автореферат диссертации по истории, специальность ВАК РФ 07.00.02
диссертация на тему: Социокультурное пространство русского бунта

Полный текст автореферата диссертации по теме "Социокультурное пространство русского бунта"

На правах рукописи

МАУЛЬ Виктор Яковлевич

СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО РУССКОГО БУНТА (по материалам Пугачевского восстания)

Специальность 07.00.02. - Отечественная история

АВТОРЕФЕРАТ диссертации на соискание ученой степени доктора исторических наук

Томск-2005

Работа выполнена на кафедре отечественной истории Томского

государственного университета

Научный консультант - доктор исторических наук,

профессор Аниса Нурлгаяновна Жеравина Официальные оппоненты - доктор исторических наук,

доцент Игорь Николаевич Данилевский

- доктор исторических наук, профессор Юрий Алексеевич Сорокин

- доктор исторических наук, профессор Анатолий Тихонович Топчий

Ведущая организация - Институт славяноведения

Российской Академии наук

Защита состоится <И$> 2005 г. в 1 500 назаседании специализированного

совета Д 212.267.03 по "защите диссертаций на соискание ученой степени доктора исторических наук поспециальности 07.00.02 - Отечественная история, 07.00.03 - Всеобщая история, 07.00.09 - Историография, источниковедение и методы исторического исследования в Томском государственном университете (634050, I*. Томск, пр. Ленина, 36).

С диссертацией можно ознакомиться в Научной библиотеке Томского государственного университета

Автореферат разослан 2005 г.

Ученый секретарь диссертационного совета доктор исторических наук, профессор

О.А. Харусь

ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА РАБОТЫ

Актуальность темы определяется ее органичной включенностью в современный российский социально-политический контекст. Русский бунт непосредственным образом связан с проблемой массового насилия, которая является злободневной для всего новейшего периода истории, но особенно - для рубежа ХХ-ХХ1 веков. В наше время необычайно актуален поиск истоков этого насилия, его социально-психологических и социокультурных оснований, в связи с чем заостряется вопрос о возможности русского бунта в современных условиях. В свете сегодняшних реформаторских инициатив необходимо учитывать и возрастающую потребность в изучении тех сил, которые на разных этапах модернизации страны олицетворяли собой консервативное начало. К их числу, несомненно, следует отнести и русский бунт. Такая постановка вопроса детерминирует многоструктурную проблему «власть и общество», «власть и массы», опыт решения которой востребован в современных российских условиях. При этом накопленный наукой багаж знаний и интерпретаций в изучаемой области едва ли можно признать соответствующим не только эвристическим потребностям времени, но и гносеологическим потенциям отечественной историографии. А потому необходимы новые изыскания в данном направлении с использованием в первую очередь современных методологических подходов, что и предопределило обращение диссертанта к проблеме социокультурной обусловленности русского бунта.

Историография. В современных условиях историческая наука демонстрирует практически полный индифферентизм к одной из наиболее востребованных еще недавно страниц прошлого. Ожесточенные «баталии» по поводу «крестьянских войн» благополучно канули в Лету и сегодня мало привлекают внимание историков. Накопленные наукой интерпретации чаще всего олицетворяют собой попытки «прочитать» русский бунт на языке модернизации, т.е. новоевропейской культуры, что является по существу неразрешимой задачей. На этом языке невозможно понять архитектонику русского бунта. Отсюда проистекает и хрестоматийная, восходящая к А.С. Пушкину, оценка русского бунта как «бессмысленного» и «беспощадного», сформировавшая устойчивый научный и общественный стереотип.

Характеристика столь же распространенная, сколь и несправедливая. Ее можно встретить в общих и специальных трудах исследователей Х1Х-начала XX вв. А.И. Дмитриева-Мамонова, Н.Ф. Дубровина, Н.И. Костомарова, А.Н. Попова и других не менее маститых авторов. При всей значимости фактической стороны их исследований, они чрезмерно злоупотребляли драматически-эмоциональными констатациями, описаниями конкретных случаев повстанческих расправ, не становившихся предметом глубокого научного анализа. В оценочной части преобладали априорные суждения отрицательного свойства. Ученые неизменно приходили к выводу о «звериной» сущности русской «черни», о «темноте», «бескультурье» и «глупости» простонародья. Аналогичная и даже более негативная позиция

- отличительная черта практически всех дореволюционных исследователей.'

1 См., папр.: Попов А.Н История возмущения Стеньки Разина. - М., 1857; Дубровин Н.Ф. Пугачев и его сообщники. - СПб., 1884. - В 3-х т.; Фирсов Н.Н. Разиновшина как социологическое и психологическое явления народной жизни. - СПб.; М., 1906; Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири.

- СПб., 1907; Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина // Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина. Исторические монографии и исследования. - М., 1994. С 330-440.

Безусловно, среди них были и те, кто пытался маркировать русский бунт не столь уничижительно. К тому же, в общественно-политической и публицистической литературе встречались и более радикальные оценки, вплоть до призывов «к топору», но к научной мысли они не имеют отношения и заслуживают специальных исследовательских интерпретаций. В целом подобные трактовки русского бунта не характерны для исторических исследований того времени. Поэтому можно признать, что со страниц научных и публицистических изданий ХГХ-начала XX вв. русский бунт представал в весьма красноречивом и устрашающем виде.

Что касается исследований советских ученых, можно заметить, что неисчерпаемый историографический массив их трудов прочно базировался на теории классовой борьбы, а сами народные движения рассматривались как этапы на пути к светлому будущему. Термин «бунт» был предан анафеме и исключен из понятийного арсенала исторической науки, и такая позиция выглядела по-своему логичной и последовательной. В соответствии с канонами марксистской схемы была разработана концепция «крестьянских войн в России». Ведущим направлением стало изучение идейного содержания и потенциала народных движений, анализ их характера и значения. Однако, в современном эпистемологическом пространстве споры об антифеодальности и идеологии протестных выступлений XVП-XVIП вв. выглядят не слишком убедительными и требуют дальнейшего осмысления и уточнения.2

Пристальное внимание было уделено отдельным сюжетам повстанческой тематики, например, истории самозванцев и самозванческих интриг, которые в основном исследовались как составная часть тех или иных народных движений, связанных с действиями самозваных претендентов. Самозванчество в этих работах рассматривалось как форма классовой борьбы, проявление «наивного» монархизма, царистских «иллюзий» народных масс, что значительно сужало исследовательские возможности ученых. Тем не менее, удалось реконструировать событийную канву многих самозванческих интриг и накопить значительный иллюстративный материал. Безусловным изъяном советской историографической традиции было недостаточное внимание к изучению народного монархизма как комплексной проблемы. Считалось, что в этом нет большой необходимости, так как вера в «доброго царя» расценивалась в качестве рудимента в целом передовой идеологии повстанцев.

Классическими для своего времени стали исследования К.В. Сивкова и СМ. Троицкого, собравшими и удачно интерпретировавшими с марксистских по

зиций обширный фактический материал. Настоящим прорывом в изучении самозванчества стало исследование К.В. Чистовым русских народных социально-утопических легенд и о "возвращающихся "царях-избавителях", которые, как показал ученый, возникают, когда в сознании крестьян созревает готовность к активной борьбе против господства

2, См., напр.: Шапиро АЛ. Об исторической роли крестьянских войн ХУП-ХУШ вв. в России // Ист. СССР. -

1965. - №5. - С. 61-80; Мавродин В.В. Советская историческая наука о крестьянских войнах в России//Смирнов И.И., Маньков А.Г., Подъяпольская Е.П., Мавродин В.В. Крестьянские войны в России ХУП-ХУШ вв. - М.; Л.,

1966. — С.307-320; Смирнов И.И. Крестьянские войны и их место в истории России // Крестьянские войны в России ХУП-ХУШ веков: проблемы, поиски, решения. • М., 1974. - С.26-34, Рындэюнский П. Г. Идейная сторона крестьянскихдвижений 1770-1850 гг. и методы ее изучения // Вопр. ист. - 1983. - № 5 - С.4-16.

3 См., напр.: Андрушенко А.И. О самозванстве Е.И. Пугачева и его отношениях с яицкими казаками // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России. Сб. ст. - М., 1961. - С. 146-150; Буганов В.И. Крестьянские войны в России ХУП-ХУШ вв. - М., 1976; Скрынников Р.Г. Самозванцы в России в начале ХУ71 века. Григорий Отрепьев. - Новосибирск. 1990 и др.

крепостников и крепостнического государства. Концепция К.В. Чистова оказала влияние на всю дальнейшую историографию темы. Существенный вклад в нее внесли

A.M. Панченко и Б.А. Успенский, рассмотревшие данный феномен в культурно-исторической «оболочке» отечественного прошлого. Помимо прочего, интересна попытка ученых установить связь самозванчества с народным смехом, в частности, с «игрой в царя», которая выглядит достаточно привлекательной и перспективной, но не вполне доказанной, требующей поиска новых аргументов и социокультурных контекстов.4

Подходы современных историков основаны на применении новых методологических возможностей науки и направлены на создании приемлемых типологий самозванцев, выяснение дефиниций, используемых учеными понятий. Предпринимается попытка и более адекватного изучения социокультурной природы этого явления на широком хронологическом и географическом фоне.5

Наиболее успешными в этой области сегодня можно признать работы О.Г. Усенко. К сожалению, необходимо констатировать, что несомненно привлекательные научные доводы ученого не получили пока адекватной историографической реакции, поэтому предлагаемые им дефиниции не могут быть целиком взяты на вооружение, но их ни в коем случае нельзя игнорировать.6

Собственно Пугачевский бунт также имеет давнюю историографическую традицию, восходящую еще к современникам событий. Особое внимание ему уделялось советскими учеными, которые трактовали его как одну из крупнейших крестьянских войн. Был создан внушительный блок исторических произведений о восстании под предводительством Е.И. Пугачева. Назовем имена только некоторых историков, плодотворно трудившихся над этой темой: А.И. Андрущенко, М.Т. Белявский,

B.И. Буганов, Ю.А.Лимонов, В.В. Мавродин, Х.И. Муратов, Р.В. Овчинников, П.Г. Рындзюнский, М.А. Рахматуллин и многие другие.7 В их работах Пугачев показан как выдающийся вожак восставшего народа, признанный предводитель крупнейшего

4 Сивков К.В. Самозванчсство в России в последней трети XVIII в. // Ист. зап. - М., I950. - Т.31. - C.88-135; Троицкий СМ. Самозванцы в России вХ\М-Х\Швв. // Вопр. ист. -1969. -№3. - С. 134-146; Чистов К.В. Русскиенародныесоциально-утопические легенды XVII-X1X вв. - М.. 1967; Успенский Б.А. Царь и самозванец: самоэванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский БА Избранные труды. - М., 1996. - Т.1. - С.142-183; Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ // Панченко A.M. Русская история и культура: Работы разных лет. - СПб., 1999. - С.6-260.

5 Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание-сила. - 199S. - №8. - С.46-56; Андреев ИЛ. Анатомия самозванстве // Наука и жизнь. - 1999. - №10. - C.II0-1I7; Побережников И.В. Зауральский самозванец // Вопросы истории. • 1986. - №11.

- С. 182-185; Побсрежников И В. Крестьянское правосознание и волнения на Урале в середине XVIII в. // Власть, право н народ на Урале в эпоху феодализма. - Свердловск, 1991. - С.119-126; Побережников И.В. «Добрые цари» на Урале // Родина. - 1995.

- №2. - С.73-74; Мыльников А.С. Самозванчсство в контексте Просвещенного абсолютизма (о модификации просветительской идеологии в народной культуре) // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. - М., 1995. - С.24-35; ТЮменаев И.О. Смута

в России в начале XVII столетия: движение Лжсдмитрия П. Авторсф. дисс_д-ра ист. наук. - СПб., 1999; Лукин П.В. Народные

представления о государственной власти в России XVII века. - М-, 2000.

6 Усенко ОГ. Самоэванчество на Руси: норма или патология? // Родина. - 1995. - Mel. С.53-57; №2. - С.69-72; Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? // Вестник славянских культур. - 2002. - №5-6. - С.39-51; Усенко О.Г. Монархическое самозванчсство в России в 1762-1800 гг. (опыт статистического анализа) // Россия в XVIH столетии. • М., 2004. - С.290-353; Усенко О.Г. Типология самозванцев монархического толка в России второй половины XVIII века // История России сквозь призму борьбы за власть. - СПб., 2004. - С. 13-16; Усенко ОГ. 17 самозванцев урусского трона// Родина. - 2004. - №5. - С.65-69.

7 Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева. - Л„ 1961. - T.I; Мавродин В.В. Под знаменем крестьянской войны (Война под предводительством Емельяна Пугачева). - М,, 1974; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773-1775 гг. на Яикс. в Приуральс, на Урале

антикрепостнического народного движения в России, рассмотрены причины, предпосылки и другие аспекты восстания 1773-1775 гг. В такой ситуации естественно, что любой исследователь, вновь берясь за тему Пугачевщины, вступает на «скользкий лед», рискуя навлечь на себя «праведный гнев» своих многочисленных предшественников. Но что же делать? Историческая наука не стоит на месте, и то, что казалось «пределом совершенства» еще вчера, уже не может удовлетворить познавательные запросы гуманитаристики.

Хотя в изучении конкретно-исторических сторон социального (или, в тогдашней терминологии, классового) протеста, несомненно, были получены продуктивные результаты, основной недостаток исследований заключался в априорной идеализации восставших, в акцентировании социально-экономического анализа и игнорировании других исследовательских методов. За более чем 70-летнюю историю изучения «крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева» советскими историками был накоплен огромный багаж знаний, осмыслены многие ключевые проблемы. Однако при всем внимании исторической науки, как к комплексному исследованию, так и к отдельным сюжетам Пугачевского восстания наиболее ценными для нас в работах советских историков являются не столько авторские интерпретации, сколько информативная сторона исследований, ставшая основанием для хронологической, каузальной и событийной рефлексии по поводу Пугачевщины.

Недостаточность существующей типологии явственно дала о себе знать после отказа отечественных историков от признания классовой борьбы демиургом исторического развития. В такой связи большой интерес вызывает попытка некоторых ученых рассматривать проблему сквозь призму «русского бунта» Отмечается, что это весьма специфичное явление, не похожее на выступления социальных низов в других странах. Прозвучал и сакраментальный вопрос о возможности «русского бунта» сегодня.8

Казалось бы, современные историки должны отказаться от априорных оценок русского бунта и подойти к проблеме эмоционально-беспристрастно. Но эти ожидания, за редкими исключениями, не оправдываются.9 В последнее время знаки в характеристике этого важного феномена отечественной истории опять стали меняться с плюса на минус. Сегодня под пером историков и публицистов Пугачев все чаще вновь оказывается злодеем, садистом и изувером. 10 Начала и концы прихотливой историографической кривой сомкнулись в отрицании одного из выдающихся персонажей отечественной истории. То же самое можно сказать и об оценке русского бунта в целом. При всей масштабности и плодотворности работы, проделанной учеными, их представления характеризуют только внешнее впечатление от бунта, как бы взгляд со стороны. Декларируемый ими познавательный монизм обусловливает характеристику бунта, как простой совокупности насильственных действий простонародья, лишенных каких бы то ни было позитивных потенций. Не удивительно, что в нашей науке, отринувшей «марксистско-ленинское иго», добрых слов в адрес русского бунта практически не осталось'

8 Соловьев ВМ Анатомия русского бунта Степан Разин мифы и рсачьность - М, 1994. Кишинев В В Русский бунт -бессмысленный и беспощадный - Тамбов. 1995

9 Ахисзср А С Россия критика истор

мческого опыта (Социокультурная динамика России) -Т2 Теория и методология Словарь -Новосибирск 1998 -С 88 89, Лурье С В Историческая этнология ^Л998 -С 326,332,331.325

10 См , напр.. Шахмагонов Н Н Емсльян Пугачев - разрушитель или герой9 // Человек и закон - 1901 - /Л 3-4 - С 80 89

Однако привычно-стереотипная рефлексия в состоянии породить только научное объяснение, далекое от полноценного понимания изучаемого феномена. А, значит, исследование русского бунта требует нетрадиционных исследовательских дискурсов и методологических контекстов. Необходимы герменевтические подходы к изучаемому феномену. Культивированное современной историографией стремление «прочитать» историю «снизу», и даже «изнутри», детерминирует большее доверие к свидетельствам малозаметных персонажей исторического процесса. Стало очевидным, что «коллективная» составляющая истории должна дополняться с учетом индивидуального, казусного, единичного. В этом смысле есть чему поучиться у историков-«всеобщников», работающих в жанре исторической антропологии (А.В. Гордон, Л.П. Репина, З.А. Чеканцева и др.), но их работы построены на иностранном материале и представляют, прежде всего, концептуальный и компаративистский интерес. 11 Методологическое значение для нас также имели исследования зарубежных ученых, посвященные народным движениям в Европе на исходе Старого порядка или же протестным событиям российской истории. 12 Теоретическое осмысление бунтарства дано в классических работах А. Камю, X. Ортеги-и-Гассета, у других мыслителей, глубокие рассуждения и настроения которых актуализируются трагизмом XX столетия. 13

Таким образом, отметим, что, пережив свой расцвет в советский период, сегодня, к сожалению, изучение бунташной проблематики в отечественной науке оказалось на историографической обочине. Многим исследователям порой не хватает научной интуиции, чтобы осознать насколько она органично вписывается в современный социально-политический фон, заставляет и помогает осмыслить многие злободневные реалии. Среди интересующих историков вопросов «русский бунт», к сожалению, один из наименее ангажированных. Отчасти это вызвано реакцией интеллектуалов на гипертрофию повстанческой тематики в советское время. Отчасти — связано с трудностями теоретико-методологического характера. Привычная методология, разного рода детерминизмы уже не в состоянии обеспечить прирост новых знаний об изучаемом феномене. Как представляется, озвученный последними научными наработками

11 Гордон А.В. Крестьянские восстания в Китае XVII-XIX вв. Методологические проблемы изучения крестьянских движений в новейшей западной историографии. - М„ 1984; Релина Л.П. Социальные движения и революции XVI-XVII вв. в современной компаративной историографии // Новая и новейш. ист. - 1990. - №3. - С.6Э-74; Чеканисва З.А. Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. - Новосибирск, 1996; Николаева И.Ю. Образ власти в современной историографии: новые подходы! и методологии (по материалам медиевистики) // Историческая наука и историческое сознание. - Томск. 2000. - С. 123-150идр.

12 Рюдс Дж. Народные низы в истории. 1730-1848. - М., 1984;Лемаршаи Г. Классовая борьба наисходе феодализма: народные волнения и восстания во Франции XVI-XVII вв. Итоги исследований //Вести. Моск. ун-та. Сер. 8: История. • 1991. -Hi 2.

- С.3-23; Даннинг Ч. Была ли в России в начале XVII века крестьянская война? // Вопр. ист. -1994. - Ws 9. - C.2I-34; Нольте Г.-Г. Русские «крестьянские войны» как восстания окраин // Вопр. ист. -1994. - № 11. - С.31-38; Ингерфлом К. Политическая история России: этнологическое измерение // Политическая история яапороге XXI века: традиции и новации. • М., I99S. • C.141-IS0; ТоСкава К. Оренбург и оренбургское казачество во время восстания Пугачева. 1773-1774. • М., 1996; Penic M. Pretenders in «he Name of the Tsar Cossack «TsarcVchcs» in Seventeenth Century Russia // Von Moskau nach St Petersburg: Das russische Reich im 17 Jahrhundert. - Wiesbaden, 2000. - P.243-256; Биллингтои Дж. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры. - М., 2001; Фнлд Д. Размышления о наивном монархизме в России от эпохи Пугачева до революции 1905 г. // Экономическая история. Обозрение. - Вып. 8. - М., 2002. - С.110-115.

13 Камю А. Бунтующий человек // Камю А. Бунтующий человек: Философия. Политика. Искусство. - М., 1990. - С.336-337. Си. также: Ортсга-и-Гассст X. Восстание масс // Ортсга-и-Гассст X. Дегуманизация искусства и другие работы. - М., 1991. - С.40-228.

интеллектуальный дискурс русского бунта сулит большие познавательные перспективы, но он требует своей более адекватной реализации.

Объектом диссертационного исследования является Пугачевский бунт как продукт отечественного культурно-исторического опыта в различных его ипостасях, обусловленных социокультурной ситуацией переходного периода от традиционной эпохи к Новому времени. Очень важно то обстоятельство, что бунт для России - явление нередкое, специфические признаки русского бунта «вызревали» в течение долгого времени. Все прежние бунтарские выступления хоть в чем-то, но «не дотягивали» до «идеального типа». В этом смысле именно Пугачевское восстание в максимальной степени воплотило в себе сущностные черты и особенности отечественного бунтарства, а, следовательно, обращение к нему словно лакмусовая бумага обозначит наиболее яркие грани русского бунта как феномена социокультурной истории Руси/России.

Изучаемое явление можно понять только в контексте функционирования и трансформации традиционной культуры в переходный период своего бытия. Поэтому предмет исследования - это система многообразных культурных связей и отношений, формировавших защитный механизм традиционной культуры в условиях российской модернизации, которые отражались в субъективных переживаниях людей - участников, карателей и современников Пугачевского бунта, в их не только осознанных, но и бессознательных мироощущениях. Иначе говоря, нас будет интересовать не столько сама историческая реальность («как это собственно было»), сколько ее порой причудливое отображение на разных уровнях «ментальной оснастки» изучаемой эпохи.

Цель диссертационного исследования заключается в изучении по материалам Пугачевского восстания полисемантичной социокультурной природы русского бунта. Поскольку адекватное понимание этого неординарного исторического феномена обусловливает взгляд на него глазами самих участников, противников и современников бунта, их мироощущения, умонастроения, взрывы эмоций и проявление неуправляемых бессознательных стереотипов, раскрываясь на страницах диссертации, позволят наполнить каждый акт протестного поведения пугачевцев глубинным смыслом, имеющим основание в традиционной культуре российского общества.

Цель работы реализуется в последовательном решении нескольких промежуточных задач, позволяющих вскрыть объективную социокультурную обусловленность и природу Пугачевского бунта, выраженную в субъективных переживаниях людей. Задачи исследования состоят в изучении:

- сущностных черт пространства традиционной культуры переходного периода как «месторазвития» русского бунта в ментальных рефлексиях и действиях участников, усмирителей и современников Пугачевщины;

- различных форм и уровней (общественный, групповой, личностный) поиска традиционной культурой своей идентичности в переходный период, их отражения в восприятии и поведении участников, усмирителей и современников Пугачевского бунта;

- сознательных и бессознательных экстраполяции культурных архетипов русского самозванчества на мироощущение и поведение Пугачева и пугачевцев, их противников и современников;

- социокультурного содержания русского бунта на примере Пугачевского восстания, отраженного как в «перевернутом зеркале» народной смеховой культурой;

- субъективного восприятия участниками, усмирителями и современниками Пугачевского бунта объективных причин, природы и разновидностей массового кровопролития в его экстремальных проявлениях в форме казней.

Хронология Пугачевского бунта хорошо известна - 1773-1775 гг. Однако хронологические рамки диссертационного исследования будут значительно шире — они в основном обозначаются тремя четвертями XVIII столетия и определяются как время складывания социокультурных предпосылок Пугачевского бунта и воздействия их на массовую психологию. При таком подходе «местом» действия Пугачевщины оказывается сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период, которое не столько осознавалось, сколько переживалось современниками. Нижняя временная граница обозначена усилением натиска культурных инноваций со времен Петра I, а верхняя -детерминирована тем обстоятельством, что в Пугачевском бунте традиционная культура исчерпала свой эмоциональный заряд и уже не могла больше активно сопротивляться процессу модернизации, проводимой государственной властью.

Территориальные границы исследования главным образом совпадают с территорией, охваченной Пугачевским бунтом - это Приуралье и Зауралье, Поволжье и Прикамье, а также некоторые районы Сибири. Однако, коль скоро нас интересует социокультурная «физиономия» Пугачевщины, в зачет принимается и реакция на бунт населения других областей страны.

Стремление к достижению адекватных научных решений, поставленных в работе задач, обозначает потребность в соответствующем источниковом фундировании. Источниковую основу диссертационного исследования составил, прежде всего, комплекс судебно-следственных документов, которые не только отложились в центральных и областных архивах страны, но и были в значительном количестве неоднократно опубликованы.

Ведущее место принадлежит Российскому государственному архиву древних актов (РГАДА), в Фонде 6 которого сосредоточены «Уголовные дела по государственным преступлениям и событиям особой важности». Здесь в материалах Тайной экспедиции Сената хранятся документы следственного и судебного производства по делу Пугачева. Здесь же находятся протоколы допросов ближайших его сподвижников, переписка и следственные материалы Казанской и Оренбургской секретных комиссий. Кроме того, в собрании бумаг С.И. Маврина имеются черновики допросов Пугачева в Яицком городке и Симбирске, донесения и переписка по делам следствия.14 В Российском государственном историческом архиве (РГИА) были изучены правительственные документы, также относящиеся к Пугачевщине.15 Из провинциальных архивов были исследованы фонды Государственного архива Челябинской области (ГАЧО). В нем хранятся материалы о ходе действий пугачевцев под Оренбургом.16

В работе использован обширный комплекс следственных материалов над участниками Пугачевского бунта, которые были опубликованы за многие годы изучения этого важного события нашей истории. Выдающуюся роль в их публикации сыграли такие видные ученые, как М.Н. Покровский, М.Н. Мартынов, Р.В. Овчинников, М.А. Усманов, А.П. Пронштейн, И.М. Гвоздикова, А.П. Николаенко, В.А. Нестеров, Ю.А. Лимонов и др. Благодаря самоотверженному труду публикаторов мера «доступности» Пугачевского бунта ученым значительно возросла. Игнорировать эти источники не представляется возможным для современного исследователя, ибо в них содержатся многочисленные свидетельства о различных аспектах Пугачевщины, позволяющие

14 РГАДА. Ф 6. Д.512.4.1-3; РГАДА. Ф.6.Д.5О5,506, Д.507. ®7-6-Д5О8.4.1-3; РГАДА. Ф.6.Д661,662,663.

15РГИА.Ф.468.0П.32.Д2.

16 ГАЧО. Ф. И. 33. Оп. 1. ДЗ.

воссоздать не только событийно-хронологический «текст» бунта, но и его социокультурный контекст."

Предпочтение судебно-следственных материалов другим видам источников можно объяснить тем, что сведения о конкретных повседневных судьбах людей непривилегированных сословий в традиционном обществе почти отсутствуют. Жизнь простонародья становится осязаемой только в чрезвычайной ситуации. Такой ситуацией было участие в преступлении. Расследование преступлений сопровождалось составлением документов. В ходе допросов фиксировалась и уточнялась биография преступника, подробно выяснялась картина преступления. Кроме того, на материалы допросов можно взглянуть как на отражение многообразных житейских ситуаций, бытовых подробностей, взаимоотношений людей. Источники запечатлевают ментальность эпохи, ее различные уровни, не только сознательные, но и бессознательные компоненты. Значительный комплекс таких материалов сложился в результате допросов участников Пугачевского бунта.18

Бесспорная значимость данной группы источников определяется тем, что они исходят от самих восставших или из среды простонародья, а значит, фиксируют их мысли, представления, надежды, эмоции и т.п. Одним словом, допросные речи представляют собой уникальный в своем роде, весьма информативный и сложный комплекс источников. Они требуют весьма тонких и осторожных источниковедческих интерпретаций, так как публичные декларации людей, их словесные заверения могут расходиться с их реальными мыслями и поступками. К тому же в поведении людей проявляются подсознательные установки, которые не могут быть выражены вербально.

Выявление осознанных, либо неотрефлексированных мироощущений участников Пугачевского бунта адресует наше внимание к другому уровню судебно-следственных материалов - это документы повстанческих властей и учреждений, непосредственно вышедшие из лагеря бунтовщиков. К ним относятся именные манифесты и указы Пугачева-Петра Ш, постановления пугачевской Военной коллегии, повседневная переписка повстанческих учреждений между собой и т.д.

В этих источниках отражаются свойственные повстанцам психические установки и архетипические стереотипы, проявляющиеся в их отношениях к государственной и общественной жизни, к роли и значению царской власти и личности царя, к возможности и обоснованию насилия по отношению к «изменникам» и многое другое. Отличие и особенность этой группы источников в том, что они фиксируют умонастроения, чаяния, намерения и ожидания повстанцев, не только находящихся на свободе (а не на допросе у следователя), но и сохраняющих еще надежду на общий успех. Информативное пространство данных документов таково, что фактически исключало необходимость социальной мимикрии, которую можно ожидать в допросных речах19

17 Пугачевщина. - М.; Л., 1929. - Т.2, Пугачевщина. - М.; Л., 1931. - Т.З, Следствие и суд над Е11. Пугачевым // Вопр. ист. - 1966. -№3. - С.130-138.; №4. - С.111-126.; №5. - С.107-121.; №7. - С.92-109.; №9. - С.137-149; Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года // Вопр. исх -1980. - №4. - С.97-103; Емельян Пугачев на следствии. - М., 1997 и др.

18 См., напр.: Майорова А. С. Материалы допросов участников Пугачевского восстания как биографический источник // Россия в 1Х-ХХ веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. - М., 1999. - С.256-258,

19 См., напр.: Пугачевщина. - М.; Л., 1926. - Т. 1; Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. - М., 1975; Воззвания и переписка вожаков пугачевского движения в Поволжье и Приуралье. - Казань, 1988.

Стремление к адекватному анализу комплекса допросных речей заставляет уделять большое значение методам и приемам извлечения из них сведений. Вполне кредитоспособной представляется нам методика, разработанная О.Г. Усенко. Он предлагает базировать интерпретацию указанных источников на выявлении в них двух информационных пластов. Первый - содержит явно выраженную и достоверную информацию конкретного характера, которая оттражает историческую реальность в обеих ее ипостасях - и объективной, и субъективной. Данная информация извлекается в процессе интерпретации низшего уровня - при выявлении непосредственного содержания текста. Второй пласт - это скрытая информация, получаемая в ходе интерпретации высшего уровня - при выявлении смысла текста. Другими словами, это частичная реконструкция психического и духовного мира изучаемых персонажей на том его уровне, где коренятся общественное сознание, групповое сознание, социальная психология и менталитет. Она отражает лишь субъективный аспект исторической реальности. При работе с судебно-следственными материалами целесообразно применять системный подход: все источники, созданные в определенный период и/или относящиеся к некой общности, можно рассматривать как элементы единой информационной системы. В то же время каж-дый из них предстает как относительно автономная система. Надо учитывать, что большинство источников являются продуктами взаимодействия двух сознаний - следователей и подследственных. Если последние - выходцы из низших слоев общества, то речь уже идет о взаимодействии двух культур - «письменной» и «устной», «элитарной» и «народной». К тому же нужно помнить, что нас интересует не столько то, что в действительности происходило в России XVIII в., сколько то, как эти процессы отображались в народном мировосприятии. Поэтому нужно следовать принципу «диалога культур», который требует от исследователя осознания относительности привычных для него социокультурных норм и ориентирует его не на вынесение оценок «иному», а на понимание и объяснение «чужеродного». 20

Высокие познавательные перспективы сулит обращение к устному народному творчеству. Голос народа, нашедший отражение в исторической песне, народной сказке, пословицах и других фольклорных жанрах, гораздо объективнее и доброжелательнее, чем повествовательные и эпистолярные сочинения того времени, доносит до нас сведения о том, как преломились события Пугачевщины через народное мировоззрение, как отразились они на состоянии умов и настроениях, какие слабости и предрассудки тогдашнего русского человека они выявили. В фольклоре народ выразил свое понимание происходящих событий, запечатлел собственные представления о справедливости. И хотя от фольклорных произведений едва ли можно ждать исторической точности, они, тем не менее, вполне историчны. Историзм их проявляется, например, в отборе и героизации воспеваемых событий.21

Еще одной группой источников являются сочинения в основном мемуарного и эпистолярного жанров, созданные представителями господствующих сословии, нередко непосредственными участниками подавления Пугачевщины, либо иностранцами, оказавшимися в нашей стране в это судьбоносное время. Их описания представляют

20 Усенко О.Г. Примерная стратегая интерпретации следственных материалов по делам о государственных преступлениях в России ХУП-ХУГП вв. // Народ и власть: исторические источники и методы исследования: Матер. ХУГ научн. конф. - М., 2004. - С.366-369.

21 Народные исторические песни. - М.; Л., 1962; Русские народные сказки. - М., 1978. См. также: Соловьев В.М. Русская фольклорная традиция о разинсюм восстании // Вести. Моск. ун-та Сер. 8: История. - 1995. -№5. • С. 19-29; Пушкарев Л.Н. Духовный мир русского крестьянина по пословицам ХУП-ХУГ11 веков. - М., 1994.

интерес, поскольку показывают ситуацию экзистенциального выбора в условиях русского бунта с противоположной стороны, из лагеря врагов и карателей протестного движения. Тем более важным оказывается сопоставление их мнений и оценок происходящего в России с результатами анализа судебно-следственных материалов, что приводит к очень плодотворным результатам. Что касается свидетельств иностранцев, то здесь интересен двойной масштаб измерения. С одной стороны, мы имеем дело со взглядом носителей европейского культурного багажа, более рационализованного и обмирщенного, с их оценками, характеристиками и пониманием протекавших в России модернизационных процессов. С другой же стороны, это взгляд людей, априорно враждебных повстанцам в силу своего социального происхождения и воспитания. Последнее обстоятельство сближает их с российским дворянством. Иначе говоря, это взгляд со стороны, человека «чужого», пристрастного, хотя вполне образованного и умного.22

Перечень источников, использованных для изучения социокультурного пространства русского бунта, с необходимостью был выведен за рамки только Пугачевщины. Стремление создать динамическую модель русского бунтарства потребовало обращения и к истории других восстаний позднего российского средневековья (начала

XVII в., городских восстаний середины XVII в., Разинщины, стрелецкого бунта 1682 г., Булавинского восстания и т.д.), а, следовательно, и использования соответствующих источниковых комплексов. Благодаря привлечению данных материалов стал возможен сравнительный ракурс рассмотрения русского бунта, процесса формирования его специфических черт и особенностей, а потому, сконструированная нами модель русского бунта в его социокультурной оболочке, приобрела диалектический характер. Это позволило более аргументировано показать Пугачевщину как сложившуюся, завершенную, так сказать, классическую форму русского бунтарства.23

Круг привлеченных источников представляется вполне репрезентативным и верифицируемым, позволяющим исследовать различные аспекты поставленной проблематики и в целом обеспечивает достижение цели и адекватное решение главных задач диссертационной работы.

В решении поставленных задач заключается научная новизна и ценность диссертации. Доказана принципиальная возможность комплексного социокультурного изучения русского бунта не таким, каким «он собственно был», но каким он разворачивался в умах людей. Предпринята попытка выявить объективный смысл русского бунта, который составлялся из множества субъективных смыслов его участников и современников. Установлены причинно-следственные взаимосвязи

22 См. напр.: Шетарди И.-Ж. Донесения французских посланников при русском дворе // Сборник Императорского Русского исторического общества. - СПб., 1893. - Т. 86. - С.224-226; Крылов А Н. Мои воспоминания. - М.; Л., 1942; Державин Г.Р. Избранная проза. - М., 1984; Рюльер К.-К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия

XVIII в. глазами иностранцев. - Л., 1989. - С. 261-312; Сепор Л.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII в. глазами иностранцев.. .С. 313-456; Жизнь и приключения Андрея Болотова описанные им для своих потомков. - М., 1993. - Т.З; См. также: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. (По материалам переписки). - М.,1999.

23 См., напр.: Булавинское восстание (1707-1708). - М., 1935; Городские восстания в Московском государстве XVII в. - М.; Л., 1936; Крестьянская война под предводительством Степана Разина. - М., 1954-1976. - В 4-х т.; Восстание И. Болотникова. - М., 1959; Записки иностранцев о восстании Степана Разина. - Л., 1968; Иностранные известия о восстании Степана Разина. - Л., 1975; Восстание в Москве 1682 года. - М., 1976; Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. - М., 1989; Хроники Смутного времени. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников) - М., 1998 и др.

участникови современников. Установлены причинно-следственные взаимосвязи российской

модернизации XVП-XVШ вв., кризиса традиционной идентичности, переходного состояния культуры и русского бунта. Выделены и проанализированы различные формы (на общественном, групповом и личностном уровне) поиска традиционной культурой своей идентичности. Показаны место и функции русского бунта в механизме культурной идентификации переходной эпохи от традиционализма к Новому времени. Выявлена и обоснована роль русского бунта как народной альтернативы проводимой «сверху» модернизации. Поэтому бунт был показан как беспощадный, но не бессмысленный. Показана и проанализирована смеховая природа русского бунта, основанная на культурно-символических оппозициях, на характерном для народной смеховой культуры «правиле изнанки» и продемонстрирован амбивалентный характер повстанческого смеха. Реконструированы и аргументированы по источникам основные структурные компоненты пугачевской версии «игры в царя», выявлены ее социокультурные функции. На многих примерах доказана и объяснена культурно-архаичная, символическая семантика казней бунтовщиками своих противников.

В плане практической значимости полученные выводы и положения диссертации могут использоваться исследователями в научной деятельности, при написании трудов по отечественной истории XVII-XVШ вв., в учебном процессе при подготовке курсов лекций по истории России, историографии отечественной истории, спецкурсов по истории русского бунта.

Методологические принципы актуализируют междисциплинарный подход к той совокупности знаний, на которую опирается данное исследование, к его методологическому «инструментарию». Преимущества и достоинства междисциплинарного понимания истории видятся в том, что оно обеспечивает сущностное единство, принципиальную нераздельность субъективного и объективного компонента в историческом процессе.

Методологической и теоретической основой исследования послужили труды отечественных и зарубежных историков, культурологов, философов, социологов, политологов и др., посвященные изучению таких феноменов, как традиционное общество, модернизация, культура, пространство культуры, культурная идентичность, коллективное бессознательное, психическая установка и т.д. Большие перспективы сулит обращение к исторической антропологии, которая, по сути дела, является местом встречи различных аспектов истории и в силу этого не просто описывает отдельные события человеческого прошлого, но и пытается истолковать их логику, т.е. формирует герменевтический дискурс. Историческую антропологию интересует «человеческий резонанс» исторической эволюции, модели поведения, которые она порождает или изменяет; ставится задача синтеза исторической действительности в фокусе человеческого сознания (в «субъективной реальности»).

Для полноценного понимания социокультурных процессов, протекавших в России XVП-XVШ вв. в работе используются типологии и сущностные характеристики обществ, обоснованные в социологической литературе и принятые современным интеллектуальным сообществом. Речь идет о делении обществ на традиционные, индустриальные и постиндустриальные. Стремление к понимающему проникновению в социокультурную историю России XVII-XVШ в. предполагает обращение к социологическим и историческим концепциям, которые акцентируют изучение таких фундаментальных общественных явлений, как традиция и модернизация. В результате их амбивалентный дуализм получает вполне диалектическое истолкование, хотя и

экстраполируется на методологический уровень объективного в истории. Не менее важным представляется и оппонирующий уровень, ибо социокультурный смысл исторического процесса нам видится как совокупность множества субъективных смыслов его участников. Стремление к исследованию «ментальной оснастки» русских простецов, составлявших ядро повстанческой армии Е.И. Пугачева, неосуществимо без использования соответствующего цели познавательного «инструментария», в данном случае - психоисторических вариаций, из которых наиболее актуальными для нас являются концепция идентичности и учение о кризисе идентичности, понятие «коллективного бессознательного» и его архетипов, учение о психической установке. Анализ поведения «протестующей толпы» обращает внимание на большой массив психоаналитической литературы, рассматривающей механизмы взаимодействия вождей и масс. При этом интерпретации авторов «психологии толпы» явно акцентируют бессознательные механизмы коллективного поведения.24

Поскольку понимание социокультурной природы русского бунта с необходимостью ведет нас в мир бессознательных символов, полуразгаданных знаков и подразумеваемых смыслов, необходимость адекватного «прочтения» Пугачевщины становится доминантой обращения к различным культурологическим концепциям и построениям. В этом смысле весомым методологическим подспорьем диссертации стали исследования представителей семиотического направления.25

Различные теории «бессознательного» дополняются обращением к познавательным возможностям смеховых концепций культуры. «Погружение» русского бунта в стихию народного смеха обозначает новые грани его социокультурной природы. Изучение протестного поведения пугачевцев детерминировало использование важнейших положений игровых моделей культуры.26

Исследования историков культуры, этнографов и антропологов, в первую очередь изучавших потестарные общества, первобытные народы и эволюцию человеческого мьшшения от мифа к Логосу, теоретически фундировали возможность поиска смысловьк параллелей протестных «жестов» русского бунта с мифо-ритуальным символизмом прошлого. Они позволили обратить внимание на устойчивость и жизненность многих архаических феноменов в мышлении и поведении людей традиционной эпохи вообще и русских бунтарей в частности.2'

Представляется, что выстроенная в диссертации модель междисциплинарной методологии, едва ли идеальна, но вполне комплементарна и позволяет адекватно

24 См., напр.: Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. - М, 1996; Юнг К.-Г. Психология бессознательного. -М., 1994; Узнадзе Д.Н. Экспериментальные основы психологии установки. - Тбилиси, 1961, Тард Г. Общественное мнение и толпа. - М., 1902; Лебон Г. Психология народов и масс. - СПб., 1995, Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. - М., 1996; Преступная толпа. - М., 1998.

25 См., напр.: Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек - текст - семиосфера - история. - М., 1996; Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. - М., 1996.

26 См., напр.: Гуревич АЛ. Проблемы средневековой народной культуры - М., 1981.; Лихачев Д С, Панченко A.M., ПоныркоН В. Смех вДревней Руси. -Лч 1984;Даркевич В.П Народная культура средневековья светская праздничная жизнь в искусстве IX-XVI вв. - М., 1988; Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. - М., 1990; Карасев Л В. Парадокс о смехе // Квинтэссенция: философский альманах. - М., 1990. - С. 341368; Берн Э. Игры, в которые играют люди (Психология человеческих взаимоотношений) Люди, которые играют в игры (Психология человеческой судьбы). - СПб., 1992; Хейзинга Й. Homo Ludens1 Статьи по истории культуры. - М., 199'.

27 См., напр.: Фрэзер Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. - М., 1980; Тайлор Э Первобытная культура. - М, 1989; Токарев СЛ. Ранние формы религии. - М., 1990; Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. - М., 1994.

решить поставленные в работе задачи. Предложенным методологиям соответствуют также методы исторической ретроспекции и сравнительно-исторического анализа. Они дополняются синхронистическим и историко-биографическим подходами. Основополагающими принципами междисциплинарного изучения русского бунта следует считать историзм и научную объективность. Историзм исследования проявляется в том, что автор проводит идею сопряжения всех трех временных модальностей: прошлого -настоящего - будущего, демонстрируя тем самым некое чувство истории как связи времен, что позволяет, например, архаизируя природу русского бунта, постулировать вопрос о его возможности не только в наше время, но и в будущем. Историзм заключается в умении обнаружить в изучаемом каузальные смысловые параллели и установить их конкретно-исторические и социокультурные проекции. Объективность исследования проявляется в том, что его результаты вполне репрезентативны и могут быть верифицируемы на материалах не только Пугачевщины, но и других русских бунтов.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, пяти глав, разделенных на три параграфа каждая, заключения и списка использованных источников и литературы.

ОСНОВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ РАБОТЫ

Во введении обоснована актуальность темы, определены объект и предмет; сформулированы цель и задачи исследования, осуществлен анализ источниковой базы диссертации, номинированы приемы и методы работы с источниками, а также рассмотрена степень изученности темы в научной литературе.

В первой главе - «Методология исследования русского бунта» - показано, как конструируется междисциплинарная методология, способная помочь полноценному изучению поставленных в работе исследовательских задач, т.е. выявлению особенностей «языка» протестующей толпы. Русский бунт представлен как единый организм или система. Однако это система иерархизированная. Ее отдельные подсистемы и элементы рассматриваются двояко: как самостоятельные образования и как функциональные единицы, элементы целого. При этом культура выступает, с одной стороны, как самоценная система, а с другой - как функциональное пространство бунта, работающее на его развитие. Реконструкция русского бунта в социокультурном пространстве отечественной истории с неизбежностью требует ориентации на изучение не отдельного человека, а его связей с социальными, политическими и культурными процессами в обществе. На передний план выдвигается человек в его единстве с окружающим миром, что требует не только новых теоретических подходов к изучению человеческого фактора в истории, но и, соответственно, новых методов исследования. Их обоснованию посвящен первый параграф главы «Методологический синтез как основа междисциплинарного изучения русского бунта». Здесь предлагается познавательная модель, позволяющая не только объяснять, но и понимать изучаемую эпоху или явление, «вжиться» в изучаемый мир, взглянуть на Пугачевщину «изнутри», глазами ее современников, понять и проанализировать их изменчивые восприятия, переживания, поведение людей, составляющих и наблюдающих протестующую толпу, влияние на них общественных структур и процессов, их понимание этих структур и процессов. Номинируется субъективный компонент исторического процесса и предпринимается

попытка показать, «каким именно образом субъективные представления, мысли, способности, интенции индивидов включаются и действуют в пространстве возможностей, ограниченном объективными, созданными предшествовавшей культурной практикой коллективными структурами, испытывая на себе их постоянное воздействие». Таким образом, потребности исторического познания русского бунта предполагают использование достижений различных наук о человеке, развитие компаративной историографии. Поэтому основой междисциплинарного исследования должен стать методологический синтез.

Во втором параграфе «Понятие социокультурного пространства сквозь призму его дефиниций» рассматриваются основные подходы науки к определению понятия пространства, акцентируются понятия культурного и социокультурного пространства, показано их соотношение с понятием культуры, проанализированы и систематизированы многочисленные подходы к ее дефинициям. Можно сказать, что пространство - это свойство реальности, выражающееся в ее протяженности, структурности, сосуществовании и взаимодействии элементов, это и важнейшая категория науки, обладающая значительным методологическим и эвристическим потенциалом, выступающая в качестве сквозного интегративного начала по отношению к другим культурологическим понятиям. Наиболее устоявшиеся взгляды на определение пространства - рассмотрение его в качестве формы бытия материи, важнейшего атрибута, характеризующего порядок расположения, сосуществование материальных объектов. Это основная категория, посредством которой может познаваться культурный процесс. В нем воплощена архаичная память культуры. Специфика восприятия мира тем или иным этносом, той или иной культурой, той или иной цивилизацией проявляется, прежде всего, в особенностях восприятия пространства и времени. Однако историческая наука имеет дело с представлениями о таком пространстве, которое «прочитывается человеком». Данный подход связан с представлением о пространстве как важном компоненте человеческого сознания - социальное пространство. Хотя каждый социум структурирует и оценивает пространство по-своему, есть и универсальные способы категоризации пространственных элементов, основанные на общеизвестных семантических оппозициях: верх-низ, близкий-далекий, перед-зад и т.п Расширением этого круга данных явился опыт общения человека с другими людьми, контакт с разноудаленными объектами. Отсюда актуализация таких понятий, как близкий-далекий, центр-периферия, зоны стыков и границ. Универсальным для разных общностей является и восприятие пространства как качественно неоднородного, оцениваемого в терминах свой-чужой, хороший-плохой, опасный-безопасный. Следует иметь в виду существования индивидуального социального пространства, поскольку оно, как объективно необходимая форма сосуществования людей, может раскрываться в двух уровнях - не только в общественном, но и личном Отличие социального пространства от других пространственных форм заключается в том, что своим возникновением и развитием оно всецело связано с деятельностью социального субъекта. Однако понимающая парадигма русского бунта обнажает познавательную ограниченность понятия социального пространства. Дело в том, что в масштабе русского бунта социальное пространство приобретало культурную насыщенность. Оно становится

культурным, или, как часто его называют, социокультурным пространством. Существуя как мысленный образ, социокультурное пространство имеет свои единицы измерения, хотя они не носят абсолютного характера, также как само пространство не располагает четко очерченными границами. Можно сказать, что субъектом социокультурного пространства является человек, способный одухотворять себя и окружающий мир, сообщать ему искусственный облик, вносить в него культурную значимость. В нем вырабатываются механизмы и структурные элементы, обеспечивающие условия для воспроизводства культуры. Социокультурное пространство имеет также протяженность во времени. Оно обладает динамичностью, способностью к саморазвитию, изменению масштабов, объема и структуры, пространственных границ. Его сущностную основу составляет определенная система ценностей, это пространство определенных образов. Оно предстает в аксиологическом контексте, как система ценностей в определенных временных и пространственных параметрах, как умонастроения, ментальность, общественные институты, сохраняющие и обеспечивающие функционирование ценностей. Наиболее близко к социокультурному пространству находится категория культуры. Одно невозможно понять без другого. Культура существует в пространстве - она сама есть пространство, и различие данных понятий часто зависит от аспекта и характера научного анализа. Использование в научном лексиконе категории социокультурного пространства позволяет отчасти разрядить напряженность культурно-цивилизационной дихотомии. Поэтому, не настаивая на какой-либо конкретной концепции культуры, но, рассматривая ее с аксиологических позиций, ключевым для адекватного «измерения» русского бунта считаем понятие социокультурного пространства, которое является для нас не целью, а средством познания.

В третьем параграфе «Сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период: некоторые аспекты проблемы» исследуются две группы проблем. Одна из них связана с выявлением сущностных черт пространства традиционной культуры как «месторазвития» русского бунта. Вторая - с определением понятия переходного периода культуры, тех трансформаций, которые могут происходить с традиционной культурой в процессе ее перехода к Новому времени. Взяв на вооружение концепцию «долгого средневековья», квалифицируем российское общество XVIII века как традиционное, для которого характерны замедленные темпы социальных изменений, цивилизационные формы существенно не менялись иногда на протяжении столетий. В культуре, даже при оформлении ценностно-идеального компонента, продолжала доминировать нормативная сторона, приоритет в отношениях отдавался традициям, канонизированным стилям мышления и стереотипным нормам поведения. Пространство традиционной культуры было насыщено историческим временем. Оно было мифологизировано и пронизано пристрастием к прошлому, на уровне массовой ментальности наполнялось особой сакральной семантикой, воплощенной в обрядово-ритуальной символике, где ритуалы и обряды оказывались символическим языком сакрализованного текста культуры. На Руси восприятие пространства всегда составляло важную часть индивидуального и национального мышления, входило в состав ведущих характеристик русского менталитета. Обращение к пространственной проблематике закладывает определенную основу для научной рефлексии о социокультурном

измерении русского бунта, который разворачивался в условиях специфического пространства традиционной культуры, непохожего на рационализованный мир современности. Бунт постоянно осуществлял переход от конкретных ощущений реального мира в его пространственных измерениях к метафизическим конструкциям, совмещая, таким образом, все виды пространства в единое целое и выводя на первый план пространство социокультурное. Так образуются различные социокультурные проекции русского бунта, и посреди его пределов разыгрываются практически все пространственные метафоры, раскрывающие сложнейшие отношения человека с миром, характеризующие также и мир в целом. Именно к душе человека, к его ментальности, интерпретируемым смыслам сводимы все измерения социокультурного пространства. Они и существуют, кажется, только для того, чтобы его конкретизировать, представить как пространство семантизированное и сакрализованное. Наличие бескрайних просторов, недостаточные географические познания служили питательной почвой для складывания представлений, что где-то на краю земли, за пределами известной и освоенной территории расположена некая преисполненная святости страна, где все устроено справедливо, по правде. Стремление к святости, разрыв с грехом мыслились как пространственное перемещение, подразумевали отказ от оседлой жизни и уход. Отсюда столь большое значение символа пути, обозначающего движение от сакрального центра пространства к периферии или в противоположном направлении. Поэтому географическое путешествие рассматривалось как перемещение по «карте» религиозно-моральных систем: те или иные страны мыслились как еретические, поганые или святые. Границы пространства были четко определены не только в вертикальной проекции, но и в символической перспективе горизонтальной направленности. Оно считалось священным, находящимся под защитой высших сил. Выход за его пределы -культурное табу, знаменующий разрыв связей с охранительными силами и авторитетом предков, культурную экскоммуникацию. Вместе с тем понятие границы связано с идеей ее пересечения, с движением, направленным на преодоление рубежа, с возможностью выхода за пределы ограниченного пространства. Поскольку сила сакрального считалась ослабевающей к периферии, ее освоение рассматривалось как приобщение новых областей к освоенному совместному пространству путем его сакрализации. Тем самым «чужое» пространство становилось «своим», т.е. включалось в состав последнего. Связи между частями пространства оказывались не функциональными, а символическими. На протяжении веков Россия обладала своим уникальным опытом организации социокультурного пространства, которое долгое время оставалось практически неизменным в своих базовых ценностных ориентациях. Его эмоциональный фон поддерживал свою равновесную качественность, создавая ощущение незыблемости, вечности существующих порядков. Новый, заявленный модернизацией, уровень общения с внешним миром менял «картину мира» русского простеца, переворачивал систему его ценностей и ставил под сомнение культурную идентичность общества. Стабильность и традиционность российского ментального бытия отныне сочетались с переходными процессами в сфере организации общества, которые, безусловно, были стимулированы интенсивной интервенцией политических, идеологических и культурных инноваций Западной Европы. Такие переходные периоды считаются

важнейшими этапами в истории культуры. В них не только доживают остатки старого и взрастают ростки нового, но и с предельной силой обобщаются фундаментальные основы уходящей культуры и совершаются далеко опережающие свое время прорывы в будущее. Степень эмоциональной насыщенности кульгурных локусов не могла быть одинаковой на всем протяжении переходного периода, индикатор ментального напряжения общества должен был показывать разные величины, например, в начале, середине и конце перехода. Инновационные формы социокультурной организации общества, воспринимавшиеся на уровне массовой психологии как иррациональные и неизбежно сопряженные с потусторонним миром, трансформировали общественную ментальность по своим канонам, провоцировали ее страхи, отчаяние и эсхатологические ожидания. Модернизация добавляла «топлива» в пожар, охвативший все здание традиционализма. На этом фоне из «сполохов огня» явственно проступали контуры грозного русского бунта. Традиционная культура бралась за свое надежное оружие

Вторая глава носит название «Русский бунт в механизме культурной идентификации переходной эпохи». В ней показано, каким образом процессы модернизации, осуществляемые особенно интенсивно со времени Петровских реформ, воздействовали на традиционный уклад жизни, на привычный мир русскою простеца. Рассмотрены последствия инновационных влияний на традиционную идентичность. О том, как проявлялось взаимодействие традиций и инноваций, как воспринимался этот процесс простонародьем, говорится в первом параграфе главы «Модернизация России и кризис традиционной идентичности». Если в XVII в. направления будущих реформ еще только закладывались, то вскоре с нерешительностью было покончено, и страна стала ареной масштабной и многомерной модернизации, в духе европеизации, в необходимости которой для России историки практически не сомневаются. Их оценка означает, однако, «взгляд сверху», с высоты высших эшелонов власти. Они декларируют необходимость и неизбежность модернизации с позиций интересов государства, может быть - страны. Но непросвещенный русский народ, к сожалению, не понимал этих «высоких материй», а потому активно отвечал на модернизацию протестом. Мощным инструментом модернизации являлось государственное вмешательство, что вело к усилению централизации власти, бюрократизации всей системы управления, придавало модернизации особую культурную семантику. В условиях системного кризиса компенсаторские механизмы мирного снятия социального напряжения еще не сформировались, поэтому осуществлять модернизацию приходилось насильно, через навязывание новых культурных установок, почва для которых не была подготовлена органичным развитием российской истории. Дело в том, что в основе новоевропейской культуры лежали принципы рационализма и секуляризации. Но для их усвоения необходимо было освободить сознание русских простецов из религиозных пут На смену религии должна была прийти наука. Русский же народ в массе своей был неучен, достижения науки обошли его стороной. Религия по-прежнему оставалась психологической доминантой народной «картины мира». Отсюда и отчаянное цепляние за традицию, обычай, норму, ритуал, религиозную санкцию в условиях, когда привычные ценности подвергались инновационному прессингу. Под знаком кризиса традиционной идентичности прошел весь российский XVIII век. Этот кризис

во многом был спровоцирован не столько внутренней беспомощностью традиционной системы, сколько инновациями, шедшими из Европы и становившимися «руководством к действию» для правящей элиты. Из привычного социального равновесия народ был выбит такими символически-кощунственными нововведениями Петра, как пресловутое бритье бород, ношение европейской одежды, новый календарь, рекрутчина, титулатура монарха, подушная подать и т.п. Их результатом стала оценка мира господ, как мира смехового, т.е. перевернутого. Нет ничего удивительного, что эти обстоятельства провоцировали социальный протест, возросло количество политических процессов по делам о преступлениях против государственной власти. В дальнейшем подобные представления только усиливалось, чему в немалой степени способствовал социально-психологический фон частых дворцовых переворотов, когда поочередно менявшие друг друга монархи становились символами социокультурного неблагополучия. Недовольство вызывало затянувшееся «женское царство» и основания для него давали сами царствующие «дамы». Длительное «царство женщин» и детей, породило множество временщиков и превратило фаворитизм в характерное явление жизни государства, ставшее способом приобщения дворянства к власти. Социально-психологические стереотипы народного монархизма позволяли прочитать эту ситуацию на привычном языке: всеми делами в России заправляют дворяне, из-за этого простым людям живется плохо. Поэтому народные «пасквили» середины XVIII века обрушивают на дворян сокрушительную критику, угрожая им Страшным судом. Психологическое напряжение ментальной атмосферы, вызываемое традиционно понимаемой символикой поведения правящих кругов, ощущалось повсеместно и повседневно. Действия господ не могли не шокировать народ своей святотатственной откровенностью. Травмировали народную психологию бесконечные балы и маскарады высшего света, их видимая «бесовская» форма. Все это воспринималось простонародьем как узнаваемое наступление последних времен. Элитарная культура, утверждавшая себя через анти-поведение, несомненно, должна была рассматриваться народом сквозь смеховую «призму». В результате, кризис традиционной идентичности, разрушая авторитет, способствовал нарастанию агрессивного страха по отношению к власти. В такой ситуации Пугачевщина стала народной реакцией на построенный господами мир «навыворот».

Во втором параграфе «Социокультурный смысл «бессмысленного» русского бунта» рассмотрены общественные механизмы культурной идентификации, задействованные традиционализмом в переходный период к Новому времени. На социокультурном пространстве русской истории с помощью бунта народ пытался построить идеальную модель «православного царства». Из тупика системного кризиса традиционная культура искала спасение в самой себе, используя различные защитные механизмы, важнейшим из которых являлся бунт, призванный выполнить специфические социокультурные задачи. Подобные ситуации в синергетике называются точками бифуркации, когда дальнейшее развитие осуществляется как реализация одной из нескольких равновероятных альтернатив. Народная альтернатива реализовывала себя в бунтах, которые, являясь апологией традиционализма, корректировали модернизацию. Всеобщее негодование, вызванное политическими, социальными, экономическими и другими симптомами культурного сдвига, готовило почву для проявления на

небосклоне российской истории и лидеров, и возглавленных ими движений народного протеста. Через бунт традиционная культура пыталась транслировать свои ценности в будущее, с его помощью пыталась реанимировать рвущуюся связь времен. В этой эмоциональной атмосфере бунты становились своего рода лекарством от коллективного страха, психологической же его основой была утрата чувства безопасности, которая скорее переживалась, чем осознавалась. Все это дополнялось эмоциональным негодованием из-за ущемления привычного образа жизни. Иначе говоря, ментальным основанием протеста становилась культурная традиция, но лишь до определенной степени. Следует помнить, что месторазвитием русского бунта было не просто сакрализованное пространство традиционной культуры, но подвергшееся мощному натиску инновационных сил. И чем дальше заходил процесс «порабощения» России достижениями европейской цивилизации, тем большему давлению подвергались традиционные ментальные стереотипы. Объективно тяготея к традициям, коллективное воображение не успевало приспосабливаться к переменам, безнадежно отставало от менявшейся объективной реальности, а потому старалось цепко держаться за прошлое. Традиции и инновации столкнулись в смертельном поединке. В ходе конфликта традиционная культура актуализировала наиболее архаичные слои народного менталитета, активно обращалась к архетипам коллективного бессознательного. Бунт манифестировал свой социокультурный смысл, апологизируя архаику. Через массовую психологию проявлялся в ходе бунта культурно-символический код традиционного текста. При анализе и сравнении исторических альтернатив оценочные критерии, типа «лучше»-«хуже», «более развитый»-«менее развитый» и т.п. с очевидностью неуместны. Однако именно их чаще всего и можно встретить в научных исследованиях. При всей условности сослагательной реконструкции прошлого, вероятность народной альтернативы, анонсированной бунтом, сегодня начинает осознаваться как вполне реальная. Другое дело, что ее перспективы считаются менее плодотворными, и, более того, регрессивными. Критические маркировки русского бунта опираются на прочный фундамент европейских прогрессистских учений. Понять такую позицию несложно. Она a priori признает благодетельность для России общеевропейского пути, а, значит, неизбежность и прогрессивность модернизации. Поскольку бунт препятствовал прогрессу, его превратили в устрашающий жупел. Таким он виделся уже российской элите XVIII в., зараженной «вирусом западнизма». Ее позиция повлияла на формирование историографического стереотипа. Но подобный взгляд - несомненное отступление от требований историзма: исследовать явление в системе категорий изучаемой эпохи. На языке же модернизации (европеизации) бунт не прочитывается. Он всегда будет казаться нелепицей, случайностью, «бессмысленным». Стремящийся охранить ценности традиционной культуры, взращенные опытом прошлых поколений, апробированные ходом истории, русский бунт должен изучаться на родном для себя языке. Обращаясь к историографическому наследию, встречаем утверждения об отсутствии каких-либо традиций отечественного бунтарства, поскольку бунт всегда стихиен. Стихия прочно отождествилась с понятиями хаоса, насилия и разрушения. Но такое мнение не вполне адекватно изучаемому феномену. Стихийность бунта лишь в том, что он каждый раз кажется неожиданным. Но так только кажется. Модернизация, апеллируя к реформам

и навязывая обществу новые ценности, открывает - предохранительный клапан традиционализма, выпуская наружу русский бунт. И так каждый раз. В таком смысле явление бунта следует признать закономерным для типологически близких ситуаций переходных эпох. Контрреформы же, как часть модернизации, - это время синтеза культурных ценностей, когда инновации незаметно проникают в тело традиционной культуры и осмысливаются как наследственные. В предлагаемой познавательной проекции закономерным выглядит не только происхождение, но также и содержание русского бунта. Например, стихийные формы повстанческих объединений должны атрибутироваться в категориях не стихийности, а традиционности. Стихийны они исключительно в том смысле, что являются продуктом исторического опыта. Но именно опыт, как известно, считается критерием истины, уроками истории пытается измерять человечество свой путь развития. Таким образом, русский бунт - порождение системного кризиса, продукт традиционной культуры, находящейся в поиске идентичности, это ее защитный механизм и транслятор традиционных ценностей.

В третьем параграфе «Кризис личной идентичности и харизма Е.И. Пугачева в историко-биографическом контексте» на примере Е.И. Пугачева показан личностный уровень кризиса традиционной идентичности. В историко-биографическом ключе анализируется процесс формирования пугачевской харизмы, выявляются и обосновываются социокультурные факторы, которые этому способствовали. Всеобщее эмоциональное брожение в стране грозило в любую минуту выплеснуться на поверхность общественной жизни мутной пеной грозного русского бунта. Недоставало предводителя, хотя почва для его появления уже готовилась. Переходная эпоха неизбежно должна была породить и соответствующую времени переходную личность, могущую реализовать назревшую историческую необходимость, но сделать это по-своему, наложив на нее существенный личностный отпечаток. Традиционализм пытался найти индивидуальные формы своего спасения от угрозы тотального распада привычных структур повседневности. Необходим был вождь, который не просто смог бы встать во главе общественного процесса, но, слившись с массами, выразить их интересы и повести за собой. Таким человеком оказался Пугачев, и этот выбор истории нельзя назвать случайным. Для этого имелись весомые предпосылки. В нем прочно укоренились базисные черты православного человека, чуткая боль к народным страданиям, осознание необходимости изменить страну, вернуть ее в традиционное русло, готовность использовать новые средства достижения цели, завуалировав их под привычной «оболочкой». Не последнюю роль играло и наличие высокой, как правило, не соответствовавшей реальному статусу, самооценки. На «входе» мы застаем Пугачева простым донским казаком, несомненно, привыкавшим к соответствующим стереотипам и образу жизни. Но выработанные вековым опытом каноны казачьего мышления и поведения уже не соответствовали императивам переходной эпохи, с неизбежностью подвергавшей их эрозии, что становилось препятствием для возникновения четких фиксированных установок, органично вписанных в пространство традиционной культуры. У Пугачева с неизбежностью должны были формироваться диффузные установки, как бессознательная психическая реакция на привычные, но вдруг изменившиеся реалии, которые становилось невозможно идентифицировать.

Все это способствовало тому, что жизнь Пугачева изобиловала многочисленными метаморфозами, несвойственными обычному рядовому простецу, принадлежащему традиционному обществу. Формирование его харизмы происходило на протяжении всей жизни. Уже в детстве он проявлял несомненное честолюбие, стремился обратить на себя внимание окружающих и стать лидером в реальной жизни, в отношениях с другими людьми. Вполне вероятно, что фольклорный образ его знаменитого земляка Разина на долгие годы стал ориентиром, по которому Пугачев «измерял» каждый свой шаг. Эти обстоятельства можно рассматривать как симптомы генезиса его высокой самооценки. После смерти отца, он сразу повзрослел, стал мужчиной, превратился в самостоятельного казака, в Хозяина, женился, оказавшись главой семьи. Вскоре был призван на службу и за храбрость произведен в хорунжие. Начиналась типичная для казака карьера. Дальнейшая жизнь Пугачева, казалось, была предопределена традицией. Участие в заграничных походах расширило его кругозор, обогатило не малым жизненным опытом. Вернувшись домой со славой, он, несомненно, заслужил бы почет, став уважаемым на Дону казаком, к мнению которого все внимательно прислушиваются. Этим могли быть удовлетворены его лидерские амбиции, а личное счастье обретено в семейном благополучии, со временем обзавелся бы имуществом. Так могло быть прежде, но этого не произошло сейчас. Смятение эпохи отразилось и на свойствах его характера. Событие, которое, возможно, ускорило кризис личной идентичности, произошло во время Семилетней войны. По приказу командира его подвергли телесному наказанию. Произошло столкновение двух установок - представлений Пугачева о самом себе, его ожиданий, честолюбивых помыслов с суровой реальностью, мало совпадавшей с высокой самооценкой. Это наказание на языке традиционной культуры могло быть «прочитано» как символическое понижение, и даже унижение «высокого», тем более что на теле остались следы, заметные еще накануне его объявления на Яике. Согласно психоаналитическим подходам, бессознательное сохраняет подобного рода опыт, детерминируя эмоциональную реакцию индивидов на окружающий мир. Очевидно, что полученная Пугачевым психологическая травма не исчезла бесследно, а жестко определила всю его дальнейшую жизнь, породив страх перед властью, может быть даже панический, но вместе с тем и острую, болезненную жажду власти. В то время как эпоха настаивала на закреплении за человеком определенного ролевого статуса, Пугачеву неоднократно приходилось его менять. За свою жизнь он успел сыграть несколько «ролей»: начав с рядового казака и побывав казачьим сотником, беглецом, «старообрядцем», «купцом», в конце концов, решил примерить на себя «наряд» императора. В контексте традиций такое поведение манифестировало разрыв с прошлым, со священным миром усопших родственников, с сакральным локусом. Решиться на такой шаг мог далеко не каждый. Пугачев был одним из немногих. Будто бы нарочитое пренебрежение ментальными «условностями» традиций, словно в зеркале отражало его диффузные психические установки. То, что казалось кощунством для старины, становилось возможным сегодня, когда под натиском рационализированных инноваций мистическое вето традиционной культуры ощущалось уже не так строго. Вся беспокойная жизнь готовила его к святотатственному апофеозу - вживанию в сакральный образ императора Петра III, в котором высокая самооценка нашла новый подходящий

ориентир. Там, где обычный простолюдин прошлого должен был остановиться в благоговейном трепете, Пугачей, нарушая культурное табу, шел дальше, «маскируясь» в традиционные «одежки». Жребий был брошен, высокая самооценка потребовала адекватных шагов для ее реализации, он объявил себя «третьим императором». В ответ на появление «истинного» царя в сентябре 1773 г. на Яике вспыхивает Пугачевский бунт.

В третьей главе диссертационного исследования - «Архетипы и сюжеты русского самозванчества» - предпринят социокультурный анализ самозванчества в контексте российского исторического процесса и рассмотрены его основные сюжетные линии на фоне протестной истории страны. Первый параграф «Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XXVIII в.)» посвящен изучению народных монархических представлений, выделяются и показываются их наиболее яркие проекции, анализируются основные типы самозванцев, исследуется народная рефлексия на их появление и поведение. Подчеркивается, что народный монархизм изначально формировался в силу общих для всех архаических культур факторов, но со временем начинал обрастать специфическими национальными чертами, принимал характер ритуально-символической определенности и оформленности. В различных протестных ситуациях эти базовые установки реализовывали себя по-разному. В одних случаях восставшие ограничивались вербальным монархизмом, продуцированием и бытованием слухов, например, о «милостивых» указах царя, которые якобы изданы в интересах народа, но утаиваются изменниками-боярами. В других случаях вербальная форма протеста дополнялась появлением разного рода самозванцев. Важнейшей причиной самозванческого «бума» ХЭДЬХЭДП вв. можно считать затянувшийся по времени процесс перехода России к индустриальной цивилизации, провоцировавший кризис традиционной идентичности. Мир наполнялся тревогами, смутными ожиданиями конца света, поскольку новые формы поведения, пробивавшие себе дорогу под влиянием эрозии традиционного уклада, не вписывались в устоявшуюся «картину мира». Душа простеца, преисполнявшаяся беспокойством, не могла найти ориентира. К тому же, переход русской культуры от Старого общества к Новому времени сопровождался частыми династическими кризисами, которые нарушали традиционный порядок престолонаследия и психологически прессинговали стереотипы народного монархизма. Все это могло восприниматься как непрерывная череда правления «ложных» царей или овладевших троном «изменников»-бояр. Жизненные тяготы, несправедливости общественного устройства, и в целом нарушение старины находили, таким образом, свое удовлетворительное объяснение в ментальном созерцании простецов. Поэтому нередко, когда простолюдины разочаровывались в правящих царях или считали незаконным их вступление на престол, монархические запросы провоцировали объявление самозванцев. Вплоть до знаменитого разбойника Кудеяра с данным феноменом русские люди могли быть знакомы только понаслышке. И лишь когда поколебалось относительное единство традиционного сознания и сформировались специфические установки восприятия царской власти, самозванцы «посыпались» словно из рога изобилия, что позволяет предполагать наличие различных самозванческих типов. Фольклорной культурой были выработаны достаточно четкие

критерии различения «истинных» и «ложных» царей, определены основные каноны их поведения и способы аргументации. В соответствии с ними претендент на имя «истинного» царя должен быть законным государем, каковым считался только православный и благочестивый царь. Он не может допускать панибратских отношений с простонародьем. Ему полагается быть грамотным, рассказывать о намерениях в случае возвращения на престол, об отношениях к членам царствующего дома и к своей родне. Царь-батюшка - защитник социальных низов, борец против «изменников»-бояр и воевод, которому постоянно сопутствует успех и т.п. Фактическим аналогом такого государя можно считать идеализированный народной утопией образ Ивана Грозного. К тому же, «истинный» царь - фигура гармоничная, в нем все должно соответствовать высокому происхождению и предназначению: внешний вид, внутренние качества, поведение. Его появлению предшествовало возникновение легенд о возвращающихся избавителях, которые требовалось не просто использовать в своих интересах, но и поддерживать их существование. Только убедив народ в царском происхождение, можно было рассчитывать на массовую поддержку. Поэтому немногие «успешные» самозванцы, в отличие от большинства своих «коллег-неудачников», были харизматическими лидерами. Их влияние связано с особым характером веры масс в незаурядные качесгва «истинных» царей-самозванцев, обладание ими даром пророчества, магическими способностями и т.п. Вождь-самозванец должен был убедить всех в своих возможностях дать «правильные» ответы на волновавшие массы вопросы. Обладающий харизмой самозванец в сфере притязаний отвергал прошлое и выступал в роли специфически революционной силы. Однако массовая психология консервативна и тяготеет к традиции, поэтому самозванческая харизма утрачивала характер переходного явления и мимикрировала в традиционных ментальных формах. Если же мотивы мифологии народного монархизма не учитывались самозванцами, это неминуемо вело к отказу от поддержки, обрекавшему самозванческие интриги на провал. Трагедия самозванцев заключалась в том, что они должны были доказывать свое «царское» происхождение ежедневно. Вера народа не могла долго сохраняться, не имея реального подтверждения. Поэтому самозванцы «вынуждались» изыскивать все возможные средства, чтобы рассеивать реальные и потенциальные сомнения. Неспособность самозванцев выдавать «на гора» стабильно высокие результаты компрометировала их в глазах своих «верноподданных», вызывала разочарование и ставила под сомнение их мистически-пророческие способности. Самозванцам все чаще и все больше отказывали в доверии вчерашние поклонники, знак чрезвычайной значимости и отметина исключительности постепенно теряли свой ореол в глазах бунтарей, и сегодняшние кумиры, оказавшись неудачниками, уже завтра подвергались осмеянию и освистыванию, объявлялись идолами. Нерешенность же вызывавших коллективную тревогу проблем поддерживала» благоприятные условия для возобновления самозванчества, которое повторялось неоднократно на протяжении XVII-XVIII вв.

Во втором параграфе «Имя-образ императора Петра III в социокультурной история русского самозванчества» рассмотрены социокультурные факторы самозванческих интриг до Пугачевского бунта, связанных с именем императора Петра III. Выясняется привлекательность этого имени для народных масс в России. Подчеркивается, что не

всегда идеализация того или иного монарха напрямую становилась отражением его реальных качеств или действий. Речь могла идти не о точности зеркального отражения, а о символе монархической утопии. В этой связи подчеркнем, что имя «Петр III» не было для народа простой эмблемой или этикеткой. Оно рассматривалось как существенная часть личности. Имеется в виду не столько рационально закрепленный и логически выверенный, сколько улавливаемый сугубо интуитивно образ. Поскольку каждый человек наделен именем как своеобразной семантической аурой, имя Петра III провоцировало целый комплекс чувств, эмоций, настроений, надежд и представлений, связанных с народными монархическими ожиданиями, наполнялось особой сакральной силой, постепенно обрастало харизматическими чертами. В контексте монархической мифологии Петр III представал как мученик за благо России и народа, сочетающий в себе мудрость и благочестие. И не столь уж было важно для утопических чаяний, насколько соответствовали друг другу реальный и идеальный образы. Кроме того, на идеальный образ Петра III наслаивался харизматический ореол правящей династии, подкреплявшийся признанием Божественного характера царской власти, ее сакрального статуса. Однако российская модернизация целенаправленно конструировала

новый имидж власти, которая рядилась в иные «одежды». Инновации символически воспринимались, как покушение на сакральную сущность верховной власти, т.е. целенаправленная десакрализация. Подобные «кощуны» со страшной силой вторгались в традиционную ментальность, разрушая ее целостность. Они приобретали в глазах народа апокалипсический смысл, актуализируя эсхатологические настроения. Тем, кто примерял царский венец, было отказано в законности, а значит, в богоустановленности. Может быть поэтому, несмотря на все усилия Екатерины II, ее имидж «премудрой матери отечества» в значительной мере оставался уделом официальной пропаганды и заказных стихов. Выводы, которые делало для себя традиционное мышление, фундированное фольклорным опытом, возможно, и не означали, что реальный Петр III был «лучше» Екатерины II. Но то, что она была «хуже», простонародье ощущало все более и более. Дело в том, что при нарушении традиционного порядка наследования престола монарх, который «реально занимает царский трон, может в сущности сам трактоваться как самозванец». С таким нарушением и пришлось столкнуться низам с приходом к власти Екатерины II. Это был серьезный повод для монархических рефлексий. Не стоит удивляться, что доносившиеся до простонародья обрывки сведений о перевороте 1762 г. и убийстве Петра III трансформировались в многочисленные слухи о его чудесном спасении. История знает целую вереницу претендентов на имя Петра III. Среди заявивших свои претензии до Пугачевского бунта, можно назвать Николая Колченко, Антона Асланбекова, Гаврилу Кремнева и Петра Чернышева, Николая Кретова, Рябова и, особенно, Федота Богомолова - самого «авторитетного» «Петра Федоровича», не считая Е.И. Пугачева. Кроме того, находились и «ближайшие сподвижники» якобы живого Петра III, которые действовали от его имени или использовали его в своих интересах. Степень нашей осведомленности об этих самозванцах различна. Не вызывает сомнения другое: фольклорной монархической модели, олицетворением которой они выступали, самозванцы были обязаны подчинять свои помыслы и повседневное поведение. Это обстоятельство придавало самозванчеству род импровизированного

театрализованного действа, в котором каждый участник играл свою роль, а общий сценарий определялся традицией. В такой ипостаси самозванчество актуализировало свои социокультурные связи с миром народной смеховой культуры, в том числе, с так называемой «игрой в царя». Встреча с «истинным» царем порождала в народной душе не только естественный суеверный страх, но и связанную с ним радостную готовность повиноваться. Широта замыслов и смелость обещаний предназначены здесь внушать благоговейный трепет перед могуществом «государя», способного на столь грандиозную перестройку «неправедного» царства господ. В сгущавшейся атмосфере святотатственной беспросветности народ отчаянно ждал, когда же сверкнет «луч света в темном царстве», наполненном коллективными фобиями, раздражающей сменой настроений и колебаниями психики масс, легко впадавших в панику. Подобные мессианские ожидания давали самозванцам шанс на отклик страстно желавших реанимации благостной старины простолюдинов. Но в итоге «гора родила мышь». Отдельным самозванцам удалось приобрести 200-300 сторонников, другие не добились даже такого успеха. Как показывают исследования, народный монархизм был не базой, а препятствием для поддержки заведомых самозванцев, все должны были пребывать в уверенности, что служат «подлинному» государю. В противном случае происходил сбой: в традиционной «картине мира» самозванцы - это актеры, мимы, скоморохи. Их действия совершаются при попустительстве нечистой силы. Если устами «истинного» царя - говорит Бог, то устами самозванцев - Сатана. Они переигрывали, может быть, еще и потому, что плохо знали свою роль, недостаточно выучили фольклорные и исторические уроки. Очевидно, большинство претендентов на имя Петра III не дотягивали до идеала и выглядели не слишком убедительно, компрометируя себя. Самым «успешным» претендентом монархического толка на имя Петра III стал, как известно, Пугачев, поэтому возглавленный им бунт, интерпретированный эмоциональными ощущениями простецов, обрастал свойствами священной борьбы социальной Правды с временно торжествующими на святой Руси силами Зла.

«Самозванчество Е.И. Пугачева как форма социокультурной идентификации» - третий параграф главы - преследует цель выявить условия и механизмы личной идентификации Е.И. Пугачева в образе народного царя-батюшки, показать реализацию фольклорной монархической модели в поведении повстанческого предводителя в условиях русского бунта. Появление Пугачева в «императорской» ипостаси оказалось закономерным следствием его бурной биографии и благоприятного для затеянного самозванческого предприятия стечения социокультурных обстоятельств. Образ его окончательно обрел черты сакрализованной харизматической личности в «узнавании» яицкими казаками в нем императора Петра III. В обстановке массового почитания и поклонения антиномизм психических установок у Пугачева был преодолен. Задетое самолюбие утешалось готовностью казаков признать в нем «царя-батюшку». В дальнейшем они активно распространяли версию его «царского» происхождения, сдабривая ее картинами мучительных мытарств народного страдальца. Самозванческая интрига в основном развивалась в среде яицких казаков, от которых Пугачев получил своеобразный кредит доверия. Для остального же простонародья достаточно было уверений с их стороны, ибо казаки издавна служили объектом народной идеализации,

их образ жизни вызывал подражание. Отсюда и готовность верить в то, во что поверили казаки - в истинность повстанческого «Петра III». В условиях признания в Пугачеве Петра III произошло удвоение харизмы. Харизма Пугачева органично соединилась с сакральной ценностью царской власти, что усиливало ощущение им своей избранности, особой предназначенности. Высокая самооценка стала завышенной. Как и любому самозванцу, для закрепления идентичности ему необходимо было постоянно «лепить» в сознании «подданных» свой образ как истинного царя. О том, что такие попытки не без успеха предпринимались, свидетельствуют его именные манифесты и указы. Вживанию Пугачева в роль Петра III способствовал и внешний вид. Нарядная, изукрашенная одежда становилась важным элементом в механизме идентификации Пугачева, в обосновании его претензий на царское имя. Благодаря вербальному обожению, названный император, в глазах «подданных», проникался Божественными энергиями и соединялся с Богом. Поскольку сакральная природа вождя сомнений у повстанцев долгое время не вызывала, он полагал возможным распоряжаться душами людей: печься об их спасении, либо лишать их такой возможности. Вероятно, сознанием права вершить «высший суд» следует объяснять тот факт, что самозваный император публично призывал к насильственным расправам. Казни становились доминантой народной веры в Пугачева, как «истинного царя», их часто приурочивали к приезду названного Петра III. Ни о какой случайности здесь не может быть и речи. С традиционной точки зрения неотъемлемым правом государя, даже его обязанностью, является «царская гроза». Эти качества должен был проявлять и предводитель народного бунта в образе истинного царя для реанимации попранной справедливости. Явная сакрализация образа Пугачева-Петра III в массовом сознании, дополненная его самосакрализацией детерминировала ритуальную символику всего поведения Пугачева, который, играя «роль» Петра III, перевоплощался и входил в его образ, на время полностью забыв о своем самозванстве. Известно, что традиция ритуализированной жизни была амбивалентной, что отразилось и в поведении вождя бунтовщиков. С одной стороны, дистанция от простонародья - он все же царь, вызывала психологическую тягу к своему вождю, стремление быть поближе к фигуре «монарха», занять определенную нишу возле него. С другой стороны, демонстрация доступности царя

- он живой человек, хотя и помазанник божий. Перевоплощение Пугачева было столь естественно-органичным, что устраняло остатки сомнений у населения охваченных бунтом и прилегающих к ним территорий. Неуязвимость и успешность вождя, его мистическое прошлое являлись катализаторами веры бунтарей в богоизбранность и истинность предводителя. Ощущая себя всесильным душ вершителем, Пугачев-Петр III в равной степени считал ответственными перед собой не только господ, но все несогласное с ним население. Выбор «мишени» неизбежно определялся навязанной мышлению традиционно понимаемой общественной стратификацией, культурно-символической оппозицией: «свой» всегда стоит за правое дело, «чужой» же этому делу

- безусловный враг. С точки зрения названного Петра III, все, кто ему не подчинялся, -клятвопреступники, нарушившие верноподданническую присягу. Но царь - помазанник Божий, поэтому измена ему - это страшный грех, грешникам же уготованы адские муки и на том, и на этом свете. Призывая к уничтожению господ, Пугачев запрещал

1 казнить тех, кто «приклонял ему свою голову». Самозванческая харизма обнаруживала свою претензию на сакральность в ритуальном праве высочайшего помилования. Принесение присяги превращало людей в «верноподданных рабов его императорского величества» безотносительно к их социальной принадлежности. К участию в этом ритуале привлекались в обязательном порядке все, вступавшие в повстанческое войско. Присяге придавали большое значение, что свидетельствовало о внутренней убежденности Пугачева и его соратников в правоте своего дела, к тому же, позволяло достаточно четко и резко провести размежевание между «своими» и «чужими». Через реализацию Пугачевым и его окружением фольклорной модели «истинного» царя-батюшки осуществлялась культурно-семантическая идентификация повстанческого вождя с образом «императора Петра III» в его идеализированном виде. Имя-образ Петра III, соединившись в массовом восприятии с харизматической личностью Пугачева, обеспечили «легитимность» всех актов русского бунта.

В четвертой главе работы «Пугачевский бунт в зеркале народной смеховой культуры» проанализирован «смеховой» ракурс Пугачевского бунта в ощущениях его участников и противников. Поэтому первый параграф назван «Изнаночное» царство господ глазами пугачевцев». В нем рассматривается эмоциональное преломление в сознании простонародья преобразований, проводимых властью в екатерининскую эпоху, концептуализируется природа смеховой «оболочки» русского бунта и предлагается соответствующая интерпретация протестных «жестов» пугачевцев, в которых особенно актуальным становилось хорошо известное народной культуре «правило изнанки». Измеряя этой субъективной шкалой окружающую их объективную реальность кощунственной ломки сакральных форм социокультурного пространства традиционной культуры, повстанцы неизбежно должны были обратить внимание на отрицательную знаковую семантику устраиваемого господами мира екатерининской России. Едва ли кого могло удивить развитие именно в эту эпоху сценического, зрелищного искусства. В театре по сути дел а происходило карнавальное саморазоблачение: «переодеваясь» в чужой образ, меняя маски, танцуя и веселясь, участники сценических действий символически словно бы сами заявляли о своей принадлежности к миру иному, о себе как о ряженых. В этом случае мысленно мог проецироваться известный топос: жизнь есть театр, в котором люди - актеры, играющие роли. Но и наоборот. Театр - есть жизнь. Признание данного обстоятельства помогает лучше понять не только резкое усиление игрового элемента в русской культуре переходной эпохи вообще, но и так называемую «игру в царя», благодаря которой «смешным» нередко выглядел и сам Пугачевский бунт. Приняв имя Петра III, т.е. заявив себя императором, Пугачев в повстанческом лагере создавал порядки по образу и подобию государственных, но они насыщались противоположной ценностной символикой. Акцентируя борьбу двух противоположностей, обратим внимание на последовательно крепостническое законодательство Екатерины П. Например, указ от 22 августа 1767 года запрещал подавать жалобы непосредственно в царские руки. Однако, с точки зрения народа, это было его неотъемлемым правом. В основе представления лежала вера в царскую справедливость, убежденность в том, что государь обязательно встанет на сторону народа. Отмена традиции должна было казаться неправильной, символизировала несправедливость «неправедного» царства.

Не случайно, в повстанческом лагере наблюдалась прямо противоположная картина, непохожая на привычную для государственной власти судебно-следственную процедуру. Достаточными здесь считаются доказательства в духе традиции - народные жалобы. В судебном «крючкотворстве» пугачевцы не усматривали особой необходимости, ибо «истинная» вина «подсудимых» Богу, да государю и без того видна. Таким образом, Пугачев-Петр III сознательно поступает как анти-Екатерина, что вполне соответствует традиционному диалогу власти и низов. Не требует дополнительной аргументации известная «дружба» императрицы и факт ее переписки с тогдашними властителями дум просвещенного европейского общества. В противовес ее симпатиям Пугачев проводит политику «непросвещенного абсолютизма», доводя ее до крайней формы выражения. Встречавшихся иногда на его пути ученых мужей он обычно казнит мучительной смертью. И опять противоположные ценностные знаки, различные смысловые нагрузки и поведенческие императивы. Все наоборот: абсолютной анти-святости должно было противопоставить столь же абсолютную святость. Характерной чертой «перевернутых» порядков господ являлось непомерное обложение социальных низов податями. В условиях продолжавшегося царства Антихриста оно воспринималось как вполне закономерное, но, в глазах народа, несправедливое следствие победы сатанинских сил. Подобная оценка ситуации естественно стимулировала массовое недовольство. Разумеется, «истинный» царь не мог поступать аналогичным образом, увеличивая народные тяготы, его поведение маркируется как прямо противоположное. Все действия самозваного императора должны были манифестировать непрекращающуюся борьбу с «изнаночным» миром изменников-дворян. Реализуя интересы господ, Екатерина окончательно отменила обязательную дворянскую службу. Однако односторонность этой эмансипации должна была восприниматься крестьянами, как очевидная перевернутость, минус-поведение. Пугачев же в образе Петра III декларировал намерения действовать наоборот, реанимировать гармоничные, «правильные» социальные взаимоотношения. При этом место дворян во властной иерархии должны были занять казаки - прочный оплот старины. В рамках мифологического мышления простая перестановка мест социального «верха» и «низа» была невозможна. Она неизбежно должна облекаться как знаковая перемена, что побудило пугачевцев произвести серию символических переименований: например, Зарубин «превратился» в графа Чернышева, Овчинников -в графа Панина и т.д. Мифологическое сознание бунтовщиков слагает свой сакральный топонимикой, дополнявшийся сакральной географией. Повстанческая столица Берда была наименована Москвой и в возрождаемой пугачевцами «святой Руси» заняла ее место. Показательно, что речь шла именно о Москве, но не о Петербурге, который в сознании простонародья символизировал государственное начало, в то время как Москва - центр духовный, символ «праведного» царства. В этой сакральной державе истинно верующий получал статус верноподданного во всех смыслах слова. Неслучайно, что Петербургом - административной столицей - назван Яицкий городок, являвшийся центром Яицкого казачьего войска. Названная же Москвой Берда символически стала «Новым Иерусалимом», сердцевиной праведной земли, местом сгущения традиционного социокультурного пространства. Поэтому, назвав Берду Москвой, Пугачев не сомневался, что новая «этикетка» в массовом сознании повстанцев

прочно «прилеплялась» к ее сущностному смыслу. В Поволжье, на Урале, в других районах, охваченных бунтом, пугачевцы создавали свое собственное «святое царство», исправлявшее со знаком наоборот «перевернутый» мир господ.

Во втором параграфе «Пугачевская версия «игры в царя» бунт и самозванческая интрига Е.И. Пугачева анализируются в контексте фольклорной «игры в царя», изучаются основные правила этой игры и их отражение в протестном поведении Пугачева и пугачевцев. Показано как в ходе бунта реанимировались архетипы народной смеховой культуры, в частности, в виде «игры в царя», в которой на сакрализованном пространстве Руси/России массы заражались обаянием самозванческой харизмы. Переживаемое низами изменение привычного мира трансформировалось в протестное поведение, типологически близкое к карнавальным действиям. Хорошо знакомые фольклорные мотивы наполнялись в бунте иным символическим содержанием. Подобная игра широко манифестирована культурной историей страны, но пугачевская версия предста вляется одной из наиболее эффектных и эффективных. В содержательном плане игра соответствовала кощунственному стремлению через внешнее подобие обрести сакральные свойства. В соответствии с условиями, в ней обязательно должен быть ведущий - игровой «царь», который избирался участниками. Народная традиция акцентировала ключевой смысл игры: игровой «царь» должен быть похож на свой реальный прототип. «Царь» в этой игре, с одной стороны, не более чем своеобразный символ, но в то же время и сакральный образ, заданный фольклорной культурой. На него возлагались соответствующие ролевые полномочия, как это и произошло во время появления Пугачева среди яицких казаков в 1773 г. В соответствии с правилами у игрового «царя» - свой семиотически понимаемый дворец, в котором были все необходимые царские атрибуты: государевы покои, «пышно» убранные, почетный караул, который несла «придворная гвардия», здесь же прислуга, а также мальчики, игравшие роль своего рода пажей. Не хватало там только «хозяйки» - государыни, а без нее образ игрового «царя» не полон, не завершен. Поэтому «возвратяся» в Берду, Пугачев «объявил всему войску, что он, будучи на Яике, женился на тамошней казачей дочери Устинье Петровне. А потому и приказывал всем ее признавать и почитать за царицу». В процессе игры она тоже должна вести себя по правилам, но своим поведением словно сигнализировала о нежелании играть. Важным компонентом игры являлось принесение каждым пугачевцем присяги, подразумевавшей разрыв контактов с официальным миром господ. В рамках игрового сюжета присяга могла рассматриваться, как подтверждение своей готовности стать участником игры, т.е. принять и соблюдать ее правила. Игровой контекст предполагает наличие, минимум, двух сторон, маркировка которых должна отличать их друг от друга, что придавало значимость внешней атрибутике. Поэтому клятва дублировалась так же и своеобразным «постригом» - по-казачьи. Тождество внешнего облика повстанцев должно было символизировать принадлежность к своеобразному «братству» избранных, играющих на одной стороне. То, что человек мог отказаться выполнить в своей подлинной ипостаси, он был обязан сделать как казак, связанный верноподданнической присягой. В начавшейся игре «царь» должен был обрушивать на «подданных» свою «грозу». Поэтому повстанческий смех нередко проявлялся и в многочисленных казнях пугачевцами своих противников. Можно

предположить, что смеховой «начинкой» распространенной у повстанцев казни через повешение могло быть ироническое «возвышение». Или наоборот - сбрасывание с башни вниз - это мгновенная перемена «верха» и «низа». Причем, на языке смеховой культуры речь могла идти о тождестве буквальных верха и низа социальным. Следовательно, сбрасывание с башни ритуализировало символическое развенчание. Смеховое прочтение допустимо и при подвешивании бунтарями своих жертв за ноги. Перевертывание «вверх ногами» подобно здесь тому, как сам бунт переворачивал в целом все существующие порядки. Игра может продолжаться лишь до тех пор, пока ее участники придерживаются общепринятых правил. Пока пугачевцы одерживали победы, все было в порядке. Бунтовщики убеждались, что повстанческий император сохраняет свою сакральную силу. Нарушение же игрового стереотипа табуируется культурными установками, подрывает веру в подлинность нарушителя, что приводит к печальной развязке. Пережив в «царственном» бракосочетании свой апогей, игра заметно истощила потенциал, и играющие стремились быстрее сделать последние предусмотренные ходы, чтобы ее закончить. Когда магическое могущество, как казалось, покинуло «царя», его войско стало терпеть неудачи. На попытки Пугачева по-прежнему играть свою роль казаки теперь отвечали явно выраженным отказом. Однако правила игры заставляли их предоставить «царю» возможность бежать, доказать свою «успешность», и такой побег состоялся. Будущее теперь зависело только от него. Но удача, как видно, оставила самозваного «царя», догнав «связали злодею руки назад». Овладев оружием, Пугачев пошел на одного из заговорщиков, «уставя в грудь пистолет, у котораго и курок спустил, но кремень осекся». Более зримых доказательств утраты сакральной поддержки быть не могло. К этому времени игровой «запал» полностью истощился, и игра плавно подошла к своему финалу. Можно сказать, что Пугачевский бунт, читаемый на «языке» традиционализма придавал глубокую социокультурную значимость каждому «жесту» участников, творящих игру. В пугачевской версии «игры в царя» выделяются четкие смысловые блоки: 1) завязка: избрание в «цари»; присяга как признание его ведущей роли в игре; 2) ход игры: опалы-казни; создание соответствующей «царской» атрибутики в виде «дворца», «гвардии», «придворных»; женитьба на игровой «царице», формирование ее свиты из фрейлин. Наступает игровой апогей; 3) заключительная стадия: арест; побег как испытание (убежит/не убежит), брань и побои; суд (определение виновности/невиновности) и казнь. Поскольку бунт - это сигнал тревоги об общем бедствии, чтобы быть понятым он должен был восприниматься на родном языке, на том, на котором писал свой «текст». Поэтому несомненным результатом пугачевской «игры в царя» можно считать то, что бунтовщикам удалось спровоцировать дворянство реанимировать в своей памяти знакомый им прежде, но уже, казалось, забытый язык традиционной культуры.

Третий параграф «Перевернутое» пространство Пугачевщины глазами дворян» высвечивает «смеховую» реакцию дворянства на Пугачевский бунт, основные формы восприятия господствующим сословием протестного поведения простонародья. Отмечается, что многие «слова» традиционного лексикона к исходу XVIII столетия уже забылись дворянами. Поэтому в своих действиях они нередко игнорировали традиционные способы смеховой речи, утратившие в их глазах смысловую привязку.

В то же время, надо заметить, что российские дворяне XVIII в. не были чужды смеху, они любили всласть, с удовольствием посмеяться. Екатерининская эпоха в целом знаменательна интенсивным обращением образованного общества к языку смеха, но только переиначенного на новоевропейский манер. Можно заметить, что и сама Екатерина «смеялась» достаточно много и часто, но делала это по-новому, в ее смехе отчетливы следы профанного рационализма. Различные сферы жизнедеятельности светского общества были достаточно маркированы праздничным, увеселительным, смеховым антуражем. Поэтому можно полагать, что дворянство в канун Пугачевского бунта было вполне подготовлено к восприятию объективной реальности на языке смеха. Но ставший уже привычным для дворян «смех ради смеха» существенно отличался от разоблачительного «хохота» народной культуры. Он не был способен срывать благопристойные маски с кровоточащих язв социального тела, или обнаруживать источники зла и развенчивать их в смехе. Раздвоенность смехового мира - характерная черта традиционной культуры - практически отсутствует в развлекательных постановках и творениях XVIII века. Уже отмечалось, что Пугачев и его сподвижники воспринимали порядки екатерининской России как «королевство кривых зеркал». Но и облаченные в иноземный камзол господа, с трудом вспоминая язык традиционной культуры, нередко осмысливали Пугачевский бунт в категориях изнаночного мира. Господствующим сословием Пугачев также воспринимался иронически, «со смехом», в «перевернутом» изображении. Это проявлялось, например, в именовании его «маркизом», «чучелой», «которою воры Яицкие казаки играют». Или же «сыном тьмы и ада, другом бесов и наперстников сатанинских», «адским извергом» и т.д. Народный бунт воспринимался дворянами как самое большое зло, как абсолютное разрушение сложившейся системы ценностей. Они понимали, что «рабы» не слушаются и не служат своим господам, а вместо этого чинят насилия, мучают, убивают, разоряют их. Бунтари забывают свой социальный статус и присваивают себе новый. Господа при этом становятся на место холопов, и возникает новая система отношений, как перевернутое отражение существовавшей. Не стоит удивляться, что на время Пугачевского бунтадворянами были полностью блокированы все традиционные реакции, связанные с патриархальными отношениями и мифом о «добром барине». Заметим, что издевательские ругательства, употребление нелестных эпитетов в адрес участников народного протеста несли в себе и глубоко символический подтекст. Речь шла о соотнесенности повстанческого вождя и его дела с черными, колдовскими силами, отождествление его со вселенским Злом. В устах дворян явственно был слышен отзвук традиционного языка. Постепенно представители господствующего и других сословий втягиваются в затеянную казаками в условиях Пугачевского бунта «игру в царя», будучи не в состоянии противостоять ее чарующей магии. Любая игра заразительна, тем более «игра в царя», обладавшая особым магнетизмом, мистической привлекательностью. Ведь ставкой в этой игре была сама жизнь. Такая игра словно завораживала всех вокруг, интриговала, заинтересовывала и, как следствие, вела к расширению состава играющих. Дворянство сначала просто наблюдало за игрой. Находясь в числе «зрителей», негодовало на происходящее, требовало и стремилось пресечь завораживающее зрелище. Оказавшись на краю

пропасти, дворяне все чаще пытаются говорить на понятном народу языке смеха. Разоблачая самозваного императора, интуитивно апеллируют к «карнавальному» образу Пугачева-Петра III. Его интерпретируют как «царя»-самозванца, т.е. представителя колдовского, вывороченного мира. Такое поведение можно рассматривать как ритуальное, а значит, публичное, разоблачение символически-высокого статуса пленника. Из «милосердия», как утверждалось, Пугачева даже казнили «наоборот», отрубив конечности в обратной последовательности. Однако смеховая символика казни «наоборот» не была понята свидетелями и современниками из среды знати. Просвещенные дворяне искали объяснения произошедшему с позиций формальной логики, в то время как возможна и символически-смеховая трактовка этой расправы «наоборот». О том, что своеобразная знаковая семантика присутствовала в действиях господ, боровшихся с Пугачевщиной, свидетельствуют также и так называемые символические казни в отсутствии живого преступника, когда уничтожались манифесты и указы пугачевцев, был сожжен дом Пугачева, выкорчеваны деревья на его усадьбе и т.д. Тем самым дворянство актуализировало мифологический характер традиционного мышления, подстраивало свое поведение под привычные простецам нормативно-смысловые каноны. Стремление к «карнавальному» развенчанию мнимого монарха побуждало следователей в ходе допросов заставлять повстанцев признавать, что теперь они считают своего вождя самозванцем Пугачевым. В своем самозванстве публично и неоднократно заставляют сознаваться самого повстанческого вождя. Сказанное дает основание полагать, что, анализируя Пугачевский бунт в контексте мироощущения дворян, мы вновь оказываемся в мире перевернутых, смеховых отношений. Очередная констатация данного обстоятельства окончательно убеждает в существовании несомненной связи народного смеха и русского бунта.

В пятой главе «Ритуальный символизм повстанческих казней в ходе Пугачевщины» исследуется важнейшая составляющая русского бунта - его насильственная практика, которая получает социокультурное истолкование. В первом параграфе «Психологическая природа повстанческого насилия» речь идет о тех факторах, которые формировали потенциальную психологическую готовность людей различной сословной принадлежности к применению жесточайшего, нередко принимавшего изуверские формы, насилия в виде казни своих противников. Исследуются механизмы, приводившие в действие «дремлющую» деструктивную энергию масс, заставлявшие общественные низы прибегать к ничем не сдерживаемым жестокостям против тех, кто находился по другую сторону баррикад. Показано, что природа народного насилия во многом «замешана» на характерном для традиционной ментальности отношении к смерти, которая не воспринималась как полный и бесповоротный разрыв, между миром живых и мертвых не ощущалось непроходимой пропасти. Отмечается значение подражательности государственным репрессивным институтам, как фактора располагавшего к насилию. Подчеркивается, что бунтарям была свойственна подражательность и друг другу, например, заразительным примерам казачьей вольницы, скорой на расправу. Подражательность была также следствием традиционной общинной психологии, происходила своеобразная интериоризация - общинные ценности признавались своими. В традиционной «картине мира» окружающая действительность

оценивалась через аксиологические категории «мы» и «они», «свои» и «чужие». Повстанческая агитация, «наклеивая» на «чужих» различные нелестные ярлыки, ориентировалась на соответствующие психическиеустановки и становилась доминантой враждебных чувств к противнику. Необходимо отметить в эскалации массового насилия роль, сыгранную разного рода преступными элементами - каторжниками, мародерами, уголовниками всех мастей, зачастую принимавшими активное участие в бунтах. Они привносили в протестное поведение свое понимание способов и перспектив борьбы. Анализируя повстанческие действия, необходимо отметить, что важным в них являлся мотив мести, но речь не должна идти только о «классовой мести». Дело, скорее, заключалось в магическом символизме расправ над врагами, что придавало казням ритуальный характер. В них сказывалась особая агрессивность отмщения, в которой в заложены элементы магического или ритуального характера, представление о том, что убийство совершившего злодеяние магическим способом вытесняет само преступление в результате расплаты. Не последнюю роль в разжигании страстей играл низкий уровень жизни народа. Показателем материальной неустойчивости, его нищеты служили резкие смены настроений и колебания психики. В результате массы легко впадали в панику, что приводило к внезапным иррациональным взрывам возмущения с сопутствовавшей им жестокостью. Другой установкой, провоцировавшей готовность простецов к насилию, было осознание ими справедливости и законности своих действий, наличие своего рода «санкции на насилие», исходящей якобы от царя или от общины-мира. Уверенность в ней прослеживается, например, в слухах о государевых указах бить бояр. Не сомневаясь в его поддержке, простолюдины переходили к насильственным расправам, не дожидаясь соответствовавшей царской реакции. Важным элементом бунтарской психологии было представление о собственном достоинстве, особом, но равном достоинству правящей элиты. Поэтому повстанцы требовали того же уважения к себе, каким пользовались вышестоящие в социальной иерархии. Нередко «возвышение» бунтующих достигалось за счет унижения противника. Следует указать и на извечную константу отечественной истории - постоянную готовность людей к метафизическому и буквальному бунту против любых правовых норм, которая оказывалась зеркальным отражением векового противостояния народа государственному деспотизму. Сказанное объясняет потенциальную готовность масс при необходимости прибегнуть к ничем не сдерживаемому насилию против тех, кого они считали своими врагами. Потенция перерастала в детерминанты поведения, когда в ходе движений социального протеста рождался феномен толпы. Без этого деструктивная энергия масс, по-видимому, «дремлет». Согласно аргументированному мнению, в толпе индивид перестает быть самим собой. Он становится беспрекословным исполнителем чужой воли, поддается общему потоку. В толпе резко повышается инстинкт деструктивности, она становится безжалостной и беспощадной. Отмечают три главных причины подобной метаморфозы: чувство анонимности, которое возникает в толпе, в результате человек ощущает безнаказанность, отсутствие ответственности за свои поступки; феномен заражения, когда каждое чувство и действие, возникающие в толпе, словно вирус заражают окружающих; в толпе люди становятся легко внушаемыми. Они принимают

на веру и послушно исполняют указания фанатичных лидеров. Совокупное действие всех названных факторов, многократно катализируемое различными конкретно-историческими обстоятельствами жизни страны в переходный период, приводило к тому, что простолюдины не только брались за оружие, но и начинали грабить, насиловать и убивать. В результате насилие и бунт связывались самым непосредственным образом.

Во втором параграфе «Символы и смыслы казней в стане Пугачева» расправы, применявшиеся пугачевцами, показаны с точки зрения их ритуально-символической подоплеки. Присутствие символической стороны у той или иной сферы человеческой жизнедеятельности является свидетельством ее соприкосновения с пространством культуры. В ходе Пугачевщины символика также играла важную роль, но ритуальный символизм повстанческих казней выступал в неявно выраженной форме и их мифологические истоки можно только предполагать на архетипическом уровне. В числе «излюбленных» расправ пугачевцев со своими противниками было повешение, которое издревле считалось одной из наиболее позорных казней. В контексте религиозного мировосприятия, со смертью человека его душа отлетает на небо. Однако когда человека казнят через повешение, душа не может покинуть тело, мечется и, наконец, находит выход через анальное отверстие. При этом душа оскверняется. В результате жертва лишается надежды на Спасение. Очевидно, это обстоятельство могло склонять бессознательный выбор бунтарей в пользу казни всякого рода «благородных» именно через повешение, они уничтожали их не только физически, но совершали надругательство и над душой казнимых. Обратим внимание на то, что после повешения Пугачев нередко запрещал хоронить тела казненных. Подобное поведение бунтовщиков в основе своей могло восходить к бинарному делению мира на культурно-символические оппозиции. Поскольку дворяне, по мнению пугачевцев, продали души свои дьяволу, мать-сыра Земля не могла принять их останки. Следовательно, они не заслуживали обычного захоронения, воспринимались как «нечистые» покойники. Неслучайно, их трупы переносили за пределы населенного пункта, перемещали за границы священного локуса. Таким образом, глумливое издевательство бунтовщиков над жертвами получает истолкование в свете культурных архетипов коллективного бессознательного. Для пугачевцев был характерен и иной символический дискурс, связанный с архаическим культом воды. Неслучайно, они неоднократно применяли к своим жертвам утопление. Можно предположить, что такая их «приязнь» к водным видам казни - не что иное, как символический церемониал очищения. За водой в славянской мифологии признавалось очищающее и оживляющее значение. Вода выполняла ритуальную роль, и это ее значение, возможно, неявно сохранялось в действиях пугачевцев. Аналогичный ментальный контекст обнаруживается и в связи с культом огня, который подобно воде выступал в качестве ритуальной стихии. Связь казни сожжением с религиозно-церковными делами, как представляется, подтверждает ее ритуально-мифологическую родословную. Психология пугачевцев наверняка сохраняла архетипические припоминания об этом. В таком смысле, например, практически полное сожжение бунтовщиками Казани может рассматриваться как ритуально-символический акт очищения города от скверны. Однако они не злоупотребляли подобными расправами, предавая огню города, села, имения, заводы и т.п, но не людей. Можно предположить,

что использование огня для пугачевцев - своеобразный демонстративный акт. Редкие свидетельства сохранили сведения о том, как пугачевцы сдирали со своих врагов кожу заживо. Изуверство повстанцев, однако, обнаруживает любопытную ретроспекцию в так называемых легендах о сбрасываемой коже. Поэтому такую казнь можно с мифо-символической точки зрения рассматривать как ритуальное действие дарования жертве бессмертия. Но поскольку человек все же смертен, следовательно «вечная жизнь» ему даруется в загробном мире. Таким образом, принимая смертные муки сдирания кожи, человек как бы обретал вторую — потустороннюю жизнь. В этом смысле данная казнь, при всей ее нечеловеческой жестокости, выступала также своего рода церемониалом очищения и в ней отражалась бессознательная память повстанцев о своем мистическом прошлом. Ритуальная символика предполагается и в рассечении человеческого тела на части, которое относится также к очистительным обрядам, что отразилось, например, и в русском фольклоре. Можно предположить, что, рассекая своих противников на части, пугачевцы фактически совершали обряд жертвоприношения, и подсознательно стремились обезопасить себя от вражеских козней. Расчленение можно рассматривать и как избавление от всякого рода нечистой силы, вселившейся в казнимого. Иначе он едва ли стал бы бороться против благоверного государя. К этому надо прибавить еще и рассуждения о мистическом значении крови, которая осмысливалась как приносящая силу и молодость. Разумеется, пугачевцы, подобно герою русской сказки, не пили кровь своих заклятых врагов. Однако символически-обрядовый смысл ритуала кровопролития, как и представления о мистической силе крови, пусть лишь в форме архетипических припоминаний, могли определять выбор пугачевцами такого способа казни. Ритуально-мифологический характер, вероятно, имели многочисленные расправы, в ходе которых бунтари того или иного врага «закололи», а также многие другие способы умерщвления, В целом проведенный анализ доказывает, что решающим моментом для понимания насиЛлия со стороны бунтовщиков является понятие контекста, которое вытекает из признания первичности социокультурной ситуации для понимания человеческого поведения. Следовательно, насилие бунтовщиков культурно конструируется и всегда культурно интерпретируется.

Последний параграф пятой главы «Торжество дворянской России или эпилог русского бунта» призван раскрыть карательную практику правящих кругов по отношению к участникам Пугачевского бунта, акцентировать общие и отличительные черты репрессивной политики карателей в сравнении с повстанческим насилием. Можно утверждать, что кровавое насилие, составлявшее одну из наиболее ужасающих страниц русского бунта, имело двустороннюю окраску. Ни о каком «непротивлении злу насилием» речи идти не могло. К крайним мерам физического воздействия в отношении своих врагов прибегали не одни только бунтовщики, но и правящие круги. Пытаясь под давлением бунтовщиков «читать» Пугачевщину на языке традиционной культуры, что получалось с трудом, господствующее сословие болезненно реагировало на «сатанинский хохот» русского бунта и резко негативно встречало любые ювестия об успехах повстанцев. В осмыслении происходящего дворяне постоянно сбивались на более привычную для них «лексику» новой культуры, в свете которой бунт оказывался препятствием на пути прогресса. Поэтому для его «очернения» дворянство

37

не жалело красок. Воспринимая борьбу с Пугачевщиной как государственную службу, дворяне и к расправам над бунтовщиками должны были относиться как к совершению официального правосудия. В реальности же этого не произошло. Судебно-правовой процесс, хотя и напоминавший фарс с заранее известным итогом, составлял редкое исключение в карательной практике властей, которая также несла в себе символический заряд. Очевидно, что тогдашняя эпоха была нерасторжима от понятия насилия, соответствующими были и нравы. Свою логику репрессий государственная машина задействовала в процессе борьбы с Пугачевским бунтом, что обеспечивало их действиям своеобразную культурную семантику. Одерживая военные победы над пугачевцами, правительство стремилось закреплять свой успех серией карательных мероприятий различного характера. Важнейшее место среди них отводилось официальному следствию над вождями и участниками Пугачевского бунта. В Казани была учреждена секретная комиссия для расследования первопричин восстания, выявления возможных его инициаторов, установления причин столь быстрых успехов мятежников. Комиссия должна была стать своего рода «парадным лицом» императрицы в глазах просвещенной Европы. С ее помощью она стремилась показать всему миру, что в борьбе со «зверским намерением» бунтовщиков ставит Закон выше личных амбиций, естественного чувства озлобления и жажды мести. Неслучайно, Комиссия уже изначально оказалась «завалена» огромным количеством дел. Оперативно и эффективно их разбирать удавалось не всегда. Кроме того, приходилось постоянно расширять охват следствием все новых территорий, отвоеванных у пугачевцев. Поэтому была учреждена еще одна секретная комиссия - в Оренбурге. Комиссии совмещали в себе функции следственных и судебных органов, что отражалось и на результатах их деятельности, которая контролировалась Тайной экспедицией Сената. В начале августа 1774 г. в Яицкий городок из Оренбурга был направлен член Секретной комиссии, гвардии капитан-поручик СИ. Маврин. Он возглавил образованную там отделенную секретную комиссию, действовавшую на правах выездного филиала Оренбургской комиссии. Именно ему выпала сомнительная честь первым допросить захваченного в плен повстанческого «императора». В конце 1775 г. Тайная экспедиция Сената составила сводные ведомости о наказаниях пугачевцев, которые удивили американского историка Д. Филда своим гуманизмом. Не будем, однако, спешить с восторгами относительно снисходительности екатерининского правительства, к которому публично призывала сама императрица. На самом деле, количество репрессированных пугачевцев было много больше. Однако какие-либо суммарные итоги привести невозможно из-за отсутствия сводных данных такого рода в имеющихся документах. Положение и правомочия Секретных комиссий существенно умалились в связи с назначением на пост главнокомандующего карательными войсками П.И. Панина, который был известен как сторонник массовых репрессий. Во всех местах, где действовали каратели Панина, с участниками Пугачевского бунта расправлялись жесточайшим образом, без ложного лицемерия и стеснения. Эти масштабные, а главное, внесудебные расправы не могли не смущать официальных лиц, заинтересованных в сохранении «лакированного» имиджа империи и императрицы. Но их упреки не возымели серьезных последствий. В городах, селениях и на дорогах Поволжья и Оренбургской губернии были установлены

по приказу Панина виселицы с трупами повешенных повстанцев, которых запрещалось снимать и хоронить неделями и месяцами. В таком поведении прослеживается, во-первых, традиционное стремление властей устрашить толпу. Но едва ли это объяснение можно считать достаточным для полноценного понимания действий карателей. Цель их - не просто наказывать «изменников» и устрашать колеблющихся. Это одновременно и культурно-семантический знак - намек на вершение Высшего суда, ибо прегрешения Пугачева и его «богоненавистных сообщников страшному божиему и вышемонаршему подверже суду и гневу». Орудием этого суда, очевидно, и считал себя Панин. Наполненной зловещей символикой выглядела и расправа над самим - Пугачевым и его ближайшими помощниками. Соответствующий ритуальный вид предполагалось придать уже «торжественному» въезду повстанческого «императора Петра III» в Москву. Но эти намерения не вызвали энтузиазма у Екатерины II, которая возражала против «всякой дальней аффектации». Процесс по делу «изверга и злодея рода человеческого» также преследовал своеобразную религиозно-нравственную семантику - должен был символизировать торжество Высших божественных сил, над «суеверием, дышущим злом» во главе с «лютым зверем и всеядовитым врагом и нарушителем всеобщего спокойствия и тишины». На деле это был всего лишь фарс, о чем недвусмысленно говорилось в одном из писем Екатерины II. Выбор казни главным бунтовщикам, как представляется, тоже не был случайным, он назначался в полном соответствии с традицией: одним рассечение на части, а другим повешение. Таким образом, способ наказания «злодеев» оказался частью ритуально-символического действия очищения общества от скверны бунта. Приговор был приведен в исполнение. Дворянская Россия могла торжествовать. Наступал эпилог русского бунта. Он постепенно уходил в прошлое, становился достоянием фольклора - не только сочувствующего, но и враждебного, сублимировался в преданиях и легендах.

В заключении подводятся главные итоги всей диссертационной работы, делаются основные выводы, вытекающие из проведенного исследования, подчеркиваются возможные перспективы и направления дальнейшего изучения темы. Благодаря понимающей парадигме истории Пугачевский бунт был интерпретирован посредством системы правил, присущих изучаемой эпохе. Полагаем, были приведены убедительные аргументы в ответ на категоричный научный императив: «Явление считается понятым, если найдены корректные концепции для его описания». На примере Пугачевщины русское бунтарство было показано как многомерное явление расколотого общества, переходнойкультуры,пораженнойкризисомтрадиционнойидентичности,какважнейшее звено в механизме культурной идентификации. Поэтому протестное поведение Пугачева и пугачевцев - это яркая проекция коллективной ментальности переходной эпохи, своими культурными истоками уходившей в архаическую древность. Это был ответ традиционной культуры на вызов модернизации, с помощью которого она пыталась транслировать свои ценности в будущее, анонсируя смысловое предназначение русского бунта как символического моста между прошлым и будущим, как отчаянной попытки аксиологической апологии традиционализма в условиях насильственной модернизации. В ожесточенном противостоянии сошлись два разных типа культуры, воплотившиеся в двух разных знаковых системах, и мирный диалог между ними оказался практически

невозможен. Русский бунт анонсировал народную альтернативу государственной модернизации. В нем традиционализм сублимировал свой социокультурный багаж и во весь голос заявлял о собственном праве на существование. В такой равновесной ситуации шансами на успех обладали обе альтернативы, но реализовался модернистский в духе вестернизации вариант, за которым стояла мощь дворянской России, создавшей затем живописный миф о «бессмысленном» и «беспощадном» русском бунте. И этому не стоит удивляться, как известно, история всегда пишется победителями.

Апробация работы. Различные аспекты диссертационного исследования были апробированы в работе научных конференций разного уровня: региональных (8), всероссийских (4) и международных (3) - Владивосток, Ишим, Комсомольск-на-Амуре, Москва, Нижневартовск, Сургут, Уссурийск, Хабаровск. Основные положения диссертации нашли отражение в автореферате и в 29 научных (27) и учебно-методических (2) публикациях, четыре из которых размещены в Интернете на порталах Института «Открытое общество» и Центра цивилизационных исследований РАН.

Монографические издания

1. Мауль В .Я. Народные движения в России ХЭДЬХМП веков в культурно-историческом измерении // Мауль В.Я., Новиков С.Г Очерки по истории российской цивилизации. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1998. - С.22-36. (0,9 п.л.).

2. Мауль ВЛ. Особенности российской цивилизации: теоретический и исторический аспект // Мауль ВЛ., Новиков С.Г. Очерки по истории российской цивилизации. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1998. - С.5-21. (1 п.л.).

3. Мауль В.Я. Харизма и бунт: психологическая природа народных движений в России ХЭДЬХМП веков. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 2003. - 218 с. (13,6 п.л.).

Учебные пособия

4. Мауль В.Я. Историография отечественной истории (с древнейших времен до начала ХХ века): Курс лекций для студентов исторического факультета. Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПУ, 1999.120 с.

5. Мауль В.Я. Введение в историю: учебное пособие для студентов. Тюмень: Изд-во ТюмГНГУ, 2003. 120 с.

Статьи

6. Мауль В.Я. Народные движения ХЭДЬХЭДП вв. в России // Очерки по отечественной истории. [Сб. статей]. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1993. -С.52-67. (1 п.л.).

7. Мауль В.Я. Революционная мысль в России: от Радищева до Ленина // Очерки по отечественной истории. [Сб. статей]. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1993. - С.86-104. (1,1 п.л.).

8. Мауль В.Я. Манифесты и указы «амператора Петра Федоровича» как источники по истории Пугачевщины // Актуальные вопросы исторической науки. [Сб. статей]. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1996. - С.4-18. (1 п.л.).

9. Мауль В.Я. К вопросу о природе повстанческого насилия в России Х^Ь веков: некоторые аспекты изучения // Россия и Запад: проблемы истории и

культуры: [Сб. научных трудов]. / Отв. ред. Я.Г. Солодкин. - Нижневартовск: Изд-во НГПИ, 2003. - С.123-137. (1 п.л.).

10. Мауль В.Я. Ритуальный символизм повстанческой казни в России (по материалам Пугачевского восстания) // Вестник Томского государственного университета. - 2003. - Вып.276. - С.53-62. (1,75 п.л.)

11. Мауль В.Я. Пугачевский бунт в зеркале народной смеховой культуры // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. - М.: Едиториал УРСС, 2004. - Вып. 11. -С275-292.(1,5п.л.)

12. Мауль В.Я. Русский бунт в зеркале перевернутого мира смеховой культуры (по материалам Пугачевского восстания) // Славянский альманах 2003: Ежегодник Инта славяноведения РАН. - М.: Индрик, 2004. (1,25 п.л.).

13. Мауль В.Я. Имя-образ императора Петра III в механизме культурной идентификации переходной эпохи (по материалам Пугачевского бунта) // Проблемы истории культуры. [Сб. научн. трудов]. - Нижневартовск: Изд-во НГПИ, 2005. - Вып.2. -С.178-187.(0,75п.л.).

14.МаульВ.Я.Осмысле«бессмысленного»русскогобунта(историографические традиции и методологические новации) // Малоизученные и дискуссионные проблемы отечественной истории. [Сб. научн. трудов]. - Нижневартовск: Изд-во НГПИ, 2005. -С.122-132.(0,75п.л.).

Материалы научных конференций

15. Мауль В.Я. Гуманистический идеал в историческом аспекте // Материалы 44-й студенческой научной конференции. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1990. - С. 16-17. (0,15 пл.)

16. Мауль В.Я. О психологии повстанческих масс XVTI-XVTII вв. в России // Проблемы русской духовности и современность. Тез. докл. научн. конференц. -Хабаровск: Изд-во ХГПИ, 1993. - С.41-44. (0,2 п.л.).

17. Мауль В.Я. К вопросу о термине «крестьянские войны XVII-XVIII вв. в России // Четвертая Дальневосточная конференция молодых историков. Докл. и тез. - Владивосток: Дальнаука, 1996. - С.47-49. (0,15 п.л.).

18. Мауль В.Я. Некоторые аспекты психологии повстанческого насилия в России XVII-XVIII вв. // Эволюция и революция: опыт и уроки мировой и российской истории. Матер, междунар. научн. конференц. - Хабаровск: Изд-во ХГПИ, 1997. - С. 105108. (0,2 пл.).

19. Мауль В.Я. О психологической природе повстанческого насилия в России XVII-XVIII веков // Личность в меняющемся обществе. Тез. докл. и сообщ. Всеросс. научн. конференц. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1998. - 4.2. - С.49-52. (0,25 пл.).

20. Мауль В.Я Феномен народного монархизма в России XVII-XVIII веков как культурно-историческое явление // Философские аспекты культуры. Матер, науч.-практич. конференц. - Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1998. - С.52-58. (0,45 п.л.).

21. Мауль В.Я. Historia est magistra vitae или нужна ли история в техническом вузе // Развитие науки и образования в регионе: материалы межвузовской научно-практической конференции. - Нижневартовск: Приобье, 2002. - С.25-31. (0,25 п.л.)

22. Мауль В.Я. Историко-педагогическая парадигма в поисках идентичности (перспективы истории в техническом вузе) // Актуальные проблемы преподавания гуманитарных, социально-экономических и естественнонаучных дисциплин. Материалы региональной научно-практической конференции. - Ишим, 2003. (0,45 п.л.)

23. Мауль В.Я. «Квадратура круга» или «хождение по мукам» (курс истории в нефтегазовом университете на фоне юбилея) // Состояние и перспективы развития инженерно-технического образования в Тюменском регионе. Материалы региональной научно-практической конференции. 28 ноября 2003 г. - Тюмень: Изд-во ТюмГНГУ, 2003.

- С. 18-22. (0,25 п.л.)

24. Мауль В.Я. Народный монархизм в Сибири (по материалам Пугачевского восстания) // Северный регион: стратегия и перспективы развития: Сб. тез. докл. Всеросс. научн. конференц. / Под ред. В.В. Мархинина, Г.И. Назина. - Сургут: Изд-во СурГУ, 2003. - Ч. 1. - С.66-67. (0,15 п.л.).

25. Мауль В.Я. Пугачевский бунт в зеркале перевернутого мира смеховой культуры // Десять лет высшего исторического образования в Ханты-Мансийском автономном округе: Матер, межрегион, научн. конференц. / Отв. ред. Я.Г. Солодкин.

- Нижневартовск: Изд-во НГПИ, 2003. - С.60-68. (0,5п.л.).

26. Мауль В.Я. Русский бунт в зеркале перевернутого мира смеховой культуры (по материалам Пугачевского восстания) // Российское славяноведение в начале XXI века: задачи и перспективы развития. Матер. Всеросс. совещания в Ин-те славяноведения РАН (Москва, 23-24 октября 2003 г.). - М.: Индрик, 2004. - (0,5 п.л.).

27. Мауль В.Я. Социокультурный дискурс русского бунта глазами рядового пугачевца // Народ и власть: исторические источники и методы исследования. Матер. XVI научн. конференц. памяти В.В. Кабанова. - М.: Изд-во РГТУ, 2004. - С.259-262. (0,25 п.л.).

28. Мауль В.Я. Казусная история Пугачевского бунта в социокультурном измерении // Проблемы славянской культуры и цивилизации: Матер. VI междунар. научно-методич. конференц. (Уссурийск, 20 мая 2004). - Уссурийск: Изд-во УГЛИ, 2004. - С.24-27. (0,5п.л.). (http://www.auditorium.ru//books/6280/text.pdf).

29. Мауль В.Я. Пугачевская версия игры в царя как феномен народной культуры // Деятельностное понимание культуры как вида человеческого бытия: Материалы II международной научной конференции. (Нижневартовск, 23-24 декабря 2004 года) / Отв. ред. В.И. Полищук. Нижневартовск: ООО «ПолиграфИнвест-сервис», 2004. С.141-143.

ХМ АО. г Ннличижц ЗЛО "МВ-Прюгг*. тт. 24-4Í-2I, я«и№ |<7,тци* 100

I лЬ^Ш7

\ : ■ 5 / 2 2 /Л? 2JC5

Оглавление научной работы автор диссертации — доктора исторических наук Мауль, Виктор Яковлевич

ВВЕДЕНИЕ.

ГЛАВА 1. МЕТОДОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ РУССКОГО БУНТА.

1.1. Методологический синтез как основа междисциплинарного изучения русского бунта.

1.2. Понятие социокультурного пространства сквозь призму его дефиниций.

1.3. Сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период: некоторые аспекты проблемы.

ГЛАВА 2. РУССКИЙ БУНТ В МЕХАНИЗМЕ КУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ ПЕРЕХОДНОЙ ЭПОХИ.

2.1. Модернизация России и кризис традиционной идентичности.

2.2. Социокультурный смысл «бессмысленного» русского бунта.

2.3. Кризис личной идентичности и харизма Е.И. Пугачева в историко-биографическом контексте.

ГЛАВА 3. АРХЕТИПЫ И СЮЖЕТЫ РУССКОГО САМОЗВАНЧЕСТВА.

3.1. Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XVIII в.).

3.2. Имя-образ императора Петра III в социокультурной истории русского самозванчества.

3.3. Самозванчество Е.И. Пугачева как форма социокультурной идентификации.

ГЛАВА 4. ПУГАЧЕВСКИЙ БУНТ В ЗЕРКАЛЕ

НАРОДНОЙ СМЕХОВОЙ КУЛЬТУРЫ.

4.1. «Изнаночное» царство господ глазами пугачевцев.

4.2. Пугачевская версия «игры в царя».

4.3. «Перевернутое» пространство Пугачевщины глазами дворян.

ГЛАВА 5. РИТУАЛЬНЫЙ СИМВОЛИЗМ ПОВСТАНЧЕСКИХ

КАЗНЕЙ В ХОДЕ ПУГАЧЕВЩИНЫ.

5.1. Психологическая природа повстанческого насилия.

5.2. Символы и смыслы казней в стане Пугачева.

5.3. Торжество дворянской России или эпилог русского бунта.

Введение диссертации2005 год, автореферат по истории, Мауль, Виктор Яковлевич

Как известно, Пугачевский бунт имеет давнюю историографическую традицию, восходящую еще к современникам событий. Особое внимание ему уделялось и советскими учеными, которые трактовали его как одну из крупнейших крестьянских войн. В такой ситуации естественно, что любой исследователь, вновь «берясь» за тему «Пугачевщины», вступает на очень «скользкий лед», рискуя навлечь на себя «праведный гнев» своих многочисленных предшественников. Но что же делать? Историческая наука не стоит на месте, и то, что казалось «пределом совершенства» еще вчера, сегодня уже не может удовлетворить познавательные запросы гуманитаристики. Поэтому, допуская возможность научной критики, попытаемся все же обратиться к изучению давно и хорошо изученной проблематики, используя новейшие возможности исследовательской лаборатории ученого. Необходимо стремиться найти новое в уже известном, а для этого искать оптимальный, нетрадиционный ракурс. Вспомним, как раньше вся история «прочитывалась» в контексте борьбы классов-антагонистов, детерминированной их экономическим положением в обществе. Такой подход принес свои позитивные результаты, но необходимо идти дальше.

Пережив свой расцвет в советский период, сегодня, к сожалению, изучение бунташной проблематики оказалось на историографической обочине. Например, среди авторефератов кандидатских и докторских диссертаций за последние десять лет, просмотренных в каталоге Научной библиотеки Томского государственного университета, не удалось обнаружить ни одной работы, непосредственно посвященной русскому бунту. Наиболее же близкими тематически оказалось всего три диссертации -Н.А. Мининкова, И.О. Тюменцева и А.В. Кретова.1 Многим исследователям

1 Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.): Автореф. дисс. д-ра ист. наук. - Ростов-на-Дону, 1995; Тюменцев И.О. Смута в России в порой не хватает научной интуиции, чтобы осознать насколько данная проблема органично вписывается в современный социально-политический фон, заставляет и помогает осмыслить многие злободневные реалии. Среди интересующих ученых проблем тема «русского бунта», к сожалению, одна из наименее ангажированных. Отчасти это вызвано реакцией интеллектуалов на гипертрофию повстанческой тематики в советское время. Отчасти - связано с трудностями теоретико-методологического характера. Привычная методология, разного рода детерминизмы уже не в состоянии обеспечить прирост новых знаний об изучаемом феномене. Имеющиеся в науке историографические наработки чаще всего олицетворяют собой попытки «прочитать» русский бунт на языке модернизации, т.е. новоевропейской культуры, что является по существу неразрешимой задачей. На этом языке понять архитектонику русского бунта невозможно. Отсюда проистекает и хрестоматийная, восходящая к А.С. Пушкину, оценка русского бунта как «бессмысленного» и «беспощадного», сформировавшая устойчивый научный и общественный стереотип. Характеристика столь же распространенная, сколь и несправедливая.

Уже обращение к словарям показывает, что до полной реабилитации «бунта» в нашем научном и общественном сознании еще очень и очень далеко. Атавистический груз прошлых методологий «дамокловым мечом» г довлеет над наукой, препятствуя «смене парадигм». Необходимо восполнить недостаток внимания к неординарному феномену и, обратившись к социокультурному, историографическому и методологическому контексту, предложить возможные в современном эпистемологическом пространстве научные интерпретации.

Этимологические разыскания показывают, что в русский язык термин «бунт» приходит в XVII веке через польское bunt из немецкого Bund начале XVII столетия: движение Лжедмитрия И. Автореф. дисс. д-ра ист. наук. - СПб., 1999; Кретов А.В. Роль русской православной церкви в освободительном движении в эпоху смутного времени начала XVII в. Автореф. дисс. . канд. ист. наук. - Нижний Новгород, 2000. союз». Переход значения объясняется из польского urzadic bunt (wzbutowac sie) przeciw komu - «составить против кого-либо заговор», нем (стар.) eine

Bund machen wider - «объединиться для совместных действий против кого/у либо».

В тоже время, этимология слова не позволяет ощутить всю его специфическую наполненность. Именно к этой стороне проблемы адресуются, например, современные политологи, определяющие бунт, как «спонтанный взрыв негодования граждан, выходящих из повиновения, стихийно разрушающих прежние порядки». При этом, пишут они, «бунт толпы всегда деструктивен, разрушителен, он не направлен ни на какое созидание, его цель заложена в нем самом, в его разрушительных акциях. В Ч бунте социальная энергия толпы расходуется не на созидательные цели, не на расчистку пути в будущее, а на сиюминутное самоудовлетворение, ибо здесь разрушение само по себе выступает и как средство самовыражения, самоутверждения, и как форма выхода накопившегося недовольства, т.е. разрушение является начальной и конечной самоцелью бунта как формы действия толпы». К тому же бунт - это «разгул необузданных эмоций, гнева, неприязни, нигилизма как продукта взаимной индукции, «трения людей в толпе», ведущих к безумным поступкам».

Однако именно такой, «слепой и разрушительный» бунт, по мнению западных исследователей, был «единственной возможной формой революции в России». Они не усматривают в русском бунте ничего конструктивного, «он является полностью отрицательным и разрушительным. сам он создать ничего не может, и менее всего - новое общество». Следовательно, «всесокрушающий» бунт в их глазах получает не только национально-географическую привязку, но и атрибутируется в понятии «революция».4 )

-у

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. - М., 1964. - T.l. - С.241.

3 Бутенко А.П., Миронов А.В. Сравнительная политология в терминах и понятиях. - М., 1998.-С. 19, 22-23.

4 Malia М. Understanding the Russian Revolution. - L., 1985. // Цит. по: Бутенко А.П., Миронов А.В. Сравнительная политология. С.23-24. Кстати, заметим, что сами А.П. Бутенко и А.В. Миронов противопоставляют революцию и бунт: «Чтобы крайняя нужда и

Современными ему революционными реалиями навеяны и историософские размышления Н.А. Бердяева, который, рассматривая стихию русского бунта, также акцентирует его деструктивный потенциал. Он пишет, что «бунт без всякого «во имя» привел к пустоте, бессмыслице и звериному хаосу, а положительного, органического ничего не оказалось». Реализуя свою идею антиномичности русского народного менталитета («русской души»), Н.А. Бердяев замечал: «Тоска, которая является в конце бунта, есть предвестник высшей покорности, томление по покорности перед Абсолютным». Поэтому бунт «из святого восстания против зла превращается в рабью злобу против абсолютного добра, в рабью покорность природному злу».5

Созвучные мысли и настроения, актуализированные трагизмом XX столетия, встречаются в классических работах А. Камю, X. Ортеги-и-Гассета, у других мыслителей. Например, А. Камю подчеркивал: «Бунтари, ополчившиеся против смерти во имя неистребимости рода человеческого, с ужасом осознали, что и они в свой черед вынуждены убивать, что отступление для них равносильно собственной смерти, а наступление -убийству других. Бунт. всегда колеблется между самопожертвованием и убийством. Его правосудие обернулось самосудом».6

Близки к указанным и взгляды многих отечественных историков, в той или иной мере специально изучавших «бунташную» проблематику в конкретно-историческом ракурсе. отчаяние масс переросли в революцию, - пишут они, - должно быть еще понимание происходящего, «руководящая идея», должна быть организующая сила, способная вобрать в себя и аккумулировать растущее недовольство народа, готовая направить стихийный протест масс в нужное русло и против действительных врагов прогресса, привнести в ряды поднявшихся на борьбу осознание сложившейся кризисной ситуации и путей выхода из нее, т.е. ясное понимание цели и средств её достижения. Когда же этого нет, чаще всего реализуется второй вариант», т.е. бунт. (Там же. - С.20).

5 Бердяев Н.А. Бунт и покорность в психологии масс // Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. - М., 1993. - С.123,117.

6 Камю А. Бунтующий человек // Камю А. Бунтующий человек: Философия. Политика. Искусство. - М., 1990. - С.336-337. См. также: Ортега-и-Гассет X. Восстание масс // Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства и другие работы. - М., 1991. - С.40-228.

Например, дореволюционная наука отмечена содержательными трудами А.И. Дмитриева-Мамонова, Н.Ф. Дубровина, Н.И. Костомарова, А.Н. Попова, А.С. Пушкина и других не менее маститых авторов. Однако, при всей значимости фактической стороны их исследований, они чрезмерно злоупотребляли драматически-эмоциональными констатациями. Доказательством сказанного могут служить рассуждения Н.И. Костомарова по поводу Разинщины. Историк отмечал, что этот бунт «отличался изобретательностью в жестокостях, например, «бунтовщики начиняли женщин порохом, зажигали и тешились такими оригинальными минами».7 Не забудем и вдумчивого, глубокого исследования А.С. Пушкиным истории Пугачевского бунта. Но чтение его труда только закрепляет убеждение в изуверской сущности выдающегося «злодея» Пугачева и всего, возглавленного им дела. Анализируя бунт, А.С. Пушкин безо всяких двусмысленностей констатировал: «Бердская слобода была вертепом убийств и распутства. Лагерь полон был офицерских жен и дочерей, отданных на поругание разбойникам. Казни происходили каждый день. Овраги около Берды были завалены трупами расстрелянных, удавленных, четвертованных страдальцев».8

Неудивительно, что Пугачева называли, например, извергом, «вне законов природы рожденным». «История сего злодея, - писал В. Броневский, - может изумить порочного и вселить отвращение даже в самих разбойниках и убийцах. Она вместе с тем доказывает, как низко может падать человек и какою адскою злобою может преисполняться его сердце».9 п

Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина // Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина. Исторические монографии и исследования. - М., 1994. - С.401. См.: Попов А.Н. История возмущения Стеньки Разина. - М., 1857; Дубровин Н.Ф. Пугачев и его сообщники. - СПб., 1884. - В 3-х т.; Фирсов Н.Н. Разиновщина как социологическое и психологическое явления народной жизни. - СПб.; Мм 1906; Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири. - СПб., 1907.

8 Пушкин А.С. История Пугачева // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - М., 1999. - Т.9. Кн.1. -С.27.

9 Броневский В. История донского войска. - СПб, 1834. - 4.2. - С.90.

В то же время, по характерной оценке М.П. Погодина, явление Пугачева в контексте отечественной культуры далеко не случайно: «Мирабо для нас не страшен, - замечал историк, - но для нас страшен Емелька Пугачев. Ледрю-Роллены со всеми коммунистами не найдут у нас приверженцев, а перед Никитой Пустосвятом разинет рот любая деревня».10

Безусловно, среди дореволюционных представителей науки были и те, кто пытался маркировать русский бунт не столь уничижительно. Так, А.П. Щапов сумел увидеть, что «рядом народных бунтов ознаменовался конец старой московской и земско-областной народной России», «что в народных возмущениях и бунтах» русский народ «обличает бояр, и именно тогда, когда у них были какие-либо замыслы, например хоть во время самозванцев».11

В общественно-политической и публицистической литературе встречались и более радикальные оценки, вплоть до призывов «к топору», но к науке они не имеют отношения и заслуживают специальных исследовательских интерпретаций. В целом подобные трактовки русского бунта не характерны для дореволюционных исследователей темы. Поэтому можно признать, что со страниц их изданий русский бунт предстает в более чем красноречивом и устрашающем виде.

Со временем отношение ученых к Пугачеву менялось в позитивную сторону. Первый русский историк-марксист М.Н. Покровский, уже высоко оценивал сам факт Пугачевщины, хотя к ее предводителю относился достаточно уничижительно: «Как личность это было нечто среднее между фантастом, способным уверовать в плоды своей фантазии. и просто ловким проходимцем, каких тоже было немало в разбойничьих гнездах Поволжья или даже в воровских притонах Москвы. сам на себя он смотрел не больше как на удачливого атамана разбойников, не задумывающегося ни над какими

10 Погодин М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны 1853-1856 гг. - М., 1874. - С.262.

11 Щапов А.П. Земство и раскол I // Щапов А.П. Соч. в 3 томах. - СПб., 1906. - T.l. - С.470; Щапов А.П. Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII // Щапов А.П. Соч. в 3 томах. - СПб., 1906. - T.l. - С.346. принципиальными» оправданиями своих действий: просто грешил, пока было можно, а пришел час - нужно искупить грех».12

Что касается более поздних исследований советских ученых, можно заметить, что неисчерпаемый историографический массив их трудов прочно базировался на теории классовой борьбы, а сами народные движения рассматривались как этапы на пути к светлому будущему. Например, один из авторитетных советских историков И.И. Смирнов утвердительно писал о революционной «в своей сущности» борьбе «крестьянства в крестьянских

1 л войнах». С аналогичной решительностью формулировал проблему крестьянских войн и другой не менее уважаемый автор В.В. Мавродин: «Она направлена против всей крепостнической системы в целом, не против отдельных феодалов и чиновников, а всего класса феодалов и выражающего его интересы крепостнического государства».14

Большое значение ученые придавали проблеме типологии народного протеста. Было отмечено, что самые крупные выступления следует считать крестьянскими войнами. Таковых называлось три (иногда - четыре): крестьянская война начала XVII в., войны под предводительством С.Т. Разина и Е.И. Пугачева. Нередко в этот же разряд зачисляли и восстание во главе с К.А. Булавиным. Методологической основой новой типологии стали труды классиков марксизма-ленинизма, среди которых особое значение имела работа Ф. Энгельса «Крестьянская война в Германии». Учеными были определены и отличительные признаки крестьянских войн в России.15

Однако в последние годы многие историки начали высказывать сомнения в правомерности причисления к рангу крестьянских войн народных

12

Покровский М.Н. Русская история с древнейших времен // Покровский М.Н. Избр. произв. - М., 1965. - Кн.2. - С.132.

1 Смирнов И.И. Крестьянские войны и их место в истории России // Крестьянские войны в России XVII-XVIII веков: проблемы, поиски, решения. - М., 1974. - С.ЗЗ

14 Мавродин В.В. Советская историческая наука о крестьянских войнах в России // Смирнов И.И., Маньков А.Г., Подъяпольская Е.П., Мавродин В.В. Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв. - М.; Л., 1966. - С.308.

15 См., напр.: Мавродин В.В. Советская историческая наука о крестьянских войнах. С.308-310. движений начала XVII в. и Булавинского восстания. Пока нет серьезных возражений против соответствующего наименования восстаний во главе с

С.Т. Разиным и Е.И. Пугачевым, но, думается, и здесь последнее слово еще не сказано. Например, импонирует компромиссное мнение В.М. Соловьева, что «лексически в определенном контексте вполне допустима и равнозначна»

16 замена термина «крестьянская воина» на «крестьянское восстание».

Недостаточность существующей типологии явственно дала о себе знать после отказа отечественных историков от признания классовой борьбы демиургом исторического развития. Этот отказ поставил в повестку дня вопрос о разработке новых типологических моделей. В последние годы большой интерес вызывает попытка некоторых ученых рассматривать проблему сквозь призму «русского бунта». Отмечается, что это весьма специфичное явление, не похожее на выступления социальных низов в других странах. Прозвучал и весьма актуальный вопрос о возможности «русского бунта» в конце XX в.17

Другой ведущей проблемой советской историографии стал вопрос об идейном содержании народных движений. Было признано, что для крестьянских войн в России характерно наличие идеологии, под которой чаще всего понимали теоретически обоснованную систему идей и взглядов, выражающих интересы того или иного класса и направляющих его на борьбу. Однако ряд исследователей высказали несогласие с изложенной точкой зрения. По их мнению, крестьянские войны как высшая форма' классовой борьбы при феодализме не выработали ни идеологии, ни политической программы, выражавших самосознание крестьянства как класса. Но они, в то же время, не были и безыдейными. Ученым удалось добиться значительных успехов в изучении целей и задач повстанческой борьбы, содержания лозунгов и требований русских бунтарей, но при этом, к

16 Соловьев В.М. Актуальные вопросы изучения народных движений (Полемические заметки о крестьянских войнах в России) // Ист. СССР. -1991. - № 3. - С.134.

17 Соловьев В.М. Анатомия русского бунта. Степан Разин: мифы и реальность. - М., 1994; Канищев В.В. Русский бунт - бессмысленный и беспощадный (Погромное движение в городах России в 1917-1918 гг.). - Тамбов, 1995. сожалению, и те, и другие исходили скорее из современного понимания идеологии, которое более характерно для революционного и освободительного движения XIX-начала XX вв., нежели для повстанцев XVII-XVIII столетий. Такие завышенные оценки уровня идейного содержания народных движений в позднесредневековой России диктовались [ конкретными обстоятельствами и идеологемами советского времени, что

1R побуждает нас к пересмотру оценочной стороны этих исследований.

Вопрос об идеологии народных движений напрямую был связан с суждениями о характере и значении борьбы народных масс в XVII-XVIII вв. Здесь можно выделить два подхода, в рамках которых существуют известные вариации. Согласно одной точке зрения, народные движения были антифеодальными и вели к расшатыванию устоев феодализма либо были направлены против конкретных феодалов, но не против системы. Поэтому важно обращать внимание на перемены в строе старой формации.19

Другие историки категорически возражали против подобного подхода. Например, Н.И. Павленко считал, что антифеодальными могли быть только буржуазные революции, которые в случае успеха привели бы к смене феодализма капитализмом. Однако крестьянские войны не относятся к буржуазным революциям, а потому они и не носили антифеодального лл характера. С некоторыми уточнениями с ним согласен и В.М. Соловьев.

За рамки указанных представлений выходит поддержанная в ряде публикаций точка зрения о том, что крестьянские войны были не чем иным, как восстанием окраин против Москвы. Поэтому каждое из этих движений

1S

Индова Е.И., Преображенский А.А., Тихонов Ю.А. Лозунги и требования участников крестьянских войн в России XVII-XVIII вв. // Крестьянские войны в России XVII- XVIII веков: проблемы, поиски, решения. - М., 1974. - С. 239-269; Белявский М.Т. Некоторые итоги изучения идеологии участников крестьянской войны 1773-1775 гг. в России // Вестн. Моск. ун-та. Сер.8: История. - 1978. - № 3. - С.34-46.

19 Подъяпольская Е.П. Восстание Булавина (1707-1709). - М., 1962. - С.198.; Шапиро А.Л. Об исторической роли крестьянских войн XVII-XVIII вв. в России // Ист. СССР. - 1965. -№ 5.- С.61-80.; Рындзюнский П.Г. Идейная сторона крестьянских движений 1770-1850 гг. и методы ее изучения // Вопр. ист. - 1983. - № 5. - С.4-16.

20 Павленко Н.И. Историческая наука в прошлом и настоящем (Некоторые размышления вслух) // Ист. СССР. - 1991. - № 4. - С.91.; Соловьев В.М. Современники и потомки о восстании С.Т. Разина. - М., 1991. - С.87. можно назвать эпизодом в эпосе многовековой борьбы русского народа против сил всепоглощающей централизации.21

В свете современных споров о теоретико-методологических основах отечественной исторической науки проблема характера, значения и направленности народных движений в России XVII-XVIII вв., думается, потребует дальнейшего осмысления и углубленного анализа, ибо в современном эпистемологическом пространстве споры об антифеодальное™ выглядят не слишком убедительными.

В рамках историографии крестьянских войн советской наукой был создан внушительный блок исторических произведений о восстании под предводительством Е.И. Пугачева. Назовем имена только некоторых историков, плодотворно трудившихся над этой темой: А.И. Андрущенко, М.Т. Белявский, В.И. Буганов, Ю.А.Лимонов, В.В. Мавродин, Х.И. Муратов, Р.В. Овчинников, П.Г. Рындзюнский, М.А. Рахматуллин и другие.22

Много лет посвятивший Пугачевщине Р.В. Овчинников, выразил квинтэссенцию советской историографии темы: «Выдвинутый волею обстоятельств в лидеры движения, взяв на себя исключительно сложную роль новоявленного «Петра Третьего» и мастерски исполняя ее, Пугачев вырос в выдающегося вожака восставшего народа. Ему присущи были редкостная энергия, неукротимая воля и смелость, великодушие, верность избранному пути, сострадание к угнетенному народу. И эти его качества позволили ему стать признанным предводителем Крестьянской войны»

Л 1

Сокольский М.М. Неверная память. Герои и антигерои России: Историко-полемическое эссе. - М., 1990. - С.220-351.; Нольте Г.-Г. Русские «крестьянские войны» как восстания окраин // Вопр. ист. - 1994. - №11. - С.31-38.

22 Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева. -JI., 1961. - Т.1; Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773-1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. - М., 1969; Рындзюнский П.Г., Рахматуллин М.А. Некоторые итоги изучения Крестьянской войны 1773-1775 гг. // Ист. СССР. - 1972. - №2. - С.71-88; Лимонов Ю.А. Пугачев и пугачевцы. - JL, 1974; Мавродин В.В. Под знаменем крестьянской войны (Война под предводительством Емельяна Пугачева). - М., 1974; Буганов В.И. Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв. - М., 1976; Белявский М.Т. Некоторые итоги.; Муратов Х.И. Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева (1773-1775). - М., 1980; Овчинников Р.В. Манифесты и указы Е.И. Пугачева: источниковедческое исследование. - М., 1980; Буганов В.И. Пугачев. - М., 1984 и др. крупнейшего антикрепостнического народного движения эпохи позднего феодализма в России. За более чем 70-летнюю историю изучения народных движений XVII-XVIII вв. советскими историками был накоплен огромный багаж знаний, осмыслены многие ключевые проблемы движений социального протеста в России. Однако при всем внимании исторической науки как к комплексному исследованию, так и к отдельным сюжетам народных движений наиболее ценными для нас в работах советских историков являются не столько авторские интерпретации, сколько информативная сторона исследований, ставшая основанием для хронологической, каузальной и событийной рефлексии по поводу Пугачевщины.

Советскими учеными термин «бунт» был предан анафеме и исключен из понятийного арсенала исторической науки, и такая позиция выглядела по-своему логичной и последовательной. Казалось бы, современные историки должны были отказаться от априорного негативизма в адрес русского бунта и подойти к проблеме эмоционально-беспристрастно. Но эти ожидания не оправдались. В последнее время знаки в характеристике этого важного феномена отечественной истории опять стали меняться с плюса на минус. Сегодня под пером историков Пугачев все чаще вновь оказывается злодеем, садистом и изувером.24 Начала и концы прихотливой историографической кривой сомкнулись в отрицании одного из выдающихся персонажей отечественной истории. То же самое можно сказать и об оценке русского бунта в целом.

Например, исследователь анатомии русского бунта В.М. Соловьев, обращаясь к компаративистике, отмечает «главное, что отличало русские замятии, гили и мятежи от народных движений в Западной и Центральной Европе, - это их страшный хаос, свирепое буйство, безудержная жестокость». В силу этого «крупнейшие восстания европейского средневековья и

23 Овчинников Р.В. Введение // Емельян Пугачев на следствии. - М., 1997. - С.24.

24 См., напр.: Шахмагонов Н.Н. Емельян Пугачев - разрушитель или герой? // Человек и закон. -1991.-№3-4. с.80-89. знаменитые русские бунты, пишет он, - величины несоизмеримые. Они разнятся примерно так же, как английское «liberty» и французское «liberte» (свобода) отличаются от русского «воля». А что есть воля? Как ни парадоксально, - неприятие власти при одновременном пренебрежении к свободе человека». Историк правомерно относит термин «бунт» к «безэквивалентной лексике». «Это такие слова и обороты, которые не имеют зеркального перевода на другой язык». Поэтому «европейские авторы предпочитали обозначать явления, подобные разинскому и пугачевскому выступлениям, пусть и написанным латиницей, но именно русским словом «bunt».25 В.М. Соловьев считает, что «это короткое, выразительное и коренное русское существительное семантически гораздо точнее, чем любые его синонимы, передает слепое, стихийное начало народных движений, их кровавую ярость и жестокость, обращенность не в будущее, а в прошлое с его тяжкими анахронизмами». К тому же, русские бунты - «это какая-то патология, что-то из ряда вон, нечто устрашающе сумасшедшее, оголтелое, вурдалакское, оцепеняющее сердце и леденящее кровь». В ходе бунта «правили бал ненависть и месть, насилие и пьяный разгул. преобладали низменные страсти, и кипела злая кровь».27

Надо признать, что перо известного ученого рисует перед нами поистине малопривлекательную картину. Запомним ее, и продолжим историографический экскурс.

Смысловое ядро русского бунта попытался показать историк В.В. Канищев. Под бунтом он понимает «выступление сравнительно широких слоев населения, стихийное по происхождению, насильственно-разрушительное по форме, с явным преобладанием эмоционального протеста («бессмысленного») над идейным, осознанным. направленное против непосредственного источника зла (господской или казенной собственности,

25 Соловьев В.М. Анатомия. С.200,218.

Соловьев В.М. - Р.В. Овчинников. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками (Источниковедческое исследование) // Отечеств, ист. - 1998. - №1. -С.192.

27 Соловьев В.М. Анатомия. С.201,198. отдельных господ и представителей власти), сопровождавшееся, как правило, «беспощадным» истреблением противников и захватом их собственности». Исследователь подчеркивает, что важнейшей причиной обусловливавшей бунтарские выступления масс было «крайнее перенапряжение сил общества на конкретном отрезке истории в силу внутренних или внешних обстоятельств». Механизмом же, запускавшим народное недовольство в действие, служили «произвол властей и богатеев», «злоба на местных богачей». Характеризуя русский бунт, В.В. Канищев исходит из предпосылки, что это была главная форма массового народного протеста в ло

России на всем протяжении ее доиндустриальной истории. Стоит обратить внимание на ключевые резюмирования историка, поскольку они далеко не бесспорны. Например, И.Я. Фроянов, анализируя волнения 1230 г. в «мятежном Новгороде», указывает, что «движение против посадника и тысяцкого носило организованный характер».29 Показывая, что у истоков древнерусских мятежей, как правило, стояла городская община, И.Я. Фроянов по существу опровергает тезис В.В. Канищева об их стихийности и «бессмысленности». Но к этому обстоятельству также вернемся позже.

К сторонникам рассматриваемой парадигмы можно отнести, например, В.К. Кантора, отождествляющего русское бунтарство со «стихией». Ученый ставит ее в смысловой ряд с понятиями «хаос», «варварство», «дикость», «природа» (в ее разрушительной ипостаси: вулканы, землетрясения и т.п.)». В тоже время «стихия» «противостоит таким понятиям как «космос», «культура», «цивилизация», «логос», «просвещение» и т.п.». В ходе бунта «сила народного духа обращалась не на самосозидание., а на разрушение всего непонятного и чуждого этой стихии». Отметим, что и в этих рассуждениях русский бунт привычно маркируется деструктивностью. :/ Исследователь справедливо пишет, что «бунты - это ответ на европеизацию государства, которая оборачивалась усилением народных тягот». Поэтому, ло

Канищев В.В. Русский бунт. С.3-5.

29 Фроянов И.Я. Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX-начала XIII столетия. - СПб., 1992. - С.276. считает он, бунты «перманентно были связаны с насилием.», и в этом утверждении ученого, несомненно, следует поддержать.30 Однако, несмотря на ряд весьма перспективных суждений, в целом В.К. Кантор фактически солидаризуется с распространенной в науке характеристикой. А значит, его исследовательские возможности ограничиваются заданным «углом зрения».

При всей масштабности и плодотворности работы, проделанной учеными данного направления, их представления характеризуют только внешнее впечатление от бунта, как бы взгляд со стороны. Они, по сути, звучат в унисон с хрестоматийным определением А.С. Пушкина: «Не приведи бог видеть русский бунт - бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердные, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка».31

Но не стоит забывать, что прозорливость великого русского мыслителя в основе своей имела все же социальную подоплеку. Прав был патриарх советской историографии М.Н. Покровский, оспаривая правильность традиционной характеристики и призывая покончить «с дворянской легендой о бессмысленном бунте». Однако, решительные призывы ученого и указания на то, что «Пушкин как историк старше своего поколения», а потому «образцом ученого историка для него оставался Карамзин», «ультрамонархический историограф» оказались не услышанными.

Декларируемый учеными познавательный монизм действительно обуславливает характеристику бунта, как простой совокупности насильственных действий простонародья, лишенных каких бы то ни было позитивных потенций. Не удивительно, что в нашей науке, отринувшей «марксистско-ленинское иго», добрых слов в адрес русского бунта

30 Кантор В.К. «.Есть европейская держава». Россия: трудный путь к цивилизации. - М., 1997. - С.46-50,138-161.

31 Пушкин А.С. Капитанская дочка // Полн. собр. соч. - Л., 1978. - Т.6. - С.370.

32 Покровский М.Н. Предисловие // Пугачевщина. - М.; Л., 1926. - Т.1. - С.13.

33 Покровский М.Н. Пушкин-историк // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. - М.; Л., 1931. - Т.5. - С.5, 6. практически не осталось. Однако привычно-стереотипная рефлексия в состоянии породить только научное объяснение, далекое от полноценного понимания изучаемого феномена. К тому же, «в современной литературе давно уже и в разных вариантах показано, что такое объяснение не имеет универсального значения, что «телефонная бинарность» причинно-следственных связей способна упрощать сложные исторические явления».34 А, значит, исследование русского бунта требует нетрадиционных исследовательских дискурсов и методологических контекстов. Необходимы герменевтические подходы к изучаемому феномену. Культивированное современной историографией стремление «прочитать» историю «снизу», и даже «изнутри», детерминирует большее доверие к свидетельствам малозаметных персонажей исторического процесса. Стало очевидным, что «коллективная» составляющая истории должна дополняться с учетом индивидуального, казусного, единичного.

На общем фоне выделяется, окрашенное своеобразными безлично-нейтральными тонами, мнение историка О.Г. Усенко, квалифицирующего бунт среди других классифицирующих понятий, наряду, например, с восстанием, которое «отличается от бунта более высоким уровнем сознательности участников - тем, что восставшие самостоятельно планируют свои действия, сами выбирают стиль своего поведения. Восстание начинается по инициативе народных масс, по их собственному почину; для восставших вооруженная борьба - заранее намеченный пункт деятельности. Бунт же - простая реакция на действия властей, первыми прибегнувшими к оружию как средству наведения порядка. Да, бунтующие тоже ведут массовую вооруженную борьбу (как и восставшие), однако для них эта борьба - нечто неожиданное, не запланированное заранее, к ней переходят под давлением властей, в ответ на карательные мероприятия, вызванные какой-то иной формой народного протеста. Чаще всего бунт был

34 Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. - Новосибирск, 1996. - С.11. конечной фазой волнения, а гранью, отделяющей первое от второго, служило появление карательных войск и начало репрессий».35

Приветствуя стремление О.Г. Усенко внести ясность и четкость в понятийный аппарат науки, заметим, что терминологическое постулирование не панацея от всех бед. Оно не в состоянии заменить научного анализа русского бунта. Но даже и такая оценочно-эмоциональная отстраненность -редкость для современной историографии.

И уже совсем в исключительных случаях ученые, к тому же преимущественно не историки, а представители смежных областей знания, демонстрируют намерение не судить, а понять русский бунт, вписать его в общий контекст отечественной истории, ее социокультурную среду.

Поиск специфических подходов к проблеме «русского бунта», несомненно, ведет к положительным сдвигам. Например, автор нашумевшей научной концепции А.С. Ахиезер попытался проанализировать бунт в социокультурной оболочке отечественной истории. Он отмечает, что бунт -это «результат скрытого накопления дискомфортного состояния, возникающего в локальных субкультурах традиционного типа, охватывающих один или множество локальных миров в большом обществе. Бунт выступает как возмущение масс, перерастающее в беспорядки, неповиновение властям, погромы, направленные против тех, кто в данном случае рассматривается как носитель зла. Бунт является результатом конфликта большого общества и локального мира». Ученый правомерно указывает, что «природа бунта коренится в стремлении традиционного сознания ответить на дискомфорт, идущий от общества, прежде всего государства, попыткой распространить на окружающую среду свой культурный монолог, свои локальные ценности». К тому же, бунт «его участниками может рассматриваться как воплощение высшей Правды», но «нравственные мотивы его носят древний догосударственный характер, и

35 Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII вв. - Тверь, 1994. -4.1. - С.7-8. власть подчас не может понять требований бунтарей из-за их иррациональности, утопического характера, специфического языка». В этом смысле бунт «является источником дезинтеграции общества», так как знаменует собой «разрыв коммуникаций народа с властью». Представляется, что выводы А.С. Ахиезера, возлагающие «вину» за общественные пертурбации на русский бунт, в контексте его анализа выглядят несколько неожиданными. Они требуют известной корректировки, поскольку уводят ученого в сторону традиционного историографического истолкования, что выглядит не очень логично.36

Современную познавательную интерпретацию прошлого предложила С.В. Лурье, сделав при этом фундаментально важный вывод. Бунт стал рассматриваться ею как структурно-функциональный элемент традиционной системы. Она отмечает, что «русский бунт всегда был выражением конфликтности между двумя внутренними альтернативами русского народа: мирской и государственной. Его функциональное значение состояло в том, что с его помощью отчасти сбрасывалось накапливающееся между ними напряжение». Помимо выполнения роли катарсиса, бунт также «является и '/ функционально необходимым элементом механизма трансформации этнической картины мира», ибо в противном случае «начался бы глобальный распад структур традиционного общества», способный «захватить и глубинные слои менталитета». С.В. Лурье убедительно показывает, что во времена крепостничества общинное сознание обостряется, и «община оказывается, по существу, для крестьянина единственной властью - их собственная крестьянская община и Россия-община, существующая в их сознании. Любой крестьянский бунт - это бунт общины и бунт за общину. Можно сказать, что это и бунт за Россию-общину, за государство». Поэтому,

36 Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). - Т.2: Теория и методология. Словарь. - Новосибирск, 1998. - С.88-89. полагает исследовательница, «русский бунт нельзя назвать бессмысленным», и с этим нельзя не согласиться.37

Как представляется, озвученный последними научными наработками интеллектуальный дискурс русского бунта сулит большие познавательные перспективы, но он требует своей более адекватной реализации. На рубеже XX-XXI вв. в отечественной исторической науке происходит поистине революционная «смена парадигм». Многие современные исследователи в поисках новой познавательной проекции исторического процесса все чаще и чаще обращаются к культурологическим дефинициям. Под таким углом зрения становится очевидной тиражируемая наукой мысль о том, что каждая культура создает свой текст. Поэтому понять атрибуты этой культуры можно только на ее собственном языке. Поскольку русский бунт относится к числу неотъемлемых элементов традиционной культуры, является частью ее текста, его смыслополагание обнаруживается только в контексте кодовой символики традиционализма. Рассуждая в этом ключе, можно надеяться найти новые ответы на поставленные жизнью вопросы о сущности русского бунта.

Немало места в научных изысканиях советской историографии народных движений занимало изучение проблемы самозванчества, нередко составлявшего сердцевину русских бунтов. Однако считать эту проблему хотя бы достаточно решенной не представляется возможным. В частности, нельзя сказать, что она получила удовлетворительное социокультурное обоснование. Не выясненными до конца являются и дефиниции используемых учеными понятий.

Классическими для своего времени стали исследования К.В. Сивкова и С.М. Троицкого, собравших и удачно интерпретировавших с марксистских позиций обширный фактический материал по истории самозванческих интриг XVII-XVIII вв. По условиям времени, выводы ученых априорно должны были укладываться в «прокрустово ложе» классовой борьбы. Так, например, получилось у К.В. Сивкова, который, резюмируя свою статью,

37 Лурье С.В. Историческая этнология. - М., 1998. - С.326, 332, 331, 325. заключал, что самозванчество «было одно из проявлений и одна из форм народного протеста против феодально-крепостнического гнета, против усиления эксплоатации в условиях начавшегося разложения феодального

38 строя».

Задавшись вопросом, чем можно «объяснить распространение самозванства в России XVII-XVIII веков», С.М. Троицкий отмечал, что «почти во всех случаях крестьяне выступали в поддержку «истинного» царя», «пытаясь в условиях той эпохи найти «законную» форму своему протесту». Однако лозунг «хорошего царя», который «в начале крестьянских восстаний помогал мобилизовать силы», затем «стал тормозить действия повстанцев и сковывать их активность». В этом, по мнению историка, выражался «наивный монархизм крестьян».39

Историю самозванцев и самозванчества на Руси рассматривали и другие советские историки, но в основном делалось это в общем плане при анализе тех или иных движений социального протеста, связанных с действиями самозваных претендентов. Благодаря их трудам удалось накопить большой иллюстративный материал, рассмотреть событийную канву многих самозванческих интриг. Однако они также изучали самозванчество как форму классовой борьбы, проявление «наивного» монархизма, царистских «иллюзий» народных масс, что значительно сужало их исследовательские возможности. Безусловным изъяном советской историографической традиции было недостаточное внимание к изучению народного монархизма как комплексной проблемы. Считалось, что в этом нет большой необходимости, так как вера в «доброго царя» расценивалась в качестве

40 рудимента в целом передового сознания повстанцев.

Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // Ист. зап. - М., 1950. - Т.31. - С.132-133.

39 Троицкий С.М. Самозванцы в России в XVII-XVIII вв. // Вопр. ист. - 1969. - №3. - С.146.

40 См., напр.: Андрущенко А.И. О самозванстве Е.И. Пугачева и его отношениях с яицкими казаками // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России: Сб. ст. - М., 1961. - С. 146-150; Мавродин В.В. Крестьянская война в России. С.469-477; Буганов В.И. Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв. - М., 1976. - С.210-213; Скрынников Р.Г. Самозванцы в России в начале

Настоящим прорывом в изучении самозванчества стало исследование К.В. Чистовым русских народных социально-утопических легенд о «возвращающихся «царях-избавителях», которые, как показал ученый, возникают лишь на определенном этапе развития феодально-крепостнического государства, когда в сознании крестьян созревает готовность к активной борьбе против господства крепостников и крепостнического государства. Ученый выделил, например, легенды о царевиче Дмитрии, царевичах Алексее Алексеевиче и Алексее Петровиче, об императоре Петре III и др., рассмотрел этапы их зарождения и бытования. С точки зрения К.В. Чистова, народные массы, создавая и распространяя эти легенды, возлагали на «избавителей» свои надежды об освобождении от феодалов-крепостников и крепостничества в целом.41

Концепция К.В. Чистова оказала влияние на всю дальнейшую историографию темы. Удачный опыт ее применения для изучения легенды об императоре Петре III, ее внутренних механизмах, распространении и внутренней обусловленности предпринял А.С. Мыльников. Ученый рассмотрел эволюцию легенды и причины популярности имени погибшего императора не только в России, но и за ее пределами. Причем в понимании А.С. Мыльникова социально-утопическая легенда «о Петре III была плодом народной культуры, специфического феномена, в опредмеченной и личностно-поведенческой формах отражающей и закрепляющей трудовую деятельность, быт, духовные запросы и чаяния непривилегированных классов и слоев сельского и городского населения». Такое видение проблемы обеспечило трудам исследователя заслуженно высокую оценку, в том числе и со стороны К.В. Чистова 42

XVII века. Григорий Отрепьев. - Новосибирск, 1990; Скрынников Р.Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. - Смоленск, 1997.

41 Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII-XIX вв. - Мм 1967. - С.24-236.

42 Мыльников А.С. Петр III: Повествование в документах и версиях. - М., 2002. - С.321. См. также: Мыльников А.С. Легенда о русском принце (русско-славянские связи XVIII в. в мире народной культуры). - Л., 1987; Мыльников А.С. Искушение чудом: «Русский

Существенный вклад в историографию самозванчества внес Б.А. Успенский, рассмотревший данный феномен в социокультурной «оболочке» отечественной истории. Не оспаривая выводов К.В. Чистова, исследователь считает, что они в большей степени объясняют не столько появление самозванцев, сколько общественную реакцию на них, т.е. тот отклик и ту поддержку, которые они получают. Но этого недостаточно, полагает Б.А. Успенский. Необходимо говорить, что в России, наряду с мифом об избавителе был распространен и миф о самозванце на троне, основывавшийся на специфической русской концепции царской власти. Именно сосуществование этих мифов способствовало распространению самозванчества в России. Интересен, хотя и не бесспорен, тезис Б.А. Успенского о том, что самозванчество на Руси, как культурно-исторический феномен, не обязательно было связано с народными движениями. В качестве доказательства ученый приводит примеры «игры в царя», переряживания, считая, что они соотносились в Древней Руси с антиповедением и в целом с традициями смеховой культуры. Представляется, что попытка установить связь между самозванчеством и народным смехом, в частности, «игрой в царя», выглядит достаточно привлекательной и перспективной, но не вполне доказанной, требующей поиска новых аргументов и социокультурных контекстов.43

Плодотворные соображения по поводу анатомии самозванства в России высказал И.Л. Андреев: «Самозванство крепко замешано на авантюризме, -пишет он. - Многих самозванцев сжигает изнутри ненасытное честолюбие, они не в ладу с нравственностью. Ибо само самозванство, отрешение от себя принц», его прототипы и двойники-самозванцы. - JL, 1991; Чистов К.В. Социально-утопические легенды XVIII в. и их изучение // Вопр. ист. - 1997. - №7. - С. 154-159.

43 Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б.А. Избр. труды. - М., 1996. - Т.1. - С.142-183. Надо заметить, что перу ученого принадлежит цикл произведений, раскрывающих характер верховной власти в России и ее массовое восприятие (см.: Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог (семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1. С. 205-337; Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1. С. 184-204. и своих пращуров, с точки зрения православного человека, глубоко безнравственно и греховно. Не случайно самозванец - это колдун, чернокнижник. Отрекаясь от себя, он отрекается от Бога, продает душу дьяволу. Самозванец - это русская разновидность Фауста», - вот мнение историка. Он полагает, что все самозванцы были «люди надломленные, пребывающие в душевном разладе», отличавшиеся изрядным честолюбием, авантюристической жилкой, бывшие «не в ладу с Богом и нравственностью».44 Самозванцы, отмечает ученый, - это «бунтари по натуре», «искатели воли» в народном ее понимании. И.Л. Андреев выделяет несколько типов самозванцев в XVII-XVIII вв.: самозванец-бунтарь, самозванец-авантюрист, искатель личных выгод, самозванец-марионетка, орудие политического заговора, самозванец-пропагандист. Однако, поскольку данная типология не получает дальнейшего развития в исследованиях историка, остаются не совсем понятными сущностные признаки каждого из типов, вызывает сомнение строгость их разграничительного толкования, применимость данной типологической модели к живой истории самозванческих интриг в России XVII-XVIII вв.45

Вполне адекватную картину проблемы, на наш взгляд, нарисовал О.Г. Усенко. Наибольшей его заслугой стала терминологическая работа с понятиями, которые широко используются в научном обиходе, но не всегда достаточно ясны. Исправить эту ситуацию и берется О.Г. Усенко. Под самозванством он подразумевает, «во-первых, мысли, чувства и действия конкретного человека, решившего выдавать себя за носителя другого, нового имени и/или статуса, во-вторых, факторы, влиявшие на его поведение и самооценку, а в-третьих, особенности его самовосприятия». Когда новая самооценка получает «выражение в словах и/или действиях индивида, когда о его притязаниях узнают другие люди», «между самозванцем и окружающими устанавливаются новые отношения, а значит, рождается самозванчество». Если же самозванцу удается «привлечь на свою сторону

44 Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание-сила. - 1995. - №8. - С.48.

45 Андреев И.Л. Анатомия самозванства // Наука и жизнь. - 1999. - №10. - С.111. хотя бы одного человека», может родиться самозванщина, которая, следовательно, «прекращает свое существование в тот момент, когда от самозванца отворачивается последний сподвижник». Иначе говоря, по мнению О.Г. Усенко, «самозванчество являет собой диалектическое единство» самозванства и самозванщины. Поэтому, утверждает историк, «не может быть самозванщины без самозванства, однако самозванство без самозванщины вполне возможно».46

Исследователь правомерно подчеркивает, что изучение самозванства «подразумевает углубление в психологию самозванцев, в тот круг представлений, который непосредственно мотивировал их действия», в то время как «самозванчество» относится к области социальной психологии». Поэтому, изучая природу самозванчества, «мы акцентируем свое внимание прежде всего на народной реакции на появление самозванца».47

К сожалению, необходимо констатировать, что несомненно привлекательные научные доводы ученого не получили пока адекватной историографической реакции, поэтому предлагаемые им дефиниции еще не могут быть целиком взяты на вооружение.

О.Г. Усенко предложил взвешенную классификацию российского самозванчества, выделив два его типа - светское и религиозное. Под первым типом самозванчества он усматривает «вельможное (сановное) - в ситуации, когда самозванец претендует на статус офицера, дворянина, чиновника, писателя, героя и т.д.», и «монархическое (царственное, царистское)». Под религиозным самозванчеством подразумеваются «священственное (самозванец выдает себя за носителя духовного сана - монаха, диакона, попа, архиерея и т.п.)» и «теозическое (от греч. «теозис» - обожение) - в ситуациях, когда действуют самозваные пророки, богородицы, христы, архангелы и

46 Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? // Вестник славянских культур. - 2002. - №5-6. -С.47.

47 Усенко О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология? // Родина. - 1995. - №1. -С.53. Справедливости ради отметим, что взгляды ученого на разграничение данных терминов претерпевают эволюцию от одной работы к другой. Ср.: Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII веков. - Тверь, 1997. - Ч.З. - С.38. пр.». Достаточно убедительной является попытка историка сформулировать научные дефиниции понятия «самозванец». Хотя это слово «интуитивно понимает каждый человек, родившийся в России, - правомерно утверждает О.Г. Усенко, - хотя оно стало уже научным термином, мало кто сможет ему дать четкое объяснение».48

К сожалению, ошибочным кажется мнение историка о том, что между самозванчеством и «игрой в царя» не может быть прямой связи, что «фольклорную "игру в царя" можно считать одной из предпосылок самозванства, но не более».49 Как представляется, взгляды ученого на игровое понимание историко-культурного процесса выглядят излишне упрощенными, не учитывающими современных научных разработок темы народной смеховой культуры, в то время как исследование социокультурной обусловленности Пугачевщины требует учета различных аспектов традиционной культуры, в том числе и ее смеховой начинки.

Как известно, проблематика смеха в истории давно уже занимает полноправное место в исторической науке. Начиная с М.М. Бахтина смеховой мир народной культуры, прежде всего средневековья, исследовался в самых различных своих ипостасях. Было доказано, что смеховая культура связана с дуализмом традиционной «картины мира». «Непримиримые, на первый взгляд, категории «верха» и «низа» - дух и плоть, аскеза и чувственность, небесная благодать и адская пропасть, добро и зло, возвышенное и низменное - сосуществовали как равно необходимые аспекты целостной структуры сознания внутри однородной культурной эпохи».50

Особым направлением в историографии смеха стало изучение русской народной смеховой культуры. Следует назвать имена Д.С. Лихачева, A.M.

48

Усенко О.Г. Кто такой «самозванец». С.48, 39. Любопытно, что в одной из последних публикаций ученый выделяет три типа самозванцев царистской «окраски»: «реформаторы», «авантюристы» и «блаженные» (Усенко О.Г. Типология самозванцев монархического толка в России второй половины XVIII века // История России сквозь призму борьбы за власть: Матер. 34-й Всеросс. заочн. научн. конф. - СПб., 2004. -С.13-16).

Усенко О.Г. Кто такой «самозванец». С.45.

50 Даркевич В.П. Народная культура средневековья: светская праздничная жизнь в искусстве IX-XVI вв. - М., 1988. - С. 188.

Панченко, Н.В. Понырко, Б.А. Успенского, отчасти Ю.М. Лотмана и других исследователей. Учеными тщательно были проанализированы концептуальные аспекты смехового мира русского простеца, древнерусский смех рассматривался как мировоззрение. В данном же ракурсе плодотворно изучалась смеховая деятельность Ивана Грозного, Петра I и т.д.51 Исследователи пришли к мнению, что характерной чертой смеховой культуры Древней Руси, как и любой архаической и средневековой культуры, является раздвоение смехового мира и анти-поведение, «т.е. обратное, перевернутое, опрокинутое поведение - иными словами, поведение наоборот».52

Указывалось, правда достаточно осторожно, и на то обстоятельство, что «бунт против порядков этого мира естественно стимулирует и санкционирует анти-поведение, т.е. закономерно облекается в соответствующие формы».53 Сопоставление в категориях смеховой культуры культа правителя в Западной Европе и России, привело к предположению, что при определенных обстоятельствах «смех мог перерасти в бунт».54 И это, конечно же, не было случайным. Поэтому проблема взаимосвязи смеха и бунта заслуживает серьезной научной проработки и исследовательской рефлексии. Однако

51 См., напр.: Лотмап Ю.М., Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопр. лит-ры. - 1977. - № 3. - С. 148-166; Панченко A.M., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // Труды отдела древнерусской литературы. - 1983. - T.XXXVII. - С.54-78; Лихачев Д.С., Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. - Л., 1984; Успенский Б.А. Анти-поведение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избр. труды. - М., 1996. - Т.1. - С.460-476; Панченко A.M. Русская культура в канун Петровских реформ // Панченко A.M. Русская история и культура: Работы разных лет. - СПб., 1999. - С.5-260. Впрочем, например, В.М. Живов без восторга оценивает труды по исследованию смехового мира отечественной культуры. Коллективную монографию Д.С. Лихачева, A.M. Панченко и Н.В. Понырко он называет «неудачной экстраполяцией «карнавальной» модели на русскую культурную историю» (Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. - М., 2002. -С.313). Осторожной критике была подвергнута и концепция смеха М.М. Бахтина (см., напр.: Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. - М., 1981. - С.271-325).

52 Успенский Б.А. Анти-поведение. С.460. с-з

Успенский Б.А. Анти-поведение. С.473.

54 Николаева И.Ю. Образ власти в современной историографии: новые подходы и методологии (по материалам медиевистики) // Историческая паука и историческое сознание. - Томск, 2000. - С. 144. дальше ее постулирования современная историография не пошла, что не может быть оценено положительно.

В целом можно сказать, что накопленный наукой историографический багаж стал прочным фундаментом нашего исследования, опираясь на который позволительно номинировать новые исследовательские подходы и перспективы. Опираясь на наследие предшественников, но и отталкиваясь от него, необходимо идти дальше в поисках исторической истины.

Объектом диссертационного исследования является Пугачевский бунт как продукт отечественного культурно-исторического опыта в различных его ипостасях, обусловленных социокультурной ситуацией переходного периода от традиционной эпохи к Новому времени. Очень важно то обстоятельство, что бунт для России - явление нередкое, специфические признаки русского бунта «вызревали» в течение долгого времени. Поэтому все прежние бунтарские выступления хоть в чем-то, но «не дотягивали» до «идеального типа». В этом смысле именно Пугачевское восстание в максимальной степени воплотило в себе сущностные черты и особенности отечественного бунтарства, а, следовательно, обращение к нему словно лакмусовая бумага обозначит наиболее яркие грани русского бунта как феномена социокультурной истории Руси/России.

Изучаемое явление можно понять только в контексте функционирования и трансформации традиционной культуры в переходный период своего бытия. Поэтому предмет исследования - это система многообразных культурных связей и отношений, формировавших защитный механизм традиционной культуры в условиях российской модернизации, которые выражались в субъективных переживаниях людей - участников, карателей и современников Пугачевского бунта, в их не только осознанных, но и бессознательных мироощущениях. Иначе говоря, нас будет интересовать не столько сама историческая реальность («как это собственно было»), сколько ее порой причудливое отображение на разных уровнях «ментальной оснастки» простонародья и господствующего сословия.

Хронология Пугачевского бунта хорошо известна - 1773-1775 гг. Однако 1 хронологические рамки диссертационного исследования будет несколько у шире - они обозначаются XVIII столетием и определяются как время складывания социокультурных предпосылок Пугачевского бунта и < воздействия их на массовую психологию. При таком подходе «местом» действия Пугачевщины оказывается сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период, которое не столько осознавалось, сколько переживалось современниками. Нижняя временная граница обозначена усилением натиска культурных инноваций со времен царствования Петра I, а верхняя - детерминирована тем обстоятельством, что в Пугачевском бунте традиционная культура исчерпала свой эмоциональный заряд и уже не могла больше активно сопротивляться процессу модернизации, проводимой государственной властью.

Цель диссертационного исследования заключается в изучении полисемантичной социокультурной природы русского бунта по материалам "о. Пугачевского восстания. Поскольку адекватное понимание этого неординарного исторического феномена обусловливает взгляд на него глазами самих участников, противников и современников, их мироощущения, умонастроения, взрывы эмоций и проявление неуправляемых бессознательных стереотипов, раскрываясь на страницах диссертации, позволят наполнить каждый акт протестного поведения пугачевцев глубинным смыслом, имеющим основание в традиционной культуре российского общества. Цель работы реализуется в последовательном решении нескольких промежуточных задач, позволяющих вскрыть объективную социокультурную обусловленность и природу Пугачевского бунта, выраженную в субъективных переживаниях людей. Поэтому задачи исследования состоят в изучении:

- сущностных черт пространства традиционной культуры переходного периода как «месторазвития» русского бунта в ментальных рефлексиях и действиях участников, усмирителей и современников Пугачевщины;

- различных форм и уровней (общественный, групповой, личностный) поиска традиционной культурой своей идентичности в переходный период, их отражения в восприятии и поведении участников, усмирителей и современников Пугачевского бунта;

- сознательных и бессознательных экстраполяций культурных архетипов русского самозванчества на мироощущение и поведение Пугачева и пугачевцев, их противников и современников;

- социокультурного содержания русского бунта на примере Пугачевского восстания, отраженного как в «перевернутом зеркале» народной смеховой культурой;

- субъективного восприятия участниками, усмирителями и современниками Пугачевского бунта объективных причин, природы и разновидностей массового кровопролития в его экстремальных проявлениях в форме казней.

Стремление к достижению адекватных научных решений поставленных в работе задач обозначает потребность в соответствующем источниковом фундировании. Источниковую основу диссертационного исследования составил, прежде всего, комплекс судебно-следственных документов, которые не только отложились в центральных и областных архивах страны, но и были в значительном количестве неоднократно опубликованы.

Ведущее место принадлежит Российскому государственному архиву древних актов (РГАДА), в Фонде 6 которого сосредоточены «Уголовные дела по государственным преступлениям и событиям особой важности». Здесь в материалах Тайной экспедиции Сената хранятся документы следственного и судебного производства по делу Пугачева.55 Здесь же находятся протоколы допросов ближайших его сподвижников, переписка и следственные материалы Казанской и Оренбургской секретных комиссий.56 Кроме того, в i

55 РГАДА- Ф.6. Д.512.4.1-3.

56 РГАДА- Ф.6. Д.505,506; Д.507.4.1-6; Д.508.4.1-3. собрании бумаг С.И. Маврина имеются черновики допросов Пугачева в Яицком городке и Симбирске, донесения и переписка по делам следствия.57

В Российском государственном историческом архиве (РГИА) также были изучены правительственные документы, относящиеся к Пугачевщине. В частности, наше внимание привлекли донесения генерал-прокурора А.А. Вяземского Екатерине II и его же письма Г.А. Потемкину о судебном процессе в Москве.58

Из провинциальных архивов были исследованы фонды Государственного архива Челябинской области (ГАЧО). В нем хранятся материалы о ходе действий пугачевцев под Оренбургом. Востребованными в контексте работы оказались «Описание и сведения, собранные из ведомостей разных городов о разгроме Пугачевскими отрядами церквей и дворянских жертвах».59

В работе также использован обширный комплекс следственных материалов над участниками Пугачевского бунта, которые были опубликованы за многие годы изучения этого замечательного события нашей истории. Выдающуюся роль в их публикации сыграли такие видные ученые, как М.Н. Покровский, М.Н. Мартынов, Р.В. Овчинников, М.А. Усманов, А.П. Пронштейн, И.М. Гвоздикова, А.П. Николаенко, В.А. Нестеров, Ю.А. Лимонов и др. Благодаря самоотверженному труду публикаторов мера «доступности» Пугачевского бунта ученым значительно возросла. Игнорировать эти источники не представляется возможным для современного исследователя, ибо в них содержатся многочисленные свидетельства о различных аспектах Пугачевщины, позволяющие воссоздать не только событийно-хронологический «текст» бунта, но и его социокультурный контекст.60

57 РГАДА. Ф.6. Д.661,662,663.

58 РГИА. Ф.468. Оп. 32. Д. 2.

59 ГАЧО. Ф. И. 33. Оп. 1.Д.З.

60 Пугачевщина. - М.; JL, 1929. - Т.2; Пугачевщина. - М.; JL, 1931. - Т.З; Следствие и суд над Е.И. Пугачевым // Вопр. ист. - 1966. - №3. - С.130-138.; №4. - С.111-126.; №5. - С.107-121.; №7. - С.92-109.; №9. - С.137-149; Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года // Вопр. ист. - 1980. - №4. - С.97-103; Емельян Пугачев на следствии. - М., 1997 и др.

Предпочтение судебно-следственных материалов другим видам источников можно объяснить тем, что сведения о конкретных повседневных судьбах людей непривилегированных сословий в традиционном обществе почти отсутствуют: «Как правило, основная масса письменных источников, -отмечал Б.Г. Могильницкий, - генетически восходит к господствующему классу и отражает его позицию. Что же касается угнетенных классов, то на протяжении целых исторических эпох, если судить по дошедшим до нас документальным свидетельствам, они «безмолвствуют» - не потому, конечно, что им нечего сказать и что они в действительности молчат: вся система общественных отношений в древнем мире или в средние века исключала выразителей интересов этих классов из круга творцов письменных источников».61

Жизнь простонародья становится осязаемой только в чрезвычайной ситуации. Такой ситуацией было участие в преступлении. Расследование преступлений сопровождалось составлением документов. В ходе допросов фиксировалась и уточнялась биография преступника, подробно выяснялась картина преступления. Свидетели должны были указывать все обстоятельства, в результате которых они оказались на месте преступления. Кроме того, материалы допросов - весьма многогранный источник, и подходить к ним можно с разных сторон. В частности, можно взглянуть на них как на отражение многообразных житейских ситуаций, бытовых подробностей, взаимоотношений людей. Источники запечатлевают ментальность эпохи, ее различные уровни, не только сознательные, но и бессознательные компоненты.

Особенно ценными с этой точки зрения являются допросные речи, записанные в течение короткого срока в результате допросов множества людей. Они могут дать достаточно полную картину жизни представителей крестьянства, казаков, духовенства, городских жителей, солдат - людей

61 Могильницкий Б.Г. О природе исторического познания. - Томск, 1978. - С.61. разных национальностей и вероисповеданий. Значительный комплекс таких материалов сложился в результате допросов участников Пугачевского бунта.

Обычно они рассматриваются как источники, позволяющие уточнить ход событий. Однако любой документ, созданный в чрезвычайной ситуации, кроме событий, выходящих за рамки обыденности, фиксирует и вполне заурядные для своей эпохи явления. В целом материалы допросов участников и свидетелей событий 1773-1775 гг. содержат сведения о множестве человеческих жизней. Важно то, что данные здесь индивидуализированы, каждый человек выступает отдельно. Перед исследователем проходят живые судьбы людей. Допросные речи изобилуют бытовыми подробностями, которые сами по себе представляют историческую ценность. По ходу изложения событий допрашиваемые описывают взаимоотношения людей между собой, что позволяет судить об их психологии, роли традиций и обычаев в жизни различных сословий, стиле 62 поведения представителен этих сословии.

Бесспорная значимость данной группы источников определяется тем, что они исходят от самих восставших или из среды простонародья, а значит, фиксируют их мысли, представления, надежды, эмоции и т.п. Одним словом, допросные речи представляют собой уникальный в своем роде, весьма информативный и сложный комплекс источников. Они требуют весьма тонких и осторожных источниковедческих интерпретаций, так как публичные декларации людей, их словесные заверения могут расходиться с их реальными мыслями и поступками. К тому же в поведении людей проявляются подсознательные установки, которые не могут быть выражены вербально. К сожалению, в отечественной науке распространен излишне упрощенный подход к выявлению и осмыслению содержащейся в этих источниках информации. Далеко не всегда учитывается, что их создателями

62

См., напр.: Майорова А.С. Материалы допросов участников Пугачевского восстания как биографический источник // Россия в IX-XX веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. - М., 1999. - С.256-258. являлись, как правило, чиновники. Кроме того, многие историки страдают излишней «доверчивостью» к нередко встречающимся ложным показаниям.

Так, например, по мнению М.М. Богословского, оговоры нельзя считать достоверными источниками, тем не менее, часть имеющихся в них сведений надо рассматривать как вероятные. Подследственные могли не говорить тех слов, которые приписываются им в извете, но они могли так думать, -полагает исследователь. По его словам, «оговоры отражают образ мыслей и настроение той среды, из которой они выходили», ибо в противном случае власть имущие им бы не верили.63

Сходным образом рассуждает и П.В. Лукин применительно к судебно-следственным делам XVII в. Его интересует не столько то, говорил ли обвиняемый на самом деле те или иные речи, сколько сама возможность их произнесения: «То, какие именно высказывания могли быть сделаны с точки зрения людей XVII в., уже достаточно свидетельствует об их представлениях». При этом историк полагает, что в следственных материалах «действительные взгляды простых людей» не искажались и под юридические шаблоны не подгонялись.64

Аналогичная картина была характерна и для XVIII в. Обвиняемые чаще всего давали показания, «сидя перед следователями, которые, несомненно, участвовали в составлении ответов, «выправляли» их. Часто ответы писали со слов ответчика и канцеляриста».65

Таким образом, адекватный анализ комплекса допросных речей заставляет уделять большое значение методам и приемам извлечения из них сведений. Стремление заставить источники «заговорить по новому» в значительной степени связано с обновлением исследовательского инструментария историка, его научной «лаборатории». Вполне кредитоспособной

63

Богословский М.М. Петр I: Материалы для биографии. - М., 1946. - Т. 3. - С. 177-178, 192.

64 Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века. -М., 2000.-С. 14-15.

65 Анисимов Е.В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. - М., 1999. - С.335. представляется нам методика, разработанная О.Г. Усенко. Он предлагает базировать интерпретацию указанных источников на выявлении в них двух информационных пластов. Первый - содержит явно выраженную и достоверную информацию конкретного характера, имеющую привязку к определенному лицу (лицам), моменту времени, месту и ситуации. Она отражает историческую реальность в обеих ее ипостасях - и объективной, и субъективной. Это свидетельствует о повседневной жизни людей прошлого и о том уровне их психики, где коренятся обыденное сознание и наглядно-образное мышление. Данная информация извлекается в процессе интерпретации низшего уровня - при выявлении непосредственного содержания текста, а именно его значений и сюжетной структуры.

Второй пласт - это скрытая информация, получаемая в ходе [ интерпретации высшего уровня - при выявлении смысла текста, т.е. концептов и отношений между ними. Другими словами, это частичная реконструкция психического и духовного мира изучаемых персонажей на том его уровне, где коренятся общественное сознание, групповое сознание, социальная психология и менталитет. Она отражает лишь субъективный аспект исторической реальности, причем если и характеризует индивида, то лишь как представителя определенной общности и/или эпохи.66

Выявление осознанных, либо неотрефлексированных мироощущений участников Пугачевского бунта адресует наше внимание к другому уровню судебно-следственных материалов - это документы повстанческих властей и учреждений, непосредственно вышедшие из лагеря бунтовщиков. К ним относятся именные манифесты и указы Пугачева-Петра III, постановления пугачевской Военной коллегии, повседневная переписка повстанческих учреждений между собой и т.д.67

66 Усенко О.Г. Примерная стратегия интерпретации следственных материалов по делам о государственных преступлениях в России XVII-XVIII вв. // Народ и власть: исторические источники и методы исследования: Матер. XVI научн. конф. - М., 2004. - С.366-369.

67 См., напр.: Пугачевщина. - М.; Д., 1926. - Т.1; Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. - М., 1975; Воззвания и переписка вожаков пугачевского движения в Поволжье и Приуралье. - Казань, 1988.

В этих источниках отражаются свойственные повстанцам психические установки и архетипические стереотипы, проявляющиеся в их отношениях к государственной и общественной жизни, к роли и значению царской власти и личности царя, к возможности и обоснованию насилия по отношению к «изменникам» и многое другое. Отличие и особенность этой группы источников в том, что они фиксируют умонастроения, чаяния, намерения и ожидания повстанцев, не только находящихся на свободе (а не на допросе у следователя), но и сохраняющих еще надежду на общий успех. Информативное пространство данных документов таково, что фактически исключало необходимость социальной мимикрии, которую можно ожидать в допросных речах.

При работе с судебно-следственными материалами нужно соблюдать ряд условий. Во-первых, целесообразно применять системный подход: все источники, созданные в определенный период и/или относящиеся к некой общности, можно рассматривать как элементы единой информационной системы. В то же время каждый из них предстает как относительно автономная система, основные уровни которой - сюжет (событийная канва), повествование (речевые конструкции) и видеоряд (графика письма, разбивка текста, изображения, если они есть). Во-вторых, надо учитывать, что большинство источников являются продуктами взаимодействия двух сознаний - следователей и подследственных. Если последние - выходцы из низших слоев общества, то речь уже идет о взаимодействии двух культур -«письменной» и «устной», «элитарной» и «народной». Думается, что анализ визуальной и логической структур текста, его грамматики, имеющихся понятий и обобщений позволяет судить лишь о сознании судебных чиновников. О сознании подследственных мы можем судить главным образом по характеру их воспоминаний и аргументации, требованиям и поступкам, таким элементам их речи, как фразеология, тропы, образы и символика, а также по «умолчаниям» и речевым «лакунам». К тому же нужно помнить, что нас интересует не столько то, что в действительности происходило в России XVIII в., сколько то, как эти процессы отображались в народном мировосприятии. В-третьих, нужно следовать принципу «диалога; культур», который требует от исследователя осознания относительности привычных для него социокультурных норм и ориентирует его не на вынесение оценок «иному», а на понимание и объяснение «чужеродного».68

Еще одной группой источников, использованных в диссертационной работе, являются сочинения в основном мемуарного и эпистолярного жанров, созданные представителями господствующих сословий, нередко непосредственными участниками подавления Пугачевщины, либо иностранцами, оказавшимися в нашей стране в это судьбоносное время.69 Эти описания представляют интерес, поскольку показывают ситуацию экзистенциального выбора в условиях русского бунта с противоположной стороны, из лагеря врагов и карателей протестного движения. Тем более важным оказывается сопоставление их мнений и оценок происходящего в России с результатами анализа судебно-следственных материалов, что порой приводит к очень плодотворным итогам. Особенно любопытно, что при общей характеристике социокультурной ситуации в стране в переходный период критический импульс в адрес российской модернизации исходил не только от простецов, реагирующих на нее бунтом, но и со стороны представителей интеллектуальной элиты, к каковым, без сомнения, можно причислить М.М. Щербатова и Н.М. Карамзина.70

Что касается свидетельств иностранцев, то здесь интересен двойной масштаб измерения. С одной стороны, мы имеем дело со взглядом носителей в

Усепко О.Г. Примерная стратегия. С.368-369.

69 Шетарди И.-Ж. Донесения французских посланников при русском дворе // Сборник Императорского Русского исторического общества. - СПб., 1893. - Т. 86. - С.224-226; Крылов А.Н. Мои воспоминания. - М.; JL, 1942; Державин Г.Р. Избранная проза. - М., 1984; Рюльер К.-К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII в. глазами иностранцев. - JL, 1989. - С. 261-312; Сепор JI.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины П// Россия XVIII в. глазами иностранцев.С. 313-456; Жизнь и приключения Андрея Болотова описанные им для своих потомков. - М., 1993. - Т.З; См. также: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. (По материалам переписки). - М.,1999.

70 Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. - СПб., 1906; Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. - М., 1991. европейского культурного багажа, более рационализованного и обмирщенного, с их оценками и характеристиками, их пониманием протекавших в России модернизационных перемен. С другой же стороны, это взгляд людей, априорно враждебных повстанцам в силу своего социального происхождения и воспитания. Последнее обстоятельство сближает их с российским дворянством. Иначе говоря, это взгляд со стороны, человека «чужого», пристрастного, хотя вполне образованного и умного.

Высокие познавательные перспективы сулит обращение к произведениям устного народного творчества. Голос народа, нашедший отражение в исторической песне, народной сказке, пословицах и других фольклорных жанрах, гораздо объективнее и доброжелательнее, чем повествовательные и эпистолярные сочинения того времени, доносит до нас сведения о том, как преломились события Пугачевщины через народное мировоззрение, как отразились они на состоянии умов и настроениях, какие слабости и предрассудки тогдашнего русского человека они выявили. В фольклоре народ выразил свое понимание происходящих событий, запечатлел собственные представления о справедливости. Значение фольклорных произведений также «заключалось в закреплении и передаче определенных

71 нормативов поведения в форме словесных стереотипов». И хотя от фольклорных произведений едва ли можно ждать исторической точности, они, тем не менее, вполне историчны. Историзм их проявляется в отборе и

ТУ героизации воспеваемых событий.

Круг источников, привлеченных для изучения социокультурного пространства русского бунта, с необходимостью был выведен за рамки только Пугачевщины. Стремление создать динамическую модель русского бунтарства потребовало обращения и к истории других восстаний позднего

71

Миненко Н.А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма. -Новосибирск, 1986. - С.59

72 Народные исторические песни. - М.; JL, 1962; Русские народные сказки. - М., 1978. Пример убедительного анализа повстанческого фольклора продемонстрировал В.М. Соловьев (Соловьев В.М. Русская фольклорная традиция о разинском восстании // Вестн. Моск. ун-та Сер. 8: История. - 1995. - №5. - С. 19-29). См. также: Пушкарев JI.H. Духовный мир русского крестьянина по пословицам XVII-XVIII веков. - М., 1994. российского средневековья (начала XVII в., городских восстаний середины XVII в., Разинщины, стрелецкого бунта 1682 г., Булавинского восстания и т.д.), а, следовательно, и использования соответствующих источниковых комплексов.73 Благодаря привлечению данных материалов стал возможен сравнительный ракурс рассмотрения русского бунта, процесса формирования [/ его специфических черт и особенностей, а потому, сконструированная нами модель русского бунта в его социокультурной оболочке, приобрела диалектический характер. Это позволило более аргументировано показать Пугачевщину как сложившуюся, завершенную, так сказать, классическую форму русского бунтарства.

Кроме того, реконструкция социокультурной ситуации в России в переходный период обозначила востребованность и других свидетельств современников изучаемой эпохи, многие из которых были не просто сторонними наблюдателями, но и активными действующими лицами на авансцене российской истории. Так, например, эпоха начала модернизационных сдвигов в России и вызванных ими событий «бунташного» века (XVII в.) отразилась в ряде иностранных и русских сочинений С. Коллинса, Я. Стрейса, Я. Рейтенфельса, Г. Котошихина, А.А. Матвеева и др.74

73 См., напр.: Булавинское восстание (1707-1708). - М., 1935; Городские восстания в Московском государстве XVII в. - М.; Д., 1936; Крестьянская война под предводительством Степана Разина. - М., 1954-1976. - В 4-х т.; Восстание И. Болотникова. - М., 1959; Записки иностранцев о восстании Степана Разина. - Д., 1968; Иностранные известия о восстании Степана Разина. - Д., 1975; Восстание в Москве 1682 года. - М., 1976; Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. - М., 1989; Хроники Смутного времени. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников) - М., 1998 и др.

74 Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Утверждение династии. - М., 1997. - С. 185-229; Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии. Падуя, 1680 г. // Утверждение династии. С.231-406; Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрание двух царей Петра и Иоанна // Рождение империи. - М., 1997. - С.9-20; Матвеев А.А. Записки (Описание возмущения московских стрельцов) // Рождение империи. С.359-414; Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича // Московия и Европа. - М., 2000. - С.9-146; Стрейс Я. Третье путешествие по Лифляндии, Московии, Татарии, Персии и другим странам // Московия и Европа. С.313-468.

РОССИЙСКАЯ го суд.% р ст а ^ н h iAf:

БИБЛИОТЕКА

Эпоха императорской России и активной модернизации XVIII столетия нашла отражение на страницах мемуаров И.А. Желябужского, герцога Лирийского, в произведениях видного идеолога петровского царствования Феофана Прокоповича, в записках императрицы Екатерины II и у других современников.75

Круг привлеченных источников представляется достаточно репрезентативным и верифицируемым, позволяющим исследовать различные аспекты поставленной проблематики и в целом обеспечивает достижение цели и адекватное решение главных задач диссертационной работы. В соответствии с этими задачами была определена структура нашего исследования.

Работа состоит из введения, пяти глав основной части, каждая из которых разделена на три параграфа, заключения и списка использованных источников и литературы.

Во введении показана актуальность темы, осуществлен научный обзор современного состояния историографии проблемы, определены предмет и объект, цель и задачи исследования, проанализированы используемые в работе источники, обоснована структура диссертации.

В первой главе диссертации - «Методология исследования русского бунта» - необходимо показать, как конструируется междисциплинарная методология, способная помочь наиболее полноценному изучению поставленных в работе исследовательских задач, т.е. выявлению особенностей «языка» протестующей толпы. Этому посвящен первый параграф главы «Методологический синтез как основа междисциплинарного

75 См., напр.: Феофан Прокопович. Слова и речи поучительныя, похвальныя и поздравительньи. - СПб., 1760; Герцог Лирийский. Записки о пребывании при императорском российском дворе в звании посла короля испанского // Россия XVIII века глазами иностранцев. С. 189-260; Паллас П.С. Путешествия по разным провинциям Российского государства // Россия XVIII в. глазами иностранцев. С.457-528; Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Записки императрицы Екатерины II. Репринтное воспроизведение. - М., 1990; Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. - СПб.; М.-Париж-Нью-Йорк, 1993; Желябужский И.А. Дневные записки // Рождение империи. С.259-358. изучения русского бунта». Во втором параграфе «Понятие социокультурного пространства сквозь призму его дефиниций» следует рассмотреть основные подходы науки к определению понятия пространства, акцентировать понятия культурного и социокультурного пространства, показать их соотношение с понятием культуры, проанализировать и систематизировать многочисленные подходы к ее дефинициям. В третьем параграфе «Сакрализованное пространство традиционной культуры в переходный период: некоторые аспекты проблемы» предполагается исследовать две группы проблем. Одна из них связана с выявлением сущностных черт пространства традиционной культуры как «месторазвития» русского бунта. Вторая - с определением понятия переходного периода культуры, тех трансформаций,, которые могут происходить с традиционной культурой в процессе ее перехода к Новому времени.

Вторая глава носит название «Русский бунт в механизме культурной идентификации переходной эпохи». В ней надо будет показать, каким образом процессы модернизации, осуществляемые на протяжении XVII-XVIII вв., но особенно интенсивно - со времени Петровских реформ, воздействовали на традиционный уклад жизни, на привычный мир русского простеца. Необходимо исследовать последствия инновационных перемен на традиционную идентичность. О том, как проявлялось взаимодействие традиций и инноваций, как воспринимался этот процесс простонародьем, будет говориться в первом параграфе главы «Модернизация России и кризис традиционной идентичности». В следующем параграфе «Социокультурный смысл «бессмысленного» русского бунта» будет рассмотрена реакция традиционной культуры на процесс модернизации, выяснены механизмы культурной идентификации, задействованные традиционализмом в переходный период к Новому времени. В последнем параграфе «Кризис личной идентичности и харизма Е.И. Пугачева в историко-биографическом контексте» предполагается на примере Е.И. Пугачева показать не только коллективно-общественный, но и личностный уровень кризиса традиционной идентичности. В историко-биографическом ключе предполагается проанализировать процесс формирования пугачевской харизмы, выявить и обосновать социокультурные факторы, которые этому способствовали.

В третьей главе диссертационного исследования - «Архетипы и сюжеты русского самозванчества» - ставится задача предпринять социокультурный анализ самозванчества в контексте российского исторического процесса и рассмотреть его реализацию в протестной истории страны. Первый параграф «Самозваные цари и царевичи в социокультурной ретроспективе русского бунта (до середины XVIII в.)» предполагается посвятить изучению народных монархических представлений, выделить и показать их наиболее яркие проекции, проанализировать основные типы самозванцев, исследовать народную рефлексию на их появление и поведение. Второй параграф «Имя-образ императора Петра III в социокультурной истории русского самозванчества» призван стать логическим продолжением первого. В нем будут рассмотрены социокультурные факторы самозванческих интриг до Пугачевского бунта, связанных с именем императора Петра III. Предполагается выяснить привлекательность этого имени для народных масс в России. «Самозванчество Е.И. Пугачева как форма социокультурной идентификации» - третий параграф главы - преследует цель выявить механизмы и условия личной идентификации Е.И. Пугачева в образе народного царя-батюшки, показать реализацию фольклорной монархической модели в поведении повстанческого предводителя в условиях русского бунта.

В четвертой главе работы «Пугачевский бунт в зеркале народной смеховой культуры» предполагается проанализировать «смеховой» ракурс Пугачевского бунта в ощущениях его участников и противников. Поэтому первый параграф назван «Изнаночное» царство господ глазами пугачевцев». В нем рассматривается эмоциональное преломление в сознании простонародья проводимых властью в екатерининскую эпоху преобразований. Во втором параграфе «Пугачевская версия «игры в царя» бунт и самозванческая интрига Е.И. Пугачева анализируются в контексте фольклорной «игры в царя», изучаются основные правила этой игры и их отражение в протестном поведении Е.И. Пугачева и пугачевцев. Третий параграф «Перевернутое» пространство Пугачевщины глазами дворян» высвечивает реакцию дворянства на Пугачевский бунт, основные формы восприятия господствующим сословием протестного поведения простонародья.

В пятой главе «Ритуальный символизм повстанческих казней в ходе Пугачевщины» намечено исследование важнейшей составляющей русского бунта - его насильственной практики, которая получает социокультурное истолкование. В первом параграфе «Психологическая природа повстанческого насилия» речь пойдет о тех факторах, которые формировали потенциальную психологическую готовность людей различной сословной принадлежности к применению жесточайшего, нередко принимавшего изуверские формы, насилия к своим противникам. Во втором параграфе «Символы и смыслы казней в стане Пугачева» расправы, применявшиеся пугачевцами, будут показаны с точки зрения их ритуально-символической подоплеки. Последний параграф пятой главы «Торжество дворянской России или эпилог русского бунта» призван раскрыть карательную практику правящих кругов по отношению к участникам Пугачевского бунта, акцентировать общие и отличительные черты репрессивной политики карателей в сравнении с повстанческим насилием.

В заключении подводятся главные итоги всей диссертационной работы, делаются основные выводы, вытекающие из проведенного исследования, подчеркиваются возможные перспективы и направления дальнейшего изучения темы.

Заключение научной работыдиссертация на тему "Социокультурное пространство русского бунта"

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В завершение работы подведем важнейшие итоги и отметим наиболее значимые для исследования выводы. Взяв на вооружение методологический синтез как способ междисциплинарного исследования русского бунта, .*, удалось, как кажется, избавиться от «оков» разного рода глобальных \ детерминизмов и избежать ловушки историографической ортодоксии. :'"• Благодаря понимающей парадигме истории Пугачевский бунт был интерпретирован посредством системы правил, присущих изучаемой эпохе. Полагаем, были приведены убедительные аргументы в ответ на категоричный научный императив: «Явление считается понятым, если найдены корректные концепции для его описания».1

Рассмотренные в контексте «истории снизу» различные модификации бунтовщического поведения и их многообразные ментальные рефлексии позволили показать Пугачевский бунт, каким он воспринимался в масштабе своей эпохи.

Обращение именно к пугачевским «страницам» отечественной истории детерминировалось тем очевидным обстоятельством, что это был последний всплеск агонизирующей традиционной культуры, отчаянно «хватавшейся» за Пугачевский бунт, как за спасительную соломинку. На его примере русское бунтарство обнаружило себя как многомерное явление расколотого общества, переходной культуры, пораженной кризисом традиционной идентичности, как важнейшее звено в механизме культурной идентификации. Поэтому протестное поведение Пугачева и пугачевцев - это яркая проекция коллективной ментальное™ переходной эпохи, своими культурными истоками уходившей в архаическую древность. Это был ответ традиционной культуры на вызов модернизации, с помощью которого она пыталась транслировать свои ценности в будущее, анонсируя смысловое предназначение русского бунта как символического моста между прошлым и

1 Знаков В.В. Понимание в познании и общении. - М., 1999. - С. 12 будущим, как отчаянной попытки аксиологической апологии традиционализма в условиях насильственной модернизации.

Инновационные формы социокультурной организации общества, проникавшие в тело традиционной культуры, воспринимались на уровне массовой психологии как иррациональные и неизбежно сопряженные с потусторонним миром. Являясь частично материализацией, частично физиологизацией психического, инновации выполняли в то же время и психообразующую функцию, трансформируя общественную ментальность по своим канонам, провоцировали ее страхи, отчаяние и эсхатологические ожидания. Петровская модернизация, ускорявшая переход культуры из одного состояния в другое, добавила еще больше «топлива» в пожар, охвативший все здание традиционализма. На этом фоне из «сполохов огня» явственно проступили контуры грозного русского бунта. Традиционная культура бралась за свое надежное оружие.

Противодействие традиций и инноваций провоцировало, наряду с общественными и групповыми, индивидуальные формы «спасения» традиционной культурной своей идентичности. В такой ситуации очевидный крах традиционного трафарета трансформировался в поиск «истинного царя». В России XVIII столетия бытование слухов о «возвращающихся избавителях» связывалось с утопиями о «золотом веке» в прошлом и готовило почву для появления «истинных» царей-самозванцев. В обстановке назревания и развития Пугачевского бунта важнейшей из таких форм стало формирование и целенаправленное конструирование самозванческой харизмы Пугачева, оказавшееся способом личной идентификации в условиях перехода российского общества от традиционной к индустриальной эпохе. Соответствуя своими качествами переходному состоянию культуры, Пугачев всем поведением словно олицетворял традицию, прикрывался ее авторитетом, но он же и нарушал ее культурные табу. Через реализацию Пугачевым и его окружением фольклорной модели «истинного» царя-батюшки осуществлялась культурно-семантическая идентификация повстанческого вождя с образом императора Петра III в его идеализированном виде. Имя-образ Петра III, соединившись в массовом восприятии с харизматической личностью Пугачева, обеспечили в глазах пугачевцев легитимность всех актов русского бунта.

В ситуации острого экзистенциального выбора традиционная культура искала спасение в самой себе, в своих внутренних потенциях, с помощью бунта пыталась реанимировать рвущуюся связь времен. Кризис традиционной идентичности актуализировал наиболее архаичные архетипы коллективного бессознательного. Поэтому воплотившиеся в поведении бунтовщиков культурные матрицы, словно зеркало отразили социокультурную «физиономию» Пугачевщины. Данное обстоятельство придало особую культурно-символическую нагрузку каждому протестному действию пугачевцев, понятную современникам, находившимся по разные стороны «баррикад». Ритуалы и обряды - это язык традиционной культуры. Через них она передавала смысловое содержание всего текста, важнейшей частью которого можно считать русский бунт. И если бунтари с помощью ритуальной символики подчеркивали социокультурный смысл своего поведения, то представители лагеря господ с ее же помощью пытались развеять «очарование» бунта в глазах простонародья.

В то время как традиционализм искал внутренние потенции обеспечения своей кредитоспособности, модернизация подражала образцам извне (т.е. чужим и чуждым), внедряя их в неподготовленную для этого почву. Поэтому инновации неизбежно должны были осмысливаться социальными низами на привычном для них языке традиционализма. В этом случае естественной была их оценка в контексте культурно-символической бинарности, когда положительному члену оппозиции противопоставлялся его антипод. Принимая в глазах простонародья отрицательную культурную семантику, инновации словно сигнализировали о наступлении «последних времен», о «перевернутости» царства господ, требуя от протестующих адекватных реакций. Не удивительно, что атрибуты наступающего индустриального общества, пробивая себе дорогу к жизни и борясь за право на существование с привычно-традиционной повседневностью простецов, вызывали беспокойство и даже страх в глубинных слоях их подсознания. В этой ситуации с помощью бунта осуществлялась рнверсия эмоциональных переживаний общественных низов, которые сублимировались в их протестном поведении.

Инверсией коллективных страхов была и смеховая обусловленность Пугачевского бунта, основанная, прежде всего, на хорошо знакомом народной культуре «правиле изнанки» с характерным для него антиповедением, выворачиванием мира «наизнанку», его «раздвоением». Элитарная культура, аксиологически устремившаяся к Западу, несомненно, должна была рассматриваться народом сквозь смеховую «призму». Олицетворенный в эпоху Пугачевщины кощунственным поведением дворянского сословия и «самозванкой на троне» - Екатериной II, мир господ внутренне ощущался простолюдинами как неправильный, перевернутый. Он агрессивно и кощунственно проявлял себя в анти-поведении. Поэтому противостояние высокой культуры российской элиты низовой культуре русских простецов с особой остротой выразилось в форме культурно-символических оппозиций. Выступая на защиту социальной Правды, пугачевцы всем своим действиям пытались придать противоположную культурную символику.

Смех в условиях кризиса традиционного трафарета играл психотерапевтическую роль. Однако иногда сила эмоционального напряжения оказывалась столь великой, что карнавальный смех «тянул» за собой смех бунтовской. В тоже время необходимо отметить его амбивалентность. Перевернутый мир узнавался бунтовщиками в порядках екатерининской России, но элементы смеховой культуры обнаруживались в поведении и самих пугачевцев. Поэтому Пугачевский бунт воспринимался его противниками и усмирителями как яркая иллюстрация анти-поведения, он ощущался во всех своих ипостасях поведением наоборот, абсолютной перевернутостью.

Переживаемое общественными низами ощущение стояния мира накануне «последних времен» трансформировалось в ходе Пугачевщины в протестное поведение, типологически близкое к карнавальным действиям. Однако хорошо знакомые русской культурной истории фольклорные мотивы наполнялись в бунте иным символическим содержанием. В частности, реанимировались архетипы народной смеховой культуры, в том числе в форме так называемой игры в царя, которая устанавливала играющим свои правила, определяла свои социокультурные императивы. Подобная игра широко манифестирована культурной историей страны, но пугачевская версия представляется одной из наиболее эффектных и эффективных. «Читаемая» на языке традиционализма она придавала глубокую социокультурную значимость каждому «жесту» участников, творящих игру.

Хотя русский бунт - это экстраординарное явление и возникает исключительно в условиях прерывания привычной повседневности, он в не меньшей степени необходим русской культуре, чем юродивый - Русской Церкви, а Иван-дурак - русской сказке.2 Бунт корректировал ход и исход модернизации, оказываясь противовесом насильственно импортируемым культурным инновациям. Воспринимаемая как духовное состояние общества, культура простонародья цепко держалась за многовековой опыт организации жизнедеятельности. В ожесточенном противостоянии сошлись два разных типа культуры, воплотившиеся в двух разных знаковых системах, и мирный диалог между ними оказался практически невозможен. Поэтому Пугачевский бунт с неизбежностью приобретал насильственную семантику. При этом Пугачев и пугачевцы действовали вполне последовательно и согласно определенной «программе», которую подсказала и дала им народная коллективная мысль в ее историческом развитии.

2 Федотов Г.П. Святые Древней Руси. - Ростов-на-Дону, 1999. - С.257.

Кровавые расправы, совершаемые бунтовщиками над противниками, были глубоко архаичными по своей культурной природе. Они соотносились с мифо-ритуальным миром прошлого, в котором черпали свой социокультурный багаж. Поэтому казни не просто преследовали цель умерщвления противника, но и служили своеобразным средством культурной коммуникации, несли большую семантическую нагрузку, превращали в знак само тело жертвы, используя его как способ трансляции социокультурной информации.

Вполне очевидно, что в повстанческом насилии отсутствовала четкая социальная направленность и определенность. Жертвами пугачевцев могли стать люди любой социальной и должностной принадлежности. В подобной бескомпромиссности, очевидно, отражалась традиционная культурно-символическая бинарность, восприятие общественных структур через аксиологические категории «своих» и «чужих», когда в основе данных критериев лежал отнюдь не социальный принцип. Традиционный общественный строй, идеализируемый мифологемой «золотого века», воспринимался низами как естественный и единственно справедливый порядок, частью которого были они сами. Поэтому его нарушители осмысливались в качестве врагов, изменников и заслуживали, по мнению бунтовщиков, сурового наказанию.

Данным обстоятельством детерминировался, и способ казни, «выбираемый» по отношению к противнику, и тот смысловой текст, который с его помощью передавался повстанцами. В жестоких расправах пугачевцев со своими врагами, можно было, например, увидеть стремление возвыситься самим за счет унижения противника, а также - попытку очищения казнимых от скверны, и, тем самым, от дьявольского искушения, или столь же бессознательное намерение лишить их шансов на спасение и надругаться не только над телом, но и душой приговоренных и т.д.

В любом случае, казня своих врагов, бунтовщики творили своеобразный ритуал, совершали своего рода жертвоприношение, культурными истоками обращенное к архаической символике. С помощью казней пугачевцы словно пытались заявить о своем праве на уважение и «место под солнцем». Кроме того, казни врагов становились для них результативной психотерапией, избавлением от страхов, сомнений и переживаний, а также способом легитимации протестного поведения. Иначе говоря, хотя русский бунт и был «беспощадным» в своей суровой и бескомпромиссной решимости, но его жестокость и непримиримость органично вписывались в культурную традицию.

На социокультурном пространстве русской истории, используя бунт, общественные низы пытались построить идеальную модель «православного царства», восходящую к архетипам народного монархизма. Отрицая те или иные аспекты нового порядка, утверждавшегося миром господ, бунтовщики противопоставляли ему свой идеальный порядок, адресованный к «святой старине». Нельзя сказать, какой из них был лучше или хуже другого. Такие аксиологические оценки представляют собой всего лишь механическое навешивание ярлыков на живую культурно-историческую реальность прошлого. Вполне очевидно, что в каждой из предлагаемых враждовавшими сторонами форм отчетливы следы утопичности - идея «просвещенного монарха» на троне, лелеемая образованным дворянствам, столь же идеально недостижима, как и фольклорная модель народного «царя-батюшки», под знаменем которого поднимались на отчаянную борьбу «нижайшие из нижайших» социальных низов. В такой равновесной ситуации шансами на успех обладали обе альтернативы, но реализовался модернистский в духе вестернизации вариант, за которым стояла мощь дворянской России, создавшей затем живописный миф о «бессмысленном» и «беспощадном» русском бунте. И этому не стоит удивляться, как известно, история всегда пишется победителями.

Русский бунт анонсировал народную альтернативу государственной модернизации. В нем традиционализм сублимировал свой социокультурный багаж и во весь голос заявлял о собственном праве на существование.

Выполняя многофункциональную роль «спасителя» традиционной идентичности, бунт становился сигналом тревоги о неполадках общественной системы. И результативность бунта следует определять по тому, насколько успешно и быстро ему удавалось донести до правящих кругов этот сигнал об общем бедствии, насколько он был воспринят и понят современниками.

Для того чтобы «тревожный звонок» дошел до адресата, необходимо было «читать» его на том языке, на котором он писал свой социокультурный текст. Протестующая толпа своими манифестациями должна была «оживить» в памяти господствующего сословия смысловую семантику знаковой системы традиционализма, и с этой задачей пугачевцам в целом удалось справиться. Из-под рационалистических «шор» новоевропейской «азбуки» дворянство все же смогло увидеть и распознать в Пугачевском бунте знакомый ему прежде язык традиционных «жестов». Поэтому в своих оценках происходящего, в многочисленных рефлексиях на Пугачевщину оно нередко воспроизводило этот язык, но долго удержаться в рамках традиций культурной старины, все же, было не в состоянии, постоянно переходило на инновационный лад вестернизованной культуры. Данное обстоятельство, обусловило амбивалентный характер символических реакций дворян на протестное поведение простецов.

С подавлением Пугачевщины бунт сходил с социокультурной сцены отечественной истории, возвращались привычная рутина повседневности и трудовых будней общественных низов. Эпилог Пугачевского бунта знаменовал собой торжество дворянской России. Сам же бунт постепенно становился достоянием фольклора - не только сочувствующего, но и враждебного, сублимировался в преданиях и легендах, принимал все более лапидарный и иллюзорный вид. В бунтовщических действиях пугачевцев традиционализм надолго исчерпал свои защитные силы и оказался более не в состоянии противостоять проевропейской культурной интервенции со стороны государства, продолжавшего теперь без особого сопротивления «снизу» свою «революцию сверху».

Подводя итоги, и настаивая на результативности диссертационного исследования, хочется вспомнить слова академика Б.А. Рыбакова, заявившего однажды следующее: «Углубившись для написания этой книги в дремучие дебри неясного первобытного мышления, полуразгаданных символов, архаичных колдовских заклинаний и отрывочно уцелевшей космогонии, я далек от мысли, что здесь удалось написать обо всем, все написанное доказать, во всех предположениях убедить».3

Далеки и мы от подобной категоричности. Многие аспекты Пугачевского бунта в работе были только обозначены, некоторые - не затронуты вообще. Такая задача и не ставилась в исследовании. Она более скромна, но и амбициозна - предложить научному сообществу «инструментальное средство» для социокультурного изучения еще недавно активно эксплуатируемой, а ныне почти забытой научной проблематики. В этом смысле не вызывает никаких сомнений познавательная перспективность нашего исследовательского подхода. Русский бунт явно «посвежел», избавился от оков многочисленных детерминизмов, явил взору ученого и читателя свою многогранную архитектонику и обрел прочную опору в историческом опыте народной культуры.

Этим обстоятельством определяется познавательная значимость и научная перспектива заявленной темы. Вооружаясь социокультурной «призмой» междисциплинарной методологии, в дальнейшем можно предпринять серию фундаментальных исследований по изучению других страниц истории русского бунтарства. Допустимо, и даже необходимо продолжение социокультурного анализа Пугачевского бунта. Интересным представляется и компаративный ракурс социокультурного изучения русского бунта на фоне протестных движений в Западной Европе и на Востоке, что, возможно,

3 Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. - М., 1994. - С.6. позволило бы скорректировать научные представления о цивилизационных координатах России в мире и т.д.

Исследовательница З.А. Чеканцева как-то делилась своими воспоминаниями о том, насколько в свое время «непросто было понять, что бунт, протестное поведение вообще, - это, помимо прочего, поведение культурное. На самом деле, - пишет она, - мысль очень даже простая. Сегодня даже тривиальная».4 Не сомневаемся, что и наша работа, помогая разрушать стойкие историографические и методологические стереотипы, станет еще одним аргументом в пользу очевидного - бунт это явление культуры, вне которой понять его невозможно. На современном уровне развития исторической науки игнорировать социокультурный дискурс

1' русского бунта уже недопустимо, о чем неоспоримо свидетельствует осуществленное нами исследование.

Нетривиальная формулировка исследовательских запросов и использование современных методологических технологий для изучения, казалось бы, хорошо знакомого феномена обеспечили познавательную ценность для исторической науки результатов диссертации, которые, несомненно, имеют эвристическое, историографическое и конкретно-историческое значение.

4 Чеканцева З.А. Методологический синтез, междисциплинарный подход и возможности обновления истории «снизу»: Франция XVII-XVIII вв. // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. - Томск, 2002. - С. 177.

Список научной литературыМауль, Виктор Яковлевич, диссертация по теме "Отечественная история"

1. Источники Архивные источники

2. Государственный архив Челябинской области (ГАЧО). Ф. И. 33. On. 1. Д.З.

3. Российский государственный архив древних актов (РГАДА). Ф.6. Д.505; Д. 506; Д.507. 4.1-6; Д.508.4.1-3; Д.512. 4.1-3.; Д. 661; Д.662; Д.663.

4. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф.468. Оп.32.1. Д.2.1. Опубликованные источники

5. Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею. СПб., 1836. - T.IV.

6. Бруин де К. Путешествия в Московию // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. - С. 17-188.

7. Булавинское восстание (1707-1708): Сб. док-тов. М.: Политкаторжанин, 1935.-529 с.

8. Буссов К. Московская хроника // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. М.: Современник, 1989. -С. 238-403.

9. Воззвания и переписка вожаков пугачевского движения в Поволжье и Приуралье / Сост. М.А. Усманов и др. Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 1988. -463 с.

10. Восстание в Москве 1682 года. Сб. док-тов / Отв. ред. В.И. Буганов. М.: Наука, 1976. - 348 с.

11. Восстание Емельяна Пугачева: Сб. док-тов / Под ред. М.Н. Мартынова. -Л.: Соцэкгиз, 1935. 238 с.

12. Восстание И. Болотникова. Док-ты и материалы. М.: Изд-во соц.-эк. литры, 1959. - 456 с.

13. Временник Ивана Тимофеевича Семенова // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. М.: Современник, 1989. - С.73-142.

14. Герцог Лирийский. Записки о пребывании при императорском российском дворе в звании посла короля испанского // Россия XVIII века глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. - С. 189-260.

15. Городские восстания в Московском государстве XVII в. / Сост. К.В. Базилевич. М.; Л.: Соцэкгиз, 1936. - 184 с.

16. Державин Г.Р. Избранная проза. М.: Сов. Россия, 1984. - 396 с.

17. Дневник зверского избиения московских бояр в столице в 1682 году и избрание двух царей Петра и Иоанна // Рождение империи. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников). М.: Фонд Сергея Дубова, 1997.-С.9-20.

18. Документы Государственной военной коллегии (16 декабря 1773 г. 18 августа 1774 г.) // Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. / Под ред. Р.В. Овчинникова. - М.: Наука, 1975. -С.53-78.

19. Документы местных повстанческих властей и учреждений // Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. / Под ред. Р.В. Овчинникова. М.: Наука, 1975. - С.79-358.

20. Документы о следствии над Е.И. Пугачевым в Яицком городке // Вопр. ист. 1966. №3. - С.124-138; №4. - С.111-126.

21. Документы о следствии над Е.И. Пугачевым в Симбирске // Вопр. ист. -1966. №5. - С.107-121.

22. Документы о следствии над Е.И Пугачевым в Москве // Вопр. ист. 1966. - №7. - С.92-109.

23. Документы о судебном процессе по делу Е.И Пугачева в Москве // Вопр. ист. 1966.-№9.-С. 137-149.

24. Донесение великого и полномочного посла Гильдебранда фон Горна королю Дании от 23 октября 1682 года // Вопр. ист. 1986.- №3. - С.85-91.

25. Дон и Нижнее Поволжье в период Крестьянской войны 1773-1775 / Под ред. А.П. Пронштейна. Сб. док-тов. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростов, ун-та, 1961.-232 с.

26. Желябужский И.А. Дневные записки // Рождение империи. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников). М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. - С.259-358.

27. Жизнь и приключения Андрея Болотова описанные им для своих потомков. Т. 3: 1771-1795. М.: Терра, 1993. - 606 с.

28. Житие Аввакума и другие его сочинения. М.: Сов. Россия, 1991. - 368 с.

29. Иное сказание // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII века в записках современников. М: Современник, 1989. - С.21-59.

30. Именные указы и манифесты Е.И. Пугачева (17 сентября 1773 г. 21 августа 1774 г.) // Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. / Под ред. Р.В. Овчинникова. - М.: Наука, 1975. -С.23-52.

31. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М.: Наука. Гл. ред. вост. литер, 1991. - 127 с.

32. Кемпфер Э. Дневники // Иностранные известия о восстании Степана Разина / Под ред. А.Г. Манькова. -Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1975.-С. 166-174.

33. Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Утверждение династии. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII-XX вв.). М.: Фонд Сергея Дубова. Рита-Принт, 1997. - С. 185-229.

34. Корецкий В.И. Летописец с новыми известиями о восстании Болотникова // Ист. СССР. 1968. - № 4. - С.120-130.

35. Котошихин Г. О России в царствование Алексея Михайловича // Московия и Европа. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII-XX вв.). М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. - С.9-146.

36. Крестьянская война под водительством Е.И. Пугачева в Марийском крае. Док-ты и материалы. Йошкар-Ола, 1989. - 184 с.

37. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов.- М.: Изд-во АН СССР, 1954. Т. 1. - 324 с.

38. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов.- М.: Изд-во АН СССР, 1957. Т. 2. Ч. 1. - 666 с.

39. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов.- М.: Изд-во АН СССР, 1959. Т. 2. Ч. 2. - 244 с.

40. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов.- М.: Изд-во АН СССР, 1962. Т. 3. - 492 с.

41. Крестьянская война под предводительством Степана Разина. Сб. док-тов.- М.: Изд-во АН СССР, 1976. Т.4 /доп./. - 280 с.

42. Крестьянская война 1773-1775 гг. в России /Восстание Пугачева/. Док-ты из собр. Гос. ист. музея / Сост. и авт. коммент. С.С. Дрейзен, Е.И. Индова, М.Д. Курмачева и др. М.: Наука, 1973. - 440 с.

43. Крестьянская война 1773-1775 гг. на территории Башкирии. Сб. док-тов / Сост. Р.В. Овчинников, И.М. Гвоздикова, А.П. Николаенко. Уфа: Башкир, кн. изд-во, 1975. - 438 с.

44. Крестьянская война под предводительством Емельяна Пугачева в Чувашии. Сб. док-тов / Под ред. В.А. Нестерова. Чебоксары: НИИ при СМ Чуваш. АССР, 1972. - 528 с.

45. Крылов А.Н. Мои воспоминания. М.; Д.: Изд-во АН СССР, 1942. - 238 с.

46. Личные письма повстанцев и причастных к восстанию лиц // Документы Ставки Е.И. Пугачева, повстанческих властей и учреждений. 1773-1774 гг. / Под ред. Р.В. Овчинникова. М.: Наука, 1975. - С.359-370.

47. Маржерет Ж. Записки // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников.-М.: Современник,1989.-С.196- 237.

48. Марций И.Ю. Стенко Разин донски козак изменник // Иностранные известия о восстании Степана Разина / Под ред. А.Г. Манькова. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1975. - С.51-75.

49. Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. М.: Соцэкгиз, 1937.-208 с.

50. Матвеев А.А. Записки (Описание возмущения московских стрельцов) // Рождение империи. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников). М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. - С.359-414.

51. Материалы по истории волнений на крепостной мануфактуре в XVIII в. / Под ред. А.В. Предтеченского. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937. - 468 с.

52. Народные исторические песни. М.; Л.: Сов. писатель, 1962. - 405 с.

53. Паллас П.С. Путешествия по разным провинциям Российского государства // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. -С.457-528.

54. Памятники русского права. В 9-ти вып. Вып.2: Памятники правафеодально-раздробленной Руси. XII-XV вв. М.: Госюриздат, 1953. - 443 с.

55. Памятники русского права. В 9-ти вып. Вып.З: Памятники права периода образования русского централизованного государства. XIV-XV вв. М.: Госюриздат, 1955. - 528 с.

56. Памятники русского права. В 9-ти вып. Вып.4: Памятники права периода укрепления Русского централизованного государства. XV-XVII вв. М.: Госюриздат, 1956. - 632 с.

57. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М.: Наука, 1993.-432 с.

58. Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб.:ti

59. Пушкин, фонд; М.-Париж-Нью-Иорк: ТОО Внешсигма, 1993. 448 с.

60. Петрей П. Достоверная и правдивая реляция // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. М.: Современник, 1989. - С.170-195.

61. Повесть временных лет. М.: Наука, 1996. - 670 с.

62. Повесть о видении некоему мужу духовному // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. М.: Современник, 1989. - С.60-66.

63. Повесть о некоей брани // Смута в Московском государстве: Россия начала XVII столетия в записках современников. М.: Современник, 1989. -С.67-72.

64. Полное собрание законов Российской империи с 1649 г. Б.м., 1830. -Собрание 1-е. - Т.5.1713-1719. - 780 с.

65. Полное собрание законов Российской империи с 1649 г. СПб., 1830. -Собрание 1-е. - Т.18. 1767-1769. - 1033 с.

66. Полное собрание законов Российской империи с 1649 г. СПб., 1830. -Собрание 1-е. - Т.22. 1784-1788. - 1168 с.

67. Полное собрание русских летописей. T.XXXIX. Софийская первая летопись по списку И.Н. Царского. М.: Наука, 1994. - 208 с.

68. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Моздокской комендантской канцелярии 9 февраля 1772 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.237-239. 1

69. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в управительской канцелярии Малыковской дворцовой волости 18 декабря 1772 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.239-241.

70. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Казанской губернской канцелярии 7 февраля 1773 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.241-242.

71. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Яицкой секретной комиссии 16 сентября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.56-104.

72. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4-14 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.127-215.

73. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 4 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.216-217.

74. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 8 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.217.

75. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 15 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.218-219.

76. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 16 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.219.

77. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 17 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.220-222.

78. Протокол показаний Е.И. Пугачева на очной ставке с О.И. Коровкой в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 18 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.222-226.

79. Протокол показаний Е.И. Пугачева и И.Н. Зарубина на очной ставке в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 18 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.226-227.

80. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 28 ноября 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.227-228.

81. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 1 декабря 1774 г. // Емельян Пугачев наследствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.228-231.

82. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 2 декабря 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.231.

83. Протокол показаний Е.И. Пугачева на очной ставке с В.И. Поповым в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 3 декабря 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.232-233.

84. Протокол показаний Е.И. Пугачева на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената 11 декабря 1774 г. // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. -С.234-236.

85. Протокол показаний Е.И. Пугачева, С.Д. Пугачевой, И.А. Творогова и Ф.Ф. Чумакова на допросе в Московском отделении Тайной экспедиции Сената // Емельян Пугачев на следствии. Сб. док-тов и материалов. М.: Языки русской культуры, 1997. - С.236-237.

86. Протокол показаний сотника яицких казаков-повстанцев Т.Г. Мясникова на допросе в Оренбургской секретной комиссии 9 мая 1774 года // Вопросы истории. 1980. - №4. - С.97-103.

87. Пугачевщина / Под общ. ред. М.Н. Покровского. Т.1: Из архива Пугачева (манифесты, указы и переписка). М.; Л.: Гос. изд-во, 1926. - 288 с.

88. Пугачевщина / Под общ. ред. М.Н. Покровского. Т.2: Из следственных материалов и официальной переписки. М.; Л.: Гос. изд-во, 1929. - 496 с.

89. Пугачевщина / Под общ. ред. М.Н. Покровского. Т.З: Из архива Пугачева.- М.; Д.: Гос. изд-во, 1931. 527 с.

90. Разгром разинщины / Под ред. С.Г. Томсинского. Л.: Изд-во АН СССР, 1934. - 294 с.

91. Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии. Падуя, 1680 г. // Утверждение династии. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII-XX вв.). М.: Фонд Сергея Дубова. Рита-Принт, 1997. - С.231-406.

92. Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А.И. Герцена и Н.П. Огарева. Записки императрицы Екатерины II. Репринтное воспроизведение. М.: Наука, 1990. - 288 с.

93. Русские народные сказки. М.: Детская литература, 1978. - 543 с.

94. Рюльер К.-К. История и анекдоты революции в России в 1762 г. // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. - С.261-312.

95. Сегтор Л.-Ф. Записки о пребывании в России в царствование Екатерины II // Россия XVIII в. глазами иностранцев. Л.: Лениздат, 1989. - С.313-456.

96. Сказание Авраамия Палицына. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1955. - 346 с.

97. Сообщение касательно подробностей мятежа недавно произведенного в Московии Стенькой Разиным // Записки иностранцев о восстании Степана Разина / Под ред. А.Г. Манькова. -Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1968.-С.106-126.

98. Сочинения И.С. Пересветова / Подг. текста А.А. Зимина; Под ред. Д.С. Лихачева. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956.

99. Стрейс Я. Третье путешествие по Лифляндии, Московии, Татарии, Персии и другим странам // Московия и Европа. (История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII-XX вв.). М.: Фонд Сергея Дубова, 2000.-С.313-468.

100. Фабрициус Л. Записки // Записки иностранцев о восстании Степана Разина / Под ред. А.Г. Манькова. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1968. - С.46-83.

101. Феофан Прокопович. Слова и речи поучительныя, похвальныя и поздравительныя. СПб.: Сухопутный шляхетский корпус, 1760. - 4.1. -278 с.

102. Хебден Т. Письмо Ричарду Даниелю // Записки иностранцев о восстании

103. Степана Разина / Под ред. А.Г. Манькова. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1968. -С.130-131.

104. Шетарди И.-Ж. Донесения французских посланников при русском дворе // Сборник Императорского Русского исторического общества. СПб., 1893. Т. 86. - С.224-226.

105. Щербатов М.М. О повреждении нравов в России. СПб.: Изд-е В. Врублевского, 1906. - 84 с.1. Литература

106. Аверьянов В.В. Традиция как преемственность и служение // Человек. -2000. №2. - С.38-51.

107. Аксенов А.И. Генеалогия московского купечества XVIII в. (Из истории формирования русской буржуазии). М.: Наука, 1988. - 189 с.

108. Андреев И.Л. Самозванство и самозванцы на Руси // Знание-сила. 1995. -№8. - С.46-56.

109. Андреев И.Л. Анатомия самозванства // Наука и жизнь. 1999. - №10. -С.110-117.

110. Андриянов В.И., Левашов В.К., Хлопьев А.Т. «Слухи» как социальный феномен // Социологические исследования. 1993. - №1. - С.82-88.

111. Андрущенко А.И. Классовая борьба яицких казаков накануне крестьянской войны 1773-1775 гг. // Ист. СССР. 1960. - № 1. - С. 143-159.

112. Андрущенко А.И. О самозванстве Е.И. Пугачева и его отношениях с яицкими казаками // Вопросы социально-экономической истории и источниковедения периода феодализма в России: Сб. ст. М.: Наука, 1961.

113. Андрущенко А.И. Крестьянская война 1773-1775 гг. на Яике, в Приуралье, на Урале и в Сибири. М.: Наука, 1969. - 360 с.

114. Анисимов Е.В. Россия в середине XVIII в.: Борьба за наследие Петра. М.: Мысль, 1986. - 239 с.

115. Анисимов Е.В. Петр Первый: рождение империи // История Отечества: люди, идеи, решения. М.: Политиздат, 1991. - С.186-220.

116. Анисимов Е.В. Дыба и кнут: Политический сыск и русское общество в XVIII веке. М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 720 с.

117. Арнаутова Ю.Е. Чудесные исцеления святыми и «народная религиозность» в средние века // Одиссей: Человек в истории 1995: Представления о власти / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1995. -С.151-169.

118. Архиепископ Кирилл (Гундяев). Русская Церковь русская культура -политическое мышление // Русское зарубежье в год тысячелетия крещения Руси. - М.: Столица, 1991. - С.41-51.

119. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс-Академия, 1992. -546 с.

120. Афанасьев А.Н. Древо жизни: Избранные статьи. М.: Современник, 1982.-464 с.

121. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. М.: Мысль, 1994-1995.-В 3-х т.

122. Ахиезер А.С. Россия как большое общество // Вопросы философии. -1993. №1. - С.3-19.

123. Ахиезер А.С., Ильин В.В., Панарин А.С. Реформы и контрреформы в России. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1996. - 400 с.

124. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Т.1: От прошлого к будущему. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997. - 805 с.

125. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Т.2: Теория и методология. Словарь. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998. - 595 с.

126. Баггер X. Реформы Петра Великого: Обзор исследований. М.: Прогресс, 1985. - 200 с.

127. БаргМ.А. Эпохи и идеи: становление историзма. М.:Мысль,1987. -348 с.

128. Барг М.А. О категории «цивилизация» // Новая и новейш. ист. 1990. -№5. - С.25-40.

129. Барг М.А. Цивилизационный подход к истории: дань конъюнктуре или требование науки? // Коммунист. -1991. №3. - С.27-35.

130. Баренбаум И.Е. Екатерина II и российское книжное дело // Catherine. 1996. №1.

131. Баткин JI.M. О «безднах экзегетики» // Одиссей: Человек в истории 1995: Представления о власти / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1995. -С.75-78.

132. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества.-М.: Искусство, 1979.-424 с.

133. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.: Худож. лит, 1990. - 543 с.

134. Белявский М.Т. Некоторые итоги изучения идеологии участников крестьянской войны 1773-1775 гг. в России // Вестн. Моск. ун-та. Сер.8: История. 1978. - №3. - С.34-46.

135. Белявский М.Т. Накануне «Наказа» Екатерины II. К вопросу о социальной направленности политики «просвещенного абсолютизма // Правительственная политика и классовая борьба в России в период абсолютизма. Куйбышев, 1985. - С.31-46.

136. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.: Наука, 1990. -224 с.

137. Бердяев Н.А. Бунт и покорность в психологии масс // Интеллигенция. Власть. Народ: Антология. М.: Наука, 1993. - С.117-124.

138. Березович Е.Л. «Обычный» топоним как объект этнолингвистического исследования // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. М.: ИСлРАН, 2001. - 4.1. -С.35-38.

139. Берман Б.И. Читатель Жития (Агиографический канон русского средневековья и традиция его восприятия) // Художественный язык средневековья. М.: Наука, 1982. - С.159-183.

140. Берн Э. Игры, в которые играют люди (Психология человеческих взаимоотношений). Люди, которые играют в игры (Психология человеческой судьбы). СПб.: Лениздат, 1992. - 400 с.

141. Бескова И.А. Проблема соотношения ментальности и культуры // Когнитивная эволюция и творчество. М.: ИФРАН, 1995. - С.123-163.

142. Бессмертный Ю.Л. Некоторые соображения об изучении феномена власти и о концепциях постмодернизма и микроистории // Одиссей: Человек в истории 1995: Представления о власти / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1995.-С.5-19.

143. Биллингтон Дж. Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры. М.: Рудомино, 2001. - 879 с.

144. Бильбасов В.А. История Екатерины Второй. СПб.: Б.и., 1890/91. -В 2-х т.

145. Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М.: Наука, 1986. -256 с.

146. Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М.: Языки славянской культуры, 1998. - 712 с.

147. Богданов А.П. Конец «Третьего Рима» и утверждение имперского самосознания накануне крушения Московского царства // Человек между Царством и Империей. Матер, межд. конф. М.: Ин-т человека РАН, 2003. -С.47-59.

148. Богословский М.М. Петр I: Материалы для биографии. М.: Госполитиздат, 1946. - Т. 3. - 502 с.

149. Бойцов М.А. Скромное обаяние власти (К облику германских государей XIV-XV вв.) // Одиссей: Человек в истории 1995: Представления о власти / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1995. - С.37-66.

150. Болингброк Г. Письма об изучении и пользе истории. М.: Наука, 1978. -360 с.

151. Бондарь Н.И. Имя и Безымянность в контексте оппозиции норма-антинорма // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст.

152. Тезисы международной научной конференции. М.: ИСлРАН, 2001. - 4.1. -С. 19-22.

153. Бочкарев В.Н. Дворянство и крестьянство при Петре Великом // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. М.: ГИС - Патриот, 1992. - Т.3-4. -С. 219-241.

154. Броневский В. История донского войска. СПб, 1834. - 4.2.

155. Буганов В.И. Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв. М.: Наука, 1976.-223 с.

156. Буганов В.И. Пугачев. М.: Молодая гвардия, 1984. - 383 с.

157. Буганов В.И. Булавин. М.: Молодая гвардия, 1988. - 316 с.

158. Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М.: РОССПЭН, 1997. - 376 с.

159. Булдаков В.П. «Щупленький офицерик». Николай II и съевшие его гиены // Независимая газета. 2000. - 27 июля.

160. Буранок О.М. Петр I и Феофан Прокопович: диалог двух культур (К постановке проблемы) // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. М.: Наука, 1995. - С.17-23.

161. Бутенко А.П., Миронов А.В. Сравнительная политология в терминах и понятиях. М.: НОУ, 1998. - 411 с.

162. Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. СПб.: Питер, 1998. - 336 с.

163. Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. - С.644-706.

164. Вельдер Р. К вопросу о феномене подсознательной агрессивности // Общественные науки и современность. 1993. - №3. - С. 183-190; 1993. №4. -С.184-190.

165. Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть I. Кто он?) // Славянский альманах 1999. М.: Индрик, 2000.

166. Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть 2. Какой он?) // Славянский альманах 2000. М.: Индрик, 2001. -С.409-438.

167. Вендина Т.И. Средневековый человек в зеркале старославянского языка (Часть 3. Что он делает?) // Славянский альманах 2001. М.: Индрик, 2002. -С.471-517.

168. Викторский С.К. История смертной казни в России и ее современное состояние. М.: Типогр. Моск. ун-та, 1912. - 390 с.

169. Виноградова JI.H. Мифология календарного времени в фольклоре и верованиях славян // Славянский альманах 1996.-М.:Индрик,1997.-С.143-155.

170. Волкова И.В., Курукин И.В. Феномен дворцовых переворотов в политической истории России XVII-XX вв. // Вопр. ист. 1995. - №5-6. -С.40-61.

171. Вышегородцев В.И. Царь Алексей Михайлович и Патриарх Никон // Великие государственные деятели России. М.: ВЛАДОС, 1996. - С.174-244.

172. Ганулич А.К. Придворная карусель 1766 года и ее отражение в литературе и искусстве // Catherine. 1996. - №5.

173. Гачев Г.Д. Национальные образы мира: Космопсихологос. М.: Прогресс-Культура, 1995.-480 с.

174. Гачев Г.Д. Ментальности народов мира. М.: Эксмо, 2003. - 544 с.

175. Гернет М.Н. Смертная казнь. М.: Типогр. «Я. Данкин и Я. Хомутов», 1913.-150 с.

176. Герт Б. Рациональное и иррациональное в поведении человека // Мораль и рациональность. М.: ИФРАН, 1995. - С.259-292.

177. Гидденс Э. Социология. М.: Эдиториал УРСС, 1999. - 703 с.

178. Гинзбург К. Образ шабаша ведьм и его истоки // Одиссей: Человек в истории 1990: Личность и общество. М.: Наука, 1990. - С.132-146.

179. Голикова Н.Б. Политические процессы при Петре I. По материалам Преображенского приказа. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1957. - 337 с.

180. Гордон А.В. Крестьянские восстания в Китае XVII-XIX вв. Методологические проблемы изучения крестьянских движений в новейшей западной историографии. М.: ИНИОН АН СССР, 1984. - 94 с.

181. Гордон А.В. Крестьянство Востока: исторический субъект, культурная традиция, социальная общность. М.: Наука, 1989. - 222 с.

182. Гордон А.В. Просвещение в России преобразование России // Catherine. - 1996.-№2.

183. Горская Н.А. Общинный собственник в русской деревне XVI-XVIII вв. // Представление о собственности в российском обществе XV-XVIII вв.: Проблемы собственности в общественном сознании и правовой мысли феодальной эпохи. М.: ИРИ РАН, 1998. - С.39-50.

184. Горский А.А. О титуле «царь» в средневековой Руси (до середины XVI в.) // Одиссей: Человек в истории 1996: Ремесло историка на исходе XX века / Гл. ред. А.Я. Гуревич. М.: Coda, 1996. - С.205-212.

185. Гура А.В. Символика зайца в славянском обрядовом и песенном фольклоре // Славянский и балканский фольклор: Генезис. Архаика. Традиции. М.: Наука, 1978. - С.159-190.

186. Гуревич А.Я. Проблемы средневековой народной культуры. М.: Искусство, 1981. - 359 с.

187. Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1984. -350 с.

188. Гуревич А.Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М.: Искусство, 1990. - 395 с.

189. Гуревич А.Я. Теория формаций и реальность истории // Вопр. философ. -1990.-№11.-С.31-43.

190. Гуревич А.Я. «Территория историка» // Одиссей. Человек в истории 1996: Ремесло историка на исходе XX века / Гл. ред. А.Я. Гуревич. М.: Coda, 1996. - С.81-109.

191. Гуревич П.С. Культурология. М.: Знание, 1996. - 288 с.

192. Гурьянова Н.С. Старообрядческие сочинения о Петре I Антихристе // Сибирское источниковедение и археография. - Новосибирск: Наука. Сиб. отделение, 1980. - С.136-153.

193. Гурьянова Н.С. Монарх и общество: к вопросу о народном варианте монархизма // Старообрядчество в России (XVII-XX вв.). М.: Языки русской культуры, 1999.-С. 126-148.

194. Гурьянова Н.С. Эсхатологические построения сибирских старообрядцев XVIII в. и традиции русского православия // Славянский альманах 2002. М.: Индрик, 2003. - С.54-63.

195. Гусейнов А.А. Понятия насилия и ненасилия //Вопр. философ.-1994.- №6.

196. Гусейнов А.А. Моральная демагогия как форма апологии насилия // Вопр. философ. 1995. - №5. - С.5-12.

197. Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков (IX-XII вв.). М.: Аспект Пресс, 1998. - 399 с.

198. Данилова JI.B. Сельская община в средневековой Руси. М.: Наука, 1994.- 320 с.

199. Даннинг Ч. Была ли в России в начале XVII века крестьянская война? // Вопр. ист. 1994. - № 9. - С.21-34.

200. Даркевич В.П. Народная культура средневековья: светская праздничная жизнь в искусстве IX-XVI вв. М.: Наука, 1988. - 344 с.

201. Джаксон Т.Н. Ориентационные принципы организации пространства в картине мира средневекового скандинава // Одиссей: Человек в истории 1994: Картина мира в народном и ученом сознании / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1994. - С.54-64.

202. Дилигенский Г.Г. Социально-политическая психология. М.: Наука, 1994.- 304 с.

203. Дмитриев А.В. Социология юмора: Очерки. М.: ОФСПП, 1996. - 214 с.

204. Дмитриев-Мамонов А.И. Пугачевский бунт в Зауралье и Сибири. СПб.: Изд. И. Балашова, 1907. - 256 с.

205. Домников С.Д. Мать-земля и Царь-город. Россия как традиционное общество. М.: Алетейа, 2002. - 672 с.

206. Дубинин Б.В., Толстых А.В. Слухи как социально-психологический феномен // Вопр. психологии. 1993. - №3. - С.77-81.

207. Дубровин Н.Ф. Пугачев и его сообщники. СПб., 1884. - В 3-х т

208. Дутчак Е.Е. Старообрядческое согласие странников (вторая половина XIX-XX вв.). Дисс. канд. ист. наук. Томск, 1994. - 276 с.

209. Жеравина А.Н. Отзвуки крестьянской войны под предводительством Е.И. Пугачева на Алтае // Феодализм в России. Юб. чтен. пам. JI.B. Черепнина. М., 1985. - С.212-215.

210. Живов В.М. Святость: краткий словарь агиографических терминов. М.: Гнозис, 1994.- 112 с.

211. Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог: семиотические аспекты сакрализации монарха в России // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Языки русской культуры, 1996. - С.205-337.

212. Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки русской культуры, 2002. - 760 с.

213. Зейме И.-Г. Апокрифы // Немецкие демократы XVIII века. М.: Гос. изд-во Худ. лит-ры, 1956. - С.573-597.

214. Зильберман Д.Б. Традиция как коммуникация: трансляция ценностей; письменность // Вопр. филос. 1996. - № 4. - С.76-105.

215. Знаков В.В. Понимание в познании и общении. М.: Изд-во Ин-та психологии, 1999. - 232 с.

216. Зольникова Н.Д. Духовенство Тобольской епархии и прихожане во время Крестьянской войны 1773-1775 гг. // Русское общество и литература позднего феодализма. -Новосибирск: Сибирский хронограф, 1996.-С.104-118.

217. Иванов Г.П., Шустров М.А Экономика культуры. М.: ЮНИТИ-ДАНА, 2001. - 183 с.

218. Ингерфлом К. Политическая история России: этнологическое измерение

219. Политическая история на пороге XXI века: традиции и новации / Отв. ред. Л.П. Репина. М.: ИВИ РАН, 1995. - С.141-150.

220. История ментальностей, историческая антропология. М.: Изд-во РГТУ, 1996.-255 с.

221. История России: учебный словарь-справочник / Под общ. ред. В.Ф. Блохина. Брянск: Курсив, 1996. - 324 с.

222. Ионин Л.Г. Социология культуры. М.: Логос, 1996. - 280 с.

223. Ионов И.Н. Российская цивилизация. М.: Просвещение, 1998. - 319 с.

224. Кабытов П.С., Козлов В.А., Литвак Б.Г. Русское крестьянство: этапы духовного освобождения. М.: Мысль, 1988. - 237 с.

225. Кавтарадзе Г.А. Крестьянский «мир» и царская власть в сознании помещичьих крестьян (конец XVIII в. 1861 г.). Автореф дисс. канд. ист. наук.-Л., 1972.- 17 с.

226. Калугин В.В. «Псы» и «зайцы» (Иван Грозный и протопоп Аввакум) // Старообрядчество в России (XVII-XVIII вв.). М.: Археографический центр, 1994. с.44-63.

227. Каменский А.Б. «Крещеная собственность» в законодательстве XVIII в. // Представление о собственности в российском обществе XV-XVIII вв.: Проблемы собственности в общественном сознании и правовой мысли феодальной эпохи. М.: ИРИ РАН, 1998. - С.150-191.

228. Каменский А.Б. От Петра I до Павла I: реформы в России XVIII века (опыт целостного анализа). М.: РГГУ, 1999. - 575 с.

229. Каменский А.Б. Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация. М.: Новое литературное обозрение, 1999. - 328 с.

230. Камю А. Бунтующий человек // Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. М.: Политиздат, 1990. - С.119-356.

231. Канищев В.В. Русский бунт бессмысленный и беспощадный / Погромное движение в городах России в 1917-1918 гг. - Тамбов: Изд-во Тамбов, ун-та, 1995. - 162 с.

232. Кантор В.К. «.Есть европейская держава». Россия: трудный путь к цивилизации. Историософские очерки. М.:РОССПЭН, 1997. - 479 с.

233. Кантор В.К. Феномен русского европейца: культурфилософские очерки.- М.: МОНФ: ИЦНиУП, 1999. 384 с.

234. Карасев J1.B. Парадокс о смехе // Квинтэссенция: философский альманах. М.: Политиздат, 1990. - С.341-368.

235. Карасев J1.B. Смех и зло // Человек. 1992. - №3. - С.14-27.

236. Карасев J1.B. Смех вестник нового мира (интервью) // Человек. - 1999. -№6. - С.52-55.

237. Карр Э. Что такое история? М.: Прогресс, 1988. - 132 с.

238. Касьянова К. Особенности русского национального характера. М., 1993. - 353 с.

239. Келле В.Ж. Соотношение формационного и цивилизационного подхода к анализу исторического процесса // Цивилизации. М.: Наука, 1993. - Вып.2.- С.26-33.

240. Кизеветтер А.А. К истории крестьянских движений в России // Вопр. ист. 1994.- №1.- С. 145-168

241. Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России: период феодализма. М.: Наука, 1977. - 336 с.

242. Клибанов А.И. Народные противоцерковные движения // Русское православие: вехи истории. М.: Политиздат, 1989. - С.562-615.

243. Ключевский В.О. Курс русской истории // Ключевский В.О. Соч. в 9-ти т. М.: Мысль, 1988. - Т.З. - 414 с.

244. Ключевский В.О. Афоризмы и мысли об истории // Ключевский В.О. Соч. в 9-ти т. М.: Мысль, 1990. - Т.9. - С.363-446.

245. К новому пониманию человека в истории / Г.К. Гульбин, И.Ю. Гурьева, С.Г. Ким, В.М. Мучник, И.Ю. Николаева; Под ред. Б.Г. Могильницкого. -Томск: Изд-во Томск, ун-та, 1994. 226 с.

246. Князев Е.А. Генезис высшего педагогического образования в России XVIII начала XX века: смена парадигм. - М.: Сентябрь, 2001. - 240 с.

247. Кобрин В.Б. Смутное время утраченные возможности // История Отечества: люди, идеи, решения. - М.: Политиздат, 1991. - С. 163-185.

248. Ковельман А.Б. Рождение толпы: от Ветхого к Новому завету // Одиссей: Человек в истории 1993: Образ «другого» в культуре / Отв. ред. А.Я. Гуревич. М.: Наука, 1994. - С.123-137.

249. Козлова Н.В. Российский абсолютизм и купечество в XVIII веке (20-е-начало 60-х годов). М.: Археографический центр, 1999. - 384 с.

250. Колесникова Е.А. Мирские сходы и городовые советы после Смуты // Проблемы новой и новейшей истории: Сб. ст. к 70-летию В.Г. Тюкавкина. -М.: Изд-во МПГУ, 1999. С.63-70.

251. Кон И.С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997.-464 с.

252. Констебл Дж. Бороды в истории. Символы, моды, восприятие // Одиссей: Человек в истории 1994: Картина мира в народном и ученом сознании / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1994. - С.165-181.

253. Конференция «Пространство в культуре. Культура в пространстве» // Славяноведение. 2003. - №4. - С. 106-120.

254. Копелев Л.З. Чужие // Одиссей: Человек в истории 1993: Образ «другого» в культуре / Отв. ред. А.Я. Гуревич. М.: Наука, - 1994. - С.8-18.

255. Костомаров Н.И. Исторические монографии и исследования. М.: Книга, 1989. - 239 с.

256. Костомаров Н.И. Кудеяр. Историческая хроника. -М.: Книга,1989. -256 с.

257. Костомаров Н.И. Названый Димитрий // Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М.: Книга, 1990. - Кн. 1. - С.609-632.

258. Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М.: Республика, 1992. - 302 с.

259. Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина // Костомаров Н.И. Бунт Стеньки Разина. М.: Чарли, 1994. - С.330-440.

260. Коул М. Культурно-историческая психология: Наука будущего. М.: Когито-Центр, 1997. -431 с.

261. Крестьянская война в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева. JL: Изд-во Ленингр. ун-та, 1966. - Т.2.

262. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах: Восстание Пугачева. -Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1970. Т.З.

263. Крестьянские войны в России XVII-XVIII веков: проблемы, поиски, решения. М.: Наука, 1974. - 447 с.

264. Кретов А.В. Роль русской православной церкви в освободительном движении в эпоху смутного времени начала XVII в. Автореф. дисс. . канд. ист. наук. Нижний Новгород, 2000. - 20 с.

265. Курукин И.В. Эпоха «дворских бурь»: Очерки политической истории послепетровской России, 1725-1762 гг. Рязань: НРИИД, 2003. - 570 с.

266. Лебон Г. Психология народов и масс. СПб.: Макет, 1995. - 316 с.

267. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.: Педагогика-ПРЕСС, 1994. - 608 с.

268. Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994. - 384 с.

269. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. М.: Прогресс-Академия, 1992. - 376 с.

270. Лемаршан Г. Классовая борьба на исходе феодализма: народные волнения и восстания во Франции XVI-XVII вв. Итоги исследований // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 8: История. -1991. № 2. - С.3-23.

271. Лимонов Ю.А. Пугачев и пугачевцы. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1974. -188 с.

272. Литвинцева Г.Ю. Западноевропейское влияние на светскую жизнь русского дворянства в петровскую и екатерининскую эпохи // Catherine. -1996. №4.

273. Лихачев Д.С., Панченко A.M., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1984. - 295 с.

274. Лихачев Д.С. Смех в Древней Руси // Лихачев Д.С. Избранные работы. -Л.: Худ. лит. Ленингр. отд-е, 1987. Т.2. - С.343-417.

275. Лихачев Д.С. Нельзя уйти от самих себя: историческое самосознание и культура России // Новый мир. 1994. - № 6. - С.113-120.

276. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Новые аспекты изучения культуры Древней Руси // Вопр. лит-ры. 1977. - № 3. - С. 148-166.

277. Лотман Ю.М. «Договор» и «вручение себя» как архетипические модели культуры // Уч. зап. Тартус. гос. ун-та. Проблемы материальной типологии и исторической преемственности. Тарту, 1981. - Вып. 513. - С.3-16.

278. Лотман Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур //Языки культуры и проблемы переводимости. М.: Наука, 1987. - С.4-10.

279. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992. - 272 с.

280. Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. Человек текст - семиосфера -история. - М.: Языки русской культуры, 1996. - 434 с.

281. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф имя - культура // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. - М.: Языки русской культуры, 1996. - С.433-459.

282. Лощиц Ю. О сивиллах, философах и древнерусских книжниках // Прометей: историко-биографический альманах. Т.П. - М.: Молодая гвардия, 1977. - С.139-151.

283. Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века. М.: Наука, 2000. - 294 с.

284. Лурье С.В. Историческая этнология. М.: Аспект Пресс, 1998. - 448 с.

285. Мавродин В.В. Крестьянская война в России в 1773-1775 годах. Восстание Пугачева. Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1961. - Т.1. - 587 с.

286. Мавродин В.В. Об участии колонистов Поволжья в восстании Пугачева // Крестьянство и классовая борьба в феодальной России. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1967. - С.400-413.

287. Мавродин В.В. Под знаменем крестьянской войны (Война под предводительством Емельяна Пугачева). М.: Мысль, 1974 . - 151 с.

288. Майорова А.С. Материалы допросов участников Пугачевского восстания как биографический источник // Россия в IX-XX веках. Проблемы истории, историографии и источниковедения. М.: Русский мир, 1999. -С.256-258.

289. Малинин Ю.П. «Королевская троица» во Франции XIV-XV вв. // Одиссей: Человек в истории 1995: Представления о власти / Отв. ред. Ю.Л. Бессмертный. М.: Наука, 1995. - С.20-36.

290. Маньков А.Г. Уложение 1649 года кодекс феодального права России. -Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1980. - 271 с.

291. Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. (По материалам переписки). М.: РОССПЭН, 1999. - 302 с.

292. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М.: Вост. лит., 2000. - 407 с.

293. Милов Л.В. Природно-климатический фактор и особенности российского исторического процесса // Вопр. ист. 1992. - № 4-5. - С.37-56.

294. Милов Л.В. Природно-климатический фактор и менталитет русского крестьянства // Общественные науки и современность. 1995. - №1. - С.76-87.

295. Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН, 1998. - 573 с.

296. Миненко Н.А. История культуры русского крестьянства Сибири в период феодализма: учебное пособие. -Новосибирск: Изд-во НГУД986. -92 с.

297. Миненко Н.А. Русская крестьянская община в Западной Сибири. XVIII -первая половина XIX века. Новосибирск: Изд-во НГУ, 1991. - 264 с.

298. Мининков Н.А. Донское казачество в эпоху позднего средневековья (до 1671 г.): Автореф. дисс. д-ра ист. наук. Ростов-на-Дону, 1995. - 26 с.

299. Мининков Н.А. Враги или злодеи? Отношения между Доном и Москвой при Михаиле Романове // Родина. 2004. - №5. - С.70-72.

300. Мирошниченко П.Я. Представления патриархального крестьянства эпохи разложения крепостничества о правде (справедливости) // Феодализм в России. Юб. чтен. пам. Л.В. Черепнина. М., 1985. - С.184-187.

301. Могильницкий Б.Г. О природе исторического познания. Томск: Изд-во1. Том. ун-та, 1978. 226 с.

302. Московичи С. Век толп. Исторический трактат по психологии масс. М.: Изд-во Центр психологии и психотерапии, 1996. - 478 с.

303. Муратов Х.И. Крестьянская война под предводительством Е.И. Пугачева (1773-1775). -М: Просвещение, 1980. 175 с.

304. Мучник B.C. Некоторые аспекты проблематики «личность сознание -бессознательное» в современной историко-психологической литературе // Методол. и историогр. вопр. ист. науки. - Томск: Изд-во Том. ун-та, 1994. -Вып.21. - С.54-70.

305. Мыльников А.С. Легенда о русском принце (Русско-славянские связи XVIII в. в мире народной культуры). Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1987. -175 с.

306. Мыльников А.С. Искушение чудом: «Русский принц», его прототипы и двойники-самозванцы. Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1991. - 265 с.

307. Мыльников А.С. Петр III // Вопр. ист. -1991. № 4-5. - С.43-58.

308. Мыльников А.С. Самозванчество в контексте Просвещенного абсолютизма (о модификации просветительской идеологии в народной культуре) // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. М.: Наука, 1995. - С.24-35.

309. Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы (Представления об этнической номинации и этничности XVI-начала XVIII века). СПб.: Петербургское востоковедение, 1999. - 400 с.

310. Мыльников А.С. Петр III: Повествование в документах и версиях. М.: Молодая гвардия, 2002. - 511 с.

311. Надирашвили Ш.А. Понятие установки в общей и социальной психологии. Тбилиси: Мецниереба, 1974. - 170 с.

312. Назарова Т.А. Российский авантюрный роман XVIII века // Проблемы новой и новейшей истории: Сб. ст. к 70-летию В.Г. Тюкавкина. М.: Изд-во МПГУ, 1999. - С.89-101.

313. Николаева И.Ю. Образ власти в современной историографии: новые подходы и методологии (по материалам медиевистики) // Историческая наука и историческое сознание. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2000. - С.123-150.

314. Николаева И.Ю. Методологический синтез: «сверхзадача» будущего или реалия сегодняшнего дня? // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2002. - С.43-67.

315. Новиков С.Г. Имперская модель модернизации и революционный разлом 1917 года // Мауль В.Я., Новиков С.Г. Очерки по истории российской цивилизации. Комсомольск-на-Амуре: Изд-во КГПИ, 1998. - С.37-51.

316. Нольте Г.-Г. Русские «крестьянские войны» как восстания окраин // Вопр. ист. -1994. № 11. - С.31-38.

317. Овчинников Р.В. Манифесты и указы Е.И. Пугачева: источниковедческое исследование. М.: Наука, 1980. - 280 с.

318. Овчинников Р.В. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками (Источниковедческое исследование). М.: ИРИ РАН, 1995. -272 с.

319. Ортега-и-Гассет X. Восстание масс // Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства и другие работы. М.: Радуга, 1991. - С.40-228.

320. Павленко Н.И. К вопросу о роли донского казачества в крестьянских войнах // Социально-экономическое развитие России. Сб. ст. к 100-летию со дня рожд. Н.М. Дружинина. М.: Наука, 1986. - С.62-75.

321. Павленко Н.И. Историческая наука в прошлом и настоящем (Некоторые размышления вслух) // Ист. СССР. -1991. №4. - С.81-99.

322. Павленко Н.И. Страсти у трона: история дворцовых переворотов. М.: Журнал «Родина», 1996. - 320 с.

323. Павленко Н.И. Екатерина Великая. М.: Молодая гвардия, 1999. - 495 с.

324. Панарин А.С. Политология. Западные и Восточные традиции: Учеб. для вузов. М.: Книжный дом «Университет», 2000. - 319 с.

325. Пантин И.К., Плимак Е.Г. Россия XVIII-XX веков. Тип «запоздавшего» исторического развития // Коммунист. -1991. №11. - С.54-68.

326. Пантин И.К., Плимак Е.Г. От смуты до смуты. Россия в тупике «догоняющего развития» // Октябрь. 1993. - №2. - С. 162-175.

327. Панченко A.M., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепции первого монарха // ТОДРЛ. М., 1983. - Т.37. - С.54-78.

328. Панченко A.M. Русская культура в канун Петровских реформ // Панченко A.M. Русская история и культура: Работы разных лет. СПб.: Юна, 1999. - С.6-260.

329. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Изд-во «Независимой газеты», 1993.-424 с.

330. Парсамов B.C. В семиотическом пространстве русско-европейского диалога (XVIII начало XIX века) // Одиссей: Человек в истории 2001: Русская культура как исследовательская проблема / Гл. ред. А.Я. Гуревич. -М.: Наука, 2001. - С.234-254.

331. Петрухинцев Н. Раскол на Яике // Родина. 2004. - №5. - С.78-81.

332. Perrie М. Pretenders in the Name of the Tsar: Cossack «Tsareviches» in Seventeenth Century Russia // Von Moskau nach St. Petersburg: Das russische Reich im 17 Jahrhundert. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 2000. - P.243-256.

333. Пирлинг П. Дмитрий Самозванец.- Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. -480 с.

334. Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время). М.: Памятники исторической мысли, 1995. - 470 с.

335. Платонов С.Ф. Лекции по русской истории. СПб.: Кристалл, 1997. -839с.

336. Плюханова М.Б. О некоторых чертах личностного сознания в России XVII в. // Художественный язык средневековья. М.: Наука, 1982. - СЛ 84200.

337. Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб.: Акрополь, 1995. - 336 с.

338. Побережников И.В. Зауральский самозванец // Вопросы истории. 1986. -№11. - С.182-185.

339. Побережников И.В. Крестьянское правосознание и волнения на Урале в середине XVIII в. // Власть, право и народ на Урале в эпоху феодализма. -Свердловск: УрО АН СССР, 1991. С.119-126.

340. Побережников И.В. «Добрые цари» на Урале // Родина. 1995. - №2. -С.73-74.

341. Побережников И.В. Слухи в социальной истории: типология и функции (по материалам восточных регионов России XVIII-XIX вв.). Екатеринбург: Банк культурной информации, 1995. - 58 с.

342. Погодин М.П. Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны 1853-1856 гг. М., 1874.

343. Подъяпольская Е.П. Восстание Булавина (1707-1709). М.: Изд-во АН СССР, 1962.-216 с.

344. Покровский М.Н. Пушкин-историк // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. -M.;JI., 1931. Т.5. - С.5-15.

345. Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке. М.: Партиздат, 1933. - 544 с.

346. Покровский М.Н. Русская история с древнейших времен // Покровский М.Н. Избр. произв. М.: Мысль, 1965. - Кн.2. - 664 с.

347. Полищук В.И. Мировая и отечественная культура. -Екатеринбург:Изд-во УрГУ; Нижневартовск: Изд-во НГПИ, 1993. 4.1. - 176 с.

348. Полосин И.И. «Игра в царя» (Отголоски Смуты в московском быту XVII в.) // Известия Тверского пед. института. Тверь, 1926. - Вып.1. - С.59-63.

349. Попов А.Н. История возмущения Стеньки Разина. М., 1857. - 201 с.

350. Поршнев Б.Ф. Контрсуггестия и история (Элементарное социально-психологическое явление и его трансформации в развитии человечества) // История и психология. М.: Мысль, 1971. - С.7-35.

351. Преступная толпа. Сб. М.: Ин-т психологии РАН, Изд-во КСП+, 1998. -320 с.

352. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. М.: Прогресс, 1986. - 431 с.

353. Пронштейн А.П. Земля Донская в XVIII в. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростов, ун-та, 1961. - 375 с.

354. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России XVII-XVIII веков и донское казачество. Ростов-на-Дону: Изд-во Ростов, ун-та, 1983.-420 с.

355. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Кондратий Афанасьевич Булавин. -М.: Просвещение, 1988. 134 с.

356. Пропп В.Я. Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки. (Собрание трудов В.Я. Проппа). М.: Лабиринт, 1998. -512 с.

357. Пузанов В.В. У истоков восточнославянской государственности // История России: народ и власть. СПб.: Лань, 1997. - С.5-48.

358. Пушкарев Л.Н. Духовный мир русского крестьянина по пословицам XVII-XVIII веков. М.: Наука, 1994. - 192 с.

359. Пушкарев Л.Н. Что такое менталитет? Историографические заметки // Отечеств, ист. 1995. - №3. - С. 158-166.

360. Пушкин А.С. История Пугачева // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 кн.- М.: Воскресение, 1999. Т.9. Кн.1. - 483 с.

361. Пушкин А.С. История Пугачева // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 17 кн.- М.: Воскресение, 1999. Т.9. Кн.2. - 476 с.

362. Пушкин А.С. Капитанская дочка // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 т.- Л.: Наука. Ленингр. отд-е, 1978. Т.6. - С.258-370.

363. Ракитов А.И. Понимание и рациональность // Вопр. философ. 1986. -№7. - С.69-73.

364. Рапов О.М. Русская церковь в IX первой трети XII в. Принятие христианства. - М.: Высшая школа, 1988. - 416 с.

365. Репина Л.П. Социальная история и историческая антропология: новейшие тенденции в современной британской и американской медиевистике // Одиссей: Человек в истории 1990: Личность и общество. -М.: Наука, 1990. С.167-181.

366. Репина Л.П. Социальные движения и революции XVI-XVII вв. в современной компаративной историографии // Новая и новейш. ист. 1990. -№3. - С.63-74.

367. Репина Л.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в истории 1996: Ремесло историка на исходе XX века / Гл. ред. А.Я. Гуревич. -M.:Coda, 1996. -С.39-59.

368. Репина Л.П. Междисциплинарность и история // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. М.: Едиториал УРСС, 2004. - Вып.11.- С.5-17.

369. Рознер И.Г. Яик перед бурей (Восстание 1772 года на Яике -предвестник Крестьянской войны под руководством Е. Пугачева). М.: Мысль, 1966. - 207 с.

370. Робинсон А.Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания: Исследования и тексты. М.: Изд-во АН СССР, 1963. - 316 с.

371. Российская ментальность (Материалы круглого стола) // Вопр. философ.- 1994. №1. - С.25-53.

372. Российская ментальность: методы и проблемы изучения. М.: ИРИ РАН, 1999.-251 с.

373. Румянцева B.C. Некоторые идейные аспекты классовой борьбы в России XVII в. // Феодализм в России. Юб. чтен., посвящен. 80-летию Л.В. Черепнина. Тез. докл. и сообщ. М., 1985. - С.188-191.

374. Русские цари. 1547-1917 / Под ред. Х.-Й. Торке. Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. - 576 с.

375. Руткевич A.M. Психоистория Э.Г. Эриксона // Эрик Г. Эриксон. Молодой Лютер Психоаналитическое историческое исследование. М.: Медиум, 1996.-С.1-10.

376. Рут М.Э. Имя и образ: динамический аспект // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. М.: ИСлРАН, 2001. - 4.1. - С.15-19.

377. Рыбаков Б.А. Язычество Древней Руси. М.: Наука, 1987. - 784 с.

378. Рыбаков Б.А. Язычество древних славян. М.: Наука, 1994. - 658 с.

379. Рындзюнский П.Г., Рахматуллин М.А. Некоторые итоги изучения Крестьянской войны 1773-1775 гг. //Ист. СССР. 1972. - №2. - С.71-88.

380. Рындзюнский П.Г. Идейная сторона крестьянских движений и методы ее изучения // Вопр. ист. 1983. - №5. - С.4-16.

381. Рюде Дж. Народные низы в истории. 1730-1848. М.: Прогресс, 1984. -320 с.

382. Сабатини Р. Лжедмитрий: Борис Годунов и самозваный сын Иоанна Грозного // Сабатини Р. Капризы Клио. М., 1992. - С. 8-12.

383. Савельева И.М, Полетаев А.В. История и время. В поисках утраченного. М.: Языки русской культуры, 1997. - 800 с.

384. Самсонов A.M. Антифеодальные народные восстания в России и церковь. М.: Изд-во АН СССР, 1955. - 183 с.

385. Светлов Л.Б. Судьба семьи Е.И. Пугачева // Вопр. ист. 1968. - №12. -С.204-205.

386. Свирида И.И. Театральность, как синтезирующая форма культуры XVIII в. // Ассамблея искусств. Взаимодействие искусств в русской культуре XVIII века. М., 2000.

387. Свирида И.И. Пространство и культура: аспекты изучения // Славяноведение. 2003. - №4. - С. 14-24.

388. Сень Д. «У какого царя живем, тому и служим.» // Родина. 2004. -№5. - С.73-76.

389. Сивков К.В. Подпольная политическая литература в России в последней трети XVIII в. // Исторические записки. 1946. - Т.19. - С.63-101.

390. Сивков К.В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в. // Ист. зап. 1950. - Т. 31. - С.88-135.

391. Сидорова Т.А. Методологические возможности герменевтики в преподавании истории Средних веков // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. -М.: Едиториал УРСС, 2004. -Вып.11. -С.356-359.

392. Скопинцева Т.Ю. Бог и дьявол в традиционной парадигме // Credo. -1999. №6 (18). - С.49-59.

393. Скрынников Р.Г. Иван Грозный. М.: Наука, 1980. - 247 с.

394. Скрынников Р.Г. Смута в России в начале XVII в. Иван Болотников. JL: Наука. Ленингр. отд-е, 1988. - 253 с.

395. Скрынников Р.Г. Самозванцы в России в начале XVII века. Григорий Отрепьев. Новосибирск: Наука. Сиб. отд-е, 1990. - 235 с.

396. Скрынников Р.Г. Святители и власти. Л.: Лениздат, 1990. - 348 с.

397. Скрынников Р.Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. Смоленск: Русич, 1997. - 624 с.

398. Скульмовская Л.Г. Категория пространства: философско-социологический и культурологический аспекты // Россия и Запад: Проблемы истории и культуры. Сб. науч. тр. Нижневартовск: Изд-во НГПИ, 2003. -С.224-237.

399. Смелзер Н. Социология. М.: Феникс, 1994. - 688 с.

400. Смертная казнь: за и против. М.: Юрид. лит-ра, 1989. - 528 с.

401. Смирнов И.И. Восстание Болотникова. 1606-1607. М.: Госполитиздат, 1951.-588 с.

402. Смирнов И.И., Маньков А.Г., Подъяпольская Е.П., Мавродин В.В. Крестьянские войны в России XVII-XVIII вв. М.; Л.: Наука, 1966. - 328 с.

403. Смыслы мифа: мифология в истории и культуре. Сборник в честь 90-летия профессора М.И. Шахновича. Серия «Мыслители». Выпуск №8. -СПб.: Издательство СПб философ, общ-ва, 2001. 300 с.

404. Сокольский М.М. Неверная память. Герои и антигерои России. М.: Моск. рабочий, 1990. - 351 с.

405. Соловьев Б.И. Русское дворянство и его выдающиеся представители. -Ростов-на-Дону: Феникс, 2000. 320 с.

406. Соловьев В.М. Актуальные вопросы в народном движении (Полемические заметки о крестьянских войнах в России) // Ист. СССР. -1991. №3. - С.130-145.

407. Соловьев В.М. Современники и потомки о восстании С.Т. Разина. М.: УДН, 1991.- 168 с.

408. Соловьев В.М. Анатомия русского бунта. Степан Разин: мифы и реальность. М.: ТИМР, 1994. - 252 с.

409. Соловьев В.М. Русская фольклорная традиция о разинском восстании // Вестн. Моск. ун-та Сер. 8: История. 1995. - №5. - С.19-29.

410. Соловьев В.М. Р.В. Овчинников. Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками (Источниковедческое исследование) // Отечеств, ист. -1998. - №1. - С.190-193.

411. Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом // Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М.: Правда, 1990. - С.414-583.

412. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М.: Голос, 1993.-Кн.1. Т.1-2.-752 с.

413. Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Политиздат, 1992. - 543 с.

414. Софронова JT.A. Об утопии и утопическом // Утопия и утопическое в славянском мире. М.: Издатель Степаненко, 2002. - С.6-13.

415. Софронова JT.A. Три мира Григория Сковороды. М.: Индрик, 2002. -464 с.

416. Софронова JI.A. Российский ©еатрон // Славянский альманах 2002. М.: Индрик, 2003. - С.325-341.

417. Софронова JT.A. Человек на русской любительской сцене XVIII века // Человек между Царством и Империей. Матер, межд. конф. М.: Ин-т человека РАН, 2003. - С.486-499.

418. Степанов И.В. Крестьянская война в России в 1670-1671 гг. Т. 2. Ч. 1: Начальный период крестьянской войны. - JL: Изд-во ЛГУ, 1972. - 158 с.

419. Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция в России. М.: Мысль, 1991. - С.136-152.

420. Сытин А.К. Академик Петр Симон Паллас и Екатерина Великая // Catherine. 1996.-№6.

421. Тайлор Э. Первобытная культура. М.: Политиздат, 1989. - 573 с.

422. Тард Г. Общественное мнение и толпа. М.: Тов-во типогр. А.И. Мамонтова, 1902. - 202 с.

423. Терещук А.В., Фирсов C.JI. Россия и Запад: вызов или соблазн? // Россия и Запад. Сб. ст. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1996. - С.11-45.

424. Тишков В.А. Теория и практика насилия // Антропология насилия. -СПб.: Наука, 2001. С.7-38.

425. Тоёкава К. Оренбург и оренбургское казачество во время восстания Пугачева. 1773-1774. М.: Археографический центр, 1996. - 248 с.

426. Токарев С.А. Ранние формы религии. М.: Политиздат, 1990. - 622 с.

427. Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М.: Индрик, 1995. - 509 с.

428. Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. - С.227-284.

429. Топоров В.Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т.1: Первый век христианства на Руси. М.: Гнозис - Языки русской культуры, 1995. - 875 с.

430. Топоров В.Н. Две заметки из области ономатологии // Имя: внутренняя структура, семантическая аура, контекст. Тезисы международной научной конференции. М.: ИСлРАН, 2001. - 4.1. - С.61-91.

431. Троицкий С.М. Самозванцы в России XVII-XVIII веков // Вопр. ист. -1969.-№3.-С. 134-146.

432. Тюменцев И.О. Смута в России в начале XVII столетия: движение Лжедмитрия II. Автореф. дисс— д-ра ист. наук. СПб., 1999. - 35 с.

433. Уваров П.Ю. От эсхатологии к королевскому мифу нового времени (Религиозные войны и тираноборчество во Франции XVI века) //

434. Средневековая Европа глазами современников и историков. Ч. 5: Человек в меняющемся мире. М.: Интерпракс, 1995. - С.6-39.

435. Узнадзе Д.Н. Экспериментальные основы психологии установки. -Тбилиси: Изд-во АН Груз. ССР, 1961. 210 с.

436. Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. М.: Наука, 1966. - 451 с.

437. Уланов В.Я. Культурные реформы Петровской эпохи // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. М.: ГИС - Патриот, 1992. - Т.3-4. - С.267-300.

438. Уланов В.Я. Пугачевщина // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. М.: ГИС, 1994. - Т.5. - С.5-23.

439. Усенко О.Г. Бунтари и заговорщики // Родина. 1992. - №5. - С.68-69.

440. Усенко О.Г. Повод в народных выступлениях XVII-первой половины XIX века в России // Вестн. Моск. ун-та. Сер.8. История.-1992. -№1. -С.39-50.

441. Усенко О.Г. Терпи, казак // Родина. 1993. № 10. С. 22-25.

442. Усенко О.Г. Психология социального протеста в России XVII-XVIII веков. Тверь: Изд-во Тверск. ун-та, 1994. - 4.1. - 78 е.; 1995. - 4.2. - 66 е.; 1997. - Ч.З. - 92 с.

443. Усенко О.Г. Самозванчество на Руси: норма или патология? // Родина. -1995. №1. - С.53-57; №2. - С.69-72.

444. Усенко О.Г. Кто такой «самозванец»? // Вестник славянских культур. -2002.-№5-6.-С.39-51.

445. Усенко О.Г. Типология самозванцев монархического толка в России второй половины XVIII века // История России сквозь призму борьбы за власть: Матер. 34-й Всеросс. заочн. научн. конф. СПб.: Нестор, 2004. - С.13-16.

446. Усенко О.Г. Хронология и география монархического самозванства в Российской империи второй половины XVIII в. // Герои и антигерои в исторической судьбе России: Матер. 35-й Всеросс. заочн. научн. конф. -СПб.: Нестор, 2004. С.47-50.

447. Усенко О.Г. 17 самозванцев у русского трона // Родина. 2004. - №5. -С.65-69.

448. Успенский Б.А. Анти-поведение в культуре Древней Руси // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Языки русской культуры, 1996. - С.460-476.

449. Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина «Москва третий Рим» // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. -М.: Языки русской культуры, 1996.-С.83-123.

450. Успенский Б.А. Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление) // Успенский Б.А. Избр. труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Языки русской культуры, 1996. - С. 184-204.

451. Успенский Б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Языки русской культуры, 1996. - С.142-183.

452. Успенский Б.А. Historia sub specie semioticae // Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Языки русской культуры, 1996. - С.71-82.

453. Утопия и утопическое мышление: антология зарубежной литературы. -М.: Прогресс, 1991.-405 с.

454. Фаизова И.В. «Манифест о вольности» и служба дворянства в XVIII столетии. М.: Наука, 1999. - 222 с.

455. Фаминцын А.С. Скоморохи на Руси. СПб.: Алетейя, 1995. - 538 с.

456. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М.: Прогресс, 1964.-Т.1.-562 с.

457. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. Ростов-на-Дону: Феникс, 1999. -384 с.

458. Филд Д. Размышления о наивном монархизме в России от эпохи Пугачева до революции 1905 г. // Экономическая история. Обозрение / Под ред. Л.И. Бородкина. Вып. 8. - М., 2002. - С.110-115.

459. Фирсов Н.Н. Разиновщина как социологическое и психологическое явление народной жизни. СПб.; М., 1906. - 50 с.

460. Флоря Б.Н. Иван Грозный. М.: Молодая гвардия, 1999. - 403 с.

461. Формации или цивилизации? (Матер, кругл, стола) // Вопр. философ. -1989. №10. - С.34-59.

462. Фрейд 3. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989. -448 с.

463. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: Республика, 1994.-447 с.

464. Фромм Э. Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1990. - 272 с.

465. Фрэзер Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М.: Политиздат, 1980. - 831 с.

466. Фрэзер Дж. Фольклор в Ветхом завете. М.: Политиздат, 1986. - 511 с.

467. Фроянов И.Я. Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX-начала XIII столетия. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1992.-280 с.

468. Фроянов И.Я. Древняя Русь. Опыт исследования истории социальной и политической борьбы. М.; СПб.: Златоуст, 1995. - 703 с.

469. Фроянов И.Я., Юдин Ю.И. Былинная история. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1997.-592 с.

470. Хевеши М.А. Толпа, массы, политика: Ист.-филос. очерк. М.: ИФРАН, 2001.-223 с.

471. Хейзинга Й. Homo Ludens: Статьи по истории культуры. М.: Прогресс-Традиция, 1997. - 416 с.

472. Ходасевич А.Г. К вопросу об экономических реформах в России второй половины XVIII века // Catherine. 1996. - №4.

473. Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении. М.: Аспект Пресс, 1994. - 191 с.

474. Хоруженко К.М. Культурология. Энциклопедический словарь. Ростов-на-Дону: Феникс, 1997.

475. Худушина И.Ф. Царь. Бог. Россия. Самосознание русского дворянства (конец XVIII первая треть XIX вв.). - М.: ИФРАН, 1995. - 232 с.

476. Царь и царство в русском общественном сознании / Отв. ред. А.А. Горский. М.: ИРИ РАН, 1999. - 189 с.

477. Чеканцева З.А. О новом подходе к истории народных движений: Франция XVI-XVIII вв. // Новая и новейш. ист. 1993. - №3. - С.74-86.

478. Чеканцева З.А. Порядок и беспорядок. Протестующая толпа во Франции между Фрондой и Революцией. Новосибирск: Изд-во НГПИ, 1996. - 235 с.

479. Чеканцева З.А. Методологический синтез, междисциплинарный подход и возможности обновления истории «снизу»: Франция XVII-XVIII вв. // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. -Томск: Изд-во Том. ун-та, 2002. С. 175-181.

480. Черкасова А.С. Социальная борьба на заводах Урала в первой половине

481. XVIII века. Пермь: Изд-во Пермск. ун-та, 1980. - 104 с.

482. Черкасова А.С. Истец и ответчик в суде по иску мастеровых к управителю Сысертского завода Василию Бурцову (1757-1758 гг.) // Власть, право и народ на Урале в эпоху феодализма. Свердловск: Изд-во УрО АН СССР, 1991. - С.78-86.

483. Черная JI.A. Русская культура переходного периода от Средневековья к Новому времени (философско-антропологический анализ русской культуры XVII первой трети XVIII века). - М.: Языки русской культуры, 1999. - 288 с.

484. Черняк Е.Б. Цивилиография: наука о цивилизации. М.: Межд. отнош., 1996. - 384 с.

485. Чистов К.В. Русские народные социально-утопические легенды XVII

486. XIX вв. М.: Наука, 1967. - 344 с.

487. Чистов К.В. Социально утопические легенды XVIII в. и их изучение // Вопр. ист. 1997. - №7. - С.154-159.

488. Чистякова Е.В. Городские восстания в России в первой половине XVII в. (30-40-е годы). Воронеж: Изд-во Воронеж, ун-та, 1975. - 248 с.

489. Шапиро A.JI. Об исторической роли крестьянских войн XVII-XVIII вв. в России // Ист. СССР. 1965. - №5. - С.61-80.

490. Шахмагонов Н.Н. Емельян Пугачев разрушитель или герой? // Человек и закон. -1991. - №3-4. - С.80-89.

491. Шацкий Е. Утопия и традиция. М.: Прогресс, 1990. - 456 с.

492. Швейковская Е.Н. Государство и крестьяне России. Поморье в XVII веке. М.: Археографический центр, 1997. - 286 с.

493. Шерозия А.Е. К проблеме сознания и бессознательного психического. -Тбилиси: Мецниереба, 1969. -Т.1.-382 е.; Т.2. 522 с.

494. Шерозия А.Е. Психика. Сознание. Бессознательное. К обобщенной теории установки. Тбилиси: Мецниереба, 1979. - 171 с.

495. Шкуратов В. А. Историческая психология на перекрестках человекознания // Одиссей: Человек в истории 1991: Культурно-антропологическая история сегодня / Отв. ред. А.Я. Гуревич. М.: Наука, 1991. - С.103-114.

496. Шкуратов В.А. Историческая психология. М.: Смысл, 1997. - 505 с.

497. Щапов А.П. Земство и раскол // Щапов А.П. Соч. в 3 томах. СПб.: Изд. М.В. Пирожкова, 1906. - Т.1. - С.451-579.

498. Щапов А.П. Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII // Щапов А.П. Соч. в 3 томах. СПб.: Изд-е М.В. Пирожкова, 1906. - Т.1. - С. 173-450.

499. Щепанская Т.Б. Зоны насилия (по материалам русской сельской и современных субкультурных традиций) // Антропология насилия. СПб.: Наука, 2001.-С.115-177.

500. Щербаков А.С. Самоорганизация материи в неживой природе: Философские аспекты синергетики. М.: Изд-во МГУ, 1990. - 109 с.

501. Эйдельман Н.Я. «Революция сверху» в России. М.: Книга, 1989. - 176 с.

502. Эйдельман Н.Я. Твой восемнадцатый век. Прекрасен наш союз. М.: Мысль, 1991.-397 с.

503. Эйдельман Н.Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII начало XIX столетия. - СПб: Экслибрис, 1992. - 384 с

504. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996. -342 с.

505. Юдин А.В. Русская народная духовная культура. М.: Высш. шк., 1999. -331 с.

506. Юдин Б.Г. Объяснение и понимание в научном познании // Вопр. философ. 1980. - №9. - С.52-54.

507. Юнг К.-Г. Об архетипах коллективного бессознательного // Вопр. философ. 1988.-№1.-С.133-152.

508. Юнг К.-Г. Психология бессознательного. М.: Канон, 1994. - 320 с.

509. Юрганов A.JI. Опричнина и Страшный суд // Отечеств, ист. 1997. - №3. - С.52-75.

510. Юрганов A.JI. Категории русской средневековой культуры. М.: МИРОС, 1998.-448 с.

511. Юрганов A.JI. Опричнина // Достоверность и доказательность в исследованиях по теории и истории культуры: Сб. ст. Кн. II / Сост. и ответ, ред. Г.С. Кнабе. М.: РГГУ, 2002. - С.409-473.

512. Ядов В.А. Социальная идентификация в кризисном обществе // Социологический журнал. 1994. - №1. - С.32-52.

513. Янель З.К. Феномен стихийности и повстанческая организация массовых движений феодального крестьянства России // История СССР. -1982. №5. - С.88-101.

514. Янов АЛ. Тень Грозного царя. Загадки русской истории. М.: КРУК, 1997.-224 с.

515. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат, 1991. - 527 с.