автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: Сон и сновидение в раннем творчестве Ф.М. Достоевского: поэтика и онтология

Полный текст автореферата диссертации по теме "Сон и сновидение в раннем творчестве Ф.М. Достоевского: поэтика и онтология"

На правах рукописи

ФАЗИУЛИНА ИРИНА ВЛАДИМИРОВНА

СОН И СНОВИДЕНИЕ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО: ПОЭТИКА И ОНТОЛОГИЯ

Специальность 10.01.01 —русская литература

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Ижевск — 2005

Работа выполнена в ГОУВПО «Удмуртский государственный университет»

Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор

Мосалева Галина Владимировна

Официальные оппоненты: доктор филологических наук, профессор

Хрящева Нина Петровна

кандидат филологических наук, доцент Софронова Светлана Ивановна

Ведущая организация: Институт повышения квалификации и

переподготовки работников образования УР

Защита состоится «6» декабря 2005 года в 14.00 на заседании диссертационного совета ДМ 212.275.06 в Удмуртском государственном университете по адресу: 426034, г. Ижевск, ул. Университетская, д. 1, кор. 2, ауд. 204.

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Удмуртского государственного университета

Автореферат разослан года

Ученый секретарь

диссертационного совета А £ Н.И. Чиркова

3 5~ ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность исследования. Повышенный интерес ученых к романам Ф. М. Достоевского предопределил ретроспективный взгляд на раннее творчество писателя, рассматриваемое чаще всего в качестве «лаборатории», «когда автор не застрахован ит неудач уже в силу <...> экспериментапьности»1. Принципиальная новизна нашей работы заключается в осмыслении ранних произведений писателя в качестве самостоятельного эстетического феномена.

Интерес к формам взаимодействия «реального» и «сновидческого» миров в художественной системе Достоевского обусловлен общей тенденцией литературоведения последних лет к пересмотру ряда традиционных положений, касающихся поэтики писателя. Одним из таких утверждений является ставшая «общим местом» мысль о неразграничении героями сна и яви. При этом исследователи не учитывают нарративного плана, что приводит к нивелированию разнородности повествования и, как следствие, сужает интерпретационные возможности текста. Отчасти это спровоцировано отождествлением иного мира с «бессознательным» (З.Фрейд, И. Нейфельд, А. Бем, Р. Мортимер, О. Каус, Б. Криста, Р. Пис) или «мифологическим» (Вяч. Иванов, В. Н. Топоров, Ю. М. Лотман, И. А. Аврамец) уровнями произведения, что определяет его лишь в качестве сферы предельного проявления поэтических законов, свойственных авторской манере письма в целом.

Рассмотрение онейрических видений как особых текстовых элементов в работах М. М. Бахтина, Г. К. Щенникова, А. В. Подчиненова, Т. А. Касаткиной, Д. А. Нечаенко, Дж. Джиганте позволило не только выявить их полифункциональность, но и поставить вопрос о взаимосвязи содержания инобытийной сферы и форм ее воплощения.

Градации сновидений с учетом специфики их повествовательной организации, проведенные в статьях А. Гедройца «Сон и бред у Достоевского» (1981) и

1 Топоров В Н «Господин Прохарчинг попытка истал^^и»./Аоар51в р, н. М1(ф Ритуал Символ. Обра! Исследования в области мнфопоэтического М, 1995 С. 113. д .

1 БИБЛИОТЕКА 3

Т. Н Волковой «Сны в романе Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы"» (1996), а также в монографии Б. С. Кондратьева и Н. В. Суздальцевой «Пушкин и Достоевский. Миф. Сон. Традиция» (2002), при всей плодотворности результатов, обнаруживают малую степень изученности морфологии иного мира, что ведет к отождествлению таких разных понятий, как сон, сновидение, дрема, бред, мечта.

Вследствие сказанного основными объектами данного исследования стали структура и семантика онейрического мира в творчестве Ф. М. Достоевского 1840—1850-х годов. Задачей проследить функциональную эволюцию той или иной формы видений обусловлено обращение не только к последующему творчеству писателя («Униженные и оскорбленные», «Записки из подполья», «Идиот», «Сон смешного человека», «Братья Карамазовы»), но и к опыту предшествующей романтической эпохи (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, А. А. Бестужев-Мар лине кий)

Цель диссертационного исследования заключается в изучении раннего творчества Ф. М. Достоевского в его единстве, организующим началом

которого является авторский поиск идеальной формы воплощения иного мира.

Для достижения поставленной цели нами сформулированы следующие задачи:

1) обозначить структурную классификацию видений;

2) установить характер взаимозависимости выделенных видений с другими элементами текста;

3) разграничить функциональные поля различных форм воплощения онейрической реальности в ранних произведениях Достоевского.

Этими задачами, предполагающими интегрирующий анализ произведений, и обусловлена методологическая база исследования. Она включает в себя структурно-семиотический (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, И. П. Смирнов), мифологический (О. М. Фрейденберг, А. Ф. Лосев, Е. М. Мелетинский), лингвистический (В. В. Виноградов, Н. Д. Арутюнова) подходы к изучению художественного текста с опорой на труды в области философии и культурологии

(П. Флоренский, Л. Карасев, Н. И.' Толстой), а также классического (3. Фрейд,

•{,« г|. Т» ^ »

К. Г. Юнг, А. Адлер) и современного психоанализа (Ж.-Б. Понталис, М. де Кан, С. де Монжуа).

Научная новизна диссертационной работы заключается в том, что впервые » проводится комплексный анализ онейрических видений с учетом их структуры в произведениях Ф. М. Достоевского 1840—1850-х годов. Не предпринимавшееся * ранее разграничение сна как вйдения мира и сновидения как рассказывания о нем, базирующееся на культурологических и психоаналитических разысканиях в этой области, позволило сформулировать критерии для опознания данных форм в творчестве писателя и точного обозначения пределов их функционирования. В диссертации по-новому систематизируются «оттенки бессознательного» в творчестве Достоевского, что позволило выявить поэтическое и тематическое единство ранних произведений, обозначить их типологические связи с более поздним творчеством писателя.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Изображаемые Достоевским «сон», «сновидение», «бред», «дрема», «мечта» являются замкнутыми художественными мирами, каждый из которых обладает только ему свойственной внутренней организацией, обусловленной степенью его удаленности от действительности.

2. Актуализация героями Достоевского той или иной формы онейрического мира позволяет выявить не только их угол зрения на мир, но и систему ценностей, лежащую в его основании.

3. Сон как «типологический контрагент» реальности становится единственной сферой реализации «жизни сердцем» героем.

4. Тексты-сны выступают в качестве идеальной формы для воплощения специфической концепции любви в раннем творчестве Ф. М. Достоевского.

Научное значение работы состоит прежде всего в систематизации

представлений об онейрическом мире в текстах Ф. М. Достоевского. Описанная

взаимосвязь между особенностями поэтики «текстов-снов» и характером

художественной реальности, воссозданной в произведениях, может быть

использована, наряду с другими положениями, в дальнейших исследованиях,

5

посвященных как творчеству писателя, так и типологизации «литературных видений» в целом.

Практическая ценность диссертации заключается в возможностях разнообразного применения ее результатов при чтении общих и специальных учебных курсов по истории русской литературы, при проведении семинаров, в руководстве научной работой" студентов при написании курсовых и квалификационных работ.

Апробация работы. Отдельные положения и общая концепция диссертации являлись предметом обсуждения на научных конференциях, межвузовских («Кормановские чтения». Ижевск, 1999 — 2004 гг.; «Дергачевские чтения». Екатеринбург, 2004) и международных («Текст-2000». Ижевск, 2000; «Концепции человека в художественной литературе». Ижевск, 2005). Материалы исследования используются при проведении учебных занятий на филологическом факультете Удмуртского государственного университета.

Структура работы соответствует задачам и особенностям предмета исследования. Она состоит го Введения, двух глав («Структура онейрической реальности» и «Сон как форма воплощения частной жизни героями Ф. М. Достоевского»), Заключения и Библиографии, содержащей 275 наименований. Общий объем исследования 157 страниц.

СОДЕРЖАНИЕ ДИССЕРТАЦИИ

Содержание работы определяется задачами диссертации. Во Введении обосновываются выбор темы и направление ее изучения; обобщается разрозненный материал, посвященный сну и сновидениям у Ф. М. Достоевского, с преимущественным отбором исследований, рассматривающих раннее творчество писателя; обосновывается методология работы.

В первой главе «Структура онейрической реальности» описываются критерии сновидческого мира, с помощью которых проводится дифференциация сна и пограничных онейрических видений: дремы, бреда, мечты, сновидения,— начиная с первых, ставших программными, произведений Ф. М. Достоевского

б

Обозначенное богатство «вариантов и оттенков» сна в творчестве писателя позволяет разграничить героев в зависимости от их принадлежности к бытию / инобытию. Так, выделяются персонажи, характеризующиеся отсутствием веры в устойчивость миропорядка и, как следствие, игнорирующие специфичность онейрического мира. Такая позиция героев приводит к реализации инобытийной сферы их жизни в форме сновидения (Фалалей в «Селе Степанчиково...», Неточка Незванова, Нелли в «Униженных и оскорбленных», Александра Ивановна и Ипполит в «Идиоте», Раскольников в «Преступлении и наказании», Смешной человек в «Сне смешного человека») или порождает обусловленные дневным сознанием состояния дремы (Нефедевич в «Слабом сердце»), бреда (Ордынов в «Хозяйке», Прохарчим), грезы (Варвара в «Бедных людях», Неточка Незванова, Пралинский в «Скверном анекдоте»).

Погружение в сон оказывается возможным лишь при безусловном принятии его как самостоятельной и ценностной сферы. По законам сна живут мечтатель в «Белых ночах», муж в «Как опасно предаваться честолюбивым снам», Князь Мышкин в «Идиоте». «Мнимый сон» выстраивают Неточка Незванова и Маленький герой в одноименных романах, Астафий Иванович в «Домовом», жена Горшкова в «Бедных людях», Князь К и Мозгляков в «Дядюшкином сне», Наташа в «Униженных и оскорбленных», Фома Фомич в «Селе Степанчиково...».

Приведенные наблюдения актуализируют вопрос о четкой дефиниции сна,

являющегося у Достоевского «типологическим контрагентом» реальности, в его

противопоставлении пограничным онейрическим состояниям. Если

обусловленность реальностью таких видений, как дрема, бред и мечтание, позволяет

легко отличить их от собственно «снов» персонажей (Д. А. Нечаенко,

Б. А. Грифцов, В. Н. Топоров), то отмеченная 3. Фрейдом и используемая

в современном психоанализе оппозиция «сон — сновидение» пока не востребована

в должной мере литературоведами. Это и определило структуру главы, основная

часть которой посвящена рассмотрению данных художественных миров в качестве

замкнутых систем, обладающих специфической логикой, маркирующей в случае сна

спациальные, а в случае сновидения — темпоральные отношения; оперирующих

7

разными объемами памяти; моделирующих собственную иерархию ценностей, нормы поведения и устойчивую субъектную организацию и, наконец, по-разному себя репрезентирующих.

В качестве источников для рассмотрения обозначенного круга вопросов были выбраны произведения Ф. М. Достоевского, в которых онейрическая реальность очерчена наиболее ярко: «Двойник» (1846), «Хозяйка» (1847), «Слабое сердце» (1848), «Белые ночи» (1848), «Дядюшкин сон» (1859), а также роман «Униженные и оскорбленные» (1861), являющийся, по мысли В. Я. Кирпотина, своеобразным итогом размышлений писателя в 40-50-е годы ХЕХ века, и «Сон смешного человека» (1877), обнаруживающий в слове специфические черты иного мира, проявленные в раннем творчестве писателя лишь на уровне структуры.

Проведенный нами анализ позволил выявить, что содержание различных онейрических видений напрямую зависит от системы мышления, лежащей в их основании. Так, сон, восстанавливающий генетическую память мира, оперирует мифологическим мышлением; сновидение же, содержащее только сознательную память человека, являет собой словесную стадию функционирования мифа. Мечта, являющаяся аналогом художественного творчества в силу своей обусловленности культурой, строится исключительно на социальных концептах, а «патологическое» мышление бреда, напротив, низводит субъекта до биологического существования, лишая его личностного статуса.

Изначально различные схемы представлений конкретных онейрических видений определяют не только их содержание, но и специфические модели презентации в художественных текстах Достоевского, наиболее показательные из которых — сон как видение мира и сновидение как рассказывание о нем.

Установка на видение порождает такой сновидческий мир, который, вопреки

дневному космосу, маркирует не темпоральные, а спациальные отношения. Как

следствие, в тексте-сне пространство начинает моделировать понятия, не имеющие

пространственной природы. Так, являясь максимально близким (субъективным), оно

задает недистанцированность наблюдателя от объекта, что приводит к феномену

«бесперспективного зрения» (М. М. Бахтин) у героев Достоевского. Видение

8

обратной стороной сетчатки порождает, наряду с внешней слепотой, непростую филогенетическую редукцию Голядкина, Васи Шумкова, Мечтателя, Смешного человека к архаическому восприятию мира и себя в нем.

Язык пространственных отношений определяет и особенности временной парадигмы в тексте-сне. Мифологическое «здесь-теперь», отрицающее протяженность, приводит к сосуществованию во сне различных временных' отрезков (вечности) и к созданию «коллажного» пространства, как бы склеенного из отдельных кусочков.

В результате выявленных особенностей пространственная рамка произведения оказывается не более стабильной, чем темпоральная. Лишаясь физической дистанции, географические локусы в тексте-сне мифологизируются и оказываются отделенными только своей субстанциональной индивидуальностью: обремененные различными качествами и свойствами, они становятся сопричастными тому, что в них происходит.

В сфере «чистого» времени только повторяемость действия оказывается гарантом его реальности. Как следствие, в тексте-сне за счет циклической структуры выстраивается особый социально-культурный контекст, при котором эксцессы и аномалии воспринимаются в качестве нормы, а закономерности событийны.

Такой сновидческий мир позволяет героям Достоевского преодолеть свою принципиальную внебытийственность в дневной жизни. Новый личностный статус сновидцев связан с повышением их креативности, которая реализуется в отождествлении сна и импровизации, разворачивающейся «здесь» и «сейчас» и в силу этого непредсказуемой из-за отсутствия знания наперед об уже происшедшем.

Ситуация рождения слова-события (а не слова о событии) требует

специфического стилистического оформления, доминантой которого является

интенсификация зрительного восприятия, сменяющая «повествование» на

«исполнение». Сущность визуального образа, заключающаяся в ратификации того,

что он представляет, делает его единственным «сертификатом присутствия» —

9

видимое во сне (как и в мечте) воспринимается не в качестве воспоминания или фантазии, но как реальность в ее прошлом и действительном состоянии.

Оперирование только визуальными образами делает сон тождественным молчанию, что порозвдает в творчестве Ф. М. Достоевского прием умолчания о сне, который реализуется в «Слабом сердце». Герой повести Вася Шумков, остро чувствуя деление-жизни на личную и государственную и строгую закрепленность за ними двух сфер реализации — онейрическую и реальную, оказывается не способен передать словами историю своей любви-сна.

Интенсификация зрительного восприятия порождает, особые характеристики речи героев, направленные на придание фразе веса воспроизводимых объектов. Слово для сновидцев Достоевского уравнивается с видением мира и в этом смысле представляет собой не просто форму мысли, а одно из оформлений экзистенциальной ситуации писателя: стилистические фигуры становятся не столько средством выразительности, сколько тем углом зрения, под которым происходит художественное познание.

Изучение различных моделей построения визуальных образов позволило разграничить в работе формы сна и мечтания: если сон по природе своей метафоричен, то мечта по преимуществу метонимична. Это приводит к противоположным результатам онейрических видений: отказываясь в сновидческом мире от собственного «Я», герой пребывает в полной уверенности, что обретет его вновь («Белые ночи»); мечтатель же, замещая жизнь грезой о ней, утрачивает ощущение собственной реальности и оказывается неспособным определить статус «Я есть» в своих переживаниях («Неточка Незванова»),

«Плотность фразы» в тексте-сне достигается за счет синтаксической деконструкции словосочетания, придающей ему максимальную ощутимость синтаксиса; буквального прочтения устойчивых клише, которое позволяет сновидцу освободиться от очарования формы и критически оценить ее содержание; или уточнения, осуществляющего перевод умозрительно постигаемого в чувственно осязаемый образ за счет конкретного сравнения.

Последний прием становится смыслопорождающим для героя Достоевского: «обладать возможностью сравнения» для него, значит, быть включенным в связь с иными объектами мира, а в итоге — быть частью мира, то есть «быть больше самого себя».

Это устремление приводит к отождествлению телесности языка с собственным телом, в результате чего сновидец прибегает к особой форме во-площения абстрактных понятий — проективной идентификации своего «Я».

Подобное проживание себя в качестве Другого, связанное с активизацией защитных свойств модальности визуального символа, возможно лишь при безусловной вере в галлюцинаторные образы, которая отличает «ранних» героев Достоевского. Уже для Ипполита в «Идиоте» объективация опасных субъективных переживаний оказывается неприемлемой. Задаваясь вопросом: «Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа?»,— Ипполит обозначает оборотную сторону конкретной символизации: в условиях нулевого времени и отсутствия интеллектуальной рефлексии она делает образы плохо структурированными и крайне неустойчивыми, что приводит на уровне героя к потере тела=самости, а на уровне структуры текста-сна — к бессюжетности.

Следует обратить особое внимание на то, что бессюжетность нетождественна нелогичности: мифологическое сознание сна порождает такое состояние мира, при котором следствие «выбирает» себе причину, зачастую опережая ее во времени. Так, в тексте-сне обращают на себя внимание художественные детали, особо не проявленные, но при внимательном чтении выстраивающиеся в определенную последовательность.

Наиболее ярко это обнаруживается в развертывании устойчивых клише, при котором сюжет и поведение персонажей определяется абстрактной логикой конструкции. Так в «Белых ночах» Настенька и молодой жилец обращают внимание друг на друга после слов бабушки: «Сходи, Настенька, ко мне в спальню, принеси счеты», — в которых она высказывает недвусмысленное намерение «пристроить» Настеньку замуж. При всей видимой невнимательности героев к скрытым

коннотациям бабушкиных реплик финал их «несостоявшегося романа» показывает адекватное «считывание» изначального бабушкиного посыла.

Итак, увязывая свое воплощение со словом-образом и позволяя ему быть, сновидец в раннем творчестве Достоевского утрачивает контроль над созданным им миром: слово-образ начинает порождать собственную реальность, лишая героя статуса творца и становясь тем Другим, кто навязывает спящему его сон.

Проведенный нами анализ «Двойника» Ф. М. Достоевского как первого текста-сна позволил выявить различные формы реализации творческой активности слова. Лишая повесть внешней интриги, а именно неудачного сватовства к Кларе Олсуфьевне, и всех героев, с ним связанных, писатель создает специфическое пространство текста, «развертывающееся в «пределах самосознания Голядкина» (М. М. Бахтин). Став объектом собственного созерцания, герой оказывается один на один со своим непознанным Я, что не только порождает особую атмосферу, свойственную онейрическому миру, но и бессюжетность, которая задается «хождением» Голядкина вокруг одной идеи.

Путь от латентного выражения собственных чувств к их конкретной символизации и есть «логика» сна героя. Освобождаясь от дневного мышления, устанавливающего границы не только поведения, но и самопознания, господин Голядкин переходит от «слепоты зрячести» к «зрячести слепоты» и, как следствие, к познанию глубин тотальной памяти, которые герой объективирует в образе Голядкина-младшего.

Проявляя рессентиментные чувства по отношению к своему двойнику, Голядкин-старший наделяет его теми чертами, которые позволили бы ощутить себя сострадальцем — покровителем — власть имущим. Но, неожиданно получив то, к чему он так безуспешно стремился в социальной сфере (стать творцом жизни), Голядкин-старший начинает измерять инобытие дневными нормами, игнорируя принципиальную неустойчивость онейрических образов и воспринимая бесконечные изменения, которые происходят с объективированными в двойнике мыслями, как интригу против себя. Интуитивно понимая, что «природа сама

вооружилась против него», герой, обусловленный реальностью дня, продолжает бороться и терпит закономерное поражение.

В результате, «примитивное мышление» сна, подобно «феноменологической редукции» призванное сновидцем к созданию возможности обладания сущностью вещей, приводит вовсе не к застыванию их в неподвижной форме, копии платоновской «идеи», а к выявлению динамической структуры, чреватой бесконечными превращениями.

Сон для героев Достоевского оказывается «зерном понятия», оформление которого происходит уже в сновидении, которое, в свою очередь, являет собой вторичную обработку, попытку передать множественность в виде повествования. Подключение при этом вербального мышления оказывается гибельным для сновидческого мира, так как несет в себе интеллектуальную рефлексию, провоцирующую избирательность памяти. Воспоминание о сне разрушает нивелирование любых событий до нормы, в результате чего в сновидении фиксируются не закономерности, а аномалии — однократные и случайные факты. В итоге, сам сон осмысляется героем как нарушение исконного порядка дневной жизни.

Такое определение в общем потоке истории иноприродно структуре сновидения, время в котором целиком замкнуто на сюжете как форме речевого акта. Именно поэтому процесс проговаривания сновидения (если сон тождественен молчанию, то сновидение имеет форму только вербальную) оказывается структурообразующим: линейное время, приобретаемое им таким образом, становится доминирующей категорией, что позволяет создать мир, принципиально отличный от сновидческой реальности, но аналогичный «реальности культуры», где известное преобладание времени заложено уже в естественном языке.

Итак, если сон — это «информационно свободный текст ради текста»

(Ю. М. Лотман), то сновидение — это уже текст ради сообщения: выбор сюжета,

который является средством осмысления жизни, становится способом освоить

смутный, неоформленный и бессловесный опьгт сна. Поэтому рассказывание

сновидения есть не пассивное подражание, а своего рода творческая деятельность —

13

«мимесис», способ познания=подчинения мира. Именно в сновидении происходит выстраивание героями ментально-тематических пространств, отобранных памятью, и их интерпретация, соответствующая культурной традиции данного общества.

Рассмотрев сновидения Нелли в «Униженных и оскорбленных», мы показали, что продуцирование собственного текста требует от рассказывающего сновидение особой личностной активности, обладающей абсолютным, эгоцентрическим характером, способной внедриться в толщу вещей и придать ей смысл, одновременно одушевляя изнутри правила языка — позиции Автора.

Уже в начале данного текста обращает на себя внимание тот факт, что, находясь на границе реальной и инобытийной жизни, Нелли никогда не погружается в сновидческую реальность: сонное состояние героини постоянно фиксируется Достоевским как данность, имеющая свои объективные предпосылки. Причины невозможности этого перехода кроются не только в ее обусловленности действительностью, но и в особой жизненной позиции. Не ощущая себя субъектом сознания и, как следствие, действия, Нелли не обладает личностным бытием, что провоцирует утрату и личностного инобытия. Она является лишь преломлением чужой творческой активности — матери, кормящей «себя вместо хлеба зчобной мечтой» и монополизирующей судьбу дочери, а также Ивана Петровича — профессионального литератора, превратившего жизнь Нелли в роман

Лишь в финале истории героиня выходит из навязанного ей «искусственного инобытия» и приобретает личностный статус, становясь творцом если не жизни, то собственной смерти, показателем чего и является пересказ сновидения.

Вписывая сновидение в контекст реальных событий или памяти о них, Нелли по-новому проживает именно те эпизоды из своей биографии, которые легли в основу романа Ивана Петровича: с первого взгляда, тематический (информационный, эмоциональный) повтор оборачивается соперничеством Авторов (не случайно свое сновидение Нелли поверяет именно Ивану Петровичу, превращая его из активного деятеля в пассивного слушателя).

Наряду с появлением личностной позиции, восстановление способности тестирования реальности позволяет героине манипулировать освоенным опытом,

14

в частности, о-странить сновидение через демонстрацию его странности и, восприняв его как «мое чужое», локализовать в прошлом = забыть.

Анализ творческого потенциала других форм онейрической реальности в ранних произведениях Ф. М. Достоевского'показал, что они в силу специфики своей структуры наделяют героев лишь иллюзией авторства. Так, мечта, основывающаяся на логической операции — «чужое как мое», направлена на проживание субъектом-непознанного, но мучительно желаемого культурного опыта Другого. Именно эта обусловленность готовыми сюжетами поведения приводит к бесплодности «Я» героев и принципиальной невозможности завершения текста о мечтателе («Неточка Незванова»). Дрема же, являясь полусонно-попубодрственным состоянием и повторяющая актуальное настоящее героев, делает язык онейрической реальности безыскусным, спровоцированным дневными словами и жестами.

В результате неполноценность творчества мечтателей и «людей дня», наделяющих онейрический мир атрибутами социальной действительности, не позволяет им переключиться в иной регистр восприятия жизни, в котором только и возможно специфицировать себя в качестве творца.

Описав в первой главе онейрические видения в качестве замкнутых систем, которые обладают собственной логикой и выстраивают характерные художественные миры, во второй главе «Сон как форма реализации частной жизни героями Достоевского» мы проследили эволюцию форм воплощения иного мира

Первоначально, вслед за романтиками, Достоевский актуализирует мечту в качестве одной из форм воплощения личностной свободы героев и спасения от прозы жизни. Однако критическое исследование философской и эстетической природы мечтательства позволило писателю не только увидеть в нем возможность познать идеальное бытие, но и отметить непродуктивность этой формы онейрического мира для «бодрствующих сновидцев» в силу ее непроницаемости для действительности.

Осознавая неактуальность романтического мышления в становящуюся

реалистическую эпоху, Достоевский закрепляет за ним особую сферу реализации —

15

литературу, в результате чего отправной точкой фантазирования героев становится книга: не случайно перечень прочитанных произведений оказывается ведущим принципом характеристики фигуры мечтателя. Книга, таким образом, становится значимым конкурентом сна в мире Достоевского, так как чтение или написание текста героями — Варей Доброселовой, Макаром Девушкиным, Неточкой Незвановой, Николаем Петровичем — происходит чаще всегсГтгочью.

Сон вытесняется мечтателями из структуры мира в целом и воспринимается как контр-реальность, вмещающая все негативные переживания дневной жизни, о которых они стремятся забыть. Именно этим обусловлено, на наш взгляд, возрождение мифологического тождества Гипноса и Танатоса «людьми дня» и восприятие Неточкой Незвановой и женой Горшкова («Бедные люди») смерти своих близких в эвфемистичной форме глубокого сна. Но если в случае с Неточкой сознание ребенка подобным образом защищается от страшной реальности, то «сюжетное» описание смерти Горшкова имеет большую мотивировочную базу. Наряду с психологической защитой, сон-смерть становится оправданием «невнимательности» у жены, источник которой кроется не только в грузе пережитых неудач, но и в страхе перед новыми, неминуемо порождаемыми сумасшествием Горшкова. Для самого же Макара Девушкина сохранение структуры рассказа жены Горшкова в письме к Вареньке имеет помимо прочего еще и эстетическую функцию — ввод интриги, неожиданности, тщательно, однако, приготовляемой: «горестное событие» оборачивается литературным материалом, одним из этапов работы Девушкина над собственным «слогом».

Рассказ Макара Девушкина о сне-смерти, как равно и восстановление Неточкой Незвановой своего младенческого сна = истории детства в форме отрывочного повествования, вовсе не случайны: так как подобные «болезненные сновидения» требуют своей вербализации в связи с тем, что слово позволяет порождающему его субъекту совершать различные манипуляции вплоть до отрицания собственного бытия.

Потребность забыть о своей жизни, столь свойственная романтикам,

актуализировавшим в связи с этим кальдероновскую метафору «жизнь-сон», ради

16

проживания чужих литературных сюжетов, Варенька Доброселова интуитивно точно определяет как «духовное насилие», в результате которого герои утрачивают способность критически оценивать свою позицию, что ведет к потере столь мучительно обретаемого ими личностного статуса. Ощущение «вторичности» собственной жизни приводит их к осознанию искусственности и в силу этого конечности единственного освоенного ими мира мечты.

Стремление «стряхнуть паралич мечтательности и стать человеком» порождает поиск героями Достоевского новых форм воплощения личностного бытия. Наблюдение над попыткой реализации частной жизни в петербургской поэме «Двойник», повестях «Господин Прохарчин», «Хозяйка», «Слабое сердце» и сентиментальном романе «Белые ночи» позволило нам выявить логику становления сна как ценностной альтернативы реально-социальной жизни — единственной сферы «жизни сердцем».

В «Двойнике» господин Голядкин, интуитивно осознавая преступность своих попыток реализоваться в качестве частного лица, тем не менее объективирует эту сферу в доме Олсуфия Ивановича, объясняя свое неудачное сватовство лишь социальными причинами, что приводит героя к пограничному существованию между двумя мирами. В последующих повестях социальная и личная сферы жизни I ероев разводятся Ф. М. Достоевским во времени.

Так, в «Хозяйке» Ордынов, отдав долг государству, в поисках сферы реализации себя как частного лица пытается заниматься своим прежним делом, но на новом основании: из науки, которая была его общественным служением, он формирует страсть.

Этот путь некогда избрал и господин Прохарчин, отождествив внешнюю

жизнь и жизнь «про себя» при помощи денег. Однако подобное «отзеркаливание»

лишает героя способности создать альтернативу реальному миру и приводит к

утрате человечности (И. Ф. Анненский). И хотя в «Хозяйке» Достоевский описывает

занятия Ордынова, «перескакивая через законы бытия и рассудка» и акцентируя

внимание на их принципиальной бесполезности, бессистемности и

незаконченности,— обусловленность этой сферы действительностью также явно

17

ощущается, что подтверждается характерным для данного периода «частной» жизни героя отсутствием сна.

Иная форма приобщения к инобытию — бредовое состояние, в которое погружается Ордынов на квартире у нового хозяина с характерной фамилией Кошмаров,— также была опробована ранее в «Господине Прохарчине». И хотя «забытье» много ближе по особенностям к сфере сна, оно отнюдь не тождественно ему: зависимость бреда от больного тела вскрывает, что в этом состоянии, хотя и ощутимо слабее, мысли и образы иноприродны внутреннему миру. Не случайно, «щепотка денег», полученная Ордыновым от своего опекуна и предназначенная для приватной жизни, иссякнет лишь при переезде к немцу Шпису, что рассматривается нами как возвращение в реальность Петербурга.

Страх перед инобытием, привязанность к сознательной, дневной жизни («едва сознавал себя»), не позволяют ни Прохарчину, ни Ордынову погрузится в сновидческую реальность, приобретшую формы больного, воспаленного, пограничного между явью и сном состояния бреда. Приобщение к любви становится для Ордынова, как и занятия наукой, не более чем «наймом частной жизни» у Петербурга — не случайны отмечаемые в повести параллели между бредовыми образами и научными поисками героя.

Заявленный в образе Ордынова драматизм, заключающийся в невозможности быть одновременно частным и государственным человеком, вновь актуализируется Ф. М. Достоевским в повести «Слабое сердце», но решается несколько иначе. Вася Шумков, в отличие от героя повести «Хозяйка», воспринимая сновидческий мир как ценностную альтернативу действительности, закрепляет за ним возможность «жизни сердцем». Актуализируя весь потенциал сна, Достоевский выносит сон-любвь Шумкова за пределы повествования: прием умолчания парадоксальным, с точки зрения «дневного сознания», образом оказывается наиболее адекватным для передачи сна как молчания.

Однако страх перед частной жизнью в Петербурге сказывается и на Васе

Шумкове, который, признавая ценность сна-любви, тем не менее, не способен

(«слабое сердце») погрузиться в него полностью, отказываясь от сознательного

18

осмысления происходящего. Именно поэтому воплощение личного счастья увязывается героем с выполнением им служебных обязанностей.

Лишь мечтатель из «Белых ночей» безотчетно доверится стихии сна и реализуется исключительно как частный человек. Это доверие окупится сполна: оно не только приобщит мечтателя к событию как СО-бытию, но и позволяет ему воплотиться (по законам сна) в диаметрально противоположных образах: младенца и матери, мучителя и жертвы — быть одновременно собой и Другим. Именно поэтому «утром», когда очарование сна-любви прошло и «мелькнула так неприветливо и грустно вся перспектива <...> будущего», герой скажет: «Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую?..».

Сон-душа-любовь — эти мотивные соответствия, актуализированные сентиментализмом и оформленные в сложное инвариантное ядро с мифопоэтическими значениями романтиками, были восприняты Ф. М. Достоевским и стали основой для создания собственной концепции «жизни сердцем», наиболее полно воплотившейся в тексте-сне «Белые ночи».

Первое, что следует отметить в связи с категорией любви в раннем творчестве Достоевского,— это ее непроявленность в физиологическом плане: сновидцы акцентируют разрушающее начало физической любви, воскрешая ее мифологическое тождество смерти (не случайно в сознании Васи Шумкова «долг сердца» оборачивается «долгом гражданина»).

Именно поэтому на смену браку реальному приходит «священный» — ритуальный брак, несущий мужчине возрождение и реализующийся в ранних текстах Достоевского по-разному, что связано прежде всего с языковыми сложностями — с несформированностыо «слога» «другой» любви (Т. А. Касаткина).

Поиск адекватной смысловой передачи «аркадской» любви приводит писателя к отказу от слова и реализации ее в «Белых ночах» и «Дядюшкином сне» на структурном уровне. Так, в «Дядюшкином сне», задумывавшемся как-драматическое произведение, воскрешение мужского начала через любовь

оформляется при помощи построения сюжета по законам трагедии и комедии одновременно.

Трагедия, организующая сюжет Зины и бедного уездного учителя, существует как «длящееся прошлое» текста: оставаясь в основном в пересказе, она, на самом деле, предопределяет поступки и поведение героев в настоящем; комедия же оформляет сюжетную линию Князь — Зина и может быть названа «выгодная женитьба», режиссером которой является Мария Александровна, мать героини.

Несводимость героев только к трагическому или комическому обусловила подмену Васи князем К. для Зины: выходя замуж за князя, то есть «спасая его от смерти», героиня пытается воскресить своего возлюбленного. Однако в мире комедии реинкарнации не происходит — логика сна переворачивает традиционные представления: свадьба оборачивается в своего двойника — похороны как воскрешение в воспоминании.

В романе «Белые ночи» идея ритуального брака реализуется через актуализацию модели земледельческих мифов, провоцирующей тождество героини и природы, которое, помимо внутритекстовых параллелей, проявляется в сквозном для раннего творчества писателя мотиве невозможности встречи двух сердец в душном городе.

Полифункциональность мифологической метафоры «женщины-земли» позволяет выявить еще одну составляющую концепции любви у Достоевского — поиск героем не столько возлюбленной, сколько матери.

В «Белых ночах» мечтатель-андрогин первоначально присваивает функции матери себе, реализуя традиционные черты материнского инстинкта в общении с домами. Однако данное замещение, имея силу лишь в сфере города-места, не охватывает города-общества, где герой чувствует себя брошенным ребенком, что и заставляет его объективировать концепцию матери в образе Настеньки, которая, по законам сновидческой реальности, вмещает в себя все проекции и может позаботиться о нежелательных (а потому проецируемых) аспектах «Я» сновидца.

Отношения мечтателя с героиней приобретают черты «симбиотической связи», характерной для любовных коллизий всех ранних произведений

20

Ф. М. Достоевского. Воплощение этого архетипа любви, сохраняющего «мужское» как бы внутри материнского лона, оказывается закономерным в форме сна в силу его изначального инфантилизма, отмечаемого многими учеными.

При всей «идеальности» подобной ситуации, герои оказываются все время в «коконе», что направляет их личностные устремления на реализацию потребности вочеловечиться, подменяющей мотив любви на мотив власти, что в целом поддерживается эдипальностью героев Достоевского и традиционным восприятием любви в русской литературе как взаимного истязания, страдания и в этом — наслаждения.

Таким образом, в любви сновидец реализует не только свою жажду сопричастности бытию, но и не менее сильное стремление к власти, что порождает метаморфозы любовного чувства, обращающие его в противоположность: «любовь-злость, любовь-месть, любовь-тиранство, любовь - ненависть» (Б. Н. Тарасов).

С нашей точки зрения, семантически поливалентные образы сновидческой реальности позволяют увидеть смысловое различие одного и того же поступка/эмоции героев. Так, любовь к слабому для мечтателя из «Белых ночей» становится бегством от самого себя, являясь лишь замаскированной ненавистью по отношению к противоположным явлениям — богатству, силе, жизненной энергии, полноте счастья и бытия; отказ от всего Наташи из «Униженных и оскорбленных» — формой эгоистической потребности быть всем: устраняясь, героиня не отпускает своего любимого-жертву, так как, переводя отношения из плоскости «мужчина — женщина» в плоскость родственных отношений, она получает вневременную возможность структурирования чужой жизни.

Выбирая для любви язык сновидческой реальности, герои Достоевского используют весь потенциал сравнений: не обладая в собственных глазах какой-либо ценностью, они стремятся ощутить достоинство через сопоставление себя и Другого, что приводит к утверждению любовного треугольника в качестве нормы: выстраивая свою модель поведения как обратное действиям «счастливого соперника», сновидцы получают искомую «больше-значимость».

Невозможность полного забвения истинных чувств и «просвечивание» их сквозь иллюзорные ценности усложняют картину мировидения героев и позволяют Ф. М. Достоевскому создавать противоречивую мотивационную базу их поступков, что влечет за собой различные варианты прочтения любви-сна в целом.

Так, на первый взгляд, мечтатель из «Белых ночей» адресует Настеньке "исключительную значимость, однако в финале произведения, когда мы узнаем, что все описанное есть только сон, происходит переосмысление выдвигаемых оценок: Настенька как ценность дискредитируется, лишаясь собственного слова, — все произносимое в романе оказывается голосом одного героя.

Эта нарратологическая особенность, свойственная всем текстам-снам Достоевского, находит свое соответствие на идеологическом уровне: роман оказывается эгоцентрическим и антисоциальным, где важнейшие персонажи вытеснены за скобки реального действия. Настенька, Катерина и Клара Олсуфьевна, таким образом, из центральных героинь переходят в особую категорию заочных персонажей: постоянно присутствуя под тканью повествования, они прямо в действие никогда не вступают.

Выявление несамоценности женщины ставит вопрос о функциональной роли героинь в снах героев: заочность может осмысляться как символ отлученности женщины от современной мускулинной культуры или, напротив, как предельное выражение культуры — культуры романтизма, а может интерпретироваться в качестве психологической реакции, вызванной неумением сновидцев рационализировать противоречивые мотивы, агрессию в адрес воображаемого Другого. Так или иначе, но еще одной специфичной формулой концепции любви у Ф. М. Достоевского является «уравнение с одним обездоленным».

Итак, обозначив сон как специфическую сферу реализации любви, Ф. М. Достоевский снимает автоматизм восприятия данной категории у читателя: ставя под сомнение истинность априорных и практически бессознательных установок, усваиваемых человеком в уже «готовом» виде и жестко задающих кодекс его поведения, писатель обнаруживает ряд идей, представлений, нравственных структур, которые сложились вовсе не по привычным законам. Позднее

22

Достоевский еще не раз обратится к форме сна для восстановления полноты восприятия любви такими героями, как князь Мышкин, Подросток, Дмитрий Карамазов.

В Заключении подводятся итоги проведенного исследования и намечается эволюция форм воплощения онейрической реальности в позднем творчестве Ф. М. Достоевского.

1. Признание героями социальной жизни в качестве единственно возможной порождает функционирование онейрической реальности на уровне ЗАбытья, реализующегося в форме дремы или бреда (обусловленного болезнью тела), в состоянии которых мысли и образы продуцируются дневными событиями. Сон, таким образом, вытесняется из структуры мира в целом и воспринимается как НЕбытие, вмещающее все негативные переживания, о которых герои стремятся забыть.

Восприятие онейрического мира как «того, чего нет или быть не должно», вскрывающее страх перед ним, требует от героев особой личностной активности, обладающей абсолютным, эгоцентрическим характером и способной освоить бессловесный опыт в единственно возможном сюжете, придающем ему тот смысл, который позволяет вписать «болезненное сновидение» в общий поток исторического времени.

2. Желание героев Достоевского выйти за пределы только социального существования, актуализирует для них освоенное романтиками и закрепленное в литературе пространство мечты в качестве одной из форм воплощения личностной свободы и спасения от прозы жизни. Однако, критически исследовав природ}' мечтательства, «бодрствующие сновидцы» увидят в нем не только возможность познать идеальное бытие, но и «духовное насилие»-, заменяя жизнь на мечту о ней, герои утрачивают ощущение собственной реальности и оказываются неспособными определить статус «Я есть» в своих переживаниях.

3 Поиск «типологического контрагента» реальности — ИНОбытия — акцентирует в творчестве Ф. М. Достоевского сон как самостоятельную сферу, позволяющую герою создать ценностную альтернативу социальному

существованию и реализоваться как частное лицо. Безграничные возможности, открывающиеся только в сновидческой реальности, создают условия для воплощения «жизни сердцем», делая ее зримой, осязаемой и в силу этого достоверной.

Находясь на границе воспроизводимого в тексте-сне мира и в силу этого имея возможность актуализировать все потенциальные возможности сновидческой реальности как «чистой формы», в которой любое ставшее тут же оборачивается в свою противоположность, Ф. М. Достоевский обозначает иллюзорность созданной героями ранних произведений «настоящей» жизни.

Пространство сна, призванное высветить для субъекта его собственное «необнаружимое бытие» и тем самым сдержать уничтожение-растворение сновидца в реальном мире, обозначает «такие бездны души человеческой», которые не способно аккумулировать в целостный образ даже сознание, лишенное интеллектуальной рефлексии. Выявляемая во сне рессентиментная система ценностей сводит любовь героев к одной из форм ненависти, жалость — к проявлению господства, отказ от всего — к эгоистической потребности быть всем.

Актуализируя форму сна в качестве личного «внутреннего» пространства во всей его изначальной полноте желаний и чувств, которое в отличие от «болезненных сновидений» «людей дня», позволяет героям, увидев себя со стороны, расширить границы ведомого и получить искомую мудрость жизни, Достоевский одновременно устанавливает границы данного вида креативности: признание сна в качестве единственной сферы реализации не только не выводит героя в ведущий психотип эпохи, но постулирует его СВЕРХнебытие (небытие в квадрате).

4. Лишь восприятие сна и действительности в качестве взаимообусловленных составляющих единого БЫТИЯ в более позднем творчестве Ф. М. Достоевского за счет использования приема нравственно обновляющего, полностью перерождающего сновидения («кризисного сна») позволяет героям компенсировать неполноту своей жизни стереоскопичностью, реализовавшись во внешней и внутренней реальности.

5. Потребность в восстановлении специфичности сферы сна приводит в ранних произведениях Ф. М. Достоевского к полемике с предшествующей романтической эпохой, возведшей кальдероновскую метафору «жизнь-сон» в основной структурный принцип, с помощью которого повествование постоянно балансирует на грани двух миров, во многом определяя стилистику текста и особенности конфликта. Чаще всего игнорируя романтическую игру с читателем, Достоевский закрепляет особенности сферы реализации сюжетных коллизий на уровне названий текстов или глав, жанровых обозначений или маркирует переход восприятия героя из отчетливой яви в туманность сна / видений непосредственно в тексте. Причины этого кроются в эволюции фантастического элемента от предмета описания к средству, при помощи которого писатель в ранних произведениях проблематизирует ряд художественных задач, актуальных для всего его творчества в целом.

Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях:

1. Чикурова И. В. Кастрационный культ, или скопец-художник в произведениях А. С. Пушкина «Египетские ночи» и Ф. М. Достоевского «Белые ночи» // Вестник Удмуртского университета. Филология. Ижевск, 1999. С. 185-188.

2. Фазиулина И. В. Жанровое взаимодействие в «Дядюшкином сне» Ф. М. Достоевского // XXVIII итоговая студенческая научная конференция. Тез. докл. Ижевск, 2000. С. 166-168.

3. Фазиулина И. В. Функции сна в романе Ф. М. Достоевского «Белые ночи» // Текст-2000. Ижевск, 2001. С. 89.

4. Фазиулина И. В. «Если бы вы знали, что вы для меня сделали...» (роль Настеньки в романе Ф. М. Достоевского «Белые ночи») // Вестник Удмуртского университета. Филология. Ижевск, 2003. С. 87-97.

5. Фазиулина И. В. Конфликт мировоззрений в повести Ф. М. Достоевского «Слабое сердце» // Подходы к изучению текста: Материалы междунар. конф. студентов, аспирантов и молодых преподавателей. Ижевск, 2005. С. 45-49.

6. Фазиулина И. В. Сон как форма реализации частной жизни в раннем творчестве Ф. М. Достоевского // Кормановские чтения: Материалы межвуз. конф. Ижевск, 2005. С. 75-83.

Отпечатано в авторской редакции с оригинал-макета заказчика

Подписано в печать 21.10.2005. Формат 60 х 84/16. Тираж 100 экз. Заказ № 1689.

Типография ГОУВПО «Удмуртский государственный университет» 426034, Ижевск, ул. Университетская, 1, корп. 4.

0210 55

РНБ Русский фонд

2006-4 17335

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Фазиулина, Ирина Владимировна

Список условных сокращений Введение

Глава 1. Структура онейрической реальности

Сон как видение мира

Сновидение как рассказывание

Глава 2. Сон как форма реализации частной жизни героями Ф. М. Достоевского

Введение диссертации2005 год, автореферат по филологии, Фазиулина, Ирина Владимировна

1. В начале XX века 3. Фрейд задал вопрос, определивший направление научного познания наследия Ф. М. Достоевского: «Добьемся ли мы ясности в этой сбивающей с толку сложности?» . Именно в связи с многоаспектностью творчество писателя стало объектом пристального внимания ученых самых разных областей знания: философии, литературоведения, лингвистики, культурологии, психологии. В результате, на сегодняшний день достоевсковедение насчитывает огромное количество как основательно разработанных концепций, так и противоречивых интерпретаций самых разных составляющих художественного мира Достоевского.

Одной из таких граней, не раз освещавшейся в литературоведении, является онейрическая3 реальность, значимость которой для героев остроумно отметил De Vogue: «Эти люди никогда не едят <.>, почти не спят, но когда спят, обязательно видят сны»4.

Подобная активность видений различной структуры i обуславливается интерпретаторами, в основном, личным интересом писателя к этой сфере. Действительно, по свидетельству биографов и дневниковых записей можно судить о том, что восприятие Достоевским снов и сновидений выходит за пределы только художественного повествования, становясь важным моментом самой жизни: «я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими», — писал Ф. М. Достоевский в 1866 году А. Г. Сниткиной5.

2 Фрейд 3. Достоевский и отцеубийство //Фрейд 3. «Я» и «Оно». Труды разных лет. В 2-х кн. Кн. 2. Тбилиси, 1991. С. 408.

3 Онейрический (как вариант онирический) происходит от имени древнегреческого бога снов Oneirosa и является синонимом слова «сновидный».

4 De Vogue. Le roman. Paris, 1927. P. 146.

5 Сниткина-Достоевская A. Г. Из воспоминаний //Ф. M. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. M., 1964. С. 31-32.

Однако богатый онейрический материал в творчестве писателя по целому ряду причин до настоящего времени глубоко и всесторонне не исследовался в отечественной гуманитарной науке6. Опубликованные в последние десятилетия статьи, прямо связанные с изучением специфики литературного сна и сновидения, почти все, как отмечает Д. А. Нечаенко, «имеют, несистематический, фрагментарный, узконаправленный характер, поскольку рассматривают те или иные онирические сюжеты от случая к случаю, изолированно, локально, лишь в их соотношении с контекстом и идейно-эстетическими особенностями у одного конкретного произведения» чаще всего позднего, наиболее изученного, творчества Ф. М. Достоевского. В этом контексте показательна монография Рашида Хана «Сон о у Достоевского» (1990) , посвященная романам писателя.

Экспериментальность»9 ранних произведений Ф. М. Достоевского, отмечаемая еще современниками10, обусловила их восприятие литературоведами лишь в контексте с «Великим пятикнижием» автора, следствием чего оказалась неизученность этого периода творчества в качестве самостоятельного и самодостаточного феномена, что вслед за В. Н. Топоровым (1976) отмечает В. 3. Гассиева (2000): «поэтика ранних произведений еще не написана <.>, а отдельные ценные

6 Д. А. Нечаенко замечает: «в те годы, когда за рубежом выходило в свет многочисленное множество высокопрофессиональных, содержательных научных работ, посвященных феномену сна в культуре, искусстве, мировых религиях, советская литература по данному вопросу оставалась крайне скудной, а дореволюционная — совершенно недоступной широкому читателю» (Нечаенко Д. А. Сон, заветных исполненный знаков. М., 1991. С. 6).

7 Там же. С. 6-7.

8 Khan Halimur R. Dream in Dostoevskij. Michigan, 1990.

9 См.: «Следует принять во внимание экспериментальный аспект ранних произведений Достоевского, когда автор не застрахован от неудач уже в силу этой экспериментальное™» (Топоров В. H. «Господин Прохарчин»: попытка истолкования /Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. С.112-193).

10 «Очевидно, что автор «Двойника» еще не приобрел себе такта меры и гармонии, и оттого не совсем безосновательно многие упрекают в растянутости даже и «Бедных людей» <.>», — пишет В. Г. Белинский, предопределяя не только мнение современных читателей, но и восприятие раннего творчества Достоевского в истории. (Белинский В. Г. Петербургский сборник /Ф. М. Достоевский в русской критике. М., 1956. С. 28). наблюдения <.> пока не складываются в достаточно полную и четко сфокусированную картину»11.

Отличительной особенностью ранних текстов Ф. М. Достоевского, по В. Н. Топорову, является теснейшая связь их друг с другом, обусловленная «особым системообразующим даром Достоевского, своего рода «гешталътизмом», при котором не только элементы данной серии (одна картина) дополняются до целого, но и сами серии (разные картины) образуют некое целое»12.

Это единство достигается за счет «селективно-центрирующей тенденции автора» (с. 118), заключающейся в повторяемости основных характеров и ситуаций в произведениях, одними из которых являются, безусловно, онейрические видения. «Так, из 14-ти произведений 40-х годов (включая коллективное "Как опасно предаваться честолюбивым снам") лишь в пяти, небольших по объему и незначительных по содержанию (исключение составляет разве что «Ползунков»), нет снов»13,— отмечает А. В. Подчиненов (1989).

2. В связи с вышеизложенным генеральной тенденцией в систематизации научных трудов по интересующей нас проблеме является обобщение разрозненных локальных исследований, посвященных сну и сновидениям у Достоевского, с преимущественным отбором тех, которые рассматривают раннее творчество писателя.

2.1. Одной из основных точек зрения на феномен сна в творчестве Ф. М. Достоевского является психоаналитическая концепция, обусловленная не только интенсивным развитием психоанализа в начале XX века, но и непосредственным вниманием 3. Фрейда к личности и творчеству писателя.

Приложение фрейдо-юнговской модели к произведениям Достоевского зачастую ведет исследователей к игнорированию специфики Гассиева В. 3. Цит. соч. С. 23.

12 Топоров В. Н. Цит. соч. С. 117.

13 Подчиненов А. В. Жанровая форма сна в творчестве Ф. М. Достоевского 1840-х гг. //Проблемы стиля и жанра в русской литературе XIX — XX веков. Свердловск, 1989. С. 79. художественного текста и сосредоточению внимания на структуре личности самого писателя: «"Двойник" <.> также самоосуждение <.> образ Голядкина возникает в наиболее печальный период его жизни, когда, после смерти отца и перед делом Петрашевского, за первым большим успехом не последовало новых <.>. Возникновению этого мастерского, небольшого произведения, которым писатель очень гордился, он обязан чувству унижения и сознания вины невротика»14, — пишет И. Нейфельд, считая творчество Ф. М. Достоевского «судом над бессознательными тенденциями».

Отмечая, что «знание о тайнах человеческой души» Достоевским выходит за пределы интуиции художника и граничит с озарением ученого-психоаналитика, Нейфельд рассматривает сны в его произведениях как предвосхищение «всех достижений фрейдовских работ о сновидениях». Так в «Подростке», по замечанию исследователя, «Достоевский показывает, что он знает тенденцию снов — исполнять желание, регрессию, эротический характер вытесненных желаний» (с. 87), а в «Преступлении и наказании» интуитивно правильно пользуется символикой снов.

Внимание к скрытым значениям сновидений, порожденным вытеснением подсознательных импульсов, определило специфическую логику работ многих европейских ученых15. Например, Р. Мортимер («Достоевский и сновидение» [1956]) говорит, «что каждый из снов Раскольникова является "катарсисом " для героя, ужасающим освобождением его "примитивных желаний"»16, а О. Kay с в статье «Сновидения в романе «Преступление и наказание»» (1926)

14 Нейфельд И. Достоевский //3. Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., 1994. С. 79-80.

15 Ternira P. The Tecnigue of Dream - logie in the Works of Dostoevskin //Slavonic and East European Hornal, 1960,4: 220-42; Ternira P. F. M. Dostoevsky: Dualism and Synthesis of the Human Sail //Garbondale: Southern Illinois University Press, 1963; Kent L. J. Subconscious in Gogol and Dostoevskii //Slavistic Printings & Reprintings, 75. The Hague: со., 1969; Katz Michael R. Dostoevsky's Variations and Nuances //Dreams and the Unconscious in Nineteenth Century Russian Fiction. Hanover and London: University Press of New England, 1984. P. 84-16, H. 167-180.

16 Mortimer R. Dostoevski and the dream. — Modern philology. Chicago, 1956. Цит. по: Щенников Г. К. Художественное мышление Достоевского. Свердловск, 1978. С. 127. пытается доказать, будто сны Расколъникова и Свидригайлова объясняют психический склад этих героев особенностями индивидуально

17 полового развития» .

Постановка медицинских диагнозов героям Достоевского на основании анализа их онейрических видений — отдельная тема целого корпуса исследований в XIX — XXI веках. Так, в 1846 году

В. Г. Белинский, признавая Голядкина сумасшедшим, писал: «Мысль

18 смелая и выполненная автором с удивительным мастерством!» , а П. В.

Анненков в 1849 году выделял уже целый круг писателей, преимущественно занимающихся историей помешательства. «Они уже любят сумасшествие не как катастрофу, в которой разрешается всякая борьба, что было бы только неверно и противохудожественно; они любят сумасшествие — для сумасшествия, — отмечал Анненков, — с первого появления героя их движения его странны. Речь бессвязна, и между ним и событиями, которые начинают развиваться около него, завязывается нечто вроде препинания: кто кого перещеголяет нелепостью. Надо сознаться, что основатель этого направления —

Ф. Достоевский, остается до сих пор неподражаемым мастером в изображении поединков такого рода»19.

Хотя еще Н. А. Добролюбов (1861) говорил о непродуктивности данного подхода, замечая по поводу расхожего мнения о сумасшествии

Голядкина, что «для каждого сумасшествия должна быть своя причина, а для сумасшествия, рассказанного талантливым писателем на 170

20 страницах, — тем более» , повесть Достоевского «Двойник» до сих пор продолжают толковать в таком аспекте. Например, Борис Криста (2000) считает «центральной темой "Двойника"

17 Kaus О. Die Traume in Dostoevski "Raskolnikoff". Munchen, 1926. Цит. по: Щенников Г. К. Художественное мышление Достоевского. Свердловск, 1978. С. 126.

18 Белинский В. Г. Цит. соч. С. 27.

19 Анненков П. В. Заметки о русской литературе 1848 года //Анненков П. В. Критические очерки. СПб., 2000. С. 31-32.

20 Добролюбов Н. А. Забитые люди //Ф. M. Достоевский в русской критике. М., 1956. С. 76.

Л I

Достоевского — шизофрению» , а для Ричарда Писа (2000), настаивающего на художественном истолковании психопатологических мотивов у Достоевского, очевидно, что «патологический пласт есть в "Двойнике "ив сумасшествии Ивана Карамазова»22.

Наиболее перспективной тенденцией развития данного направления оказался, на наш взгляд, отказ от прямой проекции психоаналитической теории на творчество Ф. М. Достоевского при общем использовании ее результатов и терминологии.

Так, М. Вудфорд (1999), считая, что «бессознательное мышление порождает кошмары и ужасы героев», ставит вопрос об особом кодовом языке сновидений у Достоевского. В частности, исследовательница выделяет и интерпретирует «синонимы страха и ужаса»: пот, «часто появляющийся на лицах спящих и особенно просыпающихся героев <.> , символизирует реакцию натуры на виденное во сне», а метафора «страшная тоска» («как будто кто-то сердце выел из груди»), по мнению Вудфорд, «подчеркивает тот антагонизм, в котором находится сердце (средоточие души и совести) героя и его реальная жизнь и действия в

23 мире» .

Совмещая психопатологию с онтологией в анализе «Двойника», Т. А. Касаткина (2004) говорит о формировании Голядкиным, равно как и Иваном Карамазовым, «личного «внутреннего» пространства, за которое они уж, во всяком случае, ни перед кем не обязаны ответом, что неожиданно оказывается равным тому, что они на нем безответственны24. Это выгораживание для себя пространства

21 Криста Б. Семиотическое описание распада личности в «Двойнике» Достоевского //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 235.

22 Пис Р. Достоевский и концепция многоаспектного удвоения //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 205.

23 Вудфорд М. Сновидения в мире Достоевского (на материале I тома из собрания сочинений писателя) //Достоевский и мировая культура: Альманах. № 12. М., 1999. С. 140-141.

24 Здесь и далее в цитатах подчеркивание авторское, а полужирным шрифтом обозначено наше выделение текста. безответственности немедленно порождает двойника»25 как следствие проективной идентификации» бессознательных устремлений личности.

И когда наш двойник совершает то, чего мы бы не сделали никогда в жизни, оставляя лишь в области мечтаний и желаний, мы первые испытываем к нему самое большое отвращение и ненависть»26,— пишет исследовательница.

Сочетание эстетического и психоаналитического подходов к произведениям Достоевского проявилось в работах А. Л. Б ем а, написанных еще в 30-40-е годы XX века, но только сейчас введенных в научный кругозор. Ученый, выдерживая общий характер психоаналитических этюдов, предлагает иной путь к текстам писателя: «не объяснение творчества через познание жизни, а воссоздание жизни через раскрытие творчества»27. Рассматривая сон как точку отсчета модификации реальности, Бем обозначает новый характерный прием в творчестве Достоевского, который называет «развертыванием сна»: «Под этим я понимаю особый прием реализации в действительности, вернее, драматизации содержания сна, переводящей его темные намеки на язык действительной жизни. Это то явление, которое мы имеем при переходе сна в бред и галлюцинации, носящие видимость реальных фактов 28 жизни» .

Разбирая структуру «Вечного мужа»29, исследователь говорит о том, что «все элементы "Вечного мужа " уже даны в душевной настроенности Вельчанинова и особенно в его первом сне <.>. Таким образом, <.> мы вправе рассматривать это произведение Достоевского как "развернутый

25 Касаткина Т. А. «Двойник» Ф. М. Достоевского: психопатология и онтология //Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004. С. 396.

26 Там же. С. 397.

27 Бем А. Л. Снотворчество //Достоевский: психоаналитические этюды. Берлин, 1938. С. 34.

28 Бем А. Л. Развертывание сна («Вечный муж» Достоевского) //Достоевский: психоаналитические этюды. Берлин, 1938. С. С. 59.

29 Выбор именно этого рассказа Ф. М. Достоевского мотивирован А. Л. Бемом следующим образом: «Рассказ «Вечный муж» является одним из самых завершенных по построению и развитию сюжета произведений Достоевского. Именно поэтому он заслуживает особенно внимательного изучения со стороны композиции и приемов творчества. В нем все типично для Достоевского — и стиль, и подход к сюжету, и манера его разработки» //Там же. С. 54. сон". Реально протекающие перед нами события суть лишь драматизированные видения больного воображения Велъчанинова. Сон не слился с действительностью, как он думал, а перешел в видения, которые он принял за действительность» (с. 59, 69).

Анализируя сходным образом повесть «Хозяйка» и утверждая, что главным при таком подходе является перемещение «внимания от образа Катерины к самому Ордынову», что «он и только он один является героем повести "Хозяйка". Образ же Катерины есть лишь художественное обобщение внутреннего конфликта в душе Ордынова, только символ, раскрывающий какую-то тайну его внутреннего мира»30, А. Бем приходит к выводу о существовании в творчестве Достоевского «произведений-снов».

Однако отсутствие четкой классификации и иноприродная литературоведению задача (поиск ключа к личности писателя) позволяют исследователю применять данный термин ко всем текстам Достоевского и говорить о снотворчестве как таковом: «его эстетика, — пишет А. Бем, — может быть поставлена в связь с близостью душевной настроенности

31

Достоевского к психологии сна» . Так, особая позиция сновидца Достоевского, по мнению ученого, порождает «страсть к изображению расщепленности сознания: его герои постоянно видят себя со стороны, мучительно, но и наслаждаясь этой мучительностью, переживают свое двойное бытие» (с. 37), яркость зрительных и слуховых образов спровоцирована галлюцинаторной природой онейрической реальности, а неровности повествовательной структуры восходят к сюжетным особенностям сна, который «нагромождает одно событие на другое, сплетает и перекрещивает основное событие неожиданными эпизодами и нарушает все привычные перспективы времени и пространства» (с. 48), порождает «драматический эффект» в произведениях.

30 Бем А. Л. Драматизация бреда («Хозяйка» Достоевского) //Достоевский: психоаналитические этюды. Берлин, 1938. С. 100.

31 Бем А. Л. Снотворчество . С. 45.

Отождествляя сон и творчество, А. Бем усматривает лишь фантастичность произведений Достоевского, считая, что «он уничтожает границы между сном и действительностью, может быть, даже между бытием и небытием». «Сначала видение, больной призрак воображения, потом реально действующее лицо — грань исчезает и ее точно не чувствует сам автор» (с. 35), — пишет он.

Подобное утверждение, спровоцированное, безусловно, методологической базой психоанализа, тем не менее выходит за пределы только данного подхода и становится в дальнейшем едва ли не аксиомой для литературоведов. Так, М. Вудфорд, анализируя сновидения в раннем творчестве писателя, отмечает, что «у большинства персонажей <.> есть характерная черта: они не различают границы сновидения и действительности, живя по принципу пьесы Кальдерона «Жизнь есть сон». Это <.> происходит из-за чрезмерной мечтательности (Ордьшов), либо из-за желания хоть на минуту забыть об однообразной, невероятно скучной реальной жизни» и далее: «многие герои Достоевского, начиная с ранних произведений и кончая зрелыми, живут с подобными ощущениями, что их сон продолжается наяву. В реальной жизни они часто ищут продолжения своего сна и как бы одновременно существуют в двух мирах сразу» . Б.С. Кондратьев и Н. В. Суздальцева (2002) даже склонны рассматривать весь роман «Преступление и наказание» в качестве «"посмертных" скитаний души Раскольникова в "мирах иных" между ангелом (Соней), бесом (Свидригайловым) и Судьей (Порфирием Ивановичем)» .

Неразграничение сна и яви, свойственное в большей степени поэтике романтических текстов, чаще всего не позволяет выявить специфику функционирования онейрических видений в творчестве Достоевского и сильно обедняет анализ отдельно взятых произведений. Именно поэтому

32 Вудфорд М. Цит. соч. С. 135-144.

33 Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Пушкин и Достоевский. Миф. Сон. Традиция. Арзамас, 2002. С.28. уже в рамках психоаналитического подхода возникает тенденция к рассмотрению неоднородности повествовательной структуры у Достоевского: «положение A. JI. Бема о "произведениях-снах" не устраняет того, что на общем фоне «произведения-сна» Достоевский обособляет сновидения героев»34, — пишет H. Е. Осипов (1926).

2.2. Локализация онейрических видений как особых текстовых элементов позволяет исследователям по-новому интерпретировать те положения, которые впервые были выдвинуты «психоаналитиками». Так, американский ученый Роберт JI. Джексон (1981)35 обращается к тождеству сон = творчество, актуализированному относительно текстов Достоевского A. JI. Бемом, и рассматривает феномен сновидений как своеобразную структуру эстетического сознания, аналогичную самому искусству, как феномен, дающий пластическое выражение всей реальности, в которой живет человек.

Анализу «сновидного творчества, часто уподобляемого Достоевским художественному», посвящена и работа Р. Н. Поддубной (1994). Исследовательница выделяет в романе «Братья Карамазовы» «разные проявления духовнотворческой энергии»: литературное создание («Поэма» Ивана), для которого «евангельский мотив служит всего лишь отправной точкой в <.> "диалектике", призванной оспорить Христовы представления о человеке», и «сновидное творение-переживание» Алеши, где «скупые евангельские факты наполняются глубоким нравственно-психологическим содержанием».36

Пристальное внимание ученых к процессу творчества спровоцировано самим писателем, перевернувшим традиционную ценностную шкалу и наделившим исключительной значимостью

34 Осипов H. Е. «Двойник. Петербургская поэма» Ф. М. Достоевского (Заметки психиатра) //О Достоевском. Прага, 1929. С. 49.

35 Hackson R. L. The Art of Dostoevsky, Deliriums and Nocturnes //Princeton University Press, Princeton, New Jersey, 1981.

36 Подцубная P. H. «Создатели и творцы» («Поэма» Ивана и сон Алеши в «Братьях Карамазовых») //Достоевский и современность / Материалы VIII м/народных «Старорусских Чтений». Новгород, 1994. С. 196. творческий акт как живой процесс, в отличие от готового произведения как мертвого тела. Искусство для Достоевского становится синонимом искусственности: первичность творчества как процесса выявляет его бытийственные характеристики, в то время как творческий результат вписан в мир, обусловлен социокультурной парадигмой.

2.3. Активизация архаических структур в художественном сознании Достоевского, отмеченная еще Вяч. Ивановым37 и рассмотренная В. Н. Топоровым38, определила мифологическую интерпретацию онейрических видений в произведениях писателя.

Анализируя структуру рассказа «Господин Прохарчин» и обозначая «творческие методы Достоевского первых лет его писательства, способы воплощения в конкретные художественные формы круга тех идей, которые обступали писателя в середине 40-х годов» , В. Н. Топоров (1976) отмечает особое место бредового сна героя как для отдельно взятого произведения, так и для раннего творчества в целом. Первоначально возникнув как способ обойти цензуру40, сон «открывает перед автором новые возможности продолжения» (с. 146), которые при небольшом объеме рассказа делают его художественное пространство необыкновенно вместительным, за счет включения «множества разнородных элементов <.>, которые на первый взгляд не вполне гармонично сочетаются с другими, задавая некий другой регистр реальности», но «будучи верно выделенными, способствуют некоторому дополнительному структурированию текста, расширению его как в сторону «искусственного», "метапоэтического", так и в сторону «природного», «космического», "архетипического"» (с. 150).

37 Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия //Иванов Вяч. Родное и вселенское . М., 1994. С. 282-312. 42 Топоров В. Н. О структуре романа Достоевского в связи с архаическими схемами мышления

Преступление и наказание») //Топоров В. Н. Миф. Ритуал. С. 193-257.

39 Топоров В. Н. «Господин Прохарчин». С. 112 - 193.

40 «Правдоподобно предположить, — пишет В. Н. Топоров, — что пострадавшее от цензуры место (эпизод бунта Семена Степановича — ИФ) могло быть отчасти компенсировано Достоевским введением бредового сна Прохарчина или, по крайней мере, таких его мотивов, как толпа, мужики, шум, пожар как образцы бунта. То, что в развернутом и логичном виде не было допущено в текст, непосредственно описывающий события, могло получить отражение в разрозненной и искаженной картине, предносившейся Прохарчину в бреду» //Там же. С. 146.

Продолжая мысль Топорова, Ю. М. Лотман в работе «Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин — Достоевский — Блок)», написанной совместно с 3. Г. Минц в 1983 году, определяет восприятие сна Достоевским в качестве «пятой стихии», обуславливающей специфику мироздания в целом*7.

Обозначив истоки такого понимания сна в немецком романтизме, адаптированном для русской культуры А. С. Пушкиным, Лотман раскрывает его модификации в художественной системе Достоевского, связанные прежде всего с изменением антитезы «быт — катастрофа»: «двум целостным пушкинским мирам: стихии и быта у Достоевского противостоит хаотическая смесь обрывков разорванного быта с пронизывающей их стихией»42. Вслед за бытом, приобретающим иллюзорность и хаотичность, «меняется и мир стихий» (с. 817), основной характеристикой которого становится длительность. Восприятие сна в таком аспекте позволяет Лотману сделать ряд ценных замечаний относительно специфики его структуры: «Длящаяся стихия так же находится вне нормального времени, как и мгновенная: это остановленное вневременное мгновение. Такой же признак приписывается и сну. Поэтому » пронизывание быта стихией проявляется как «жизнь, тянущаяся по законам сна»» (с. 818).

Это сопоставление порождает новое содержание: мгновенность разрушительной силы стихий у Пушкина роднит их со смертью, «длительность» сна позволяет Достоевскому провести аналогию с жизнью. Именно из этих особенностей мировидения писателей Ю. М. Лотман заключает: «Герой Пушкина живет в бытовом мире, лишь спорадически, в кризисные моменты бытия соприкасаясь со стихиями; герой

41 И. Аврамец (1992), рассматривая «пограничные состояния» героев повести «Хозяйка», к которым исследовательница относит сон, бред, галлюцинации, опьянение, эпилептический припадок, в сказочно-мифологическом аспекте как «наваждения» (по Проппу), так же прочитывает сновидения Ордынова в качестве «своеобразного «магического кристалла», в котором преломляются лучи из прошлого и будущего жизни Ордынова и судьбы мироздания» См.: Аврамец И. Мифологические мотивы в повести Ф. М. Достоевского «Хозяйка» //В честь70-летия проф. Ю. M. Лотмана. Тарту, 1992. С. 154-155.

42 Лотман Ю. М. Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин — Достоевский — Блок) //Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 817.

Достоевского погружен в мир борения быта и стихий, герой Блока живет среди стихий. То, что было катастрофой, антижизнью, сделалось жизненной нормой и совпало с поэтическим идеалом. Бытовое пространство стало восприниматься как пространство смерти, стихия — как пространство жизни или приобщения к сверхличной жизни через личную смерть» (с. 819).

2.4. Суммируя результаты мифопоэтического и психоаналитического подходов к текстам Ф. М. Достоевского, Б. С. Кондратьев и Н. В. Суздальцева в монографии «Пушкин и Достоевский. Миф. Сон. Традиция» (2002) ставят задачу выстроить в романе «Преступление и наказание» «мифологический сюжет о скитаниях в "мирах иных"», реализованный «с помощью системы снов, которые образуют в романе "сновидческую" композицию»43. О возможности такого прочтения романа говорил в 1975 году Г. С. Померанц, отмечая, что «сон об убийстве (с разлившимся морем крови) важнее самого убийства и больше дал для переворачивания души»44.

По-новому интерпретируя мысль А. Бема о «двух токах»45 в текстах Достоевского, названные исследователи выделяют два мифологических уровня в структуре онейрических видений: «родовой мифологии, восходящей, во-первых, к общехристианскому сознанию вообще и, во-вторых, к сознанию национально-православному» и «личностно-мифологический», понимаемый «как психологическая трактовка сна <.>, как отражение психологии героя, его переживаний, теорий, идей», что позволило описать «мифотворчество самого Достоевского» (с. 2829).

43 Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Указ. соч. С. 28.

44 Померанц Г. С. Точка безумия в жизни героев Достоевского //Померанц Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 2003. С. 169.

45 «в рассказе («Вечный муж» — ИФ) два тока (.) ток реально психологического рассказа и ток глубинного, фантастического мира событий. У самого Достоевского эти два тока идут (.) параллельно и дают полную возможность одинакового приятия одного и другого. Но подлинное понимание его творчества невозможно без учета этого главного, глубинного тока его творчества». — пишет А. Бем. (Бем А. Л. Развертывание сна . С. 71).

Основное изменение традиционных мифологем у Достоевского заключается в столкновении «в одном сне, при этом достаточно четко разграниченных, мифических сил добра и зла. (В традициях древнерусской литературы — четкое разграничение мифологии сна: либо сон от дьявола, либо от Провидения46; у Пушкина сон — просто провидческая модель будущего героя, без разграничения мифологических сил47; у Гоголя видна гофмановская школа мистического, вполне сатанинского сна — и только у Достоевского сон как битва бога с дьяволом за душу человеческую)» (с. 29-30).

Логику такого «поединка», оказавшегося возможным в связи с актуализацией Достоевским метафорического мышления48 сна, и прослеживают Кондратьев и Суздальцева на протяжении всего романа, соотнося основные его этапы с «мифолого-психологическими ступени сна»: «больная мысль —тревожный сон — страшный сон — сон-грезы или иначе сон-бред — забытье — галлюцинации — привидения — бесконечный сон — сон без снов — сон-жизнь» (с. 61).

Исследователи, отмечая неоднородность «снов» в творчестве Достоевского, рассматривают их как способ моделирования особой а мифологической композиции («композиционные ступени»), «являющейся главной композицией романа и даже единственно возможной» (с. 63).

Так, «больная мысль» делает возможным «соприкосновение с мирами иными», «тревожный сон» маркирует развитие болезни, в «страшном сне» «происходит решающая битва мифических сил за человека», «сон без снов», следующий за искушением (герой узнает, что Лизаветы завтра в 7 вечера не будет дома), «есть некий момент смерти

46 См. об этом у Нечаенко: «По канонам православной теологии (во время сна — ИФ) человек становится совершенно «открытым» и для Бога, и для Дьявола — ив этом заключается суть интроспективного раздвоения личности. Поэтому символические знамения и тайные пророчества, проявляющиеся в видениях и снах, могут исходить соответственно и из сферы благодатных божественных эмпиреев, и из глубин мрачного демонского "подполья"» //Нечаенко Д. С. Указ. соч. С.64.

47 Подробнее об этом: Гершензон М. Сны Пушкина //Гершензон М. Избранное. Т. 1. Мудрость Пушкина. М., 2000. С. 184-196.

48 См. у О. М. Фрейденберг: «тождество субъекта и объекта, мира одушевленного и неодушевленного, слова и действия приводят к тому, что сознание первобытного общества орудует одними повторениями» //Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 52.

Расколъникова», осмысляемой Достоевским метафорически как «смерти-рождения». Это и вызывает в последующем «мир грез», «мечты о прекрасном и идеальном», оборачивающийся в свою противоположность — «сон в бредовом состоянии» после боя часов. В результате «жизнь становится сном, смерть начинает физиологически овладевать человеком: "костенеют руки, ноги ". И эта жизнь-сон продлится уже до самого конца романа». Последней ступенью болезни, по мнению авторов, является «забытье», в которое впадает Раскольников, вернувшись домой: «полная смерть, уже не только физиологическая, но и личностная: забытье — "забыть себя"». Возрождение Раскольникова проходит тоже несколько этапов, основные из которых: «галлюцинация», «лихорадочное состояние, с бредом и полусознанием» и «апокалиптический сон, сон-предупреждение» в «Эпилоге».

2.5. Предложенная Кондратьевым и Суздальцевой «композиционная» градация «снов», позволяющая «четко определить логику связи частей "Преступления и наказания"», является одной из попыток дифференциации онейрических видений в литературоведении, необходимость чего обозначил еще М. М. Бахтин (1963): «Достоевский очень широко использовал художественные возможности сна почти во всех его вариациях и оттенках»49.

2.5.1. По нашему мнению, наиболее полно к сегодняшнему дню разработана классификация видений у Достоевского с точки зрения их функциональной нагрузки для сюжета произведения в целом.

Одними из часто используемых Достоевским онейрических видений являются сны-предчувствия, «которые эмоционально подготавливают события, происходящие в жизни героев и имеющие для них решающие последствия»50.

49 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского //Бахтин М. М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994. С. 360.

50 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 80.

Будучи изначально «информационно свободным "текстом ради текста "»5], сон «раскрывает внесюжетный вариант будущей судьбы»52 уже первых героев Ф. М. Достоевского, позволяя М. М. Бахтину провести параллели с «эпическими» снами героев античной литературы, основная функция которых — побуждать или предостерегать, но не выводить «человека за пределы его судьбы и его характера, не разрушать его целостности»53, а Д. А. Нечаенко увидеть типологическое сходство текстов писателя с древнерусской литературой, наиболее полно воплотившей жанр пророческих видений.

Л. М. Лотман (1996) рассматривает в этом же контексте сон Фалалея из «Села Степанчикова и его обитателей», который исследователи чаще всего связывают «с народной "докучной" сказкой — шуткой, не имеющей ни сюжета, ни продолжения»54.

Воспринимая сон и рассказы о нем лишь в плане усиления детскости и простонородности Фалалея, интерпретаторы, по мнению Л. М. Лотман, повторяют ошибку Фомы, не заметившего, что Фалалей во сне видел не бычка детской сказки, а библейского белого быка из Книги пророка Даниила. «Если отнестись к этому сну как к "пророческому ", в нем легко обнаруживается предсказание о каре, которая постигнет в ближайшее время "воцарившего" в Степанчикове (.) тирана» (с. 74), — замечает исследовательница.

Невнимание Фомы Фомича к настойчиво повторяемому пророчеству и усиление, вследствие этого, сатирического элемента дополнительно к имманентным смыслам, разворачиваемых в произведении, несет в себе, «пародирование высокомерия автора "Выбранных мест из переписки с

51 См. об это подробнее: Лотман Ю. М. Сон — семиотическое окно //Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 218-226.

52 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 81.

53 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 325-326.

54 Лотман Л. М. О литературном подтексте одного из эпизодов повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (Сон про белого быка) //Достоевский: Материалы и исследования, № 12, СПб., 1996. С. 74. друзьями", выраженного и в стиле его произведений, и в самом бытовом поведении» (с. 67-68).

2.5.2. Еще одна функция сна, выделяемая всеми учеными, — психологическая55 — возникает, по мнению В. Шмида, как трансформация фантастического элемента, используемого романтизмом в качестве действенного фактора мотивировочной системы персонажа. Соединение в онейрическом мире логического познания и трансцендентного озарения56 позволяет Достоевскому «раскрыть тайну человека»57.

Значимость таких снов для ранних героев Достоевского отмечает А. В. Подчиненов (1989), называя их «психологическими мечтателями», «сны для которых дороги, как сама жизнь» и противопоставляя «социальным» мечтателям М. Е. Салтыкова-Щедрина, «эмоции и чувства которых во сне идеологизированы» (с. 86).

Исследователь намечает эволюцию в использовании писателем формы сна как способа психологического анализа. В «Двойнике», по мысли Подчиненова, Голядкин поверил в реализацию своих сонных мечтаний и потерял онтологические различия между сном и явью, приведшие его к безумию, аналогичному смерти. «Белые ночи» обладают уже более сложной структурой, разграничивающей сферы сознания автора и героя. В результате читатель может, в отличие от романтических текстов, наблюдать не только за рефлексией мечтателя, но и за размышлениями автора: «Достоевский <.> раскрывает в привязанности к иллюзиям "сонного" счастья реальную трагедию человеческой беспомощности, одиночества и опустошенности. Действительность со всеми ее явными

55 Выявление психологической функции сна у Достоевского в русском литературоведении шло параллельно с психоаналитическими разысканиями европейских ученых, но не как продолжение теории Фрейда, а как ее опровержение, что спровоцировало особый характер этих исследований.

56 Как пишет исследователь, «Достоевский не признает внележащего другого, фантастического мира. Об этом свидетельствует, например, психологическое растворение романтической фантастики в "Двойнике" и "Хозяйке"». (Шмид В. Судьба и характер. О мотивировке в «Капитанской дочке». //Шмид В. Проза как поэзия. С. 90г91).

57 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 82. недостатками и противоречиями оказывается выше — и нравственно, и эстетически — "прекрасных " сновидений» (с. 84).

Безусловно, работа Подчиненова опирается на концепцию «кризисных сновидений», созданной М. М. Бахтиным в 1963 году и рассмотренной на материале романного творчества писателя. Обозначив происхождение этой вариации сна в менипповой сатире, закрепляющей за ним «возможность совсем другой жизни, организованной по другим законам, чем обычная (иногда прямо как "мир наизнанку")»58, ученый считает, что сновидения у Достоевского разрушают эпическую и трагическую целостность человека и его судьбы: «в нем раскрываются возможности иного человека и иной жизни, он утрачивает свою завершенность и однозначность, он перестает совпадать с самим собой» (с. 325). Позднее Г. С. Померанц емко назовет их точками безумия, «состоянием совершенной утраты всех социальных характеристик, расплавленности всех стереотипов, абсолютной текучести, в которой предположительно действуют мистические силы, лепящие человека

59 заново» .

Б. С. Кондратьев и Н. В. Суздальцева в своей монографии вскрывают механизм порождения кризисных сновидений: «в активную работу включается подсознание, поэтому во сне человек может увидеть то, чего в его жизни не было, но о чем он <.> думал. Сны как бы помогают герою снять самообман, раскрыть саму суть человека, его натуру <.>, дают выход к нравственно философской проблематике, ибо ставят вопрос об изначальной природе человека»60.

Особо следует подчеркнуть, что кризисные сновидения могут как проявлять для героев негативность их внутреннего мира (сны Раскольникова, Свидригайлова, Мышкина, Ипполита), так и подчеркивать

58 Бахтин M. М. Указ. соч. С. 359.

59 Померанц Г. С. Указ. соч. С157.

60 Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Указ. соч. С. 227. идеальные устремления, скрытые под маской жизненного безразличия (созвучные сны о земном рае Версилова и Смешного человека).

Несмотря на преобладание в снах у Достоевского функции «развенчания человека и идеи»61, аналог позитивного варианта «кризисного сновидения» можно обнаружить уже в ранних произведениях, в частности, в «младенческом сне» Неточки Незвановой, используемом автором для демонстрации «первозданного, девственного состояния души человека, не затронутой анализом и рефлексией, созерцающей внешний мир»62, — как пишет А. В. Подчиненов, считающий, что «Достоевский в 40-е годы много экспериментирует, полемизирует с предшественниками, ищет и отстаивает свое понимание, свои принципы и приемы художественного творчества. Поэтому и в изображении сна у него пока не выработалась единая схема и нет той глубины, что в зрелых романах. Но многое из будущего явственно уже сейчас» (с. 79).

Соглашаясь с этим утверждением Дж. Джиганте систематизирует функции сна в раннем творчестве Ф. М. Достоевского на примере повести «Хозяйка», распределяя их между категориями читателя, героя и автора: «читателю сны помогают проникнуть в самые темные глубины души Ордынова, понять истоки его разрушительной любовной страсти. Для Ордынова:

- сновидения играют роль "компенсирующего" фактора, в его ночных видениях Катерина бывает рядом с ним, целует его, охвачена такой же страстью;

- сновидения "ретроспективны ", в них расцветает его прошлое, его детство, нежные ощущения, связанные с материнским присутствием, первые детские страхи.

61 Бахтин М. М. Указ. соч. С. 360.

62 Подчиненов А. В. Указ. соч. С. 87.

Для автора:

- сновидение является приемом (заимствованным из романтизма), который позволяет ему адекватнее выявить состояние изнуряющей борьбы героя с призраками, которые мучают его душу;

- сны помогают освободить историю от излишней заземленности, придают ей . характер романтической загадочности;

- сновидения позволяют использовать прием "рассказа в рассказе", усиливая многозначность всей истории»63.

2.5.3. Такая полифункциональность онейрических видений в раннем творчестве Достоевского обусловлена, по мысли Подчиненова, не только спецификой их содержания, но и формой64, ставящей вопрос о структурной градации онейрических видений.

В литературоведении в целом не раз предпринимались попытки типологии видений с точки зрения их организации: так, анализируя «видения» и «сны» в древнерусской письменности, Д. А. Нечаенко пишет: «В связи с <.> психологическими особенностями галлюцинаций можно выделить два основных типа персонажных видений, распространенных в древнерусской письменности: так называемые видения "наяву" (когда герой того или иного повествования воспринимает их хотя и без трезвого понимания, но в состоянии бодрствования, с не полностью отключенным от внешней действительности сознанием) и собственно сно-видения, переживаемые спящим целиком подсознательно и безотчетно»65.

Степень ответственности субъекта сознания за свои видения лежит и в основе разграничения воображения и фантазии, предпринятого Б. А. Грифцовым (1988), который отмечает существенные функциональные различия: «Фантазия предпочитает невыраженную образность, чтобы тем легче могли происходить превращения и перемены <.>. Наоборот,

63 Дж. Джиганте. Указ. соч. С. 41-42.

64 «Функциональны у него не только содержание снов, как у романтиков, но и художественная форма, столь тщательно разрабатываемая Пушкиным и Гоголем», — пишет Подчиненов //Там же. С. 80.

65 Нечаенко Д. А. Указ. соч. С. 65. воображение сосредоточено, ответственно, оно принимает лишь те последствия, которые вытекают из образа в его окончательной выраженности. Фантазия есть отчуждение обычного. Воображение есть усвоение чужого, потребность целиком и связно представить себе 66 чужую жизнь» .

В. Н. Топоров (1998) в своей работе «Странный Тургенев», обращается к данным исторической лексикологии, диалектологии и сравнительно-исторического языкознания и устанавливает, что «сон вместе с видениями, "мечтаниями " галлюцинациями, другими зрительными "фантазиями" входит один и тот же класс явлений, которые, собственно, и могут быть названы "мечтаниями " в архаичном смысле этого слова». Подобная общность онейрических состояний не отменяет, по мнению ученого, градации внутри этого класса явлений: «сон составляет только часть целого, а именно — "сонное мечтание", но вместе с тем "мечтания " могут пониматься как особый тип, "жанр"<.>, обладающий специфическими чертами, отличающими его от снов, видений и т. п. »67.

Неоднородность проявления онейрической реальности в творчестве Ф. М. Достоевского до сих пор не являлась предметом пристального внимания. Однако в ряде аналитических работ отмечается специфика формы некоторых видений.

Так, Г. К. Щенников (1978), выделяет «две разновидности» воплощения онейрической реальности в тексте: «первый вариант: общая картина сна "чудовищная", но сами образы и их детали поражают исключительным правдоподобием и верностью деталей. Второй вариант: во сне происходят сказочные превращения образов, всевозможные нелепости, сон хаотичен, но в общем хаосе ощущается какая-то мысль действительная, реальная, принадлежащая к "настоящей жизни "»68.

66 Грифцов Б. А. Психология писателя. М., 1988, С. 60.

67 Топоров В. Н. Странный Тургенев (Четыре главы). М., 1998. С. 187 -188.

68 Щенников Г. К. Художественное мышление Ф. М. Достоевского. Свердловск, 1978. С. 129.

А. Гедройц (1981)69, описывая сходное разграничение «реальных» и «фантастических» видений героев у позднего Достоевского, соотносит их со сном и бредом, основываясь на описании этих явлений в психологии и продолжая тем самым «клинический» аспект исследования.

Совершенно с других позиций подходит к структурированию онейрической реальности у Достоевского Т. Н. Волкова (1996). Рассматривая на материале «Братьев Карамазовых» «сон как вводный

70 жанр» , она выделяет «сны в романе», которые «пересказываются (Грушенъкой, Ыге)» (с. 69), и видения, переживаемые Алешей, Иваном и Дмитрием. Несмотря на принципиальную разность содержания (райские видения Алеши, эсхатологические — Дмитрия и демонологические — Ивана), структура их снов выдержана, по мысли Волковой, в канонах «визионерской» литературы: «четко фиксируются границы между "непосредственным видением " и событиями, его обрамляющими; хотя и в редуцированном виде, но все-таки сохраняется вопросо-ответная форма общения проводника "потустороннего мира " и визионера» (с. 64-65), — и оформляет, в отличие от простых снов в романе, "событие, символизирующее возрождение"» (с. 65).

Специфика организации повествования во сне и в видении порождает проблему их презентации героями: легкость перевода сна в слово о нем оказывается недоступной при пересказе видения. Рассказы братьев Карамазовых « и от лица рассказчика, и от лица героя будут выглядеть всего лишь <.> интерпретацией, поэтому безличное повествование оказывается речевой формой, наиболее соответствующей стратегии видения. Иррациональное по своей природе, оно не рассказывает о событии, а показывает, воспроизводит его, благодаря чему и читатель становится своеобразным визионером: он видит "потусторонний мир" (и встречу Ивана с чертом) глазами героев» (с. 69).

69 Гедройц А. Сон и бред у Достоевского //Записки русской академической группы в США, 14. Нью-Йорк, 1981. С.219-300.

70Волкова Т. Н. Сны в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» //Достоевский и современность: Материалы межрегионал. науч. конференции. Кемерово, 1996. С. 63-69.

Все это в целом согласуется с концепцией М. Бахтина о том, что «истина, по Достоевскому, может быть только предметом живого видения, а не отвлеченного познания»71.

Сходную классификацию предпринимает О. В. Федунина (2002) на материале рассказа И. А. Бунина «Сны», выделяя «сон мещанина и видение священника», которые «во многом противопоставлены друг другу, а сами эти герои-сновидцы изображены как носители двух разных типов сознания»72, противостоящих тем не менее основному рассказчику, не являющемуся сновидцем, вследствие чего «мир снов и сфера, где этот мир обсуждается, закрыт (для него — ИФ), недоступен» (с. 84).

Все это в совокупности указывает на актуальность и плодотворность структурного подхода к онейрическим видениям в единстве содержания и формы, чем стимулируются дальнейшие и более детальные исследования.

3. Предпринятый нами краткий обзор литературы в аспекте интересующей нас проблемы позволил обнаружить малую степень ее изученности на материале раннего творчества Ф. М. Достоевского как самостоятельного этапа и увидеть перспективность современной интерпретации онейрической реальности в произведениях писателя. Постановка вопроса о выявлении функций видений с учетом специфики их структуры, которой определяются как поэтические, так и онтологические особенности текстов^3 обусловлила актуальность избранной темы.

Основным объектом данного исследования стали структура и семантика онейрической реальности в творчестве Ф. М. Достоевского 1840-50-х годов. Задача проследить функциональную эволюцию той или иной формы видений обусловила обращение не только к последующему творчеству писателя («Униженные и оскорбленные», «Записки из подполья», «Идиот», «Сон смешного человека», «Братья Карамазовы»),

71 Бахтин М. M. Указ. соч. С. 365.

72 Федунина О. В. Поэтика сновидений в рассказе И. А. Бунина «Сны» //XX век и русская литература. Alba Regaina Philologiae. M., 2002. С. 86.

73 «Где бы ни появились сновидения у Достоевского, они все важны в плане композиции, тематики и структуры, и непосредственно связаны с определением главной темы и смысла всего произведения», — пишет Мария Вудфорд. (Вудфорд M. Указ. соч. С. 138). но и к наследию предшествующей романтической эпохи (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, А. А. Бестужев-Марлинский).

Цель настоящего диссертационного исследования заключается в рассмотрении раннего творчества Достоевского в его единстве, организующим началом которого является авторский поиск идеальной формы воплощения иного мира.

Для достижения поставленной цели были сформулированы следующие задачи:

1. Обозначить структурную классификацию видений

2. Установить характер взаимозависимости выделенных видений с другими элементами текста

3. Разграничить функциональные поля различных форм воплощения онейрической реальности в ранних произведениях Достоевского.

Постановкой задач, которые предполагают интегрирующий анализ произведений, обусловлена методологическая база исследования, включающая в себя структурно-семиотический (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, И. П. Смирнов), мифологический (О. М. Фрейденберг, А. Ф. Лосев, Е. М. Мелетинский, В. Н. Топоров), лингвистический (В. В. Виноградов, Н. Д. Арутюнова, Ф. де Соссюр, Е. А. Иванчикова) подходы к изучению художественного текста, а также опору на труды в области культурологии (П. Флоренский, Л. Карасев, Н. И. Толстой, Д. А. Нечаенко) и психоанализа (3. Фрейд, К. Юнг, А. Адлер, А. Бем, Ж.-Б. Понталис, М. де Кан), посвященные онейрическим видениям, феномену памяти и структуре личности в целом.

Научная новизна диссертационной работы заключается в том, что впервые проводится комплексный анализ онейрических видений с учетом их структуры в произведениях Ф. М. Достоевского. Ранее не предпринимавшееся в литературоведении разграничение сна как видения мира и сновидения как рассказывания о нем, базирующееся на культурологических и психоаналитических разысканьях в этой области, позволило сформулировать критерии для опознания данных форм в творчестве писателя и точного обозначения пределов их функционирования. По-новому систематизировав «оттенки бессознательного» в творчестве Достоевского, мы не только выявили поэтическое и тематическое единство ранних произведений, но и наметили их типологические связи с более поздним творчеством писателя.

Научно-практическое значение работы состоит прежде всего в систематизации представлений об онейрическом мире в текстах Ф. М. Достоевского. Описанная взаимосвязь между особенностями поэтики конкретных форм воплощения этой сферы и характером художественной реальности произведения может быть использована, наряду с другими положениями, в дальнейших исследованиях, посвященных как творчеству Достоевского, так и типологии литературных видений в целом.

Практическая ценность диссертации заключается в разнообразном применении ее результатов при разработке общих и специальных учебных курсов по русской литературе в вузовской практике преподавания, при руководстве научно-исследовательской работой студентов, включая написание курсовых и квалификационных работ.

Апробация работы. Отдельные положения и общая концепция диссертации являлись предметом обсуждения на научных межвузовских: «Кормановские чтения» (Ижевск, 1999 — 2004 гг.), «Дергачевские чтения» (Екатеринбург, 2004) — и международных конференциях: «Текст-2000» (Ижевск, 2001), «Концепции человека в художественной литературе» (Ижевск, 2005). Материалы исследования использовались при разработке лекционных курсов, прочитанных на филологическом факультете Удмуртского государственного университета.

Структура работы определяется задачами и особенностями предмета исследования. Диссертация состоит из Введения, включающего в себя обзор научной литературы по данной проблеме, двух глав, Заключения и Библиографии, содержащей 275 наименований. Общий объем исследования 157 страниц.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Сон и сновидение в раннем творчестве Ф.М. Достоевского: поэтика и онтология"

Заключение

1. Предпринятый нами анализ онейрических видений в раннем творчестве Ф. М. Достоевского с точки зрения их структуры позволил систематизировать формы художественного воплощения ирреального мира, разграничить функциональные поля и наметить их эволюцию.

При кажущейся синонимичности таких определений, как сон, сновидение, бред, дрема, мечта, в конкретных текстах Достоевского они выступают в качестве замкнутых художественных миров, обладающих специфической внутренней организацией, обусловленной степенью удаленности их от действительности.

2. Признание героями только социальной жизни в качестве единственно возможной порождает функционирование онейрической реальности на уровне ЗАбытья, реализующегося в форме дремы или бреда (обусловленного болезнью тела), в состоянии которых мысли и образы продуцируются дневными событиями. Сон, таким образом, вытесняется из структуры мира в целом и воспринимается как НЕбытие, вмещающее все негативные переживания, о которых герои стремятся забыть.

Восприятие онейрического мира как «того, чего нет или быть не должно», вскрывающее страх перед ним, требует от героев особой личностной активности, обладающей абсолютным, эгоцентрическим характером и способной освоить «смутный, неоформленный и в известной мере бессловесный опыт» в единственно возможном сюжете, придающем ему тот смысл, который позволяет вписать «болезненное сновидение» в общий поток исторического времени.

3. Стремление героев Достоевского выйти за пределы только социального существования актуализирует для них освоенное романтиками и закрепленное в литературе пространство мечты в качестве одной из форм воплощения личностной свободы и спасения от прозы жизни. Однако, критически исследовав природу мечтательства, «бодрствующие сновидцы» увидят в нем не только возможность познать идеальное бытие, но и «духовное насилие» (БЛ, 39): подменяя жизнь мечтой о ней, герои утрачивают ощущение собственной реальности и оказываются неспособными определить в своих переживаниях статус «Я есть».

Поиск «типологического контрагента» реальности акцентирует в творчестве Ф. М. Достоевского сон как самостоятельную сферу, позволяющую герою создать ценностную альтернативу социальному существованию и реализоваться как частное лицо. Безграничные возможности, открывающиеся только в онейрической реальности, создают условия для во-площения «жизни сердцем», делая ее зримой,

291 осязаемой и в силу этого достоверной .

4. Погружение в ИНОбытие292 требует от героев не только абсолютного доверия, но и непростой филогенетической редукции к архаическому восприятию мира и себя в нем.

Связанная с этим интенсификация зрительного восприятия в тексте-сне порождает ряд специфических особенностей речевого уровня повествовательной структуры, направленных на придание слову веса воспроизводимых объектов, плотности, за счет приема разметафоризации, конкретного сравнения и синтаксической деконструкции фразы. Сновидцу подобное «мышление образами» позволяет избавиться от тотального контроля языка как единственного способа осмысления действительности. Это вызвано недоверием к

291 «Строго говоря, — запишет Ф. М. Достоевский много позднее в одной из своих записных тетрадей, — чем меньше осознает человек, тем он полнее живет и чувствует жизнь. Пропорционально накоплению сознания теряет он и жизненную способность. Итак, говоря вообще: сознание убивает жизнь».

292 Сон как инобытие определяет, в частности, Смешной человек: «Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует: "А, стало быть, есть и за гробом жизнь!" — подумал я со странным легкомыслием сна, но сущность сердца моего оставалась со мною во всей глубине: "И если надо быть снова, — подумал я,— и жить опять по чьей-то неустранимой воле, то не хочу, чтоб меня победили и унизили!» (ССЧ, 110). нормативной системе ценностей, которая доминирует в его реальной, исключающей критическую рефлексию, жизни.

Не владея «грамматикой» современной ему реалистической культуры, сновидец у Достоевского оказывается не способным на совершение релевантного ее канонам поступка, в результате чего вытесняется в область несуществующего. Сон же с его «застывшим настоящим», моделирующимся в тексте-сне при помощи циклизации, выстраивает такой мир, социально-культурный контекст которого позволяет жизнь бессобытийную воспринять в событийном модусе.

Событие как СО-бытие предполагает наличие другого сознания, которое сновидец с легкостью выстраивает, объективируя по законам сна вытесненные чувства, желания, страсти и страхи в ряде персонажей и находясь, таким образом, в блаженной уверенности, что можно размножать бытие и время.

Находясь на границе воспроизводимого в тексте-сне мира и в силу этого имея возможность актуализировать все потенциальные возможности сновидческой реальности как «чистой формы», в которой любое ставшее тут же оборачивается в свою противоположность, Достоевский обозначает иллюзорность созданной героями «настоящей» жизни.

Изоморфизм, лежащий в основе кинестетических образов, которые создают возможность обладания глубинной сущностью вещей, порождает только безумное становление их симулякров, создающих крайне неустойчивый мир, где подобное вечно отсылает к подобному.

Проективная идентификация, способствующая преодолению разобщенности людей в петербургском мире и установлению коммуникативного контакта, оборачивается нарциссизмом, где Я не только один, но и одинок. Сновидец не имеет никого рядом с собой, так как сам исключил = включил в себя все «другие» сознания, одновременно воплощаясь в диаметрально противоположных образах мучителя и жертвы, младенца и матери, являясь одновременно собой и Другим. При этом происходит инверсия значений: тождественность становится неприемлемой, а инаковость — успокаивающей.

Бессюжетность сна, порождаемая таким образом и позволяющая героям ощутить себя источником любого сюжета, приводит к повторяемости явлений одного порядка («беспредельное» по Пифагору) и в силу этого не дает сновидцам использовать полученный опыт и переключиться в тот регистр жизни, где возможно, наконец, извлечение смысла.

Наконец, построение пространства сна по принципу «обратной перспективы», призванное высветить для субъекта его собственное «необнаружимое бытие» и тем самым сдержать уничтожение-растворение сновидца в реальном мире, обозначает «такие бездны души человеческой», которые не способно аккумулировать в целостный образ даже сознание, лишенное интеллектуальной рефлексии. Выявляемая во сне рессентиментная система ценностей сводит любовь к одной из форм ненависти, жалость — к проявлению господства, отказ от всего — к эгоистической потребности быть всем.

Актуализируя форму сна в качестве личного «внутреннего» пространства во всей его изначальной полноте желаний и чувств, которое, в отличие от «болезненных сновидений» «людей дня», позволяет героям, увидев себя со стороны, расширить границы ведомого и получить искомую мудрость жизни, Достоевский одновременно устанавливает границы данного вида креативности. Признание сна в качестве единственной сферы реализации не только не выводит героя в ведущий психотип эпохи, но и постулирует его СВЕРХнебытие (небытие в квадрате).

Итак, погруженные в те или иные формы онейрической реальности герои Достоевского лишаются целостного восприятия мира, что влечет за собой искаженное представление о своем месте в нем. Лишь восприятие сна и действительности в качестве взаимообусловленных составляющих единого БЫТИЯ в более позднем творчестве писателя позволяет его героям компенсировать неполноту своей жизни стереоскопичностью, реализовавшись во внешней и внутренней сферах. Путь от «усеченной» реальности к исходной целостности мира — вот логика творчества писателя, с точки зрения выбранного нами подхода.

5. Связанная этим потребность в восстановлении специфичности сферы сна приводит в ранних произведениях Ф. М. Достоевского к полемике с предшествующей романтической эпохой, обозначившей кальдероновскую метафору «жизнь — сон» в качестве основного структурного принципа, с помощью которого повествование постоянно балансирует на грани двух миров, во многом определяя стилистику и особенности конфликта текста. Этот эффект достигается прежде всего использованием особого композиционного приема — «необъявленного сна», когда «сон развертывается как прямое продолжение яви, на одной повествовательной плоскости оказываются внешняя действительность» персонажа и его подсознание, тем самым выстраивается «единый фабульный ряд реальных и фантастических фактов», сплошное реально** 293 фантастическое действие» .

Чаще всего игнорируя романтическую игру с читателем, Достоевский закрепляет особенности сферы реализации сюжетных коллизий на уровне названий текстов или глав («Дядюшкин сон», «Как опасно предаваться честолюбивым снам», «Петербургские сновидения в стихах и прозе», «Сон смешного человека», «Ночь первая».— «Утро» [«Белые ночи»], «Сон гордости» [«Кроткая»]), жанровых обозначений («Бобок» [фантастический рассказ]) или маркирует переход восприятия героя из отчетливой яви в туманность сна / видений непосредственно в тексте. Причины этого кроются в эволюции фантастического элемента от предмета описания к способу проблематизировать в ранних произведениях

293 Бочаров С. Г. О смысле «Гробовщика» //Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 47-60.

134 ряд художественных задач, которые окажутся актуальными для творчества Достоевского в целом.

6. В частности, специфическая форма теста-сна «санкционирует» о формирование основных смыслов на мифологическом уровне в эпоху реалистической «демифологизации», когда «функция бытовой детали состояла в том, чтобы доказать истинность художественного сообщения: деталь могла не иметь иного значения, кроме утверждения читателя в вере в подлинность рассказанного»294. Привлекая к этому уровню внимание читателей, текст-сон одновременно обучает их механизмам его считывания, которые требуют отказа от автоматического восприятия мира, ставя под сомнение априорную истинность человеческих установок.

Воспринимая мифологический субстрат текста как доминирующий в смыслопорождении, Достоевский не только пользуется готовыми архетипами, но и создает собственные мифологемы: так, принципиальная непроницаемость сновидческой реальности для другого сознания, а в силу этого ее некритичность и неподвластность традиционным стереотипам явились определяющими факторами выбора текста-сна для воплощения специфической концепции любви.

Одной из отличительных особенностей «жизни сердцем» является ее непроявленность в физиологическом плане: акцентируя разрушающее начало любви и воскрешая тем самым мифологическое тождество смерти, Достоевский изначально переводит ее в область инобытия, давая возможность не осуществиться, но пребыть — уже вечно существовать в тоске, воспоминании. «Смертность» реального брака преодолевается браком ритуальным, который реализуется в «Дядюшкином сне» через построение сюжета по законам генетически родственных драматических

294 Лотман Ю. M. Литературная биография в историко-культурном контексте //Лотман Ю. М. О русской литературе. СПб., 1997. С. 815. жанров — трагедии и комедии, а в «Белых ночах» — через актуализацию модели земледельческих мифов.

В связи с этим Ф. М. Достоевский возрождает мифологическую метафору «женщины-земли», полифункциональность которой дает возможность обозначить еще одну составляющую концепции любви: обретение мужчиной матери. В силу своего инфантилизма сон становится идеальным пространством для структурирования «симбиотической связи», сохранения любящего как бы внутри материнского лона, что приводит к утрате героем личностного начала и его полной зависимости от другого.

Приписывая женщине функции матери и признавая тем самым ее доминирующее положение, мужчина-ребенок в эдипальной культуре реалистического мира вступает с ней в борьбу за власть, вытесняя героиню за пределы собственной жизни = повествования. Это позволяет не только выявить рессентиментность любовного чувства героя, но и обозначить формулу «жизни сердцем» в раннем творчестве Ф. М. Достоевского как «уравнение с одним обездоленным».

7. Итак, дифференцировав онейрические видения, мы рассмотрели их в качестве значимых элементов, определяющих как поэтические, так и онтологические особенности текстов Ф. М. Достоевского. Мы затронули проблему эволюции этих художественных миров, в процессе которой не только изменяется форма их репрезентации, но и расширяются функциональные поля в связи с новыми авторскими задачами. Их выявление, однако, выходит за рамки данного исследования и может стать предметом специального изучения.

Список научной литературыФазиулина, Ирина Владимировна, диссертация по теме "Русская литература"

1. Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. и писем: В 30 тт. Л., 19721986.

2. Бестужев-Марлинский А. А. Соч.: В 2-х тт. Т. 1. М., 1981.

3. Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 8 тт. Т. 3. М., 1991.

4. Пушкин А. С. Собр. соч.: В 30 тт. Т. 1-3. М., 1985.

5. Абрахам К. Сновидение и миф: Очерк коллективной психологии. //Между Эдипом и Озирисом: становление психоаналитической теории мифа. Львов Москва. 1998. С. 65-120.

6. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. 320 с.

7. Аврамец И. А. Жанровая дефиниция произведений Достоевского //Труды по знаковым системам. Тарту, 2000, Т. 28. С. 199-216.

8. Аврамец И. А. Повесть «Хозяйка» и последующее творчество Достоевского //Единство и изменчивость историко-литературного процесса: Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Тарту, 1982. С. 81- 89.

9. Адлер А. О нервическом характере. СПб., 1997. 388 с.

10. Алекин В. Об одном из прототипов Фомы Опискина //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1998, № Ю. С. 243-247.

11. Алексеев К. И. Метафора как объект исследования в философии и психологии //Вопросы психологии. 1996, №2. С. 73-85.

12. Алоэ С. Достоевский и испанское барокко //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1998, №11. С. 77-94.

13. Анненков П. В. Замечательное десятилетие (1838-1848) //Ф. М. Достоевский в русской критике. М., 1956. С. 36-39.

14. Ю.Анненков П. В. Критические очерки. СПб., 2000. 416 с.

15. Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1978. 680 с.

16. Ануфриев Г. Ф. Творчество Ф. М. Достоевского 40-х годов и русская критика середины XIX века (40-50-е годы): Автореф. дисс.канд. филол. наук. JL, 1974. 22 с.

17. З.Анциферов Н. П. Петербург Достоевского. СПб., 1923. 146 с.

18. Арутюнова Н. Д. Два эскиза к «геометрии» Достоевского //Логический анализ языка: Языки пространств. М., 2000. С. 368-384.

19. Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М., 1999. 896 с.

20. Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: В Зтт. М., 1994.

21. Ахундова И. Р. «.Все это, быть может, было вовсе не сон!» («Смерть» Смешного человека) //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1997. №9. С. 186-206.

22. Ахундова И. Р. Проблема художественного пространства в творчестве Ф. М. Достоевского (контекст литературы и фольклора). Дисс.канд. филол. наук. М., 1998. 186 с.

23. Ашимбаева Н. Т. Сердце в произведениях Достоевского и библейская антропология //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1996, № 6. С. 109-117.

24. Бамбуляк Г. В. О некоторых особенностях символических обобщений у Достоевского //Эстетические позиции и художественное мастерство писателя. Кишинев, 1982. С. 59-68.

25. Баранов А. Н., Добровольский Д. О. Заметки об идиоматике Ф. М. Достоевского //Слово Достоевского. Сб. ст. М., 1996. С. 35-51.

26. Барт Р. Camera lucida. Комментарий к фотографии. М., 1997. 223 с.

27. Баршт К. А. Графическое слово писателя //Достоевский в конце XX века. М., 1996. С. 388-411.

28. Баталова Т. П., Федянова Г. В. Стихотворение A.C. Пушкина «Пробуждение» и мотивы сна в лирике 1810-х гг. //«Что скажет о тебе далекий правнук твой.». Рязань, 1999. С. 18-25.

29. Бахтин M. M. Вопросы литературы и эстетики. М., 1976. 342 с.

30. Бахтин M. М. Проблемы творчества Достоевского. Киев, 1994. 510с.

31. Башкиров Д. JI. Метасемантика «ветошки» у Достоевского //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1999, №12. С. 145-154.

32. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13 тт. T. X. М., 1956. 560 с.

33. Белов С. В. Петербург Достоевского: Научное издание. СПб., 2002. 372 с.

34. Белнап Р. Л. Творчество как трансформация (Достоевский и оригинальность)//Вопросы литературы. 1988, № 11. С. 151-165.

35. Бем A. JI. Достоевский. Психоаналитические этюды. Прага Берлин, 1938. 150 с.

36. Бем A. JI. Драматизация бреда («Хозяйка» Достоевского) //О Достоевском. Прага, 1929. С. 62-93.

37. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского //Бердяев Н. А. О русских классиках. М., 1993. С. 107-224.

38. Бердяев Н. А. О назначении человека. М., 1993. 214 с.

39. Бланшо М. Пространство литературы. М., 2000. 315 с.

40. Боснак Р. В мире сновидений //Наука и религия. 1990, № 7-9. С.23-40. Ç

41. Бочаров С. Г. О художественных мирах. Мг, 309 с.

42. Буланов А. М. Святоотеческая традиция понимания «сердца» в творчестве Ф. М. Достоевского //Христианство и русская литература. Сб. ст. СПб., 1994. С. 270-306.

43. Вейн А. М., Голубев В. J1. Уснуть и видеть сны //Наука в России, 1994, №1. С. 52-55.

44. Ветловская В. Е. Проблемы нового времени в трактовке молодого Достоевского (Рассказ «Господин Прохарчин». Тема денег) //Литература и история (Исторический процесс в творческом сознании русских писателей XVIII XIX века). СПб. 1992. С.117-143.

45. Виноградов В. В. К морфологии натурального стиля: Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы «Двойник». М., 1967. 57 с.

46. Владимирцев В. П. Мотив «горячее-горящее» сердце у Ф. М. Достоевского //Проблемы исторической поэтики. Вып. 2. Петрозаводск, 1992. С.137-144.

47. Воге П. Н. Достоевский: свержение идолов. СПб., 2003. 255 с.

48. Волкова Т. Н. Сны в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» //Достоевский и современность. Кемерово, 1996. С.63-69.

49. Волошин Г. Пространство и время у Достоевского //81ау1а. Прага, 1933. Т.ХП. Вып. 1 2. С. 162-173.

50. Волынский А. Л. Ф. М. Достоевский. СПб., 1906. 117 с.

51. Вудфорд М. Сновидения в мире Достоевского: (На материале первого тома из собрания сочинений писателя) //Достоевский и мировая культура: Альманах, №12, М., 1999. С. 135-144.

52. Вышеславцев Б. П. Достоевский о любви и бессмертии // Творчество Достоевского в русской мысли 1881 1931 годов. М., 1990. С. 399406.

53. Галеева Н. Н. Связь мотивов детства и «иного мира» в миросозерцании Ф. М. Достоевского //Проблемы межкультурной коммуникации. Пермь, 1999. С. 44-49.

54. Галкин А. Пространство и время в произведениях Ф. М. Достоевского //Вопросы литературы. 1996, №1. С. 316-324.

55. Гальперина Ф. Г. Топография «Униженных и оскорбленных» Достоевского //Достоевский: Материалы и исследования. СПб., 1992. С. 147-154.

56. Гассиева В. 3. Поэтика Достоевского 40-х-н. 60-х гг. Владикавказ, 2000. 167 с.

57. Гачев Г. Д. Русский эрос. М., 1994. 189 с.

58. Гершензон М. Видение поэта. М., 1919. 80 с.

59. Гершензон М. Избранное. Т. 1. Мудрость Пушкина. М. Иерусалим, 2000. 592 с.

60. Гиголов М. Г. Типология рассказов раннего Достоевского (18251865) //Достоевский: Материалы и исследования. 8. Л., 1988. С.3-20.

61. Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М., 1987. 367 с.

62. Гончаров С. А. Сон-душа, любовь-семья, мужское-женское в раннем творчестве Гоголя //Гоголевский сборник, СПб., 2003. С.4-41.

63. Григорьев А. А. Русская литература в 1981 году. Статьи I-IV //Григорьев А. А. Полн. собр. соч. и писем. Т. 1. Пг, 1918. С. 98-140.

64. Григорович Д. В. Литературные воспоминания. Л., 1928. 585 с.

65. Грифцов Б. А. Метод Фрейда и Достоевский //Грифцов Б. А. Психология писателя. М., 1988. С. 233-251.

66. Громова Н. А. Достоевский: Документы, дневники, письма, мемуары, отзывы литературных критиков и философов. М., 2000. 240 с.

67. Гроссман Л. П. Поэтика Достоевского. М., 1925. 189 с.

68. Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984. 280 с.

69. Гуревич А. Я. Проблемы славянской народной культуры. М., 1972. 240 с.

70. Джексон Р. Л. Искусство Достоевского. Бреды и ноктюрны. М., 1998. 326 с.

71. Джиганте Дж. Сновидения в «Хозяйке» //Достоевский и современность. Старая Русса, 1998. С. 40-51.

72. Джонс Р. М. Новая психология сновидений М., 1970. 437 с.

73. Джоунс М. В. Достоевский после Бахтина: Исследования романтического реализма Достоевского. СПб., 1998.286 с.

74. Дилакторская О. Г. «Двойник» Ф. М. Достоевского в свете старых и новых жанровых форм драматургии: Достоевский и мировая литература: Альманах. 1999, №12. С. 29-39.

75. Дилакторская О. Петербургская повесть Достоевского. СПб., 1999. 348 с.

76. Днепров В. Д. Идеи, страсти, поступки. Из художественного опыта Достоевского. Л., 1978. 384 с.

77. Доманский Ю. В. Смыслообразующая роль архетипических значений в литературном тексте: Пособие по спецкурсу. Тверь, 1999. 93 с.

78. Достоевский: Эстетика и поэтика: Словарь-справочник /Сост. Г. К. Щенников, A.A. Алексеев. Челябинск, 1997. 272 с.

79. Друскин Я. Сон и явь. М., 1990. 209 с.

80. Ермаков И. Д. Психоанализ литературы: Пушкин, Гоголь, Достоевский. М., 1999. 512 с.

81. Ерофеев В. В. Вера и гуманизм Достоевского //Ерофеев В. В. В лабиринте проклятых вопросов. М., 1990. С. 11-35.

82. Есаулов И. А. Идея права и благодати в поэтике Достоевского //Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе. Петрозаводск, 1995. С. 45-61.

83. Женетт Ж. Фигуры. В 2-х тт. М., 1998.

84. Жилякова Э. М. К вопросу о традициях сентиментализма в творчестве Ф. М. Достоевского 40-х годов //Проблемы метода и жанра. Вып. 3. Томск, 1976. С. 30-41.

85. Иванов В. В. Исихазм и поэтика косноязычия у Достоевского //Евангельский текст в русской литературе VIII XX вв. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 321-327.

86. Иванов В. В. Образ Богородицы в творчестве Достоевского (рассказы «Мальчик у Христа на елке» и «Сон смешного человека») // Педагогш Ф. М. Достоевского. Коломна, 2003. С.42-51.

87. Иванов В. В. «Теневой персонаж» Федора Достоевского: поэтика второстепенного персонажа //Достоевский и мировая культура: Альманах. 2001, №16. С. 61-72.

88. Иванов Вяч. Достоевский и роман-трагедия //Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 282-312.

89. Иванчикова Е. А. Синтаксис художественной прозы Достоевского. М., 1979.287 с.

90. Итокава К. Преодоление самоочевидности. М., 2000. 312 с.

91. Ищук-Фадеева Н. И. Драма и обряд: Пособие по спецкурсу. Тверь, 2001. 80 с.

92. Казаков А. А. Пространство, время и смысл у Ф. М. Достоевского и JI. Н. Толстого //Дефиниции культуры. Вып. 3. Томск, 1998. С.60- 64.

93. Калениченко О. Н. Малая проза Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова и писателей рубежа веков: (Новелла, святочный рассказ, притча). Волгоград, 1997. 230 с.

94. Кан М. де Правильное и неправильное использование сновидения в психической жизни //Современная теория сновидений. М., 1999. С.133-147.

95. Канадзава М. Мечта и воспоминание в «Белых ночах» Достоевского в сопоставлении с «Бедной Лизой» Карамзина //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С.353-356.

96. Карасев Л. Метафизика сна //Сон семиотическое окно. XXVI Випперовские чтения. М., 1993. С. 130-143 с.

97. Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. М., 1989. 652 с.

98. Касаткина Т. А. Характерология Достоевского. Типология эмоционально-ценностных ориентаций. М., 1996. 335 с.

99. Касаткина Т.А. Краткая полная история человечества («Сон смешного человека» Ф. М. Достоевского //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1993, №1. 4.1. С. 48-68.

100. Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004. 479 с.

101. Катто Ж. Пространство и время в романах Достоевского //Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 3., 1978. С.34-50.

102. Киносита Т. Образ мечтателя: Гоголь. Достоевский. Щедрин //Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 8., 1988. С. 21-40.

103. Кирай Д. Художественная структура ранних романов Ф. М. Достоевского (К вопросу о разграничении позиции автора и позиции героя в романе «Бедные люди») //Stadia slavica, Budapest, 1968. t. 14. f. 1-4, p. 234-239.

104. Кирдань H.B. Своеобразие хронотопа рассказов Ф. М. Достоевского «Кроткая» и «Сон смешного человека» //Вопросы русской литературы. Львов, 1982. Вып. 2 /40/. С. 55-59.

105. Кирпотин В. Я. Достоевский в шестидесятые годы. М., 1966. 560 с.

106. Кирпотин В. Я. Молодой Достоевский. М., 1947. 376 с.

107. Ковач А. О смысле и художественной структуре повести Достоевского «Двойник» //Достоевский: Материалы и исследования, Вып. № 2,1976. С. 57-62.

108. Кожевникова Н. А. Сравнения в произведениях Достоевского //Достоевский и современность. Ч. II. Новгород, 1991. С. 112-117.

109. Козлова С. М. Миростроительная функция сна и сновидения в комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума» //А. С. Грибоедов: Хмелитский сборник. Смоленск, 1998. С. 94-122.

110. Комарович В. JL Петербургские фельетоны Достоевского //Достоевский: Современные проблемы историко-литературного изучения. Д., 1925. С. 45-89.

111. Кондауров О. Сон Достоевского //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1998, № 10. С. 65-72.

112. Кондратьев Б. С., Суздальцева Н. В. Пушкин и Достоевский. Миф. Сон. Традиция. Арзамас, 2002. 244 с.

113. Корман Б. О. Проблема автора в художественной прозе Ф. М. Достоевского //Корман Б. О. Избранные труды по теории и истории литературы. Ижевск, 1992. С. 149-160.

114. Котельников В. А. О средневековых источниках миросозерцания и творчества Достоевского //Литература и филосифия. СПб., 2000. С. 75-77.

115. Кошкаров В. JI. Как мыслят герои Достоевского (номинация психических состояний) //Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994. С. 130-143.

116. Краснова Г. А. Страны и народы в художественном космосе Достоевского //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1998, № 10. С. 73-98.

117. Кривонос В. Ш. Сны и пробуждения в «Петербургских повестях» Гоголя // Гоголевский сборник, СПб., 2003. С. 85-99.

118. Криницын А.Б. О специфике визуального мира у Достоевского и семантике «видений» в романе «Идиот» //Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения. М., 2001. С. 170-206.

119. Криста Б. Семиотическое описание распада личности в «Двойнике» Достоевского //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 235-251.

120. Кристева Ю. Достоевский: писание страдания и прощения //Постмодернизм и культура. М., 1991. С. 82-87.

121. Кубанов И. Аффект и индивидуальность: (Достоевский и А. Белый) //Кубанов И. Пейзажи чувствительности. М., 1999. С. 9-23.

122. Кудрявцев Ю. Г. Три круга Достоевского. Событийное. Временное. Вечное. М., 1991. 400 с.

123. Кузнецов О. Н., Лебедев В. И. Достоевский о тайнах психического здоровья. М., 1994. 165 с.

124. Кунильский А. Е. Смех, радость и веселость в романе «Бедные люди» //Новые аспекты в изучении Достоевского. Петрозаводск, 1994. С. 144-170.

125. Кушникова М. М. Черный человек сочинителя Достоевского (Загадки и толкования). Новокузнецк, 1992. 142 с.

126. Лапшин И. И. Комическое в произведениях Достоевского //О Достоевском, II, 1933. С. 38-50.

127. Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. М., 1996. 448 с.

128. Лахманн Р. О. «Слабое сердце» Достоевского: не кроется ли ключ к тексту в самом тексте? //Русская новелла: Проблемы теории и истории. СПб, 1993. С. 45-76.

129. Лехциер В. Л. Онтология метафоры: (Отношение к вещи в событии художественного) //Философия: в поисках онтологии. Самара, 1998. С. 211-228.

130. Линков В. Теория, сознание и жизнь в понимании Ф. М. Достоевского //Достоевский и мировая литература: Альманах. 1997. №9. С. 94-100.

131. Лихачев Д. С. Поэтика художественного времени //Лихачев Д. С. Историческая поэтика русской литературы. М., 1999. С. 5-129.

132. Логинова Н. И. Формы и функции комического в романах Ф. М. Достоевского. Дисс. канд. филол. наук. М., 2000. 178 с.

133. Лозович Т. К. Мифологема сна и ее поэтическая трансформация в творчестве немецких романтиков //Мир романтизма. Вып. 3(27). Тверь, 2000. С. 22-28.

134. Лосев А. Ф. Мифология греков и римлян. М., 1996. 576 с.

135. Лотман Л. М. О литературном подтексте одного из эпизодов повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» (Сон про белого быка) //Достоевский: Материалы и исследования. 1996, № 12. С. 70-86.

136. Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике /АО. М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994.346 с.

137. Лотман Ю. М. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах //Лотман Ю. М. Избранные статьи. Таллинн. 1992. Т.1. С. 345-400.

138. Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб., 2000. 540 с.

139. Лотман Ю. М. Символика Петербурга и проблемы семиотики города // Труды по знаковым системам, 18. Тарту, 1984. С. 23-79.

140. Лотман Ю. М. Сон семиотическое окно //Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992. С.218-226.

141. Лотман Ю. М., Минц 3. Г. Образы природных стихий в русской литературе (Пушкин Достоевский - Блок) //Лотман Ю. М. Пушкин. СПб., 1995. С. 814-820.

142. Маймин Е. А. События и герой в романе Достоевского «Униженные и оскорбленные» //Маймин Е. А. Опыты литературного анализа. М., 1979. С. 78-120.

143. Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М., 1992. 415с.

144. Манчев Б. Конфликт и «экзистенциальный переход» в романах Достоевского //Филологические записки. Воронеж, 1998. Вып. 11. С. 55-65.

145. Маслова М. И. «Белые ночи» Достоевского и последняя проза М. Цветаевой //Писатель, творчество: современное восприятие. Курск, 1998. С. 79-100.

146. Мединская Н. Б. Ф. М. Достоевский в американской критике 1980-1990-х гг. Дисс. канд. филол. наук. Томск, 1997. 160 с.

147. Меднис H. Е. Венеция в русской литературе. Новосибирск, 1999. 392 с.

148. Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976. 437 с.

149. Мелетинский Е. М. Заметки о творчестве Достоевского. М., 2001. 187.

150. Мережковский Д. С. Толстой и Достоевский. Вечные спутники. М., 1995. 623 с.

151. Миловидова В. А. Поэтика натурализма. Тверь, 1996. 134 с.

152. Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х тт. М., 1994.

153. Моуди А. Сон и сновидения. М., 1867. 175 с.

154. Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. 607 с.

155. Накамура К. Чувство жизни и смерти у Достоевского. СПб., 1997. 330 с.

156. Налимов В. В., Драгалина Ж. А. Реальность нереального. Вероятностная модель бессознательного. М., 1995. 342 с.

157. Недзвецкий В. А. Право на личность и ее тайну: Молодой Ф. М. Достоевский//Русская словесность. 1995, № 1. С. 13-21.

158. Неелов Е. M. Волшебно-сказочные корни научной фантастики. Л., 1986. 240 с.

159. Нейфельд И. Достоевский //3. Фрейд, психоанализ и русская мысль. М., 1994. С. 5-88.

160. Нечаева В. С. К истории рассказа Достоевского «Господин Прохарчин» //Русская литература. 1965, № 1. С. 34-40.

161. Нечаева В. С. Ранний Достоевский. 1821 1849. М., 1979. 288 с.

162. Нечаенко Д. А. Сон, заветных исполненный знаков: Таинства сновидений в мифологии, мировых религиях и художественных литературах. М., 1991. 304 с.

163. О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов: Сб. ст. М., 1990. 429 с.

164. Осипов H. Е. «Двойник. Петербургская поэма» Ф. М. Достоевского (Заметки психиатра) // О Достоевском. Прага, 1929. С. 39-64.

165. Памятники Византийской культуры. М., 1986. С. 140-217.

166. Печерская Т. И. Особенности повествования в «Дядюшкином сне» Достоевского //Жанрово-стилевое единство художественного произведения. Новосибирск, 1989. С. 63-69.

167. Пекуровская А. Страсти по Достоевскому. Механизмы желаний сочинителя. М., 2004. 601 с.

168. Пис Р. Достоевский и концепция многоаспектного удвоения //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 199-214.

169. Пищальникова В. А. Психопоэтика. Барнаул, 1999. 568 с.

170. Поддубная Р.Н. «Создатели и творцы» («Поэма» Ивана и сон Алеши в «Братьях Карамазовых») //Достоевский и современность. Новгород, 1994. С. 192-197.

171. Поддубная Р. Н. «Какие сны приснятся в смертном сне.?» //Достоевский. Материалы и исследования. Т. 10, 1992. С. 105-120.

172. Подчиненов А. В. Жанровая форма сна в творчестве Ф.М. Достоевского 1840-х годов //Проблемы стиля и жанра в русской литературе XIX начала XX веков. Свердловск, 1989. С. 79-88.

173. Померанц Г. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 1990. 384 с.

174. Понталис Ж.-Б. Сновидение как объект //Современная теория сновидений. М., 1999. С. 159-179.

175. Попов Н. М. Вещие сны: Опыт научной экскурсии в области таинственного. Казань, 1908. 280 с.

176. Порошенков Б. П. Реалистическое и романтическое в повести «Белые ночи» //Проблемы русской и зарубежной литературы. Вып.4. Метод. Стиль. Мастерство. Ярославль, 1970. С. 175-181.

177. Порошенков Е. П. Традиции М. Ю. Лермонтова в творчестве Ф. М. Достоевского (Повести «Штосс» и «Хозяйка») //М. Ю. Лермонтов: вопросы традиций и новаторства. Рязань, 1983. С.76-86.

178. Прель К. Философия мистики или двойственность человеческого существа. СПб, 1895. 453 с.

179. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1986. 569с.

180. Проскурина Ю. М. Образ автора и его стилеобразующая функция (на материале раннего творчества Ф. М. Достоевского) //ГАХН. Вып. 3. М., 1928. С. 67-75.

181. Прояева Э. А. Особенности ритмической организации новеллы Достоевского «Белые ночи» //Поэтика романтизма и социального реализма. Фрунзе, 1984. С. 20-21.

182. Прояева Э. А. Эпиграф как элемент художественной системы произведения («Белые ночи» Достоевского) //Русская литература XIX века: метод и стиль. Бишкек, 1991. С. 52-62.

183. Радек JI. С. Ф. М. Достоевский об условности в реалистической литературе //Литературно критические опыты и наблюдения. Кишенев, 1982. С. 45-89.

184. Раушенбах Б. Геометрия картины и зрительное восприятие. СПб., 2001.320 с.

185. Ремизов А. Н. Огонь вещей. М., 1989. 528 с.

186. Рикер П. Время и рассказ. В 2-х тт. М., 2000.

187. Родина Т. М. Достоевский. Повествование и драма. М., 1984. 245 с.

188. Розанов В. В. О писательстве и писателях. М., 1995. 701 с.

189. Руднев В. П. Прочь от реальности: Исследования по философии текста. М., 2000. 432 с.

190. Садаеси И. Славянский фольклор в произведениях Ф. М. Достоевского: «Земля» у Достоевского: «Мать сыра земля» -«Богородица» «София» //Japanese contribution to the ninth international congress of slavists. Kiev, September 7-13, 983. Tokyo, 1983.

191. Сараскина Л. Слово звучащее, слово воплощенное (Сочинители в произведениях Достоевского) //Вопросы литературы. 1989, № 12. С. 99-131.

192. Сараскина Л. Фёдор Достоевский. Одоление демонов М., 1996. 462 с.

193. Светлов П. Пророческие или вещие сны. Киев. 1892. 231 с.

194. Свинцов В. Достоевский и «отношения между полами» //Новый мир. 1999, № 5. С. 195-213.

195. Свительский В. А. «Кругозор» героя и точка зрения автора в первых произведениях Достоевского //Метод и мастерство. Вып. 1. Русская литература. Вологда, 1970. С. 44-62.

196. Сегал X. Функция сновидений //Современная теория сновидений. М., 1999. С. 147-159.

197. Седельникова О. В. Ф. М. Достоевский и кружок Майковых. К проблеме своеобразия ранних мировоззренческих и эстетических позиций писателя. Дисс. канд. филол. наук. Томск, 2000. 228с.

198. Седов А. Ф. Достоевский и текст (проблема текста с точки зрения поэтики повествования в повестях и романах Ф. М. Достоевского 1860-70-х гг). Дисс. канд. филол. наук. Балашов, 1998. 145 с.

199. Смирнов И. П. Петербургская утопия //Анциферовские чтения. Л, 1989. С. 67-128.

200. Смирнов И. П. Психодиахронологика: Психоистория от романтизма до наших дней. М., 1994. 406 с.

201. Снегирев В. А. Сон и сновидения. СПб, 1875. 450 с.

202. Сон и сновидение. Лекция, читанная в зале Псковской гимназии 21 марта 1883 г. в пользу Александро-Невского братства. Типография Псковского губернского правления. 1883.

203. Сорокина Д. Л. «Фантастический реализм» у Достоевского. М., 1969. 259 с.

204. Соссюр Ф. Де. Труды по языкознанию. М., 1977. 560 с.

205. Сохряков Ю. Творчество Ф. М. Достоевского и русская проза XX века (70 80-е годы). М., 2002. 240 с.

206. Спивак Д. Л. Язык при измененных состояниях сознания. Л., 1989. 324 с.

207. Станюта А. А. Постижение человека (Творчество Достоевского 1840-1860-х годов). Минск, 1976. 159 с.

208. Степанян К. Тема двойничества в понимании человеческой природы у Достоевского //XXI век глазами Достоевского: перспективы человечества. М., 2002. С. 177-199.

209. Степанян К. «Сознать и сказать». «Реализм в высшем смысле» как творческий метод Ф. М. Достоевского. М., 2005. 508с.

210. Столороу Р., Этвуд Дж. Психоаналитическая феноменология сновидения//Современная теория сновидений. М., 1999. С. 307-329.

211. Страхов И. В. Художественное познание сновидений //Страхов И. В. JI. Н. Толстой как психолог. Саратов, 1947. С.54-104.

212. Тарасов Б. Н. «Тайна человека», или «фантастический реализм» (Уроки Достоевского) //Тарасов Б. В мире человека. М., 1986. С. 3-78.

213. Тарасов Б. Н. Непрочитанный Чаадаев, неуслышанный Достоевский. М., 1999. 288 с.

214. Тарасов Ф. Б. «Евангельский текст» в художественных произведениях Достоевского. М., 1998. 167 с.

215. Телегин С. М. Жизнь мифа в художественном мире Достоевского и Лескова. М., 1995. 450 с.

216. Тертерян И. А. Человек мифотворящий. М., 1988. 320 с.

217. Толстой Н. И. Народные толкования сна //Сон семиотическое окно: XXVI Випперовские чтения. М., 1993. С. 81-107.

218. Томпсон Д. Э. «Братья Карамазовы» и поэтика памяти. СПб., 2000. 344 с.

219. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М., 1995. 624 с.

220. Топоров В. Н. Пространство и текст //Текст: семантика и структура. М., 1983. С. 120-178.

221. Топоров В. Н. Странный Тургенев (Четыре главы). М., 1998. 192 с.

222. Тороп П. X. Симультанность и диалогичность в поэтике Достоевского //Труды по знаковым системам. 17. Тарту. 1984. С.138-158.

223. Торопова JI. А. «Не то» как категория поэтики Достоевского //Вопросы онтологической поэтики. Иваново, 1998. С. 57-63.

224. Туниманов В. А. Некоторые особенности повествования в «Господине Прохарчине» Ф. М. Достоевского //Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика

225. B. В. Виноградова. Л., 1971. С. 67-89.

226. Туниманов В. А. Творчество Достоевского. 1854-1862. Л., 1980. 345 с.

227. Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь: ( К теории пародии) //Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.1. C. 198-227.

228. Тяпугина Н. Ю. Поэтика Ф. М. Достоевского. Символико-мифологический аспект. Саратов, 1996. 99 с.

229. Улыбкина О. Б. Мотив сна и его художественные функции в повести И. С. Тургенева «После смерти» //Вопросы сюжета и композиции. Горький, 1982. С. 34-42.

230. Успенский Б. А. История и семиотика (Восприятие времени как семиотическая проблема //Успенский Б. А. Избранные труды. В 3-х тт. Т.1. М., 1996. С. 9-71.

231. Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. 453 с.

232. Фарыно Е. Введение в литературоведение. Варшава, 1991. 647с.

233. Федоров Ф. П. Романтический художественный мир: пространство и время. Рига, 1988. 329 с.

234. Федунина О. В. Поэтика сна в романе («Петербург» А. Белого, «Белая гвардия» М. Булгакова», «Приглашение на казнь» В. Набокова»). Дисс. канд. филол. наук. М., 2003. 140 с.

235. Федунина О. В. Поэтика сновидений в рассказе И. А. Бунина «Сны» //XX век и русская литература. Alba Regaina Philologiae. M., 2002. С. 80-86.

236. Федунина О. В. Сон персонажа как фрагмент художественного текста: инвариантная структура и разновидности //Текст. Интертекст. Культура. М., 2001. С. 47-59.

237. Фернандес Д. Древо до корней: психоанализ творчества. СПб., 1998. 348 с.

238. Флоренский П. Иконостас. М., 1995. 255 с.

239. Флоренский П. Обратная перспектива //Флоренский П. У водоразделов мысли. Т. 2. М., 1990. С. 43-108.

240. Флоренский П. Столп и утверждение истины. Анализ пространственнности и времени в художественно-изобразительных произведениях. М., 1991. 450 с.

241. Фрейд 3. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989. 498 с.

242. Фрейд 3. Достоевский и отцеубийство //Фрейд 3. «я» и «оно». Труды разных лет. В 2-х кн. Кн. 2. Тбилиси, 1991. С. 407-426.

243. Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. 447 с.

244. Фрейденберг О. М. Миф и литература древности М., 1978. 670 с.

245. Фрейзер Д. Золотая ветвь. М., 1984. 860 с.

246. Фридлендер Г. М. Реализм Достоевского. М.-Л., 1964. 404 с.

247. Фришман А. Достоевский и Кедэкегор: диалог и молчание //Достоевский в конце XX века. М., 1996. С. 575-591.

248. Фромм Э. Уравнение с одним обездоленным //Эрос. М., 1991. С. 299-312.

249. Хац А. Н. Структурные особенности пространства в прозе Достоевского //Достоевский: Материалы и исследования. СПб, 1994. С. 51-80.

250. Хейнрих А. Художественная структура и романтическое начало героя романов Достоевского. Romania, 1977. 245 с.

251. Чернова Н. В. Сон господина Прохарчина: Фантастичность реальности //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1996, № 6. С. 34-61.

252. Чернова Н. В. «Господин попрошайка-пьянчужка»: лицо и маски Зимовейкина //Достоевский и мировая культура: Альманах. 1997. №9. С. 134-154.

253. Чижевский Д. К проблеме двойника //О Достоевском, 1. Прага. 1929. С. 9-39.

254. Чудаков А. «Внешнее» Достоевского //Чудаков А. Слово — Вещь — Мир. М., 1992. С. 94-105.

255. Шевченко В. Достоевский. Парадоксы творчества. М., 2004. 411 с.

256. Шеллер М. Рессентимент в структуре моралей. СПб, 1999. 380с.

257. Шкловский В. За и против. Заметки о Достоевском. М., 1957. 259 с.

258. Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. СПб, 1998. 657 с.

259. Щенников Г. К. Функции снов в романах Достоевского /ЯЦенников Г. К. Художественное мышление Ф.М. Достоевского. Свердловск, 1978. С. 126-144

260. Щенников Г. К. Эволюция сентиментального и романтического героя в творчестве раннего Достоевского //Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 5. Д., 1983. С.90-100.

261. Элиаде М. Мифы, сновидения, мистерии. Киев, 1996. 564 с.

262. Эрих-Хэфели В. К вопросу о становлении концепции женственности в буржуазном обществе XYIII века: психоисторическая значимость героини Ж. Ж. Руссо Софи //Пол. Тендер. Культура. М., 1999. С. 55-107.

263. Юнг К. Г. Воспоминания, сновидения, размышления. Киев, 1994. 430 с.

264. Юнг К. Г. Душа и миф: шесть архетипов. Киев, 1996. 275 с.

265. Якобсон П. М. Психология чувств. М., 1958. 324 с.

266. Ямпольский М. О близком (Очерки немиметического зрения). М., 2001.240 с.

267. Ястребов A. JI. Слово: воплощенное бытие. М., 1994. 349 с.

268. Katz Michael R. Dostoevsky's Variations and Nuances //Dreams and the Unconscious in Nineteenth Century Russian Fiction. Hanover and London: University Press of New England, 1984. P. 84 16, H. 167 -180.

269. Kent L. J. Subconscious in Gogol and Dostoevskii //Slavics Printings & Reprintings, 75. The Hague: со., 1969.

270. Maury A. Le sommeil et les reves. Paris, 1878.

271. Schmid W. Der Texauflauin den Erzählungen Dostoevskijs. München, 1973.

272. Sharp E. F. Dream Analisis. London. 1978.

273. Temira P. The Technique of Dream loqie in the Works of Dostoevskin //Slavonic and East European Journal, 1960,4: 220-42.

274. Temira P. F. M. Dostoevsky: Dualism and Synthesis of the Human Sail //Garbondale: Southern Illinois University Press, 1963.