автореферат диссертации по филологии, специальность ВАК РФ 10.01.01
диссертация на тему: "Восковая персона" Юрия Тынянова: творческая история, рецепция, поэтика

Полный текст автореферата диссертации по теме ""Восковая персона" Юрия Тынянова: творческая история, рецепция, поэтика"

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (ПУШКИНСКИЙ ДОМ)

003054338

На правах рукописи

/1

БЛЮМБАУМ Аркадий Борисович

«ВОСКОВАЯ ПЕРСОНА» ЮРИЯ ТЫНЯНОВА: ТВОРЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ, РЕЦЕПЦИЯ, ПОЭТИКА

Специальность 10.01.01 - русская литература

Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук

Санкт-Петербург 2007

003054398

Работа выполнена в Отделе новой русской литературы Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН

Научный руководитель

доктор филологических наук А. А. Панченко

Официальные оппоненты

доктор филологических наук Р. Ю. Данилевский кандидат филологических наук Г. А, Левинтон

Ведущая организация

Российский государственный педагогический университет им. А. И. Гер цена

Защита состоится 12 февраля 2007 г. в .^часов на заседании диссертационного совета Д.002.208.01 по присуждению ученой степени кандидата филологических наук в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) РАН по адресу: 199164, Санкт-Петербург, наб. Макарова, 4

С диссертацией можно ознакомиться в библиотеке Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН

Автореферат разослан

2007 г.

Ученый секретарь диссертационного совета кандидат филологических наук

С. А. Семячко

Общая характеристика работы

Актуальность настоящей работы связана в первую очередь со слабой изученностью литературного наследия Юрия Тынянова. В течение ряда лет приоритетным в отечественном и зарубежном литературоведении оставалось исследование научной продукции писателя, которая на сегодняшний день представляется в общем и целом неплохо изданной и откомментированной (из последних работ, посвященных Тынянову-теоретику литературы, укажем монографию Марка Вейнстейна1 или книгу Илоны Светликовой, посвященную в частности «психологистическим» истокам тыняновской семантической концепции2). Научный интерес к прозе Тынянова - явление относительно недавнее.

Степень разработанности проблемы. Только с середины 1980-х годов начинается научное освоение литературных текстов Тынянова - публикация набросков, планов (Е. А. Тоддес), анализ текстов - прежде всего киносценария и рассказа «Подпоручик Киже» (М.Б. Ямпольский) и романа «Смерть Вазир-Мух-тара» (Г. А. Левинтон). В этих исследованиях была предпринята попытка прочитать прозу Тынянова через призму его филологических концепций, прежде всего семантической теории, изложенной в книге «Проблема стихотворного языка»: данные исследования продемонстрировали несомненную продуктивность этого подхода, описав элементы поэтики тыняновской прозы и некоторые особенности работы Тынянова-литератора с историческими источниками. Однако до настоящего времени «Восковая персона», снискавшая у современиков славу «загадки», ребуса, оставалась неизученной. Настоящая диссертация является первой работой, целиком посвященной данной повести.

В качестве материала исследования использовались все редакции повести Тынянова «Восковая персона», весь корпус его прозы, его теоретические и историко-литературные исследования, а также материал, связанный с формальной школой в литературоведении и литературой 1900-1920-х гг., актуальной для Тынянова-филолога и Тынянова-прозаика.

1 М. Weinstein. Tynianov ou la poétique de la relativité. Paris, 1996.

2 И. Ю. Светпикова. Истоки русского формализма: традиция психологизма и формальная школа. М., 2005

Предметом исследования является поэтика повести Юрия Николаевича Тынянова «Восковая персона». Однако для того, чтобы сформулировать, что же следует в данном случае понимать под «поэтикой», что должно стать предметом исследования, необходимым оказался анализ рецепции текста, в результате которого автору работы удалось обнаружить то, что вызвало подлинное замешательство критики. Именно разрешая эти загадки, диссертант и описывал поэтику «Восковой персоны».

Целью исследования является описание механизмов смыс-лообразования в повести Тынянова. Для решения этой задачи предпринимается сопоставление повести и семантических концепций писателя-филолога, в частности анализируется один из ключевых, однако непроясненных самим автором и постоянно используемых им конструктов («невязка»); привлекаются обнаруженные исторические источники текста, а также экспонируется то, как их мотивный ретертуар становится мотивным каркасом повести.

Методология исследования. В работе используется ряд методов анализа текста, обращение к которым продиктовано предметом и целью работы, а также - в немалой степени - материалом настоящего исследования. Именно это и побудило автора обратить внимание на методы, образцы которых представлены в целом ряде научных работ, актуальных для диссертационного сочинения. Прежде всего - это работы по поэтике и структуре текста (Ю.М. Лотман, М. Риффатерр, Цв. Тодоров и др.), традиционные историко-литературные исследования, посвященные общественному бытованию литературы, интертекстуальные разработки последних тридцати лет (Г. А. Левинтон, О. Ронен, М.Б. Ямпольский); в диссертации используются некоторые элементы рецептивной эстетики и новейшей социологии литературы (П. Бурдье).

Научная новизна работы. Впервые предметом исследования становится поэтика повести Тынянова «Восковая персона», ее семантические механизмы, а также революционная специфика исторической прозы Тынянова на фоне традиционных представлений о характере исторической беллетристики, актуальных для русской литературы 1910-30-х гг.

На защиту выносятся следующие положения:

Тынянов отказывается от базисного представления о структуре исторической прозы, бытовавшего в современной ему литературе, а именно - от идеологической легитимации исторической беллетристики, то есть от концепции исторической прозы как иллюстрации историософских или историографических идеологам. Непонимание этого и привело критиков (что зафиксировал наш анализ рецепции повести) к утверждениям о «бессмысленности», асемантичности «Восковой персоны»;

Смыслообразующим для «Восковой персоны» является привлечение семантических концепций, выработанных автором и изложенных в научных сочинениях; это означает, что релевантным для смысловых механизмов исторической прозы такого типа являются не «означаемые», позаимствованные из историософии или идеологических систем (Д. С. Мережковский, Б. А. Пильняк, А. Н. Толстой и др.), а сама «форма» текста;

Отсюда и особый подход к историческим источникам, используемым Тыняновым и отбираемым писателем на основе мотив-ного репертуара документа - другими словами работа с источником не просто как носителем фактической информации о прошлом, но как с текстом (поэтому при комментировании прозы Тынянова существенным представляется указание на источники, сложное монтирование, изощренное переписывание которых и становится в данном случае исторической прозой);

Подобное отношение к документу нет как к «куску жизни», а как к тексту несомненно свидетельствует о сложных, полемичных отношениях Тынянова с влиятельной «литературой факта», изобретенной ЛЕФом. Отсюда и нетривиальные представления писателя о том, чем должна быть историческая проза, его знаменитое недоверие к «лгущим» документам. Отсюда и его отстаивание - в ситуации политического наступления на культуру- автономии литературного производства, автономии литературной семантики и т. п.

Теоретическая значимость исследования. Центральное место в работе уделено семантической теории литературного текста. Кроме того, теоретическим значением может обладать и представленный в диссретационном сочинении опыт рецепцив-нога анализа.

Практическая значимость работы во многом определяется ее новизной и актуальностью. Настоящее диссертационное сочинение освещает сложный и почти неизученный эпизод советской литературной истории, а его результаты могут быть использованы в качестве небольшой главы будущей истории литературы или комментария для издания (в то числе академического) прозы Тынянова. Существующая практика комментирования тыняновской исторической прозы предполагает комментарий фактической, исторической стороны дела, в то время как данная работа неоспоримо свидетельствует о том, что предметом комментария должны стать как исторические, так и литературные источники3, сложный монтаж которых и превращается Тыняновым в художественный текст (отсюда привлечение в диссертационной работе - главным образом в обширных примечаниях к тексту -большого количества исторических материалов, связанных с петровской эпохой, изображенной в повести «Восковая персона»).

Апробация работы. По теме диссертации автором было опубликовано несколько работ и сделан ряд докладов: на конференции в Хельсинки в октябре 1999 года и на конференции славистов в Тампере (Финляндия) в августе 2000.

Объем и структура диссертации. Диссертационная работа изложена на 1{Го страницах и состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии, содержащей 260 наименований.

Содержание диссертации определено задачами исследования. В первой главе описана творческая история повести, прослежены основные линии рецепции текста и выявлены те проблемы, разрешение которых и должно в конце концов подвести к анализу поэтики. Во второй главе дан анализ «невязки» и одной из риторических пружин «Персоны». В третьей - изложены соображения по поводу представлений Тынянова о том, что такое «историческая проза».

Во введении кратко охарактеризовано наличное состояние все еще довольно молодого «тынянововедения», а также представлен краткий очерк рецепции тыняновского наследия, акту-

3 Мысль, впервые высказанная применительно к прозе Тынянова Г. А. Ле-винтоном.

альный для остальных глав работы. Наследие Тынянова, распадаясь на две части - научную и писательскую, естественным образом предполагает выделение двух рецептивных линий, взаимоотношения между которыми оказываются весьма далекими от банальной симметрии. В 1920-е гг. и научные, и беллетристические тексты Тынянова оказываются равным образом читаемыми и влиятельными, причем публикация уже второго его романа, «Смерть Вазир-Мухтара» ставит автора в «первый ряд» современных писателей (в этом смысле показательно, что уже первая монография о Тынянове-литераторе выходит в 1935 году4, когда на счету автора всего два романа и несколько повестей и рассказов). В 1930-х гг., когда работы формальной школы - благодаря политическому давлению - оказываются изъятыми из широкого обращения, Тынянов фактически перестает заниматься приоритетными для него ранее теоретическим проблемами (последняя - незавершенная - теоретическая статья Тынянова «О пародии» датируется 1929 годом - эпохой сталинского «великого перелома») и почти целиком уходит в писательство -вплоть до 1960-х гг. в общественном сознании существует только тыняновская беллетристика. В шестидесятых годах, в эпоху «оттепели», появления советского структурализма и оживления теоретических дебатов в русской филологии, происходит постепенное возвращение научных работ Тынянова, который превращается в актуального теоретика (прежде всего благодаря разработкам тартуско-московской школы и связанных с нею специалистов): переоткрытие формализма безусловно заслоняет «Смерть Вазир-Мухтара», «Восковую персону» и т. п. При этом Тынянова-прозаика по-прежнему широко печатают и читают: в шестидесятых года двумя изданиями (1960 и 1965) выходит монография А. В. Белинкова о литературных текстах Тынянова и его писательском пути. При этом тыняновская проза рассматривается автором как подцензурная попытка сохранить независимость по отношению к большевистскому режиму. Иными словами, литературные тексты Тынянова в эту эпоху идут скорее по линии «общественности», что несомненно отражается на восприятии (или точнее «невосприятии») их собственно литературной «сделанности» и художественной «сложности». Пока теоре-

' Л. Цырлин. Тынянов-беллетрист. Л., 1935.

тические работы Тынянова остаются актуальными, продуктивными для дальнейшего развития, его проза явно остается только приложением к науке. И лишь тогда, когда в 1980-х гг. начинает ощущаться некоторый кризис советского структурализма и соответственно научное наследие Тынянова все больше и больше превращается из актуальной и живой научной продукции в «памятник», литературоведение обращается к его прозе. Причем первые же попытки анализа исторической беллетристики Тынянова5, оказавшиеся весьма продуктивными, показали, что наука и литература совмещаются в его писательской продукции: проза Тынянова предстала серией блистательных литературных экспериментов, очень сложных попыток спроецировать научные теории, выстроенные автором «Проблемы стихотворного языка», в литературное пространство, в свои собственные художественные тексты. Иными словами, расходившиеся по разным линиям наука и беллетристика сошлись вместе. Появление этих работ совпало с попытками «детронировать» Тынянова-теоретика, Лишить его статуса «главного филолога» (или одного из «главных»), на который он безусловно претендовал в 1970-х гг. (издание в 1977 году в «Науке» книги Тынянова «Поэтика. История литературы. Кино», сборника его работ с обширным, «академическим» комментарием свидетельствовало о его попадании в ряд безусловных «классиков» отечественной филологии). Падение «железного занавеса» в 1991 и «открытие» отечественной филологической наукой зарубежного контекста отодвинуло и без того терявшие актуальность работы формалистов на задний план. На сегодняшний день кажется, что более актуальной и интересной для литературоведения является именно проза Тынянова. Однако работы 1980-х гг. по-прежнему остаются значимыми и влиятельными. Это означает, что опыты по выявлению теоретических конструкций в беллетристических текстах Тынянова все еще могут приносить неожиданные результаты. Именно это и было проделано в настоящей работе, причем в случае с «Восковой персоной» подобное сведение вместе науки и литературы совсем не представлялось очевидным, возможным или

5 Одновременно с этим Е. А. Тоддесом осуществляются очень важные публикации тыняновских набросков и рабочих материалов; эти публикации свидетельствуют о статусе Тынянова как писателя.

продуктивным с самого начала. Рецептивный анализ в целом показывает, что приоритет, который отдавался специалистами научным работам Тынянова, отнюдь не способствовал изучению его прозы, которая на сегодняшний день все еще остается довольно плохо изученной. Попытка внести некоторый вклад в анализ прозы Тынянова - попытка, в немалой степени продиктованная наличным состоянием исследований, посвященных тыняновскому творчеству - и была предпринята в диссертации.

В первой главе, озаглавленной «"Мнимость" смысла», анализируется творческая история повести и ее рецепция, анализ которой оказался исключительно важным для работы в целом: именно в результате занятий рецептивной историей повести стало понятно, что же должно стать предметом поэтологического анализа. Едва ли не самым ранним свидетельством о замысле, посвященном восковому изображению Петра Великого является письмо Тынянова П. Г. Антокольскому, датированное 1 августа 1927 года. Однако работа над будущей повестью (или тогда еще пьесой) о творении Растрелли - если она и была начата -была прервана попыткой реализовать другой новеллистический замысел писателя - рассказ «Пастушок Сифил» (оставшийся незаконченным). Сюжетный центр рассказа - биографическая легенда, окружавшая знаменитого русского художника Ореста Кипренского — убийство заразившей его сифилисом любовницы-модели. Судя по сохранившимся наброскам «Пастушка Си-фила» в тексте важную роль играли мотивы смертельной болезни, видное место занимала проблематика художника-инородца6 (связанная в контексте творчества Тынянова с целым рядом ис-

6Инородчество и его роль в русской культуре и истории являлось одной из магистральных тем Тынянова-писателя. В этой связи весьма любопытным оказывается вступление к ненаписанному роману «Ганнибалы», построенному на примерах исторических трансформаций иностранных фамилий в русские. Весь фрагмент построен на обширных заимствованиях из книги Ё. Карновича «Родовые прозвания и титулы в России». С точки зрения Карновича, русская аристократия является рядом обрусевших иностранных родов, вписавшихся в русскую историю и через трансформацию чужеземных фамилий в русские забывших о своем происхождении. По всей вероятности, Тынянов разделял эту точку зрения: в данной перспективе русская история и культура оказываются в немалой степени историей инородцев и обрусевших иностранцев (в «Восковой персоне» русские поэты пастор Глюк и Виллим Монс, авторы некоторых эпиграфов к повести, а также Растрелли).

торических фигур - Вильгельмом Кюхельбекером, Пушкиным, героем «Восковой персоны» Растрелли и т. д. - в этот же ряд входил для писателя и немецкий поэт-еврей Генрих Гейне), а главное-появлялись образы петербургской Кунсткамеры, впоследствии перешедшие в «Персону». Наброски «Пастушка», датированные 1929 годом, позволяют предположить, что Тынянов «дойдя» до описаний Кунсткамеры, прервал работу над рассказом, вернулся к давно задуманной повести о восковом портрете Петра Великого и завершил ее. Недостаток рабочих материалов писателя не позволяет с уверенностью продемонстрировать, как произошел данный переход, однако существующие описания Кунсткамеры в «Пастушке» указывают на значимое переплетение, жесткое мотивное столкновение мотивов «жизни» и «смерти», которое весьма изощренно будет развернуто в «Восковой персоне».

Необыкновенно сложная символика повести (в том числе кунсткамерные «монстры») оказалась камнем преткновения критики, писавшей о тексте Тынянова. Едва ли не в каждом отклике на «Персону» возникает мотив непонятности, почти «бессмысленности», «заумности» повести. Так, бывшая ученица Тынянова Лидия Гинзбург в дневниковой записи от 28 декабря 1931 года писала: «В "Восковой персоне" слова уже решительно ни к чему не привешены. <...> Все слова важные, Яков-урод, шестипалый, а собачку зовут Эоис - и все это означает нечто, но что именно -неизвестно. Скорее всего, здесь сказалась какая-то уже пустая инерция синтаксических оборотов и смысловых окрасок символистической прозы, где действительно все "означало". "Восковая персона" словоблудие»7. С одной стороны, текст Тынянова предстает разновидностью загадки, ребуса, взывающего к дешифровке - однако весь фрагмент оканчивается утверждением «бессмысленности» повести, на поверку оказавшейся смысловой «пустышкой», криптограммой, скрывающей семантическую пустоту и негативность. Неслучайно и появление в заметке Гинзбург имени наиболее влиятельного «петрографа» русской литературы начала века Д. С. Мережковского: «"Восковая персона" - словесное гурманство при отсутствии словесного чутья и

7 Л. Гинзбург. Записи 20-30-х годов. Из неопубликованного // Новый мир. 1992. №6. С. 175.

пустая многозначительность. Социальной и исторической концепции нет. У Мережковского была подлинная многозначительность. Он употреблял важные слова, восходившие не к осмыслению исторических фактов, но к той популярной мистике, которая имелась у Мережковского на все случаи». Семантическая «полнота» исторической прозы - по мысли Гинзбург - возникает благодаря особой референциальной процедуре соотнесения текста с идеологической системой - будь то «популярная» мистика или социально-историческая концепция. Иными словами, Гинзбург точно уловила тот факт, что «Восковую персону» нельзя прочитать как привычную историческую беллетристику, за означающими которой проступают очертания «больших» историософских или историографических означаемых8, эта точка зрения имплицитно предполагает некоторую «второразрядность» исторической прозы, которая якобы должна «излагать», переводить в литературное измерение нечто «внешнее» литературе и вне этой операции не может обладать своей собственной художественной ценностью. В декабрьской записи Гинзбург намечено то ощущение разрыва между текстом и его семантикой, которое является определяющим для печатных оценок повести Тынянова. В сходном - по сравнению с раздраженной заметкой Гинзбург - ключе смысловая загадочность текста была отмечена одним из ведущих критиков РАППа Владимиром Ермиловым. Рапповец Ермилов, естественно враждебно и подозрительно настроенный по отношению к продукции «попутчика» и формалиста, писал, что «идея этого произведения замаскирована»3. Лев Цырлин, автор первой монографии о прозе Тынянова, ка-

8 Анализ данной заметки Лидии Гинзбург в контексте ее собственной научной и литературной эволюции (от формализма в двадцатых годах к «смысловому» и «социальному» подходу к литературе - явно становившемуся в рамках советской культуры магистральным - к началу тридцатых и позже) естественно остается за пределами данной работы, хотя при чтении этой записи безусловно нельзя не учитывать личных конфликтных отношений бывшей ученицы Тынянова по ГИИИ с «мэтром». Необходимость вписать заметку Гинзбург в контекст ее творчества отчасти снимается тем очевидным фактом, что говоря о «Персоне», критики разных направлений отмечают одни и те же проблемы, возникающие перед читателем или истолкователем текста Тынянова.

9В. Ермилов. За боевую творческую перестройку II На литературном посту. 1932. №4. С. 7.

жется, вступает в полемику с недогадливыми критиками, однако решения проблемы не предлагает: он отмечает «нарочитую несоотнесенность все системы изобразительных средств и исторической концепции произведения», при этом, как полагает критик, «эта концепция присутствует не в самой художественной ткани, не образует собой идейного сцепления всей системы образов, а, скорее, таится где-то в порах повествования, между строк»10. Нечеткость, «непрописанность» исторической концепции Тынянова отмечали и другие рецензенты - Инн. Оксенов, А. Алпатов; сходный упрек предъявляла «Восковой персоне» и эмигрантская критика в лице Владислава Ходасевича, посвятившего повести отдельную статью и выделившего все тот же конфликт - исторической концепции (оставшейся для критика туманной, едва намеченной) и литературных «приемов», «формы» (к которой и редуцировалось в данной рецензии все «содержание» тыняновского текста, вся его «соль» и суть).

Попытки найти идеологический контекст, который позволил бы «семантически» прочитать повесть Тынянова, евелись к поискам не продемонстрированных со всей убедительностью параллелей с «Медным всадником» Пушкина и соответственно к установлению актуальных для Тынянова «больших» идеологем (Б. Вальбе11, Б. Эйхенбаум12) или к указаниям на актуальную политическую ситуацию: смерть Ленина и т. п. (Л. Цырлин, Д. Пай-пер13). Трудно счесть предложенные прочтения вполне продук--------тивными и адекватными: сведение текста, насыщенного сложной,

10 Л. Цырлин. Цит. соч. С. 100-101.

" Б. Вальбе. Юрий Тынянов и его исторические романы //Ленинград. 1931. № 10.

12 Б. Эйхенбаум. Творчество Юрия Тынянова // Б. Эйхенбаум. О прозе. Л., 1969.

,3 D.G.B. Piper. Yury Tynianov's Voskovaya Persona: a Political Interpretation // Soviet Studies. University of Glasgow. 1971. Vol. XXIII. N. 2 (October). Политические аллюзии в творчестве Тынянова конечно нельзя исключать. Однако следует отметить, что откровенно политико-аллюзионное прочтение повести, которое предложено в работа Пайпера (прямая, «лобовая» проекция на текст постленинской борьбы за власть в СССР), представляется едва ли правдоподобным. Тынянов - прекрасно представляя себе, что от исторического романиста ждут именно аллюзий на современность - был достаточно осторожен, и во всяком случае отчетливо ставил себе гораздо

«барочной» метафорикой и весьма нетрадиционной, непрозрачной символикой, к тривиальным идеологемам (не подкрепленным к тому же убедительными прямыми текстовыми перекличками, скажем, с тем же «Медным всадником»), были обречены на неудачу. Все они - так или иначе - исходили из представления о «Восковой персоне» как о типичной исторической прозе в том виде, в каком она сформировалась от Дмитрия Мережковского до Бориса Пильняка и Алексея Толстого. При этом за бортом критической рефлексии остались литературоведческие построения Тынянова, в частности его представления о литературной семантике, занятия которой являлись едва ли не магистральными для Тынянова-филолога. Непродуктивность представленных попыток семантизировать повесть указывают на необходимость привлечения других контекстов - в первую очередь теоретических - что естественно в случае писателя, внесшего немалый вклад в теорию литературы. Тексты писателя, жадно интересовавшегося по его собственному признанию, сделанному в разговоре с Алексеем Крученых в 1931 году, мнимостями, «фикциями», «их жизнью, судьбой, отношением к действительности»14, весьма далеки оттого, чтобы быть криптограммами, скрывающими пустоты: подобно зауми в теоретических работах Тынянова, «Персона» «закручена» вокруг проблемы смысла. С другой стороны, настоятельной необходимостью является реконструкция того, что Тынянов понимал под «истори-— -ческой-прозой», какой сдвиг (ощущаемый всеми читателями; но так и не описанный) был произведен им в своей литературной практике по отношению к «сильной» и влиятельной беллетристической традиции, ибо на наш взгляд, Тынянов пытался Со-

болев широкие и амбициозные задачи, чем лишь дать отклик на непосредственную современность. А кроме того - повторимся - политический код, политический контекст не позволяет прочитать чрезвычайно сложные, собственно литературные ходы «Персоны». Занятно, что эмигрантский-критик и литературовед Альфред Бем в рецензии на отдельное издание «Восковой; персоны» отмечал «спрятанность» - в отличие от «Петра Первого» Алексея Толстого, где параллели с современностью прочитывались прямо и отчетливо - злободневного в повести Тынянова (Современные записки: Париж. 1932.4.. С. 462).

14 А. Крученых. Наш выход. М„ 1996, С. 79.

здавать историческую прозу, легитимировавшуюся своей собственной «литературностью», своей «имманентной» семантич-ностью, которой Тынянов и посвятил свою основную работу по литературной семантике, «Проблему стихотворного языка», а не ролью «упаковочного материала», «пустой» и удобной «тары» для важного, «большого» историософского «содержания». Именно на эти вопросы мы и пытались ответить в следующих двух главах диссертационной работы. Суммируя, можно сказать, что настоящая работа центрируется вокруг нескольких проблем, в общем и целом далеких от возможных историософских преференций Тынянова: соотношение литературы и семантических концепций в творчестве писателя, соотношение литературы и истории - точнее говоря, как исторические источники превращаются Тыняновым в литературный текст и соответственно, что такое «историческая проза» по-тыняновски. Соблазнительной задачей было попытаться проанализировать текст, считавшийся современниками энигматическим, загадочным.

Вторая, наиболее объемная глава работы, озаглавленная «Риторика мнимости», посвящена столкновению литературной теории, собственно семантических'концепций Тынянова и его художественной практики в «Восковой персоне». Еще в первой главе, разбирая переход от «Пастушка Сифила» к «Восковой персоне», мы отметили, что одной из основных, «матричных» мотивных структур «Персоны» является последовательно проведенное сочетание, столкновение «живого» и «мертвого», начатое автором буквально с самого заглавия: оживляя «внутреннюю форму» названия, строя его на парадоксальном сочетании «человека» и вещи», Тынянов как бы разворачивает заглавие, вытягивая его в текст. Набивая предметный мир повести произведениями скульптуры и продукцией таксидермиста, прослаивая повесть живыми и их заместителями, автор систематически, последовательно сравнивает «мертвое» и «живое». Так, например, оживает бронзовая лягушка работы Растрелли: «бронзовый портрет лягушки, которая дулась и под конец лопнула. Эта лягушка была как живая, глаза у ней вылезли». Или археологическая находка - прекрасно сохранившийся труп молодой римлянки, о котором Растрелли рассказывает Меншикову: «и девушка была как живая, у ней все было как живое, и все пальцы живые

в точности, и сверху и сзади - все было как живое <...>. Но то была Юлия, дочь известного Цицерона, живая, то есть не живая, но сама природа сделала со временем ее тем веществом»15. По словам Растрелли, сам материал восковых изображений позволяет уничтожить, стереть различия между моделью и ее репрезентацией, человеком и вещью: «есть искусство изящное и верное, так что нельзя портрет отличить от того человека, с которого портрет делан».

Эпиграф к главе второй, посвященной экспонатам петербургской Кунсткамеры, где «было все вместе, и живое и мертвое», содержит это же сочетание: «Не лучше ли жить, чем умереть». А в самом описании естественными объектами оживления становятся чучела животных и другие «натуралии», даже столь гротескные, как отрезанные заспиртованные головы: «Все годовалые, или двулетние. И детские головы смотрели живыми глазами <...>. И где отрезана была голова, - можно было подумать, что сейчас брызнет кровь, так все сохранялось б хлебном вине»; «Видны были собаки Тиран, Лизет и Эоис, и мертвая шерсть стояла на них дыбом».

15 Растрелли говорит о подлинном археологическом открытии, сделанном 19 апреля 1485 года; о нем подробно писал в своей известной книге о Возрождении Якоб Бурхард: «тело это, натертое бальзамом, кедровым . .маслом и терпентином, так^орошохохранилось,. как будто девушка только что скончалась. Ей, казалось, на вид всего 16 лет, и черты лица еще не утратили подвижности; даже краска еще виднелась на щеках, а розовые губы оставались полуоткрыты» (Я. Буркгард. Культура Италии в эпоху Возрождения. СПб., 1904, Т. 1, С. 222-223). Текст Бурхардта со всей очевидностью цитирует хронику Перуджии (ок. 1500) Фр. Матараццо, где описано, что вид найденной мертвой девушки создавал иллюзию того, что она только что умерла. Данное описание перекочевало в роман Мережковского «Леонардо да Винчи», где произведен важный смысловой сдвиг: мертвое тело представлено не «как будто только что умершее», а как живое. На этом примере видно, что выбор Тыняновым того или иного источника мотивируется мотивной структурой этого источника, а подключение текста Мережковского как будто говорит в пользу того, что Тынянов внимательно следил за тем, как происходит переписывание исторического источника в литературный текст. Иными словами именно сбор источников и фиксация их риторических и мотивных структур помогают прояснить, что же является релевантным в прозе автора «Персоны».

Создание воскового портрета Петра Первого, центральная сюжетная линия «Персоны» включает ту же навязчиво повторяемую фигуру, где маска как бы возвращается в «состояние» лица: «И он <Растрелли. - А. Б> <...> стер губодергу, рот <маски. -А. Б> стал как при жизни»; «Он потер окатистый лоб, погладил височную мышцу, как гладят у живого человека, унимая головную боль». Разыгрывание семантического переплетения «жизни» и «смерти» в данном случае превращается под пером Тынянова в сложный текстовой узор. Оживление маски осуществляется на фоне напоминания о смерти модели. Мертвая негибкость оригинала отражается в восковом слепке как искажение черт лица живого Петра, что делает подобие несхожим с моделью: «И только теперь он осмотрел прилежно маску <...> -Левая щека! Левая щека была вдавлена. И тут художник стал гадать: отчего? Оттого ли, что он ранее снимал подобие из лев-коса и нечувствительно придавил мертвую щеку, в которой уже нё было живой гибкости?». Именно это проступание смерти заставляет скульптора уничтожать ее следы в портрете, возвращая маске сходство с живым императором и тем самым творя иллюзию жизни. Растрелли оберегает восковое подобие от знаков смерти и после, уже закончив вчерне портрет: «Господин Растреллий натер крахмалом, чтоб не прожухло и не растрескалось и чтоб не было потом мертвой пыльцы». Последующие операции над статуей могут показаться даже несколько механически-избыточными: «на нем, как на живом человеке, было не только все верхнее, как положено, но и нижнее». Хотя именно последовательность в реализации этого фундаментального для смысловой структуры повести приема позволяет в конце концов подготовить семантическую двусмысленность, одним из первых подступов к которой является следующий пассаж: «Кто там в боковой палате лежал? Мертвый? Живой?». А финалом всей цепочки повторяющихся сравнений станет речевая игра, реализующая неразрешимую двойственность значения, стилистическое превращение живого в мертвое и мертвого в живое: «Весы были неорленые, посуда немеряная, и живой товар - весь мертвый».

Подобное смысловое столкновение было названо самим Тыняновым «невязкой». Описывая структуру комического в книжке «Достоевский и Гоголь», он указал на суть комизма в «невяз-

ке двух образов, живого и вещного». Причем «невязка», то есть соединение двух гетерогенных элементов в «тесную» связь определяет для Тынянова и принцип метафоры. Не будет большим преувеличением сказать, что в данной системе «невязка», смысловое столкновение двух «невяжущихся», но интегрированных вместе элементов, представляет собой семантическую основу литературного текста вообще, тот внутренний конфликт, который приводит к «динамизации» смысла. «Тесные» отношения между «живым» и «мертвым», «невязка» человеческого и вещного оказываются своего рода обсессией Тынянова как исследователя литературной семантики. Выбирая примеры для «Проблемы стихотворного языка», он неоднократно обращается именно к такому столкновению «основных признаков значения» и тем смысловым эффектам, которые подобная «невязка» порождает. Показательны примеры из «Риторики» М. В. Ломоносова; не менее красноречивым представляется и пример, взятый из разбора А. С. Шишковым басни А. П. Сумарокова, где главный персонаж, «епанча» показана то «как вещь бесчувственная», то как «одаренное чувствами существо»: по мысли Тынянова подобное столкновение приводит к «динамизации слова в стихе»16. Важнейшее семантическое следствие подобной игры заключается в двусмысленности, смысловой неразрешимости, своего рода зыбкости, колеблемости текста. Данный пример демонстрирует и связь основного семантического механизма и структуры литературного героя, становящегося своеобразной игрой «эквивалентов». Сходным образом строится и тыняновский киносценарий «Шинель» по повести Гоголя, где «шинель» оказывается то вещью, о которой мечтает герой, то иным предметом мечтаний персонажа - «приятной подругой жизни» (сценарий был превращен в знаменитый кинофильм реж. Г. Козинцевым и Л. Траубергом). Подобная игра эквивалентами, последовательно осуществленная «теснота» связи живого и мертвого оказалась исключительно существенной для поэтики «Восковой персоны», где она «стилистически» подготавливает замену живого императора его восковым подобием и организует всю линию андроида работы скульптора Растрелли и экспона-

16 Ю. Тынянов. Проблема стихотворного языка. The Hague, 1963, С. 77-78.

тов музея, «натуралий» Кунсткамеры. Так, например, на этом строится описание заспиртованной головы: «Пуери капут № 70. Смугловатая. Глаза не так широко раскрыты <...>, а напротив, как бы с неудовольствием скошены. <...> Тяжелыми веками он <заспиртованный ребенок. - А. Б> смотрит на все, недовольный, важный, как монгольский князек, — как будто жмурится от солнца»17. Время от времени маркер сравнения (как, как будто), функция которого заключается в приведении в действие динамической речевой машины, начинает выпадать, благодаря чему текст приближается к пределу уподобления, где мертвое оказывается живым и наоборот: «спокойно глядели на них утоплые младенцы и лягвы, и улыбался мальчик, у которого было видно устройство мозга и черепа». Однако важнейшие стилевые ресурсы были подсказаны Тынянову его излюбленным и наиболее разработаны примером персонажной структуры - «Носом» Гоголя, при анализе которого исследователь выделил местоименную «невязку», игру местоимениями (он, оно), позволившую то . превращать нос в живого героя и чиновника, то подчеркивать его несомненную вещность («Основы кино»). Эта местоименая поэтика разворачивается Тыняновым уже в «Киже» - как в рассказе, так и в сохранившемся сценарии звукового фильма, однако ярче всего она представлена именно в «Восковой персоне», где подобная игра на местоимениях третьего лица, как бы ; размывает интратекстовую референцию, идентичность персонажа. Динамизирующий текст принцип, построенный наместо--именном колебании, приводит к возникновению двусмысленности в том числе в пределах одного отрывка и даже одного

17 Латинская фраза (pueri caput) отсылает к «Musei Imperialis Petropolitani» (1742-1745), первому реестру петербургской Кунсткамеры, которым Тынянов безусловно пользовался, работая над «Персоной». Свое описание мальчиковой головы он явно стилизует под поэтику барочного научного описания «натуралий», представленного в данном издании. Причем и в этом случае видно, что мотивы, на которых строится текст «Персоны», уже содержатся в источнике, текст которого центрируется вокруг жиз-неподобия экспонатов: «Pueri caput, cuius color viuentis similis est, oculisque clausis dormientis caput repraesentat» или «Pueri caput viuidum, dormienti simile» (Vol. 1. Partes 1-3, P. 44, 62) («Голова мальчика, цвет которой подобен живому, с закрытыми глазами, изображает голову спящего», «Голова мальчика живоподобная, кажущаяся спящей»).

предложения. Так, в главе четвертой находим сцену, целиком построенную на этой игре, где текст становится чем-то вроде барочной обманки, когда изображение с легкостью принимается за оригинал. Сначала автор четко задает идентичность портрета: «Он был парсуна, или же портрет, но неизвестно было, как с ним обращаться». Весь последующий текст фрагмента уничтожает определенность первой фразы: «Хоть он <кукла> был и в самом деле портрет, но во всем похож и являлся подобием. Он <кукла> был одет в парадные одежды, и она сама их выбирала, не без мысли; те самые одежды, в которых был <император> при ее коронации. <...> И он <кукла> сидел на подушке и, поло-жа свободно руки на локотники, держал ладони полурастворенными, как бы <маркер сравнения> ощупывая позументики. <...> И подвязки - его <императора>, позументные, новые, он <император> еще ни разу их не повязывал. И ведь главное было то, что на нем <кукла>, как на живом человеке <сравнение>, было не только все верхнее, как положено, но и нижнее <...>. И смотреть с ног вовсе не могла, потому что уговорили ее обуть его <кукла> в старые штиблеты, для того, чтоб все видели, как он <император> заботился об отечестве, был бережлив и не роскошен.<...> Хуже всего то, что оно двигалось на тайных пружинах, как кому пожелается. <...> И так он <кукла> сидел ото всех покинутый. <...> А тут еще подох попугай и послан сразу в кунштка-мору. <...> И вещи, которые он <император> точил <...>. Тогда стало ясно: быть ему <кукле> в куншткаморе, как предмету особенному». (В скобках отметим, что данный случай отнюдь не является единичным, он может быть дополнен другими примерами, которые подтвердили бы, что подобная игра - не курьез или аномалия, а элемент поэтики).

Анализ показывает, что Тынянов воспроизводит в известном смысле поэтику романтической, фантастической литературы18, где одним из приемов реализации сюжета об оживающих портретах и статуях (Гофман, Мериме, Мопассан и т. д.) оказывается систематически проведенное сравнение живого и вещного. При этом Тынянова со всей очевидностью интересуют не мистиче-

18 Фантастическая литература в том смысле, в котором говорит о ней Цве-тан Тодоров в своей известной книге (Цв. Тодоров. Введение в фантастическую литературу. М., 1999).

ские референты фантастической прозы, а именно семантическая модель, определенная структура литературного смысла. В результате подобных операций в текст вводится структура поддельности, обманчивости, мнимости, иллюзорности, которая активно поддерживается и традиционными литературными мотивами: здесь следует упомянуть и восковые фрукты, которые лепит Растрелли и которые нельзя отличить от настоящих и «обманные боги» - экспонаты кунсткамеры, да и само подобие с якобы встроенным в него механизмом (причем и в данном случае обращение к источникам сразу же показывает какие мотивы - содержащиеся в этих претекстах и перенесенных в текст повести - подсказывают Тынянову их отбор).

Колебательный семантический принцип, являющийся структурной основой поэтики мнимости, связан у Тынянова с исключительно важной для него идеей мнимого, обманчивого значения. Вытеснение «основного признака значения», описанное в «Проблеме стихотворного языка», освобождение текста от груза «предметности» приводит к появлению семантических фантомов, становится сюжетом «Подпоручика Киже». Эти поиски были продолжены Тыняновым и в «Восковой персоне», являющейся образцом смысловой динамической формы. Оживляя маску, Растрелли превращает ее в своего рода аллегорический текст: «И он прошелся теплым пальцем у крайнего рубезка, и стер губо-дергу, рот стал как при жизни, гордый - рот, который означает в лице мысль и учение, и губы означающие духовную хвалу»гКажимость жизни и кажимость семантической перспективы сопутствуют друг другу. Невязка живого и мертвого, колебание между полюсами одушевленного и вещного, все это приводит в движение машину, продуцирующую семантические кажимости, двусмысленных и странных, «колеблющихся» героев, явно не вписывающихся в ряды героев-идеологем, героев-символов былой исторической беллетристики - как символистской, так и зависимой от нее советской.

Третья глава работы, озаглавленная «Мнимость и история», посвящена развитию построений предыдущей части работы, а также реконструкции того, как Тынянов мыслил историческую прозу и структуру ее героя.

Судя по опубликованным документам, закончив «Смерть Вазир-Мухтара», в 1928 году Тынянов планировал некоторую перемену в своей писательской практике, что должно было, по всей видимости, отразиться на характере его писательской репутации. Так, он планирует создание литературных произведений, построенных «на теории» - в противоположность той беллетристике, которую писал до того, и которая теперь мыслится им как построенная на «истории». Такая планируемая теоретичность грядущих литературных опытов несомненно связана с попыткой активизации работы ОПОЯЗа в 1928-1929 гг. (совместные тезисы-«опоязисы» Тынянова-Якобсона, некоторые организационные шаги, предпринятые В. Б. Шкловским для оживления формалистской антрепризы и т. п.) - и соответственно с активизацией собственно теоретических поисков (то есть главного для формалистов дела). С другой стороны, сам Тынянов признавал, что его литературные произведения являются «опытами научной фантазии», снимая тем самым противопоставление между теоретическим и историческим. Попытки создания прозы на современном материале («Берлинские рассказцы») оказались кратковременным эпизодом; Тынянов продолжает писать историческую прозу, которая по всей вероятности и стала тем локусом, в котором он попытался снять различия между теорией и историей, прошлым и современным, и т. п. Думается, что именно на рубеже двад-цатых-тридцатых годов Тынянов стремится дать ответ на теоретический вопрос о том, что такое историческая проза - в известном смысле таким ответом стала «Восковая персона», причем существенную роль для всей этой проблематики сыграл интерес писателя-филолога к мнимостям и фикциям.

Тынянов, как мы уже отмечали, не только реализует мнимость как собственно текстовую структуру, но и набивает повесть разнообразными мотивными репрезентантами поддельности, мнимости и т. д. Важную роль здесь играют и определенные сюжетные линии - мнимых воров (на поверку оказывающихся богатыми купцами, скрывающимися от налогов), мнимой, поддельной аристократии19 (например, Меншикова - «герцога Ижорского», па-

19 Тема, волновавшая Тынянова и разрабатывавшаяся им и в других произведениях,, например в романе «Пушкин». К линии Меншикова Тынянов, как кажется подключает и цитату из «Капитанской дочки», проеци-

родийного мецената и отца искусств) и т. д. Отчасти на этих же мотивах строится линия обер-прокурора Павла Ивановича Ягу-жинского, где Тынянов эксплицированно - опять-таки через операцию сравнения (как, как будто) и отсылки к театральной культуре петровской эпохи вводит «разоблачительный» для персонажа театральный код (по всей вероятности не без влияния опробовавшего этот прием Мережковского и его романа «Александр Первый»),

Театральность отчасти и поясняет ход мысли Тынянова. В 1933 году в разговоре с грузинским литературоведом А. Гаце-релиа Тынянов изложил свое понимание работы исторического романиста. Гацерелиа вспоминал: «Хорошо помню фразу Тынянова, что обязанность писателя показать не только перипетии взаимоотношений действующих лиц, происходящих на исторической сцене, но процесс их гримирования за этой сценой, в результате которого "исторические герои" предстают перед нами измененными. Одно из предназначений новой исторической прозы не описание, а объяснение внутренних закономерностей явлений и развенчание так называемых "героев"»20. Тынянов мыслит новую, свою историческую прозу как двуслойную структуру, основными элементами которой являются историческая сцена, пространство исторического факта - или документа - и некая подводная часть, экспонирующая то, что происходит с героем «интимно», «на глубине». То, о чем Тынянов говорил Гацерелиа, он воплощал в «Персоне»: здесь следует отметить и сцену лро-буждения Екатерины, проснувшейся крестьянкой Мартой, и сцену ее официального выхода для официального плача (а также соответственно подготовки, гримирования для церемонии)21.

руя самозванца Пугачева на «герцога д'Ижора» Меншикова, подсвечивая, так сказать самозванность и поддельность «новой» аристократии интертекстуально.

20 А. Гацерелиа. Встречи в Тбилиси // Воспоминания о Ю. Тынянове. М., 1983, С. 202-203.

21 Здесь уместно было бы вернуться к началу - к анализу рецепции и вспомнить о попытках сопоставления «Восковой персоны» и «Медного всадника». Возможность такого соотнесения существует - в рамках противопоставления образов двух статуй как двух полярных репрезентаций первого русского императора (X Gasiorowska. The Image of Peter the Great in Russian Fiction. Madison, 1979, ch. 6). Если «Медный всадник» репрезентирует оди-

Линия Екатерины сопрягает мотивику разрыва официального и приватного, происходящего «на глубине», за сценой, на которую накладывается проблематика парадного документа, официозной версии события. Отсюда неслучайно, что в описание официального оплакивания безвременно ушедшего Петра втайне обманывавшей его при жизни Екатериной, Тынянов вводит цитату из «Водопада» Г. Р. Державина («Екатерина возрыдала») и официозной «Краткой повести о смерти Петра Великого» Феофана Прокоповича. Тынянов последовательно строит линию Екатерины на несоответствии официального, «парадного» и «интимного», «неверного» и «подлинного» и т. д. - что подчеркивается включением отсылок к официальным текстам Феофана Прокоповича, в которых Екатерина сравнивается с великими государынями прошлого, причем эти цитаты парадных текстов несколько лобово сталкиваются с описаниями реального поведения первой русской императрицы.

Интерес Тынянова к мнимостям и фикциям открыто заявлен им и в незаконченной статье «О пародии», создававшейся в 1929 году. Отказываясь от непременности комизма в качестве конституирующего пародию принципа, Тынянов особое внимание уделяет пародиям, которые смогли обмануть читателей, бу-

ческого, «парадного», «великого» Петра, воплощение официозной и официальной государственности (в традиционном понимании), то Тынянов отчетливо сдвигает репрезентацию в сторону «интимного», «частного», «телесного», «непанегирического» Петра, поданного не «извне», а «изнутри», «с близкого расстояния». Иными словами, если сопоставлять «Медного всадника» и «Персону», нельзя не заметить, что Петру, превращенному одической традицией (и связанным с ней текстом Пушкина) в памятник и государственную идеологему, редуцированному к «символу», к единству «великой» идеи и монументальной репрезентации, Тынянов противопоставляет «интимного» Петра и его изображение, лишенное «государственной» семантики, буквально (ср. многочисленные мотивы пустоты воскового императорского андроида) и семантически пустотное или двоящееся, колеблющееся, чей смысл и предназначение остаются непонятными героям текста (и его читателям). В этом смысле перестраивание традиционного изображения Петра в литературе, предпринятое Тыняновым, как раз и оказывается резко антиидеологическим (что собственно и не поняли, хотя и почувствовали критики), имплицирующим радикально новый подход к культурпродуктам и возможностям литературной репрезентации -да и исторических описаний.

дучи воспринятыми в качестве «серьезных» произведений. Пародия предстает у Тынянова типом текста, приближающимся к подделке, задача которой заключается прежде всего в том, чтобы заместить «оригинал». Именно в рамках этих (весьма нетривиальных) рассуждений можно сделать некоторые выводы о поэтике повести, где работа создающего иллюзию жизни воскового подобия скульптора как бы дублируется работой писателя, который (что особенно заметно в манипуляции с местоимениями) превращает логику подделки, реализуемую героем произведения, в принцип литературной репрезентации: двойственность воскового подобия, создаваемого Растрелли, становится двоением смысла «Восковой персоны». Литература порождает и разоблачает «мнимые», двоящиеся значения, мистификации: понятно, что в такой структуре нет места идеологической «глубине», традиционно легитимировавшей историческую беллетристику, той «внешней» по отношению к искусству социо-исторической концепции, при соотнесении с которой традиционная историческая проза обретала свое право на существование. Строя текст на мотивах подмены, лжи, обманчивости, Тынянов в одно и то же время говорит об обманчивой, призрачной, «неверной» российской государственности и исторической реальности, воссоздаваемой литературой - и о двоении смысла самого литературного произведения - автономного и замкнутого на себе.

Мотивы подмены и обманчивости заставляют вспомнить о знаменитом эссе Тынянова, написанного для сборника «Как мы пишем». В этом эссе Тынянов, полемизируя с лефовской «литературой факта» (как показала М. О Чудакова), пишет о лжи парадных документов: «У меня нет никакого пиетета к "документу вообще". <...> Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его». Именно недоверие к документу порождает новую историческую прозу, вскрывающую мнимость, обманчивость, подмененность, стремящуюся «прорвать» парадную «бумагу», чтобы добраться до ускользающей реальности истории. В «Восковой персоне», мнимость, «фигура фикции» (Андрей Белый) оказывается тем локусом, где риторика встречается с концепцией исторической прозы, а история с литературой. Именно в полемике с лефовскими доктринами Тынянов переворачивает соотношение измышленного и реального, беллетристического и ис-

торического, когда путь к подлинности и «настоящей» истории совпадает с созданием литературного произведения.

Реакция критики, оценившей повесть как «бессмыслицу», как смысловую негативность, точно отражала несинхронность Тынянова ситуации, сложившейся в культуре в эпоху «великого перелома». Отмеченная авторефлексивность, жесткое отстаивание автономности литературы и семантики, столкнулась с проартикулированным критикой требованием внешних детерминант искусства. Ситуация усугублялась еще и тем, что Тынянов выступил на пространстве исторической прозы, то есть пространстве, традиционно связанном с идеологическими референциями, устойчивыми внешними детерминантами. В эпоху, когда автономность искусства в общем и целом уже не стояла на повестке дня, практика «чистого взгляда» литературы (П. Бурдье), «Восковая персона» не могла спровоцировать ничего, кроме раздражения и упреков в «словоблудии». На фоне тактических демаршей Виктора Шкловского, стремившегося (и в тяжелом 1930, и в более либеральных, последовавших после разгона РАППа 1932-34 гг.) спасти формализм от уничтожения через «переписывание» программы формальной школы, через объявление о «конце барокко», то есть о необходимости ухода от проекта автономной литературы, занятой поисками своих собственных оснований (хотя при этом и сохраняя «литературность» в качестве исследовательского объекта), позиция Тынянова кажется достаточно бескомпромиссной: он остается одним из людей двадцатых годов с «их прыгающей походкой» («Смерть Вазир-Мухтара»),

В кратком заключении подведены итоги работы, отмечена важность анализа риторических структур «Восковой персоны». Помимо этого, предпринята - на основе проведенного в основной части анализа проблематики мнимости в творчестве Тынянова - (неизбежно предположительная) реконструкция последней, ненаписанной главки последней теоретической статьи Тынянова «О пародии». По всей видимости, в одним из наиболее важных источников этого фрагмента статьи, отведенного под анализ карикатуры, должны были стать размышления французского философа Анри Бергсона, изложенные в трактате «Смех», о комических рисунках, чья структура по мысли Бергсона явля-

ется именно структурой двоения, своего рода зыбкости, неразличимости механического и живого. Думается, что это «состояние конечной неразрешимости» карикатуры, о котором говорит Бергсон, могло оказаться созвучным тыняновским размышлениям о мнимости и учитывалось Тыняновым (кстати, с юных лет увлекавшимся шаржированием и рисованием карикатур) при обдумывании финальной части статьи.

Основные положения исследования отражены в следующих публикациях:

Фрагменты поэтики «Восковой персоны»//Тыняновский сборник. Вып. 10. Шестые - седьмые - восьмые Тыняновские чтения. М.1998, С. 357-375.

Конструкция мнимости: к поэтике «Восковой персоны» Ю. Тынянова // Новое литературное обозрение. 2001. № 47 (1). С. 132— 171.

Конструкция мнимости: к поэтике «Восковой персоны» Юрия Тынянова. СПб.: Гиперион, 2002, 200 с. (Филологическая библиотека. II). (данная публикация включает в себя две предыдущих, причем первую в переработанном виде, а также еще две части работы).

Подписано в печать 10.01.2007 Формат 60x90 1\16 Бумага Буеи^Сору. Усл. печ. л. 1,62 Тираж 100 экз.

Редакционно-издательский комплекс ГНИИ «Российский институт истории искусств 190000, Санкт-Петербург, Исаакиевская пл., 5 т. 314-21-83

Оглавление научной работы автор диссертации — кандидата филологических наук Блюмбаум, Аркадий Борисович

Введение. 1

Глава первая. «МНИМОСТЬ». СМЫСЛА К творческой истории и рецепции «Восковой персоны».16

Глава вторая.

РИТОРИКА МНИМОСТИ.49

Глава третья.

МНИМОСТЬ И ИСТОРИЯ .117

Введение диссертации2007 год, автореферат по филологии, Блюмбаум, Аркадий Борисович

Смысл любого введения заключается в том, чтобы с самого начала оговорить объективную или субъективную тональность и интенциональность работы. Субъективно представленное исследование родилось из восхищения автора перед шедевром «малой прозы» Тынянова. Диссертант выбрал поэтику «Восковой персоны», понимая не слишком отчетливо, что он под этим будет иметь в виду. Собирая материал «по теме», я в конце концов нашел объективный, если можно так выразиться, исток данной работы, которым, с моей точки зрения, следует считать анализ рецептивной истории «Восковой персоны», истории того, как читалась повесть Тынянова. Анализ рецептивных аспектов показал, что писавшие о повести критики почти единогласно сочли «Персону» «непонятной». Подробно проанализировав то, что писавшие о «Восковой персоне» предприняли для того, чтобы прийти к выводу о «непонятности» повести, я сформулировал, что же станет предметом данной работы, разрешение каких проблем поможет определить, в чем состоит литературность, текстуальность повести. В этом смысле основное давление, которое испытывал диссертант - это давление истории. Пытаясь отталкиваться от уже написанного, пытаясь выбраться из тех рецептивных тупиков, в которые зашла критика, автор (вольно или невольно) подхватывал эстафету; работая над своим собственным исследованием, он ни на минуту не забывал о предшественниках (хотя заполучить в число своих предшественников В. В. Ермилова — перспектива, прямо скажем, незавидная), помещал себя в исторический континуум, где он — только один из многих. Это означает, что представленная работа является лишь последней по времени работой о Тынянове, содержащей в себе, эмбрионально, так сказать, свое собственное опровержение или «снятие» (что не «снимает», разумеется, с автора ответственности за всегда неизбежные недостатки диссертации). Иными словами, результат данной работы — частнозначим. Част-нозначимость работы проявилась в частности и в том, что описание поэтики повести фактически превратилось в анализ «мнимости», одной (хотя бесспорно не единственной) из важнейших структур «Восковой персоны». Отсюда в подзаголовке — всего лишь «к поэтике».

Существенном оказался для меня и анализ творческой истории повести. Благодаря ему я впервые обратил внимание на ту риторическую конструкцию, анализ которой стал второй, центральной не только по композиционному положению, но и по значению главой моей работы. Однако именно анализ рецепции, отчетливо продемонстрировавший необходимость выхода за пределы непродуктивной дихотомии «идеологии» и «приемов», из которой в основном исходили писавшие о «Восковой персоне» критики, сыграл решающую роль, позволил ощутить головокружительную скорость смысловых «оборотов» риторической машины текста.

Давление объективной истории было, однако, не единственным значимым фактором. Не меньшим было воздействие и субъективной истории диссертанта. Я имею в виду прежде всего свое филологическое образование и то преклонение перед историей, тот диктат, ту тиранию исторического, без которой невозможно представить себе ни одно исследование в сфере гуманитарного знания. На протяжении всей работы над диссертацией автор постоянно сталкивался со своей собственной историей, с продуктивными «возвращениями», с Nachleben, как сказал бы Аби Варбург1, своего филологического образования, и с теми его сторонами, которые казались мне мертвыми. Столкновение с прошлым началось, конечно, с выбора темы, поэтики, текстуальности, иначе говоря того, что является trademark тартуской школы, к которой пищущий принадлежал, так сказать, «исторически», объективно (окончив Тартуский университет), хотя субъективно и не считал себя приверженцем ни одного из вариантов современной «критической теории», используя все, что могло ему пригодиться по ходу исследования. В этом смысле ссылки на работы Ю. Лотмана, П. Бурдье, Дж. Хиллиса Миллера, Цв. Тодорова или довольно робкую апелляцию к рецептивной эстетике не следует считать знаками предпочтения или причастности к тому или иному модному или вышедшему из моды теоретическому направлению в науке.

Субъективным выбором было, конечно, предпочтение в качестве материала тыняновской прозы его филологическим текстам, хотя любой разговор о Тынянове неизбежно предполагает внимание к двойственности его наследия, сочетамию научного творчества и литературной практики. Этот двойной горизонт работы Тынянова

1 О понятии Nachleben см.: Gombrich Ernst Н. Aby Warburg: An Intellectual Biography. Oxford: Phaidon, 1986. P. 16. В своем словоупотреблении в данном случае я следую за толкованиями Эрнста Гомбриха (хотя трудно не согласиться с Джорджо Агамбеном, который трактует понимание Варбургом Nachleben не как «возрождения» или «пережитка», а как идею «непрерывности» (языческого наследия), Agamben G. Potentialities. Stanford: Stanford University Press, 1999. P. 285, n. 14). естественно учитывался автором диссертации, посвященной в значительной степени воображению теоретика, попытке посмотреть на «Восковую персону» через призму научных построений ее автора, в том числе через концептуализацию такого непроясненного самим Тыняновым, однако нередкого в его филологических текстах термина как «невязка». Читая литературные произведения Тынянова на фоне научных, я работал в рамках истории, следовал уже сложившейся, достаточно сильной, на мой взгляд, традиции, заложенной замечательными работами Г. А. Левинтона и М. Б. Ямпольского. Именно благодаря существованию этой традиции я мог не доказывать хорошо обоснованную и в общем очевидную на сегодняшний день мысль о том, что научная поэтика Тынянова явилась нормативной поэтикой его прозы2. Нехитрая на первый взгляд процедура наложения теоретической сетки на литературный текст в случае «Восковой персоны» оказалась, тем не менее, не такой простой; соотношение теории и прозы не виделось здесь само собой разумеющимся с самого начала.

Влияние работ Г. Левинтона и М. Ямпольского можно увидеть не только в общем движении работы, в попытке рассматривать «Персону» как опыт «научной фантазии», если воспользоваться выражением самого Тынянова. Исключительно важным для меня было то внимание, которое было уделено в этих статьях проблеме фикции и фикциональности «литературного героя», которая оказалась весьма важной и для настоящей работы. С другой стороны, интертекстуальность, анализ работы Тынянова с цитатами и источниками, ставший основным предметом рассмотрения в указанных текстах,

2 Хотя при этом в качестве постоянного соблазна я помнил о возможности не-опоязовского чтения прозы Тынянова, возможности не-исторического описания «его личных пристрастий, никак не укладывающихся в схему формалистской теории» (Ямпольский М. Б. Указ. соч. С. 40). Думается, что осуществление подобной работы — дело будущего. являлся для меня в целом маргинальным. В этом — отличие написанного мною от сложившейся традиции анализа тыняновской прозы.

Исключительные по продуктивности работы восьмидесятых годов были тем не менее лишь одним из звеньев цепи, лишь одним из этапов в сложной рецепции тыняновского корпуса, схематично очертить которую представляется мне существенным.

Тексты Тынянова достаточно легко апроприируются существующими институциями, без большого труда подвергаются социальному классифицированию в том смысле, в каком, например, оказывается неклассифицируемой, по мнению Ханны Арендт3, фигура вечно ускользающего от четкого позиционирования на институциональной шахматной доске, как бы постоянно меняющего правила игры Вальтера Беньямина. (Для таких выламывающихся из каких-либо рамок авторов, как Вальтер Беньямин, Виктор Шкловский или Ролан Барт4, которых институции с легкостью записывают в разряд «дилетантов», «импосторов» и т. п., теперь придуман осо

3 «Его очень сильно влекла не религия, но теология и теологический тип интерпретации, для которой сам текст является священным, но он не был теологом и не особенно интересовался Библией; он был прирожденным писателем, но его самым большим желанием было создать произведение, состоящее только из цитат; <.> он обозревал книги и написал большое количество статей о живых и мертвых писателях, но не был литературным критиком; он написал книгу о немецком барокко и оставил обширное незавершенное исследование о французском девятнадцатом веке, но не был историком <.>; я попытаюсь показать, что он мыслил поэтически, но не являлся ни поэтом, ни философом» (Arendt Hannah. Walter Benjamin: 1892-1940 // Benjamin Water. Illuminations. New York; Schocken Books, 1988. P. 4).

4 Забавно, как некоторые сходные метафоры «письма» возникают у авторов, литературно родственных, но неосведомленных друг о друге. Так, «опавшие листья» Розанова весьма неожиданно появляются у вероятнее всего не подозревавшего о существовании розановских текстов Ролана Барта. В своей автобиографической книжке, в записи, посвященной «projets de livres», Барт пишет о проекте книги, составленной из «minitextes, plis, haikus, notations, jeux de sens, tout ce qui tombe, comme ипе feuille» (RoâafcJ Barthes par Ro&ald Barthes. Paris: Seuil, 1975. P. 153). бый вид практики, получившей название «écriture», «письма»). Наследие Тынянова, легко распадаясь (по крайней мере внешне) на две составляющих, филологическую и писательскую, вполне естественно предполагало две рецептивных линии, взаимоотношения которых оказались далеки от элементарной симметрии.

Литературная карьера Тынянова была стремительной. Уже публикация первого романа, «Кюхли», сделала Тынянова известным писателем, а выход в свет второго поставил его в ряд наиболее актуальных авторов современной литературы. Однако, несмотря на то, что первая книга о его литературных текстах появилась еще в 1935 году, что несомненно свидетельствовало о значительности и прочности и литературной репутации автора «Смерти Вазир-Мухтара» и «Подпоручика Киже», в течение долгого времени его проза почти не привлекала внимание исследователей.

В шестидесятые годы, в эпоху появления советского структурализма происходит «второе рождение» текстов формальной школы, однако этот процесс имел отношение прежде всего к научным работам пионеров изучения «поэтического языка». Формализм прочитывался как наиболее очевидный и близкий исток новейших работ по «структуральной поэтике». Структурализм был занят поиском предшественников5, выстраиванием своей генеалогии, что несомненно отличало его от захваченных футуризмом петроградских филологов, не обеспокоенных установлением родственных связей, начинавших науку как бы с самого начала. В подобной ситуации авангардное сочетание науки и литературы в творчестве лидеров

5 Эта по сути дела антиформалистская установка в выстраивании преемственности у Лотмана Ю. М. отмечена в: Проскурин О. Две модели литературной эволюции: Ю. Н. Тынянов и В. Э. Вацуро // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 69. Иначе говоря, новаторство шестидесятых декларирует опору на предшественников. формализма оказывалось культурно не востребованным.

Отечественный структурализм возник как академическое научное направление, что не отменяло, конечно, его конфликт с тогдашней Академией; иначе говоря, структуралисты огли относиться (и относились) негативно к определенной исторической форме Академии (в данном случае советской), но не к Академии как институции6. В этом смысле не-академизм опоязовцев был просто проигнорирован, а внутренняя расстановка сил ОПОЯЗа оказалась смещенной: в данной перспективе Тынянов становился своего рода главным формалистом, несомненным лидером школы скорее всего за счет В. Шкловского, не очень приемлемого для представителей структурализма в роли главы ОПОЯЗа в качестве капитулянта перед лицом политического режима, с одной стороны, и в качестве «легковесного» автора, человека без академического «background'a», журналиста, пожертвовавшего наукой ради «стиля»7, с другой. Это привело к исключительному положению научного наследия Тынянова, а выход в 1977 году замечательного «академического» сборника тыняновских работ, прокомментированных как сочинения классика, стал результатом «канонизации» его исследований.

На этом фоне весьма заметно отсутствие работ по прозе Тынянова. Знакомство с его филологическими текстами оказывалось

6 Эта проблема требует, конечно, дальнейшей серьезной разработки. Конфликтные отношения некоторых участников тартуско-московской школы с Академией, как кажется, следует отнести к семидесятым годам (и далее); в шестидесятых их существование в Академии представляется вполне комфортным. См. реплику А. М. Пятигорского в: Пятигорский А. М., И. П. Смирнов. О времени в себе. Шестидесятые годы — от Афин до ахинеи // Пятигорский А. М. Избранные труды. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 334.

7 Как формулирует это О. Ронен, «ученого же в Шкловском очень рано стал исподволь вытеснять публицист. Немалую роль сыграл тут конструктивный фактор стиля. <.> Журналистический прием фельетониста потребовал себе в жертву нормы ученого рассуждения и поработил в Шкловском исследователя» (Ронен О. Audiateur et altera pars. О причинах разрыва Романа Якобсона с Виктором Шкловским // Новое литературное обозрение. 1997. № 23. С. 164). приоритетным по сравнению с его прозой8: интерес или равнодушие к литературным произведениям Тынянова оставались в данном случае принадлежностью приватной сферы читательских пристрастий того или иного ученого, не соотнесенных с темами его профессиональных занятий. Едва ли не единственной работой о литературных текстах Тынянова долгое время оставалась вышедшая двумя изданиями в 1960 и 1965 гг. книга Аркадия Белинкова, и которой тыняновская проза интерпретировалась через призму политических идеологем, через противостояние художника и власти; историческая романистика Тынянова оказывалась лишь «способом иногда откликнуться в рамках цензурно возможного на современные темы» (Вяч. Вс. Иванов9). Книга Белинкова, являвшаяся первой частью задуманной им трилогии о поведении писателя в ситуации тоталитарной государственной власти, повествовала «о сравнительно лояльном, хотя и не продажном отношении к обществу, подчас даже не лишенном элементов внутренней оппозиции»10. Не входя в детали,

8 Эта ситуация сохраняется и сейчас в отечественной науке. Так последняя по времени работа, одним из центральных персонажей которой является Тынянов, посвящена опять-таки филологическим штудиям формалистов (И. Светликова. Истоки русского формализма. Традиция психологизма и формальная школа. М.: Новое литературное обозрение, 2005; книга написана в рамках не очень развитой в российской науке «истории идей»). Интерес к теории формалистов более, чем к их практике характеризует и наиболее известные западные исследования, прежде всего работы Виктора Эрлиха, Ore А. Хансен-Лёве, Фредерика Джеймисона, Юрия Штридтера и Питера Стейнера, чей подход к формализму среди существующих представляется мне наиболее оригинальным и эффективным. Некоторый интерес к Тынянову-теоретику еще сохраняется ни Западе, см., например, недавнюю монографию: Weinstein M. Tynianov ou la poétique de la relativité. Paris: Presses Universitaires de Vincennes, 1996. Марк Вейнстейн лишь упоминает тыняновскую прозу и, ссылаясь на галлимаровские издания переводов Тынянова, указывает, что «французский читатель хорошо знает» его художественные тексты (Ibid. Р. 17).

9 Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. М.; Рига, 19951996. С. 24.

10 Гольдштейн А. Отщепенский «соц-арт» Белинкова // Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики. М.: Новое литературное обоотмечу, что исключительно политическое прочтение «Киже», «Ва-зир-Мухтара» и других вещей в известной степени являлось выполнением «социального заказа» и, по всей видимости, надолго определило стратегию восприятия тыняновской прозы в интеллигентской среде. Проблема общественного поведения писателя, весьма острая и актуальная в 1960-1980-х гг., заслонила собственно литературную специфику, что несомненно делало даже идеологическое измерение текстов в глазах читателя более сглаженным, однозначным и в конечном счете упрощенным («политика» Тынянова еще ждет своего скрупулезного исследователя или скорее реконструктора). Нехитрые дихотомии подобной литературной политологии едва ли могли объяснить сложную метафорику тыняновской прозы (хотя нет никакого сомнения в том, что выбор определенной поэтики может иметь определенные политические и этические импликации).

Только в восьмидесятых годах ушедшего века появились обнародованные в рамках Тыняновских чтений работы, посвященные собственно поэтике литературных текстов Тынянова, и здесь разошедшиеся было по разным рецептивным линиям наука и проза встретились, пришли в столкновение: уже упоминавшиеся статьи Г. А. Левинтона и М. Б. Ямпольского убедительно продемонстрировали научную, теоретическую подоплеку тыняновского художественного творчества. Перенос внимания с теории Тынянова на его литературную продукцию способствовал изменению представлений о его месте как писателя. Свою роль сыграли здесь и замечательные публикации Е. А. Тоддеса, посвященные главным образом нереализованным замыслам и маргинальным текстам Тынянова-писателя; подобные работы несомненно способствовали повышению его писательского статуса в российской литературной иерархии. зрение, 1997. С. 243.

Научное «открытие» тыняновской прозы в восьмидесятых годах, ставшее возможным благодаря сведению вместе филологии и литературы, неизбежно предполагало необходимость разрешить проблему соотношения науки и беллетристики в практике Тынянова. Представленные ответы на поставленный вопрос варьировались от гармонического «отношения дополнительности» (О. Ронен11) до резкого утверждения М. Л. Гаспарова о том, что «беллетрист вытеснил из Тынянова историка»12. В трактовке Гаспарова Тынянов напоминает Шкловского в цитировавшейся и интерпретации Ронена: красноречивая «убедительность» у автора «Архаистов и новаторов» начала превалировать над научной «доказательностью», риторика в конце концов вытеснила логику. В построениях Гаспарова роль свое-образного противовеса Тынянову играет Московский Лингвистический кружок, и прежде всего Б. И. Ярхо. «Вечный» спор художественности и научности, убедительности и доказательности соединяется у Гаспарова с исторически более конкретной конроверзой: оппозиция Москва-Петербург на сей раз приобретает форму локального противостояния «художественных» интуиций петроградца и «точного», позитивного научного знания москвича, а отцовскую роль главного филолога, почти безраздельно принадлежавшую Тынянову еще в семидесятых годах, начинает играть один из лидеров МЛК. Реанимируя «старинный спор», Гаспаров стремится пересмотреть научную иерархию, сложившуюся в шестидесятых-семидесятых годах, выстраивает альтернативу той концепции истории русского литературоведения, в которой место победителя отводилось Тынянову. В восьмидесятых годах вообще намечается тен

11 Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. С. 49.

12 Гаспаров М. Л. Научность и художественность и творчестве Тынянова // Тыняновский сборник. Четвертые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 18. денция к «перетасовке»: так, попытку оживить альтернативную петроградскому ОПОЯЗу традицию с опорой на работы МЯК и прежде всего на тексты Г. О. Винокура предпринимает М. И. Шапир13. Не очень, как кажется, замеченная попытка «революции» восьмидесятых, осуществлявшаяся в ситуации еще закрытого общества, предлагала альтернативу существующему порядку вещей, взятую из отечественной традиции, вновь проигрывая научные разногласия двадцатых годов, и словно проецируя их на современность. Могло показаться, что русская филология обречена на вечный поиск в иссякающих «закромах родины», на бесконечную ностальгию по литературоведческому Sturm und Drang'y советских двадцатых годов14. Иначе говоря, «новаторы» восьмидесятых оставались убежденными «архаистами».

Радикальные, прежде всего общественно-политические, изменения в девяностых годах, превратившие интеллектуальное пространство бывшего Советского Союза из острова в полуостров (в конце концов, «по island is an island»), и оказавшие заметное воздействие на изменение российского научного климата (ставшего, как кажется, несколько более «континентальным»), не способствовали, на мой взгляд, оживлению интереса к филологическим работам Тынянова и к филологии двадцатых годов в целом. Открытый контакт с внешним миром изменил темпоральную структуру, в которой жил советский ученый. Местные сильные традиции гуманитарного зна

13 Подготовленный и прокомментированный М. И. Шапиром том статей Г. О. Винокура (Винокур Г. О. Филологические исследования. М: Наука, 1990) делался, по всей вероятности, как своего рода «соперник» тыняновскому ПИЛК. Во всяком случае это соперничество весьма ощутимо при чтении книги.

14 Спор Ярхо—Тынянов в конце советской эры отнюдь не представляется чем-то уникальным. Другим претендентом на «место Отца» в эту же эпоху несомненно являлся М. М. Бахтин. Попытка «детронировать» Тынянова (= формализм) при помощи Бахтина в семидесятых годах со всей очевидностью также восходит к противостоянию двадцатых (хотя смысл его за шестьдесят лет, кония, восходящие к двадцатым годам, оказались несинхронными современному интеллектуальному контексту Западной Европы и Америки: сквозь сломанные пространственные барьеры в некогда закрытый мир вошло другое время. Желание жить в одном времени с остальным миром, говорить с ним на одном наречии, определившее для многих, особенно молодых ученых новые приоритеты и предпочтения, отодвинуло актуальные еще в восьмидесятых годах сочинения классиков отечественной науки на второй план. Изменение контекста, столь существенное для постперестроечной ситуации в сфере гуманитарного знания, свидетельствует, что современность перестала быть полем, на котором переигрывают только старые битвы.

Посвященная наследию Тынянова и его месту в «рабочем строю» анкета Седьмых тыняновских чтений показала, что часть текстов стала подлинной научной классикой, однако некоторые работы, в том числе важнейшие, и здесь необходимо прежде всего вспомнить «Проблему стихотворного языка», основное сочинение Тынянова о литературной семантике, вообще прошли мимо науки: за исключением постоянно используемого понятия «тесноты стихового ряда», «стиховая семантика» Тынянова оказалась в целом Невостребованной. Новая ситуация предполагала необходимость существенно новой интерпретации формализма, «"переписывания", критической "деконструкции"» (М. Б. Ямпольский15), нового, «сильного», как сказал бы Харольд Блум, прочтения, которое вписало бы классические работы в новый контекст, наметило бы новую перспективу в старых текстах, превратило бы теоретическое наследие16 нечно, изменился).

15 Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. С. 82.

16 Вопрос о значении и современном статусе собственно историко-литературных достижений формалистов — отдельная тема. формализма из пыльной классики, украшающей книжную полку филолога, в новый, необычный, «остраненный», современным ОПОЯЗ17 Подобная задача до сих пор, однако, так и не была решена18. Теоретические тексты Тынянова оказываются или частью университетского курса, или редуцируются и до ограниченного набора тривиальностей19, или не используются вовсе; фактически это означает, на мой взгляд, что они перестали быть научно актуальными20, то есть теоретически продуктивными здесь и сейчас. Тот колоссальный импульс21, который был дан научными концепциями Тынянова ведущим отечественным теоретикам 60-80-х годов, сейчас не ощущается.

Изменение контекста затронуло и литературное наследие Тынянова. Избавленный от необходимости видеть в каждом историческом романе противостояние власти или «сдачу и гибель», поза

17 Нелишним, как мне кажется, было бы помнить, сколь важно было быть современным и для Тынянова (при всем его «архаизме») и для задававшего интеллектуальные, литературные моды формализма в целом, словно следовавшего известному императиву Артюра Рембо («Il faufêtre absolument moderne!»). Именно внимание к тому, как оставаться современным, почти маниакальный интерес к, так сказать, стратегиям актуальности, все это являлось несомненным истоком увлекательной трилогии Бориса Эйхенбаума о Льве Толстом.

18 Единичной, кажется, остается попытка такого рода, предпринимавшаяся М. Ямпольским на материале именно «Восковой персоны» и «Проблемы стихотворного языка»; см.: М. Ямпольский. История культуры как история духа и естественная история // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. С. 43-51.

19 Ямпольский М. Личные заметки о научной институции // Новое литературное обозрение, 2001. № 50. С. 105.

20 Положение теоретических построений Тынянова в нынешней ситуации было абсолютно точно диагностировано не так давно С. Л. Козловым: «Приходится (с глубокой личной печалью и ностальгией) признать, что тыняновская парадигма вообще, как кажется, плохо совместима с сегодняшними гуманитарными задачами. Дело не в изменившейся моде — дело в изменившейся жизни и изменившихся интересах» (Козлов С. На rendez-vous с «новым историзмом» // Новое литературное обозрение. 2000. № 42. С. 8).

21 Лотман Ю. М. Письма. М.: Языки русской культуры, 1997. С. 331. бывший об интеллигентской декабристомании и пушкинолюбии семидесятых годов, современный читатель может наконец просто читать прозу Тынянова, воспринимая ее как «полноценный факт истории русской литературы» (Г. А. Левинтон22), открывая ее смысловую сложность.

С другой стороны, было бы трудно представить себе некое «чистое чтение» в безвоздушном пространстве, поскольку любая эпоха предлагает свой собственный контекст или точнее набор контекстов, условий, в которых это чтение осуществляется. В этом смысле, сейчас проза Тынянова - в поисках своего нового контекста, в поисках тех содержаний (политических, философских, поэтологи-ческих и т.д.), которые увидят в ней ее новые читатели и исследователи.

Затухание интереса к теоретическим построениям Тынянова, ощущение того, что сейчас живой остается именно его проза, все это бесспорно повлияло на мой выбор. С моей точки зрения, настало время именно литературных сочинений Тынянова и здесь становится очевидным значение его теоретических работ, остающихся исключительно важными при изучении его литературы. На сегодняшний день, как мне кажется, ситуация зеркально противоположна положению тыняновского наследия тридцать лет назад (я говорю именно об объективной ситуации): теперь его исторические романы больше не являются приложением к великой филологии, а приобретают свое собственное значение; статус некогда революционных работ сейчас - быть одним из ключей, открывающих изощренные конструкции блистательной прозы. Трудно не согласиться с М. Б. Ямпольским в том, что Тынянов в литературе «позволил себе обра

22 Седьмые Тыняновские чтения. Материалы для обсуждения. С. 30. титься к вещам, которые шире его теоретизирования»23, однако, целый пласт его поэтики несомненно прочитывается именно через теорию. (То расходящиеся, то вновь сближающиеся, научные и художественные тексты взаимно как бы «подсвечивают» друг друга. С этой точки зрения трудно исключить возможность Непривычной пока для складывающегося «тыняноведения» процедуры, а именно чтения теории через заново прочитанную, увиденную по-новому прозу).

Задачи, которые были поставлены в настоящей работе (и, кик. я надеюсь, хотя бы отчасти решены), скромнее и традиционнее. В настоящей работе читатель едва ли найдет новый образ Тынянова или формализма. Мой предмет — сугубо локален, а подход уже опробован в ряде исследований. Теоретические построения Тынянова в значительной степени оказались тем инструментом, с помощью которого я пытался приблизиться к пониманию того, как «сделан» вероятно самый странный тыняновский литературный текст, загадочная «Восковая персона», причинившая столько хлопот критике, так и не сумевшей понять, «о чем» написаны сто страниц этой «крученой», «бессмысленной» прозы. Первым подходом к «Восковой персоне», развенчанием мифа об асемантичности повести Тынянова и следует считать данное исследование.

23 Там же. С. 85.

Заключение научной работыдиссертация на тему ""Восковая персона" Юрия Тынянова: творческая история, рецепция, поэтика"

Заключение

Предпринятый анализ «Персоны» демонстрирует, на наш взгляд, что повесть Тынянова отнюдь не является как «бессмыслицей», так и криптограммой или ребусом, требующим дешифровки в собственном смысле слова, маниакального поиска иного в данном, раскапывания некой текстовой «изнанки», что стало своего рода idée fixe целого ряда работ современного российского литературоведения. Чтение «Восковой персоны» требует прежде всего внимания к риторическим конструкциям текста (в частности, к системе сравнений), благодаря которым и осуществляется процесс смыслопорождения. Представив в «Восковой персоне» историю как царство мнимостей, подмен и обманок, где мертвое подменяет собой живое, Тынянов последовательно реализует свою концепцию исторической прозы, исходя из выработанной им модели литературной семантики, идеи колеблемости, зыбкости художественного смысла, «распредмечен-ности» текста.

Логика автономного литературного пространства, идея которого лежит в основе формализма в целом и тыняновских литературных теории и практики в частности, определяет те ходы, которые предпринял Тынянов, работая над «Персоной»: описание той или иной предметности оборачивается разговором о литературной репрезентации, «внешняя» идеологическая легитимация художественного текста уступает место «внутренней», смыслу, возникающему благодаря исключительно словесным эффектам1, исторический документ разоблачается для того, чтобы смог родиться «смысл», открываемый искусством. Конструирование мнимостей и их разоблачение оказывается своего рода центральной структурой текста, из которой как из своеобразной матрицы и вырастают основные элементы «Восковой персоны» — от двоящегося героя до «срывания всех и всяческих масок» с открывающего свою подноготную «парадного» документа.

Описанная во второй главе семантическая структура может помочь в реконструкции содержания посвященного поэтике карикатуры последнего ненаписанного раздела статьи Тынянова «О пародии» 1929 года. Публикаторы статьи указывают, что еще в подготовительных материалах к наброску о пародии 1919 года фигурируют выписки из трактата Анри Бергсона «Смех»2. Думается, что именно трактовка карикатуры у Бергсона должна была стать концептуальной основой главки о карикатуре последней теоретической работы Тынянова (кстати, с юношеских лет увлекавшегося шаржированием и рисованием карикатур3). Так, в трактате Бергсона находим следующий фрагмент, где развивая свою точку зрения на комическое как на «механизацию живого», он говорит о том, в чем, по его мнению, состоит мастерство карикатуриста: «Mais si l'on s'attache au dessin avec la ferme volonté de ne penser qu'au dessin, on trouvera,

1 Справедливости ради напомним, что некоторые следы использования идеологических моделей в «Восковой персоне» все же имеются (в частности, указанные в первой главе вероятные отсылки к Покровскому), хотя в общем и целом, как кажется, в своей повести Тынянов следует логике автономного литературного пространства, отказываясь от «верности» документу, идеологического референта и прочих «внешних» детерминант литературы.

2 Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 528; о разговоре с Тыняновым о Бергсоне много позднее вспоминал В. Шкловский: Чудаков А. Спрашиваю Шкловского // Литературное обозрение. 1990. № 6. С. 96.

3 Тынянова Л. В моем детстве // Детская литература. 1987. № 3. С. 32. croyon-nous, que le dessin est généralement comique en proportion de la netteté, et aussi de la discrétion avec lesquelles il nous fait voir dans l'homme un pantin articulé. Il faut que sette suggestion soit nette, et que nous apercevions clairment, comme par transparence, un mécanisme démontable à l'intérieur de la personne. Mais il faut aussi que la suggestion soit discrète, et que l'ensemble de la personne, ou chaque membre

V \ a été raidi en piece mecanique, continue a nous donner l'impression d'un être qui vit. L'effet comique est d'autant plus saisissant, l'art du dessinateur est d'autant plus consommé que ces deux images, celle d'une personne et celle d'une mécanique, sont plus exactement insérées l'une dans l'autre. Et l'originalité d'un dessinateur comique pourraiet se définir par le genre particulier de vie qu'il communique a un simple pantin»4. Именно «двойная жизнь» карикатуры, как бы колеблющейся между полюсами живого и мертвого, человеческого и механического, семантическая двойственность, го «состояние конечной неразрешимости», «état d'indécision finale», о котором Бергсон говорит в другом месте своей работы5, и должны были, по всей вероятности, заинтересовать охваченного идеей колеблющегося смысла Тынянова и стать концептуальным фундаментом финальной части его послед

4 H. Bergson. Le Rire // H. Bergson. OEuvres, Paris: PUF, 1959. P. 401. («По если обратиться к рисунку с твердым намерением продумать именно рисунок, обнаружится, как мы полагаем, что вообще рисунок является комическим пропорционально отчетливости и ненавязчивости, с которыми пас заставляют увидеть в человеке марионетку с движущимися руками и ногами. Необходимо, чтобы этот намек был отчетлив, и чтобы мы ясно видели, как бы благодаря эффекту прозрачности, разборный механизм внутри человека. Но требуется также, чтобы намек был ненавязчивым, и чтобы человек в целом, когда каждый его член застывает в механическое приспособление, продолжал бы производить па нас впечатление живого существа. Комический эффект силен настолько, а искусство рисовальщика совершенно настолько, насколько эти два образа, человеческий и механический, точнее вложены один в другого. И оригинальность комического рисовальщика можно было бы определить через ту особую жизнь, которую он сообщает простой марионетке»; пер. мой).

5 Ibid. Р. 419. ней теоретической статьи.

Выступая в качестве своего рода идеолога автономизации литературного пространства, Тынянов строит свою теорию как специ-фикаторскую и автономную, очищая ее от любых философских референтов. Так, прочитанный и законспектированный Тыняновым Бергсон, чьи построения оказались немаловажными для теории пародии, даже не кпоминается автором «Достоевского и Гоголя». Построение автономной теории требует, чтобы концепты и концепции, позаимствованные извне, переписывались в соответствии с ее собственными нормами, становились бы частью проблематики, постулируемой данной теорией в качестве своей собственной. Философские контексты и источники формализма, таким образом, приносятся в жертву теоретической автономии, «чистоте», как бы вытесняются в «бессознательное» теории, однако продолжают действовать в теоретическом «psyche»6 . Единственная возможность создания подлинной истории формализма, на наш взгляд, предполагает не канонизацию метатеоретического хода, нерефлексивного воспроизводства некогда продутивного молчания, а «возвращения вытесненного», осознания антифилософичности формализма как исторической проблемы, а не «сущности» филологии как таковой. Иными словами, осознания той исторической дистанции, которая отделяет

6 И. Калинин. История литературы: между пародией и драмой (к вопросу о ме-таистории русского формализма) // Новое литературное обозрение. 2001. № 50. С. 290. нас от ОПОЯЗа7

7 Уже складывается некоторая литература на тему «Роман Якобсон и философия»; см., например, недавнюю статью: О. Ронен. Литературная синхрония и вопрос оценки и выбора в научном и педагогическом творчестве P.O. Якобсона //Тыняновский сборник. М., 1998. Вып. 10; см. также работы Е. Холенштейна о якобсоновском обращении к феноменологии. Однако в отношении Тынянова, за исключением отдельных редких замечаний, таких исследований нет.

Список научной литературыБлюмбаум, Аркадий Борисович, диссертация по теме "Русская литература"

1. Алексеев Г. Мария Гамильтон / Г. Алексеев Г. М.: Журнально-газетное объединение, 1933 - 47 с.

2. Алпатов А. Два романа о Петре Первом: А. Толстой. Петр Первый. М.: Федерация, 1932; Ю. Тынянов. Восковая персона. М., Л.: ГИЗ, 1931 / А. Алпатов // Книга и пролетарская революция. 1933. - № 4-5.-С. 159-165.

3. Архив кн. Ф.А. Куракина. СПб., 1890, Кн. 1. - 387 с.

4. Архив кн. Ф.А. Куракина. СПб., 1892, Кн. 3. - 438 с.

5. Асеев Ник. Рец.: Ю. Тынянов. Кюхля. Роман декабриста. Л.: Кубуч,1925 / Ник. Асеев // Новый мир. 1926. - № 2. - С. 199-200.

6. Баевский B.C. «Я не был лишним» (Из воспоминаний о Б.Я. Бухштабе) / B.C. Баевский // Четвертые Тыняновские чтения. Тезисыдокладов и материалы для обсуждения. Рига: Зинатне, 1988. С.169.186.

7. Бакинский В. Хаос «исторических» случайностей: о повести Ю. Тынянова «Восковая персона» / В. Бакинский // На литературном посту. 1932.-№8.-С. 24-26.

8. О. Бальзак. Собрание сочинений: В 10-ти томах / О. Бальзак. М.: Художественная литература, 1987. Т. 10. - 494 с.

9. Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика / Р. Барт. М.: Прогресс, 1989.-615 с.

10. Бегак Б. Русская литературная пародия / Б. Бегак Н. Кравцов, А. Морозов. М.: ГИХЛ, 1930 - 259 с.

11. Белинков А. Юрий Тынянов / А. Белинков. М.: Советский писатель, 1965. -636 с.

12. Белый А. Жезл Аарона (О слове в поэзии) / А. Белый // Скифы. СПб., 1917.-Сб. 1.-С. 155-212.

13. Беляев О. Кабинет Петра Великого / О. Беляев. СПб., 1800. Ч. 1-2. -215 с. -287 с.

14. Бем А. Ред.: Ю. Тынянов. Восковая персона. М.; Л.: 1931 / А. Бем //

15. Современные записки. Париж. -1932. - L. - С. 461-462.

16. Бенуа А. Мои воспоминания / А. Бенуа. М.; Наука, 1993. Т. 1. - 711с.

17. Беспятых Ю.Н. Петербург Петра I в иностранных описаниях. Введение. Тексты. Комментарии / Ю.Н. Беспятых. Л.: Наука, 1991. - 278 с. Блок А. А. Полное собрание сочинений: В 20-ти томах / A.A. Блок. -СПб.: Наука, 1997. -Т. 2.-895 с.

18. Бобышев Д. Медный сидень / Д. Бобышев // Метафизика Петербурга. СПб., 1993. Вып. 1. С. 295-315.

19. Булгакова О.Л. Бульвардизация авангарда — феномен ФЭКС / О.Л. Булгакова // Киноведческие записки. 1990. - № 7. - С. 27-47. Бургкгард Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. СПб., 1904. Т. 1.-427 с.

20. Ленинград. -1931. № 10. - С. 92-95.

21. Вебер Ф.-Х. Записки / Ф.-Х. Вебер // Русский архив. 1872. Т. 6, 7-8. -С. 1057-1167. С. 1334-1457. - 1613-1703.

22. Виноградов В. В. Поэтика русской литературы / В.В. Виноградов.1. М.: Наука, 1976.-511 с.

23. Властелины Рима. М.: Наука, 1992. - 384 с.

24. Воспоминания и записи Евгения Иванова об Александре Блоке / Публ. Э. П. Гомберг и Д. Е. Максимова. Подг. текста Э. П. Гомберг и А. М. Бихтера. Вступ. ст. Д. Е. Максимова // Блоковский сборник. Тарту, 1964. Вып. 1. С. 344-424.

25. Воспоминания о Юрии Тынянове. М.: Советский писатель, 1983. -311 с.

26. Вяземский П.А. Полное собрание сочинений / П.А. Вяземский. -СПб., 1878. Т. 1.-355 с.

27. Галушкин А.Ю. Неудавшийся диалог (Из истории взаимоотношений формальной школы и власти) / А.Ю. Галушкин // Шестые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига; М.: 1992.-С. 210-217.

28. Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка / Б.М. Гаспаров. Wien (Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 27), 1992. - 420 с.

29. Гаспаров М.Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова / М.Л. Гаспаров // Четвертые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне,1990.-С. 12-20.

30. Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока / В.В. Гиппиус. М.; Л.: Наука, 1966.-347 с.

31. Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 6-ти томах / Н.В. Гоголь. М.: ГИХЛ, 1959.-Т. 3.-335 с.

32. Голиков И. Дополнения к Деяниям Петра Великого / И. Голиков. М., 1794. Т. XI.-509 с.

33. Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики/А. Гольдштейн. М.: Новое литературное обозрение, 1997. -445 е.

34. Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений: В 6-ти томах / Э.Т.А. Гофман. -М.: Художественная литература, 1998. Т. 4. 494 с. Грабарь И. Валентин Александрович Серов. Жизнь и творчество / И. Грабарь. - М.: И. Кнебель, 1914. - 300 с.

35. Даль В. Пословицы русского народа / В. Даль. СПб., 1905. Т. 1. -276 с.

36. Деготь Е. Русское искусство XX века / Е. Деготь. М.: Трилистник, 2000. - 224 с.

37. Державин Г. Р. Стихотворения / Г.Р. Державин. Л.: Советский писатель, 1957 (Библ. поэта, БС). 469 с.

38. Долгополов Л.К. Грибоедов в литературе и литературной критике конца Х1Х-начале XX в. / Л.К. Долгополов, A.B. Лавров // А. С. Грибоедов. Творчество. Биография. Традиции. Л.: Наука, 1977. С. 109130.

39. Евзлин М. Функция куклы и мотив «ложного подобия» в повести Ю. Олеши «Три толстяка» / М. Евзлин II Поэзия и живопись: Сб. трудов памяти Н. И. Харджиева. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 790-802.

40. Ермилов В. За боевую творческую перестройку / В. Ермилов // На литературном посту. 1932. - № 4. - С. 7-16.

41. Записки Юста Юля. СПб., 1900. 599 с.

42. Зелинский К. Вечер у Горького / К. Зелинский // Минувшее. 1992. -№10.-С. 88-117.

43. Иванов Вяч. Вс. Голубой зверь /Вяч. Вс. Иванов // Звезда. 1995. -№ 1. - С. 173-199.

44. Иванов Вяч. Собрание сочинений / Вяч. Иванов. Брюссель: Foyer Oriental Chrétien, 1987. T. IV. - 800 с.

45. Иванов Г. Собрание сочинений: В 3-х томах / Г. Иванов. М.: Согласие, 1994. Т. 2.-460 с.

46. Извлечение из речи академика Бильфингера, произнесенной в 1731 году, о петербургских достопримечательностях // Ученые записки Императорской Академии Наук по I и III отделениям. 1855. - Т. 3. -Вып. 3. - С. 690-720.

47. Из переписки Ю. Тынянова и Б. Эйхенбаума с В. Шкловским // Вопросы литературы. 1984. - № 12. -185-218.

48. Каверин В. Новое зрение: Книга о Юрии Тынянове / В. Каверин, Вл.

49. Новиков. М.: Книга, 1988. - 320 с.

50. Как мы пишем. М.: Книга, 1989. - 195 с.

51. Кассен Б. Эффект софистики / Б. Кассен. М; СПб.: Московский философский фонд; Университетская книга; Культурная инициатива, 2000. - 238 с.

52. Ключевский В.О. Сочинения / В.О. Ключевский. М.: Соцэкгиз, 1958. Т. 4. - 422 с.

53. Козлов С. На rendez-vous с «новым историзмом» / С. Козлов // Новоелитературное обозрение. 2000. - № 42. - С. 5-12.

54. Краткая повесть о смерти Петра Великого, соч. Феофаном Прокоповичем. СПб.: типогр. И. Глазунова, 1831. 120 с.

55. Кривулин В. Охота на Мамонта / В. Кривулин. СПб.: БЛИЦ, 1998.335 с.

56. Левина М. Марионетки у Тынянова, Мейерхольда и Гоголя / М. Левина // Материалы республиканской конференции СНО. 1977. III: Русская филология. Тарту, 1977. С. 90-95.

57. Левинтон Г.А. Еще раз о комментировании романов Тынянова / Г.А. Левинтон // Русская литература. -1991. № 2. - С. 126-130.

58. Левинтон Г.А. Источники и подтексты романа «Смерть Вазир-Мухтара» / Г.А. Левинтон // Третьи Тыняновские чтения. Рига: Зи-натне, 1988. С. 6-14.

59. Лекманов О. О стихотворении Мандельштама «Заснула ночь. Сияет площадь аркой.» / О. Лекманов // Даугава. 1994. - № 5. - С. 149156.

60. Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа. М.: Федерация, 1929. 268 с.

61. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII-начало XIX века) / Ю.М. Лотман. 2-е изд., доп. -СПб.: Искусство-СПб., 1999.-415 с.

62. Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3-х томах / Ю.М. Лотман. Таллинн: Александра, 1992. Т. 1. -479 с.

63. Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3-х томах / Ю.М. Лотман. Таллинн: Александра, 1992. Т. 2. - 478 с.

64. Лотман Ю.М. Письма / Ю.М. Лотман. М.: Языки русской культуры, 1997.-800 с.

65. Майринк Г. Волшебный рог бюргера: Рассказы; Зеленый лик: Роман / Г. Майринк. М.: Ладомир, 2000. - 472.

66. Матич О. Постскриптум о Великом Анатоме: Петр Первый и культурная метафора рассечения трупов / О. Матич // Новое литературное обозрение. 1995. -№ 11.- 180-184.

67. Маяковский В. Полное собрание сочинений: В 13-ти томах / В. Маяковский. М.: ГИХЛ, 1961. Т. 13. - 627 с.

68. Медведев П.Н. Формализм и формалисты / П.Н. Медведев. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1934. - 208 с. Мельгунов С. П. Дела и люди Александровского времени / С.П. Мельгунов. - Берлин, 1923. Т. 1. - 341 с.

69. Мережковский Д.С. Первенцы свободы / Д.С. Мережковский. Пг.: Народная власть, 1917. - 35 с.

70. Мережковский Д.С. 14 декабря / Д.С. Мережковский. Париж: Русская земля, 1921. - 496 с.

71. Набоков В.В. Русский период. Собрание сочинений: В 5-ти томах I

72. В.В. Набоков. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 3. - 848 с.

73. Набоков В.В. Русский период. Собрание сочинений: В 5-ти томах /

74. В.В. Набоков. СПб.: Симпозиум, 2000. Т. 4. - 784 с.

75. Набоков В. On Generalities. Гоголь. Человек и вещи / В. Набоков //

76. Звезда.- 1999.-№4.-С. 12-22.

77. Немировский И.В. Библейская тема в «Медном всаднике» / И.В. Не-мировский II Русская литература. 1990. - № 3. - С. 3-17. Ницше Ф. Сочинения: В 2-х томах / Ф. Ницше. - М.: Мысль, 1990. Т. 2. - 829 с.

78. Оксенов Инн. Монстры и натуралии Юрия Тынянова / Инн. Оксенов // Новый мир. -1931. № 8. - 175-180. Олеша Ю. Зависть / Ю. Олеша. - М.: ЗИФ, 1928. - 144 с. Олеша Ю. Три толстяка / Ю. Олеша. М.: Изобразительное искусство, 1993. - 190 с.

79. Описание Санкт-Петербурга и Кроншлота в 1710 и 1711 гг. / Пер. снем.-СПб., 1860.- 108 с.

80. Осмнадцатый век. М., 1869. Кн. 3. -491 с.

81. Осповат А.Л. «Печальну повесть сохранить.» / А.Л. Осповат, Р.Д.

82. Тименчик. М.: Книга, 1987. - 352 с.

83. От редакции // Ленинград. -1931. № 1. - С 11.

84. Павел I. Собрание анекдотов, характеристик, указов и пр. / Сост.

85. Александр Гено и Томич. СПб., 1901. 300 с.

86. Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом / П.

87. Пекарский. СПб., 1862. Т. 1. - 579 с.

88. Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1868. Ч. 2. Вып. 7. 214 с. Петербург в 1720 году. Записки поляка-очевидца / Сообщ. и перев. с польского С. А. Пташицкого // Русская старина. - 1879. - Т. 25. - № 6. - С. 263- 290.

89. Петренко Н. Равдин Б. Ленин в Горках — болезнь и смерть (источниковедческие заметки) / Н. Петренко // Минувшее. 1986. - № 2. -С. 143-287.

90. Петров-Водкин К. С. Хлыновск. Пространство Эвклида. Самаркан-дия / К.С. Петров-Водкин. Л.: Искусство, 1982. - 655 с.

91. Погорельский А. Двойник или мои вечера в Малороссии / А. Погорельский. М.: Книга, 1987. - 363 с.

92. Полежаев П. В. Царевич Алексей Петрович / П.В. Полежаев. СПб., 1885. Ч. 2.-184 с.

93. Полное собрание анекдотов о Петре Великом / Собр. г. Штелином. М, 1801. Ч. 2.-248 с.

94. Поляк З.Н. О ненаписанном рассказе Тынянова «Пастушок Сифил» / З.Н. Поляк // Пятые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 51-65.

95. Поляк З.Н. О специфике авторского повествования в исторической прозе / З.Н. Поляк // Вторые Тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1986.-С. 7-13.

96. Покровский М. Русская история с древнейших времен / М. Покровский. М.: ГИЗ, 1922. Т. 3.-314 с. Поэтика кино. Berkeley, 1984. - 192 с.

97. Прокопович Ф. Слова и речи поучительные, похвальные и поздравительные / Ф. Прокопович. СПб., 1761. Ч.II. - 270 с. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха / В.Я. Пропп. - М.: Искусство, 1976.- 183 с.

98. Проскурин О. Две модели литературной эволюции: Ю. Н. Тынянов и В. Э. Вацуро / О. Проскурин II Новое литературное обозрение. -2000. № 42. - С. 63-77.

99. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах / A.C. Пушкин. М.: Изд-во АН СССР, 1957. Т. 6. - 839 с.

100. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10-ти томах / A.C. Пушкин. М: Изд-во АН СССР, 1957. Т. 1. - 535 с. Пятигорский А. М. Избранные труды / A.M. Пятигорский. - М.: Языки русской культуры, 1996. - 590 с.

101. Разжимаю ладони, выпускаю Вазира.». Из писем Ю. Н. Тынянова В. Б. Шкловскому (1927-1940) / Публ. подг. Г. Г. Григорьева // Согласие. -1995. № 30 (Февраль). - С. 178-214.

102. Рассказы Нартова о Петре Великом / Собр. Л. Н. Майков. СПб., 1891.- 138 с.

103. Розанов В. Уединенное / В. Розанов. СПб., 1912. - 300 с. Ронен О. Audiatur et altera pars. О причинах разрыва Романа Якобсона с Виктором Шкловским / О. Ронен // Новое литературное ободрение. - 1997. - № 23. - С. 164-168.

104. Сборник Императорского Русского Исторического общества. СПб., 1889. Т. 69.-967 с.

105. Светликова И. Истоки русского формализма: традиция психологизма и формальная школа / И. Светликова. М.: Новое литературное обозрение, 2005. - 163 с.

106. Семевский М.И. Слово и дело! / М.И. Семевский. СПб., 1884. - 351 с.

107. Семевский M.И. Царица Катерина Алексеевна. Анна и Вилим Монс / М.И. Семевский. СПб., 1884. - 344 с.

108. Словарь жаргона преступников (блатная музыка) / Сост. С. М. Потапов. М, 1927.- 196 с.

109. Смирнов И.П. На пути к теории литературы / И.П. Смирнов. Amsterdam: Rodopi, 1987. - 126 с.

110. Соловьев С.М. Сочинения / С.М. Соловьев. М.: Мысль, 1991. Т. 1314. Кн. VII.-701 с.

111. Станюкович Т.В. Кунсткамера Петербургской Академии Наук / Т.В. Станюкович. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1953. - 240 с. Стасов В. Галерея Петра Великого в Императорской Публичной библиотеке / В. Стасов. - СПб., 1903. - 63 с.

112. Тоддес Е. Прибалтийский этюд Юрия Тынянова / Е. Тоддес // Даугава. -1988.-№ 6.-С. 116-122.

113. Тодоров Ц. Введение в фантастическую литературу / Ц. Тодоров. -М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. -144 с. Толстой А. Полное собрание сочинений / А. Толстой. М.: Гослитиздат, 1946. Т. 9.-807 с.

114. Томашевский Б.В. Ред.: Ю. Тынянов. Достоевский и Гоголь / Б.В. Томашевский // Книга и революция. -1921. № 1(13). - С. 66. Тынянова Л. В моем детстве / Л. Тынянова // Детская литература. -1987.-№3.-С. 31-35.

115. Тынянов Ю. Архаисты и новаторы / Ю. Тынянов. Л.: Прибой, 1929. - 596 с.

116. Тынянов Ю. Блок и Гейне / Ю. Тынянов. 1.е1сЬ\л/011|-|, 1979. - 20 с. Тынянов Ю. Восковая персона / Ю. Тынянов // Звезда. -1931. - N2 1-2,-С. 5-51.-С. 5-48.

117. Тынянов Ю. Восковая персона / Ю. Тынянов. М.; Л.: ГИХЛ, 1931. -120 с.

118. Тынянов Ю. Германия, 1929 / Ю. Тынянов // Литературная газета. -1967. 19 апреля. - С. 12

119. Тынянов Ю.Н. Из записных книжек / Ю.Н. Тынянов // Новый мир. -1966.-№ 8.-С. 120-137.

120. Тынянов Ю. Кюхля. Рассказы / Ю. Тынянов. Л.: Худ. лит., 1973. -557 с.

121. Тынянов Ю. Либретто кинофильма «Шинель» / Ю. Тынянов // Из истории Ленфильма. Л., 1973. Вып. 3. С. 78-91. Тынянов Ю. Обезьяна и колокол / Ю. Тынянов // Киносценарии. -1989. -№3. - С. 130-146.

122. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино / Ю.Н. Тынянов. -М.: Наука, 1977.-574 с.

123. Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники / Ю.Н. Тынянов. М.: Наука, 1968. -424 с.

124. Тынянов Ю.Н. Пушкин / Ю.Н. Тынянов. М.: Книга, 1984. - 430 с. Тынянов Ю. Рассказы / Ю. Тынянов. - М.: Советский писатель, 1935. - 348 с.

125. Т<ынянов> Ю. Рец.: Дневник А. С. Суворина. М.-Л., 1924 / Ю. Тынянов // Русский современник. 1924. - № 1. - С. 328. Тынянов Ю. Словарь Ленина-полемиста / Ю. Тынянов // ЛЕФ. - 1924. -№1(5).-С. 81-100.

126. Тынянов Ю. Смерть Вазир-Мухтара. Рассказы / Ю. Тынянов. М.: Правда, 1984. -575 с.

127. Устинов Д. Формализм и младоформалисты. Статья первая: постановка проблемы / Д. Устинов // Новое литературное обозрение. -2001.-№ 50.-С. 296-321.

128. Хлебников В. Творения / В. Хлебников. М.: Советский писатель,1986. -735 с.

129. Ходасевич В. Собрание сочинений: В 4-х томах / В. Ходасевич. М. Согласие, 1996. Т. 2. - 576 с.

130. Цырлин Л. Тынянов-беллетрист / Л. Цырлин. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1935. - 112 с.

131. Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских. М, 1860. Кн. 4. -950 с.

132. Чудаков А. Спрашиваю Шкловского / А. Чудаков // Литературное обозрение. 1990. - № 6. - С. 93-103.

133. Чуковский К. Дневник (1901-1929) / К. Чуковский. М.: Советский писатель, 1991.-543 с.

134. Чуковский К. Дневник (1930-1969) / К. Чуковский. М.: Современный писатель, 1995. - 560 с.

135. Чуковский Н. Литературные воспоминания / Н. Чуковский. М.: Советский писатель, 1989. - 327 с.

136. Чулков Г. Мария Гамильтон. Поэма / Г. Чулков. Пб.: Аквилон, 1922. -32 с.

137. Винокур Г. О. Филологические исследования / Г.О. Винокур. М: Наука, 1990.-452 с.

138. Шарая Н.М. Восковая персона / Н.М. Шарая. Л.: Изд-во Государственного Эрмитажа, 1963. - 32 с.

139. Шкловский В.Б. Гамбургский счет. Статьи-воспоминания-эссе (19141933) / В.Б. Шкловский. М: Советский писатель, 1990. - 544 с. Шпет Г. Эстетические фрагменты / Г. Шпет. - Пб.: Колос, 1922. Вып. 1.-80 с.

140. Эйзенштейн С. М. Избранные произведения: В 6-ти томах / С.М. Эйзенштейн. М: Искусство, 1964. Т. 2. - 567 с. Эйхенбаум Б. Из писем В. Б. Шкловскому / Б. Эйхенбаум // Нева. -1987.-№ 5.- 156-164.

141. Эйхенбаум Б. О прозе / Б. Эйхенбаум. Л.: Художественная литература, 1969. -503 с.

142. Якобсон Р. Работы по поэтике / Р. Якобсон. М.: Прогресс, 1987. -461 с.

143. Ямпольский М. Демон и лабиринт (Диаграммы, деформации, мимесис) / М. Ямпольский. М.: Новое литературное обозрение, 1996. -335 с.

144. Ямпольский М. История культуры как история духа и естественная история / М. Ямпольский // Новое литературное обозрение. 2003. -№ 59. - С. 22-89.

145. Ямпольский М. О близком (Очерки немиметического зрения) / М. Ямпольский. М.: Новое литературное обозрение, 2001. - 239 с. Ямпольский М. Память Тиресия. Интертекстуальность и кинематограф / М. Ямпольский. - М.: РИК «Культура», 1993. - 456 с.

146. Agamben Giorgio. Potentialities / Giorgio Agamben. Stanford: Stanford University Press, 1999. - 307 p.

147. Alberg Ensen Peter. Nature as Code: The Achievement of Boris Pilnjak (1915-1924) / Peter Alberg Ensen. Copenhagen: Rosenkilde and Bagger, 1979. -359 p.

148. Alpers Svetlana. Rembrandt's Enterprise. The Studio and the MarKet / Svetlana Alpers. London; Chicago: The University of Chicago Press, 1990.- 160 p.

149. Curtis James M. Bergson and Russian Formalism / James M. Curtis. // Comparative Literature. Spring 1976. - Vol. XXVIII. - No. 2. - P. 109121.

150. Galitzin Aug. La Russie au XVIII siècle / Aug. Galitzin. Paris, 1863. -434 p.

151. Gasiorowska Xenia. The Image of Peter the Great un Russian Fiction / Xenia Gasiorowska. Madison: The University of Wisconsin Press, 1979. -199 p.

152. Gombrich Ernst H. Aby Warburg: An Intellectual Biography / Ernst H. Gombrich. Oxford: Phaidon, 1986. - 376 p.

153. Gumbrecht Hans Ulrich. In 1926: Living at the Edge of Time / Hans Ulrich Gumbrecht. London, Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1997.-505 p.

154. Nathaniel Hawthorne's Tales. New York, London: W.W. Norton, 1987 -463 p.

155. Hillis Miller James. Fiction and Repetition. Seven English Novels / James Hillis Miller. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1982 - 2501. P

156. Musei Imperials Petropolitani. Petropolitanae, CBBCCXLII, Vol. I, Partes 1-3.-775 p.

157. Nabokov Vladimir. Bend Sinister / Vladimir Nabokov. Harmondsworth: Penguin Books, 1974. - 201 p.

158. Nabokov Vladimir. Nicolai Gogol / Vladimir Nabokov. Norfolk (Connecticut): New Directions, 1944. 155 p.

159. Nabokov Vladimir. The Real Life of Sebastian Knight / Vladimir Nabokov. Harmondsworth: Penguin Books, 1964. - 173 p.

160. Nabokov Vladimir. Strong Opinions / Vladimir Nabokov. New York: Vintage Books, 1990. - 355 p.

161. Piper D.G.B. Yury Tynyanov's Voskovaya Persona: a Political Interpretation / D.G.B. Piper. // Soviet Studies. University of Glasgow. - 1971. -Vol. XXIII. - No. 2 (October). - P. 254-281.

162. Pound Ezra. ABC of Reading / Ezra Pound. New York: New Directions, 1960.-206 p.

163. Riffaterre Michael. Fictional Truth / Michael Riffaterre. Baltimore, London: The Johns Hopkins University Press, 1990. - 137 p. Ronen Omri. An Approach to Mandelstam / Omri Ronen. - Jerusalem: The Magness Press, 1983. - 396 p.

164. Sauer Liselotte. Marionetten, Maschinen, Automaten. Der Kunstliche Mench in der deutchen und englischen Romantik / Liselotte Sauer. -Bonn, 1983. -513 s.

165. Jacob Scheltema. Anecdotes historiques sur Pierre le Grand et ses voyages en Hollande et a Zaandam dans les années 1697 et 1717. Lausanne, 1842.-482 p.

166. Weiss R. The Renaissance Discovery of Classical Antiquity / R. Weiss. -Oxford: Basil Blackwell, 1988. 233 p.

167. White Hayden. Metahistory. The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe / Hayden White. Baltimore, London: The Johns Hopkins University Press, 1973.-448 p.