловский 1962, 178, примеч. 48; Томашевский 1990, 541-542 и 567 [примеч. 56]; Ланда 1976, 306-307). Целый ряд исследователей сосредоточился на рассмотрении темы «Пушкин -Мицкевич» в широком контексте отношений Мицкевича с русской литературно-общественной средой (Виноградов 1928; Czernobajew 1934; Lednicki 1935; Цявловский 1940; Fiszman 1947; Fiszman 1949; Fiszman 1956; Fiszman 1962; Живов 1956; Стахеев 1955; Кушаков 1978; Dworski 1983; Вацуро 1973; Вацуро 1978; Вацуро 1988). Увидели свет также несколько работ, авторы которых стремились к обобщению и систематизации накопленного материала (Lo Gatto 1925, 1-47; Тарановский 1937; Coleman 1937; Lednicki 1956). Что касается включенных в «пушкинский контекст» произведений Мицкевича, то на первом плане всегда были два стихотворения из «Отрывка» III части «Дзядов» - «Памятник Петра Великого» и «К русским друзьям». Интерпретация первого из этих стихотворений оказывалась в зависимости от того, как решался вопрос о его биографическом подтексте: одни исследователи видели в «русском поэте», произносящем пророчество о грядущей гибели тирании, Рылеева (Bliith 1927; Bltith 1927а; Bliith 1984, 71-91), другие же настаивали на восходящем к Вяземскому и Спасовичу мнению, что Мицкевич в этом образе русского поэта вывел именно Пушкина (Bruckner 1939; Lednicki 1955); в настоящее время «рылеевская версия» уже не рассматривается как сколько-нибудь основательная (Galster 1991, 6). Второе стихотворение интересовало исследователей преимущественно в контексте проблем, связанных с т.н. антипольской трилогией» («Бородинская годовщина», «Перед гробницею святой», «Клеветникам России») Пушкина (Lednicki 1926; Францев 1929).

Как видим, избранную нами тему сложно отнести к разряду малоисследованных (к тому же мы ограничились упоминаением наиболее значимых исследований, оставив в стороне огромное число популярных сочинений: полная бибилиография вопроса, вероятно, превысила бы объем нашего труда [см.: МРП; ПХЛМ; MZB; Bibliografia 1976; Bibliografia 1991; Jakobiec 1939; Toporowski 1950; Swidzinski 1992]).

Вместе с тем едва ли не все связанные с ней частные проблемы (исключение составляют, пожалуй, только пушкинские переводы баллад Мицкевича, изученные чрезвычайно основательно) далеки от разрешения, а в целом ряде случае сформулированы недостаточно корректно, либо даже вообще еще не поставлены. До сих пор отсутствует полный критический анализ источников сведений о личных контактах поэтов (встречи, отзывы друг о друге), без чего в принципе невозможно создание целостной истории их отношений; некоторые из этих источников, считающиеся апокрифическими (мемуары Пржецлавского и А.О.Смирновой), требуют особенно внимательного отношения. По существу не исследованы пушкинские отклики на книгу Мицкевича «Сонеты», одно из двух (наряду с «Конрадом Валленродом») центральных произведений, созданных польским поэтом в России. Необходимо рассмотреть исключительно важное воздействие сюжетной структуры «Конрада Валленрода» на целый ряд произведений Пушкина 1830-х гг. Все еще недостаточно изучена система внутренних связей таких произведений Пушкина, как «Медный Всадник», «Пиковая Дама», «Воевода», «Будрыс и его сыновья»; между тем есть основания полагать, что связь эта проясняется именно в «мицкевичевском» контексте. Особая проблема, до сих пор также далекая от удовлетворительного решения -история текста стихотворения Пушкина «Он между нами жил.» и вопрос о его окончательной редакции. Наконец, требует внимания тот крайне своеобразный миф о Пушкине и Мицкевиче, который сложился вскоре после смерти русского поэта и в определенной степени сохраняет свое значение до сих пор.

Наша работа представляет собой опыт создания истории отношений русского и польского поэтов на основе подробного исследования всех этих проблем. Необходимо подчеркнуть, вместе с тем, что нашим основным предметом является биография и творчества Пушкина: поэтому мы, как правило, не касаемся вопросов влияния Пушкина на Мицкевича (исключения делается только для тех эпизодов истории литературных отношений поэтов, которые в принципе не могут быть описаны адекватно без учета именно взаимного влияния; так, «Крымские сонеты», возникшие, под несомненным влиянием Пушкина, в свою очередь, вызвали целый ряд откликов в произведениях русского поэта); именно поэтому мы не рассматриваем недостаточно проясненный, но, кажется, не праздный вопрос о «влиянии» «Евгения Онегина» и «Пана Тадеуша» (см. об этом: Цыбенко 2000).

Композиция диссертации подчинена хронологическому принципу; каждый период общения Пушкина и Мицкевича (9.IX.1826 - 1.XI. 1826; 20.XII.1826 - 19.V.1827; 4.XII.1827 - 27.1.1828; 22.IV.1828 - 14.Х.1828; 19.1. - 9.III.1829) рассматривается в отдельной главе.

Первая глава посвящена прежде всего выявлению и описанию тех сведений, которые Пушкин и Мицкевич могли получить друг о друге до личного знакомства; здесь же мы говорим об отношении поэтов к т.н. «польскому вопросу» и движению 14 декабря (центральные темы их дискуссий). Особое место в данной главе занимает рассказ о пребывании Пушкина и Мицкевича на Юге, их знакомстве с Каролиной Собаньской и графом Густавом Олизаром; предлагается анализ послания Олизара к Пушкину и ответного, пушкинского, где впервые в «польском контексте» был найден тот мотив поэзии как средства преодоления межплеменной вражды, который впоследствии с еще большей последовательностью воплотится в стихотворении Пушкина «Он между нами жил.». Во второй главе мы разбираем все известные сведения (часто противоречивые и требующие критического анализа) о встречах Пушкина и Мицкевича осенью 1826 г. в Москве; дата знакомства поэтов, за недостатком документальных данных устанавливается при этом только предположительно (12 октября 1826 г.). Преимущественное внимание уделяется литературному контексту этих встреч (чтения «Бориса Годунова», учреждение «Московского Вестника»), В главе третьей («В кругу московских литераторов. 20.XII.1826 - 19.V.1827») продолжается анализ биографических фактов о встречах поэтов; анализируются первые отклики Мицкевича о Пушкине (письмо польского поэта к А.Э.Одынцу от марта 1827 г.); воспоминания А.Скальковского об «импровизации» Мицкевичем фрагмента из «Конрада Валленрода», на которой присутствовал Пушкин; отношение Пушкина к «Сонетам» в связи с проблемой романтизма, как она осознавалась в то время в пушкинском кругу (особое внимание уделено статьям Вяземского о «байронических» поэмах Пушкина и сонетах Мицкевича). Четвертая глава посвящена подробному анализу «пушкинского подтекста» «Крымских сонетов» и (в первую очередь) многочисленных откликов Пушкина на книгу польского поэта («В прохладе сладостной фонтанов.», «Отрывок из письма А.С.Пушкина к Д.», «Отрывки из путешествия Онегина», «Сонет», «Осень (отрывок)», «Капитанская дочка»). В пятой и шестых главах рассматриваются дошедшие до нас материалы о встречах Пушкина и Мицкевича в Петербурге, соответственно, с 4.XII. 1827 по 27.1.1828 и с 22.IV. 1828 по 14.Х. 1828, а также их литературные отношения в эти периоды времени. Достоверных свидетельств сохранилось весьма немного (при том, что, насколько можно судить по косвенным данным, лето 1828 г. было временем наиболее интенсивного общения русского и польского поэтов), поэтому мы должны были обратиться к пользующимся далеко не лучшей репутацией у специалистов воспоминаниям О.Пржецлавского о встрече Пушкина и Мицкевича у Собаньской; выяснилось, что в основе текста Пржецлавского лежали реальные события. В седьмой главе мы предлагаем опыт описания пушкинских откликов на поэму Мицкевича «Конрад Валленрод». Восьмая глава представляет собой обзор последних встреч поэтов; здесь также предлагается анализ роли Мицкевича в предпринятой Пушкиным в начале 1829 г. доработке трагедии «Борис Годунов», а вместе характеризуется восприятие этого произведения польским поэтом. Девятая глава представляет собой исследование творческой истории стихотворения Пушкина «Он между нами жил.», в частности, проблемы окончательной редакции этого произведения. В десятой главе анализируется полемика с «Отрывком» III части «Дзядов» в «Медном Всаднике». Наконец, в одиннадцатой, заключительной, главе мы рассматриваем те попытки подведения итогов литературного «диалога» русского и польского поэтов, которые были ими предприняты (Пушкиным - в «Пиковой даме» и переводах баллад Мицкевича, Мицкевичем - в статье «Пушкин и литературное движение в России»); здесь же предлагается краткий анализ статьи Вяземского «Мицкевич о Пушкине». Кроме того, в работе два приложения; в первом из них дана сводка точно установленных биографических фактов, имеющих отношение к истории контактов русского и польского поэтов, во втором -обзор основных этапов становления мифа о Пушкине и Мицкевиче.

Предлагаемое исследование естественным образом оказывается вовлечено в контекст сравнительного литературоведения.

Поль ван Тигем, один из «отцов» европейской компаративистики, был убежден, что она является если не самостоятельной наукой, то по крайней мере «ветвью», самостоятельной отраслью истории литературы и обладает своими собственными методами (Tieghem 1931, 29). Бурное развитие сравнительного литературоведения если не развеяло, то по крайней мере поставило под сомнение эти, многими воспринятые как безусловно справедливые, утверждения мэтра под сомнение. Скоро выяснилось, что приемы «сравнительного анализа» остаются в принципе неизменными, независимо от того, идет ли речь о сопоставлении текстов, принадлежащих к разным национальным литературным традициям или к одной и той же, не говоря уже о том, что сопоставление текстов -необходимое условие всякого филологического исследования. Не менее очевидным представляется и тот факт, что компаративистика использует все те методы, которые характерны для поэтики, стилистики, стиховедения, мифологии и других «отделов» или «разделов» филологии (подробнее см. об этом хотя бы: Janaszek-Ivanickova 1980, 136-138). Собственно, специфика компаративистики заключается в выборе материала и проблематики: исследование и описание влияний и источников.

В настоящей работе мы исходим из предположения, что основной целью подобных исследований является не столько создание универсальных моделей развития «мировой литературы», «литературной панграмматологии», сколько интерпретация текста, которая понимается нами как результат историко-литературной реконструкции прежде всего того ряда значений, который был актуален для автора данного текста и (в определенной мере) для читателей-современников. При этом мы считаем само собой разумеющимся тот факт, что авторская интенция никогда не совпадает с читательскими ожиданиями и что это несовпадение оказывается особенно заметным и принципиальным (т.е. имеющим более или менее существенное значение для истории литературы или даже истории культуры в целом), когда речь идет о чтении одного «сильного» поэта другим, столь же «сильным» и стремящимся к независимости.

Проблема, однако, состоит в том, что борьба, имевшая место в действительности, может впоследствии забываться и сглаживаться, а реальная картина идеологического и литературного противостояния подменяться мифом о единстве. Именно так произошло с Пушкиным и Мицкевичем, история отношений которых была осмыслена как идиллическая картина морального и эстетического единства двух крупнейших поэтов славянского мира. Не стремясь, конечно, к дискредитации этого мифа, мы считаем необходимым его внимательный и беспристрастный анализ: несмотря на то, что в истории культуры имеет значение не только (часто и не столько) то, что было «на самом деле», но и то, чего «не было», наука (постольку, поскольку она сознает себя таковой) обречена на то, чтобы по возможности отделить «бывшее» от «не-бывшего.

Интерпретация литературного текста, ее методы и границы -центральная теоретическая проблема литературоведения, которая в принципе не может быть решена «окончательно»: с определенной точки зрения теория литературы предстает как история возникновения, борьбы и смены одной универсальной концепции другой; понятно, что в тот момент, когда это движение прекратится, исчезнет сама теория. Наша работа не является ни попыткой демонстрации на определенном материале какой-то новой, нами вводимой в оборот, концепции, ни иллюстрацией возможностей какой-то иной теории, выдвинутой до нас. Задача, которую мы ставим перед собой принципиально иная: она заключается в создании научного текста, категориальный аппарат которого не противоречил бы принципиально (абсолютное совпадение здесь, разумеется, невозможно в принципе) тем культурным языкам литературной эпохи, к которой мы обращаемся, и позволил бы отразить (в той степени, в какой мы можем это сделать) свойственный ей самой характер литературного мышления; теория, с этой точки зрения, может быть лишь результатом постижения внутренней логики истории литературы, а в конечном счете - истории как таковой. Единственный способ обрести теорию, т.о., - признать ее невозможность вне истории, если угодно, ее смерть: может быть, тогда оживет усыпленный Бартом автор; мы, во всяком случае, полагаем, что смерть автора есть некий необходимый результат его жизни, и в данной работе нас интересует именно последняя.

Мы также думаем, что и история народов, и история литературы складывается из «частностей» и выражается в «частностях»; закономерности проявляются прежде всего в отдельных попытках их постижения и в интерпретациях биографических фактов. Может быть, наиболее показательными являются те опыты подобных постижений, которые предпринимаются «на границе» «своих» и «чужих» идеологий, литератур и биографий и который никогда не имеют «окончательного» характера — точно так же, разумеется, как и интерпретации литературных текстов и отношений между ними. При этом мы исходим из предположения о мотивированности всех элементов структуры данного текста и системы отношений его с другими текстами, литературным контекстом, подтекстом и внетекстовой реальностью.

При этом особое значение приобретает проблема языка: не зная языка, мы не сможем понять текст, написанный на этом языке, т.е. не сможем осуществить перевод с чужого языка на свой. Это обстоятельство представляется чем то само собой разумеющимся в сфере перевода с одного естественного языка на другой, но это же казалось бы самоочевидное обстоятельство далеко не всегда учитывается в сфере историко-литературной интерпретации. Между тем историк литературы не может избежать роли переводчика: в любую историческую эпоху на основе русского (или какого-либо другого) языка функционирует несколько различных языков культуры. В этом смысле умение читать по-русски (или на каком-то другом языке) не может быть признано достаточным условием для понимания культурных текстов, созданных на этом языке. Каждый тип культуры, складывающийся в рамках той или иной национальной истории модифицирует естественный язык, отбирая значимые для себя компоненты и отодвигая на периферию то, что еще недавно могло находиться в центре. Мало того, сам по себе естественный язык служит лишь материалом культурного строительства - в том смысле, что каждый культурный текст, созданный на его основе, фиксирует содержание, в естественном языке, в «языке-как-таковом» не заключенное. Поэтому всякая попытка понимания текста, созданного на родном естественном языке, неизбежно предполагает возможность перевод с языка той культуры, к которой принадлежит и которую призван выражать этот текст, на язык той культуры, носителем которой выступает «переводчик». И ему, разумеется, остается только надеяться, что его язык «окажется достаточно широк для того, чтобы вместить в себя - в некотором отраженном виде - и другие языки культуры» (Михайлов 1997, 875).

Проблема языка неотделима от проблемы межтекстовых отношений: описать язык культуры на материале одного текста, видимо, невозможно. К тому же ощущение своеобразия текста (культуры) возникает лишь тогда, когда этому тексту (культуре) противопоставляется другой текст (культура), организованный иначе. Описание таких конфликтных соприкосновений разноустроенных языков-культур, как нам кажется, может быть осознано как одна из главных задач компаративистики.

Формы межтекстовых связей систематизировались неоднократно, наиболее ясно и последовательно - К.Ф.Тарановским. Разграничив понятия литературного контекста (группа текстов, «содержащих один и тот же или похожий образ» [Тарановский 2000, 31]) и подтекста («уже существующий текст, отраженный в последующем, новом тексте» [Тарановский 2000, 31]), исследователь выделил четыре типа подтекстов: «(1) текст, служащий простым толчком к созданию какого-нибудь нового образа; (2) "заимствование по ритму и звучанию" (повторение какой-нибудь ритмической фигуры и некоторых звуков, содержащихся в ней); (3) текст, поддерживающий или раскрывающий поэтическую посылку последующего текста; (4) текст, являющийся толчком к поэтической полемике» (Тарановский 2000, 32).

Четкую границу между подтекстом и контекстом можно провести лишь в том случае, если мы имеем дело с цитатой, более или менее точной. Во всех других случаях (различные типы неточного цитирования, реминисцирования, реминисцентные ассоциации и т.д.) исследователь может оценить лишь степень вероятности того, что в подтекст данного текста входит именно такой-то другой текст. Для того, чтобы иметь возможность это сделать, нужно выйти за рамки собственно литературной проблематики и обратиться как к материалу истории идей, так и к биографическим фактам; поэтому в данной работе мы не смогли, в отличие от К.Ф.Тарановского, и, собственно говоря, не считали нужным ограничиться рассмотрением одного «литературного ряда». Не менее важным представляется и то очевидное обстоятельство, что в различные литературные эпохи само взаимодействие текстов («влияние») понимается по-разному.

В восемнадцатом веке в России «влияния» были фактом литературного этикета, который предполагал сознательную ориентацию на европейские литературные образцы. Русская литература создавалась как литература европейского типа и при этом мыслилась как равноправная европейским. Ср.: «Русская литература уже Кантемиром мыслилась не ученической, но равноправной европейским литературам <.>. Литературный этикет эпохи требовал влияний и воздействий: подражание мыслилось как состязание и борьба с классиком» (Песков 1989, 7). При этом апелляция к западноевропейской литературной ситуации, западноевропейским вкусам, практике конкретных авторов и репутации отдельных текстов было одним из наиболее устойчивых приемов литературной полемики. Когда, скажем, Сумарокову пришлось напомнить Екатерине II о своих литературных заслугах, он в письме к ней от 3 мая 1764 г. не преминул отметить: «<.> сколько я России по театру сделал, и вся Европа ведает, а особливо Франция и Волтер» (Русская беседа, 1880. Кн. 20. Т. 2. С. 233. Ср.: Заборов, 20).

Эпоха романтизма исходит из существенно иной модели взаимодействия литератур. В это время значение придается не принципу перенесения чужих образцов на русскую почву как таковому, а соотношению того, что романтики называют «духом века» с национальными литературными традициями. Именно в первой половине 1820-х гг. русский романтизм, делающий еще первые шаги, создает парадоксальную модель осмысления межлитературного обмена. Выясняется, что можно говорить о близости или единстве творческих позиций авторов, представляющих различные литературы, даже при отсутствии «заимствований», «подражаний», прямых «влияний» и т. под.

Особую роль в формировании подобного взгляда в России сыграл князь П.А.Вяземский, который и в знаменитых своих статьях о пушкинских поэмах, и в рецензии о сонетах Мицкевича подчеркивал отсутствие «ощутительного подражания» Байрону в произведениях русского и польского поэтов. В «Цыганах», которые Вяземский соотносил с байронической традицией, как в то же время выяснялось, «нет <.> подражания <.> подлежащего улике». В статье о Мицкевиче Вяземский писал по существу о том же: «<.> некоторые из польских сонетов могут быть поставлены наравне с лучшими строфами английского поэта. Из этого не следует, что наш соплеменник подражал ему, хотя, может быть, влияние поэзии его действовало и на поэзию сонетов» (Вяземский 1984, 67). Как видим, Вяземский разграничивает «подражание» и «влияние». Более того, Вяземский, видимо, говорит о том «влиянии», которое выражается не в каких-то конкретных словесных перекличках, цитатах или реминисценциях, а в определенном духовном единстве эпохи: «Поэзия шотландского барда, светило нашего века, как светило дня проникает нечувствительно или, лучше сказать, неисследуемо и туда, где неощутительно, неочевидно непосредственное действие лучей его: оно то потаенным образом растворяет сокровенные тайники, то проливает отсвет блеска своего на вещества самобытные, не подлежащие его творческой силе. Вездесущее, оно всюду постигаемо, хотя и не повсюду явно. Кажется, в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом, как ни будь велико и даже оригинально дарование и как ни различествуй поприще и средства, предоставленные или избранные каждым из них по обстоятельствам или воле. Такое сочувствие, согласие нельзя назвать подражанием: оно, напротив, невольная, но возвышенная стачка (не умею вернее назвать) гениев, которые, как ни отличаются от сверстников своих, как ни зиждительны в очерке действия, проведенном вокруг них Провидением, но все в некотором отношении подвластны общему духу времени и движимы в силу каких-то местных и срочных законов» (Вяземский 1984, 67). Итак, как выясняется, можно подражать, не подражая. Более того, это странное «подражание» оказывается «невольным» и как бы независимым от намерений автора, а потому не свидетельствует о его несамостоятельности или неоригинальности. К тому же, подчеркивает Вяземский, «Байрон не изобрел своего рода: он вовремя избран был толмачом поколения с самим собою. Он положил на музыку песню поколения <.>» (Вяземский 1984, 68-69).

Подобный взгляд предполагал весьма значительную свободу от «образца»; показательно, что русский романтизм в его наиболее значительных проявлениях («Евгений Онегин», «Борис Годунов», «Маленькие трагедии» опирался не на поэтику подражания «образцам», а на поэтику литературной игры, на принцип разнопланового обыгрывания «образцов». Этот принцип игрового отношения к текстам-предшественникам опирался на особый тип структурирования читательской аудитории: литературный текст строился в расчете на качественно различное восприятие по крайней мере двух различных групп читателей. Конечно, автор адресовал свое произведение всему тому кругу просвещенных современников, которые не чуждались чтения литературных сочинений и мнение которых было для автора не вполне безразличным. Но в первую очередь романтический автор обращался к узкому кругу посвященных, истинных знатоков, способных адекватно оценить соотношение текста и подтекста (ср.: Лотман 1995, 414). Поэтому, например, в пушкинском контексте особое значение приобретает восприятие Вяземского, его отзывы о «Медном Всаднике», а в мицкевичевском - воспоминания Одынца (само собой разумеется, что эти источники, как и любые другие требуют критического анализа). * *

Многие фрагменты нашей работы печатались ранее в составе монографий (Ивинский 1993; Ивинский 1999) и отдельными статьями (см. в особенности: Ивинский 1989; Ивинский 1989а; Ивинский 1998; Ивинский 1998а; Ивинский 19986; Ивинский 1998в; Ивинский 1999а; Ивинский 19996; Ивинский 2000; Ивинский 2000а; Ивинский 20006). Текст глав, посвященных пушкинскому восприятию «Сонетов» и «Конрада Валленрода», во многом опирается на курс лекций «Из истории литературных отношений эпохи романтизма: Пушкин и Мицкевич», прочитанный нами на филологическом факультете МГУ во втором семестре 1997 - 1998 учебного года. Некоторые наблюдения над текстами Пушкина и Мицкевича были обнародованы нами на научных конференциях «Ломоносовские чтения» (МГУ, апрель 1996); «Виноградовские чтения» (МГУ, январь 1998); «Адам Мицкевич и Россия» (МГУ, апрель 1998), «Пушкин и Мицкевич» (Гос. музей А.С.Пушкина, май 1998), «А.С.Пушкин и мир славянской культуры» (Институт славяноведения РАН, ноябрь 1998), «Адам Мицкевич: Научная конференция к 200-летию со дня рождения» (Музей-усадьба Остафьево «Русский Парнас», декабрь 1998); «Евгений Онегин»: «. даль свободного романа» (Гос. музей А.С.Пушкина, февраль 1999); «Пушкин и Прешерн» (МГУ, май 2000).

Все переводы иноязычных текстов, за исключением особо оговоренных случаев, принадлежат нам.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Пушкин и Мицкевич"

Заключение

Результаты предпринятого нами исследования сводятся, главным образом, к следующему.

Во-первых, предложены итоги изучения источников тех биографических фактов, из которых складывается история отношений Пушкина и Мицкевича. При этом мы стремились, прежде всего, к тому, чтобы отделить представления, закрепленные исследовательской традицией, но на самом деле не соответствующие действительности (или, по крайней мере, не подтверждаемые источниками), от сведений, выдерживающих критическую проверку. Так, например, простое обращение к тексту воспоминаний Н.Малиновского позволило обнаружить, что переходившие из работы в работу утверждения о встрече Пушкина и Мицкевича 10 декабря 1827 г. в Петербурге в гостинице Луи безосновательны. Другое, гораздо более существенное недоразумение связано с опубликованными еще в 1926 г. А.К.Виноградовым записками Соболевского и Мицкевича друг к другу (Виноградов 1928, 235-236). В этих записках (обычно датируемых осенью [до 1 ноября] 1826 г.) упоминается «г.Пушкин» (подлинник по-французски). Ни у кого из писавших об этих записках не возникало сомнений, что речь в них идет об А.С.Пушкине; на самом деле существует по крайней мере не меньше оснований полагать, что Соболевский и Мицкевич говорили о В.Л.Пушкине (см. вторую главу диссертации).

Все документально подтвержденные сведения об истории отношений Пушкина и Мицкевича, обсуждаемые в первой (здесь мы рассмотрели предысторию знакомства поэтов), второй (9.IX.1926-1 .XI. 1926), третьей (20.XII.1826- 19.V. 1827), пятой (4.XII. 1827-27.1.1828), шестой (22.IV-19.Х. 1829) и восьмой (19.I-9.III.1929), собраны вместе и составили первое приложение к основному тексту. Содержащиеся в этих (и также некоторых других) главах реконструкции и гипотезы в приложении не отражены: мы стремились последовательно отделить их от твердо установленных биографических фактов. Между тем некоторые из выдвинутых нами гипотез имеют, как представляется, принципиальное значение, т.к. значительно корректируют сложившиеся представления о наиболее существенных эпизодах истории знакомства русского и польского поэтов. В первую очередь, может быть, это относится к проблеме датировки той встречи Пушкина и Мицкевича у памятника Петру I, которую польский поэт описал в «Отрывке» III части «Дзядов»: мы старались показать (в десятой главе), что эта встреча, скорее всего, произошла 17 декабря 1827 г. Или другой пример: в пятой главе мы подробно анализируем мемуары О.Пржецлавского, в которых содержатся сведения о встрече Пушкина с Мицкевичем у Каролины Собаньской и которые считались апокрифическими. Мы попытались подойти к этим мемуарам именно как к недостоверному источнику, и предлагаем читателям нашу реконструкцию тех действительных событий, которые стояли за текстом Пржецлавского; вместе с тем нам удалось более точно датировать эту встречу (обычная датировка: апрель - октябрь 1828 г.; предлагаемая нами: 4 декабря 1827 - 27 января 1828 г.).

Критический анализ источников позволил в отдельных случаях уточнить сложившиеся представления о ходе работы Пушкина над текстами, связанными с именем польского поэта. Так, пушкинский перевод из «Конрада Валленрода» мы считаем возможным предположительно датировать второй половиной марта - декабрем 1827 г. (см. главы третью, пятую и приложение I).

Во-вторых, нам удалось выявить и проанализировать многочисленные отсылки к произведениям Мицкевича в пушкинских текстах.

Обратившись к анализу откликов Пушкина на книгу Мицкевича «Сонеты» (1826), мы видели свою задачу в том, чтобы показать, что эта книга заняла в его творческом сознании место не менее значительное, чем «Конрад Валленрод» или даже «Отрывок» («Ust?p») III части «Дзядов»; что явные и скрытые пушкинские цитаты и реминисценции из «Крымских сонетов» образуют в его творчестве некий, более или менее целостный, ряд; что высокие пушкинские оценки «Крымских сонетов» не исключали менее заметных, завуалированных, никогда не выступавших «на первый план», но оттого не менее значимых полемик.

Интерес Пушкина (как и других русских литераторов и просто светских людей, склонных к чтению) к «Сонетам» поддерживался тем, что книга Мицкевича могла быть прочитана как своеобразная (пусть и не очень полная) энциклопедия мотивов, уже освоенных русской литературной традицией, прежде всего «посткарамзинистами» в жанрах элегии и отчасти баллады. Мотивы воспоминания и мечты, противопоставление дня и ночи, мира реального и ирреального, изгнанничества и странничества, уединенного размышления, одиночества, занимающие столь существенное место в мотивной структуре «Сонетов» воспринимались русским читателем как не просто знакомый, но и хорошо усвоенный материал. Но в книге Мицкевича наряду с этими и подобными мотивами, разрабатывавшимися в русской поэзии с конца XVIII века, выступают тематические комплексы, принадлежащие к более позднему времени, - байронические. Экзотика, бурный морской пейзаж, а, главное, новый тип героя: человек внутренне раздвоенный, душу которого разрывают противоречивые стремления. Возникал своеобразный парадокс: книга, написанная и изданная на чужом естественном языке оказывалась понятной и близкой русским романтическим авторам и той части публики, которую уже успели затронуть романтические веяния, т.к. была создана на основе понятного и знакомого, своего культурного языка.

Вместе с тем, анализ текста посвященного Мицкевичу стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов.» показал, что отношение Пушкина к «восточному» стилю «Крымских сонетов» было сложным: комплименты в адрес польского поэта в этом произведении уживаются с иронией. С одной стороны, Пушкин разделял общую высокую оценку стихов польского поэта и демонстративно подчеркивал свое восхищение его литературным дарованием, с другой, как бы невзначай, почти незаметно, полунамеком, давал понять, что его собственная литературная позиция не совпадает с поэтической практикой Мицкевича.

Это двойственное отношение Пушкина к «Сонетам», точнее, ко второй части книги, озаглавленной «Крымские сонеты» (первая часть не привлекала его внимания), отразилось так или иначе не только в стихотворении «В прохладе сладостной фонтанов.», но и в таких произведениях Пушкина, как «Отрывок из письма А.С.Пушкина к Д.» (это произведение до сих пор в «мицкевичевском» контексте, насколько нам известно, не рассматривалось), «Отрывки из путешествия Онегина», «Сонет», «Осень (отрывок)», «Капитанская дочка».

В отдельных случаях, говоря о пушкинских откликах на «Крымские сонеты», нам пришлось устанавливать тексты-посредники. Так, в заключительной строфе «Осени» Пушкин учитывал не только тексты сонетов «Морская тишь» и «Плавание», но и элегию В.Г.Теплякова «Отплытие» (1829), в которой была осуществлена контаминация ряда мотивов этих сонетов.

Если пушкинские отклики на «Крымские сонеты» естественным образом организуются вокруг проблемы стиля («восточный слог»), то в поэме Мицкевича «Конрад Валленрод» внимание Пушкина привлек прежде всего сюжет, точнее, группа сюжетных мотивов, которую мы условно называем «ситуацией Валленрода» и которая опирается на мотив предательства как сознательно избранной формы отмщения врагам. Только после знакомства Пушкина с поэмой Мицкевича эта тема приобретает некий новый статус, статус моральной проблемы, требующей глубокого и специального изучения. Мы стремились показать, что Пушкин рассматривает «ситуацию Валленрода» в существенно различных контекстах. Выяснилось, что эта ситуация так или иначе отразилась в таких несходных произведениях, как «Полтава», «Тазит», «Моцарт и Сальери», «Стамбул гяуры нынче славят.»,

Дубровский», «Ты просвещением свой разум осветил.», «Капитанская дочка», «Полководец». В пушкинских текстах путем Валленрода следуют лишь герои, получающие резко негативную оценку.

Но полемика Пушкина с «Конрадом Валленродом» к этому не сводится. Одной из форм этой полемики стал пушкинский перевод части вступления к поэме («Сто лет минуло как тевтон.»), теснейшим образом связанный с идейной структурой поэмы Мицкевича. В избранной Мицкевичем во вступлении к «Конраду Валленроду» тематической последовательности «враждебность людей» - «идиллия природы» - «война и смерть» Пушкин, отказываясь от перевода окончания «Вступления», опускает третий элемент; он ограничивается вполне «руссоистским» по духу противопоставлением мира людей и мира природы. Это противопоставление имеет настолько универсальный характер, что переведенный Пушкиным фрагмент воспринимается как текст вполне завершенный и полемически противопоставленный содержанию «Конрада Валленрода», в котором преобладает именно проблематика межплеменной вражды и мести. Пушкин использует текст Мицкевича для полемики с ним самим, как бы отказываясь видеть проблему там, где увидел ее польский поэт: межплеменная борьба не имеет ни смысла, ни внутреннего оправдания, так как она слишком очевидно противоречит тому идеалу гармонии, который хранит природа. Сюжет «Конрада Валленрода» таким образом оказывается поставлен под сомнение, лишен мотивировки, обыгран как избыточный. Итак, перед нами совершенно оригинальный перевод, перевод лишь в деталях отступающий от подлинника и вместе с тем перевод - полемика с подлинником.

Проблема сюжета, конечно, неотделима от идеологических проблем. Показательно, что в стихотворении «Он между нами жил.» и в «Медном Всаднике» именно идеологические разногласия, вопросы реальной политики выступят на первый план и, так сказать, оформят собственно литературные переклички. Полемика с Мицкевичем в

Медном Всаднике», разумеется, не была связана только с образом Петербурга, с тем или иным истолкованием символического и мифологического значения Северной Пальмиры. Это была полемика об исторической судьбе России и русской государственности, и потому исчисленные выше «параллели» приобретают смысл лишь в контексте общей концепции «петербургской повести». В «Отрывке» III части «Дзядов» Мицкевич «снижает» образ Петербурга потому, что ему ненавистна имперская государственность, неограниченная в своем деспотическом произволе. В «Медном Всаднике» высокое культурное и государственное значение Петербурга - и петровской империи в целом -не ставятся под сомнение.

Начиная с Белинского, абсолютное большинство писавших о «Медном Всаднике», исходили из того, что можно только выбирать между идеей государства и требованием счастья отдельного человека, между «правдами» Петра и Евгения. Пушкин же верил, что империю и свободу, государственное могущество и человеческое счастье возможно и необходимо соединить. Возможность этого единения и продемонстрировал возникший в полемике с «Отрывком» III ч. «Дзядов» фрагмент вступления к «Медному Всаднику», начинающийся со слов «Люблю тебя, Петра творенье.». Этот текст, с одной стороны, возник как результат обобщения русской литературной традиции (в подтекст входят, по крайней мере, произведения Сумарокова, Муравьева, Востокова, Карамзина, Батюшкова); с другой же - как результат полемического переосмысления образов «Отрывка»; причем именно требования полемики с польским поэтом обусловили сам характер отбора русского литературного материала. В этом контексте обретает свой подлинный смысл ссылка на стихотворение Вяземского «Разговор 7 апреля 1832 года» во втором примечании к «Медному Всаднику»: стихи Вяземского очевидным образом вовлекаются в контекст пушкинского спора с Мицкевичем, и Вяземский в этом споре оказывается не оппонентом, как обычно считается (А.Е.Тархов), а союзником и даже единомышленником Пушкина.

Обращаясь к русской литературе (преимущественно поэзии) XVIII - начала XIX в. как к источнику образа Северной Пальмиры и к одической традиции как к одному из источников стиля «Медного Всадника», Пушкин соотносит с этой традицией и «Отрывок» III части «Дзядов». Однако делает он это так, что ближайшими к Мицкевичу русскими поэтами оказываются Хвостов и Рубан, с именами которых, как известно, связана дискредитация «высокой оды».

Но всего этого Пушкину показалось недостаточно и он продолжил полемику с Мицкевичем на совершенно ином уровне, гораздо более серьезном, хотя и не исключавшем возможность иронической литературной игры. Параллели Мицкевич - Рубан и Мицкевич - Хвостов понадобились Пушкину для того, чтобы соотнести «высокий» стиль Мицкевича, насыщенный библеизмами и отсылками к текстам Ветхого и Нового заветов, с образцами (повторим, далеко не лучшими) русской одической поэзии, которая черпала вдохновение именно в указанных сакральных текстах. Пушкин стремился дать понять читателю, что предложенная Мицкевичем интерпретация этих текстов не более основательна и глубока, чем опыты Хвостова и, в особенности, Рубана с его стремлением расслышать в голосе Екатерины глас Божий. Мало того, «мицкевичевской» интерпретации текстов Ветхого завета («Петербург», «Олешкевич») Пушкин противопоставил свою; очень важно, что решение Пушкина обратиться к Книге Иова как к наиболее значимому подтексту «Медного Всадника» (А.Е.Тархов) было обусловлено наличием реминисценций из этой книги в «Отрывке» III части «Дзядов».

С полемикой, которую Пушкин вел с Мицкевичем в «Медном Всаднике» тесным образом связаны некоторые аспекты структуры «Пиковой Дамы» и пушкинских переводов двух баллад Мицкевича («Воевода» и «Будрыс и его сыновья»), причем последние соотнесены не столько с «Медным Всадником», сколько с «Пиковой Дамой». Особое значение в этом контексте имеет параллель Германн - Наполеон: она может быть интерпретирована в связи с культивировавшемся Мицкевичем наполеоновским мифом; принципиально важно, что польский поэт рассматривал героев Байрона, которые послужили ближайшими образцами для персонажей «Конрада Валленрода» и «Отрывка» III части «Дзядов», именно «на фоне» Наполеона («некоторые черты Корсара были скопированы с портрета Наполеона»). Пушкин в «Пиковой Даме» иронически «остраняет» именно того романтического героя, которого так ценил Мицкевич, историософская концепция которого во многом базировалась на наполеоновском мифе. При этом имя Наполеона ассоциируется в «Пиковой Даме» с именем Мефистофеля; упоминание о Мефистофеле в наполеоновско-байроновском контексте чрезвычайно симптоматично именно в связи с Мицкевичем: если Байрон, подчеркивая демонизм своих героев, ориентировался на мильтоновского Сатану, то Мицкевич (как, впрочем, и Пушкин) - на Мефистофеля Гете.

Связь текстов пушкинских переводов баллад Мицкевича с «мицкевичевским» подтекстом «Пиковой Дамы» заключается в следующем. В «Воеводе» и в пушкинской повести героев подводит их уверенность в своих силах, развязку обуславливает событие, ими не предусмотренное и как бы заведомо невозможное. Как Германн «не верил своим глазам, не понимая, как мог он обдернуться», так и повествователь в «Воеводе» как бы «не верит», что произошло именно то, что не могло произойти: «Хлопец видно промахнулся». Соотнесенность баллады «Будрыс и его сыновья» с «Пиковой Дамой» иная: она обусловлена «зеркальностью» мотивировок поведения героев. Как помнит читатель, все трое сыновей старого Будрыса возвращаются с «полячками младыми», презрев «деньги с целого свету». В «Пиковой Даме» обратная ситуация: подлинной ценностью в глазах героя оказывается не любовь, а деньги: «Лизавета Ивановна выслушала его с ужасом. Итак, эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги, - вот чего алкала его душа!» (Пушкин, 8, 244-245). Н.Н.Петрунина, много внимания уделив «сказочному» подтексту «Пиковой Дамы», назвала ее «сказкой с отрицательным знаком», сказкой, где «герой не выдерживает испытания» (Петрунина 1987, 231; ср.: Дебрецени 1995, 222). Учитывая все сказанное, решаемся утверждать, что не меньше оснований назвать «Пиковую Даму» «балладой с отрицательным знаком».

Итак, историю литературных отношений Пушкина и Мицкевича можно охарактеризовать как последовательный переход от проблем стиля («Сонеты») к проблемам сюжета («Конрад Валленрод») и современной идеологии («Медный Всадник»). Разумеется, на последующих этапах этого движения не снимается «память» о предыдущих, а на предыдущих могут уже предсказываться последующие; для нас важно лишь указать на проблемы, которые доминируют на каждом «витке» диалога. Еще более упрощая и схематизируя материал, рискнем представить наши выводы в следующей таблице:

Сонеты» —► «Конрад Валленрод» —► «Отрывок» III части «Дзядов» стиль сюжет идеология идеология стиль сюжет

В прохладе «Полтава» «Медный сладостной «Таз ит» Всадник» фонтанов.» «Моцарт и «Пиковая

Отрывок из Сальери» Дама» письма «Дубровский» «Воевода»

А.С.Пушкина к Д.» «Ты просвещением «Будрыс и его

Отрывки из свой разум осветил.» сыновья» путешествия «Капитанская «Он между

Онегина» дочка» нами жил.»

Сонет» «Полководец»

Осень»

Капитанская дочка»

Особой сложностью отмечен тот уровень литературных отношений Пушкина и Мицкевича, который связан с проблемами стиля. Дело в том, что русский и польский поэты последовательно переходят от «легкого» «восточного слога» («Крымские сонеты», «В прохладе сладостной фонтанов.») к «высокому» слогу, который ассоциируется прежде всего с традицией торжественной и духовной оды, опирается на «библеизмы» (в случае Пушкина - «церковнославянизмы») и подразумевает установку на использование явных и скрытых цитат из текстов Ветхого и Нового заветов («Отрывок» III части «Дзядов», «Медный Всадник», «Он между нами жил.»), и, наконец, к «простому» слогу, стилизованному под фольклорные образцы («Воевода», «Будрыс и его сыновья»). В этой связи интересно отметить, что стиль салонной поэзии, отнюдь не безразличный Пушкину, не становится «полем» литературного соревнования с Мицкевичем: польский поэт принципиально не обращается к этому типу стиля.

В-третьих, мы предложили полное описание дошедших до нас автографов стихотворения «Он между нами жил.», проследив насколько это возможно) весь ход работы Пушкина. При этом удалось несколько уточнить существующие прочтения черновых автографов ПД 200, ПД 198 и ПД 845; доказать, что эти автографы теснейшим образом связаны друг с другом и представляют собой этапы развития единого замысла, реализация которого и привела к созданию «белового» автографа ПД 199, по тексту которого стихотворение обычно печатается; выявить все явные и скрытые цитаты из Мицкевича («К русским друзьям») и показать их связь с отсылками к собственному творчеству (в частности, к оде «Клеветникам России»), Главным результатом этой работы оказалась атрибуция тех поправок, которые были введены в текст «посмертного» собрания сочинений (Пушкин 1841, XI, 171) и которые обычно приписывались Жуковскому, Пушкину. Все эти поправки были соотнесены с предшествующими этапами работы Пушкина над текстом стихотворения; выяснилось, что поправки эти полностью соответствуют логике художественного поиска Пушкина и не имеют никакого отношения к деятельности Жуковского-редактора.

В-четвертых, в связи с анализом пушкинского восприятия произведений Мицкевича мы должны были затронуть тему эволюции отношения Пушкина к романтизму в конце 1820-х и в 1830-е гг. Анализ реминисценций из «Сонетов» в «Отрывках из путешествия Онегина» показал, что «прощаясь» со своим собственным поэтическим прошлым («Иные нужны мне картины <.>» [Пушкин, 6, 200]), Пушкин «прощается» и с Мицкевичем, его «Крымскими сонетами», а вместе с тем, конечно, и с романтическим ориентализмом двадцатых годов. Вместе с тем, вопреки сложившейся в советском литературоведении традиции (см. напр.: Бонди 1978, 130-132; Макогоненко 1974, 21-25), полагаем, что нет никаких оснований видеть в этом «прощании» какой-то «переход от романтизма к реализму». Дело в том, что в «Отрывках из путешествия Онегина» доминирует именно романтическая ирония, которая распространяется не только на «поэтический» крымский текст («Прекрасны вы, брега Тавриды <. .>»), но и на «прозаические бредни» о песчаном косогоре», «сломанном заборе», «скотном дворе» и проч. К тому же любопытно, что это «движение к реализму» самим Пушкиным осмыслялось на уровне противопоставления романтизма и «классицизма»: цитаты из Мицкевича и автоцитаты неожиданно дополняются стихом Кантемира: «Мои желания - покой, // Да щей горшок, да сам большой» (Пушкин, 6, 201; ср.: Лотман 1995, 741); вообще противопоставление романтизма и литературы XVIII века чрезвычайно значимо для Пушкина в 1830-е гг., когда он предпринял опыт своеобразного «возвращения» к традиционному материалу. Другое дело, что этот «традиционализм» «не исключал новаторства» и «становился <.> его условием» (Вацуро 1994, 32). К тому же это «прощание», конечно, не есть дискредитация: просто то, что раньше было стилем, теперь стало темой. И в рассмотрении этой темы романтическая ирония не исключает поэтизации, признания ее высокого ценностного статуса (поэтому пушкинская полемика с Мицкевичем в «Отрывках из путешествия Онегина» едва заметна, а на первом плане оказывается комплиментирование [«Там пел Мицкевич вдохновенный <.>»]).

Сходным образом и позднее, полемизируя с Мицкевичем, Пушкин не столько пытается противопоставить его «мистическому романтизму» некий новый реализм, сколько, с одной стороны, стремится к актуализации «классицизма» тожественной оды с его ясностью и лаконизмом («Медный Всадник»), а, с другой, прибегая к арсеналу романтической иронии и рассматривая в ее зеркале романтического же героя («Пиковая Дама»), не ставит под сомнение принципиальную для романтизма связь иронического стиля с ситуацией двоемирия: в «Пиковой Даме» (как и в «Медном Всаднике») «чудесное происшествие» («оживание» карты / статуи) может быть истолковано двояко - как галлюцинации больного воображения и как действительно имевшее место «разрушение границы» между «здесь» и «там».

Показательно, что миф о Пушкине и Мицкевиче, начало формирования которого приходится на первое десятилетие после смерти русского поэта и который в известной мере сохраняет свое значение до сих пор, опирается именно на универсальные романтические модели. Не стремясь к дискредитации этого мифа, мы решились сопроводить нашу работу его кратким описание (Приложение II).

Список научной литературыИвинский, Дмитрий Павлович, диссертация по теме "Русская литература"

1. B.И.Ленина. <Кн. 1> Фототипии / Ред. С.М.Бонди. М., 1939 Анненков 1855 Анненков П.В. Материалы для биографии Александра

2. Сергеевича Пушкина // Пушкин А.С. Сочинения. Т. 1. СПб., 1855.1. C. 1-432

3. АР Архив Раевских. СПб., 1908-1915. Т. I-V

4. Аронсон 1936- Аронсон М. «Конрад Валленрод» и «Полтава». (К вопросу о Пушкине и московских любомудрах 20-х 30-х годов)// Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. Вып. 2. М.; Л., 1936. С. 43-56

5. Асеев 1946 Асеев Николай. Заметки переводчика// Новый мир, 1946. № 1-2. С. 148-154

6. Ахматова 1970 Неизданные заметки Анны Ахматовой о Пушкине

7. Публ. Э.Г.Герштейн) // Вопросы литературы, 1970. № 1 Бестужев 1823 Бестужев А.А. Взгляд на старую и новую словесность в

8. России // Полярная звезда на 1823 год. СПб., 1823. С. 1-44 Благой 1940 Благой Д. Мицкевич в России// Красная новь, 1940. №1112. С. 307-314

9. Благой 1967- Благой Д. Творческий путь Пушкина (1826 1830). М., 1967 Благой 1972 - Благой Д. От Кантемира до наших дней. Т. 1-2. М., 1972 Богданович 1898 - Богданович А. <И.> Адам Мицкевич (1798-1898) // Мир Божий. 1898. Декабрь. С. 239-276

10. Бонди 1978 Бонди С.М. О Пушкине. М., 1978

11. Вацуро 1978 Вацуро В.Э. «Северные цветы»: История альманаха

12. Дельвига Пушкина. М., 1978 Вацуро 1983 - Вацуро В.Э. К биографии В.Г.Теплякова // Пушкин. Исследования и материалы. Т. XI. Л., 1983. С. 192-212

13. Веневитинов 1899 Веневитинов М.А. О чтениях Пушкиным «Бориса

14. Годунова» в 1826 г. в Москве. М., 1899 Венцлова 1980 Томас Венцлова. К нулевому пра-тексту // Aleksander

15. Виланд 1978 -Виланд Кристоф Мартин. История Абдеритов. М., 1978 Виноградов 1928 Виноградов А.К. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928

16. Вяземский 1984 Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М., 1984

17. Гиллельсон, Мушина 1977 Гиллельсон М.И., Мушина И.Б. Повесть

18. А.С.Пушкина «Капитанская дочка»: Комментарий. Л., 1977 Глинка 1895 Глинка С.Н. Записки. СПб., 1895

19. Голицына 1968 Голицына В.Н. Анна Ахматова как исследовательница

20. Окно: Литературный сборник. Г. III. Париж, 1924 Грибоедов в воспоминаниях 1980 А.С.Грибоедов в воспоминанияхсовременников. М., 1980 Гроссман 1937 Гроссман Л. Бальзак в России // ЛН, 1937. Т. 31-32. С. 149-372

21. Дедов 1899 Дедов М.В. А.С.Пушкин в польской литературе. Варшава, 1899

22. Державин 1987-Державин Г.Р. Сочинения. JL, 1987

23. Русский инвалид, 1858. 26 февраля. № 44. С. 188 ИВ Исторический вестник

24. Ивинский 1985 D.Iwinski. Maria Rajewska w zyciu i tworczosci polskiegopoety// Czerwony sztandar. Wilno, 1985. № 277(1 grudnia).S. 3 Ивинский 1989 D.Iwinski. Maria Rajewska w zyciu i tworczosci Gustawa

25. Olizara// J?zyk rosyjski. Warszawa, 1989. № 1. S. 8-10 Ивинский 1989a Ивинский Д.П. Из истории публикации и комментирования статьи Адама Мицкевича «Пушкин и литературное движение в России» // Przegl^d rusycystyczny, 1989. Z. 2 (46). S. 43-49

26. Ивинский 1993 Ивинский Д.П. Александр Пушкин и Адам Мицкевич в кругу русско - польских литературных и политических отношений. Vilnius, 1993

27. Ивинский 1994 Ивинский Д.П. Князь П.А.Вяземский и А.С.Пушкин.

28. Очерк истории личных и творческих отношений. М., 1994 Ивинский 1997 Ивинский Д.П. Об одном забытом виленском поэте //

29. Вильнюс, 1997. № 1 (январь-февраль). С. 141-148 Ивинский 1998 Ивинский Д.П. К мифологии русско-польских литературных отношений: Пушкин и Мицкевич // Научныедоклады филологического факультета МГУ. Вып. 2. М., 1998. С. 205-218

30. Ивинский 1999 Ивинский Д.В. Пушкин и Мицкевич. Материалы кистории литературных отношений. 1826-1829. М., 1999 Ивинский 1999а Ивинский Д.П. Миф о Пушкине и Мицкевиче //

31. Карамзин 1987 Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1987

32. Ланда 1959 Ланда С.С. Мицкевич накануне восстания декабристов (Из истории русско-польских общественных и литературных связей)// Литература славянских народов. Вып. 4. С. 91-185 Ланда 1962 - Ланда С.С. Пушкин и Мицкевич в воспоминаниях

33. А.А.Скальковского // Пушкин и его время. Л., 1962. С. 274-280 Ланда 1976 Ланда С.С. «Сонеты» Адама Мицкевича // Мицкевич 1976, 225-300

34. Ларионова 1998 Ларионова Е.О. «Когда народы, распри позабыв.» (А.И.Тургенев на парижских лекциях Мицкевича 1840-1842 годов) // Русская литература, 1998. № 2. С. 35-45 Левкович 1974 - Левкович Я.Л. Переводы Пушкина из Мицкевича //

35. Летопись Летопись жизни и творчества Александра Пушкина: Вчетырех томах / Сост. М.А.Цявловский, Н.А.Тархова. М., 1999 ЛН Литературное наследство

36. Лотман 1996 Лотман Л.М. Историко-литературный комментарий // Пушкин А .С. Борис Годунов. Трагедия. СПб., 1996 (Русская классика с комментариями). С. 129-360 Майков 1911 - Из дневника Б.М.Федорова. Сообщил В.В.Майков //

37. Русский библиофил, 1911. №5. С. 31-35 Макаров 1997 Макаров А. А. Последний творческий замысел

38. А.С.Пушкина. М., 1997 Макогоненко 1974 -Макогоненко Г.П. Творчество А.С.Пушкина в 1830-е годы. Л., 1974

39. Мейлах 1958 -Мейлах Б.С. Пушкин и его эпоха. М., 1958

40. Михайлов 1997 Михайлов А.В. Языки культуры: Учебное пособие покультурологии. М., 1997 Михайлова 1983 Михайлова Н.И. «Парнасский мой отец.» М., 1983 Михайлова 1994 - Михайлова Н.И. «Собранье пестрых глав». О романе

41. Мицкевич 18276 <Мицкевич Адам> Франциск Карпинский // МТ, 1827.

42. Предисл. С.С.Ланды. Л., 1957 Мицкевич 1976 Мицкевич Адам. Сонеты / Издание подготовил

43. Муравьев 1967 Муравьев М.Н. Стихотворения. Л., 1967

44. Муравьев Апостол 1823 - <Муравьев - Апостол И.М.> Путешествие по

45. Тавриде. В 1820 годе. СПб., 1823 Набоков 1998 Набоков В. Комментарий к роману А.С.Пушкина

46. Евгений Онегин». СПб., 1998 Невелев 1985 -Невелев Г. «Истина сильнее царя.». М., 1985 Новикова 1995 Новикова Марина. Пушкинский космос: Языческая и христианская традиции в творчестве Пушкина. М., 1995 (Пушкин в

47. XX веке: Ежегодное издание Пушкинской комиссии <ИМЛИ РАН>. I)

48. OA Остафьевский архив князей Вяземских. Т. I-V. СПб., 1899-1909 Павлищев 1899 - Павлищев Л. Кончина Александра Сергеевича

49. Погодин 1869 Погодин М.П. Воспоминание о Степане Петровиче

50. Шевыреве. СПб., 1869 Погодин 1882 Письма М.П.Погодина к С.П.Шевыреву / Предисл. ипримеч. Н.П.Барсукова//РА, 1882. № 5. С. 79-82 Полевой 1829 Н.П.<олевой> <Рец. на кн.:> Сочинения Д.В.Веневитинова. Ч. I. Стихотворения. М., 1929 // МТ, 1829. Ч. 2. С. 228

51. Пушкин ред. П.А.Ефремова. Пушкин А.С. Соч. Т. I-VI / Изд. 3. СПб., 1878-1881

52. Пушкин ред. П.О.Морозова. Пушкин А.С. Соч. и письма. Т. I-VIII. СПб, 1903-1906

53. Пушкин 1826 Стихотворения Александра Пушкина. СПб, 1826 Пушкин 1826а - Отрывок из письма А.С.Пушкина к Д. // СЦ на 1826 год.

54. СПб, 1826. С. 101-106 Пушкин 1827 Пушкин А. Две первые сцены из трагедии «Борис

55. Н.В.Измайлов. Л, 1978 Пушкин, Жуковский 1831 На взятие Варшавы: Три стихотворения

56. Разговоры Пушкина Разговоры Пушкина / Собрали Сергей Гессен, Лев

57. Модзалевский. М., 1929 Реттель 1934 Реттель Л. Александр Пушкин: Историко-литературная справка / Вступит, заметка, перевод и примеч. С.Басова-Верхоянцева // Звенья. Вып. 3-4. М.; Л., 1934. С. 204-214 РИ - Русский инвалид

58. Ростоцкий 1976 Ростоцкий Б.И. Адам Мицкевич и театр. М., 1976 РП - Рукою Пушкина. М.; Л., 1935

59. РП 1997 Пушкин <А.С.> Полн. собр. соч. Т. 17 (Дополнительный): Рукою Пушкина. Выписки и записи разного содержания. Официальные документы. Изд. 2-е, перераб. М., 1997 PC - Русская старина

60. Святелик 1989 Святелик Виктор. Легенда, пришедшая к Пушкину//

61. Скальковский 1860 Скальковский А.А. <Письмо в редакцию> //

62. Смирнова 1931 Смирнова А.О. Автобиография (неизданныематериалы). М., 1931 Смирнова 1989 Смирнова - Россет А.О. Дневник. Воспоминания / Изд.подг. С.В .Житомирская. М., 1989 СН Старина и новизна

63. Софронова 1991 Софронова JI.A. Польская культура первой половины XIX века // Становление национальной классики: Культура народов Центральной и Юго-Восточной Европы в 20-70 годы XIX века. М., 1991. С. 5-57

64. Софронова 1992 Софронова JI.A. Польская романтическая драма:

65. Мицкевич, Красиньский, Словацкий. М., 1992 Спасович Спасович В.Д. Соч. Т. 1-Х. СПб., 1889-1902 Спасович 1887 - Спасович В.<Д> Пушкин и Мицкевич у памятника

66. Петра Великого //BE, 1887. № 4. С. 743-793 Спасович 1891 Спасович В.Д. Пушкин в польской новейшейлитературной критике // СВ, 1891. № 10. С. 127-154 СП Словарь языка Пушкина: Т. I-IV. М., 1959-1961 СПНМ - Новые материалы к словарю А.С.Пушкина. М., 1982

67. Тарановский 1937 Тарановский К.Ф. Пушкин и Мицкевич //

68. Медному всаднику» // Альманах библиофила. Вып. 23. М., 1987 Томашевский 1925 Томашевский Б. Пушкин: Современные проблемыисторико-литературного изучения. Л., 1925 Томашевский 1990 Томашевский Б.В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990

69. Тургенев 1964 Тургенев А.И. Хроника русского. Дневники (1825-1826). М.; Л., 1964

70. Тургенев 1989 Тургенев А.И. Политическая проза. М., 1989 Федотов 1990 - Федотов Г.П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX - первая половина XX вв. М., 1990

71. Комментарий, 30-34 Цявловский 1940 Цявловский М.А. Мицкевич и его русские друзья //

72. Новый мир, 1940. № 11-12. С. 303-315 Цявловский 1951 Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества

73. А.С.Пушкина. <Т.> I. М., 1951 Цявловский 1962 Цявловский М.А. Статьи о Пушкине. М.,1962 Цявловский 1991 - Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина: 17991826. Составитель М.А.Цявловский. Изд. второе, исправл. и дополн. / Отв. ред. Я.Л.Левкович. Л., 1991

74. Шевырев 1878 Из бумаг Степана Петровича Шевырева: Письмо

75. С.Т.Аксакова. Москва, 1829, марта26 // РА, 1878. № 5. С. 49-50 Шимановская 1963 Карасиньская И. Дневник Елены Шимановской //

76. Русско-польские музыкальные связи. М., 1963. С. 83-118 Шляпкин 1903 Шляпкин И.А. Из неизданных бумаг А.С.Пушкина. СПб., 1903

77. Шугуров 1899 <Шугуров Н.В.> Туманский и Мицкевич // Киевскаястарина, 1899. Т. 64. № 3. С. 297-302 Щегол ев 1923 Щеголев П.Е. Текст «Медного Всадника» // Медный Всадник. Петербургская повесть А.С.Пушкина / Ред. П.Е.Щеголева. СПб., 1923

78. Эйдельман 1987 Эйдельман Н.Я. Пушкин: Из биографии и творчества.1826-1837. М., 1987 Эйхенбаум 1961 Эйхенбаум Б.М. Статьи о Лермонтове. М., 1961 Эмблемы и символы 1995 - Эмблемы и символы / Вступ. ст. и коммент.

79. А.Е.Махова. М., 1995 Эттингер 1930 Эттингер П.Д. Станислав Моравский о Пушкине. (Из записок польского современника поэта) // Московский пушкинист: Статьи и материалы. Т. 2. М., 1930. С. 241-266

80. Яшин 1977 Яшин М. «Итак, я жил тогда в Одессе.» (К истории создания элегии Пушкина «Простишь ли мне ревнивые мечты.») //Нева, 1977. №2

81. Achmatowa 1976 A.Achmatowa. Moj Puszkin. Rozprawy i uwagi / Przekladi komentarze R.Przybylskiego. Warszawa, 1976 AF Archiwum Filomatow

82. Berlin 1957 I.Berlin. The Hedgehog and the Fox. New American Library. N.Y., 1957

83. Bruckner 1922 Aleksander Bruckner. Historia literatury rosyjskiej. Lwow;

84. Warszawa; Krakow, 1922. T. I-II Bruckner 1939 Aleksander Bruckner. Puszkin, Mickiewicz, Falconet //

85. Sobanskiej // Wiadomosci literackie, 1935. № 21 Czapska 1936 M.Czapska. Sobanska, Puszkin i gen. Benkendorf //

86. Galster 1991 Bohdan Galster. Mickiewicz i Puszkin 11 Mickiewicz - Puszkin: Materialy zrodlowe i bibliograficzne. Antologia. Т. 1. Poznan 1991. S. 5-19

87. Gomolicki 1949 Gomolicki Leon. Dziennik pobytu Adama Mickiewicza w

88. Rosji 1824-1829. Warszawa, 1949 Gorlin 1939 Michel Gorlin. Les ballades d'Adam Mickiewicz et Puskin // Revue des etudes slaves. Tome dix-neuvieme. Fascicules 3 et 4. Paris, 1939. P. 227-241

89. Gorlin 1957 Michel Gorlin et Rai'ssa Bloch-Gorlin. Etudes litteraires et historiques. Paris, 1957 (Bibliotheque russe de l'lnstitut d'etudes slaves. V. XXX)

90. Mickiewicza w Rosji. Warszawa, 1956 Fiszman 1962 Samuel Fiszman. Archiwalia Mickiewiczowskie. Wroclaw, 1962

91. Fiszman 1967 Samuel Fiszman. Wst?p // A. Puszkin Jezdziec miedziany.

92. M.Janion i S.Roska. Gdansk 1986 Janion 1990 Maria Janion. Zycie posmiertne Konrada Wallenroda. Warszawa, 1990

93. XVII. Warszawa, 1993-1998 Mickiewicz 1822 Adam Mickiewicz. Poezje. Т. 1. Wilno, 1822

94. Mickiewicz 1826 Adam Mickiewicz. Sonety. Moskwa, 1926

95. Mickiewicz 1827 <Adam Mickiewicz> Wyj^tek z prywatnego listu z miasta

96. Wl.Mickiewicz. T. 1-3. Paryz, 1875-1876 Mickiewicz 1898 Wladyslaw Mickiewicz. Z teki Franciszka Malewskiego // Przewodnik naukowy i literacki. Rocznik XXVI. Lwow, 1898. S. 11381149

97. Mickiewicziana 1993 Mickiewicziana w zbiorach Tomasza Niewodniczanskiego w Bitburgu: Wiersze w Albumie Moszynskiego. Warszawa 1993

98. Morawski 1928 Stanislaw Morawski. W Peterburku 1827-1838. Poznan, <1928>

99. Mucha 1988 B.Mucha. Carska agentka K.Sobatiska w roli muzy Puszkina i Mickiewicza // Przegl^d Humanistyczny. Warszawa, 1988. R. 32. № 89. S. 89-103f

100. MZB Adam Mickiewicz: Zarys bibliograficzny / Opr. Irmina Sliwinska etc. Warszawa, 1957

101. Namyslowska 1939 M.Namyslowska. Jeszcze о polonikach Puszkinowskich

102. Puszkin. 1837-1937. Т. II. Krakow, 1939 Nowaczynski 1935 A.Nowaczynski. Siostra pani Balzakowej // Wiadomosciliterackie, 1935. № 18 Odyniec 1884 A.E.Odyniec. Listy z podrozy: Wydanie drugie. T. I-IV. Warszawa, 1884

103. Puszkin 1826 Fontanna w Bakczyseraiu. Poema Alexandra Puszkina.

104. Przeklad z rossyyskiego. Wilno, 1826 Praz 1991 Mario Praz. The romantic agony / Second edition. Oxford; New York, <1991>

105. Sudolski 1977 Zbigniew Sudolski. Moskiewsko-petersburskie «realia mickiewiczowskie» w swietle «Dziennika» Heleny Szymanowskiej // Pamietnik Literacki, 1977. Z. 4 (LXVIII). S. 213-236

106. Sudolski 1997 Zbigniew Sudolski. Mickiewicz: Opowiesc biograficzna. Warszawa 1997

107. Szymanowska 1999 Helena Szymanowska-Malewska. Dziennik (1827-1857)

108. Opr. z autograft Zbigniew Sudolski. Warszawa, 1999 Szpotanski 1921-1922 S.Szpotanski. Adam Mickiewicz i jego epoca. T. 1-3.

109. Tyc 1939 J.Tyc. Puszkinowskie przeklady z Mickiewicza // Puszkin 18371937. Т. II. Krakow, 1939 Weintraub 1982 - Wiktor Weintraub. Poeta i prorok: Rzecz о profetyzmie Mickiewicza. Warszawa, 1982

110. Weintraub 1998 Wiktor Weintraub. Mickiewicz - mistyczny polityk i innestudia opoecie. Warszawa, 1998 Witkowska 1983 Alina Witkowska. Mickiewicz: Slowo i czyn. Warszawa,1983

111. Zwierciadlo prasy 1978 Zwierciadlo prasy: czasopisma polskie XIX wieku о literaturze rosyjskiej / Red. Bohdan Galster i inni. Wroclaw; Warszawa; Krakow; Gdansk, 1978