автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Русская средневековая публицистика: проблема творческой индивидуальности

Полный текст автореферата диссертации по теме "Русская средневековая публицистика: проблема творческой индивидуальности"

На правах рукописи

Каравашкин Андрей Витальевич

Русская средневековая публицистика: проблема творческой индивидуальности (Иван Пересветов, Иван Грозный, Андрей Курбский)

Специальность 10.01.01 - русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора филологических наук

Москва - 2001

Работа выполнена на кафедре русской литературы филологического факультета Московского педагогического государственного университета

Научный консультант:

доктор филологических наук профессор ФЕДОРОВ В.И.

Официальные оппоненты:

доктор филологических наук, профессор ДЕМИН A.C.

доктор филологических наук ЮХИМЕНКО Е.М.

доктор исторических наук, доцент ЮРГАНОВ А. Л.

Ведущая организация - Государственная академия славянской культуры

Защита состоится " " ^-/а^г^ 2001 г. в /Ц - часов на заседании Диссертационного Совета Д 212.154.02 в Московском педагогическом государственном университете по адресу: Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1, ауд. "ЗОЧ

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке МПГУ по адресу: Москва, ул. Малая Пироговская, д. 1.

Автореферат разослан " /_2001 г.

И.о. ученого секретаря

диссертационного совета ЗУЕВА Т.В.

Общая характеристика диссертации

Постановка вопроса и актуальность исследования. Памятники русской средневековой публицистики прочно вошли в научный обиход и тщательно исследованы как историками общественной мысли, так и филологами (лингвистами, литературоведами, текстологами).

При этом в центре внимания ученых оказывались не только содержательная (источниковедческая) ценность этих произведений, но их своеобразная идейно-эстетическая значимость. Речь идет о целом круге средневековых полемических, нравственно-религиозных и социально ориентированных текстов, которые представлены разнообразными авторскими индивидуальностями и жанрами.

Творчеству публицистов Московской Руси посвящены многочисленные монографии, обзорные главы коллективных трудов, статьи. При этом исследователей привлекали как общие темы, так и вопросы творчества отдельных авторов.

В дореволюционной и новейшей отечественной медиевистике, а также в работах западных исследователей, накоплен большой опыт изучения писательских индивидуальностей XVI в. Предметом исследования становились и биографии, и творческая история памятников, и особенности общественно-политических, философских, этико-эстетических представлений русских публицистоз (П.Ф. Николаевский;И. Хрущов; В. Жмакин; А.Н. Ясинский; Ф. Калугин; С.Г. Вилинский; H.H. Жданов; В.Е. Вальден-берг; В.Ф. Ржига; И.У. Будовииц; A.A. Зимин; А. Данти; А.И. Иванов; А.И. Клибачов; Н.В. Синицына; Я.С. Лурье; Ю.Д. Рыков; М.Н. Громов; И. Ауэрбах; J1.E. Морозова; В.В. Бычков; П. Хант).

Значителен интерес и к индивидуальным авторским стилям, характерной манере литературного мастерства. Последний аспект в исследовании творчества русских публицистов представлен многочисленными работами отечественных и зарубежных ученых (JI.H. Пушкарев; Г.Н. Моисеева; И.П. Еремин; H.A. Казакова; Д.С. Лихачев; К.А. Уваров; Д. Фрайданк; Д.М. Буланин; Н.В. Синицына).

Заявил о себе и совершенно новый социально-психологический аспект в изучении русской литературы XVI е., связанный как с исследованием читательского восприятия, так и с попыткой определить характерологию средневекового писателя в эпоху Московской Руси (A.C. Демин). Предметом вдумчивого рассмотрения в последние годы послужили литературно-эстетические взгляды и представления, сама практическая поэтика публицистов XVI в. (В.В. Калугин). Наконец, заметным явлением оказываются опыты интерпретаций (герменевтического прочтения) текстов, стремление исследователей понять исходные мировоззренческие предпосылки творчества русских публицистов (Н.В. Синицына; А.Л. Юрганов). При этом задача комментирования текста как на макроуровне (авторские композиционные приемы, усвоение опыта "чужих" текстов, принципы цитиро-

вания), так и на уровне отдельных "малых" образов, фразеологических оборотов и устойчивых сочетаний, становится все более привлекательной для медиевистов (A.M. Панченко, В.В. Калугин, A.JI. Юрганов, А.И. Филюшкин).

Итак, проблема творческой индивидуальности, того, как она выразилась в памятниках русской средневековой публицистики эпохи Московского царства, давно находится в центре внимания ученых. Однако до сих пор истоки индивидуальных авторских стилей не изучены в должной мере, и здесь открывается значительное поле деятельности для исследователя.

В качестве теоретической гипотезы, исходного "рабочего" тезиса, который необходимо проверить, автор диссертации предлагает следующее положение. Индивидуальная авторская концепция могла быть, как нам представляется, важнейшей определяющей предпосылкой индивидуального авторского стиля как особой манеры отбирать, располагать и оформлять исходный материал, то есть систему декларативно выраженных и литературно преображенных аргументов и принципов. Идейно-эмоциональная оценка фактов действительности (пафос) служила важным передаточным звеном, соединявшим идеологию текста и его форму, которые напрямую, разумеется, не взаимодействовали, но находились в сложной опосредованной связи.

Как видим, здесь на первом месте оказывается проблема соотношения планов содержания и формы, то есть изоморфизма, особого идейно-эстетического соответствия.

Памятники русской средневековой публицистики еще не исследовались целенаправленно в этом аспекте. Таким образом, актуальность диссертационного исследования определяется необходимостью комплексного подхода, смысл которого заключен в том, чтобы, изучая идеологию текста, помнить о форме и, наоборот, изучая форму, иметь в виду идейную, содержательную нагрузку всех ее элементов.

Цель диссертации состоит в том, чтобы по возможности точно, не отступая от мысли средневекового автора, воссоздать представления прошлого, запечатленные в источнике, сделать их понятными, переведя на язык современной науки, объяснить в соответствии с этим закономерности образования исторически конкретной системы средств выражения.

Конечно, все три стороны исследования текста настолько взаимосвязаны, что по сути дела растворяются друг в друге. Особенности формы помогают понять концепцию автора, а без перевода представлений средневекового писателя на язык современной науки невозможна, видимо, их интерпретация. Тем не менее, исходя из методологической целесообразности, приходится различать эти три аспекта исследования, сохраняя принятую очередность.

Объект и предмет исследования. Объектом исследования являются произведения русской средневековой публицистики 40-80-ых гг. XVI в., сочинения дворянского публициста И.С.Пересветова, царя Ивана Грозного и князя А.М.Курбского. Предметам — творческая индивидуальность в аспекте идейно-эстетического соответствия, изоморфизма.

В связи с установленной нами целью решаются следующие задачи исследования:

1) последовательно истолковать тексты, интерпретировать их с точки зрения выразительного единства содержания и формы;

2) сопоставить произведения и творческие принципы отдельных авторов, определить общность и отличия;

3) с учетом проведенной реконструкции мировоззренческих и литературно-эстетических установок средневекового писателя, изученной имманентной поэтики публицистических текстов раскрыть закономерности развития русской средневековой публицистики 40-80-ых гг. XVI в. на примере ее ведущих представителей.

Научная новизна диссертации состоит в том, что, во-первых, творчество И.С.Пересветова, Ивана Грозного и А.М.Курбского исследуется с точки зрения сравнительно-исторической (эволюция мировоззрения здесь становится фундаментом для раскрытия индивидуальной авторской инициативы); во-вторых, проблема изоморфизма оказывается неразрывно связанной с актуальными задачами истолкования текстов; в-мретьах, соотношение плана формы и плана содержания рассматривается как важнейшая предпосылка в изучении историко-литературного процесса русского Средневековья.

Материалом исследования послужили публицистический сборник И.С. Пересветова, полемические сочинения Ивана Грозного, преимущественно послания, и публицистика А.М.Курбского (в первую очередь, его эпистолярное наследие и "История о великом князе Московском").

Теоретическая значимость и методология определяются применением комплекса разносторонних, но взаимосвязанных методов.

В ходе исследования были использованы: - метод направленной интерпретации (герменевтики) текста, целью которого становится открытие авторской субъективности, принципиальных установок средневекового книжника; исследователь должен по возможности понять внутреннюю логику текста, исходя из представлений конкретного исторического периода;

- дескриптивный метод исследования, основанный на анализе и синтезе различных фактов в их динамике и статике; последнее необходимо для воссоздания картины развития идей и художественных представлений;

- сравнительно-исторический метод, послуживший базой для сопоставления творческих индивидуальностей;

- аксиологический подход в оценке мировоззренческих и художественных явлений; в центре внимания исследователя оказывается система ценностных ориентиров эпохи;

- имманентная поэтика художественного текста как метод и дисциплина, исследующая литературную форму в ее целостности, с учетом ее внутренней содержательности.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его материалы могут быть использованы в общих академических курсах и специальных работах по истории и теории древнерусской литературы, в учебниках и учебных пособиях, на занятиях со студентами-филологами в-университетах и педагогических институтах. Теоретическая основа диссертации отвечает также новым установкам в преподавании древнерусской словесности (в частности, принципу историзма как важнейшей предпосылки литературоведческой интерпретации средневекового текста).

Основные положения, выносимые на защиту.

1) Последовательное истолкование произведений публицистов XVI в. позволяет определить наиболее существенные стороны их картины мира.

2) Эта герменевтическая реконструкция оказывается важнейшей составляющей сравнительно-исторического анализа памятников, что в свою очередь ведет к установлению эволюции картины мира, характерной для представителей интеллектуальной элиты книжников Московской Руси. . . ■.

3) Интерпретация и сравнительно-типологический подход помогают в конечном счете выявить наиболее существенные элементы идейного содержания. Данные выводы необходимы для исследования самой литературной формы, которая представляет собой воплощенное содержание, адекватно и полно выражает его.

4) Индивидуальная ■ авторская инициатива I особенно ярко проявилась в русской средневековой литературе во второй половине XVI в. Изучение особенностей литературной формы в русской публицистике Московского царства на примере ее ведущих представителей 40-80-ых гг. приводит нас к тому, что практическая имманентная поэтика складывается из множества факторов. Здесь сталкивается несколько планов философского и художественного содержания: а) мярояоззренческая система эпохи; б) мчропоннманпе конкретного автора,; в) абстрактный смысл литературной формы; г) своеобразное преломление традиций в творчестве носителя.

5) В таком ракурсе изучение литературной формы оказывается важным познавательным моментом, точкой отсчета в исследовании закономерностей историко-литературного развития.

6) На протяжении 40-80-ых гт. XVI в. существенно эволюционировала сама концепция мира и человека как участника исторических событий. Несмотря на то, что многие элементы восточнохристианской картины мира в творчестве Пересветова, Грозного и Курбского не пре-

терпели видимых изменений (все три автора базировались на традиционных и фундаментальных категориях русской средневековой культуры), постепенно трансформировалось восприятие самого течения жизни, целей и смысла исторического процесса. Это отразилось особенно ярко на идейно-эмоциональной оценке, общем пафосе публицистики Московского царства, а следовательно, и на авторском самосознании. От сдержанного оптимизма Пересветова к прославлению незыблемого миропорядка в творчестве Грозного, от веры в торжество гармонии и справедливости к трагическому и сумрачному мироощущению Курбского — таков путь, который прошла русская средневековая публицистика всего за четыре десятилетия.

7) В русской публицистике XVI в. индивидуальная авторская манера проявилась наиболее ярко в композиции произведения, что было обусловлено поиском новых жанровых форм, не соответствовавших в полной мере нормативным требованиям канона или абстрактной содержательности устойчивых литературных приемов.

Апробация работы: по теме исследования опубликована монография, фрагменты глав работы издавались в научных сборниках и журналах. Материалы диссертации изложены в статьях и тезисах, отражены в докладах на международных и всероссийских' конференциях (Москва, Можайск, Самара), теоретических и научно-практических семинарах, проходивших в МПГУ, ИМЛИ РАН, РГГУ, Институте всеобщей истории РАН. Основные теоретические и практические положения исследования неоднократно обсуждались на заседаниях кафедры русской литературы МПГУ.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, примечаний, заключения и списка использованной литературы.

Основное содержание диссертации

Введение

Во вступительной части диссертации автор, рассматривая сложившуюся историографическую ситуацию, определяет актуальность, новизну, цель и основные задачи исследования, его теоретическую и практическую значимость.

Глава 1. Публицистический сборник И.С. Пересветова как литературное ■ философское целое

Актуальные вопросы изучения публицистического сборника.

Творчеству И.С. Пересветова посвящена большая исследовательская литература. Однако в значительной степени публицист 40-ых гг. XVI в. остается еще непознанным и неразгданным. И дело здесь не только в происхождении его сборника, спорных вопросах источников, но и в том, как именно, под каким углом зрения исследовались "челобитные" и

"сказания" Пересветова. В дореволюционной и советской литературе установились определенные стереотипы восприятия. Главным оказывался социологический подход. Ученые целенаправленно стремились увидеть в Пересветове выразителя того или иного идеологического направления, класса или политической группировки. Творчество публициста настойчиво связывали с борьбой царской власти и дворянства против боярства. Для многих советских историков Пересветов оставался в первую очередь политическим писателем, вольнодумцем, противником реакционных церковников. Пресловутая "пересветовская" идея превосходства "правды" над "верой" оказалась тем ориентиром, который уводил многих в область свободных толкований и домыслов. Те исследователи, которые считали Пересветова дворянским идеологом, "человеком сугубо светским" (Я.С. Лурье), защитником интересов "воинников", утопистом и реформатором-гуманистом, чаще всего сознательно игнорировали его философскую концепцию. Так происходила целенаправленная модернизация идейного содержания сочинений Пересветова.

За поиском готовых ответов нередко ускользало главное — своеобразный лик автора, его мировоззрение, его собственная позиция. Сборник Пересветова практически не исследовался как целое, во взаимосвязи идейной и формальной сторон. Отдельные наблюдения помогали понять специфику писательского мастерства публициста 40-ых гг. XVI в., но не могли заменить собой системного прочтения. Возможно, именно недооценка Пересветова-писатепя приводила к упрощенной трактовке его взглядов, целого комплекса представлений, напрямую связанных с авторским самосознанием.

Перечисленные обстоятельства открывают перспективы комплексного изучения творчества Пересветова. Разумеется, решение этой задачи потребует последовательного рассмотрения публицистического сборника как сложного литературного и философского единства.

Историософия И.С. Пересветова. В начале параграфа публицистический сборник Пересветова рассматривается как смысловое целое, комплекс текстов, объединенных общей идеей и ясным авторским замыслом. Вскрывается историософский смысл цикла, установка на последовательное раскрытие авторской концепции, которая развивается постепенно, от произведения к произведению.

Говоря о сборнике Пересветова, следует помнить, что публицист руководствовался ясно выраженными провиденциалистскими и эсхатологическими представлениями. В первую очередь, это касается самого понимания греха и наказания в сборнике. Человек в публицистике Пересветова всегда оказывается в ситуации выбора. Он не безвольное существо, игрушка слепого исторического процесса, но тот, кто наделен способностью определять свое будущее. Например, в "Сказании о книгах" Христос наставляет патриарха Анастасия и дает понять, что судьба людей и царств во власти тех, кто хочет измениться к лучшему. Патриарх должен

выступить живым посредником между Богом и людьми, передать пастве истину Божественного откровенйя. Обращает на себя внимание и трактовка апокрифа о так называемой "записи" Адама. К этому сюжету публицист прибегает как к своего рода развернутой картине грехопадения. Последовательность событий, которые толкует Пересветов, следующая: Адам был изгнан из рая за то, что преступил Божью заповедь. Дьявол искусил человека и взял с него "запись". Этот договор, утверждавший несвободу человека, рабскую зависимость Адама от темных сил, мог погубить весь род людской, но Христос по воскресении сошел в ад, освободил Адама и уничтожил "запись". До сих пор, как мы видим, речь не шла о рабстве, холопстве или долговых обязательствах (именно этот смысл вкладывали исследователи в пересветовский "апокриф"). Публицист имеет в виду несвободу от греха; от нее Бог избавил Адама, но только по воплощении Христа и после того, как Спаситель искупил грехи падшего человечества. У Пересветова говорится также о вечной "работе", вечном рабстве. Оно может стать следствием погибели души в том случае, когда человек добровольно пойдет на услужение дьяволу. Главными слугами бесов представлены в сборнике вельможи последнего греческого царя Константина Ивановича.

Итак, противоречия истории были поняты как извечная борьба двух сил света и тьмы, Бога и дьявола. Пересветов при этом различает свободу от греха как независимость онтологическую ("Господь Бог милосердие свое учинил волною страстию своею святою и Адама извел изо .ада" -Пересветов 1956, 181) и "самовласть" как дар свободы, как саму возможность выбора между добром и злом.

Центральной категорией историософского учения Пересветова становится "правда". Говоря о пересветовской "правде", многие исследователи настаивали на том, что публицист уклонился от ортодоксального пути, порвал с богословскими идеями восточнохристианского предания, занял активную реформационную позицию.

В некотором роде "правда" для Пересветова первична, она является предпосылкой истинной веры. "Правду" надо понимать в данном случае не как "идею соразмерности наград и наказаний"(Лурье 1956, 283), не как синоним "общественных преобразований", политических реформ, что к тому же некорректно по отношению к реальностям и специфической идеологии Московской Руси (люди XVI в. не знали, да и не могли знать, самих слов "политика" и "реформы"), а как совокупность Божьих заповедей, как' норму жизни, имеющей единственный Божественный источник: ''Истинная правда — Христос Бог наш <...> да оставил нам Еуангелие правду, любячи веру християнскую надо всеми верами, указал путь Царства Небеснаго во Еуангелии" (Пересветов 1956, 181). Сущность пересветовской оппозиции "вера"-"правда" требует всестороннего изучения. Содержание историософской концепции Пересветова может быть понято только в том случае, если мы достаточно последовательно раскроем

смысл этой оппозиции. Здесь важен конкретно-исторический подход. На первый взгляд, "правда" Пересветова не предполагает правоверия. Если "правду" понимать сугубо рационалистически, не определяя ее религиозного содержания, то подобная логика кажется вполне допустимой. Однако эта постановка вопроса вызывает серьезные возражения. Депо в том, что торжество "правды" в государстве Магмета-салтана, по Пересветову, лишь промежуточный этап, за которым должно последовать воссоединение "правды" и "веры".

Поэтому в сборнике нет идеализации турецкого правителя. Иноверный государь лишь выполняет заповеди христианских книг, но его "правда" — только слабое отражение Божественной истины. Закон Магмета распространяется на врагов истинной веры и потому может рассматриваться как суровое наказание для христиан, орудие Божьей кары. Не следует забывать и о том, что сфера прекрасного (особой этико-эстетической категории) не включена в систему ценностей царства Магмета, для турецких порядков она остается чуждой. Турецкий правитель только понимает, что не может уклониться от заповедей Христа, от его "правды". Но красота последней, ее совершенство и величие остаются скрытыми для Магмета. Монолог, представляющий собой своеобразный гимн "правде", Пересветов вложил в уста правоверного воеводы Петра. Это, пожалуй, единственный пассаж, который ярко свидетельствует не только о религиозном, но и собственно эстетическом понимании "правды" у Пересветова. "Правда" — это свет, она распространяется на весь мир, достигая неба и пространств земной тверди, сияние ее проникает даже в "преисподняя глубины" и остается там "многочисленное светлее солнца" (Пересветов 1956, 176). Этой красоте поклоняется вся тварь, потому что речь идет о Божественном свете, о благом и прекрасном Христе ("правда Богу сердечная радость и вере красота" — Пересветов 1956, 161).

Нельзя сомневаться в том, что образцовый порядок султана интересен Пересветову только как частное и временное воплощение "правды", как порядок, требующий преодоления. В сборнике с предельной отчетливостью выражена мысль о необходимости симфонии "правды" и "веры". Идеал автора не принадлежит ни прошлому, ни настоящему, он — в будущем. Кто же может преодолеть рознь "мира сего", восполнить нарушенную целостность общественного бытия? По мысли Пересветова, такой мессианской фигурой мировой истории должен явиться только православный царь.

О "пророчествах" и вариативности истории • в сборнике И.С. Пересветова. Так называемые "предсказания" или пророчества пересветовского сборника помогают понять особенности авторской позиции публициста. Эти профетические моменты только указывают на возможные пути выбора между добром и злом. Предрешена только неизбежность этого выбора, но не его исход.

Об отношении Пересветова ко всякого рода откровениям и пророчествам свидетельствует та редакторская правка, которую он осуществил, перерабатывая "Повесть о взятии Царьграда турками". Он сознательно исключил одно из предсказаний, известное по так называемой "искандеровской" или первоначальной редакции. Там мы читаем: "Русий же род съ прежде создателными всего Измаилта победять и Седмохолмаго приимуть ..." (ПЛДР 1982, 264). Имеется в виду пора, когда, по мнению автора "Повести", "русий род" освободит Царьград от неверных вместе с теми, кто обладал столицей двух частей вселенной.

Если вспомнить, как много этот публицист рассуждал о расширении пределов "христианской веры", то покажется странным его пренебрежение предсказанием "Повести", которое он легко мог сделать подтверждением своих чаяний, поставив его на службу главной цели — созданию идеальной модели мирового православного царства.

Объяснить смысл изменений, образовавших публицистическую версию "Повести", можно только тем, что Пересветов был противником той однозначности, необратимости развития событий, которые предлагала первоначальная редакция. Отношение к будущему Московского царства выразилось в оценке предсказания философов ("Большая челобитная"): "Ино ныне на то надеются [курсив наш. — А.К.], что пишут мудрыя философи и дохтуры о благоверном царе и великом князе Иване Васильевиче всея Русии, что он будет мудр и введет правду в свое царство" (Пересветов 1956, 177).

Принципы сюжетного повествования. В сборнике публицист не следует в точности принципу однонаправленности в развитии повествования. В этом убеждает положение "Сказания о царе Константине" в общем составе литературного ансамбля.

Это приводит к тому, что в сборнике наблюдается достаточная "легкость" при смене места действия. Так осуществляется довольно стремительный переход от одного пространственного центра к другому, с помощью своеобразной инверсии уничтожается однолинейность, создающая впечатление неотвратимости, изначальной "заданности" событий.

В какой мере эта последовательность в соединении отдельных временных пластов и мест действия соответствовала реальному авторскому замыслу? Ответ на этот важный вопрос не представляется легким. Мы не располагаем автографом или таким списком, который мог бы служить окончательной "канонической" версией сборника (в данном случае этот термин вообще представляется весьма спорным). Здесь приходится считаться только с результатами исследований, проведенных на основе сопоставления позднейших списков, датируемых XVII столетием.

И. С. Перес вето» в работе с литературными источниками: "вымысел" как средство создания публицистической концепция. "Повесть о взятии Царьграда турками" открывает сборник и является основным источником публициста, отправной точкой его историософской концепции. Не отрицая

безусловного идейного сходства "Повести" и других произведений цикла, нельзя не заметить в трактовке исторических событий и лиц существенных отличий, которые становятся очевидными при сопоставлении двух авторских позиций.

■ Пересветов понимал, что "Повесть" не может быть "механически" присоединена к сборнику. Для публициста становится важным вопрос идейного сближения текстов, внутренней логики и композиции, умелого соединения разнородных фрагментов в единое литературное и философское целое. Автор прибегает к использованию особых композиционных "скреп", которые связывают "Повесть" и основные произведения цикла. Так, например, многочисленны отсылки к "греческому взятию", которые служат постоянным фоном рассуждений о "правде" и "вере".

Итак, если "Повесть о взятии Царьграда турками" как свидетельство о событиях 1453 г. явно вторична и скорее является художественной версией исторического сюжета, то сборник Пересветова становится своеобразным "отражением отражения". В нем одна авторская концепция наслаивается на другую.

В то же время в лице Пересветова мы видим писателя, активно осваивающего вымысел как средство создания определенного идейного мифа. Трудно сказать, как относились к этому читатели. Скорее всего, они Не замечали всех произвольных и непроизвольных отступлений Пересветова от имевших место исторических событий. Тогда к "сказаниям" публициста относились еще как к достоверным источникам. Многие легендарные сюжеты, подобные известному "Диалогу" патриарха Геннадия и султана, распространялись в литературе XVI в. на правах подлинных свидетельств; на эти легенды ссылались, использовали их как аргументы в дискуссиях.

Таким образом, у Пересветова вымысел не имея еще четко выраженных эстетических функций, он не был рассчитан и на так называемое сюжетное подсказывание, на то, что читатель воспримет его как должное. Вымысел еще "маскируется" под историю, а голос публициста звучит от этого только убедительнее.

Авторское самосознание. Показательно, что Пересветов нигде не заявляет о своих творческих принципах, нигде не- стремится точно обозначить свои литературно-эстетические взгляды, нигде не оценивает приемы писательской техники. В отличие от некоторых своих современников Пересветов не осознает себя творцом в полном смысле этого слова. В его задачи это не входило. Свой труд он рассматривал в иных категориях. Для него письменные воззвания — разновидность службы государю, голос публициста — голос служилого человека.

Этот вывод, несмотря на его кажущуюся очевидность, чрезвычайно важен для понимания литературной специфики сборника.

Во-первых, форма прошения ("челобитной"), к которой так часто прибегает Пересветов, используется им в общественных цепях. В челобитных Пересветов не выступает как обычный проситель, хотя он ориентируется на получателя, и потому в его письмах вполне естественны формулы, характерные для обращений такого рода: "Государю благоверному великому царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русин бьет челом холоп твой государев Ивашко Семенов сын Пересветов, чтобы еси, государь, пожаловал меня, холопа своего..." (Пересветов 1956, 162-163).

Тем не менее в сборнике заявляет о себе деконкретизация жанра деловой письменности. Это подтверждается целым рядом фактов. Так, от практических вопросов, связанных с обустройством мастерской по изготовлению щитов нового образца, публицист легко переходит к историософским рассуждениям общего характера.

В пределах сборника заметна жанровая эволюция прошения, которое постепенно перерастает в публицистический трактат. Об этом можно говорить с уверенностью на примере "Большой челобитной". Одним из показателей этого процесса служит монолог в монологе (близкий по функции "рассказу в рассказе"), когда прямое обращение автора к адресату уступает место речам воеводы Петра.

Во-вторых, Пересветов сознает, что его апелляция к царю играет некую репрезентативную роль. Он представляет всех служилых людей, прежде всего — "воиншжов". Здесь на первом плане не благородное происхождение, а заслуги и бескорыстный труд. Как человек своего времени Пересветов, хонечно, не может обойти молчанием родословную. О себе он говорит, что происходит от знаменитого героя битвы на Куликовом поле, Пересвета. Однако и этот генеалогический экскурс нужен для того, чтобы подчеркнуть родовую принадлежность автора к людям доблестным и способным на самопожертвование во имя христианства.

Ни о каком личном участии в государственном управлении Пересветов, разумеется, не помышляет. Было бы слишком смелым утверждением видеть в нем неофициального "идеолога" Избранной рады, воплощавшего в публицистической форме идеалы Алексея Адашева.

Характерно, что Пересветов не нарушает строгой иерархичности мироустройства, не стремится вмешиваться в государственные дела на правах советника-моралиста. По глубокому убеждению Пересветова, служить Богу невозможно, минуя праведного царя. Таким образом, на вершине иерархической пирамиды — Бог, срединное положение занимает царь, которому принадлежат рабы, сохраняющие верность Богу и, следовательно, государю. Поэтому все, о чем пишет Пересветов, осознается им как дань установленному свыше порядку: писатель в данном случае полностью подчинен "субординации" этих отношений.

В-третьих, Пересветов не выступает в роли обладающего особым даром проповедника, который берет на себя функцию голоса Божьего, и, значит, все, что он делает, не является результатом пророческого вдохновения. О заповедях правды он говорит так, как будто пересказывает мудрецов. Он выступает в роли незначительного человека, посредника. Эта позиция формирует образ автора, и можно сказать, что в ней заключено существо этого образа.

Отмечая прямую зависимость закона земных дел от полноты усвоения Божьих заповедей, публицист постоянно ссылается на свыше данные предостережения и запреты. В сборнике Пересветова обращают на себя внимание способы введения прямой речи, которые полностью подчинены одной цели: публицисту необходимо создать впечатление объективности. Здесь важно не частное мнение, а голос тех, кто обладает более ясным и полным пониманием богоугодной правды.

Указанные обстоятельства чрезвычайно важны и помогают понять главные творческие установки публициста, что в конечном счете ведет нас к исходным предпосылкам его литературной техники.

Архитектоника сборника. Идейная сложность и формальная неоднородность пересветовского сборника всегда были препятствием на пути его комплексного освоения. Об этом свидетельствует, в частности, новейшая гипотеза Д.Н. Альшица, согласно которой сборник распадается на разновременные и противоречащие друг другу фрагменты. Исследователь предположил, что "Сказание о Магмете-салтане" было создано Алексеем Адашевым, а вероятным автором "Большой челобитной" был сам Иван Грозный. Автор рассматриваемой концепции отметил, что трактовки двух исторических лиц, упоминаемых в сборнике, не совпадают. Идеальный правитель в "Сказании" мало напоминает царя в "Большой челобитной".

Чем обусловлено это расхождение? Для того, чтобы ответить на поставленный вопрос, можно избрать иной способ интерпретации текста, нежели тот, который предложил Д.Н. Альшиц.

Идейная стройность и внутренняя логика сборника выводятся из сопоставительного исследования всех произведений цикла.

Для Пересветова характерна особая "иерархичность" в построении самой образной системы. При этом в сборнике практически нет положительных героев, которые в полной мере соответствовали бы заявленному идеалу. Так, например, Магмет-салтаи и его царство — только подготовка будущего, несовершенный прообраз идеальной государственности. Отдельные герои лишь приблизились к постижению высокого назначения Богом дарованной власти. На это прозрение способен, однако, далеко не каждый. Сама структура сборника такова, что все тексты в нем точно распределяются по двум основным группам: собственно нарративные произведения ("сказания"), с одной стороны, и толкования, пояснения к ним, с другой. Одновременно героями сборника были исторические и

легендарные лица, выступавшие или в качестве участников изображаемых событий, или в качестве толкователей.

От перечисленных выше обстоятельств зависит распределение самих средств создания образа. Герои, наделенные меньшей духовной зрелостью, никогда не выступали в роли тех, кто произносит сентенции, они лишены "права голоса". Поэтому царь Константин Иванович и патриарх Анастасий не обращаются к людям с монологами-поучениями. Но эти герои стоят на более высокой ступени, чем вельможи, лукавые царедворцы и бояре, олицетворяющие собой темную дьявольскую силу. Подлинный урок из событий "греческого взятия" выносит Магмет-салтан. Он в равной степени деятелен и рассудителен. Именно нравственное превосходство позволяет ему поучать подданных. Однако и он становится предметом авторской "критики". Последнее слово остается только за воеводой Петром. Его интерпретация исторических событий в большей мере соответствует позиции автора. От имени воеводы Петра и даются непосредственные рекомендации Ивану Грозному. В то же время, сравнивая Магмета-салтана и Ивана Грозного, Пересветов неизбежно устанавливает различия, усиливает негативную характеристику турецкого правителя.

Итак, сама последовательность, в которой выступают герои , как главные, так и второстепенные, показательна.

Главным идейным средоточием сборника становится "Большая челобитная". В ней содержатся текстуальные отсылки ко всем предыдущим частям ("Повесть о взятии Царьграда турками", предсказания философов, "Сказание н Магмете-салтане", "Сказание о царе Константине"). Высказывания воеводы Петра объединяют почти все темы, проблемы, мотивы и сквозные образы произведений цикла.

Кроме того, на макроуровне в сборнике развернута фигура "градации": основной идейный конфликт достигает высшей точки в тот момент, когда воевода Петр выносит суровый, но неокончательный приговор Московскому царству.

Риторика И.С. Перес ветова. Специфика пересветовского сборника определяется и его речевыми особенностями, и своеобразием системы словесно-стилистических средств. В научной литературе неоднократно отмечалось, что Пересветов выработал свою индивидуальную писательскую манеру, в целом очень далекую от книжной традиции.

Однако, как это подтверждается опытом новейших исследований, в средневековой книжности индивидуальность автора выражается - не в изобретении нового, но в умении обновлять привычные лшпературные ассоциации, добиваясь умелого и своеобразного сочетания традиционных форм. В этом смысле Пересветов не являлся исключением. Было бы ошибкой видеть в нем неискусного компилятора или простеца, который не мог и не стремился освоить азы книжной мудрости.

Традиционная средневековая риторика была для дворянского публициста 40-ых гг. XVI в. действенным средством выражения авторской позиции. Пересветов риторичен по определению, что обусловлено логикой сборника, теми общественными цепями, которые преследовал защитник Божественной правды.

Чаще всего риторические фигуры появляются в монологах пере-световских героев и персонифицированных диалогах. Это речи, наделенные особым пафосом. Так, например, в "Сказании о книгах" в молитвенных обращениях патриарха Анастасия доминирует оплакивание горькой участи Царьграда. Именно в этих лирических фрагментах, отличающихся экстатичностъю и ораторскими интонациями, тщательно подобранные приемы красноречия дополняют друг друга: активно используются риторические вопросы, восклицания, обращения, призванные усилить эмоциональность речи, многосоюзие и синонимические ряды. Одним из эффективных способов логического подчеркивания в данном случае служили не только повторы отдельных слов, но и формальные способы ритмической организации, анафоры, эпифоры, а также особые рифмоподобные созвучия. Последний прием оказывается сквозным. Он проходит через весь сборник Пересветова, связывая устойчивые семантические мотивы. Подобные совпадения звуков имели морфологическую природу и в целом отличались нерегулярностью. По точному наблюдению В.В.Данилова и Л.И.Тимофеева, рифмоиды, обусловленные финальной позицией глагола, получают массовое распространение в грамотах XVI-XVII вв. Фоническая игра была часто обусловлена особым характером расположения слов и подчас мало зависела от намерений автора.

У Пересветова, чему есть много доказательств, фонические повторы применялись очень широко. На фоне риторически "нейтральных" высказываний отдельные выводы были особенно заметны: "Ино таковому человеку смертная казнь бывает, / Что цареву заповедь преступает" (Пересветов 1956, 158). Насколько осознанным и преднамеренным был этот прием? Единственным критерием авторского замысла в данном случае может быть кратность созвучий. Именно примеров такого интонационно-синтаксического параллелизма с однородными членами предложения и преобладающими финальными "рифмами" в рассматриваемом публицистическом сборнике очень много. Здесь заявила о себе сознательная установка Пересветова: писателю необходимо выделить то или иное изречение с помощью запоминающегося формального средства. Чаще всего звукосмысловая игра объединяет высказывания, к которым писатель возвращается, подводя итог очередной части сборника. Так, отдельные фрагменты, содержащие нравственные заповеди или напоминание о важных обстоятельствах, представляющих своеобразный историософский урок, проходят как инварианты через весь сборник Пересветова, но получают окончательное оформление только в "Большой челобитной".

Например, в "Сказании о Магмете-салтане" лишь намечен вывод: "Богу сердечную радость воздати/ И за веру христианскую крепко стояти <...> Где пойдет неверных к вере приводити/ И веры християнской умножати" (Пересветов 1956, 160). В "Сказании о царе Константине" эта мысль повторяется в точно "зарифмованном" и ритмически очерченном виде. Наконец, в "Большой челобитной" этот вывод получает лаконичное и емкое завершение. Все лишнее отброшено и оставлена сама суть: "Беречи веры християнския и умножити, / Неверных в веру приводити, / И славу Божию возвышати, / И правду во царство свое вводити, / И Богу сердечную радость воздавати" (Пересветов 1956, 173).

Итак, широко применяемый прием градации диктует принцип распределения основных риторических фигур и эмфатических средств. Последние выстраиваются таким образом, что наибольшей эмоциональной и смысловой концентрации их использование достигает в "Большой челобитной" (в монологах воеводы Петра). Здесь, безусловно, оказывается преобладающим семантическое рафинирование (риторическое подведение итогов). Так на пике градации Пересветов формулирует основные выводы сборника. На протяжении всех предыдущих частей публицист ищет наиболее адекватную его концепции емкую формулировку, которая постоянно уточняется и совершенствуется, получая окончательную "редакцию" только в "Большой челобитной".

Краткие выводы. Пересветов, несмотря на очевидную для Московской Руси уникальность его воззрений, продолжал ту линию средневековой историософии, которая была теснейшим образом связана с теориями провнденциалистского толка.

Важнейшей частью пересветовского учения являлась концепция казней Божиих. Каждый раз, когда Пересветов говорит о "правде", он неизменно повторяет, что за беззаконные дела люди наказываются Богом уже при жизни. Публицист напоминает человеку о его высоких обязанностях, чтобы по мере сил предотвратить "отмщение", следствием которого может стать гибель Московского государства. В центре внимания писателя оказывается судьба царств. Его интересует, почему Византия оказалась под властью завоевателей, в чем смысл возвышения Московской Руси, какова конечная цель мировой истории. Отношение к истории складывалось у Пересветова под воздействием широких общественных настроений. Они были реакцией на ферраро-флорентийсзсую унию 1439 г. и падение Константинополя в 1453 г.

Тем не. менее, развивая общепринятые идеи, публицист выработал своеобразную авторскую концепцию. Философия истории Пересветова оптимистична: ведь цель установлена; великая сверхзадача определена. Это — построение идеального общества, того царства, в котором не будет несправедливости, нищеты, неправедного обогащения, лицемерия и клеветы. Смысл существования последнего православного государства

состоит в том, чтобы спасти души христиан и подготовить каждого к заключительному моменту мировой истории.

Поэтика публицистического сборника отвечает выражению утопических и эсхатологических представлений, служит их содержательной завершенности и смысловой оформленности. Автор-правдоискатель сознает, насколько сложен путь, ведущий к постижению Божественной справедливости, как редко человек бывает способен вместить истину. Словно бы иллюстрируя эту идею, Пересветов создает особый принцип композиционной градации. Прием служит постепенному раскрытию истины. Сборник как литературное и философское целое основан на взаимном дополнении отдельных элементов; это — комплекс произведений, каждое из которых, несмотря на формальную завершенность, требует так или иначе продолжения. Итоговый текст, как зеркало, отражает предыдущие, но сам по себе имеет смысл только в качестве части целого. Авторский замысел, таким образом, раскрывается только на уровне общей композиции сборника, его макроструктуры.

Иерархия героев сборниха в полной мере соответствует его архитектонике. Каждый из участников событий олицетворяет собой тот или иной принцип, ту или иную идею. Тем не менее это не приводит к полифоническому звучанию отдельных голосов. Позиция автора в конечном счете оказывается доминирующей.

Глава 2. Идейное н стилевое своеобразие полемических сочинений царя Ивана Грозного

Актуальность комплексного исследования сочинений царя Ивана Грозного. Многие аспекты миропонимания и литературной деятельности Ивана Грозного были рассмотрены и в отечественной, и в зарубежной медиевистике. Интерес к Ивану IV-публицисту обозначился еще в XIX в. В основных обзорах русской средневековой литературы, которыми так богата дореволюционная историография, Грозному уделялось немалое внимание (В.М. Ундольский; И.Я. Порфирьев; А.Д. Галахов; A.C. Архангельский; Е.В. Петухов; В.А. Келтуяла). Вопрос о генезисе и специфике мировоззрения царя решался преимущественно историками, изучавшими общественно-политическую мысль Московского царства. Исключением в этом отношении стала обстоятельная статья литературоведа И.Н. Жданова. Он не только установил основной корпус публицистических произведений царя, но и попытался истолковать их.

Иван Грозный-писатель вновь оказался в центре внимания медиевистов во второй половине XX в. Вопрос об аутентичности и времени создания эпистолярных сочинений московского государя вызвал к жизни целый поток научных работ (о характере и результатах полемики см.: Скрынннков 1985, 273-289). Однако после продолжительной дискуссии, посвященной подлинности сочинений Ивана Грозного, преобладавшая в исследованиях последних десятилетий текстологическая направленность de

facto уже признана недостаточной. Современные исследователи все больше внимания уделяют особенностям литературной техники Грозного-писателя, самому историко-литературному контексту его творчества. Именно литературоведы и лингвисты внесли немалый вклад в изучение индивидуальной авторской манеры Ивана IV (Лурье, Роменская 1988,383-384).

Тем не менее до сих пор практически не предпринималось попытки осуществить комплексную интерпретацию основных публицистических посланий Грозного, раскрыть единую мировоззренческую и риторическую природу этих текстов.

Специфика авторской позиции, особенности идейно-эмоциональной оценки действительности в публицистике первого русского царя могут быть выявлены на основе многоаспектного исследования. В первую очередь, необходимо представить то, как реализовались в творчестве писателя определенные мировоззренческие установки. Только после этого, полагаем, индивидуальная авторская манера Грозного может рассматриваться как органичное продолжение его концепции мира, истории и человека. Предпосылки такой методологии уже частично были сформулированы (Каравашкин 1991), и, вероятно, ее применение позволит по-новому взглянуть как на творчество самого публициста, так и на историко-литературный процесс второй половины XVI столетия.

Впервые в истории Московского царства человек, наделенный полнотой верховной власти, стал не только воплощать в жизнь определенные принципы государственного строительства, но и попытался растолковать эти принципы, сделав их максимально ясными.

Однако Грозный, может быть, как никто другой из писателей XVI века, не был склонен к последовательному изложению своих взглядов. Царь выступал с программными полемическими сочинениями "по случаю", когда этого требовала необходимость. Данное обстоятельство становится решающим для тех историков русской средневековой общественной мысли и литературоведов, которые занимаются интерпретацией произведений Ивана IV. Корпус документов, связанных с государственной и дипломатической деятельностью русского царя, поистине огромен. Разнообразна и жанровая принадлежность многих текстов. Здесь можно обнаружить и посольские грамоты, и челобитные, и "неофициальные" письма, и публицистические воззвания, и гимнографию. При отборе материала исследования мы руководствовались двумя критериями. Во-первых, нам были важны памятники, имеющие очевидную полемическую направленность, посвященные, в первую очередь, актуальным для того времени историософским и нравственно-религиозным вопросам. Во-вторых, в центре нашего внимания были тексты, связанные с традицией древнерусской книжности, произведения, значимые для . истории русской средневековой литературы. При таком подходе выбор пал на публицистические послания, давно введенные в научный оборот. Речь, разумеется, идет о переписке царя с изменниками, в первую очередь о

посланиях A.M. Курбскому, комплексе грамот летне-осеннего похода 1577 г., письме монахам Кирилло-Белозерского монастыря, отдельных грамотах иностранным государям, которые неоднократно издавались и комментировались ведущими медиевистами как в нашей стране, так и за рубежом. Для сопоставительного анализа мы привлекаем также некоторые памятники других жанров: полемический "Ответ государев" Яну Роките, духовную грамозу Грозного, "Канон Ангелу грозному воеводе", подписанный псевдонимом Ивана IV — Парфений Уродивый. Использование столь разнородного материала позволяет в значительной мере избежать односторонности выводов.

Грозный-публицист — одна из центральных фигур русской . средневековой книжности XVI в. В определенном смысле творчество царя составило целую эпоху в истории русской публицистики. Этим обстоятельством объясняется значительный объем предлагаемого раздела диссертации.

Для того, чтобы воссоздать, реконструировать и направленно объяснить систему взглядов Грозного, необходимо использовать разнообразные типы сопутствующих источников, в том числе официальные акты, памятники исторического повествования той эпохи и даже деловую письменность. Свести воедино разрозненные суждения Грозного и его окружения по широкому спектру вопросов, прежде всего историософских и нравственно-религиозных, — одна из целей настоящей главы.

Как и на примере творчества Ивана Пересветова, мы увндоМ, что многие так называемые "противоречия" письменных свидетельств могут быть преодолены, если не оперировать частными изолированными фактами, а попытаться сопоставить значительную часть известных нам высказываний автора, в том числе имеющих не узко полемический, но концептуальный характер. Здесь мы должны отдавать себе отчет в том, где речь идет о традиционных аспектах средневекового миросозерцания, где заявляют о себе представления, выработанные и обоснованные предшественниками Грозного. Для того, чтобы раскрыть своеобразие авторской концепции, требуется фон, на котором ярче обозначится индивидуальный строй мысли. Мировоззрение Грозного неотделимо от опыта всей книжности Московского царства. Оно строится по законам и в соответствии с принципами, выработанными в течение нескольких столетий поколениями средневековых писателей. Вне этой системы взглядов не будут ясны не только рассуждения Грозного-публициста, его авторская позиция, но, в значительной мере, и пафос его полемических текстов, а следовательно, их специфическая литературная форма. Поэтому вопрос о генезисе мировоззрения Ивана IV должен быть рассмотрен нами прежде, чем мы приступим к исследованию его концепции мира и человека.

Таким образом, решить предложенную задачу невозможно без установления историко-литературного контекста. Это потребует пространного вводного очерка, который позволил бы понять, каким был

статус самодержца в средневековой Руси, в чем заключалась специфика русского средневекового учения о монархическом единодержавии. Следует иметь в виду и то обстоятельство, что, несмотря на обширную литературу, посвященную общественно-политическим и историческим взглядам Московской Руси, некоторые принципиальные моменты остаются еще не проясненными. В первую очередь, это касается сущностного своеобразия старомосковской теории династической преемственности царской власти. Необходимо представить, в чем заключалось ее конкретно-историческое содержание. От непредвзятого ответа на этот вопрос будет зависеть сам вектор интерпретации публицистических произведений Ивана' IV, общее направление исследования.

Предпосылке н пути формирования авторской концепция. Авторская концепция Грозного формировалась под влиянием двух взаимосвязанных историософских доктрин, получивших широкое распространение в книжности Московского царства. Речь идет об идее династической преемственности власти и доктрине древнекиевского наследия. Именно эти теории, их генезис и конкретно-историческое содержание подробно рассматриваются в данном разделе исследования.

В то же время нельзя забывать, что сама легендарная генеалогия московских великих князей была тесно связана с эсхатологическими чаяниями эпохи. Этому историософскому мифу соприродна идея "Москва — Третий Рим", непосредственно не отразившаяся в текстах Грозного.

Итак, теория династической преемственности власти стала краеугольным камнем официальной государственной доктрины Московской Руси ХУ-Х\'1 вв. Это учение развивалось. На новом этапе оно включает в себя "ромейскую" легенду, утверждавшую наступление третьего христианского царства, той мировой державы, в которой на метаисторическом уровне продолжают свое существование все православные государства, дотоле бывшие.:

Своеобразие русской концепции царства состояло в том, что идея богоизбранности власти была связана с принципом наследования в пределах одной семьи по праву первородства. В то время, как утверждение означенного принципа все-таки не являлось идейной доминантой византийской политической теории. На различных этапах идея династической преемственности власти в Византии то актуализировалась, то оказывалась второстепенной или вовсе малозначимой и никогда, судя по всему, не была главенствующей на протяжении длительного периода, как мы это видим в Московском царстве.

В отличие от Византии, на Руси было установлено правило, согласно которому помазанником Божиим становится именно представитель исключительного рода, само происхождение которого связано с тайными судьбами всего мира (Рюриковичи воспринимались как последняя и единственно законная монархическая династия, родоначальник которой, Август, жил во времена боговоплощения и правил в ту эпоху, когда

"Господь. в римскую власть написася" (Идея Рима 1993, 145), то есть был внесен в перепись населения как римский подданный). С этого времени начинается история неуничтожимого Ромейского царства, которое несколько раз меняло место своего пребывания, последним его вместилищем накануне Страшного суда становится Московская Русь. Именно ее государям предстоит стать теми, кто духовно подготовит свой народ к "последним временам", когда люди Руси, Нового Израиля, смогут стать гражданами Небесного Иерусалима.

Дальнейшая история этого царского рода напрямую связывалась с провиденциально понятой судьбой "Ромейского царства", предварявшего ожидавшийся эсхатологический финал, наступление Царства Божьего; когда Господь явится миру во всей своей славе.. Богоизбранность и мистическая предназначенность не отдельного монарха и его потомков^ а всех Рюриковичей, в прошлом, настоящем и будущем,. получали,> тахим образом, историософское обоснование. Династия Калиты станоЬнпась в глазах людей XVI века частью истории "вечного Рима", частью вселенской истории, зародившись в ту эпоху, когда возникла неуничтожимая трансцендентная империя. В связи с этим обязанности земных владык проистекали из идеи их высшей предназначенности, богоизбранности.

Наиболее полного выражения концепция наследственной передачи власти ( власти "Божиим повелением") достигла в историческом повествовании, в дипломатической переписке, в официальных актах общегосударственного значения (чинах венчания на царство), а также в памятниках публицистики, в том числе эпистолографии самого Ивана Грозного.

Тем не менее авторы новейших трудов, посвященных семиотическим аспектам сакрализации монарха в России, полагают, что Московская Русь вырабатывает особую теорию царской харизмы как личного дара (Успенский Б.А., ЖивовВ.М.).

Речь идет об абсолютизации роли отдельного монарха, служащего живым воплощением богоизбранности. Логическим развитием этой концепции, таким образом, становится деспотическая модель царской богоизбранности, которую якобы предложил Иван Грозный. Оказывается, что "бесчинства могут выступать как знак его [царя. — А.К.] харизматичности — никакого канона харизматического, царя пока еще не складывается", а философия безответственности и полного произвола уступает место развитому монархическому учению только в XVII в. При этом идея богоизбранности царя подчас сводится к тому, что "судить о том, кто есть подлинный царь, должен не человек, но Бог" (Успенский 1, 150).

Нет оснований утверждать, что в России XVI в. теория царской харизматичности сложилась в четкое и всесторонне обоснованное учение: на протяжении следующих веков эта доктрина постоянно совершенствовалась и дополнялась, хотя в основе своей была неизменной. Сами критерии Божественного избранничества, как видим, были выработаны в

Москве, а "канон" в полном объеме попытался утвердить именно Иван Грозный. Здесь важен герменевтический подход, который позволил бы постигнуть суть индивидуальной концепции царствования Ивана IV.

Во-первых, сам Иван IV никогда не считал, что целью его устремлений является безусловный произвол. Приписывая Грозному апологию беззакония, мы невольно вступаем в область иных ценностных ориентиров и критериев нравственности и, следовательно, уходим в сторону от существа вопроса.

Во-вторых, следует, помнить о том, что Иван IV усвоил традиционный для русского средневековья взгляд на харизматичность царской персоны. С достаточным на то основанием Грозный в полемике с Курбским мог утверждать: "...не восхотехом ни под ким же царства, но Божиим изволением и прародителей своих и родителей благословением <...> свое взяхом, а чюжаго не восхотехом" (ПГК, 12-13).

В 1577 г. московский государь пояснял, в чем заключается истинный источник самодержавной власти: "Якоже рече божественный апостол Павел: никая же владычества не от Бога учинена суть <...> Мы же хвалим, благословим, покланяемся Господу в Трех Лицах, во едином же существе, поем и превозносим Его во веки <...> Сего убо трисиянного единственного Божества милостию и благоволением и волею утвердися и дасться нам скифетродержание в Росийской земле, от сего великого Владимира... " (ЛИГ, 201). Такая уверенность существовала до тех пор, пока сохранялся в неприкосновенности принцип наследственной передачи власти, пока он оставался достаточно надежным критерием, по которому могли отличить "истинного'" царя от "ложного".

Восприятие истории и образ времени в посланиях Ивана Грозного. Исторические события были одним из главных объектов изображения в литературе Московского царства. Сама проблема описания истории и последовательной интерпретации комплекса идей, лежащих в основе присущей автору картины прошлого, становится ключевой. Без этого совершенно невозможно понять логику средневекового книжника, реконструировать образ времени, характерный для того или иного памятника.

Как и у многих средневековых писателей, у русских публицистов той эпохи преобладали взаимосвязанные историософские модели: происходящее мыслилось одновременно исторически и космологически, как процесс и как готовый результат. Исторический подход требовал безусловного установления причинно-следственных связей, детерминированности настоящего опытом прошедшего.

Космологический подход, напротив, основывался на представлениях об устойчивости и неизменяемости мира, который был задуман и заранее предсказан еще в момент своего возникновения.

В посланиях Грозного эти модели восприятия прошлого совмещаются. С одной стороны, царь рассматривал события прошлого: в качестве реализации предвечного замысла. С другой стороны, Иван IV понимал, что заданность истории не отменяет самоопределения людей. Человеческие поступки могут находиться в согласии с Промыслом или противоречить ему. С этой точки зрения публицист подбирал исторические примеры в Первом послании А.М.Курбскому 1564 г. и в послании А. Полубенскому 1577 г. ; ,,. ...

Концепция человека и нравственный аспект полемики ("самовласть" и теория "казней Божних"). Центральный этико-религиозный. вопрос русского средневековья — учение о "самовласти" и самоопределении разумного существа — интересовал Грозного-публициста. Однако в современной научной литературе преобладает точка зрения, согласно которой царь отрицал свободу человека и находился на позициях детерминизма, подчинения воли людей предопределенности событий.

Герменевтическое исследование полемических сочинений Ивана IV позволяет утверждать, что эти выводы исследователей основывались на весьма приблизительном толковании текстов. Проведенное аналитическое сопоставление посланий от имени бояр 1567 г. и Ответа Яну Роките 1570 г. помогло установить важную закономерность. Грозный не отрицал свободу потомков Адама.

Оппозиция рабства и свободы приобретает здесь особый смысл. На первом плане — не абстрактная проблема нравственного выбора, но глубоко продуманная онтологическая концепция, призванная раскрыть смысл и назначение жизни человека в его отношении к Богу. Итак, находясь на стороне восточнохристианского синергийного учения о человеке, Иван IV утверждал, что род людской обрел "самовласть", открывающую путь к духовной свободе от греха, только после бого-воплощения их ответственность за личный выбор стала значительней по сравнению с ветхозаветными временами.

Цель царя, таким образом, состояла, согласно учению Грозного, в том, чтобы вывести подданных из-под ига дьявольских сил, наказать непокорных и сделать "подовластных" причастниками Небесного Царства. Богоизбранный государь получает особые права, он не. только заботится о чистоте веры, но и должен сдерживать "самовольство", становясь своеобразным исполнителем казней Божиих и главным защитником высшей справедливости. И здесь дело не в том, что царь должен обуздать чье-либо самоопределение, а в том, что он обязан направить его на стяжание жизни вечной.

Самосознание автора. Идея царской жертвы и перспектива спасения мира. В разделе рассматриваются основы авторского самосознания Ивана Грозного как система мировоззренческих принципов, непосредственно обусловленных средневековой концепцией власти. В центре нашего внимания оказываются идеи царской ответственности и жертвенности,

особой душеспасительной миссии "самодержавства". Эти противоречивые, казалось бы, представления легко уживались друг с другом. Они были хорошо знакомы древнерусским книжникам, но в системе мировоззрения Грозного приобрели наиболее исчерпывающее развитие, органично взаимодействовали.

Жертва царя, с точки зрения Грозного, состоит не только в том, что он принимает на себя ответственность за своих подданных и готов расплачиваться за грехи "мира" на Страшном суде, но и в том, что царь вольно или невольно должен нанести ущерб своей душе и, возможно, пожертвовать личным спасением "царствия ради", поскольку очистительная миссия власти вовсе не предполагает безусловной правоты царя как человека.

Самому Ивану IV близок тот идеал жертвенного подвига, о котором сказано в послании монахам Кирилло-Белозерского монастыря 1373 г.: "Понеже яко равно аггелом, толико отстояще от нынешняго жития сих святых пребывания, яко не токмо телеси, но и самая душя Христа ради не брегущи, на земли сущи, со ангелы жительствующе..." (ЛИГ, 189). Государь, выступающий в роли "епистимонарха",' считает этот идеал столь высоким, что его достижение ставится в заслугу величайшим аскетам христианства.

Недвусмысленно Иван Грозный говорит о том, что он сделал первый шаг к уходу от мира. Однако дело личного спасения он откладывает на неопределенный срок. Царю кажется, что он внутренне подготовился к подвигу чернечества, но обязанности иного служения удерживают его : "И мне мнится окаянному, яко исполу есмь чернец..." (ЛИГ, 164). Жертвой здесь выступает невозможность сбросить бремя страстей, неизбежно сопровождающих царя: "И аще сицево светило о себе сице рече [имеется в виду Иларион Великий, сочинение которого царь неоднократно цитирует в письме. — А.К.], аз же, окаянный, что сотворю, иже беззаконию сущи скверно жилище и бесом игралище своими злыми делы бых? но хотел убо бых конец делу положити: но понеже вижю, грех ради моих, нудити вам мене о сем, сего ради, по великому апостолу Павлу, бых безумен; понеже вы мя понудисте, мала некая от своего безумия изреку вам " (ЛИГ, 165).

Иван IV подчеркивает различие между индивидуальным спасением и миссией того, кто отвечает, в первую очередь, за души других людей: "Но ино убо еже свою душу спасти, ино же многими душами и телесы пещися <...> царскому же правлению — страха, и запрещения, и обуздания, и конечнейшаго запрещения по безумию злейших человек лукавых" (ПГК, 24).

Конечно, соблазн И "прелесть" вседозволенности способны завладеть государем, степень его греховной несвободы может стать еще больше. Он понимает это и жертвует своей душой для того, чтобы исполнить высшее предназначение. Обращают на себя внимание слова Грозного из его духовной грамоты: "А что, по множеству беззаконий моих, Божию гневу

распростершуся, изгнан есмь от бояр, самоволства их ради, от своего достояния, и скитаюся по странам..." (ДЦГ, 427). Здесь царь представлен одновременно и как жертва боярского произвола ("самовольства"), и как грешник, наказанный за беззакония. Этот государь скорее спасет других, чем спасется сам, и только тдежда на Божью милость должна укрепить его духовно: "Аще бо и паче числа песка морскаго беззакония моя, но надеюся на милость благоутробия Божия: может пучиною милости своея потопити беззакония моя" (ПГК, 103). Само собой, полной уверенности в том, что царь не будет отвечать за превышение власти, за ошибки в борьбе с мировым злом, быть не может. Только эта позиция и позволяет понять все те. порывы к покаянию, которые характеризуют поведение и, в значительной мере, определяют специфику литературного творчества Ивана Грозного. Самыми откровенными признаниями полна девятая песнь "Канона Ангелу Грозному воеводе", который не без оснований приписывается царю-гимнографу. Экстатическая речь не только полна призывов и ламентаций, но и свидетельствует о душевном беспокойстве и страхе перед смертью без покаяния: "О Богоматерь Пречистая, вся спасаеши и милуеши, такожде помилуй мене грешнаго и злосмраднаго в час разлучения и в муку посланному. Тогда же ми помози, и огня изхити мя и от муки избави мя" (Лихачев 1986, 376). Таким образом, здесь нет даже отзвука самообожествления или попыток постулировать непогрешимость монарха как таковую.

Защищая эту позицию, Иван Грозный обосновал целую систему нравственно-религиозных аргументов, которые были использованы им в полемике с A.M. Курбским,

Таких психологических и нравственных глубин, такой цельности и одновременно противоречивости древнерусское самосознание не достигало никогда. Характерно, что на это был способен человек, до конца исчерпавший миф Московского царства. Он завершал "строительство" официальной концепции российского самодержавия в XVI в. Однако предельная выраженность, апофеоз, монументальность и статика этого миропонимания оказались причинами его последующего кризиса. После Грозного думать так же, как он, уже не смели.

Истоки полемического пафоса. Сформулированные здесь основы миропонимания Грозного в значительной мере воплощались в его публицистике. В осознании великой ответственности и даже мученичества -причина того полемического пафоса, который направлен на разоблачение источника мирового зла, а не самих людей с присущими им заблуждениями и страстями.

Пафос Грозного нередко связывают с лицедейством и юродским саморазоблачением. Распространена точка зрения, согласно которой Иван IV-публицист был носителем смехового начала. Исследователи, как правило, исходят из презумпции неискренности Грозного (работы Д.С. Лихачева, A.M. Панченко, Р.Г. Скрынникова). Очевидно, что в знаковых

поступках Грозного (опыт самооценки здесь приравнивается к действию) сохранялась внутренняя логика, с которой позволительно не соглашаться, но игнорировать которую невозможно. Во-первых, нельзя без должных на то оснований отрицать религиозность Ивана IV. Во-вторых, даже в момент самоуничижения или беспощадной исповеди Иван IV остается государем. Между автором посланий и адресатом сохраняется непреодолимое расстояние. В настоящем ничто не может разрушить неравенство спорящих, их принципиальную неравноценность. При этом царь не подлежит людскому суду и, соответственно, не обязан отчитываться перед своими подданными. Только Божественный суд потребует того, чтобы самодержец признал свои грехи наравне с тем, кто в земной жизни именовал себя "холопом". Поэтому все попытки Курбского вершить свой суд, здесь на земле, отметались царем как проявление нечестия и даже богохульства: "Что же убо писал еси? Кто тя постави судию или учителя?" (ПГК, 47).

Столь высокое положение, которое занимал Иван Грозный, не только давало ему исключительные права и полномочия, но и освобождало от обязанности объяснять смысл своих деяний. Тем не менее никто из государей Московского царства не выступал столь часто с публицистическими манифестами. Видимое противоречие позволяют разрешить сами сочинения Ивана IV. В таких памятниках, ках Первое послание Курбскому, "Ответ государев", послание в Кирилло-Белозерский монастырь, Грозный неоднократно объяснял смысл и мотивы литературной деятельности. В данном случае автор руководствовался сознанием исключительной ответственности и необходимостью■ выступить в качестве проповедника. Различны -.'итуации, поводы, конкретные обстоятельства, вызвавшие к жизни то или иное литературное обращение Грозного. Различны и его адресаты (верные слуги и бывшие холопы, изменившие своему государю, иноземные правители, их воеводы и дипломаты, еретики-проповедники), но всегда Иван IV помнил о том, что его главной обязанностью является свидетельствование об истине, что с этой миссией связано предназначение единственного православного монарха.

С этой позиции царь и судит себя, судит мир, судит историю. Традиционная литературная форма приобрела здесь некоторые специфические черты, о которых следует сказать особо. Концепция мира и человека, столь отчетливо заявившая о себе в сочинениях Ивана IV, нашла оригинальное жанровое выражение.

По существу; мы должны понять не только исходные мотивы литературной деятельности Ивана IV, но и сами принципы формотворчества, определявшие специфику его индивидуальной авторской манеры.

Своеобразие цдейво-художественных приемов полемики в посланиях Грозного. Послания - один из самых распространенных жанров русской средневековой книжности. Сложность изучения эпистолографии заклю-

чается в том, что она всегда находится между на границе, пролегающей между книжной культурой и повседневностью.

Современные исследователи обратили внимание на важную закономерность. По мере своего бытования письмо нередко утрачивает частный или деловой характер, становится частью средневековой книжности. Происходило это благодаря сознательной литературной переработке писем. Однако даже в том случае, когда в тексте сохранялись имена конкретных адресатов, послание не теряло своей широкой общественной направленности. Многие письма Ивана Грозного поэтому воспринимались как произведения, предназначенные для широкого круга лиц. Они создавались часто с полемическими цепями, являлись средством проповеди идей. Публицистическим целям в полемических посланиях Грозного была подчинена и соответствующая система приемов.

Нарушая нормативное требование краткости, Иван IV следовал традиции, находившейся на пересечении двух жанров - полемического трактата и деловой посольской эпистолографии. Эти формы не были подчинены жесткой регламентации, но тем не менее предусматривали следование автора композиционным правилам. Как и в дипломатических "грамотах", в посланиях Грозного мы обнаруживаем всю систему аргументов противника. Она вопроизводится целиком, а на каждый довод дается исчерпывающее опровержение. С полемическими трактатами послания царя сближает обширная богословская аргументация, стремление к обоснованности всех утверждений, ссылки на авторитетные тексты.

В этом разделе рассматривается то, как присущее текстам Грозного представление о вечности и неизменяемости истины реализовалось в системе композиционно-стилистических оппозиций. Антитеза позволяла контрастно противопоставлять вечные заповеди и доводы изменников, богоотступников, отвергавших Божественный закон. Наиболее отчетливо условный диалог (своеобразная имитация обмена репликами) заявляет о себе в Первом послании A.M. Курбскому. Нередко публицист приводил воображаемые аргументы противника и по ходу спора домысливал то, что мог сказать оппонент. В диалогичности текстов Грозного немалую роль играла и авторская ирония. В саму ткань авторского высказывания включаются чужеродные элементы. Как правило, царь выбирает полюбившиеся ему слова противника и начинает всячески обыгрывать их, допуская искажение первоначального смысла или ироническое снижение. Фактически здесь мы встречаемся с примером стилизаtfионных пародий, рассчитанных на комический эффект. Пародируется и осмеивается то, что не относится к сфере сакрального, то, что в ценностном отношении занимает низший уровень. Таким образом, одним из характерных признаков индивидуальной авторской манеры Грозного была "иерархия" чужого слова.

Раздел завершается исследованием наиболее показательных полемических приемов Ивана IV. Многие из них были так или иначе

известны древнерусским книжникам. Те или иные традиционные топосы и словесно-стилистические средства выстраиваются в посланиях царя Ивана по принципу эмоциональной градации, постепенного увеличения экспрессии. Новое качество образуется не за счет отдельных элементов целого, но в силу их сочетаемости. Сами принципы этой сочетаемости позволяют говорить о том, что изображение действительности и развитие мысли подчинены здесь единому идейному и композиционному центру — образу автора. Это — логика стиля, обусловленная самой структурой рассуждения: публицист добивается того, чтобы максимально полно раскрыть свою аргументацию. Однако защита того или иного тезиса связана с идейным конфликтом, и Грозный стремится не только к содержательному, но и к психологическому исчерпанию спора, на определенных "витках" полемики. достигая порой наивысшей эмоциональной и смысловой концентрации.

Изображение исторических событий и лиц. Своеобразие полемической манеры Грозного заключено не только в активном использовании контрастных оценочных характеристик и яркой экспрессии. Царь умело - сочетал эмоциональные выпады и сложную систему доказательств. Чувственное и рациональное легко уживались друг с другом. Послания Грозного, служили цепям истолкования событий прошлого и современной автору действительности. Здесь соединялись образованность, большая книжная культура и непосредственные наблюдения, знание людей, их жизни, поведения отдельных социальных слоев.

При этом, от читателя требовались и осведомленность, и особое умение сопоставлять факты, сравнивать, понимать смысл приводимых примеров, не только в историческом, но типологическом, нравственном, духовном.: ключе. Во всем виден расчет на книжную выучку, знание разнообразной литературы, как богословской, так и традиционной исторической.

Изображение событий и лиц прошлого и современности связано в посланиях Грозного С родом идейно-художественных принципов, которым царь оставался верен на протяжении всего литературного творчества. Как правило, эта . способы аргументации дополняли друг друга, определяя своеобразие ■ полемических сочинений Грозного, согласуясь с индивидуальным авторским мировоззрением. В этом разделе рассматриваются 1) цитирование авторитетных источников как метод их истолкования; 2) ретроспективная историческая аналогия; 3) символическая образность и 4) реально-правдивые зарисовки.

Краткие выводы Итак, литературная манера Грозного была естественным продолжением его идеологических установок, своеобразного "богословия" власти. Утверждая идеал "самодержавства" как непреложный универсальный принцип, Грозный поставил себя в центр мировой истории, определил свою задачу как душеспасительную. Посредничество царя в деле исправления человеческого рода Иван IV считал основой всего

государственного устройства. Именно в осознании уникальности миссии государя и заключены истоки полемического пафоса посланий.

Структура публицистических сочинений Грозного подчинена опровержении> ложных мнений. Следовательно, главным композиционным принципом здесь становится форма развернутой диатрибы.

Развитие полемики требовало дополнительных средств, особых эмоциональных акцентов и продуманной разноплановой аргументации. Экспрессия, приемы "кусательного" стиля соединялись в посланиях с ученостью книжника, тонко владевшего искусством интерпретации цитат, сложных исторических аналогий. Кроме того, Грозный сочетает условность языка символов и живые наблюдения, художественную деталь, поданную реально-правдивым способом. Неявный, сокровенный смысл и буквализм непосредственных свидетельств, беглых зарисовок необычно дополняли друг друга.

Выявленные приметы индивидуальной авторской манеры достаточно характерны для полемических сочинений Ивана Грозного. Однако определить литературный почерк царя невозможно, основываясь только на одном из показательных признаков. Необходимо помнить о сочетаемости и взаимопроникновении отдельных идейно-художественных приемов, их внутреннем родстве, служащем показателем личностного стиля.

Полемические послания Грозного отличаются, таким образом, не только единством идеологических установок, но и общим художественным языком, имманентными творческими принципами, родственными способами выражения писательской позиции; так складывался индивидуализированный образ автора. Все это обусловливало в конечном счете единство идейного содержания и формы, адекватность декларативно не выраженных литературных вкусов тем задачам, которые ставил перед собой Грозный-полемист. Сложность миропонимания предопределяла сложность воплощения авторской субъективности.

Глава 3. Особенности авторской позиции и способов ее выражения в публицистике A.M. Курбского

Неисследованные аспекты творчества А.М. Курбского. За последнее время фактическая база исследований, посвященных творчеству A.M. Курбского, значительно расширилась. В научный оборот вводятся как новые биографические сведения, так и неизвестные рукописные источники, свидетельствующие об активной литературной, филологической, переводческой деятельности князя Андрея (работы И. Ауэрбах, В.В. Калугина, К.Ю. Ерусалимского и др.).

Новые монографические работы о Курбском заметно помогают в решении спорных источниковедческих вопросов, в том числе связанных с атрибуцией и датировкой отдельных сочинений и даже целых литературных сборников и сводов, к созданию которых был причастен русский эмигрант XVI в.

В современной медиевистике главный акцент делается на том, чтобы изучать Курбского как самобытного книжника. В этом смысле предметом тщательных филологических исследований становятся и литературно-эстетические суждения князя Андрея, и круг литературных источников, которыми он активно пользовался, и сама система художественных и ораторских приемов, особенности писательской техники.

Однако в абсолютизации указанного научного подхода таится определенная опасность. Здесь возможна методологическая подмена, когда возникает иллюзия того, что Курбский-публицист представлял собой вполне автономную и самодостаточную творческую личность. Очевидно, что литературное мастерство было в данном случае подчинено совершенно ясным целям, отчетливой богословской и общественной задаче. Разумеется, можно сознательно устраниться от того, чтобы рассматривать взгляды Курбского в связи с его литературной деятельностью, а творческую манеру изучать, не обращаясь к мировоззрению. Тем не менее этот путь приведет к искажению сложной исторической картины, к однобокости исследования, к тому, что медиевист не сможет в конечном счете раскрыть закономерности . историко-литературного развития.

Полагаем, что комплексный подход остается в данном случае актуальным, а изучение, поэтики публицистических сочинений Курбского должно проводиться параллельно с их интерпретацией.

В этой главе мы сосредоточиваемся преимущественно на главном обобщающем труде Курбского, . итоговом историко-публицистическом повествовании, "Истории о великом князе Московском". Однако прежде мы обратимся к тем мировоззренческим предпосылкам, хоторые лежали в основе этого историософского памятника. Система идейно-художественных приемов "Истории" важна нам именно как выражение определенных идей, реализация авторского замысла, воплощенная авторская субъективность. Конечно, интерес к миропониманию писателя будет определять все остальное. Поэтика для нас в данном случае лишь следствие, а не причина, результат осознанной позиции писателя, словесное оформление мировоззренческих установок и даже определенный способ мифотворчества. Курбский создает собственную картину исторической жизни, оригинальную концепцию человека, по-своему отвечает на те вопросы, которые ставило время.

Пути формирования авторской концепции A.M. Курбского. Историософская концепция князя Андрея формировалась в непосредственной идейной борьбе. Исторический пессимизм Курбского был в значительной мере враждебен официальным установкам Московского царства. Рассуждая о богодарованной власти, Курбский, казалось бы, придерживался обычной для старомосковской книжности традиции. Династическая преемственность и "харизматичность" государей служили предметом гордости: "Цари и князи во православной вере от древних родов и

поднесь от Превышняго помазуются на правление суда и на заступление ото врагов чювственных" (РИБ 31, 394).

Однако будущее этого царства не столь прекрасно, как можно было бы подумать. Оказывается, в этой державе идет медленная, но неуклонная подготовка очередного падения. На этот раз речь идет не о вредоносных еретических учениях, но о том, что христиане разучились соблюдать Божественные заповеди. !

Дьявол не смог побороть веру в Московском царстве ложными учениями и решил действовать "иными лестми", чтобы опровергнуть слова апостола: "хто в чем призван, в том и пребывает" (1 Кор. 7, 20, 24). Враг рода человеческого поразил страшным недугом власть, "державные <...> грех ради наших вместо кротости сверепие зверей кровоядцов обретаются" (РИБ 31, 395).

Предопределенность н свобода человека. Несчастья Московской Руси Курбский считал следствием того, что человек не сумел распорядиться Божественным даром "самовластного" разума, а потому и грешник, добровольно отказавшийся от узкого спасительного пути, и целое царство устремляются к духовной гибели.

Учение о человеческой "самовласти" никогда не рассматривалось Курбским как предмет отвлеченного теоретизирования. Общие принципы применялись там, где необходимо было раскрыть логику исторической жизни. Тема свободы неоднократно заявляет о себе на страницах публицистических произведений князя Андрея.

Князь Андрей не исключал, что любой грешник, даже такой, как царь Иван, может добровольно спасти свою душу. Об этом князь неоднократно вспоминал на страницах Третьего послания Грозному. Любопытно, что именно в переписке с московским государем публицист обращается к антропологическим идеям восточнохристианского предания и просит подчинить худшую часть души лучшей, то есть покорить греховные страсти свободному волеизъявлению, устремленному к вечной жизни: подлинная свобода заключена- в определении строгих границ "самовольства ". Свободу нужно понимать как личную независимость от греха, а духовное рабство — только как служение темным силам. Единовластный правитель может нанести величайший урон собственной душе: тоща его "самовластие и воля" неизбежно оказываются в дьявольской пропасти (ПГК, 117). Самодержавию в этом смысле требуется самовластный разум. Царь должен управлять, в первую очередь, собственными страстями. Если внутренне самодержец не в состоянии обуздать свои пороки, то ему необходимы внешние ограничители, постороннее вмешательство..

Этическое учение, соответственно, предполагало установление пределов царской власти. Итак, князь A.M. Курбский приходит к парадоксу: "самодержавство" публицист хочет видеть подотчетным и управляемым.

Пределы царской власти. Государственная концепция Курбского при кажущейся простоте и ясности таила в себе немало внутренних противо-

речий, на которые до сих пор как-то не было принято обращать внимание, раскрывая суть его нравственно-религиозной доктрины.

С одной стороны, очевидно, что никакой существенной альтернативы единоличной власти как форме государственною правления князь предложить не мог. Роль личности монарха для Курбского столь велика, что все повороты в жизни России он напрямую связывал с нравственными "метаморфозами" царя. С другой стороны, Курбский был убежден в том, что государя создает его ближайшее окружение. И, соответственно, ключ от реального механизма власти находится в руках советников. В этом смысле центральной фигурой царства у Курбского становится мудрый опекун, духовный целитель, исправляющий недостатки монарха, внушающий единовластному правителю спасительные истины. Миссию борьбы с пагубным своевольством и в конечном счете со злом, имеющим глубокие метафизические корни, выполняет "союзник" Бога, благочестивый подданный московского государя, а самому царю отводится лишь пассивная роль воспитуемого; здесь все противоположно тому, чему учил Иван Грозный. Человек может возвысить свой голос настолько, что подчинит государя, станет его руководителем.

1 Важнейшим организующим принципом "политической"доктрины Курбского была уверенность в объективности частного мнения. Согласно этой точке зрения, разум человека может соответствовать голосу совести как воплощению велений Божьих. Разум — главный критерий деятельности, и он не противоречит нравственному чувству.

Но кто имеет в таком случае моральное право назначать советников? Казалось бы, государственная концепция князя строилась по принципу порочного круга: царь поставлен по Божьей воле, но сам монарх бессилен преодолеть греховные страсти и должен опереться на разумных людей; однако известно, что "советники" могут, как грешные и несовершенные по природе, отступать от заповедей Бога. Злые советники способны принести еще больший вред, чем произвол одного человека (этого Курбский не отрицает и, более того, доказывает данный тезис с исчерпывающей убедительностью).

Вмешательство советника в ход земных событий подобно мистическому акту. Оно имеет сверхъестественный, чудесный характер. Очевидно, что мысль Курбского подчинена своеобразной логике. Его не интересует практический механизм приведения к власти советников. У князя существовали лишь критерии истинности "синклитов", то есть такие принципы, в соответствии с которыми можно определять, кто именно должен опекать монарха и фактически руководить выработкой важных решений, в том числе и государственного масштаба.

Критика правления Ивана Грозного вызвала к жизни новую концепцию царства, которая определяла православное государство как симфонию, особый душеспасительный союз "самодержца" и синклитов. Конечно, эта теория не предполагала коллегиального правления или сословно-предста-

вительной монархии в европейском смысле. Учение Курбского нельзя сводить только к ряду узкопрактических рекомендаций (например, к призыву восстановить традиционное боярское право "встречи", совета, подаваемого царю). Провозглашенный союз обретал особый сверхъестественный статус, представляя собой, по мысли публициста, "пленицу" (соединение, цепь), "Богом соплетенную в любовь духовную" (РИБ 31, 262). Эту мысль Курбский подтверждает евангельскими словами: "Ид'кже во естд дед или тр(б соврднн во нма Мое, ту есмь посред'Ь их1»" (Мф. 18, 20).

В Третьем послании Грозному представление о советниках как избранниках Божиих предельно конкретизируете?. Царское окружение может состоять только из тех, кто верен заповедям Божьим и достигает действительной святости. Без них невозможно бьггь избранным среди избранных и преподобным среди преподобных. Идея Курбского целиком находится в русле заявленной нравственно-религиозной концепции симфонии царя и "нарочитых мужей". Преподобные советники охраняют душу царя и, кроме всего прочего, фактически окормляют царство и христианский "род". Назначение "синклитов" имеет явный сотерио-логический смысл.

Ключевыми здесь оказываются рассуждения князя Андрея в "Истории". Недвусмысленно Курбский обосновывал харизматический статус царских учителей и, ссылаясь на творения Иоанна Златоуста, говорил о различных дарах Святого Духа, которые могут быть ниспосланы христианам. К числу многообразных харизм принадлежит и дар совета. Характерно, что здесь уже не упоминается помазание на царство, сообщающее царю особую харизматическую исключительность.

Идейно-эмоциональная оценка: пафос трагического (беды "Святорусского царства" в изображении А.М. Курбского). В послании Вассиану Муромцеву Курбский бросает московскому государю такое обвинение, которое не посмел бы произнести ни один из поданных Ивана Грозного: дьявол "умышляет беспрестани вся злая и научает человеков в супротивных к Богу обращатися" (РИБ 31, 399). Впоследствии князь Андрей повторяет эту инвективу на страницах Первого письма царю 1564 г.

К теме Антихриста Курбский вернулся и во Втором послании Ивану IV, и в предисловии к "Новому Маргариту", где дается развернутая характеристика апокалиптического зверя, пожирающего Московское царство. Автору "Истории о великом князе Московском" принадлежала и разработанная в деталях концепция историософской катастрофы — учение о двух драконах, "внешнем" и "внутреннем". Ярость открытого гонителя христиан ("внешнего дракона") не разрушает основ христианской жизни, но лишь сплачивает правоверных. Гораздо опаснее "дракон внутренний". Он выступает под личиной христианского государя и тайно изнутри разрушает православную державу. По существу речь идет о скрытом внедрении сатанизма, который призван, сохраняя видимость симфонии

царя и правоверных христиан, превратить последнее богоизбранное царство в огромную вотчину Антихриста.

Князь Андрей последовательно проводит эту мысль. Сквозными лейтмотивами публицистики Курбского становятся рассказы об опричном воинстве, которое уподоблено бесовским полкам, царских пирах, похожих на трапезы язычников, казнях и пытках.

В этих условиях единственно возможным принципом поведения становится невыполнение приказов , отказ соблюдать "крестоцепование". Автор предисловия к "Новому Маргариту" не случайно отрицал любую клятву на верность царю.

Итак, Курбский сравнительно легко примирился с "потерей" Святорусского царства. В свою очередь, идея царской жертвы оказалась невостребованной и непонятой.

Трагическим пафосом окрашены раэдумия публициста о судьбе "новоизбиенных" мучеников, а гибель Московской Руси становится с этой точки зрения результатом последнего отступничества, заключительным актом мировой апостазии.

"История о великом князе Московском" как новая форма публицистического повествования. Историсофия князя Андрея вращалась, как видим, вокруг двух главных представлений. Божественное избранничество противопоставлялось здесь предательству веры. Антитеза этих начал лежала в основе главного обобщающего труда A.M. Курбского, "Истории о великом князе Московском", идейная и художественная логика которого может быть раскрыта только в связи с принципиальными мировоззренческими установками автора.

Особое внимание в разделе уделяется композиционной свободе и своеобразной незавершенности маритролога. Подобно списку посмертных чудес в житии, мартиролог не замкнут в пространстве и во времени. Эти признаки второй части повествования были обусловлены не только нормативным стремлением к краткости изложения, но сознательной нравственно-религиозной установкой автора. Курбский неоднократно отмечал, что невозможно перечислить имена всех погибших, которые известны только Господу и внесены в мистические небесные книги жизни.Согласно Откровению Иоанна Богослова, именно тем, кто был вписан в эти книги, даруется на Страшном суде бессмертие, а прочие будут брошены в "озеро огненное" (Опер. 20, 12-15). Одним из связующих элементов мартиролога становится, таким образом, эсхатологическая символика.

Вторая часть "Истории" заметно контрастирует с прагматической "кроницей". На смену исторической теме приходит тема апокалиптическая. В повествовании о "новоизбиенных" мучениках внутренний (вневременной) конфликт выступает на первый план. Финалом "трагедии" должно стать ее исчерпание, разрешение всех противоречий, когда Царь Славы будет судить живых и мертвых. '

Бесспорна телеологичность сюжета, развязке которого Курбский придает ярко выраженный оценочный характер. Подобная структура служила провозглашаемой идее предопределенности зла и предопределенности очистительных страданий. Публицист сознательно с помощью ряда приемов избегает эффекта неожиданности.

Первая часть "Истории" представляет собой своеобразную хронику. царствования Ивана Грозного, подчиненную биографическому принципу. Однако действительная сюжетная канва "Истории" на этом не заканчивается, поскольку получает специфическое продолжение во второй части, мартирологе. В "кронице" не исчерпаны ни внешняя, ни внутренняя коллизии. Они развиваются далее, достигая своей кульминационной точки в рассказе о мучениках. Подлинное разрешение хонфлихта выносится за пределы собственно исторического повествования.

Многие попытки объяснить жанровую природу сочинения Курбского неизбежно приводили к недоговоренности, которая выливалась в конечном счете или в чрезмерное доверие авторской терминологии, или в собственные, во многом искусственные, жанровые определения. В этом отношении показателен опыт К.А. Уварова и А.Н. Гробовского.

Невозможно, однако, отдать предпочтение какому-либо из обнаруженных жанровых прототипов. Ни один из элементов целого не оказывается ведущим, структурообразующим. В пределах "Истории" признаки отдельных литературных форм уравниваются, не образуя четкой иерархии. В этом заключена, пожалуй, главная трудность.

Объект изображения в "Истории" сам по себе очень подвижен и изменчив. Индивидуальное мировоззрение, личный взгляд на происходящее привели публициста к неожиданной и новаторской литературной форме. Стало это возможным потому, что Курбский сформулировал уникальную задачу, решение которой потребовало новых художественных средств.

Способы изображения исторических лиц и "Истории". Концепция человека в "Истории о великом князе Московского" отличается заметным своеобразием и в определенном смысле вступает в противоречие с опытом прямых высказываний и богословских суждений автора. Будучи апологетом человеческой свободы, Курбский тем не менее создает самого несвободного и зависимого от внешних обстоятельств героя древнерусской литературы.

Происхождение зла - принципиальная идея, которую Курбский делает лейтмотивом "Истории". Сама родословная Ивана Грозного призвана, по мнению публициста, подтвердить предопределенность опричных казней и богоборческих гонений.

Но генеалогическим детерминизмом эта концепция человека не ограничивалась. В публицистическом повествовании князя Андрея Грозный изображен или рабом своих страстей, или послушным орудием в руках советников: ни одного решения царь не принимает самостоятельно. Даже

покаяние, которое по существу является результатом глубокой внутренней работы и духовного саморазвития, возможно лишь по принуждению. Слова Курбского о праве царя на свободный выбор остаются лишь общими декларациями.

В "Истории" заявляет о себе целый пласт лексики и словесно-стилистических средств, призванных выразить это представление о принципиальной несвободе, внешней и внутренней "порабощенности" Грозного. Интрига порой заключается не в том, какое решение государь принимает самостоятельно, но в том, какая из внешних сил окажет на него бблыпее влияние, дурное или доброе. Находясь между двумя противоположными началами, герой теряет всякую индивидуальность, стираются какие бы то ни было оригинальные приметы его личности. В этом смысле Грозный практически никогда не выступает как субъект действия. Метаморфозы Ивана, его постоянное уклонение то в сторону Бога, то в сторону дьявола не имеют никакого психологически мотивированного значения. Здесь мы не видим ни характера, ни дейеттпелыюй трагической вины. Попутно заметим, что само понимание "трагедии" у Курбского-теоретика литературного труда не осложнено идеей внутреннего конфликта: трагическое публицист понимает только как ужасное и достойное сопереживания событие.

Примечательны сами настроения героя: он или гневается, упорствует, отвергая разумные речи, или ужасается, исполнен страха, отчаяния, смертельной тоски, болен духовно и физически. Иных более сложных состояний и вызванных ими более тонких эмоций герой практически не испытывает:. Даже в сцене беседы Ивана с Вассианом Топорковым оживление и внезапная радость героя передаются очень скупо и лаконично, с помощью жеста и слов. Царь благодарит епископа за удачный совет: "Царь же абие руку его поцеловал и рече: «О, аще и отецъ был бы ми жив, таховаго глагола полезнаго не поведал бы ми!»" (РИБ 31, 212). Первопричиной столь сумрачного внутреннего мира опять выступает сторонняя злая воля. Вот как автор говорит о последствиях "сатанинского" совета: "только от тебя, Васьяна Топоркова, царь будучи прелютостию наквашен, всех тех предреченных различными смерти погубил" (РИБ 31, 217); "напившися царь християнскии от православного епископа таковаго смертоноснаго яду" (Там же).

Главной антитезой, определяющей всю образную систему "Истории", становится противопоставление мучителей и святых мучеников. Тенденциозность и мифотворческая природа исторического повествования заявляют о себе даже на уровне словесно-стилистических средств. В "Истории" нет случайных оценочных характеристик, мало "нейтральных" эпитетов, сравнений, метафор. Художественная речь подчинена здесь ясной идеологической цели.

Приемы торжественной риторики Курбского получили достаточно подробное описание. В данном случае нет необходимости рассматривать их типологию, разновидности семантических и синтаксических фигур речи (см.: работы В.В. Калугина). В разделе говорится о тех особенностях публицистики князя Андрея, которые связаны с выражением авторской позиции. Сама риторическая система "Истории" организована таким образом, что субъективные переживания автора доминируют, определяя собой весь строй произведения. Автор всегда "на котурнах", всегда ораторствует. Появление тех или иных стилистических фигур вполне предсказуемо, поскольку Курбский-повествователь то и дело создает острые полемические ситуации. Обличительные речи сопровождают наиболее важные, переломные этапы в развитии сюжета.

Во-первых, все оценки подаются от лица автора. Здесь нет посредников-резонеров, как у И.С.Пересветова. Обширные риторические монологи оказываются особыми внесюжетными элементами "Истории". Они включаются как в "кроницу", так и в "мартиролог". Во-вторых, Курбский активно использует прием полемического обращения к одному из героев. Так, монолог-обращение, предназначенный Вассиану Топоркову, превращается в один из самых значительных риторических пассажей произведения. По сути дела "комментарий" автора перерастает в небольшой полемический трактат. В риторической форме прямого обращения к страдальцам и подвижникам благочестия подводится очередной печальный итог. Наконец, публицист создает собирательный образ "абсолютного" героя. В-третьих, на страницах историко-публицистического повествования создается определенный образ читателя и условного адресата (нерадивый воин, нарушители Божьих заповедей, маловерные и склонные избегать суровостей аскезы). Различные проявления образа читателя имеют нечто общее. Они помогают яснее оттенить самого повествующего.Вместе с тем нельзя не заметить, что стремление Курбского уточнять, растолковывать, объяснять непонятное способствовало определенному литературному эффекту. Здесь с особой силой раскрывается некий дидактический, назидательный аспект образа автора.

В "Истории о великом князе Московском" позиция публициста, о чем мы говорили, не остается неизменной. Историк и. агиограф сменяют друг друга. Тем не менее Курбский и в мартирологе предстает гневным обличителем. Отсюда очевидное соединение различных жанровых интонаций, различных типов повествователя.

Авторское самосознание и своеобразие полемической манеры A.M. Курбского. Курбский, в отличие от Пересветова, служит не столько царю, хотя автор "Истории о великом князе Московском" и выступает в роли потенциального советника, сколько, наставляя царя, принимая участие в спасении "христианского рода", служит Богу непосредственно, принимает равную с монархом моральную ответственность. .Поэтому проповедничество Курбского и получает такую свободу. Для князя характерно

острое осознание того, что он оказался в "нетипичной" ситуации, требующей поступка. В каком-то смысле Курбский верит в особый пророческий дар, полученный им от Бога, о чем неоднократно проговаривается на страницах Переписки с Иваном Грозным. Вполне недвусмысленно князь проводил аналогию между своим бегством из России и миссией тех, кто распространяет слово Божие.

Так далеко в определении своей жизненной и авторской позиции не заходил, пожалуй, ни один публицист Московского царства. Недостаток авторитетного пастырского слова, по Курбскому, необходимо восполнить. На роль такого проповедника князь Андрей претендовал сам. Образ правдолюбивого страдальца был необходим князю и для самооправдания, и для той просветительской, миссионерской работы, которую он вел на Западе. В этом автор "Истории о великом князе Московском" видел главную цель, личное предназначение.

Боярин считал своим важнейшим жизненным подвигом учительство на ниве литературной и просветительской деятельности. Нравственное право учить Курбский приобретал, | учась сам. Об этом свидетельствуют многочисленные замечания публициста. О филологических и богословских занятиях князь Андрей неоднократно вспоминал на страницах публицистических произведений. {"Вратами учености" стала для него именно Западная Европа. Но можно ли считать Курбского проводником истинно западной культуры? В какой мере Курбский усвоил новую этику . европейских интеллектуалов, доминанты их культурного самоопределения? Без ответа на эти вопросы нельзя; понять специфику авторского самосознания кт'язя Андрея. |

Русский публицист, несмотря на явное стремление учиться у Запада, не мог сочувствовать протестантизму. В равной мере не разделял князь Андрей и гуманистических воззрений. Автор "Истории о великом князе Московском" был типичным представителем средневековой культуры. В данном случае ортодоксальная религиозность, основанная на святоотеческом учении о человеке, оставалась важнейшей частью духовной жизни.В то же время образованность, особая филологическая ученость, владение нормами грамматики и риторики, внимание к новым литературным источникам были результатом усвоения чужой "мудрости". Однако багаж европейской учености нужен Курбскому для решения собственных задач. Только в этом смысле можно говорить о рецепции западноевропейского и — как его важнейшей части — античного опыта.

Публицист хорошо понимал, что располагает теперь не только средствами в писательской и переводческой работе, но и приобретает действенное идеологическое оружие. Курбский создает собственную среду общения, следует тем идеалам, которые ему дороги. Диалог, основанный на взаимопонимании сторон, возводится им в ранг некоего культа, что было результатом непосредственного влияния традиций западноевропейского и поздневизантийского гуманизма. Князь требует того, чтобы с

ним говорили на его "языке", соблюдая при этом все необходимые формальности. Нарушители нового этикета становятся, с его точки зрения, людьми малодостойными. Высокие требования, которые предъявлял Курбский к своему противнику Ивану Грозному, касались в значительной мере не только идейных споров, но распространялись и на область нормативной литературной эстетики. По мнению князя Андрея, царь грубо нарушает эпистолярный канон.

Однако заявленные теоретические принципы не соответствовали в полной мере писательской практике князя Андрея. Об этом свидетельствует его Переписка с московским государем и, в первую очередь, так называемое Третье послание князя Андрея.

Обличительный пафос нарастал от письма к письму и в итоговом Третьем послании достиг своего высшего выражения. До сих пор никто не обращал внимания на одно весьма примечательное обстоятельство. В последнем письме Курбский в точности начинает следовать манере своего адресата, подробно опровергая аргументы противной стороны. Князь Андрей приходит к тому, что каждый значительный тезис государя подвергает всестороннему разбору.

В результате послание Курбского, который призывал царя к краткости и своеобразной словесной экономии, разрастается до размеров небольшой книжки, хотя и заметно уступающей по объему огромному "широковещательному" письму Ивана IV, Нетрудно заметить, что и принципы цитирования здесь уже другие. Князь Андрей начинает приводить фрагменты сочинений любимых авторов "целыми паремиями", как будто бы забывая, что за этот варварский способ обращения с "чужим текстом" он критиковал московского государя.

Курбский становится язвительным и впадает иногда в очевидное злорадство. То автор письма намеренно иронизирует по поводу царского покаяния ("А еже исповедь твою ко мне, яко ко единому презвитеру, исчитаеши по ряду, сего аз недостоин, яко простый человек..." — ПГК, 106), то сравнивает царя с библейским Хамом, говорит о "нечистоте" своего бывшего государя, упрекая Ивана за "невоздержание" и "преизлишную похоть и ярость" (ПГК, 107-108).

Аффекты достигают иногда высшего проявления, когда князь прибегает к целым амплификациям бранных фразеологических оборотов, эпитетов, унизительных для противника характеристик.

С избытком плохо скрываемого авторского сарказма связан и прием стилизационных пародий, словно воспринятый у Грозного. Сознательный нагнетающий повтор изъятых из "чужого" контекста слов, издевательство над речью адресата — все это признаки знакомого нам экспрессивного стиля.

Новые неожиданные стороны полемической манеры Курбского стали результатом навязанных "правил игры". Литературная "брань" Грозного,

обладавшего сильным личным влиянием, Не могла не спровоцировать чувствительного и самолюбивого противника. В 7Ф-ые гг. Курбскому представился повод расплатиться сполна. "КусательнЫе" инвективы Третьего послания явились результатом своеобразного стилистического протеизма. Сам того не замечая, князь Андрей все больше напоминал своего оппонента, все больше зависел от сторонней интонации и "чужого" слова.

Краткие выводы. В заключение подведем некоторые предварительные итоги. Исследование выявило двойственную и сложную природу авторской позиции Курбского, ставшего выразителем новых творческих принципов и в то же время связанного с традициями русской средневековой полемики.

Именно Курбский начинает целую эпоху литературного ученичества, обозначившуюся в нашей культуре XVII-XVIII вв. стремлением преодолеть сдержанность и настороженность по отношению к западноевропейской цивилизации. Конечно, следует помнить о том, что князь-писатель был еще во власти представлений, обусловленных культурной "автаркией" православного мира. Европейская ученость была поставлена им на службу антикатолической и антипротестантской проповеди. Новые ценности, к которым русские люди, подобные М.А. Ногопсову-Оболенскому, могли приобщиться в университетах, воспринимались как необходимое условие . духовной борьбы в тяжелых обстоятельствах.

И тем не менее — перед нами совершенно нов(>1й стиль жизни и поведения, в значительной мере Чуждый традиционному культурному укладу Московской Руси в XVI столетии. Дело в том, что, в силу определенных условий развития книжной традиции, писатели той эпохи не преодолели недоверия к элементам так называемой "внешней мудрое ги", то есть мирской образованности, ассоциировавшейся с античной и западноевропейской ученостью. Князь Андрей в этом случае был скорее исключением. То, в чем Курбский видел глубокое и вредное невежество, другие считали делом самозащиты, принципами, последовательно проводимой линией поведения (Успенский 2, 5-28).

Надо сказать, что консервативная позиция некоторых русских книжников стала еще заметнее в XVII в., когда пути, намеченные когда-то A.M. Курбским', осваивались представителями интеллектуальной элиты.

Так вырабатывается индивидуальная мифология Курбского. Его мифотворчество противоречиво: с одной стороны, он остается на позициях поборника православия и консерватора, с другой — разрушает миф Московского Царства, подрывая его основы, и существенно меняет установившуюся традицию в восприятии исторической жизни, самой верховной власти и постепенно переходит к новым ценностным ориентирам, приступает по существу к проповеди европейской учености,

создает принципиально иную систему литературного творчества, построенную на ярко выраженном индивидуалистическом самосознании.

Но как писатель князь Андрей преследовал конкретные цепи и не всегда слепо следовал за ученой теорией. Декларации и реальная литературная практика далеко не всегда совпадают. В этом отношении творчество A.M. Курбского служит одним из самых убедительных примеров. Сторонник нормы и особого эпистолографического этикета часто нарушал те принципы, которые считал обязательными и единственно возможными. В определенном смысле Курбский-полемист гораздо сложнее и противоречивее Курбского-теоретика.

Очевидно, что литературная деятельность князя Андрея была подчинена двум началам, которые органично уживались друг с другом. Ясно выраженные творческие установки были в значительной мере порождением рационального подхода к слову. В то время как острый полемический стиль формировался в непосредственной борьбе, когда от. писателя требовалось действовать не только силой убеждения, но и с помощью эмоционально напряженной речи, фиксировавшей иногда непосредственные переживания. В этом смысле Курбский оказывался даже под определенным влиянием своего противника Ивана Грозного.

Заключение

Русская публицистика 40-80-ых гг, XVI в. за небольшой, с исторической точки зрения, период прошла долгий путь, стремительно эволюционировала. Развитие авторского начала в это время тесно связано с формированием идеологических доктрин, отмеченных индивидуальным своеобразием. Сказанное относится и к самой историософской концепции мира и человека, и к литературной специфике изучаемых памятников.

Писатель Московской Руси говорит с позиций человека, которому открылась истина. Вго убеждения были результатом веры в то, что эта истина неизменна и очевидна. Литература здесь могла служить не средством самовыражения, но лишь особого рода проповедью, а главной целью писательского труда было спасение души. Следовательно, все средства воплощения идей определялись не принципиальной установкой на оригинальность, но переживанием сопричастности вечным ценностям. Своеобразие позиции каждого из авторов выявляется только в том случае, когда возможно установить их отношение к неизменной Божественной истине.

1. Для Пересветова истина еще не реализована в земном опыте, и потому очевидна настоятельная необходимость приблизить реальную жизненную практику к этому идеалу. Фактически Пересветов становится одним цз первых русских утопистов, веривших в построение такого земного царства, которое ближе всего , находилось бы к своему первообразу.

У Пересветова остается надежда на победу добра. Трагическое пока только — исторический фон, на котором разворачивается драма современной публицисту действительности. Самой активной фигурой оказывается здесь герой-проповедник. Автору очень важно установить дистанцию между собой и героями. В целом Пересветов очень осторожен. Он не любит доводить противоречия до непримиримых крайностей и хранит молчание там, где это необходимо.

2. Иную картину представляет собой концепция Ивана Грозного. Царь был убежден в том, что гармония, идеальное равновесие между сущим и должным в определенном смысле уже открыты и реализованы. Защита этого порядка становится поэтому постоянным утверждением жестокой нормы, каждодневным служением воплощенной истине. У Грозного нет пафоса преобразователя, он не хочет менять что-либо в том поистине совершенном порядке, который будет, по его мнению, существовать до конца времен. Вечность, прошлое, настоящее, Страшный суд — вот те константы, которые и определяют собой миропонимание первого русского царя.

В прошлом Грозный видит один и тот же конфликт, выбирая из массы исторических примеров только то, что по-настоящему волнует. День сегодняшний собирает в себе противоречия минувшего, а в центре коллизий оказывается царь, сам сотканный из противоречий, символизирующий собой борьбу добра и зла. В этом смысле публицистика Грозного причастна к вечным темам русской средневековой литературы, продолжает и развивает их. ,

Сложность Грозного-писателя — вот что, пожалуй, делает его фигурой уникальной в истории русской книжности. Здесь мы обнаруживаем и пафос идейной борьбы, выразившийся в диалогической полемичности, и противоречивость образа автора. Здесь сталкиваются два принципа, два традиционных взгляда на человека, концепции "абсолютного" и "внутреннего'".

3. Особая система ценностных ориентиров лежала в основе мировоззрения A.M. Курбского. В эсхатологическом отношении князь Андрей остро чувствует приближение исторического финала. Опыт земного царства учит одному: все возможности построить его в соответствии с идеалом утрачены. Очевиден неуклонный рост историософского пессимизма, столь характерного для следующего столетия, "бунташного" века. Курбский мнего говорит о личном подвиге и личной вере. Здесь уже не требуется посредник в лице царя. На первом плане — идея харизматической личности и частного человека, облеченного особыми благодатными дарами.

Существенные изменения происходят и в области авторского самосознания. Постепенно все большее значение приобретает фигура проповедника, обличителя и просветителя.

Раздвоенность и своеобразная культурная и творческая двуликость Курбского в значительной мере выразились в противоречиях между теоретическими декларациями и реальной писательской практикой: например, между идеей свободы человека и детерминистической концепцией героя в "Истории о великом князе Московском". Как теоретик литературного труда Курбский использовал принципы краткословия и меры, осуждал "кусательный" стиль своего оппонента Ивана Грозного, но публицистические произведения князя Андрея свидетельствуют о частом нарушении этих теоретическихпринципов. Смысл формы здесь не всегда соответствует опыту прямых высказываний.

Таким образом, становится понятным, что публицисты во второй половине XVI в. не ограничиваются рамками "литературного этикета" и абстрактной содержательностью отдельных жанровых форм. Авторы ищут свой путь выражения идей, а специфика миропонимания требует от писателей неординарных приемов, призванных выявить концептуально значимые смыслы. За этим кроется важная закономерность: как бы далеко средневековый автор ни уходил от жизни, какими бы условностями он ни ограждал свое творчество, побеждают идейный пафос, общий настрой, непосредственное мироощущение, которые, в свою очередь, оказываются следствием реальных жизненных коллизий и сложной борьбы. В конечном счете отдельные элементы литературной формы каждый раз выстраиваются в соответствии с конкретной внутренней логикой, логикой миропонимания и общего эмоционального настроя. Риторические фигуры, "малые" образы, приемы доказательств, исторические аналогии, символы, примеры из образцовых текстов, система действующих лиц (как "реальных", так и легендарных), отдельные жанровые признаки включаются в композицию, единую макроструктуру произведения "на равных правах", подчиняясь индивидуальной воле автора. Композиция единого целого наиболее близка замыслу и служит лучшему обнаружению авторской субъективности. В русской публицистике второй половины XVI в. в лице ее самых ярких представителей творческая самостоятельность становится особенно выраженной именно в построении произведения. Это объясняет то обстоятельство, что жанровая "размытость", эклектичность в сочинениях Пересветова, Грозного и Курбского оказываются непосредственным результатом идейного новаторства.

' Пересветов подчиняет свой сборник "иерархии" героев, которые не равноудалены от вечной и неизменной истины. Этой закономерности отвечает как использование отдельных жанровых прототипов ("челобитных", "сказаний"), так и распределение риторических фигур и эмфатических средств (звукопись, звукосмысловая игра слов, повторы).

Композиция посланий Грозного, перерастающих в значительные полемические трактаты, структура которых зависела, однако, от этикета деловой дипломатической переписки, служит лучшему ведению полемики.

Способом общения с адресатом здесь становится исчерпание аргументов противника. Напряженной "диалогичности" текстов Грозного помогают приемы авторской иронии и пародии, неосознанное нагнетание эмоциональной напряженности, аффектов гнева, позволявших достигать психологической победы в споре. В то же время тексты Грозного становятся необычными собраниями примеров, нравоучений, парабол, цитат и аналогий, которые прямо отвечали целям утверждения индивидуальной авторской концепции.

Наконец, своего пика эта "множественность" формообразования достигает в "Истории о великом князе Московском" A.M. Курбского. Писатель тем не менее добивается органичного синтеза несходных жанровых форм, постоянно меняя объект изображения, переводя единое повествование в напряженный риторический монолог, адресованный как реальным, так и вымышленным, читателям. Композиция "Истории", в чем мы убедились, наиболее точно выражала индивидуальную историософскую концепцию Курбского и служила, кроме всего прочего, важнейшим средством передачи глубинного трагического пафоса.

i

Сокращения Цитируемая литература

ДЦГ • Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XYI вв. / Подгот. текста Черепнин Л.В. М.-Л., 1950.

Идея Рима 1993 - Идея Рима в Москве XV-XVI века. Источники по истории русской общественной мысли / Подгот. текста Синицына Н.В., Щапов Я.Н. Рим, 1993.

Каравашкин 1991 - Каравашкин A.B. Концепция человека и способы изображения исторических лиц в посланиях Ивана Грозного. Дисс.... канд. филол. наук. Машинопись. М., 1991.

Лихачев 1986 - Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе . Парфения Уродивого (Ивана Грозного) // Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 361-377.

Лурье 1956 - Комментарии к тексту Музейного списка Полной редакции //Сочинения И. Пересветова. М.-Л., 1956; С. 277-327.

Лурье, Роменская 1988 - Лурье Я.С., Роменская О.Я. Иван IV Васильевич Грозный // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV-XVI в. Л., 1988. Вып. 2. Ч. I. С. 383-384.

ПГК - Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / Подгот. текста Лурье Я.С., Рыкова Ю.Д. Л., 1979.

Пересветов 1956 - Сочинения И. Пересветова I Подгот. текста Зимин A.A.-М.-Л., 1956.

ПИГ - Послания Ивана Грозного / Подгот. текста Лихачев Д.С., Лурье Я.С. М.-Л., 1951.

ПЛДР 1982 - Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века / Сост. и общ. ред. Дмитриева Л.А., Лихачева Д.С. М., 1982. РИБ 31 - Русская историческая библиотека. СПб., 1914. Т. 31. Скрынников 1985 - Скрынников Р.Г. Грозный и Курбский // Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1985. T. 31. Fasc. 3-4. P. 273-289.

Успенский 1 - Успенский Б.А. Царь и самозванец: самоэванчество в России как культурно-исторический феномен // Избранные труды. М., 1996. Т.1, С. 142-183.

Успенский 2 - Успенский Б.А. Отношение к грамматике и риторике в Древней Руси (XVI-XVII вв.) // Избранные труды. М., 1996. Т. 2. С. 5-28.

Основное содержание работы отражено в следующих публикациях:

Монографии

1. Каравашкин A.B. Русская средневековая публицистика: Иван ГТе-ресвстов, Иван Грозный, Андрей Курбский. М., 2000. 418 с. 26,5 п.л.

Статьи и материалы

2. Каравашкин A.B. К проблеме изучения стиля посланий Ивана Грозного // Литература Древней Руси: Сборник научных трудов. М., 1986. С. 73-80. 0,5 п.л.

3. Каравашкин A.B. Мораль опричников. Проблема насилия в эпоху Ивана Грозного // Человек. М.:Институг человека РАН, "Наука", 1993. №4. С. 155167. 0, 5 п.л.

4. Каравашкин A.B. Иван Грозный: "Судите праведно, наши виноваты не были бы" // Человек. - М.: Институт человека РАН, "Наука", 1994. №4 . С. 139-147. 0,5 п.л.

5. Каравашкин A.B. Философия прекрасного в Древней Руси it Человек. -М.: Институт человека РАН, "Наука", 1995. №4 - С. 139-147. 1 пл.

. 6. Каравашкин A.B. Нравственный аспект полемики Ивана Грозного с Андреем Курбским // Апокалипсис в русской культуре. Материалы III Российской научной конференции,посвященной Памяти Святителя Макария.М.: 1995. Выпуск III. Ч. II. С. 70-77.0,5 п.л.

7. Каравашкин A.B. Свобода человека и теория "казней Божиих" в полемических сочинениях Ивана Грозного // Литература Древней Руси (Сборник научных статей). М.: "Прометей", 1996. С. 80- 91. 0,5 п.л.

8. Каравашкин A.B. "Молчащая Московия". Новая концепция русской литературы XVI века (литературные памятники Московского царства в интерпретации Э. Кинана) // Проблемы современного изучения русского и зарубежного историко-литературного процесса. Материалы XXV Зональной научно-практической конференции литературоведов Поволжья и Боч-каревские чтения (22-25 мая 1996 г.). Самара: изд-во СамГПУ, 1996, С. 6-8. 0,25 п.л. .

9. Каравашкин A.B. Тема "Россия и Запад" в переписке Ивана Грозного и Андрея Курбского // Древняя Русь и Запад. Научная конференция. М.: "Наследие", 1996. С. 137-138. О, 25 п.л.

10. Каравашкин A.B. Города Восточной Европы и Балтии в историософской системе древнерусских книжнихов (XVI в.) // Содержание образования и становление ноосферы. Материалы летней сессии Академии педагогических и социальных наук отделения "Педагогика единого и целостного мира" (Самара, 16-17 июня 1997 г.). М.-Самара: изд-во СамГПУ, 1998. С. 296-300. 0,25 п.л.

11. Каравашкин A.B. Идея преемственности власти в России XVI - первой трети XVII вв. // Российская монархия: вопросы истории и теории. Межвузовский сборник статей, поев. 450-летию учреждения царства в России (1547-1997 гг.). Воронеж: "Истоки", 1998. С. 23-32. 0,4 п.л.

12. Каравашкин A.B. Древнерусская литература в высшей школе // Актуальные проблемы преподавания литературы в вузе и школе на современном этапе. Материалы XXVI Зональной научно-практической конференции литературоведов Поволжья (4-5 июня 1998 года). Пенза-Самара: изд-во СамГПУ, 1998. С. 35-42. 0,5 п.л.

13. Каравашкин A.B. Мифы Московской Руси: жизнь и борьба идей в XVI веке (Иван Пересветов, Иван Грозный, Андрей Курбский) II Россия XXI (Общественно-политический и научный журнал). М.: "Экспериментальный творческий центр", 1998. № 11-12. С.88-126; 1999. Ks 1. С. 134-166. 3,5 п.л.

14.Каравашкин A.B. Московская Русь и "Ромейское царство": историософия династической богоизбранности в публицистике XVI столетия // Россия XXI (Общественно-политический и научный журнал). М.: "Экспериментальный творческий центр", 1999. № 3. С. 86-123. 1,5 п.л.

15. Каравашкин A.B. Историософия и пути воплощения авторской позиции в публицистическом сборнике Ивана Пересветова II Герменевтика древнерусской литературы. М.: ИМЛИ РАН, "Наследие", 2000. Сб. 10. С. 280-326. 2,5 п.л.

16. Каравашкин A.B., Филюшкин А.И. События и лица Священной истории в посланиях Ивана Грозного и Андрея Курбского (опыт герменевтического комментария) II Русская религиозность: Проблемы изучения. СПб.: Фонд по изучению истории Русской Православной церхви во имя Святителя Димитрия Ростовского, 2000. С. 84-92. 0,5 п.л. (авторский вклад -60 %).

17. Каравашкин A.B. Автор, текст, читатель: проблема творческой индивидуальности в русской публицистике XVI в. (послания Ивана Грозного) // Actio Nova (Сборник научных статей). М.: "Глобус", 2000. С. 157-210. 3, 5 п.л.

18. Каравашкин A.B. Харизма царя: средневековая концепция власти как предмет семиотической интерпретации II Одиссей. Человек в истории. М.: "Наука", 2000. С. 257-275. 1,5 п.л.

19. Каравашкин A.B. Единственная реальность (о методологических спорах нашего времени) // Россия XXI. (Общественно-политический и научный журнал). М.: "Экспериментальный творческий центр", 2000. №6. С. 120139. 1 п.л.

20. Каравашкин A.B. Из Переписки Ивана Грозного с Андреем Курбским. Перевод и примечания // Слово Древней Руси. М.: "Панорама", 2000.. С. 429-440. 0,6 п.л.

Подп. к ттеч. 10.05.2001 Объем 3 п.л. Зак. 174 Тир. 100 Типография МПГУ

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора филологических наук Каравашкин, Андрей Витальевич

Введение.

Глава I. Публицистический сборник И.С. Пересветова как литературное и философское целое

1.1.Актуальные вопросы изучения публицистического сборника Пересветова.

1.2. Историософия И.С. Пересветова.

1.3. О "пророчествах" и вариативности истории в сборнике И.С. Пересветова.

1.4. Принципы сюжетного повествования.

1.5. И.С.Пересветов в работе с литературными источниками: "вымысел" как средство создания публицистической концепции.

1.6. Авторское самосознание.

1.7 Архитектоника сборника.

1.8. Риторика И.С. Пересветова.

1.9. Краткие выводы.

Примечания.

Глава 2. Идейное и стилевое своеобразие полемических сочинений царя Ивана Грозного

2.1. Актуальность комплексного исследования сочинений царя Ивана IV.

2.2. Предпосылки и пути формирования авторской концепции Ивана Грозного.

2.3. Восприятие истории и образ времени в посланиях Ивана Грозного.

2.4. Концепция человека и нравственный аспект полемики ("самовласть" и теория "казней Божиих").

2.5. Самосознание автора. Идея царской жертвы и перспектива спасения мира.

2.6. Истоки полемического пафоса.

2.7. Своеобразие идейно-художественных приемов полемики в посланиях Грозного.

2.8. Изображение исторических событий и лиц.

2.9. Краткие выводы.

Примечания.

Глава 3. Особенности авторской позиции и способов ее выражения в публицистике A.M. Курбского

3.1. Неисследованные аспекты творчества A.M. Курбского.

3.2. Пути формирования авторской концепции A.M. Курбского.

3.3. Предопределенность и свобода человека.

3.4. Пределы царской власти.

3.5. Идейно-эмоциональная оценка: пафос трагического (беды "Святорусского царства" в изображении А.М.Курбского).

3.6. "История о великом князе Московском" как новая форма публицистического повествования.

3.7. Способы изображения исторических лиц в "Истории".

3.8. Авторское самосознание и своеобразие полемической манеры A.M. Курбского.

3.9. Краткие выводы.

Примечания.

Введение диссертации2001 год, автореферат по филологии, Каравашкин, Андрей Витальевич

Памятники русской средневековой публицистики прочно вошли в научный обиход и тщательно исследованы как историками общественной мысли, так и филологами (лингвистами, литературоведами, текстологами).

При этом в центре внимания ученых оказывались не только содержательная (источниковедческая) ценность этих произведений, но их своеобразная идейно-эстетическая значимость. Речь идет о целом круге средневековых полемических, нравственно-религиозных и социально ориентированных текстов, которые представлены разнообразными авторскими индивидуальностями и жанрами.

Творчеству публицистов Московской Руси посвящены многочисленные монографии, обзорные главы коллективных трудов, статьи. При этом исследователей привлекали как общие темы, так и вопросы творчества отдельных авторов.

В дореволюционной и новейшей отечественной медиевистике, а также в работах западных исследователей, накоплен большой опыт изучения писательских индивидуальностей XVI в. Предметом исследования становились и биографии, и творческая история памятников, и особенности общественно-политических, философских, этико-эстетических представлений русских публицистов (Николаевский 1868; Хрущов 1868; Жмакин 1881; Ясинский 1889; Калугин 1894; Вилинский 1906; Жданов 1904; Ржига 1908; Вальденберг 1916; Ржига 1934; Будовниц 1947; Лурье 1960; Данти 1960; Клибанов 1960; Иванов 1969; Синицыиа 1977; Лурье 1979; Громов 1983; Ауэрбах 1985; Морозова 1990; Бычков 1992; Хант 1993; Клибанов 1996; Калугин 1997).

Значителен интерес и к индивидуальным авторским стилям, характерной манере литературного мастерства. Последний аспект в исследовании творчества русских публицистов представлен многочисленными работами отечественных и зарубежных ученых

Пушкарев 1956; Моисеева 1958; Еремин 1959; Казакова 1960; Уваров 1973; Фрайданк 1976; Буланин 1984; Синицына 1982; Лихачев 1979, 1984).

Заявил о себе и совершенно новый социально-психологический аспект в изучении русской литературы XVI в., связанный как с исследованием читательского восприятия, так и с попыткой определить характерологию средневекового писателя в эпоху Московской Руси (Демин 1985, 1993). Предметом вдумчивого рассмотрения в последние годы послужили литературно-эстетические взгляды и представления, сама практическая поэтика публицистов XVI в. (Калугин 1998). Наконец, заметным явлением оказываются опыты интерпретаций (герменевтического прочтения) текстов, стремление исследователей понять исходные мировоззренческие предпосылки творчества русских публицистов (Синицына 1998; Юрганов 1998). При этом задача комментирования текста как на макроуровне (авторские композиционные приемы, усвоение опыта "чужих" текстов, принципы цитирования), так и на уровне отдельных "малых" образов, фразеологических оборотов и устойчивых сочетаний, становится все более привлекательной для медиевистов (Панченко 1976, Калугин 1998, Юрганов 1998, Панченко 2000, Филюшкин 2000а).

Итак, проблема творческой индивидуальности, того, как она выразилась в памятниках русской средневековой публицистики эпохи Московского царства, давно находится в центре внимания ученых. Однако до сих пор истоки индивидуальных авторских стилей не изучены в должной мере, и здесь открывается значительное поле деятельности для исследователя.

В качестве теоретической гипотезы, исходного "рабочего" тезиса, который необходимо проверить, автор диссертации предлагает следующее положение.

Индивидуальная писательская манера развивается в средневековой книжности вследствие взаимодействия целого комплекса причин, как социальных, идеологических, так и психологических. Однако решающую роль в развитии личностного начала играет мировоззрение, картина мира средневекового автора, те идейные позиции, которые средневековый книжник защищает и считает единственно правильными.

Только индивидуальная авторская концепция могла быть, как нам представляется, важнейшей определяющей предпосылкой индивидуального авторского стиля как особой манеры отбирать, располагать и оформлять исходный материал, то есть систему детаративно выраженных и литературно преображенных аргументов и принципов. Идейно-эмоциональная оценка фактов действительности {пафос) служила важным передаточным звеном, соединявшим идеологию текста и его форму, которые напрямую, разумеется, не взаимодействовали, но находились в сложной опосредованной связи.

Как видим, здесь на первом плане оказывается проблема соотношения планов содержания и формы, то есть изоморфизма, особого идейно-эстетического соответствия.

Памятники русской средневековой публицистики еще не исследовались целенаправленно в этом аспекте. Таким образом, актуальность диссертационного исследования определяется необходимостью комплексного подхода, смысл которого заключен в том, чтобы, изучая идеологию текста, помнить о форме и, наоборот, изучая форму, иметь в виду идейную, содержательную нагрузку всех ее элементов.

Русская средневековая публицистика была частью древнерусской книжности, а следовательно, и частью того сложного этико-эстетического комплекса, каким являлась культура средневековой Руси.

Пытаясь понять эстетическую ценность шедевров древнерусской литературы, исследователь должен, вероятно, отказаться от многих предубеждений. В первую очередь, ему необходимо будет согласиться с тем, что в Древней Руси не существовало обособленной категории "художественности"1.

Древнерусский книжник не стремился четко классифицировать формы творческой деятельности, да и сами жанры искусства в ту эпоху далеко не всегда разделялись определительно и точно (Лихачев 1997, 320

321). Тем более не было стремления противопоставить художественную литературу и целиком погруженную в область быта деловую письменность. Произведения духовного творчества также имели свою специфику и были призваны к спасению души.

Все сказанное, разумеется, не отрицает достижений русского средневекового искусства в том виде, как их понимаем мы, современные люди. Важно только знать, где проходит граница между нашими представлениями и зафиксированными в источниках взглядами средневекового автора.

Конечно, в XI-XVI вв. существовала эстетическая мысль, которая была показателем определенного мировидения. Умонастроения и система ценностных ориентиров людей того времени — вот что должно быть в центре внимания каждого, кто хочет понять средневековье. Оно отражало мир целостно. Сама постановка вопроса о специфической художественной значимости того или иного природного объекта, явления, произведения человеческих рук была связана с целым рядом внехудожественных у проблемИменно они оказывались доминирующими. Рассуждения о прекрасном и безобразном, высоком и низком были сопряжены с главными сущностными категориями бытия. В этом контексте вопрос о самодовлеющей изолированной художественности не мог быть дао/се поставлен. Эстетика и существовавшая в зачаточном виде теория художественного творчества были фрагментами общей богословской концепции мира и человека3.

Итак, синкретизму средневекового мировоззрения, недифференцированному характеру средневековой культуры, которая тем не менее была литературоцентричной и создавалась именно на базе книжности, последовательно влиявшей на остальные сферы духовной жизни (Прокофьев 1986), должна соответствовать и определенная научная методология. Смысл этого комплексного подхода заключается в том, чтобы обнаружить единство там, где оно обычно остается незамеченным. Речь вдет об органичном средневековом синтезе внехудожественного и художественного, о котором так точно сказал П.М. Бицилли: ''Если <.> обратиться к общеизвестным фактам средневековой культуры, то это и даст нам ключ к пониманию тех простейших форм сознания, которые заложены в основе духовной природы средневекового человека. Руководящей тенденцией средневековья как культурного периода можно признать тяготение к универсальности, понимая под этим стремление, сказывающееся во всем — в науке, в художественной литературе, в изобразительном искусстве,— охватить мир в целом, понять его как некоторое законченное всеединство и в поэтических образах, в линиях и в красках, в научных понятиях — выразить это понимание" (Бицилли 1995, 12).

Если под литературным произведением средневековья понимать систему взаимодействующих элементов, основанную на концепции всеединства, систему, представляющую картину мира, истории и человека как участника исторических событий, то связь идеологии и формы должна прослеживаться здесь достаточно определенно и зримо4.

Конечно, эту зависимость нельзя абсолютизировать. Нередко исследователи с достаточными на то основаниями отвергают прямое влияние идеологии на стиль и конкретные художественные приемы. Следует согласиться с А.С. Деминым, который говорит о важности изучения самих "художественных представлений" (Демин 1977, 17-22 ), то есть неявного, недекларированного отношения авторов к миру и человеку. Разумеется, образное постижение действительности не исчерпывается прямыми высказываниями и формулировками. Одновременно принадлежность писателей к тому или иному идейному течению не обеспечивает механически единства их стиля5. Но в пределах произведений одного автора связь идейного содержания и формы слишком очевидный теоретический постулат, подтверждаемый историко-литературными фактами, и с этим вряд ли можно спорить.

Нельзя ограничивать исследование средневекового литературного памятника "художественными представлениями". Во всяком случае на примере русской публицистики XVI в. абсолютизация такого метода не даст положительных результатов.

Нас будут интересовать именно прямые высказывания средневекового автора. Публицистика с ее открытой тенденциозностью и полемической направленностью служила в Московском царстве утверждению определенной идеологии. Изучая памятники той эпохи, логичнее, как нам представляется, идти от прямых деклараций, обнаруживаемых в тексте, к художественным приемам, служившим писателю. Только в этом случае молено установить, насколько соответствовали публицистические произведения своей задаче, насколько адекватно раскрывалась в них "худоэюеетвенная идея", насколько полно выражала форма соответствующее содер.жание и был ли исчерпывающим f- по отношению к прямым высказываниям "смысл " этой формы6.

Цель исследования состоит в том, чтобы по возможности точно, не отступая от мысли средневекового автора, воссоздать представления прошлого, запечатленные в источнике, сделать их понятными, переведя на язык современной науки, объяснить в соответствии с этим закономерности образования исторически конкретной системы средств выражения.

Конечно, все три стороны истолкования текста настолько ■4) взаимосвязаны, что по сути дела растворяются друг в друге. Особенности формы помогают понять концепцию автора, а без "перевода" представлений средневекового писателя на язык современной науки невозможна, видимо, их интерпретация. Тем не менее, исходя из методологической целесообразности, приходится различать эти три аспекта исследования, сохраняя принятую очередность.

Объектом исследования являются произведения русской ф средневековой публицистики 40-80-ых гг. XVI в., сочинения дворянского писателя И.С. Пересветова, царя Ивана Грозного и князя A.M. Курбского. Предметом — творческая индивидуальность в аспекте идейно-эстетического соответствия, изоморфизма.

В связи с установленной выше целью нами решаются следующие задачи:

1) последовательно истолковать тексты, интерпретировать их с точки зрения выразительного единства содержания и формы;

2) сопоставить произведения и творческие принципы отдельных авторов, определить общность и отличия;

3) с учетом проведенной реконструкции мировоззренческих и литературно-эстетических установок средневекового писателя, изученной у имманентной поэтики публицистических текстов раскрыть закономерности развития русской средневековой публицистики 40-80-ых гг. XVI в. на примере ее ведущих представителей.

Научная новизна диссертации состоит в том, что, во-первых, творчество И.С. Пересветова, Ивана Грозного и A.M. Курбского исследуется с точки зрения сравнительно-исторической (эволюция мировоззрения здесь становится фундаментом для раскрытия индивидуальной авторской инициативы); во-вторых, проблема изоморфизма оказывается неразрывно связанной с задачами истолкования текстов (литературной герменевтикой); в-третьих, соотношение плана формы и плана содержания рассматривается как важнейшая предпосылка в изучении историко-литературного процесса русского Средневековья.

Материалом исследования послужили публицистический сборник И. С. Пересветова, полемические сочинения Ивана Грозного, преимущественно послания, и публицистика A.M. Курбского, в первую очередь его эпистолярное наследие и "История о великом князе Московском ".

На протяжении нескольких десятилетий (40-80-е гг. XVI в.) в литературе Московского царства развивались и даже вступали в противодействие отдельные историософские системы, посвященные прошлому, настоящему и будущему Руси. Эволюция и типология этих личностных концепций и будет находиться в центре нашего внимания. Они имели вполне конкретную цель: установить причины и движущие силы исторического процесса и тем самым указать на желаемый вектор и конечный результат, итог этого развития. В русской книжности середины-второй половины XVI столетия оформились три историософские доктрины, имевшие много общего: их объединял пристальный интерес к судьбе мировых царств, глубокое онтологическое понимание свободы человека в отношениях с про мыслительными силами, развитое учение о самодержавном единовластии как форме монархической государственности. Речь идет об авторах, которые не являлись духовными лицами, но при этом не могли не быть глубоко религиозными, погруженными в богословскую проблематику.

Итак, на примере творчества Ивана Пересветова, Ивана Грозного и Андрея Курбского мы будем говорить о различных концепциях исторической жизни, о разном понимании человека как действующего лица мировой истории, о несходных типах выражения самой писательской позиции.

Историософия Пересветова сложилась как завершенная, отмеченная ярко выраженным авторским отношением к отбору фактов и их трактовке система воззрений в конце 40-х гг. XVI столетия. К этому времени русская средневековая публицистика прошла большой путь, оформилась в самостоятельную отрасль древней книжности. Это была литература полемическая, ориентированная на постановку злободневных вопросов, соответствовавших основным духовным исканиям времени. Публицистика Московского царства не была безразлична ни к острым социальным темам, ни к той идейной борьбе, которая шла в русском обществе (достаточно вспомнить многочисленные антиеретические и антипротестантские трактаты той эпохи), но в основе своей она была проникнута интересом к христианской нравственности. В этом смысле русская публицистика XVI в. остается в границах средневекового миропонимания и буквально "заряжена" этической и антропологической проблематикой. Пересветов — продолжатель этой традиции. Он выбирает форму пророческого откровения, но смело находит собственный "ракурс", предлагает свою оригинальную точку зрения. Его предсказания, обращенные к современникам, свидетельствовали, с одной стороны, о недовольстве публициста положением дел в Московском царстве, а с другой стороны, о настойчивом стремлении уточнить и существенно восполнить некоторые положения официальной идеологии. ^ Начиная с 60-х гг. XYI в. центральной фигурой русской публицистики становится Иван Грозный, один из самых ярких писателей Московской Руси. Его историческая концепция сложилась в основном к 1564 г., когда было написано первое послание Андрею Курбскому, содержащее обширный обзор мировой истории. Эту тему Грозный продолжил в 70-е гг. Царь создает тщательно обоснованное учение о роли "самодержавства" в человеческой истории, учение, возникшее благодаря династическому мифу Московской Руси. доктрине родовой 4 преемственности власти русских государей. Воззрения Грозного и

Пересветова часто пытаются представить как тождественные или совпадающие в основных положениях. Но в лице Пересветова мы видим мыслителя, который не имел существенного влияния на тех, кто собственно и создавал официальное учение Московского царства о мировых монархиях и роли православного государя в обществе. В противоположность Пересветову царь Иван довершает создание возведенной в ранг общепринятой и не подлежащей малейшей корректировке концепции русской истории. Именно эта система взглядов становится предметом критики, разрушительной переоценки в творчестве Андрея Курбского, который завершил свой главный труд, "Историю о великом князе Московском", по уточненной хронологии, не ранее второй половины 70-х - начала 80-х гг. XYI в.8

Манифестам" Грозного Курбский противопоставил свою теорию о ■4} роли "советников" в деле управления государством. Впрочем, оригинальность позиции автора "Истории" заключалась совсем не в этом: и до и после него публицисты рассуждали о добрых и злых советниках. Князь предложил такую концепцию исторического развития, согласно которой направляющая тайна Промысла толковалась субъективно, а главный акцент делался на том, что именно от личных свойств человека и зависит в конечном счете судьба царства, да и всей мировой истории. Сочинения Курбского проникнуты мрачными предчувствиями, неверием в будущее Святорусского царства. Они были воплощением протеста и коренным образом пересматривали центральные представления эпохи Ивана IV. Творчество Курбского знаменует собой начало нового периода древнерусского исторического повествования и публицистики.

Интерпретация текстов, их эстетическая оценка и сравнительно-историческое изучение требуют особых теоретических предпосылок. Методология исследования определяется одновременным применением герменевтики, сравнительно-типологического подхода и практической имманентной поэтики.

В ходе исследования были использованы: - метод направленной интерпретации (герменевтики) текста, целью которого становится открытие авторской субъективности, принципиальных установок средневекового книжника; исследователь должен по возможности понять внутреннюю логику текста, исходя из представлений конкретного исторического периода;

- дескриптивный метод исследования, основанный на анализе и синтезе различных фактов в их динамике и статике; последнее необходимо для воссоздания картины развития идей и художественных представлений;

- сравнительно-исторический метод, послуживший базой для сопоставления творческих индивидуальностей;

- аксиологический подход в оценке мировоззренческих и художественных явлений; в центре внимания исследователя оказывается система ценностных ориентиров эпохи;

- имманешпная поэтика художественного текста как метод и дисциплина, исследующая литературную форму в ее целостности, с учетом ее внутренней содержательности.

Использование любого метода или комплекса методов всегда оказывается существенной теоретической проблемой. Поэтому здесь представляется важным остановиться на некоторых спорных вопросах в изучении русских средневековых источников вообще и памятников древнерусской литературы, в частности.

1) Может показаться, что область прямых высказываний автора раскрывается перед литературоведом как нечто само собой разумеющееся. Однако такой вывод был бы опрометчивым.

Любой филолог, прежде чем предложить те или иные исследовательские выводы, вчитываясь в текст, постигая его смысловую глубину, может оказаться в ситуации непонимания. Эта ситуация получила название "герменевтической", связанной с "кризисом доверия" (Камчатнов 1995, 10) к принятым путям истолкования текста, когда мысль древнего автора остается недоступной, скрытой от исследователя.

Причинами "молчания" источника бывают как лингвистические трудности, случайная путаница, внесенная в текст, сознательная или бессознательная порча, искажение этого текста, в том числе пресловутая "ошибка писца", так и культурная отдаленность современного читателя, неадекватно воспринимающего реалии прошлого, несовместимость с явленными в слове фактами чужого сознания. Непонимание в данном случае закономерно. Именно оно служит сигналом скрытого для нас смысла, указывает на то, что нужно остановиться и начать поиск.

Задача истолкователя состоит в том, чтобы преодолеть дистанцию, отделяющую "читателя от чуждого ему текста, чтобы поставить его на один с ним уровень и <.> включить смысл этого текста в нынешнее понимание, каким обладает читатель" (Рикер 1995, 4). Итак, стремление к "расшифровке" текста, создание условий, при которых она может быть успешной, — предпосылки самой последовательной, с филологической точки зрения, интерпретации.

Не только лингвисты, но и литературоведы оказываются здесь в роли истолкователей. Однако литературоведческий смысловой комментарий будет распространяться на семиотическую область всей образной структуры произведений: речь идет о переходе с языка одних культурных знаковых систем на язык других.

В той или иной степени каждый литературовед выполняет задачу смыслового комментирования (однако не всегда сознательно и достаточно последовательно).

Приходится признать, что медиевисты, имея дело с текстами-источниками, иногда действуют на основе первичных и принимаемых без доказательств схем. Причем речь идет не об аксиомах, простейших истинах, но о целых теориях, которые предшествуют непосредственному опыту общения с текстом. Такой "априоризм" становится обычно следствием воздействия вненаучных факторов, очень мощных по своей сути (идеологические установки, социальный заказ, убеждения и т.д.). В fs каком-то смысле каждый ученый "обречен" на герменевтические ошибки, продиктованные домыслами и произвольными толкованиями, но в его силах избежать их там, где это возможно. Именно поиск новых сознательных установок, которые позволили бы усовершенствовать исследовательский метод, сделали бы его более адекватным самому материалу, характеризует современную науку. Об этом вполне недвусмысленно говорят сейчас многие авторы. Так, например, В.И. ^ Мартынов справедливо отмечает: ". шобое претендующее на полноту исследование культуры Московской Руси должно начинаться с определения того, в какой степени принципы мышления и методы познания, присущие нашему сознанию, вообще могут служить инструментом постижения этой культуры" (Мартынов 2000, 9).

2) Однако проблема герменевтики древнерусских литературных произведений состоит не только в том, чтобы выработать оптимальный Ф) путь извлечения необходимой информации, но и в том, чтобы прокомментировать произведение, раскрыв значение литературной формы, конкретных способов изображения исторических событий и лиц, разобраться в семантической наполненности многообразных словесно-стилистических элементов, уяснить характер работы древнерусского книжника с так называемым "чужим" текстом, то есть установить причины появления тех или иных перекличек с используемыми сочинениями предшественников, определить характер заимствований.

Вся совокупность отмеченных нами аспектов герменевтики имеет непосредственное отношение к литературоведению, является тем связующим звеном, которое позволяет логично объединить идейную и собственно литературную стороны произведения. По-прежнему остаются актуальными слова В.Н. Перетца: "Сводить историю литературы на историю идей нельзя. Важнее знать, как та или иная идея трактуется в произведении" (Перетц 1914, 180).

Этот путь в той области медиевистической русистики, которая занимается изучением литературной жизни, самим историко-литературным процессом русского средневековья, представляется нам сейчас наиболее целесообразным. Он позволяет уйти от абстрактных и подчас антиисторичных критериев эстетической оценки произведения, открывает перед исследователем древнерусских текстов новые перспективы. Ученый получает возможность руководствоваться не собственными соображениями и вкусом, а пытается осмыслить те или иные явления средневековой словесности с тех позиций, на которых стоял древнерусский книжник. На смену схематизму суждений, когда сохраняется опасность того, что "априорная" предпосылка окажется доминирующей и вытеснит сам первоисточник, приходит утверждение самоценности авторского видения. По существу, лучшие достижения отечественной и зарубежной медиевистической русистики всегда были ориентированы на такой подход. Задача состоит в том, чтобы сознательно воспользоваться лучшим, а там, где это необходимо, прибегнуть к беспристрастной критической переоценке работ предшественников.

Говоря о герменевтике, мы имеем в виду лишь попытку адекватного прочтения; здесь важна сама установка на то, что мы стремимся понять автора, увидеть мир средневековья "изнутри", отразить его в категориях, более или менее соответствующих тому времени ("мы не можем претендовать на точное понимание древних памятников, если не постараемся проникнуть в этот исчезнувший мир и всеми возможными средствами возродить миросозерцание их авторов" — Гальбиати, Пьяцца 1992, 21).

Исследователь, разумеется, не застрахован от ошибок, от возможной модернизации смысловой стороны текста. И все же современная медиевистическая русистика уже сделала шаг в сторону освоения широкого пространства интерпретации, открыла ту область, которая была если не запретной, то малодоступной. Об этом свидетельствует хотя бы то, что многочисленные работы, созданные за последнее десятилетие и затрагивающие в той или иной степени историю русской средневековой книжности, имеют ярко выраженную герменевтическую основу. Одновременно возрос интерес медиевистов к тому, что можно было бы назвать проблемой новых трактовок.

Идейное содержание многих памятников древней словесности, в том числе публицистических, было переосмыслено, что в большинстве случаев позволило иначе взглянуть и на поэтическую сторону этих текстов, расширило наши представления о литературном мастерстве средневекового писателя.

Проблема выявления скрытых смыслов, символического языка произведений средневекового искусства выступает сейчас на первый план. По точному замечанию современного исследователя, к шедеврам прошлого "правомерно подходить как к предмету дешифровки, пытаясь выявить особый язык художественных приемов, то есть специальную систему передачи того или иного содержания" (Успенский 1987, 143).

Герменевтика сейчас становится одной из самых распространенных и, может быть, эффективных методик по выявлению всех сокровенных смыслов средневекового текста (Хализев 2000, 106-112).

Следует, однако, помнить о том, что в древнерусской литературе за определенными объектами изображения действительности закреплены соответствующие литературные приемы, инвариантность pi устойчивость которых давно известны как явление "литературного этикета" (Лихачев 1961, 5-16; Творогов 1964, 29-40). Но для медиевистов не является секретом и то, что на протяжении столетий условные формы трансформируются, подчиняясь закономерности исторической изменчивости (Прокофьев 1996, 5-28). Они были коллективными и условными (конвенциональными), поэтому авторская субъективность проявлялась здесь, как правило, не столько в изобретении нового, сколько в умелом соединении готовых образцов (Аверинцев, Андреев, Гаспаров, Гринцер, Михайлов 1994, 1133).

Однако нетрудно заметить, что у древних писателей, творчество которых по тем или иным причинам отмечено индивидуальными особенностями, обращение к традициям словесного творчества определено авторской тенденцией, обнаруживающей себя как в самой манере мыслить, так и в выборе конкретных путей воплощения идейного содержания. У таких авторов "топосы" средневековой книжности получают оригинальную трактовку и наполняются новым смыслом. Следует иметь в виду, что художественные идеи "рождаются не в отрыве от формы, а вместе с ней, вместе с определенным жанром и придают как содержанию, так и форме неповторимое своеобразие" (Прокофьев 1996, 27). Абстрактная содержательность канона каждый раз восполняется авторским миропониманием, находящимся в сложной взаимосвязи с "господствующей мировоззренческой системой эпохи" (Прокофьев 1996, 21). В средние века эта закономерность особенно ярко проявляется в русской литературе XVI - XVII вв.

Поэтому герменевтика всегда будет тесно соприкасаться с историей литературы. Здесь мало таких приемов исследования, которые позволяют толковать значение тех или иных фактов "изолированно", без привлечения широкого исторического контекста. Надо, таким образом, устанавливать линии внутреннего развития отдельных литературных форм, расширяя сферу их интерпретации.

Главная сложность состоит в том, что богатая традиция толкования письменных памятников часто не облегчает, но неимоверно усложняет понимание первичной идейной основы. Иногда опыт прошлых интерпретаций, как наслоение позднейшего времени, скрывает от нас авторскую мысль. В этой ситуации недоверие к трактовкам предшественников оказывается во многом спасительным. Состояние современной гуманитарной науки стало результатом сознательного или бессознательного (интуитивного) отказа от традиционных методов. Это вызвало к жизни эффект пересмотра сложившихся представлений, привело даже к чрезмерному радикализму там, где это, может быть, и не нужно.

В современном гуманитарном знании бытует мнение, что наступил v кризис научной интерпретации как таковой, что возможность адекватного истолкования текста в значительной мере исчерпана9. Это обусловлено в первую очередь убежденностью ряда теоретиков в том, что герменевтика, занимаясь текстом, не позволяет понять прошлое, но пользуется в действительности вторичной информацией. Возникает соблазн видеть в научном истолковании интерпретацию интерпретаций. Отсюда недалеко до источниковедческого агностицизма и "нигилизма", до утверждения неверности любого прочтения. В конечном счете именно здесь вступают в противоречие задачи современного исследователя, нацеленного на некий адекватный "идеальный тип" (Гуревич 1996, 108) герменевтики, и постмодернистской критики научной и, в частности, исторической интерпретации. Как справедливо замечает исследователь русской средневековой культуры, "признание источника объективной реальностью ведет постмодернистов не к осмыслению новых методов f,,. научной критики, а к отрицанию такой интерсубъективности источниковой реальности, в которой можно обнаруживать присущее той или иной конкретной эпохе какое бы то ни было имманентное семантическое ядро. Вот с чем нельзя согласиться" (Юрганов 1998, 21-22).

Научные споры не обошли и медиевистическую русистику, в том числе исследования памятников публицистики Московского царства. Опыт истолкования публицистики XVI в. поучителен. Он сам, до некоторой степени, может быть предметом специальных интерпретаций. Ученые недавнего прошлого сосредоточились на социальных проблемах и, в силу этого, неизбежно ограничили сферу герменевтики, сами создали некую мифологическую модель, отвечавшую на определенном этапе потребностям общества.

На смену традиционным "общим местам" пришел скептический холодок, некоторое пренебрежение, которое распространилось не только на историков советского времени, но и на объект их исследований. Возникла ситуация, когда изучение публицистики XVI в., отдельных ее представителей, во всяком случае, выглядит малопродуктивным, если не вовсе тупиковым направлением развития современной медиевистики. Пересветов, например, перекочевал из разряда "типичных представителей" своего времени в разряд маргиналов, слишком уникальных и малопонятных для того, чтобы относиться к ним всерьез. Так, например, М.Б. Плюханова отмечает: "Высказывания, декларации московского периода столь неоднородны, столь мало общих оснований имеют они под собой, что не образуют единого языка, не дают возможностей для диалога идей" (Плюханова 1995, 9).

В поисках новых путей изучения культуры Московского царства медиевисты обратились к символам и сюжетам-идеологемам. Ученых интересует то, как они функционировали в литературных источниках и какую смысловую нагрузку несли на себе. Сама эта установка представляется перспективной и многообещающей, но вряд ли следует абсолютизировать ее. Например, исследование архетипов коллективного сознания как сюжетов и символов Московского царства, предпринятое М.Б.Плюхановой, часто основывается на присвоении этим исторически обусловленным формам произвольных смыслов. Кроме того, неразвитость "кабинетной" науки и отсутствие оригинальных направлений в области философии , незначительность реформационных идей еще не являются поводом для того, чтобы игнорировать памятники самосознания той эпохи, в том числе творчество крупнейших представителей публицистики Московского царства10. Следует помнить о том, что центральные произведения литературы XYI столетия требуют глубокой многосторонней оценки, они еще должны быть интерпретированы удовлетворительным образом.

3) В исторической и литературоведческой традиции Иван Пересветов, Иван Грозный и Андрей Курбский всегда находятся рядом, их часто сравнивают: для медиевистов — это вполне сопоставимые авторы. Однако опыт подобного параллельного исследования убеждает в том, что оно часто ограничивалось или полным отождествлением (Грозный и Пересветов), или установлением безусловного несовпадения, очевидного, как казалось, антагонизма (Грозный и Курбский).

Не следует забывать, что для сопоставительного исследования необходимы серьезные предпосылки; любое сравнение авторских индивидуальностей предусматривает диалектику общего и частного. В данном случае типологические сходство и различие могут быть выявлены благодаря тщательной реконструкции миропонимания писателей. Обнаружение тождественного приводит к открытою своеобразия, единичного и неповторимого: "Мы сравниваем для того, чтобы резче проявить особенности сопоставляемых феноменов. Сходство для нас — скорее фон, на котором эти особенности ярче выступают"11.

Изучение генезиса и развития авторских концепций ставит перед медиевистом новые вопросы. Творческая индивидуальность проявляет себя не только в трактовке традиционных историософских сюжетов, но и в определенных сторонах самосознания средневекового книжника, когда выясняется не только то, что говорит писатель, но и то, для чего, с какой целью он говорит. Позиция публициста может выражаться как в виде прямых деклараций (в том числе заявленных литературно-эстетических принципов), так и в отношении к тексту, выбору предмета высказывания, его композиционному и словесному оформлению. Здесь оказывается важным то, как именно запечатлелась в произведении авторская субъективность.

Сопоставление трех творческих индивидуальностей должно приобрести зримую историко-литературную основу. Только после этого можно будет говорить на конкретных примерах о тенденциях в развитии публицистики Московского царства, о важнейших для нее внутренних закономерностях, обусловливавших как эволюцию идей, так и воплощение этих идей в литературных формах.

Установкой на преодоление перечисленных познавательных трудностей в значительной мере определяется теоретическая значимость исследования.

Практическая значимость исследования состоит в том, что его материалы могут быть использованы в общих академических курсах и специальных работах по истории и теории древнерусской литературы, в учебниках и учебных пособиях, на занятиях со студентами-филологами в университетах и педагогических институтах.

Апробация работы: по теме исследования опубликована монография, фрагменты глав работы издавались в научных сборниках и журналах. Материалы диссертации изложены в статьях и тезисах, отражены в докладах на международных и всероссийских конференциях (Москва, Можайск, Самара), теоретических и научно-практических семинарах, проходивших в МПГУ, ИМЛИ РАН, РГГУ, Институте всеобщей истории РАН. Основные теоретические и практические положения исследования неоднократно обсуждались на заседаниях кафедры русской литературы МПГУ.

Структура работы. Диссертация состоит из трех глав, введения, заключения, примечаний и списка использованной литературы. Главы разделены на параграфы. Объем исследования — 389 страниц.

Примечания

1 Главным критерием остается историзм подхода к этой категории, о чем говорил в свое время В.Н. Перетц: "Каждая эпоха имеет свои излюбленные образы и формы, и, независимо от наших оценок, от признания этих формул "поэтическими", "художественными" или "непоэтическими", "нехудожественными", мы должны считаться с их развитием, возникновением и исчезновением с литературного горизонта" (Перетц 1914, 89). Однако далеко не все авторы пытались применять этот критерий на практике. Примером чему может быть, в частности, книга В.Ф. Переверзева (Переверзев 1971).

2 Именно это обстоятельство позволяло медиевистам говорить о едином средневековом познавательном методе, из которого художественность еще не выделилась (Робинсон 1968, 97-98; Прокофьев 1975, 8-10; Кусков 1981, 3-12).

3 В отечественных гуманитарных науках принцип синкретизма средневековых культур обосновывали Н.С. Трубецкой, П.М. Бицилли, А .Я. Гуревич, М.Н. Громов (Трубецкой 1995, 544-547; Бицилли 1995, 89; Гуревич 1999, 31-32; Громов 1997).

4 Мысль о "мироподобности" художественной структуры высказывалась литературоведами: (Лейдерман 1976, 9). Об этой точке зрения см.: Хализев 2000, 155. Многие произведения средневекового искусства, в том числе и литературные памятники, тяготеют к тому, чтобы представить картину мира и человеческой истории в целом, охватить их одним взглядом. В этом отношении показательны "Слово о полку Игореве", "Повесть временных лет", "Слово о законе и благодати" митрополита Илариона, сочинения старца Филофея и его последователей, русские хронографы и памятники исторического повествования Московского царства. Но даже в том случае, когда предмет изображения не столь универсален, за выбором определенных тем, за их "направленной интерпретацией" (Хализев 2000, 56) всегда находится картина мира, присущая автору (коллективному или индивидуальному). Элементы миропонимания запечатлены в художественном произведении, которое как исторический источник особого рода позволяет в некоторых случаях реконструировать авторскую концепцию.

5 Эту принципиальную позицию убедительно отстаивала Н.А.Казакова. См.: Казакова 1960, 123-124. С мнением исследовательницы трудно не согласиться. Действительно, идеологические течения не всегда могут быть стилеобразующей средой. Важнее личность автора, принципиальные установки, которыми он руководствуется и которые определяют сам пафос его творчества. Невозможно представить себе, чтобы отношение к формам собственности на землю или монастырской недвижимости определяли выбор метафор, стилистических фигур речи, приемы ритмизации текста. Сложность изучения соответствий (изоморфизма) стиля и мировоззрения как раз и заключается в том, что закономерности здесь более тонкие; их бывает очень непросто установить.

6 "Художественная идея (концепция автора), присутствующая в произведениях, включает в себя и направленную интерпретацию и оценку автором определенных жизненных явлений <.>, и воплощение философского взгляда на мир в его целостности, которое сопряжено с духовным самораскрытием автора <.> Мысль, выражаемая в произведении, всегда эмоционально окрашена. Художественная идея — это своего рода сплав обобщений и чувств "(Хализев 2000, 56-57).

7 Термин "имманентная поэтика" введен в отечественную медиевистику С.С. Аверинцевым. Исследователь отмечает: ".«поэтика» имеет в русском обиходе по меньшей мере два различных значения. Во-первых, это теория словесного художественного творчества или хотя бы система методически разработанных рекомендаций <.> «поэтика» во втором смысле слова, имманентная самому литературному творчеству, практическая поэтика <.> В ней рассматривается не столько то, что знали о своей литературе люди той эпохи, сколько то, что можем знать о ней мы: а это вещи разные" (Аверинцев 1997, 3).

8 Временем создания "Истории о великом князе Московском" ученые считали обычно 1572-73 гг., но сейчас медиевисты склоняются на основании ряда новых датирующих признаков к иной точке зрения (по мнению В.В. Калугина, например, "История" была написана между 1579 и 1581 г.). Далее указываем некоторые работы, посвященные этому вопросу. См.: Жданов 1904, 158, сн. 1; Зимин 1962, 305-308; Елисеев 1984, 151-154; Калугин 1998,38-44.

9 Обзор точек зрения см.: Хализев 2000, 66-67.

10 В современной американской медиевистике обращает на себя внимание точка зрения видного слависта Э.Кинана, выступившего в свое время с гипотезой о позднем происхождении переписки Ивана Грозного и Андрея Курбского. Ученый считает, что феномен Московского царства не поддается адекватному описанию, культура Московии — область молчания, нечто недоступное современному человеку. Этот источниковедческий и герменевтический "агностицизм" выразился в следующем выводе: "Мы определили из общего описания породу животного, но не определили, к какому виду оно относится. Предложенные возможности дают нам столь широкий диапазон для выбора, что, возвращаясь к аналогии с историей искусства, могут быть уподоблены спору о том, какому животному принадлежали найденные кости — зубру Ласкао или быку Пикассо" (Кинан 1993, 208).

11 Слова А.Я. Гуревича из дискуссии по поводу работы Т.С. Кондратьевой (Одиссей. 1999, 42).

Заключение научной работыдиссертация на тему "Русская средневековая публицистика: проблема творческой индивидуальности"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наступило время подвести итоги этого исследования. Русская публицистика 40-80-ых гг. XVI в. за небольшой, с исторической точки зрения, период прошла долгий путь, стремительно эволюционировала. Развитие авторского начала в это время тесно связано с формированием определенных идеологических доктрин, отмеченных индивидуальным своеобразием. Сказанное относится и к самой историософской концепции мира и человека, и к литературной специфике изучаемых памятников.

Очевидно, что средневековье основывалось на своих категориях и культурных стереотипах, которые оставались на протяжении длительного времени неизменными. У православных авторов основные идеи не выходили за рамки ортодоксального богословия, и тем не менее традиция всегда требовала творческого усвоения. Следствием этого могло быть индивидуальное прочтение того, что предлагал коллективный опыт древнерусской книжности. Средневековая картина мира покоилась на общих фундаментальных принципах космологии и историософии, но могла быть интерпретирована представителями одной культуры (писателями-современниками) совершенно по-разному. Признавая неизбежную эсхатологическую перспективу, необходимость следования Божественному закону, "самовласть" человека, богоустановленность царства, публицисты тем не менее существенно расходились в своих взглядах.

Интерпретация древнерусских текстов призвана сделать эти отличия заметными, обратить внимание на сами нюансы авторской мысли: ведь индивидуальная точка зрения раскрывается здесь исключительно благодаря расстановке смысловых акцентов.

Итак, исследование публицистических памятников 40-80-ых гг. XVI в. приводит нас к принципиальному выводу: писатель Московской Руси говорит с позиций человека, которому открылась истина. Его убеждения были результатом веры в то, что эта истина неизменна и очевидна.

Литература здесь могла служить не средством самовыражения, но лишь особого рода проповедью, а главной целью писательского труда было спасение души. Следовательно, все средства воплощения идей определялись не принципиальной установкой на оригинальность, но переживанием своей сопричастности вечным ценностям. Своеобразие позиции каждого из авторов выявляется только в том случае, когда возможно установить их отношение к неизменной Божественной истине.

1. Для Пересветова истина еще не реализована в земном опыте, и потому очевидна настоятельная необходимость приблизить реальную жизненную практику к этому идеалу. Фактически Пересветов становится одним из первых русских утопистов, веривших в построение такого земного царства, которое ближе всего находилось бы к своему первообразу.

Историософия Пересветова была в значительной мере ориентирована на будущее. Говоря о падении мировых царств, Пересветов подразумевал не столько апостазшо как догматическое отступничество, сколько нарушение Божественного закона, вечных нравственных заповедей. Ересь даш писателя 40-ых гг. XVI в. заключена в преступном нежелании жить по правде. Смысл мировой истории, таким образом, заключен в том, что накануне Страшного суда человечество должно добиться гармонии "правды" и "веры" в опыте православного земного царства, а московский государь может и даже обязан помнить об уроках Византии и всемерно способствовать расширению христианства, распространению правды. Однако Пересветов не считает такую развязку неизбежной. Он говорит только о не реализованной еще возможности.

Человек в публицистике Пересветова свободен от какого бы то ни было внешнего влияния и принуждения и потому несет личную ответственность за свои поступки. "Самовласть" в значительной мере оказывается здесь фактором непредсказуемости, который не может не влиять на исторический процесс.

Божественная истина, Христова правда, в разной мере доступна разному сознанию. Неравноценность людей определяется степенью их духовного совершенства. Далеко не каждый может вместить в себя высшую "правду". Те же, кому она доступна, обязаны не только воспринять ее, но и действовать в соответствии с идеальной нормой.

Именно поэтому у Пересветова остается надежда на победу добра. Трагическое пока только — исторический фон, на котором разворачивается драма современной Пересветову действительности. Самой активной фигурой оказывается здесь герой-проповедник. Он еще не действует сам, но побуждает к этому других. Публицисту очень важно установить дистанцию между собой и героями, уйти от прямого ответа, препоручив важнейшее своим персонажам. В целом Пересветов осторожен, не любит доводить противоречия до непримиримых крайностей. На больные вопросы жизни он, конечно, отвечает достаточно определенно и даже резко, но все-таки склонен хранить молчание там, где это необходимо.

2. Иную картину представляет собой концепция Ивана Грозного. Московский государь не видит в мировой истории разлада "правды" и "веры". Его мысль движется совершенно в другом направлении.

Грозный был убежден в том, что гармония, идеальное равновесие между сущим и должным в определенном смысле уэ/се открыты и реализованы. Выполнение Божьих заповедей и высокое жертвенное служение становятся возможными в пределах земного царства, построенного по типу высшей небесной иерархии. Сохраняя верность Царю Небесному, подданный одновременно сохраняет верность своему государю, и от человека не требуется ничего другого, как только следовать раз и навсегда данным обязательствам. Главной привилегией холопа здесь становится право мученического подвига как подвига верности. Все это возможно, разумеется, потому, что земной универсум скреплен строгим порядком, этот универсум имеет смысл постольку, поскольку связан единоначалием и самодержавной волей помазанника

Божьего, служащего образом Творца. Защита этого порядка становится поэтому постоянным утверждением жестокой нормы, каждодневным служением воплощенной истине.

Грозному чужды какие бы то ни было утопические идеалы, ему несвойствен и пафос преобразователя. Нет необходимости что-либо менять в том поистине совершенном порядке, который будет, по мнению царя, существовать до конца времен. В этом смысле ничего усовершенствовать не приходится. Будущее в его земном измерении Ивана IV мало интересует. Вечность, прошлое, настоящее, Страшный суд — вот те константы, которые и определяют собой миропонимание первого русского царя. Только забота о спасении души и попечение о загробной всеобщей судьбе царства заставляют бороться за уже воплощенный идеальный порядок всеми доступными средствами. И, как бы ни сопротивлялось наше нравственное чувство подобной идеологии, она от этого не становится менее реальной. Для Грозного, в чем мы убедились, возможны любые формы отождествления идеи Божьей кары с земной властью, которая и понималась лишь как орудие Вечности.

В прошлом Грозный видит один и тот же конфликт, выбирая из массы исторических примеров только то, что по-настоящему волнует. День сегодняшний собирает в себе противоречия минувшего, а в центре коллизий всегда оказывается царь, сам сотканный из противоречий, символизирующий собой борьбу добра и зла. В этом смысле публицистика Грозного причастна к вечным темам русской средневековой литературы, по-своему продолжает и развивает их.

Сложность Грозного-писателя — вот что, пожалуй, делает его фигурой уникальной в истории русской книжности. Сам поглощенный борьбой внешней, он тем не менее постоянно связан борьбой внутренней. Отсюда диалогическая полемичность и ярко выраженный обличительный пафос его творчества, с одной стороны, и глубокая раздвоенность, присущая образу автора — с другой. Здесь сталкиваются два принципа, два традиционных взгляда на человека, концепции "абсолютного" и внутреннего". Здесь Грозный, без сомнения, предвосхищает одно из открытий русского XYII в. — сложный образ повествователя в "Житии" протопопа Аввакума, одновременно и автора, и героя.

Таким образом, эпоха "второго монументализма" готовит подспудно взрыв авторской субъективности, столь характерный для "переходного" периода.

В дальнейшем эта тенденция только усиливается. Ярким тому свидетельством становится "оппозиционная" литература второй половины XVI в., мало повлиявшая на умонастроения и словесность эпохи Ивана Грозного, но открытая и востребованная, безусловно, именно в XVII в.

И Грозный, и Курбский говорят от лица Вечности, но как непохожи эти голоса. Первый русский царь синтезирует, собирает все традиционные идеи, все, что было сказано до него в русской средневековой письменности. Он будто бы создает итоговый свод богословия царской власти. Конечно, мнения предшественников проходят строгую проверку: в итоге "право на существование" получает только то, что соответствует официальной концепции Московского царства. В этом угадывается общая для России XVI в. установка на "энциклопедизм" и универсальность. Не случайно время Грозного отмечено стремлением сохранять только общепризнанное в виде грандиозных собраний идей, сюжетов, поучений, образцов. Иван IV уверен в том, что норма общественного устройства, наконец, сложилась в законченное всеединство, а московский государь становится хранителем истины, торжественно завершая мировую историю.

3. Совершенно иная система ценностных ориентиров лежала в основе мировоззрения A.M. Курбского. Как и И.С. Пересветов, князь Андрей видит несоответствие между тем, что являет собой Святорусское царство, и тем, каким оно должно быть. Это несоответствие переживается автором "Истории о великом князе Московском" чрезвычайно болезненно. У Курбского недовольство настоящим окрашивается в трагические тона. В эсхатологическом отношении Курбский остро чувствует приближение исторического финала. Опыт земного царства учит одному: все возможности построить его в соответствии с идеалом утрачены. Очевиден неуклонный рост историософского пессимизма, столь характерного для следующего столетия, "бунташного" века. Коллизия между миром праведным и неправедным приобретает все большую остроту и при этом осознается как безвыходная: по мнению A.M. Курбского, последнее православное царство устремляется в пропасть апостазии, и наступает время Антихриста.

Курбский сосредоточен на "трагедии" человеческого бытия. Этот неизбывный, казалось бы, пессимизм оправдан в том случае, когда писатель думает о предательстве веры, о грешниках, ввергаемых в пропасть отступничества. Земное царство, таким образом, уже не может ни при каких условиях предложить человеку того, что дает только Царство Небесное. Курбский поэтому много говорит о личном подвиге и личной вере. Здесь уже не требуется посредник в лице царя. Идея харизматической личности советника и частного человека, облеченного особыми благодатными дарами, выступает в публицистике князя Андрея на первый план.

Существенные изменения происходят и в сфере авторского самосознания, постепенно все большее значение приобретает фигура проповедника, обличителя и просветителя. Курбский в этом смысле выступает как предшественник некоторых авторов XVII в. Индивидуальная точка зрения, личные симпатии и антипатии — вот что становится на место "всеобщего и общезначимого". Стремление к самоутверждению личности порождает целую мифологию, враждебную официальной государственной концепции православного царства времен Ивана Грозного. Первым признаком наступающего кризиса общественной мысли стало историософское учение Андрея Курбского.

Раздвоенность, своеобразная культурная и творческая овуликость Курбского в значительной мере выразились в противоречиях между теоретическими декларациями и реальной писательской практикой. Как мыслитель и богослов князь Андрей признавал свободу разумного существа и выступал ярым противником абсолютного детерминизма, но как писатель он неосознанно выражал иную концепцию человека. Трагическое мироощущение сопровождалось усилением детерминизма как в оценке исторического процесса, так и в изображении внутреннего мира героев. Самовластный деятель мировой истории все более скован условностями своего временного бытия, все больше зависит от обстоятельств и не всегда может успешно противостоять им. Соответственно и участники исторических событий изображены заложниками страстей, они зачастую теряют четкие жизненные ориентиры, подвержены внешним влияниям, роль которых оказывается решающей. Голос разума слышат далеко не все, но лишь избранные.

Как теоретик литературного труда Курбский исповедовал принципы меры, краткословия, осуждал "кусательный" стиль своего оппонента Ивана Грозного, но публицистические произведения князя Андрея свидетельствуют о частом нарушении этих теоретических принципов. Смысл формы здесь не всегда отвечает опыту прямых высказываний.

История о великом князе Московском" обязана своей новаторской формой именно этой культурной и мировоззренческой неустроенности Курбского. Противоречивая картина исторической жизни соответствует внутренним противоречиям авторского образа. "История" становится уникальной "летописью" духовного мира самого Курбского, невольной исповедью. Творческая индивидуальность князя Андрея формировалась как выражение субъективного частного конфликта между отдельным человеком и целым царством.

И это не случайно: развитие русской историософии допетровского времени приводит к борьбе идей в литературе Московской Руси. К такому столкновению, которое имело неизбежные и серьезные последствия для отечественной культуры в целом.

Здесь важна сама возможность зафиксировать момент, который отделяет догматическое средневековое мировоззрение (при всем богатстве и многообразии его проявлений) от "стереотипов" Нового времени, весьма критичного по отношению к средневековью, беспощадного к его мифам и к тому материальному воплощению, которые они получали.

Творчество Курбского — лишь тенденция, но тенденция во многом показательная. Это — момент зарождения в глубинах средневекового сознания таких представлений, которые в результате и стали менять ментальные "топосы ".

Однако средневековое миропонимание приходит в России к кризису не только внутренне присущими путями. На рубеже XV 1-ХVII вв. обостряется мировоззренческое и культурное противостояние России и Запада. Оно оказывается своеобразным "катализатором" наметившихся тенденций и определяет в конечном счете дальнейшие пути русского самосознания.

Курбский, мучимый упреками совести, всегда готовый к самооправданию, явился заложником этой исторической драмы; он, столь яркий и в то же время трагичный, ожесточенный в своей ненависти к режиму Ивана Грозного, не только разделил и даже противопоставил "веру" и царство, но стал живым воплощением глобального противодействия двух типов культуры.

Выявленная типология личностных авторских мировоззрений предполагает существенные отличия в самих формах выражения идей. В этом смысле стиль как индивидуальная авторская манера был органичным продолжением идеологии. Судить о стиле здесь невозможно только с точки зрения отвлеченных "художественных представлений", минуя опыт прямых высказываний. Индивидуальная авторская манера была не столько осознанной творческой установкой, сколько результатом ясной жизненной позиции, которая, в свою очередь, определялась множеством факторов, включая особый религиозный опыт, общественное положение, личную судьбу, саморефлексию, психологию. Характерно и то, что многие яркие авторские индивидуальности XVI в. в той или иной мере формировались под влиянием нетипичных обстоятельств, требовавших поступка.

Таким образом, становится понятным, что публицистика во второй половине XVI в. не ограничивается рамками "литературного этикета" и абстрактной содержательностью отдельных жанровых форм. Авторы ищут свой путь выражения идей, а специфика миропонимания требует от писателя неординарных приемов, призванных выявить концептуально значимые смыслы. Иными словами, публицисты выходят за пределы ограничительных норм даже в том случае, когда сами эти нормы устанавливают.

За этим кроется важная закономерность: как бы далеко средневековый писатель ни уходил от жизни, какими бы условностями он ни ограждал свое творчество, побеждают идейный пафос, непосредственное мироощущение, которые, в свою очередь, оказываются следствием реальных жизненных коллизий и сложной борьбы. В конечном счете отдельные элементы литературной формы каждый раз выстраиваются в соответствии с конкретной внутренней логикой, логикой миропонимания и общего эмоционального настроя. Риторические фигуры, "малые" образы, приемы доказательств, исторические аналогии, символы, примеры из образцовых текстов, система действующих лиц (как "реальных", так и легендарных), отдельные жанровые признаки включаются в композицию, единую макроструктуру произведения "на равных правах", подчиняясь индивидуальной воле автора. Композиция единого целого наиболее близка замыслу и служит лучшему обнаружению авторской субъективности. В русской публицистике второй половины XVI в. в лице ее самых ярких представителей творческая самостоятельность становится особенно выраженной именно в построении произведения. Это объясняет то обстоятельство, что жанровая размытость", эклектичность в сочинениях Пересветова, Грозного и Курбского оказываются непосредственным результатом идейного новаторства.

Пересветов подчиняет свой сборник "иерархии" героев, которые не равноудалены от вечной и неизменной истины. Этой закономерности отвечает как использование отдельных жанровых прототипов ("челобитных", "сказаний"), так и распределение риторических фигур и эмфатических средств (звукопись, звукосмысловая игра слов, повторы).

Композиция посланий Грозного, перерастающих в значительные полемические трактаты, структура которых зависела, однако, от этикета деловой дипломатической переписки, служит лучшему ведению полемики. Способом общения с адресатом здесь становится исчерпание аргументов противника. Напряженной "диалогичности" текстов Грозного созвучны приемы авторской иронии и пародии, неосознанное нагнетание эмоциональной напряженности, аффектов гнева, позволявших достигать психологической победы в споре. В то же время тексты Грозного становятся необычными собраниями примеров, нравоучений, парабол, цитат и аналогий, которые прямо отвечали целям утверждения индивидуальной авторской концепции.

Наконец, своего пика эта "множественность" формообразования достигает в "Истории о великом князе Московском" A.M. Курбского. Писатель тем не менее добивается органичного синтеза несходных жанровых форм, постоянно меняя объект изображения, переводя единое повествование в напряженный риторический монолог, адресованный как реальным, так и вымышленным читателям. Композиция "Истории", в чем мы убедились, наиболее точно выражала индивидуальную историософскую концепцию Курбского и служила, кроме всего прочего, важнейшим средством передачи глубинного трагического пафоса.

Изучение особенностей литературной формы в русской публицистике XVI в. приводит нас к тому, что практическая имманентная поэтика складывается из множества факторов. Здесь сталкивается несколько планов содержания: 1) мировоззренческая система эпохи; 2) миропонимание конкретного автора; 3) абстрактный смысл литературной формы; 4) своеобразное преломление традиций в творчестве писателя. В таком ракурсе изучение литературной формы оказывается существенным познавательным моментом, точкой отсчета в исследовании закономерностей историко-литературного развития.

Раскрытие логики рассуждений средневекового автора, исследование самих способов выражения авторской позиции — задача комплексная и сложная. От ее решения зависят пути адекватного описания мировоззренческих систем и литературно-эстетических особенностей целых эпох. Следует иметь в виду, что "формы восприятия мира" так же важны историку, как филологу — конкретные исторические формы выражения идей в литературе. Изучение древнерусской словесности в этом смысле только подтверждает данное правило.

Необходимо признать, что задача медиевистов будет состоять в том, чтобы, наконец, обнаружить надежную зримую связь между миросозерцанием прошлого и реальными этапами самого историко-литературного процесса. Но это тема другого разговора.

Список научной литературыКаравашкин, Андрей Витальевич, диссертация по теме "Русская литература"

1. ИЗДАНИЯ ТЕКСТОВ

2. А И i Акты исторические, собранные и изданные археографической комиссией. - СПб., 1841. - Т. I. - VIII, 595 с.

3. БЛДР 1997 Библиотека литературы Древней Руси. XI-XII вв. / Под ред. Лихачева Д.С., Дмитриева Л.А., Алексеева А.А., Понырко Н.В. -СПб.: "Наука", 1997.-Т. 1.- 543 с.

4. БЛДР 1999 Библиотека литературы Древней Руси. XII в. / Под ред. Лихачева Д.С., Дмитриева Л.А., Алексеева А.А., Понырко Н.В. ■• СПб.: "Наука", 1997. - Т. 2. - 555 с.

5. Бодянский 1847 Паралипомен Зонарин / Предисл. О. Бодянского // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. - М., 1847. - Мз 1. - С. I - VIII, 1-121.

6. Вивлиофика VII Древняя российская вивлиофика. - М., 1788. - Ч. VII.- 355 с.

7. ВСД 1986 Византийский сатирический диалог / Изд. подгот. Полякова С.В. и Феленковская И.В. - Л.: "Наука", 1986. - 192 с.

8. ДАИ 1 Дополнение к актам историческим . - СПб., 1846. - Т. 1. -111,433 с.

9. ДДГ Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV-XVI вв. / Подгот. текста Черепнин Л.В. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1950. - 587 с.

10. Державина, Колосова 1955 Сказание Авраамия Палицына / Подгот. текста. Державиной О.А., Колосовой Е.В. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1955. - 347 с.

11. Еиин 1982 Повесть о победах Московского государства/ Изд. подгот. Енин Г.П. - Л.: "Наука", 1982. - 160 с.

12. Зиновий Отенский 1863 Зиновий Отенский. Истины показание к вопросившим о новом учении. - Казань, 1863. - 1006 с.

13. Житие протопопа Аввакума 1997 Житие протопопа Аввакума им самим написанное и другие его сочинения / Ред., вступ. ст. и коммент. Гудзия Н.К. - М.: "Сварог и К", 1997. - 493 е., репринт.

14. Идея Рима 1993 Идея Рима в Москве XV-XVI века. Источники по истории русской общественной мысли / Подгот. текста Синицына Н.В., Щапов Я.Н. - Рим: "Herder editrice е libreria", 1993. - 449 с.

15. Иосиф Волоцкий 1855 Иосиф Волоцкий. Просветитель. -Казань, 1855. - 525 с.

16. Иосиф Волоцкий 1896 Иосиф Волоцкий. Просветитель. -Казань, 1896. - 551 с.

17. Корецкий 1970 Корецкий В.И. Новые послания Зиновия Отенского // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Российской Академии наук. - M.-JL: издательство Академии наук СССР, 1970. - Т. 25. - С. 119-134.

18. Летописец Еллинский и Римский 1 Летописец Еллинский и Римский / Подгот. текста Творогова О.В., Давыдовой С.А. - СПб.: "Дмитрий Буланин", 1999. - Т. 1. - 512 с.

19. Лихачев 1986 Лихачев Д.С. Канон и молитва Ангелу Грозному воеводе Парфения Уродивого (Ивана Грозного) // Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. - Л.: "Наука", 1986. - С. 361377.

20. Максим Грек 1869 Максим Грек. Сочинения. - Казань, 1869. -Ч. 2. - 523 с.

21. Максим Грек 1894 Максим Грек. Сочинения. - Казань, 1894. - Ч. 1.- 487 с.

22. Моисеева 1958 Моисеева Г.Н. Валаамская беседа - памятник русской публицистики середины XVI века. - М.-Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1958.- 199 с.

23. Описи царского архива Описи Царского архива XVI века и архива Посольского приказа 1614 года / Под. ред. С.О. Шмидта. - М.: Изд-во вост. лит., 1960. - 195, 4 л. илл.

24. Памятники дипломатических сношений 1 Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными (Памятники дипломатических сношений с империею Римскою). - СПб., 1851. - Т. 1,- XXV, 1620 стлб.

25. Памятники дипломатических сношений 10 Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными (Памятники дипломатических сношений с папским двором и италианскими государствами (с 1580 по 1699). - СПб., 1871. - II, 1850 стлб.

26. Памятники Куликовского цикла 1998 Памятники Куликовского цикла / Под ред. Рыбакова Б.А., Кучкина В.А. - СПб.^'Русско-балтийский информационный центр БЛИЦ", 1998. - 412 с.

27. ПГК Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским / Подгот. текста Лурье Я.С., Рыкова Ю.Д. - Л.: "Наука", 1979. - 432 с.

28. Пересветов 1956 Сочинения И. Пересветова / Подгот. текста Зимин А.А. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1956. - 388 с.

29. ПИГ Послания Ивана Грозного / Подгот. текста Лихачев Д.С., Лурье Я.С. - М-.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1951. - 716 с.

30. ПЛДР 1981 Памятники литературы Древней Руси. XIV-середина XV века / Сост. и общ. ред. Дмитриева Л.А., Лихачева Д.С. - М.: "Художественная литература", 1981. - 606 е., ил.

31. ПЛДР 1982 Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века / Сост. и общ. ред. Дмитриева Л.А., Лихачева Д.С. - М.: "Художественная литература", 1982. - 688 е., ил.

32. ПЛДР 1984 Памятники литературы Древней Руси. Конец XV -первая половина XVI века / Сост. и общ. ред. Дмитриева Л.А., Лихачева Д.С. - М.: "Художественная литература", 1984. - 768 с. , ил.

33. ПЛДР 1986 Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века / Сост. и общ. ред. Дмитриева Л.А., Лихачева Д.С. -М.: "Художественная литература", 1986. - 640 е., ил.

34. ПЛДР 1987 Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI -начало XVII веков / Сост. и общ. ред. Дмитриева Л.А., Лихачева Д.С. -М.: "Художественная литература", 1987. - 616 е., ил.

35. Полубенский 1900 Донесение князя Александра Полубенского // Труды десятого Археологического съезда в Риге в 1896 г. - М., 1900. - Т. 3. - С. 117-138.

36. Понырко 1992 Понырко Н.В. Эпистолярное наследие Древней Руси XI-XIII вв. - Спб.: "Наука", 1992. - 216 с.

37. Попов 1878 Попов А.Н. Древнерусские полемические сочине-ния против протестантов: 1. Ответ наря Иоанна Васильевича Грозного Яну Роките // Чтения Общества истории и древностей российских при Московском университете. - М., 1878. - Кн. 2. С. 1-61. 1-33.

38. ПСРЛ 1 Полное собрание русских летописей. - Л., 1926. - Т.1. - 580 с.

39. ПСРЛ 10 Полное собрание русских летописей. - СПб., 1885. - Т. 10. -244 с.

40. ПСРЛ 13 Полное собрание русских летописей. - М.: "Наука", 1965. -Т. 13. - 532 с.

41. ПСРЛ 18 Полное собрание русских летописей. - СПб., 1913. - Т. 18. -316 с.

42. ПСРЛ 19-Гюлное собрание русских летописей. -СПб., 1903.-Т.19.-530 с.

43. ПСРЛ 21-1 Полное собрание русских летописей. - СПб., 1908. - Т. 21. -4.1. -VII, 342 с.

44. ПСРЛ 22-1 Полное собрание русских летописей. - СПб., 1911. - Т. 22. -Ч. 1,-VII, 568 с.

45. ПСРЛ 25 Полное собрание русских летописей. - М.-Л.: "Наука", 1949. -Т. 25.-464с.

46. ПСРЛ 27 Полное собрание русских летописей. - М.-Л.: "Наука", 1962.-Т. 27.- 420 с.

47. ПСРЛ 29 Полное собрание русских летописей. - М.: "Наука", 1965. - Т. 29.- 291 с.

48. ПСРЛ 32 Полное собрание русских летописей. - М.: "Наука", 1975.-Т.32.- 235 с.

49. РИБ 4 Русская историческая библиотека. - СПб., 1878. - Т. 4. -VI11, 1684 стлб., 26 с.

50. РИБ 31 Русская историческая библиотека. - СПб., 1914. - Т. 31. -XXV, 623 стлб.

51. Сб. РИО 59 Сборник императорского русского исторического общества. - СПб., 1887. - Т. 59. - XV, 616 с.

52. Сб. РИО 71 Сборник императорского русского исторического общества. - СПб., 1892. - Т. 71. - V, 1048 с.

53. СГГиД Собрание государственных грамот и договоров. - М., 1822.-Ч.З.- V, 540 с.

54. Толковая Палея 1892 Толковая Палея 1477 года. Воспроизведение Синодальной рукописи № 210. - СПб. 1892. - Вып. 1. -307 с.

55. Толковая Палея 1896 Палея толковая по списку, сделанному в Коломне в 1406 г. Труд учеников Н.С. Тихонравова. - М., 1896. - Вып. 2. -420 с.

56. Толстой 1875 Толстой Ю.В. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553-1593 гг. - СПб., 1875. - 563 с.

57. Туминс 1971 Tumins Valerie A. Tsar Ivan IV' s Repli to Jan Rokita. -Mouton, Paris, 1971. - 530 p.

58. Уо 1972 Неизвестный памятник древнерусской литературы. "Грамота царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руси к Степану, королю польскому" / Изд. подгот. Уо Д. // Археографический ежегодник за 1971 г.-М., 1972.-С. 357-361.1. ЛИТЕРАТУРА

59. Аверинцев 1975 Аверинцев С.С. Порядок космоса и порядок истории в мировоззрении раннего средневековья (Общие замечания) II Античность и Византия. - М,: "Наука", 1975. - С. 266-285.

60. Аверинцев 1976 Аверинцев С.С. Славянское слово и традиция эллинизма // Вопросы литературы. - 1976. - № 11. - С. 152-162.

61. Аверинцев 1997 Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М.: "Coda", 1997. - 343 с.

62. Адрианова-Перетц 1947 Адрианова-Перетц В.П. Очерки поэтического стиля древней Руси. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР , 1947. -188 с.

63. Адрианова-Перетц 1958 Адрианова-Перетц В.П. К вопросу об изображении "внутреннего человека" в русской литературе XI-X1V веков // Вопросы изучения русской литературы XI-XIV веков. - М.-Л. , 1958. - С. 15-24.

64. Адрианова-Перетц 1977 Адрианова-Перетц В.П. У истоков русской сатиры // Русская демократическая сатира XVII в. - М.: "Наука", 1977.-с. 107-142.

65. Айвазян 1982 Айвазян К.В. Культ Григория Армейского, "армейская вера" и "армейская ересь" в Новгороде (XIII-XVI вв.) II Русская и армянская средневековые литературы. - Л.: "Наука", 1982. - С. 255-332.

66. Алексеев 1909 .Алексеев В.П. Борьба за идею законности в Московской Руси. - М., 1909. - 121 с.

67. Алпатов 1973 Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа. - М.: "Наука", 1973 - 475 с.

68. Альшиц 1988 Алыпиц Д.Н. Начало самодержавия в России. Л.: "Наука", 1988. - 244 с.

69. Альшиц 1990 Альшиц Д.Н. Первый опыт перестройки государственного аппарата в России (Век шестнадцатый. Реформы Избранной рады) // Общественное сознание, книжность, литература периода феодализма. - Новосибирск: "Наука", 1990. С. 243-251.

70. Андреев 1955 Andreyev N. Kurbsky's Letters to Yas'yan Murom-tsev // Slavonic and East European Review. - 1955. -Vol. 33. - P. 414-436.

71. Архангельский 1888 Архангельский А.С. Очерки по истории западнорусской литературы конца XVI - первой половины XVII в. - VI., 1888. - 350 с.

72. Архангельский 1898 Архангельский А.С. Образование и литература в Московском государстве кон. XV-XVII вв. Из лекций по русской истории. - Казань, 1898. - Вып. 1. - 480 с.

73. Архангельский 1913 Архангельский А.С. Из лекций по истории русской литературы. Литература Московского государства, (кон. XV-XVII вв.). - Казань, 1913. - 613 с.

74. Асмус 1996 Прот. Асмус В. Происхождение царской власти // Regnum Aeternum. - М. - Париж: "Наш дом", 1996. - С. 41-46.

75. Ауэрбах 1974- Auerbach I. Kurbskij-Studien. Bemerkungen zu einem Buch von Edward L. Keenan // Jahrbticher fur Geschichte Osteuropas. -N.F., 1974.-Bd.22.-H.2.-S. 199-213.

76. Ауэрбах 1985 Auerbach I. Andrej Michajlovic Knrbskij: Leben in osteuropaischen Adelsgesellschaften des 16. Jahrhunderts. - Miinchen, 1985. -435 p.

77. Балухатый 1916 Балухатый С.Д. Переводы кн. Курбского и Цицерон // Гермес. - Пг., 1916. - № 5-6 - С. 109-122.

78. Баталов 1996 Баталов А.Л. Московское каменное зодчество конца XVI века. Проблемы художественного мышления эпохи. - М.: Российская Академия художеств, 1996. - 433 с.

79. Баткин 1995 Баткин Л.М. Итальянское Возрождение. Проблемы и люди. - М.: изд-во Российского государственного гуманитарного университета, 1995. - 448 с.

80. Белова 2000 Белова О.В. Славянский бестиарий. Словарь названий и символики. - М.: "Индрик", 2000. - 320 с.

81. Белъченко 1928 Бельченко Г.П. К вопросу о составе и редакциях сочинений Ивана Пересветова II Сборник статей в честь акад. А.И. Соболевского. - Л., 1928. - С. 328-331.

82. Бестерс-Дилгер 1995 Die Dogmstik des Johannes von Damaskus in der Ubersetzung des Ftirsten Andrej M. Kurbskij (1528-1583) / Hrsg. von J. Besters-Dilger unter Mitarbeit von E. Weiher, F. Keller, H. Miklas. Freiburg, 1995. (MLS. T. 35).

83. Бибиков 1998 Бибиков M.B. Историческая литература Византии- СПб.: "Алегейя", 1998. 318 с.

84. Бицилли 1995 Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. - СПб.: "Мифрил", 1995. - 272 с.

85. Богданов 1995 Богданов А.П. Чины венчания российских царей II Культура средневековой Москвы XIV-XVII вв. - М., "Наука", 1995. -С. 211-224.

86. Болотов 3 Болотов В.В. Лекции по истории древней церкви. -М.: Издательский отдел Спасо-Преображенского Валаамского Ставропи-гиального монастыря, 1994. - Т. 3. - 340 с.

87. Бычков 1992 Бычков В.В. Русская средневековая эстетика XI-XVII века. - М.: "Мысль", 1992. - 637 с.

88. Бычкова 1996 Бычкова М.Е. Русское государство и Великое княжество Литовское с конца XV в, до 1569 г. Опыт сравнительно-исторического изучения политического строя. - М,: "Наука", 1996. - 190 с.

89. Будовниц 1947 Будовниц И.У. Русская публицистика XVI века -М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1947. - 311 с.

90. Буланин 1984 Буланин Д.М. Переводы и послания Максима Грека. - Л.: "Наука", 1984. - 277 с.

91. Буланина 1989 Буланина Т.В. Оболенский Ноготков Михаил Андреевич // Словарь книжников и книности Древней Руси (вторая половина XIV-XVI в.). - Л.: "Наука", 1989. - Вып. 2. - Ч. 2. - С. 150-151.

92. Вагнер 1987 Вагнер Г.К. Канон и стиль в древнерусском искусстве. - М.: "Искусство", 1987. - 288 с.

93. Вальденберг 1913 Вальденберг В.Е. Предшественники славянофилов. Иван Пересветов // Славянские известия. - 1913. - № 19/12. - С. 309.

94. Вальденберг 1916 Вальденберг В.Е. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII в. - Пг., 1916. - 473 с.

95. Васильев 1998 Васильев А.А. История Византийской империи (от начала Крестовых походов до падения Константинополя). - СПб.: "Алегейя", 1998.- 583 с.

96. Вернадский 1997 Вернадский Г.П. Россия в средние века / Пер. с англ. Беренштейна Е.П., Губмана Б.Л., Строгановой О.В. - Тверь: "Леан", М.: "Аграф", 1997. - 352 с.

97. Веселовский 1947 Веселовский С.Б. Духовное завещание Ивана Грозного как исторический источник // Известия АН СССР. - Серия истории и философии. - М., 1947. - Т. 4. - № 6. - С. 505-520.

98. Веселовский 1963 Веселовский С.Б. Синодик опальных царя Ивана Грозного как исторический источник // Веселовский С.Б. Исследования по истории опричнины. - М.: "Наука", 1963. - С. 323-478.

99. Вилинский 1906 Вилинский С.Г. Послания старца Артемия. -Одесса, 1906. - 376 с.

100. Виппер 1944 Виппер Р.Ю. Иван Грозный. - М.: изд-во Академии наук СССР, 1944 - 159 с.

101. Владимиров 1897 Владимиров П.В. Новые данные для изучения литературной деятельности князя Андрея Курбского II Труды девятого Археологического съезда в Вильне 1893 г. - М., 1897. - Т. 2. - С. 308-316.

102. Волкова 1989 Волкова Т.Ф. Развитие повествовательное™ и художественного вымысла в русской исторической литературе XY-XYI1 веков: Учебное пособие по спецкурсу. - Сыктывкар: Изд-во Сыктывк. гос. ун-та, 1989.- 88 2. с.

103. Галахов 1881 Галахов А.Д. История русской словесности. -СПб., 1881.- 252 с.

104. Гальбиати, Пьяцца 1992 Гальбиати Э., Пьяцца А. Трудные страницы Библии (Ветхий Завет). - Милан-М.: "Христианская Россия", 1992.- 303 с.

105. Гаспаров 2000 Гаспаров M.JI. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. Изд. 2-е, доп. - М.: "Фортуна Лимитед", 2000. - 352 с.

106. Герберштейн 1988 Герберштейн С. Записки о Московии / Пер. с нем. А.И.Малеина и А.В.Назаренко. - М.: изд-во МГУ, 1988. - 430 с.

107. Гладкий, Цеханович 1988 Гладкий А.И., Цеханович А.А. Курбский Андрей Михайлович II Словарь книжников и книжности Древней Руси (вторая половина XIV-XVI в.). - Л., 1988. - Вып. - Ч. 2. - С. 494-503.

108. Голдблатт 1987 Goldblatt Н. Formal structures and Textual identity the case of prince Andrei M. Kurbskii's First letter to tsar Ivan IV Groznyi // Russian History. - Irvine, 1987. - Vol.14. - N 1-4. - P. 157.

109. Горский 1996 Горский А.А. О титуле "царь" в средневековой Руси (До середины XVI в.) II Одиссей. - М., 1996. - С, 205-212.

110. Граля 1994 Граля И. Иван Михайлов Висковатый. Карьера государственного деятеля в России XVI в. - М.: "Радикс", 1994. - 520 с.

111. Грехем 1984 Грехем Хью Ф. Вновь о переписке Грозного и Курбского // Вопросы истории. - 1984. - № 5. - С. 174-178.

112. Гробовский 1987 Гробовский А.Н. Иван Грозный и Сильвестр (История одного мифа). - Лондон, 1987. - 206 с.

113. Громов 1983 Громов М.Н. Максим Грек. - М.: "Мысль", 1983. -198 с.

114. Громов 1989 Громов М.Н. Русский Азбуковник как философский источник: генезис, структура, содержание // Историко-философский ежегодник'89. - М.: изд-во Академии наук СССР, Интститут философии, 1989. - С. 194^-215.

115. Громов 1997 Громов М.Н. Структура и типология русской средневековой философии. - М.: изд-во Российской Академии наук, Институт философии (ИФРАН), 1997. - 290 с.

116. Громов, Козлов 1990 Громов М.Н., Козлов Н.С. Русская философская мысль X-XVII веков. - М.: изд-во МГУ, 1990. - 288 с.

117. Гуревич 1999 Гуревич А.Я. Избранные труды. - М. - СПБ.: "Университетская книга", 1999. - Т. 2. - 560 с.

118. Даен 1970 Даен М.Е. Новооткрытый памятник станковой живописи эпохи Ивана Грозного (икона "Иоанна Предтечи" из

119. Махрищского монастыря) // Древнерусское искусство. Художественная культура Москвы и прилежащих к ней княжеств. М.: "Наука", 1970. - С. 207-225.

120. Данилевский 1998 Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.). - М.: "Аспект Пресс", 1998. - 400 с.

121. Данти 1964 Danti A. Ivan Peresvetov: Osservazioni е proposte // Ricerche Slavistiche. - 1964. - Vol. 12. - P. 3-63.

122. Двинятин 1995 Традиционный текст в торжественных словах св. Кирилла Туровского. Библейская цитация // Герменевтика древнерусской литературы. - М.: "Наследие", 1995. - Сб. 8. - С. 81-101.

123. Демин 1963 Демин А.С. Русские письмовники XV - XVI веков (К вопросу о русской эпистолярной культуре), Дисс. . канд. фи-лол. наук. Машинопись. - Л., 1963. - 360 с.

124. Демин 1977 Демин А.С. Русская литература второй половины XVII-начала XVIII века. Новые художественные представления о мире, природе, человеке. - М.: "Наука", 1977. - 296 с.

125. Демин 1985 Демин А.С. Писатель и общество в России XVI-XVII веков (Общественные настроения). - М.: "Наука", 1985. - 352 с.

126. Демин 1993 Демин А.С. Художественные миры древнерусской литературы. - М.: "Наследие", 1993. - 224 с.

127. Демин 1994 Демин А.С. Путешествие души по загробному миру (В древнерусской литературе) // Герменевтика древнерусской литературы. -М.: "Наследие", 1994. - Сб. 7. - Ч. 1. - С. 51-74.

128. Демкова 1997 Демкова Н.С. Поэтика повторов в древне-болгарской и древнерусской ораторской прозе X-XII веков // Демкова

129. Н.С. Средневековая русская литература. СПб.: изд-во С.-Петебургского ун-та, 1997.-С. 5-18.

130. Довнар-Запольский 1910 Довнар-Запольский М.В. Политические партии первой половины XVI в. и власть Московского царя // Русская история в очерках и статьях. - М., 1910. - Т. 2. - С. 152.

131. Дьяконов 1889 Дьяконов М.А. Власть московских государей, очерки по истории политических идей древней Руси до конца XVI в. -СПб., 1889.-230 с.

132. Дьяченко 1993 Дьяченко Г. Полный церковнославянский словарь. - М.: "Посад", 1993. - 1120 е., репринт.

133. Егоров 1907 Егоров Д. Идея "турецкой реформации" в XVI в. II Русская мысль. - М., 1907. - Кн. VII. - С. 11-13.

134. Елисеев 1984 Елисеев С.А. "История о великом князе Московском" A.M. Курбского как памятник русской исторической мысли XVI в. Дисс. канд. ист. наук. Машинопись. - М., 1984. - 246 с.

135. Елисеев 1984 а Елисеев С.А. О времени создания A.M. Курбским "Истории о великом князе Московском" // История СССР. - 1984. -№ 3. - С. 151-154.

136. Епифанович 1996 Епифанович СЛ. Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие. - М.: "Мартис", 1996. - 220 с.

137. Еремин 1959 Еремин И.П. Иосиф Волоцкий как писатель // Послания Иосифа Волоцкого. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1959. -С, 3-18.

138. Ерусалимский 1997 Ерусалимский К.Ю. Идеальный совет в "Истории о великом князе Московском" // Текст в гуманитарном знании. Материалы межвузовской научной конференции 22-24 апреля 1997 г. -М.: изд-во РГГУ, 1997. - С. 73-87.

139. Иванов 1969 Иванов А.И. Литературное наследие Максима Грека. Характеристика, атрибуции, биография. - Л.: "Наука", 1969. - 248 с.

140. Замалеев 1987 Замалеев А.Ф. Философская мысль в средневековой Руси. - Л.: "Наука", 1987. - 247 с.

141. Зарин 1996 Зарин С.М. Аскетизм по православно-христианскому учению. - М.: "Паломник", 1996. - 726 с.

142. Зеньковский 1991 Зеньковский В.В. История русской философии. - Л.: "Эго", 1991. - Т. 1. - Ч. 1. - 222 с.

143. Зимин 1956 Зимин А.А. И.С. Пересветов и его сочинения // Сочинения И. Пересветова. - М.-Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. -С. 3-27.

144. Зимин 1956а Зимин А.А. Археографический обзор сочинений Пересветова // Сочинения И. Пересветова. - М.-Л., 1956. - С. 78-120.

145. Зимин 1958 Зимин А.А. И.С. Пересветов и его современники. Очерки по истории русской общественной мысли середины XVI века. - М.: Изд-во Академии наук СССР, 1958. - 498 с.

146. Зноско-Боровский 1992 Прот. Зноско-Боровский М. Православие. Римо-католичество. Протестантизм и сектантство. Сравнительное богословие. - Сергиев Посад: изд-во Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, 1992. - 208 с.

147. Золотухина 1985 Золотухина Н.М. Развитие русской средневековой политико-правовой мысли. - М.: "Юридическая литераура", 1985. - 200 с.

148. Жданов 1904 Жданов И.Н. Сочинения царя Ивана Васильевича//Жданов И.Н. Сочинения. - СПб., 1904. - Т. 1. - С, 81-170.

149. Живов 2000 Живов В.М. Особенности рецепции византийской культуры в Древней Руси // Из истории русской культуры. Древняя Русь. -М.: Школа "Языки русской культуры", 2000. - Т.1. - С. 586-617.

150. Жмакин 1881 Жмакин В. Митрополит Даниил и его сочинения II Чтения в обществе истории и древностей российских при московском университете. - М., 1881. - Кн. 1. - С. 1-270.

151. Иоанн Дамаскин 1992 Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. - Ростов-на-Дону: "Приазовский край", 1992. - 446 е., репринт.

152. ИРБ 1970 Истоки русской беллетристики. Возникновение жанров сюжетного повествования в древнерусской литературе. - Л.: "Наука", 1970.- 596 с.

153. ИРЛ 1 История русской литературы. - Л.: "Наука", 1980. - Т. 1. -814 с.

154. Казакова 1960 Казакова Н.А. Вассиан Патрикеев и его сочинения. - М.-Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1960. - 362 с.

155. Калугин 1994 "Псы" и "зайцы" (Иван Грозный и протопоп Аввакум) // Старообрядчество в России. - М.: "Археографический центр", 1994. - С. 44-63.

156. Калугин 1997 Калугин В.В. "Православное истинное христианское самодержавие" Ивана Грозного (Харизматическое понимание царской власти в русской литераутре XVI в.) // Русская литераутра и религия. - Новосибирск: "Наука", 1997. - С. 9-41.

157. Калугин 1998 Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный (Теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). - М.: Школа "Языки русской культуры", 1998. - 415 с.

158. Калугин 1894 Калугин Ф. Зиновий, инок отенский, его богословско-полемические и церковно-учительные произведения. - СПб., 1894.-364 с.

159. Камчатнов 1995 Камчатнов A.M. Лингвистическая герменевтика. - М.: "Прометей", 1995. - 166 с.

160. Каравашкин 1991 Каравашкин А.В. Концепция человека и способы изображения исторических лиц в посланиях Ивана Грозного. Дисс. канд. филол. наук. Машинопись. - М., 1991. - 177 с.

161. Каравашкин 1986 Каравашкин А.В. К проблеме изучения стиля посланий Ивана Грозного // Литература Древней Руси. - М.: "Прометей", 1986. С. 73-80.

162. Каравашкин 1996 Каравашкин А.В. Свобода человека и теория "казней Божиих" в полемических сочинениях Ивана Грозного // Литература Древней Руси. - М.: "Прометей", 1996. - Вып. 7 , - С. 80-91.

163. Каравашкин, Филюшкин 2000 Каравашкин А.В., Филюшкин А.И. События и лица Священной истории в посланиях Ивана Грозного и Андрея Курбского (опыт герменевтического комментария) // Русская религиозность: проблемы изучения. - СПб., 2000. - С. 84-92.

164. Келтуяла 1911 Келтуяла В.А. Курс истории русской литературы. - СПб., 1911. - Ч. 1. - Кн. 2. - 938 с.

165. Керн 1996 Керн К. Антропология Св. Григория Паламы. - М.: "Паломник", 1996.- 450 с.

166. Кинан 1993 Кинан Э. Проблема Московии. Некоторые наблюдения над проблемами сравнительного изучения стиля и жанра в исторических трудах II Архив русской истории. - М., 1993. - Вып. 3. - С. 187-208.

167. Клибанов 1960 Клибанов А.И. Реформационные движения в России в XIV - первой половине XVI в. - М.: Изд-во Академии наук СССР, 1960.-411 с.

168. Клибанов 1996 Клибанов А.И. Духовная культура средневековой Руси. - М.: "Аспект Пресс", 1996. - 366 с.

169. Кнабе 1999 Кнабе Г.С. Русская античность. Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. - М.: Российск. гос. гумат. ун-т, 1999.-240 с.

170. Кобрин, Лурье 1979 Кобрин В.Б., Лурье Я.С. Комментарий II Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. - Л., 1979. - С. 250-351.

171. Кобрин, Юрганов 1991 -Кобрин В.Б., Юрганов А.Л. Становление деспотического самодержавия в средневековой Руси (К постановке проблемы) // История СССР. № 4. - С. 54-64.

172. Ковалевский 1902 Ковалевский И. Юродство о Христе и Христа ради юродивые восточной и русской Церкви и жития сих подвижников благочестия. - М., 1902. - 288 с.

173. Ковтун 1975 Ковтун Л.С. Лексикография в Московской Руси XVI - начала XVII в. - Л.: "Наука", 1975. - 351 с.

174. Ковтун 1989 Ковтун Л.С. Азбуковники XVI-XVII вв. Старшая разновидность. - Л.: "Наука", 1989. - 296 с.

175. Козлов 1961 Козлов Н.С. Развитие общественно-политической и филсофской мысли в эпоху русского средневековья JX-XVI вв. - М.: ,1961.-79 с.

176. Комэй 1998 Комэй Д. Кто есть кто в Ветхом Завете с апокрифами. - М.: "Внешсигма", 1998. - 464 с.

177. Косминский 1963 Историография средних веков. - М.: "Наука" ,1963.- 358 с.

178. Костомаров 1990 Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. - М., 1990. - Т. 1. - 740 е., репринт.

179. Кочетков 1978 Кочетков И.А. Категория времени в житии и житийной иконе // "Слово о полку Игореве". Памятники литературы и искусства XI-XVII веков. - М.: "Наука", 1978. - С. 227-237.

180. Крымский 1910 Крымский А. История Турции и ее литературы от расцвета до начала упадка. - М., 1910. -186 с.

181. Курбатов 1984 Курбатов Г.Л. Политическая теория в ранней Византии. Идеология императорской власти и политическая оппозиция // Культура Византии. IV - первая половина VII века. - М.: "Наука", 1984. -С, 98-118.

182. Кусков 1980 Кусков В.В. Ретроспективная историческая аналогия в произведениях Куликовского цикла // Куликовская битва в литературе и искусстве. - М.: "Наука", 1980. - С. 39-51.

183. Кусков 1981 Кусков В.В. Характер средневекового миросозерцания и система жанров древнерусской литературы XI - первой половины XIII в. // Вестник Московского университета. - М.: Изд-во МГУ, 1981. - Серия 9. Филология. - № 1. - С. 3-12.

184. Кусков 1988 Кусков В.В. Исторические аналогии событий и героев в "Слове о полку Игореве" // "Слово о полку Игореве". Комплексные исследования. - М.: "Наука", 1988. - С. 62-79.

185. Кучкин, Флоря 1995 Кучкин В.А., Флоря Б.Н. Княжеская власть в представлении тверских книжников XIY-XY вв. // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. - М.: Институт российской истории РАН, 1995. - С. 186-201.

186. Левьпсин А.К. Воинские церемонии и регалии русских царей. -М.: Государственный историко-культурный музей-заповедник "Московский Кремль", Российская Академия наук, 1997. 96 с.

187. Лейдерман 1976 Лейдерман Н.Л. Жанр и проблема художественной целостности // Проблема жанра в англо-американской литературе. - Свердловск, 1976. - Вып. 2. - С. 9.

188. Литаврин 1989 Литаврин Г .Г. Политическая теория в Византии с середины VII до начала XII в. // Культура Византии. Вторая половина VII - XII в. - М.: "Наука", 1989. - С. 59-88.

189. Литаврин 1997 Литаврин Г.Г. Как жили византийцы. - СПб.: "Алегейя", 1997 - 256 с.

190. Литаврин 1999 Литаврин Г.Г. Идея верховной государственной власти в Византии и Древней Руси домонгольского периода // Литаврин Г.Г. Византия и славяне (Сборник статей). - СПб.: "Алетейя", 1999. С. 470-477.

191. Лихачев 1973 Лихачев Д.С. Развитее русской литературы XXVII веков. Эпохи и стили. - Л.: "Наука", 1973. - 255 с.

192. Лихачев 1979 Стиль произведений Грозного и стиль произведений Курбского (царь и "государев изменник") // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. - Л.: "Наука", 1979. - С. 183-213.

193. Лихачев 1997 Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы. Смех как мировоззрение. СПб.: "Алетейя", 1997. - 508 с.

194. Лихачев, Лурье 1951 Лихачев Д.С., Лурье Я.С. Археографический обзор посланий Ивана Грозного // Послания Ивана Грозного. -М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1951. - С. 520-576.

195. Лихачев, Панченко, Понырко 1984 Лихачев Д.С. Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. - Л.: "Наука", 1984. - 296 е., ил.

196. Лотман 1966 Лотман Ю.М. Художественная структура "Евгения Онегина" // Ученые записки Тартусского государственного университета. Труды по русской и славянской филологии. - Тарту, 1966. -Вып. 184- С. 7-8.

197. Лурье 1951 Вопросы внутренней и внешней политики в посланиях Ивана IV // Послания Ивана Грозного. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1951. - С. 468-519.

198. Лурье 1956 Комментарии к тексту Музейного списка Полной редакции // Сочинения И. Пересветова. - М.-Л.: изд-во Академии наук СССР, 1956.-С. 277-327.

199. Лурье 1960 Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV - начала XVI века - М.-Л, : издательство Академии Наук СССР, 1960. - 529 с.

200. Лурье 1979 Лурье Я.С. Переписка Ивана Грозного с Курбским в общественной мысли Древней Руси // Переписка Ивана Грозного с Курбским. - Л.: "Наука", 1979. - С. 214-249.

201. Лурье 1989 Лурье Я.С. Пересветов Иван Семенович // Словарь книжников и кнжности Древней Руси. Вторая половина XIY-XVI в. - Л.: "Наука", 1989. - Вып. 2. - Ч. 2. - С. 178-182.

202. Лурье, Роменская 1988 Лурье Я.С., Роменская О.Я. Иван IV Васильевич Грозный // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вторая половина XIV-XVI в. - Л.: "Наука", 1988. - Вып. 2. Ч. 1. - С. 383384.

203. Любарский 1999 Любарский Я.Н. Византийские историки и писатели. - СПб.: "Алегейя", 1999. - 382 с.

204. Мартынов 2000 Мартынов В.И. Культура, иконосфера и богослужебное пение Московской Руси. - М.: "Прогресс-Традиция", "Русский путь", 2000. - 224 е., ил.

205. Медведев 1997 Медведев И.П. Византийский гуманизм XIV-XVвв.-СПб.: "Алегейя", 1997.- 342с.

206. Медведев 1999 Медведев И.П. Падение Константинополя в греко-итальянской гуманистической публицистике XV в. // Византия между Востоком и Западом. Опыт исторической характеристики. СПб.: "Алегейя", 1999. - С. 293-332.

207. Мейендорф 2000 Мейендроф И. Византия и Московская Русь // Мейендорф И. История церкви и восточно-христианская мистика. - М.: "Институт Ди-Дик", 2000. - С. 339-526.

208. Мелихов 1984 Мелихов М.В. Повесть Нестора Искандера и исторические источники о взятии Царьграда турками в 1453 г. // Древнерусская литература. Источниковедение. - Л.: "Наука", 1984. - С. 8496.

209. Михайлов 1912 Михайлов А.В. Опыт изучения книги Бытия пророка Моисея в древне-славянском переводе. - Варшава, 1912. - 460 с.

210. Молдован 2000 Молдован A.M. "Житие Андрея Юродивого" в славянской письменности. - М.: "Азбуковник", 2000. - 760 с.

211. Морозов 1982 Морозов С.А. О структуре "Истории о великом князе Московском" A.M. Курбского 11 Проблемы изучения нарративных источников по истории русского Средневековья. - М.: "Наука", 1982. - С. 34-43.

212. Морозова 1990- Морозова Л.Е. Сочинения Зиновия Отенского. М.: Институт истории СССР АН СССР, 1990. - 320 с.

213. Морозова 1995 Морозова Л.Е. Иван Грозный и публицисты XVI века о пределах и характере царской власти // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. - М,: Институт российской истории РАН, 1995. - С. 236-251.

214. Мурьянов 1996 Мурьянов М.Ф. "Слово о полку Игореве" в контексте европейского средневековья II Palaeoslavica. - Cambridge, 1996. -Vol. 4.-С. 15-220.

215. Николаевский 1868 Николаевский П.Ф. Руская проповедь XV-XVI вв. 11 Журнал Министерства народного просвещения. - СПб., 1868. -№ 4. - Ч. CXXXVIII. - С. 92-177.

216. Новикова, Сиземская 1997- Новикова Л.И., Сиземская И.Н. Русская философия истории. М.: "Магистр", 1997. - 328 с.

217. Норретрандер 1963 N0rretranders В. Ivan Groznyj's Conception of Tsarist Autority 11 Scando-Slavica. - Copenhagen, 1963. - Т. IX. - P. 238— 248.

218. Одиссей 1999 Дискуссия по поводу работы Т.В. Кондратьевой II Одиссей. Человек в истории. - М.: "Наука", 1999. С. 30-42.

219. Панченко 1976 Панченко A.M. "Дудино племя" в послании Ивана Грозного князю Александру Полубенскому // Культурное наследие Древней Руси (Истоки. Становление. Традиции). - Л.: изд-во Академии наук СССР, 1976.-С. 151-154.

220. Панченко 1996 Панченко A.M. Русская культура в канун петровских реформ II Из истории русской культуры {XVII - начало XVIII века). - М.: Школа "Языки русской культуры", 1996. - Т. 3. - С. 11-261.

221. Панченко 2000 Панченко A.M. Князь Кантемир и князь Курбский (Профессиональный "диалект" и проблемы стиля) // Из истории русской культуры XVIII века (XVIII- начало XIX века). - М.: Школа "Языки русской культуры", 2000. - Т. 4. - С. 575-587.

222. Переверзев 1971 Переверзев В.Ф. Литература Древней Руси. -М.: "Наука", 1971.- 302 с.

223. Перетц 1902 Перетц В.Н. Историко-литературные исследования и материалы. - СПб., 1902 - Т. 3. - 612 с.

224. Перетц 1914 Перетц В.Н. Из лекций по методологии истории русской литературы. История изучений. Методы. Источники. - Киев, 1914. - 496 с.

225. Петрухин 2000 Петрухин В.Я. Древняя Русь: народ, князья, религия // Из истории русской культуры. Древняя Русь. - М.: Школа "Языки русской культуры", 2000. - Т.1. - С. 13-410.

226. Петухов 1911 Петухов Е.В. Русская литература. Исторический обзор главнейших литературных явлений древнего и нового периода. Древний период. - Юрьев, 1911. - 768 с.

227. Пиккио 1973 Picchio R. Models and Patterns in the Literary-Tradition of Medieval Orthodox Slavdom // American Contributions to the Seventh Inernational Congress of Slavists. II. - The Hague-Paris, 1973. - P. 439467

228. Плюханова 1995 Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. - СПб.: "Акрополь", 1995. - 336 с.

229. Полосин 1946 Полосин И.И. О челобитных Ивана Пересветова // Ученые записки Московского государственного педагогического института им. В.И.Ленина. - М.: изд-во МГПИ, 1946. - Вып. 2. - С. 25-55.

230. Попов 1869 Попов А.Н. Обзор хронографов русской редакции. -М, 1869.-Вып. 2.- 236 с.

231. Порфирьев 1876 Порфирьев И.Я. История русской словесности. - Казань, 1876. -4.1. - 689 с.

232. Прокофьев 1975 Прокофьев Н.И. О мировоззрении русского средневековья и системе жанров русской литературы XI-XYI вв. // Литература Древней Руси. - М., 1975. - Вып. 1. - С. 5-39.

233. Прокофьев 1986 Прокофьев Н.И. О литературно-художественных взглядах и представлениях в древней Руси XI-XVI веков II Литература Древней руси. - М.: МГПИ им. В.И.Ленина, 1986. - С. 3-18.

234. Прокофьев 1996 Прокофьев Н.И. О преемственной связи в историческом развитии жанров и жанровых систем // Литература Древней Руси. - М.: "Прометей", 1996. - Вып. 7. - С. 15-28.

235. Прохоров 2000 Прохоров Г.М. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы. Повесть о Митяе. - СПб.: "Алетейя", 2000. - 479 с.

236. Пушкарев 1956 Пуппсарев Л.Н. И. Пересветов и его связи с русской литературной традицией // Сочинения И. Пересветова. - М.-Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. - С. 57-77.

237. Радлов 1920 Радлов Э. Очерк истории русской философии. -Пб, 1920.-140 с.

238. Рансимен 1983 Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 г.-М.: "На^а", 1983.- 200 с.

239. Рансимен 1998 Рансимен С. Восточная схизма. Византийская теократия. - М.: "Наука", Издательская фирма "Восточная литература" РАН, 1998.-239 с.

240. Ранчин 1995 Ранчин A.M. Киевская Русь в русской историософии XIV-XVII вв. (Некоторые наблюдения) // Герменевтика древнерусской литературы. - М.: "Наследие", 1995. - С. 154-168.

241. Ревелли 1996 Ревелли Дж. Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского // Русское подвижничество. - М.: "Наука", 1996. - С. 136-148.

242. Рикер 1995 Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике. - М.: "Academia-Центр", "Медиум", 1995. - 415 с.

243. Ржига 1908 Ржига В.Ф. И.С. Пересветов, публицист XVI века // Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. - М., 1908. - Кн. I. - Отд. И. - С. 1-84.

244. Ржига 1911 Ржига В.Ф. И.С. Пересветов и западная культурно-историческая Среда // Известия Отделения русского языка и словесности Академии Наук.-Спб., 1911.- Т. 16. - Кн. 3. - С. 169-181.

245. Ржига 1992 Ржига В. Ф. Гармония речи "Слова о полку Игореве" // Герменевтика древнерусской литературы XI-XIV вв. - М., 1992. - Вып. 5. - С. 5-29.

246. Ромодановская 1994 Ромодановская Е.К. Русская литература на пороге нового времени. Пути формирования русской беллетристики переходного периода. - Новосибирск: "Наука", 1994. - 232 с.

247. Рыков 1974 Рыков Ю.Д. "История о великом князе Московском" A.M. Курбского и опричнина Ивана Грозного // Исторические записки. - М., 1974. С; 328-350.

248. Рыков 1979 Археографический обзор. Послания Курбского // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. - Л.: "Наука", 1979. - С. 251-315.

249. Рыков 1982 Рыков Ю.Д. Князь A.M. Курбский и его концепция государственной власти II Россия на путях централизации. - М.: "Наука", 1982.С. 193-198.

250. Сакетти, Сальников 1957 Сакетги А.Л., Сальников Ю.Ф. О взглядах И. Пересветова // Вопросы истории. - 1957. - № 1 (январь). - С. 117-124.

251. Саркисова 1994 Саркисова Г.И. Существовал ли публицист Ивашка Пересветов? // От Нестора до Фонвизина. Новые методы определения авторства. - М.: "Прогресс", 1994. - С. 271-281.

252. СБ Б 1998 Словарь библейского богословия / Под ред. Леон-Дюфура К., Люпласи Ж., Жоржа А., Грело П., Гийе Ж., Лакана М.-Ф. -Киев; М.: "Кайрос", "Истина и Жизнь", 1998. - 1288 с.

253. Сизов 1964 Сизов Е.С. Датировка росписи Архангельского собора Московского Кремля и историческая основа некоторых еесюжетов // Древнерусское искусство. XVII век. М.: "Наука", 1964. - С. 160-174.

254. Сизов 1970 Сизов Е.С. Граффити в усыпальнице Ивана Грозного // Археографический ежегодник за 1968 г. - М., 1970. - С. 125-126.

255. Синицына 1977 Синицына Н.В. Максим Грек в России. - М.: "Наука", 1977. - 332 с.

256. Синицына 1982 Синицына Н.В. Авторское самосознание в литературе и общественной мысли // Россия на путях централизации. - М.: "Наука", 1982.-С. 213-220.

257. Синицына 1995 Синицына Н.В. Итоги изучения концепции "Третьего Рима" и сборник "Идея Рима в Москве" // Римско-константинопольское наследие на Руси: идея власти и политическая практика. - М.: Институт российской истории РАН, 1995. - С. 16-42.

258. Синицына 1998 Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции. - М.: "Индрик", 1998. - 416 с.

259. Скрынников 1980 Скрынников Р.Г. Иван Грозный. - М.: "Наука", 1980. - 248 с, ил.

260. Скрынников 1985 Скрынников Р.Г. Грозный и Курбский // Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae. - Budapest, 1985. - T. 31. -Fasc. 3-4. - P. 273-289.

261. Скрынников 1992 Скрынников Р.Г. Царство террора. - СПб.: "Наука", 1992.- 573 с.

262. Словарь русского языка Словарь русского языка XI-XVII вв. М., 1995.-Вып. 20.-288 с.

263. Соболевский 1899 Соболевский А.И. Западное влияние на литературу Московской Руси XV-XVII веков. - СПб., 1899 - 159 с.

264. Срезневский 3 Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. - М., 1989. - Т. III. - Ч. 1. - 910 с.

265. Тимофеев 1958 Тимофеев Л.И. Очерки теории и истории русского стиха. - М.: , 1958. - 486 с.

266. Тихомиров 1973 Тихомиров М.Н. Российское государство XV-XVII веков. - М.: "Наука", 1973. - 423 с.

267. Тихомиров 1992 Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. - СПб.: "Комплект", 1992. - 680 с.

268. Топоров 1995 Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. - М.: "Гнозис", Школа "Языки русской культуры", 1995.-Т. 1.- 875 с.

269. Травников 1989 Травников С.Н. Писатели петровского времени: литературно-эстетические взгляды (путевые записки). - М.: МГПИ им. В.И.Ленина, 1989.- 104 с.

270. Троицкий 1997 Архиепископ Иларион (Троицкий). Очерки из истории догмата о Церкви. - М.: "Паломник", 1997. - 584 с.

271. Трофимова 1988 Трофимова Н.В. Идейно-эстетические функции ретроспективной исторической аналогии и библейских цитат в "Казанской истории" // Литература Древней Руси. - М., 1988. - Вып. 6. - С. 68-82.

272. Трофимова 2000 Трофимова Н.В. Древнерусская литература. Воинская повесть XI-XVII вв.: Курс лекций. Развитие исторических жанров (Материалы к спецсеминару). - М.: "Флинта", 2000. - 208 с.

273. Трубецкой 1995 Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. -М.: Издательская группа "Прогресс-Универс", 1995. - 800 с.

274. Уваров 1973 Уваров К.А. Князь А.М.Курбский - писатель ("История о великом князе Московском"). Дисс. . канд. филол. наук. Машинопись. - М., 1973. - 338 с.

275. Ужанков 1996 Ужанков А.Н. О принципах построения истории русской литературы XI- первой трети XVIII веков. - М.: Высшие православные педагогические курсы "Содействие", 1996. - 48 с.

276. Ундольский Ундольский В.М. Иоанн Грозный как литератор и духовный композитор. Статья без конца. (1850-ые гг.) // ГБЛ. - ф. 704. - № П.- 18л.

277. Успенский . Успенский Б. А. Царь и самозванец: самозван чество в России как культурно-исторический феномен // Избранные труды. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1996. - Т.1. -С. 142-183.

278. Успенский 2 Успенский Б.А. Отношение к грамматике и риторике в Древней Руси (XVI-XVII вв.) // Избранные труды. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1996. - Т. 2. - С. 5-28.

279. Успенский 1987 Успенский Б.А. О семиотике иконы // Символ. - Париж, 1987.-№ 18. - С. 143-216.

280. Успенский 1995 Успенский Б.А. Семиотика искусства. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1995. - 360 е., ил.

281. Успенский 1996 Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина "Москва - Третий Рим" // Русское подвижничество.- М.: "Наука", 1996.-С. 464-501.

282. Успенский 1998 Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). - М.: Школа "Языки русской культуры", 1998. - 680 с.

283. Успенский, Живов 1996 Успенский Б.А., Живов В.М. Царь и Бог (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Избранные труды. - М.: Школа "Языки русской культуры", 1996. - Т.1. -С. 205-337.

284. Успенский 1876 Успенский В.М. Толковая Палея . - Казань, 1876. - 134 с.

285. Успенский 1997 Успенский Ф.И. История Византийской империи. Период Македонской династии (867-1057) / Сост. Литивинова Л.В. - М.: "Мысль", 1997. - 527 с.

286. Федотов 1997 Федотов О.И. Основы русского стихосложения. Метрика и ритмика. - М.: "Флинта", 1997. - 336 с.

287. Феннел 1955 The Correspondence between Prince A.M. Kurbsky and Tsar Ivan IV of Russia. 1564-1579 / Ed. by J.L.I. Fennell. - Cambridge, 1955,- 315 p.

288. Филипп 1935 Philipp Werner. Ivan Peresvetov und seine Schriften zur Erneuerung des Moskauer Reiches // Osteuropaische Forsehungen. Neue Folge. Berlin, 1935. Bd. 20. pp. I-VIII, 120.

289. Филюшкин 1999 Филюшкин A.PI. Андрей Михайлович Курбский // Вопросы истории. - 1999. - № 1. - С. 82-96.

290. Филюшкин 2000 Филюшкин А.И. Грамоты новгородского архиепископа Феодосия, посвященные "Казанскому взятию" // Герменевтика древнерусской литературы. - М.: "Наследие", 2000. - Вып. 10. - С. 327-346.

291. Филюшкин 2000а Герменевтический комментарий к первому посланию Андрея Курбского Ивану Грозному // Actio Nova. - М.: "Глобус", 2000. - С. 74-156.

292. Флоровский 1937 Флоровский Г. Пути русского богословия. -Париж, 1937.-600 с.

293. Флоровский 1999 Флоровский Г. Эсхатология в святоотеческую эпоху // Митрополит Макарий (Оксиюк). Эсхатология Св. Григория Нисского. - М.: "Паломник", 1999. - С. XXXV-LV.

294. Флоря 1975 Флоря Б.Н. Новое о Грозном и Курбском // История СССР. 1974. № 3. С. 142-145.

295. Флоря 1999 Флоря Б.Н. Иван Грозный. - М.: "Молодая гвардия", 1999.-403 е., ил.

296. Фрайданк 1976 -Freydank D. A.M. Kurbskij und die Epi-stolographie seiner Zeit // Zeitschrift fur Slawistik. Berlin, 1976. Bd. 21. Lfg. 3. S. 319-333.

297. Хализев 2000 Хализев B.E. Теория литературы. - M.: "Высшая школа", 2000 - 398 с.

298. Хаит 1977 Хант П. Самооправдание протопопа Аввакума // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Российской Академии наук. - Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1977. - Т. 32. - С. 70-83.

299. Хант 1993 Hunt P. Ivan IV's Personal Mythology of Kingship // Slavic Review, 1993. - Vol. 52. - № 4. - P. 769-809.

300. Хейзинга 1988 Хейзинга Й. Осень средневековья. - М.: "Наука", 1988.- 540 с.

301. Хорошкевич 1993 Хорошкевич А.Л. Символы русской государственности. - М.: изд-во МГУ, 1993. - 96 с.

302. Хрущов 1868 Хрущов И. Исследование о сочинениях Иосифа Санина преподобного игумена Волоцкого. - М., 1868. - 266 с.

303. Худяков 1923 Худяков М. Очерки по истории Казанского царства. - М., 1923. - 143 с.

304. Цветаев 1887 Цветаев Д.В. Литературная борьба с протестанством в Московском государстве. - М., 1887. - 182 с.

305. Чернявский 1961 Cherniavsky М. Tsar and People. Studies in Russian Myths. - New Haven. L., 1961. - 220 p.

306. Чичуров 1975 Чичуров И.С. К вопросу о формировании идеологии господствующего класса Древней Руси в конце XV - XVI вв. //

307. Общество и государство феодальной России. М,: изд-во Академии наук СССР, 1975.-С. 130-131.

308. Чичуров 1990 Чичуров И.С. Политическая идеология средневековья (Византия и Русь). - М.: "Наука", 1990. - 176 с.

309. Шевченко 1970 Sevcenko I. A Neglected Byzantine Source of Muscovite Political Ideology // The Structure of Russian History: Interpretative Essays/Ed. by M.Cherniavsky. - N.Y., 1970. - P. 80-107.

310. Шмщи 1958 Заметки о языке посланий Ивана Грозного // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский дом) Российской Академии наук. - M.-JL: издательство Академии наук СССР, 1958. - Т. 14. - С. 256-265.

311. Шмидт 1970 Шмидт С.О. К изучению "Истории" князя Курбского. (О поучении попа Сильвестра) // Славяне и Русь. - М.: "Наука", 1968.-С. 366-374.

312. Шмидт 1976 Шмидт С.О. Об адресатах первого послания Ивана Грозного князю Курбскому // Культурные связи народов Восточной Европы в XVI в. - М.:, 1976. - С. 304-328.

313. Юзефович 1975 Юзефович Л.А. Стефан Баторий о переписке Ивана Грозного и Курбского // Археографический ежегодник за 1974 г. -М., 1975. - С, 143-144

314. Юзефович 1988 Юзефович Л.А. "Как в посольских обычаях ведется." Русский посольский обычай конца XV - начала XVII в. - М.: "Международные отношения", 1988. - 216 с.

315. Юрганов 1993 Юрганов А.Л. О дате написания завещания Ивана Грозного // Отечественная история. - 1993. - № 6. - С. 125-141.

316. Юрганов 1996 Юрганов А.Л. Идеи И.С. Пересветова в контексте мировой истории и культуры // Вопросы истории. - 1996. -№ 2. -С. 15-27.

317. Юрганов 1998 Юрганов АЛ. Категории русской средневековой культуры - М.: Московский интститут развития образовательных систем, 1998.-448 с.

318. Яворский 1908 Яворский Ю.хА. К вопросу об Ивашке Пересве-тове, публицисте XVI века // Чтения в Историческом обществе Нестора летописца. - Киев, 1908. - Кн. 20. - Вып. 3. - С. 59-86.

319. Ясинский 1889 Ясинский А.Н. Сочинения князя Курбского как исторический материал. - Киев, 1889. - 215 с.